I
С самого раннего утра 5 мая 2022 года перед кабинетом психиатра Вольнянского психиатрического диспансера наблюдалась длинная очередь. Первой в ней стояла горбатая растрёпанная старушка с крупными, выступающими из орбит карими глазами. Доктор ещё находился на оперативном совещании в ординаторской, но старушке уже хотелось кому-то обстоятельно выговориться, её выбор пал на полноватую бледную женщину с уставшими глазами и двух худощавых седовласых мужчин, стоявших в очереди следующими.
— Люди добрые, сколько же это будет продолжаться? — подняла глаза старушка. — Жить же так невозможно. Я уже не знаю, что делать и куда прятаться. Гудят и гудят, гудят и гудят, и днём гудят, и ночью гудят. Это же геноцид какой-то, они ведь нас с ума сведут.
— Вы о чём? — вежливо спросил мужчина помоложе.
— Да о них, о самолётах. Ну какое терпение нужно иметь, чтобы вынести это, скажите? Сутками же гудят, я уже и в шапке-ушанке пытаюсь спать, и специальные затычки из старых валенок вырезала — не помогает. Воздух уже пропитался этим гулом. Даже когда самолётов нет, а всё равно что-то гудит. Что делать, скажите?
— На что на этот раз жалуетесь, Михайловна? — задорно спросил шустро семенящий в направлении кабинета рано облысевший врач с острым моложавым взглядом и тонкими губами с задранными вверх уголками.
— Ой, доктор? Да на них жалуюсь, на самолёты. Гудят и гудят, жизни не дают, — проворчала старушка.
— Ну, да, гудят, война идёт, Михайловна, — закивал врач, отмыкая кабинет. — А вы как хотели? Гул потерпеть можно, не Мариуполь же у нас, не бомбят… Вот там действительно тяжело, смотреть телевизор невыносимо от этого ужаса, что творится в городе. Да города уже, считай, нет, Михайловна. Иди домой, валерьяночку, пустырник принимай. Что ж ты каждый день сюда как на работу приходишь — и по делу, и без? А вы по какому вопросу? — обратился врач к мужчинам и женщине.
— Мы из Мариуполя…
— Проходите, — создалось ощущение, что врач от неожиданного ответа стал немного ниже либо просто присел.
За врачом в кабинет последовали мужчина постарше и женщина, которая сильно хромала. Старый письменный стол, отделанный коричневым шпоном и обильно залитый толстым слоем лака, скрипящие буковые стулья, белая люстра-шарик, выкрашенные лет тридцать назад в бежевый цвет стены — всё соответствовало духу советского периода, как будто и не было этих десятилетий после распада большой и великой страны. Доктор предложил присесть.
— Вы нас извините, — тихим, дрожащим голосом сказал мужчина, снимая мятую бейсболку, — нам нужен сертификат, мы оформляем разрешение на временное проживание.
— Не понял, что оформляете? — задумчиво переспросил врач.
— Эр вэ пэ, так это у вас называется, — пояснил мужчина.
— Если можно, подробнее, я всё равно ничего не понял.
— Мы из Мариуполя, беженцы. Там всё потеряли, похоронили дочь, приехали сюда к брату, а здесь мы иностранцы. Нужно оформлять разрешение на временное проживание, иначе шага сделать не можем — ни пенсию оформить, ни на работу устроиться, ни в какие-то органы обратиться. Нам в полиции дали большой перечень документов, которые необходимо собрать, среди них должны быть сертификаты от психиатра и нарколога. Сами удивляемся всему…
— Подождите-подождите, а вы уверены, что это действительно… э-э… нужно? Если вы из Мариуполя, то какие же вы иностранцы? Э-э… можно ваши паспорта?
Мужчина и женщина торопливо достали свои синего цвета документы и протянули врачу. Тот внимательно их изучил, уголки губ медленно опустились вниз.
— Что-то не так? — переспросила тяжело дышавшая женщина.
— Да нет, всё так, — ответил доктор. — Место рождения у вас… э-э… Нилов Константин Георгиевич, город Вольный, а у вас… э-э… Нилова Наталья Ивановна, — город Стаханов. Какие же вы иностранцы? Формально я, конечно, обязан вас отправить обратно в Мариуполь и там обращаться к психиатру. Но я не понимаю, вы ведь… э-э… не из Африки, даже не из Армении или… э-э… не из Таджикистана приехали. Русские люди, земляки. Из Мариуполя, я там, бывало, каждое лето загорал… э-э… на Песчаном пляже. Минуточку, — врач поискал в своём мобильном телефоне какой-то номер, сделал вызов. Никто не ответил. Набрал другой — та же картина.
— Вы, наверное, в полицию звоните? — спросила женщина. — Это бесполезно.
— Вообще что-то непонятное вокруг происходит, никуда не дозвонишься. И это ведь не первый раз. Городские телефоны вообще либо отключены, либо молчат. Куда катится страна? — недовольно проговорил врач.
— К вам тоже дозвониться невозможно. Ни сайта у диспансера нет, ни каких-то ссылок в соцсетях, все номера телефонов в Сети — старые, ещё украинские. Вот сами приехали узнать про эти сертификаты. Формально, безусловно, вы можете нас отправить обратно в Мариуполь, нас все здесь туда отправляют, как будто на Луне живут и не знают, что произошло с городом. Только, во-первых, нечем туда ехать, никто не возит, а если возит, то требует суммы, за которые можно в Штаты туда-обратно бизнес-классом слетать. Во-вторых, некуда ехать, всё уничтожено огнём и снарядами. А в-третьих, нет в Мариуполе ни улицы Пашковского, ни психдиспансера, который на ней размещался. Как нам быть? — тихо, с долей страха, неуверенности, но и некой надежды сказала женщина.
— Да. Есть такое. Представляю. А сайтом и телефонами некому у нас заниматься, тут вы правы, — задумчиво произнёс врач, не зная, что в этот момент оба пациента напротив одновременно подумали «сам бы мог заняться, невелика работа». — В общем, так… э-э… Наталья Ивановна и Константин… э-э… Георгиевич, наш диспансер такими сертификатами не занимается, это вам нужно в республиканскую больницу ехать. Бумага платная, у нарколога тоже. Но меня, как говорится, терзают смутные сомнения, а правильно ли вы всё делаете? Да и зачем? Неужели всё так у нас запутано? А какие ещё документы вам нужно собрать, если… э-э… не секрет? Просто самому интересно.
— Да какие здесь секреты? — мужчина скромно пожал худыми плечами, обтянутыми пыльной круткой. — Бумаг много. Прошли фильтрацию. Вот стали на миграционный учёт, потратили три дня — беготня по квартальным, по соседям, которые в глаза нас никогда не видели, но должны подтверждать, что мы здесь проживаем, всё это заверяется в администрации города. Не примите на свой счёт, но дурдом какой-то. Теперь, как бы так политически безопасно выразиться, нужны справки об отсутствии непогашенных судимостей в Луганской народной республике и, что любопытно, на Украине. А как их взять с Украины, если с ней идёт война? Через линию фронта на ту сторону пробираться? Так для той стороны я уже при любых раскладах коллаборант и изменник государства на том элементарном основании, что эвакуировался в эту сторону, в сторону России.
— Вы серьёзно насчёт такой справки? — изумлённо подняв брови, спросил врач.
— Нам подсказали, что есть специально подготовленные люди, непонятно под чьим флагом и на кого работающие, которые делают такие документы, недёшево, надо сказать. Платишь четыре тысячи рублей, и тебе дают бумагу, в которой записано, что, с твоих слов, у тебя отсутствуют непогашенные судимости. И за свои слова в случае чего ты же сам и отвечаешь перед народом и отечеством, печать, подпись.
— Но это же какой-то абсурд. Извините, это просто… э-э… психиатрическая клиника во всей красе! — воскликнул врач. — Как можно мучить людей, переживших мариупольский ад, выживших в подвалах, похоронивших родных, и при этом требовать с них какие-то совершенно безумные с точки зрения здравого смысла справки? Извините, но хоть финансовую помощь вам какую-то… э-э… оказали?
— Кто? — спросила женщина.
— Ну, я не знаю кто. По телевизору говорят, что… э-э… всем выжившим мариупольцам помогают, дают жильё, выделяют крупные пособия… э-э… трудоустраивают…
— Мы только первого мая сюда приехали, ещё не знаем ничего. Может, где-то и дают, — сказал мужчина.
— А до этого времени вы два с лишним месяца уличных боёв жили в Мариуполе?
— Если это можно сказать — «жили». В подвале с начала марта, когда прилетела авиабомба и в квартире не осталось ни окон, ни дверей. А потом пожар, сгорело всё, даже запасы продуктов, и акриловая ванна расплавилась, в которой был запас воды.
— И чем вы питались? И почему не выехали? Вы извините, что я задаю эти вопросы. Здесь… э-э… нет никакого профессионального интереса, чисто человеческое любопытство, точнее, вы — реальная возможность… э-э… услышать правду из первых уст, без преломления через телеэкран.
— Питались мы тем, что собирали на разбомбленном и размародёренном рынке. Зёрна гречки и макароны порой выколупывали из асфальта. А почему не уехали? А как и чем? По всему городу — бои. Хотя кому-то и повезло, а кому-то нет. Выезжали, да не доехали. Сначала мечтали чем-то вырваться, чтобы дочь спасти, ей двадцать пять всего было. А когда она погибла, то и смысл спасения потерялся. Ждали смерти, честно говоря. Вы действительно хотите услышать правду? Не боитесь? — мужчина холодно посмотрел в глаза психиатру. В этом взгляде доктор уловил всё: и немой укор, и колючую ненависть, и неслышимую мольбу, и страдание, и полноценное безумие.
— Да, да, извините, — занервничал он. — Мне не стоило бередить ваши раны, они у вас ещё долго будут болеть. Если что… э-э… вы обращайтесь, чем можем — поможем. По глазам вижу, что… э-э… вы нуждаетесь в нашей помощи, но навязывать её не имею права. Вы хоть где устроились здесь?
— У брата, — ответил мужчина.
— Это вот тот мужчина, что остался за дверью?
— Совершенно точно.
— Лицо его мне очень… э-э… знакомое. Он в прошлом не наш пациент?
— Вряд ли. Хотя кто его знает. Тут, похоже, все ваши пациенты в большей или меньшей степени, — усмехнулся мужчина, встал со стула, протянул руку жене, которая со стоном в потугах поднялась и первой захромала к двери. — Всего вам доброго! — поклонился мужчина.
— Спасибо! И вам… — невнятно прошептал доктор.
II
Мысль не рождается сама по себе, она приходит подобно радиоволне, реагируя на призыв настроенного на неё радиоприёмника. Несколько дней после переезда из разгромленного военными действиями Мариуполя в родной город Вольный Константина Нилова терзали исключительно мысли о пережитом им за последние два месяца.
Ещё двадцать третьего февраля 2022 года он с друзьями на мариупольском рынке праздновал День защитника Отечества, несмотря на запреты, которые ввёл на Украине властный режим президента Зеленского. Константин не голосовал за Зеленского, как, впрочем, и за его кровожадного предшественника, с пренебрежительным безразличием относился ко всякого рода пресловутым указам Киева о декоммунизации, переименовании городов и улиц и отмене устоявшихся советских праздников. Поэтому с чистой совестью поднимал с коллегами и одновременно конкурентами рюмочку крепкой за ту самую Советскую армию, в которой воевал его дед, служил отец и в которой он так и не смог отслужить свои законные положенные два года из-за четырнадцатилетнего срока заключения в колонии строгого режима. А двадцать четвёртого февраля на рынке было уже не до праздников.
— Костя, так мы работаем сегодня или нет? — взволнованно на ходу спросила синеволосая девушка по прозвищу Мальвина, торговавшая на соседнем ряду джинсовой одеждой.
— Я лично торгую, меня как-то остальные не беспокоят, — аккуратно раскладывая книги на деревянном торговом лотке, ответил Нилов. — А что не так? Или есть предложение продолжить праздник?
— Так война началась сегодня в пять утра, ты что, не слышал? — затараторила девушка.
— Да эта война уже идёт восемь лет, я уже заколебался их слушать, — нервно оскалил зубы Костя.
— Костя, очнись, всё серьёзно. Банкоматы, говорят, все пустые, цены в маркетах взлетели, курс доллара под сорок, народ валит из города. Какая торговля, блин? Посмотри вокруг! — в голосе Мальвины проскальзывали жирные интонации истерики.
— Слушай, ну если ты всё уже решила, то тоже вали. Чего меня спрашиваешь? Вон, глянь, Вася товар раскладывает, Валя вроде тоже, — Константин бегло провёл взглядом по уже примелькавшимся за много лет рыночной торговли лоткам, палаткам и контейнерам и только в этот миг обнаружил, что большинство предпринимателей вместе со вспотевшими грузчиками интенсивно грузили товары в машины и вывозили во все направления. На помятых лицах людей — сосредоточенность, волнение, граничащее с паникой.
— В общем, с тобой всё ясно, думала хоть у тебя узнать какие-то новости, ты ж у нас гуру. Был до сегодняшнего дня! — разочарованно крикнула Мальвина и зашлёпала полиуретановыми подошвами кожаных зимних сапог по вспузырившемуся за зиму плиточному тротуару. Костя действительно слыл на рынке знатоком и политическим экспертом, но в это ранее холодное утро высокая информированность и собачье чутьё изменили ему.
— Что за чёрт? — недоумённо проскрипел он. — Вась, слышишь, Вась! Ты сегодня работаешь?
— Какая работа, Костик? Война! Я сортируюсь, гружусь и выезжаю из города. Если выпустят, — ответил Василий, сосед по торговому ряду, моложавый, подтянутый, всегда весёлый и приветливый, но в это утро чрезмерно взбудораженный и злой.
— Подробней можешь сказать, где война? Что случилось? — спросил Константин.
— А ты взрыв не слышал, что ли? Где-то в районе аэропорта так бахнуло, что стёкла на Бахчике дрожали. Утром сообщили, что Россия напала, по всем аэродромам ракетами ударила, даже до Западэнщины долетело. Прикинь! — с некоторой едва уловимой долей удовлетворённости от осознания того, что русские ракеты расшевелили осиное гнездо Галичины, крякнул Василий.
— Вжарили таки! Ну, наконец-то, — усмехнулся Константин. — Только не пойму, а у нас чего все мечутся?
— Да хрен его знает. Как говорится, все бегут, и я за всеми. Вообще, мужики говорят, что у нас в аэропорту радиолокационную станцию уконтрапупили, значит, скоро россияне будут здесь, — Василий, ещё не полностью отлыгавший от вчерашнего рыночного возлияния в честь Дня защитника Отечества, криво улыбнулся. Эта улыбка выразила и лёгкий страх от происходящего, и надежду на то, что на днях в Мариуполь войдут российские войска.
— Ну, нормально, — засмеялся Константин, — как говорится, хватит жить как попало, будем жить весело.
— Да уж, весело… дай бог уцелеть бы, — хмыкнул Василий, трамбуя в багажнике мягкие игрушки.
— Прорвёмся. И не такое переживали, — уверенно проговорил Константин, при этом решив на всякий случай перезвонить жене Наталье.
Она трудилась в школе учителем. Самым последним в Мариуполе учителем русского языка и литературы. В остатный раз удалось договориться с руководством департамента образования и директором школы, чтобы дали возможность доработать по специальности финальный год до выхода на заслуженный отдых. Остальные школы в приказном порядке уже были переведены на украинский язык обучения, что крайне злило семью Ниловых — и Наталью Ивановну, и Константина Георгиевича, и их дочь Диану.
Директором школы между тем был приехавший в Приазовье ещё в советские времена уроженец Львовской области Тарас Михайлович, по национальности русин, но напрочь отвергавший само существование русинского народа, считая его заблудшими украинцами. Русских же, защищающих свою национальную идентичность и родной язык, к коим относилась и Наталья Ивановна Нилова, Тарас Михайлович и вовсе ненавидел или просто относился с высокой долей пренебрежения. Русские люди для него, согласно новейшим историческим мифам, были наследниками оккупантов, которые в товарных вагонах прибыли в Мариуполь из сибирских лесов и с московских болот, — люди нецивилизованные, в основном необразованные, крайне злые и ментально омерзительные. Наталью Ивановну, хоть и родившуюся в самом центре Донбасса — в шахтёрском городе Стаханове, Тарас Михайлович называл москалькой. Делал это якобы в шутку, неофициально, дабы не злобить других коллег, но вполне осознанно и безапелляционно.
«Что вам, Наталья Ивановна, мешает выучить украинский язык и стать украинкой? Что вы цепляетесь за свою Московию? Скоро не будет этой вашей России, разделят её и возьмут под внешнее управление как несостоявшуюся империю и античеловеческую диктатуру. А за Украиной — будущее», — многозначительно и самодовольно приговаривал Тарас Михайлович во время неформальных дискуссий между коллегами.
«Не слушай его и не ведись на провокации, — одёргивал расстраивавшуюся Наталью Ивановну муж. — Тебе просто нужно доработать до пенсии. А потом пусть спивают свою «ще нэ вмэрлу» и пляшут своего гопака, пока очи не повылазят. Пусть хоть море выходит из берегов, до нас вода не дойдёт».
Но утром двадцать четвёртого февраля Константину Георгиевичу стало не до воспоминаний о политических перипетиях в школе жены и не до заочного противостояния с её директором. Судя по происходящему на рынке, по испуганным взглядам, быстрым движениям, всполошенным крикам людей, становилось крайне тревожно.
— Наташа, одной фразой: что у вас происходит? — дрожащей рукой теребя телефон, спросил у жены Константин.
— Всех перевели на дистанционку до особого распоряжения местной власти, — тихо, словно боясь кого-то вогнать в страх, ответила Наталья Ивановна.
— А коллеги что говорят?
— А коллеги говорят, что местная власть во главе с мэром уже загрузила вещички и дала стрекача в Запорожье.
— Это точно?
— Я не знаю, Костя, но с ура пораньше народ бросился к банкоматам, а они пустые. В магазинах с самого открытия очереди, все скупают продукты, воду, дрова, спички, полки пустеют на глазах. Какое-то безумие сплошное. В горсовет не дозвониться, там никого нет. Похоже, всё серьёзно. Одна наша учительница дозвонилась родным в Донецк. Говорят, что в Луганске фронт двинулся на север, а Марик будут брать в кольцо, со стороны Гнутово и Новоазовска идут войска. Не знаю, правда или нет, но, как говорится, за что купила, по той цене и продаю.
— Так, может, мне деньги тоже снять?
— Я не знаю, Костя, давай дома встретимся, обсудим.
Константин даже не размышлял о том, вывозить ли ему свои книги или оставить в контейнере на рынке, решил предоставить этот вопрос силам провидения. Потуже затянув винтовой замок хранилища, Костя наперерез через вихрящееся разбросанным мусором трамвайное кольцо нырнул под непривычно пустующую крышу продуктовой торговли. На ранее переполненных рядах среди проржавевших конструкций с шиферными козырьками сиротливо стояли лишь несколько человек, отпускающих овощи.
— Что слышно? — обратился Костя к пожилому мужчине, у которого обычно приобретал картофель и с которым порой общался на темы книг и политики.
— У тебя хотел бы это спросить, — взволнованно ответил мужчина.
— Говорят, что нас в кольцо берут, — задал тон общения Костя.
— Заморятся брать, там такие укрепления понастроили, столько техники и боеприпаса нагнали, что за десять лет не продырявят, — усмехнулся мужчина.
— Мы это по телевизору тоже слышали, а как оно на самом деле будет — одному богу известно, — вмешалась в разговор молодая женщина с ребёнком лет пяти.
— Слышали, что мэр из города сбежал? — вдруг спросила у всех собравшихся другая женщина, постарше, одетая в дорогую норковую шубу.
— Да вряд ли, — засомневался торговец овощами.
— Я лично от них ничего хорошего не жду, — махнула рукой женщина с ребёнком. — Вот воровать — это они действительно умеют, а нас защитить — так тут сами, всё сами.
— Защитничков хватает, весь вопрос, чьи интересы они защищают, — криво улыбнулся Костя.
— Чьи-чьи? Ахметова, кого ж ещё? — выпалил торговец овощами.
— И Америки ещё, — хмуро добавила женщина постарше.
По бетонным плитам улицы Митрополитской с громким шумом промчались несколько покрытых грязью и пылью бронемашин с жёлто-голубыми флагами и с сидящими на броне вооружёнными людьми. Люди на рынке замолчали, словно по команде невидимого режиссёра этого зловещего спектакля с непредсказуемым концом.
— Мы тут договоримся, что нас эти архаровцы соберут в кучу и бросят на Левый берег окопы рыть, — усмехнулся Константин, ранее слышавший подобные истории. — Дай мне пару килограмм картошки, и я домой.
— Только пару? — разведя намозоленными руками, удивился торговец. — Бери мешок, война, как я понимаю, надолго. Завтра торговать не выйду, отвечаю. А если выйду, то цену в два раза подниму.
— Спасибо. Не донесу, — ответил Костя, хотя и задумался, а не взять ли, действительно? Но вспомнил о хранящемся на застеклённом балконе запасе в половину мешка. Должно хватить до окончания паники. Непонятно только, когда и каким оно будет, это окончание.
— Ну, как знаешь, потом пожалеешь, — досадливо сказал торговец.
По дороге домой Константин позвонил дочери, она жила в девятиэтажке неподалёку от автовокзала:
— Диана, как ваши дела?
— Всё хорошо, но страшновато чего-то, — мурлыкнула дочь.
— Да не переживай, Диан, всё обойдётся. Думаю, договорятся политики. Уверен даже. Все войны заканчиваются за столом переговоров. Мариуполь бомбить никто не станет, здесь заводы, здесь порт, это никому не выгодно, — попытался успокоить дочь Константин.
— Володи что-то долго нет. Переживаю, чтоб его не призвали. Говорят, что военные всех подряд мужчин хватают и под ружьё, — взволнованно проговорила Диана.
— Да говорят многое, давай не будем доверять слухам и фейкам. Люди на этом деньги зарабатывают. И на панике тоже, — с уверенностью в голосе сказал Константин.
— Папа, я, если честно, хотела бы уехать. Страшно. А если всё это надолго? А мне рожать через два месяца…
— Куда ехать? Зачем? Рожать ты будешь в Мариуполе. Всё будет нормально.
— Нормально?
— Отлично будет.
— Ой, пап. Страшно всё равно…
Константин недовольно поморщился, раскатисто набрал в лёгкие воздуха и выпалил:
— Слушай мою команду, дочь! Отставить панику и сомнения! Отставить уныние и слёзы! Нос выше! И запомнить: при будущем деде ни о каких побегах из города и не заикаться. Кто у вас там глава семьи? Правильно — дед, и никто более! Давай, дочечка, целую! Привет Володе, звони вечерком.
У подъезда, негромко переговариваясь, толпились немногочисленные соседи. Кто-то, шушукаясь, неспешно выносил вещи и грузил в припаркованные у дома машины, кто-то отговаривал выносящих уезжать.
— Семёныч, куда ты собрался? Кому ты где нужен? Сиди уже дома. Дома и стены спасают, в том числе от снарядов. Мне родные из Луганска ещё в четырнадцатом году рассказывали, как они в подъездах от градов укрывались, — балагурил Николай Иванович, пенсионер-металлург с соколиными глазами, стрелявшими из-под замшевой шапки-панамы.
— Иваныч, говорят, на Левом берегу скорые уже не справляются, раненых возят из Павлополя, такого раньше не было. Волноваху окружают. Надо валить, — отвечал Семёныч, кривоногий, с высоко надутым пивным животом электрик районных энергосетей.
— Да кто их там возит? Всё как обычно. У них там каждый день артиллерийские дуэли то на Павлополе, то на Коминтерново. Чего ты так переполошился? — не унимался Николай Иванович.
— А ты ящик смотрел?
— Да нет, ещё успею.
— А ты посмотри, прозреешь, — буркнул Семёныч, отвернувшись с недовольным видом знающего военную обстановку человека.
— Чего шумим, Иваныч? — на ходу спросил Костя. Николай Иванович развёл руки в стороны и громко хмыкнул, изображая обиду на лице. Мол, говорю людям — «не спешите бежать», а они не слышат. — Пусть едут, Иваныч. Нам больше еды достанется.
— Да и то верно, — усмехнулся довольный пониманием сосед.
Костя поднялся на шестой этаж, лифт в порядке. Отомкнул двойную металлическую дверь квартиры, не раздеваясь, включил телевизор, электричество в квартире есть, поставил чайник на газовую плиту, вода и газ тоже в наличии. Какой-то неведомой силой потянуло к окну, за квадратом металлопластиковой балконной рамы — вид на прижавшуюся к земле Новосёловку, над которой величественно возвышались золочёные купола Свято-Никольского собора. В глухую мелодию городского шума врывались синкопы поющих петухов и не к добру завывающих собак.
Константин открыл окно, пытаясь услышать хоть какие-то удалённые звуки приближающегося боя, но ничего, кроме гула автомашин и грохота боевой техники, в пространстве не звучало. Помнится, что такая же картина наблюдалась и жарким летом четырнадцатого года, и бесснежной зимой пятнадцатого, когда градами крыли Восточный микрорайон. От дома Константина многострадальный Восточный отделяли чуть больше десяти километров, если чертить путь по извилистым трассам между двумя металлургическими комбинатами, однако в центре города грохота смертельных разрывов слышно не было. Далеко.
В глаза бросилась отправленная зимовать на балкон книга Шолохова «Тихий Дон». Буквально минувшей осенью её перечитывал, словно предчувствовал беду. Прошло почти сто лет, а брат по-прежнему идёт войной на брата. Нынешняя война между Украиной и республиками Донбасса хоть и кровоточила вялотекущим грехом, но она зрела, набирала силу и соки перед тем, как взорвать всё европейское пространство от Дона до Дуная. Константин ощущал будущую бойню, но внутренне не мог пустить её в своё сознание и мысленно отправлял куда подальше. Пусть бы лучше так — малой кровью, слабой ненавистью и неуловимой ложью, чем так, как уже не раз бывало на Руси, — если разруха, то до основания, а горе — так до края.
В телевизоре дикторша местного канала передавала последние новости. На лице — жирно приправленная макияжем застывшая маска страха. Буквально вчера в кудрявом на домыслы сюжете эта же дикторша с издевающейся улыбкой рассказывала о разваливающейся России, которая на свою голову аннексировала часть Донбасса. Какие разительные перемены в поведении журналистки всего за один день. Да и журналистки ли? Эта точно побежит, вслед за мэром, в числе первых, скорее всего, сразу после эфира. Уже небось и машина с вещами под телестудией ожидает. Так, во всяком случае, размышлял Нилов. А настоящий журналист останется с людьми, со своим городом, настоящему не боязно за своё слово, если оно правдиво. Не страшно даже перед врагом. Да и врагом ли — попробуй теперь разбери: и с одной стороны вроде не чужие, и с другой тоже.
Константин уже несколько лет вёл свой блог. Писал то, что видел, что ощущал своим естеством, что читал, осмысливал и фантазировал сам. Знал, что за такое увлечение украинское государство по голове бы не погладило, если бы могло просчитать, кто стоит за псевдонимом «Освобождённый». Выбрал его потому, что даже спустя долгих тридцать лет после выхода из колонии строгого режима душа болела, сердце покалывало, а мозг не мог смириться с суровым наказанием за преступление, которое Константин никогда не совершал. Девизом блога была пронизанная искренностью фраза: «Только правда и ничего, кроме правды», хотя сам Костя с тюремных времён хорошо усвоил и отдавал себе отчёт в том, что правда в жизни не бывает без субъективных прикрас.
Первым и главным читателем и критиком блога была, конечно же, жена Наталья Ивановна. Она, несмотря на неуклюжую полноту и прогрессирующую хромоту, вызванную яростно выспевающим артрозом коленных суставов, вошла в квартиру так тихо, что увлечённый прослушиванием и конспектированием новостей Константин вздрогнул.
— Ты всё записываешь? — улыбнулась она.
— По привычке, Наташ. А сам и не знаю, чего писать-то сегодня. Вроде есть шанс выйти в топчик — такие события разогреваются, что дух захватывает. Россия сегодня гахнула по военным объектам так, что вся страна в шоке, — запуская свой старенький компьютер, ответил Константин.
— А надо ли писать? Люди говорят, надо окна забивать деревом, водой запасаться, голова кругом идёт, — грустно проговорила Наталья Ивановна, устало падая в давно провалившееся широкое велюровое кресло.
— Люди говорят? Откуда эти люди что знают. Умные все стали. А сами чуть что — в интернет, мой бложик почитывать в том числе, — хмыкнул Константин. — И заметь, я ведь во многом оказался прав. Помнишь? Ещё в четырнадцатом году писал, что большой войны не избежать. Что вся эта антитеррористическая операция, или, как они её там кличут, — операция объединённых сил, вся эта разгоняемая против донецких и луганских ненависть до добра не доведут. С Россией повоевать задумали? Налог военный восемь лет платили? Вот и кэшбек подоспел — ракеты на головы посыпались. Действие порождает противодействие. Писал ведь? Предупреждал? Но никто не хотел слушать и делать выводы. Кривлялись в комментариях все, кому ни лень. Докривлялись…
— Зачем ты мне это говоришь? Как будто я тебя не поддерживала, — недовольно проворчала Наталья. — Но не созрел наш народ самостоятельно мыслить, и уж тем более делать выводы. Как бы ни пришлось их теперь кровью писать.
— Да нет, не дойдёт до этого, — махнул рукой Константин. — Что ж вы все в непроглядный пессимизм скатились. Мой прогноз — не дойдёт. Договорятся. Вот посмотришь, я в прогнозах редко ошибаюсь. Сейчас об этом и напишу… давай сначала чайку хлебнём.
— Хлебнём, пока есть чего…
— Ну, не нагнетай, Наташ. Верь мне. Я ж у тебя не самый глупый мужик, — Константин неспешно опустил голову к монитору компьютера и напряг густые межбровные морщины. — Это ещё кто ко мне в друзья стучится? Уж не братик ли отыскался? Смотри-ка, Нилов Андрей Георгиевич, город Вольный, год рождения — шестьдесят шестой. Братик! Неужели? Это сколько о нём ни слуху, ни духу?
— С ума сойти… Да, наверное, лет десять, как на последнее письмо тебе ответил…
— А я?
— А что ты? Думаешь, я помню, писал ли ему ты? Всё у вас как-то как у чужих. Ты по понятным только мне одной причинам в Вольный никогда ездил, он почему-то сюда ни ногой. Да и писали вы раньше друг другу раз в год, забыл, что ли?
— И правда. У меня даже его фотографии нет. Но отыскался же, паршивец! Посмотри, как сейчас выглядит — дед какой-то. Смешной, худющий… Пожалуй, ты права. Сегодня делаю себе в Сети выходной. Лучше напишу брату. Хах, неожиданно, скажу я вам… Братик…
III
«Здравствуй, Андрей! Сегодня 24 февраля 2022 года. Очень рад, что ты отыскал меня. Наконец-то, уж и не помню, когда мы с тобой последний раз списывались ещё бумажными посланиями. Запамятовал я, и кто из нас прервал наше общение — я или ты. Впрочем, уже не важно, столько лет прошло, столько событий намоталось на паутину жизни.
Я пытался найти тебя в соцсетях, но бесполезно, ты не регистрировался нигде. Как будто конспирировался. Или ты и правда в сепаратисты записался и скрываешься от справедливого украинского суда? Шучу, конечно. Я и сам немного сепаратист. Мы ведь от одной мамы и одного папы, единой русской крови. Я не воспринимаю всю эту канитель, которая творится на нашей земле уже девятый год. Да, пошёл уже девятый год, как эти негодяи захватили власть в Киеве и теперь навязывают свои новые порядки всем областям.
Но кто у меня спрашивает моего мнения? Своё мнение, к слову, я выкладываю в блоге, названия которого тебе не скажу. Во всяком случае, пока не скажу. Уж слишком опасно стало передвигать ногами по землице родной, то летающие кирпичи встречаются на пути, то просто добрые люди в чёрных масках на приветливых мордах.
Ощущение такое, что живу не в своей стране. Не хочу сказать, что живу совсем плохо. Всё нормально. Как я и писал раньше, торгую на рынке книгами, иногда и в интернете подрабатываю на продажах. Книги народ стал читать плохо, зато они подорожали. Русские книги к нам стали попадать крайне редко — новая власть перекрыла все каналы, зато народ стал бойко доставать из сундуков шикарные букинистические издания, которые на рынке стоят неплохих денег. Тем и живу уже почти тридцать лет. Даже не тридцать, если вдуматься. С книгами я ведь подружился на последних годах своей отсидки, когда меня пожаловали в зоне на должность библиотекаря. Мечтал быть журналистом, стал буквоедом. Немного мимо, но почти горячо.
Живу по-прежнему с Наташей, я, кажется, тебе писал о ней. Она, к слову, из ваших краёв, из Стаханова. После Луганского пединститута была направлена на работу в Жданов. В январе ей стукнуло пятьдесят семь, но пенсии ещё нет, по новым законам будет пахать в школе до шестидесяти лет. Мне тоже пенсии пока не видать, потому кручусь, как могу. Наташа очень больна, суставы ни к чёрту, еле ходит. В школе её тоже еле терпят. Она ведь ещё и учитель русского языка, а с этим делом, как ты, наверное, в курсе, в Украине кончают окончательно.
Уже и местные газеты начали писать на украинском. Из-под палки, конечно, под угрозой наказания. Некоторые журналисты уволились, уехали. Мне бы на их место, но у меня ни образования нет, да и с украинской мовой как-то никогда не складывались добрые отношения. Нет, я не против неё, но когда в супермаркете русскоязычный кассир обращается ко мне на ломаном украинском языке, это не просто отвращает, это ранит. Перебор. Уж не знаю твоих политических взглядов, надеюсь, что они не очень отличаются от наших с Наташей.
Вообще, весь этот бардак я иначе чем большой договорняк не представляю. Посуди сам, брат. Крым отдали России без единого выстрела, хотя там на начало Майдана было около тридцати тысяч украинских военных. Ты представляешь, какую заваруху они могли устроить? Но по команде из Киева стройными рядочками вышли из Крыма, а кто не вышел, те присягнули России. Договорняк же! Ну, не верю я в какой-то там великий замысел вселенский и историческую справедливость, когда перед глазами — легитимизация власти украинской хунты в обмен на Крым.
А потом что? А потом эти же тридцать тысяч крымских военных пошли убивать донбасских пацанов. Причём из оружия, которое хранилось на складах в Крыму, и которое по описи добросовестно было Москвой передано Киеву. Опять договорняк! Уж не ведаю, кого и с кем, но явно, что сплелись здесь интересы сильных мира сего. Мы в Мариуполе ведь тоже подавляющим большинством проголосовали за отделение от Украины. И что? Ничего. Сегодня об этом предпочитают не вспоминать ни в Киеве, ни в Москве. Обидно. Больно. Стыдно.
А сейчас слышу новости, что Россия объявила СВО. Мне непонятно. Ведь Мариуполь чуть-чуть раньше, в 2014 году можно было взять без единого выстрела, впрочем, как и всё остальное — Донецк, Луганск или наш Вольный. Но не буду много о политике. Почему-то надеюсь, что, когда нам уберут искусственные границы, поставленные негодяями, мы с тобой обязательно увидимся и обо всём поговорим.
Бабушкин дом на Новосёловке, ты в нём в детстве бывал, достался по завещанию бабушки брату отца дяде Васе. Если, конечно, помнишь его. Весь мир на меня ополчился, когда я оказался в тюрьме. И бабуля в том числе. Я почти год после освобождения, будучи под административным надзором, снимал комнату у дяди Васи, представляешь. Вот такая у нас родня Ниловых, брат.
Зато теперь я живу на шестом этаже собственной квартиры с видом на бабушкин дом, в котором сейчас живут совсем другие люди. У них во дворе сохранился бабушкин колодец, из которого мне позволяют набрать воды на чай. По утрам поют петухи, по вечерам парят стрижи, по праздникам звонят колокола храма на Новосёловке — красота.
Да, я скоро стану дедушкой, примерно через два месяца. Не могу дождаться этого счастливого момента. Дочь наша Диана живёт неподалёку. Мы со сватами купили ей с мужем квартиру. Правда, пришлось небольшой кредит взять в банке, но это пустяки. Прорвёмся.
Вот вкратце и всё обо мне и моей жизни. Поздравляю тебя с прошедшим Днём защитника Отечества! Напиши о себе немного. Где живёшь? С кем живёшь? Как живёшь? Что думаешь о происходящем?
И ещё: как там поживает известная тебе Алиса Тулаева, если в курсе, конечно?
Крепко обнимаю. Привет от Наташи!
Твой брат, Константин».
IV
«Здравствуй, дорогой брат Костя!
Сегодня открыл свой аккаунт и был несказанно рад, увидев твоё весьма содержательное письмо, из которого узнал, что ты жив, здоров и ведёшь активный образ жизни. Рад, что всё хорошо и у племянницы Дианы, которую, к сожалению, так и не видел ни разу в жизни.
Бог не наделил меня талантом писать много и красиво, всё, чему в жизни научился, — так это работать руками и горбом, благодаря чему нажил кучу болячек, избавить от которых теперь только сам бог меня и сможет. Да и то, видно, не в этой жизни. Поэтому буду краток.
Аккаунт я зарегистрировал недавно и не случайно. Вчера встретил старого знакомого, имеющего косвенное отношение к вооружённым силам. Долго и кучеряво говорили о происходящем. Так вот, главное, что он мне сказал: «Спасай брата. Вывози его из Мариуполя как можешь и чем можешь. Всё куда серьёзней, чем мы себе думаем».
Вот и пишу тебе с просьбой: сообщи, можешь ли ты выехать из Мариуполя в нашу сторону? Понимаю, что это сложно. Может быть, даже невозможно. Но я должен ощущать обстановку у вас.
Костя, у меня в жизни никого роднее тебя не осталось. Сын погиб на фронте ещё в 2014 году. Остались жена и кот.
Живу в родительском доме. Работа, сад, огород — вот и вся жизнь. Точнее, выживание.
Про Алису Тулаеву ничего толком не знаю. Слышал, что бизнес у неё какой-то, видел пару раз на крутой тачке за рулём. Непонятно, зачем ею интересуешься после всего, что у вас произошло и как она себя повела, но если что-то хочешь передать, то пиши, что именно. Передам.
Хочу сказать главное: Костя, я знаю, что тогда, в 1978 году, ты никого не убивал. Я это точно знаю. И не спрашивай, откуда мне это известно.
Не держи на меня ни зла, ни обиды. Что мог двенадцатилетний мальчик в те годы сделать, чтобы помочь тебе? Я делал то, что мог. К сожалению, без результата.
Не держи обиды и на город. Да, Вольный и его люди причинили тебе много горя, я понимаю, почему ты не вернулся сюда. Но сейчас многое поменялось. Всё изменилось, это уже другой город. В чём-то хуже, а в чём-то и лучше. Помни это, если наступит безвыходная ситуация. Тебе оттуда виднее, но прошу: информируй!
P.S. Могила мамы ухожена, всегда ношу на кладбище шесть цветков, по два от меня, от тебя и от папы.
Обнимаю. С нетерпением жду ответа.
25 февраля 2022 г.
Андрей».
V
«Здравствуй, Андрей!
Прочитал твоё сообщение. Словно какой-то груз с плеч упал. Стало легко и тепло на душе. Одно тревожит — военная ситуация. На востоке Мариуполя сосредотачиваются силы ДНР. Говорят, уже началась артиллерийская стрельба. Над морем летают российские вертолёты. По телевизору и на местных сайтах нам всем говорят, что город защищён на сто процентов, обеспечен продуктами, лекарствами и водой, и жителям беспокоиться не о чем. Но когда ночью заревела воздушная тревога, реально стало как-то не по себе. Не знаю, как там у вас, в Вольном, но у нас это впервые. Неужели надумали воевать в жилой застройке?
Признаюсь честно, если бы неделю назад мне сказали, что армия ДНР будет атаковать Мариуполь, я бы рассмеялся в лицо тому, кто это произнёс. Мы все пребывали в уверенности, что украинские войска, стоящие в городе, обладают такими силами и западным вооружением, что разметут и ДНР, и ЛНР, вместе взятые, за несколько часов. И камня на камне не оставят.
А сегодня мы с Наташей обсудили этот вопрос и пришли к мнению, что всё не так гладко, как вещает пропаганда. По городу шныряют вояки и какие-то местные придурки из территориальной обороны, и по всем признакам заметна паника. Почему они здесь, а не в окопах, которые рыли восемь лет? Власть из Мариуполя сбежала. Людей не выпускают из города вооружённые люди без знаков отличия. Никакой эвакуации. Один сосед как-то через Мелекино проскочил на Бердянск, а другого развернули на блокпосте, ещё и тыкали в лицо автоматом. Мне кажется, готовится что-то страшное, но что именно, предположить не могу.
Это ответ по существу твоего вопроса насчёт выехать из города. Не знаю, как в сторону Мангуша и Володарского, но к вам прорваться однозначно никак. Да и не с кем. У зятька есть машина, только самого его второй день нет дома. Куда-то пропал. Возможно, схватили военные. Они сейчас всех хватают, кто не успел спрятаться дома. Машины тоже нет. Дианка сходит с ума.
Продукты у нас в магазинах есть, но постепенно разметаются. Прилавки незаметно пустеют. Мясного ничего не найдёшь. Люди разгребают масло и муку, ощущение, как будто запасаются на всю жизнь. Цены выросли в два раза. Банки работают, но снять деньги с карточки проблема — нет налички, а очереди — как в ленинский мавзолей в советский период. Хочу заплатить за квартиру и услуги наперёд, чтоб хоть деньги не пропали.
И ещё: я реально не представляю, что и как может быть в городе, если сюда зайдут дэнээровцы. Как всё будет устроено? Как начнут работать органы власти, банки, школы, коммуналка, больницы? Люди вокруг совершенно не понимают происходящего. Я тоже начинаю теряться в пасмурных мыслях и мрачных предположениях.
Может, ты просветишь, если у вас там есть какая-то более или менее актуальная информация. Честно скажу, самый большой дефицит в Мариуполе — это дефицит правды.
Насчёт Алисы… Ты знаешь, Андрей, мы ведь с ней так и не выяснили отношений. Последний раз я её видел на заседании суда, куда её пригласили в качестве свидетеля. Это было тогда, летом 1978 года. Она вышла к трибуне, но сказала совершенно не то, что от неё ждали судья и прокурор. Она окинула всех взглядом, наполненным энергией июльской молнии, и крикнула: «Как я вас всех ненавижу!» И больше ни слова.
Я так и не понял, кого она ненавидит больше, — обвинителей, потерпевших, адвоката, судей, свидетелей или меня как обвиняемого. Есть такое понятие — закрыть гештальт. Если просто, то это ситуация, которую человек по каким-то причинам не сумел прожить до конца и в которую он возвращается снова и снова — мысленно или реально. Так вот мой гештальт, к сожалению, так и не закрыт, хотя прошло почти сорок четыре года. И я не знаю, что с этим делать.
Можешь не беспокоиться. Ничего передавать Алисе не нужно. Просто твоё неожиданное появление в моей жизни снова всколыхнуло во мне тяжёлые воспоминания. Мы с тобой никогда не касались этой темы, не было такой возможности. Да мне после срока заключения не особо и хотелось делиться с кем-то своими душевными переживаниями. Я и Наталье редко рассказываю о том, что пережил за четырнадцать лет из пятнадцати назначенных.
Благодарен тебе, что ты верил в мою невиновность. Но что теперь уже об этом вспоминать? Всё в ужасном прошлом. А в настоящем — война, от осознания которой стынет кровь в венах. Но больше боюсь не за себя, а за малую — за Дианку.
Ты написал про могилу мамы. Спасибо!
К сожалению, ничего тебе не могу сказать про отца. Тогда, в 1978 году, я не встретился с ним. А бабушка написала мне в зону письмо, в котором сообщила, что батю признали пропавшим без вести. Никто ничего о нём не знает. Такая история.
Тяжело это всё вспоминать, а не вспоминать невозможно. Такое ощущение, будто стоишь перед господом, беспомощный, завравшийся, весь в грехах и пороках. Хоть я и неверующий. У нас люди сегодня толпами повалили в церковь — кто молиться, кто исповедоваться, кто просто подумать о днях наших бесовских. Завтра хочу сам пойти, за компанию с Наташей.
Если вдруг чего (сам знаешь, о чём я, хотя надеюсь на лучшее) — не поминай лихом.
Обнимаю.
Твой брат, Константин
26 февраля 2022 года».
VI
«Костя, брат, держись!
Ничего страшного в официальном приходе ДНР не случится, будь в этом уверен. Тем более что это уже не совсем ДНР, а Россия. Банк будет один — государственный республиканский, как в СССР, если не забыл. Выборов мэров не будет, назначат кого-то до лучших времён. Вместо украинских товаров пойдут российские и, конечно, как и везде по всему миру, китайские.
Но это всё не то, что тебя должно волновать сейчас. Главное: запасись продуктами и питьевой водой на несколько дней. Это хорошо, что ты вхож в бабушкин двор, где есть колодец. Протопчи туда твёрдую дорожку, возможно, очень пригодится. Хотя я надеюсь, что в Мариуполе всё закончится за три-четыре дня. Украинских нацистов погнали на всех направлениях.
Ещё: заряди фонарики и все аккумуляторы, в том числе на старых мобильных телефонах. Запасись нужными лекарствами, особенно обеззараживающими, обезболивающими и жаропонижающими. Проверь подвал в доме, подготовь убежище, снеси туда какие-то картонные ящики, пенопластовые плиты, старые матрасы и перины. Заготовь дрова, да побольше. Приготовь инструменты — топор, пилу, лопату, кастрюли, тару. И ничего не плати за квартиру, не сходи с ума. Пробуй снять деньги, вплоть до дачи взятки нужным людям в банках. Скоро наличка будет на вес золота. Забудь о цифровизации надолго.
Если честно, голова кругом идёт от осознания того, что ты в опасности. Хотел бы многое сказать, но всё не перечислишь. Ты уже парень большой, подумай сам, что будет нужно на случай, если попадёте в эпицентр боевых действий.
Ни в коем случае не эвакуируйся в украинскую сторону. Там скоро начнётся то же самое. Не сейчас, так через месяц, не через месяц, то через год или два. Пытайтесь вырваться ко мне, адрес ты знаешь. Используй любую возможность.
P.S. Мне есть, что тебе рассказать про отца. Не поверишь, но придётся. Сейчас писать об этом не буду.
Брат Андрей
27 февраля 2022 г.».
VII
«Здравствуй, Андрей!
У нас начались перебои с электричеством и, соответственно, с интернетом. Еле дождался момента, когда включат свет, чтоб написать тебе.
Спасибо за все советы, пользуюсь, хотя не хочу верить, что дойдёт до войны в центре города. Но у нас появляются беженцы с Левого берега. Говорят, что там ад. По городу пошло мародёрство. Народ озверел и обезумел.
Про отца заинтриговал. Неужели что-то узнал?
Не буду писать много, боюсь, что снова отключат свет.
Давай по возможности обмениваться короткими фразами.
Сегодня 1 марта 2022 года.
Костя».
VIII
День Победы в Вольном отмечали без присущего размаха c концертами, шествиями, выездами на мемориалы. С 24 февраля, как началась российская специальная военная операция, город словно вымер. Мужчин на улицах почти не встретишь, разве безусые прыщавые юноши да разбитые узловатым бытием старики. Тех, кто помоложе, мобилизовали на фронт в первые дни, многие из них так и не вернулись к своим матерям и жёнам. Немало было и тех, кто спрятался от мобилизации, — сидели по квартирам и домам, подались на загородные дачи либо нашли нужные связи, чтобы тайно выехать на Большую землю, как в Луганской республике именовали Россию. С Большой земли, как говорили на Дону, выдачи нет.
По разбитым стальными гусеницами улицам потекли потоки военного транспорта, какого ранее никто и не видывал. Много неизвестных солдат и офицеров с шевронами с буквами Z и V нерешительно ходили по рынкам и магазинам, расспрашивая местных жителей, где приобрести нужный товар или продукт, как пройти к ближайшему отделению банка или коммерческому центру. Было заметно, что солдаты слегка осторожничают с мирными людьми, по наитию подозревая их в нелояльности. Пошли ведь разговоры, что под матерью городов русских — Киевом — и колыбелью Новороссии Херсоном русских солдат встречали не душистыми караваями, а смертоносными минами. Вольнянский же «мирняк», как их называли солдаты, с надеждой, но недоверчиво смотрел в сторону военных, уж слишком много пережили люди в четырнадцатом году, запомнившемся и товарно-денежной блокадой с голодом, холодом, украинскими бомбёжками и погромами от наспех собранных то ли казачьих, то ли бандитских группировок, а потом — громкими процессами их отлова и нейтрализации.
Магазины и рынки в городе опустели. Но не потому, что всё скупали солдаты и перепуганные домохозяйки. Катастрофически не хватало мужиков — одни на фронте, другие в пацифистском подполье. А мужик в Вольном — он и производитель, и водитель, и экспедитор, и нередко и сам продавец.
Андрей Нилов много лет работал обычным грузчиком на складе лесной продукции. Высокого образования получить не вышло, а лес народу был нужен всегда, и до войны, и в её разгар, да и после боевых действий понадобится вдвойне. Непризывной возраст позволял Андрею перемещаться по городу без опаски быть схваченным посыльными военкомата и страдающих от нехватки личного состава передовых воинских соединений. Да и вид у Андрея Георгиевича был далеко не моложавый — седая борода, окутывавшая тощее до изнеможения скуластое лицо, весёлая плешь на унылых остатках былых длинных волос, провалившиеся в глубины крупного черепа помутневшие глаза. Любой прохожий, глядя на Андрея Георгиевича, счёл бы его древним стариком, ещё и награждённым проросшим в каждый орган роскошным букетом хронических заболеваний.
«Как ваше здоровье, Георгич?» — спрашивали пожилые соседи.
«Помаленьку топаю, сердечко только пошаливает», — улыбался Андрей, хлопая тонкой жилистой рукой по левой части груди, где располагался перенесший год назад инфаркт кровяной мотор.
«Ну, вы скажете, сердечко. У вас, Георгич, не сердечко, а большое сердце, сердище! Дай бог ему стучать ещё долго-долго», — с нежной признательностью говорили соседи, всегда называвшие его строго на «вы».
Любили Георгиевича на вцепившейся высокими кронами деревьев в небо улице Кольцевой. Улице небольшой, выложенной жёлтым булыжником, подковообразной, по всей видимости, потому так и названной ещё в незапамятные времена, когда давно опустошённая и закрытая шахта «Христофоровская» только-только начинала своё беспорядочное строительство ведомственного жилья на далёкой окраине Вольного. Был Андрей мастером на все руки, и не такой, чтобы лишний рубль с честного человека срубить, а просто так, помогал от души, как говорили на улице, за сто грамм и пончик. Вся Нахаловка тянулась к Андрею, кому забор поставить, кому электрику починить, мог и гараж построить, и крышу перекрыть. Правда, последние годы подкачало прежде воловье здоровье. Редко стал Андрей Георгиевич браться за трудную работу, лишь по мелочи, да и то по большей части не копейки ради, а чтоб с людьми добрыми поговорить.
Сказать, что был Андрей Георгиевич выпивохой, нельзя, пьяным его никто на улице никогда не видел, но от лишней рюмочки под добрую закуску с хорошим человеком никогда не отказывался. На День Победы у двора Георгича, где была вкопана крепкая деревянная лавка, всегда собирались соседские мужики. Ни у кого на улице лавок не было, а у Нилова была. Не чурался Андрей Георгиевич лишний раз выйти за двор с лопаткой и веником и прибрать за насорившими детьми или случайно забредшими на край вольнянской цивилизации недобропорядочными прохожими. Да и поставить бутылочку домашнего вина для соседей Нилов никогда не жался.
— Говорят, Андрей Георгиевич, брат твой приехал? — словно сомневаясь, спросил невысокий седой дедок лет семидесяти, Павел Петрович, с детства носившей прозвище Пэпэ — по заглавным буквам имени и отчества.
— При-е-хал, — медленно протянул Андрей, разливая вино в чашки из домашнего сервиза.
— Правда, что ли? — расширил глаза Сергей Александрович, бывший шахтёр лет пятидесяти, как его называли, молодой пенсионер.
— Серёжа, ты как будто не знаешь, — усмехнулся Нилов. — Через забор живёшь, уже видел, наверное.
— Какого-то мужика у вас во дворе видел, но откуда мне знать, что это ваш брат? Мож, сантехник какой, — обиделся Сергей Александрович. — Я ж намного моложе, я его совсем не помню. А он дома? Чего к нам не присоединяется?
— Не пьёт, ну, практически, — отрезал Андрей.
— А поговорить? — хитро сузив глаза, вставил Пэпэ.
— Не желает, комплекс у него, — ответил Нилов.
— Что ещё за комплекс? Не уважает нас, что ли? — разинув рот, проскрежетал Пэпэ.
— Да за что тебя уважать, хроник старый? Брат уж и помнить тебя забыл. Думаешь, если шалбаны ему в детстве отвешивал, то он тебя за это в памяти держать всю жизнь должен? — раздавая чашки с вином в руки собеседникам, сказал Нилов. — Не любит он наш город. Ну, не сказать чтобы именно город. Людей не любит, косые взгляды, некрасивые разговоры, бестолковые пересуды. Ни за что его в тюрьму упекли, дерьмом облили, жизнь испортили, ещё и убить угрожали. Вот и не хочет появляться на улице лишний раз.
— Да не мы ж ему угрожали, Андрей Георгиевич, — возмутился Сергей Александрович. — Это ж те, как их, Аиповы, насколько я знаю. Старый Зуфар уже давно крякнул. Брат его еле-еле с костылями перед двором шастает. Да и когда это было, господи, сто лет в обед… Кстати, жена сейчас вынесет закусочку, пальчики оближете, чуете, шкварчит, аж сюда слышно? Может, позовёшь братишку?
— Не, не выйдет, спит он. Весь на нервах, — ответил Андрей, глубоко вдыхая воздух в попытке уловить доносящиеся запахи жареных котлет. — Ну, что, давайте! За Победу наших дедов, за нашу гордость и их честь!
Закусили мелко порезанной, слегка прокопчённой колбасой с серым хлебом. Серый хлеб в День Победы был на улице Кольцевой традицией, данью уважения предкам, пережившим войну и этого самого хлеба не видевших месяцами ни на фронте, ни в тылу. Андрей вспомнил, с какой жадностью несколько дней назад набросился на хлебную буханку его брат, когда весь в чёрной саже и пыли выходил из подвала своего обгоревшего дома в Мариуполе. Два месяца на постных кашах и приготовленных на костре и дождевой воде макаронах — под ударами танков, артиллерии, авиации, в огне и дыму...
— Так и что там за нервы у твоего брата? — перебил нахлынувшие мысли Андрея сочно чавкающий беззубым ртом Пэпэ.
— А как ты думаешь, Павел Петрович, какие нервы у брата после Мариуполя, а? — с некоторой злостью спросил Андрей. — А тут приехал из руин с одной торбой, в которую собрал всю свою прожитую жизнь, а ему в нашем паспортном столе многозначительно так заявляют: ты, бляха-муха, иностранец! Вот так! И не положено ни паспорта нашего, элэнэровского, ни работы, ни пенсии, ни фига не положено! Живи как хочешь!
— Подожди, Георгич, — запротестовал Сергей Александрович. — Да быть того не может. Ну, всем же дают гуманитарную помощь, паспорта, расселяют же, деньги выделяют. По ящику официально сказали.
— По ящику? — рявкнул Нилов. — У вас уже у всех головы в ящики мусорные превратились. Там много чего оптимистичного говорят, чтобы мозги мыть. А в реальности — туфта это полная. Ты знаешь, какую материальную помощь выделили?
— Какую?
— Три тысячи рублей! Этого хватит только на ксерокопии, которые надо собрать на то, чтобы получить разрешение на временное проживание, постановку на миграционный учёт и ту же саму материальную помощь. Которую к тому же дают не сразу, а когда-то в обозримом или необозримом будущем принесёт почтальон. Весело, да? Мой брат как негр из Мозамбика, и то у негра прав больше, ибо негр — он же теперь белый человек, а мариуполец — чёрт лысый…
— Ну, не может этого быть…
— Серёжа, может. Это так и есть. Три тысячи материальная помощь, а чтобы получить разрешение на временное проживание, а оно нужно, чтобы хотя бы на работу куда-то взяли, надо тысяч десять, да ещё объехать по Луганску кучу врачей и разных полулегальных контор, которые не за бесплатно клепают мутные документики и справочки. А это всё тоже проездные и накладные расходы с нашими-то олигархическими доходами. Зла не хватает и сил никаких нет.
— Так это… Георгич, надо бы к мэру обратиться или к главе республики, — неуверенно промямлил Пэпэ.
— К мэру? А ты думаешь, к нему можно попасть на приём? Там же шлагбаумы и охрану расставили кругом. А если даже и попадёшь, то смысл в этом какой? Что решит мэр, когда у тебя нет ни паспорта, ни разрешения на то, чтобы просто жить в нашей народной республике? В которой брат, между прочим, родился, вырос и в которой его по ложному обвинению, пусть и при Союзе, но упекли на целых четырнадцать лет. А к главе республики и вовсе попасть невозможно никак, потому что в Луганске только электронная приёмная. И попадёт ли твоё письмо к главе, не зацепится ли за придирчивый глаз какого-нибудь клерка, который, дабы не расстраивать и не нагружать начальство, отправит его вниз по инстанции, где напишут очередную казённую отписку: «Согласно закону такому-то, пункту такому-то вы имеете право обратиться туда-то…». И круг этот замкнётся на первом же заходе. Сам-то подумай, Северодонецк разбит, Рубежное тоже, Попасную вообще стёрли с лица земли. До несчастных мариупольцев ли — иностранцев, мать его так, дело нашим начальникам?
— М-да, вот же, сука, — почесал затылок Пэпэ. — Георгич, ты не думай, мы не против твоего брата. Это бабы языками чесали про те три убийства, про маньяка какого-то. Мы-то помним Костю с детства. Столько лет прошло… Ты скажи ему, пусть с людьми общается. Не надо ему прятаться. Да ещё такое пережил. Хата-то у него хоть целая осталась?
— Да какая целая? — вздохнул Андрей, махнув рукой. — Квартира сгорела полностью. Самое ценное в ней — это была библиотека, собранная за тридцать лет. Такую библиотеку не у каждого московского коллекционера найдёшь. Костя в этом деле продвинутый был, как фанатик. Говорит, что если бы продать все сгоревшие книги, то хватило бы на пару московских квартир в самом центре, на Арбате где-нибудь. Дочь Костину, племянницу мою Диану, живьём завалило плитой в подъезде. Костя об этом почти месяц не знал, не мог из-за боёв пробиться из одного района в другой. А когда добрался, то соседи Дианки ему показали могилу прямо во дворе перед девятиэтажкой. Соседи даже её фамилии не знали — одно имя на кресте и дата смерти. И муж племянницы пропал без вести. А я её так ни разу в жизни и не видел, Костя говорит, красивая была, в нашу породу. Погибла вместе с ребёнком, которого носила.
Андрей невольно сгорбился, вытер навернувшиеся скупые слёзы, молча налил по полной чашке вина и предложил помянуть. Мужчины звучно со вздохом опрокинули чашки и повернулись в сторону приближающейся худощавой женщины с полной миской пахнущих итальянскими пряностями жареных котлет — это супруга Сергея Александровича пришла присоединиться к компании.
— С праздничком вас, защитнички! — весело вонзилась в разговор мастерица по котлетам Нина Алексеевна, но, заметив на лицах мужчин скорбь и укор, нахмурила брови. — Чего молчите? Для вас старалась.
— Прости, Нина. Мы тут помянули чуток, — пояснил Андрей.
— А-а, а кого?
— Дочку и неродившуюся внучку братишки моего, Кости.
— Уп…Это того самого? Ну, что сидел?
— Того самого, — раздражённо поднял глаза Нилов. — Ну, сидел, что с того? Ни за что сидел. Не убивал он никого. Не маньяк он никакой. Что за люди?!
— Андрей Георгиевич, да не переживайте вы так. Мы ж не со зла. Так, просто уточняем, — неловко засуетилась Нина Алексеевна. — Все так и вспоминают вашего брата, мол, тот, что сидел за три убийства. Ну, случай-то тогда на Нахаловке был шумный. Вот так вот… Да и вообще, никто уже это не помнит, дети, считай, состарились, они так вообще ничего этого не знают. А мы ж к вам, Андрей Георгиевич, вы сами знаете, с любовью и уважением. Вы у нас тут спаситель и утешитель. А что с дочкой братовой случилось и где?
— В Мариуполе случилось. Под завалами погибла, — грозно рыкнув, вместо Андрея ответил Сергей Александрович. — Нин, ты б за языком следила…
— Да чего там, всё правильно, язык потому без костей и сделали, чтоб артроз его не разбил, — раздался сиплый голос, прорывающийся сквозь скрип открывающейся калитки. На улицу с сонным, слегка уставшим видом вышел Константин, слегка ссутулившийся, с разодранной щекой, одетый в сидящий не по фигуре старый спортивный костюм — с братского плеча Андрея Георгиевича.
— Ой, Константин Георгиевич, вы всё слышали? Извините. Неловко как-то вышло. Кости вам моем, нет чтобы напрямую поговорить с человеком, — в поисках поддержки бегая глазами между мужчинами, затараторила Нина Алексеевна. — Как вы поживаете? Угощайтесь котлетками, домашними…
Сергей Алексеевич нервно дёрнул жену за карман джинсовых брюк. Нина потеряла равновесие и едва не рухнула на вытоптанную траву. Между мужчинами пробежала дружная ухмылка, сконцентрировавшая общее внимание на сером лице Константина. Тот медленно присел на край скамейки, безразлично посмотрел на импровизированный стол с вином, нарезками и котлетами, поднял пронизывающие глаза на Нину.
— Спасибо за предложение. Извините, я вас не помню, — грустно, как будто читая некролог, сказал Костя. — Главное, что вы помните меня. У вас поразительно хорошая память. Люди в большинстве своём лучше запоминают что-то плохое, зачастую пронося его через всю свою жизнь. А хорошее забывают. Наверное, так и должно быть. Вот у меня тоже мало осталось в памяти хорошего о нашей улице, о родной школе, о нашем городе. А ведь оно было, было, я бы даже сказал, что лучшие годы моей жизни прошли здесь, в этом доме, под вот этим громадным орехом, который, кажется, сажал отец. Вы спросили, как я поживаю? Не знаю, что вам и ответить, если вас действительно интересует моя жизнь. Уже стою перед ступенями путешествия в вечность, да только ступени высокие и ведут не вверх, а вниз. Потому и не спешу по ним спускаться. Всё чего-то жду. Как человек, опоздавший на последний автобус, но продолжающий стоять на остановке в ожидании какого-то чуда.
— Типун тебе на язык, Костя, ты ж ещё молодой, ещё всё впереди. Даже до пенсии не доработал, да? — широко улыбнувшись, попытался поднять всем настроение Пэпэ.
— Мне шестьдесят, скоро шестьдесят один, Паша. Тебя я узнал, — скользнул ядовитым взглядом Константин. — Помню, как ты вон там, в конце улицы собирал на пеньке девчонок и пел им песни под гитару, а меня, малого, прогоняли… Ключевая фраза у тебя, как там — «не доработал»? Работа стала эквивалентом жизни. А пенсия стала некой самоцелью миллионов, смыслом бытия. Нет у меня пенсии. Нет у меня работы. Нет у меня и жизни, Паша. Если вкратце. Хочешь увидеть эквивалент зомби — посмотри на меня.
Народ на улице переглянулся. Не ожидал в праздничный день таких серьёзных разговоров, да и примкнувший к компании Константин своей философией как-то не вписался в общую тональность.
— Может, тяпнешь, Костя? — предложил Пэпэ.
— Нет, нет, спасибо. Вы не обращайте на меня внимания. Празднуйте. Что ж теперь, если кому-то в жизни не повезло, всем плакать? — натянуто улыбнулся Константин.
— Костя, может, вам какая помощь нужна, мы тут по соседям можем, — предложил Сергей Александрович, отодвинув жену за спину.
— Спасибо за предложение, — уклончиво кивнул Константин, — я подумаю, если что.
К лавочке, вокруг которой собрались соседи, подтянулась ещё одна семейная пара, жившая в покосившемся шахтёрском бараке на четыре хозяина. Поздоровались, узнали Нилова-старшего. Услышав суть разговора, предложили заселиться в одну из трёх брошенных квартир:
— Константин Георгиевич, квартиры, конечно, не ахти какие. Стёкла вставить, печку отремонтировать, полы поправить, меблишку прикупить, а крыша какая-никакая над головой будет. Насчёт легализации — не знаю, тут с юристами надо толковать. А так — заселяйтесь, поможем.
— Спасибо, дорогие. Подумаю. Пока не за что ни окна стеклить, ни мебель брать, — словно стыдясь своего отказа, пожал плечами Константин.
— Так мы по соседям проскочим, у каждого что-нибудь найдём. Так же, народ? — предложила Нина Алексеевна. — Андрей Георгиевич, что ты стоишь, наливай. Праздник всё-таки. Наши деды сегодня Берлин взяли, фрицы капитулировали. Сыночки наши вот Мариуполь взяли. Тоже есть повод…
— Да закрой же ты свой рот, Нина! — не выдержав неуместной болтливости жены, сухо рявкнул Сергей Александрович.
— А что я не так сказала? — невинно захлопала ресницами Нина. — Правда же, Константин Георгиевич?
— Правда, Нина, правда, — пожал плечами Нилов-старший. — Только вот не пойму я с некоторых пор — кто у нас теперь наши, а кто не наши.
— Ну, так наши это те, кто воюет за нас, — сказала Нина.
— А я наш? И как мне расценивать тех, кто сжёг мою квартиру, кто убил мою дочь? — спросил Нилов.
— Хм. Ну, там ещё неизвестно, кто вас сжигал, наши или укропы, — робко протараторила Нина, мужчины нетвёрдо закивали.
— Это вам, здесь, неизвестно, а мне, там, очень даже известно. Вот и возникает в голове когнитивный диссонанс со словом «наши», — растянуто, как смычок по струнам, проговорил Нилов.
— О-о, опять про политику, — вздохнул, взмахнув худой рукой, Андрей Георгиевич. — Ну, вы тут дискутируйте, а пойду со своим котиком пообщаюсь, как говорится, чужое мнение уважаю, но пользуюсь всегда своим, — и неспешно перемещающейся тенью исчез за калиткой.
— Вы, Константин Георгиевич, хоть что-нибудь нам расскажите про Мариуполь, — прервала возникшую паузу только что подошедшая незнакомая женщина. — Освобождённый Мариуполь, как говорят. Хоть чуточку расскажите. Изливайте боль, мы ж не враги вам, просто люди, просто грешники, мало чего понимаем. Кто там по кому стрелял? Сильно страшно было?
Константин молча отломил и протянул в рот крохотный кусочек серого хлеба и неторопливо, словно пробуя заморский деликатес, прожевал его. Это был вольнянский хлеб, вкус которого был знаком ему с детства. Самый вкусный хлеб, который он когда-либо ел в жизни. Показалось, что за минувшие сорок четыре года хлеб стал ещё вкуснее. А может быть, просто двухмесячная подвальная жизнь на приазовском морозе, в грязи и страхе навеяла такие мысли и по-другому переключила работу вкусовых рецепторов.
IX
2 марта 2022 года в Мариуполе пропало электричество, связь и отопление. Большой город погрузился во мрак, холод и информационный вакуум. Через два дня из-за остановки подпитывающих насосов в кранах полностью исчезла вода. А ещё через пару дней горожане обнаружили, что в системе нет газа. Всё Левобережье от реки Кальмиуса полыхало в огне — шли тяжёлые бои. В центр Мариуполя потянулись вереницы беженцев, просящихся на побывку, — кто в брошенные жильцами квартиры и дома, кто хотя бы просто в пустые подвалы.
В один из морозных мартовских дней Константин увидел красное зарево на западе города, а потом услышал раскатистый гул на севере, тогда понял, что город взят в кольцо войсками России и ДНР и бои уже идут по всему периметру. В пока ещё тихом подвале, куда от греха подальше периодически спускались с этажей некоторые жильцы Костиной девятиэтажки, прибился незнакомец — небритый, худой, одетый в камуфляжную куртку, кожаные берцы и тёплые тренировочные брюки. Вместо шапки на голове было намотано чалмой белое банное полотенце. Жильцы решили, что это украинский дезертир, сбежавший с Левого берега.
«Что делать с ним, может, сдать в комендатуру?» — советовались между собой недоверчивые жильцы. Но потом решили, что смысла в этом не было никакого. Если человек сложил оружие, ушёл с поля боя и прибился к мирным людям, значит, он не хочет воевать. И если бы все военные, как этот дезертир, последовали его примеру, то боевые действия закончились в тот же день.
Да и комендатура перестала работать, во всяком случае, отыскать каких-либо людей, отвечающих за общественный порядок, стало невозможно. На улицах и проспектах исчезли кареты скорой помощи, прекратили ездить полицейские патрули. В один из дней незнакомец принёс в подвал два полных холщовых мешка с продуктами — картофель, говяжья тушёнка, лук, сахар, чай.
— Это что? — спросил Константин.
— Гуляем, братцы, — ответил незнакомец. — На вот тебе ещё часики, — и протянул Нилову коробку с новыми механическими часами.
— Не понял, — буркнул Нилов.
— Что ты не понял? Вояки магазины и склады вскрывают и оставляют народу на разграбление. Чего ж не взять то, что неправильно лежит? — звонко отчеканил незнакомец. — Бери часы, пригодятся, я их тут полсотни набрал, можно свой магаз открывать.
— Спасибо, не нужно. А вы уверены, молодой человек, что это не преступление? — недовольно проворчал Нилов, ожидая агрессивной реакции непрошеного гостя.
— Если преступление, то не совершай, никто не заставляет, законник ты наш, — злобно засмеялся незнакомец и предложил укрывающимся в подвале женщинам приготовить из принесённых мешков еду. — То ли ещё будет, мужик, подожди ещё немного, узнаешь, что происходит на Левом берегу.
Готовили на кострах и в мангалах у подъездов. Сначала мужчины вырубили весь городской сухостой. Пилили деревья в парках и на аллеях, затем пробирались в брошенные дворы Новосёловки и разживались дровами в них. Вода ещё была в системе отопления, но пить её никто не рисковал, использовали только для мытья посуды, умывания поили прибившихся бездомных животных.
Их количество росло в геометрической прогрессии. В один из холодных вечеров в проёме между домами поселился серый пушистый кот. В отличие от других животных, суетившихся в дыму возле вкусно пахнущих мангалов и костров, этот кот ничего не просил, не подходил к людям, неподвижно сидел в своей бетонной норе и равнодушно наблюдал за происходящим. Люди пытались накормить кота, но он не прикасался к подносимой ему еде и воде. Вскоре все привыкли к этому странному соседству.
Через несколько дней кот умер, во всю длину вытянув пушистые лапы и конвульсивно раскрыв беззубый рот. Когда Костя решил вытащить его из щели, то обнаружил, что в глотке мёртвого кота застрял металлический осколок от какого-то снаряда или мины. И несмотря на преобладающую личную любовь к псам, злобно выругался, что ведь могли бы проверить и спасти животное, пока оно ещё было живое. Если бы коты умели разговаривать…
Вечером того же дня у подъезда, где толпились кулинары поневоле, остановилась вся растрёпанная, в рваной куртке и дырявых сапогах пожилая женщина. Она долго, щурясь, с негодованием смотрела на людей, вызывая немые вопросы.
— Что, гуляете? — хриплым голосом хронически больного человека спросила женщина.
— Да какой там гуляем? Война у нас, — легко бодрясь, ответила ей Наталья Ивановна.
— Война у вас? Это не война, а пикник, война к вам ещё не дошла, — злобно сказала странная женщина и пошла прочь в сторону Новосёловки.
— Ты слышал? — спросила Наталья Ивановна у Константина.
— Слышал. Надо к Дианке сбегать, сейчас продуктов соберу. Что ж такое-то, ни позвонить, ни написать, и все ответственные мрази разбежались. Сама она там или вернулся Володя?
С одной стороны, Диана жила недалеко, минут двадцать пешим ходом. Но это в мирное время, когда по городу не прилетают мины и шальные снаряды, когда на крышах не караулят пьяные снайперы, а опустевшие улицы не бороздят танки и бронетранспортёры. Нилов решил, что за полчаса мелкими перебежками от здания к зданию, от дерева к дереву, но доберётся.
Пригодились и мешки, принесённые в подвал неприятным незнакомцем в чалме. Наступил таки Константин на горло собственной совести и добропорядочности и тайком вытащил из мешка две банки тушёнки и пару килограммов картошки для дочери, ей они в её положении нужней. В городе то и дело случались разрывы, причём всё чаще и чаще, поговаривали, что это украинские военные устраивают муниципальное месиво под названием «блуждающий миномёт», раскатывая по городу на пикапах и беспорядочно обстреливая жилые кварталы. Зная об этом странном и преступном развлечении военных, Костя решил перемещаться, по возможности минуя широкие проспекты, ближе к стенам зданий, через плотно застроенные дворы и арки.
В закопчённом от городских пожаров небе кружили вертолёты, когда прекращался их угнетающий рёв, можно было расслышать тихое жужжание беспилотных аппаратов. Главное — не попасть в поле их зрения, и не важно, кто ими управляет. В войне движущийся мирный человек — раздражитель и помеха для воюющих с любой стороны, об этом Костя неоднократно слышал от опытных людей и читал в сети Интернет.
Благополучно обогнув площадь Кирова и проскочив проспект Металлургов, неистово ускоряясь на пологих подъёмах неровного тротуара, Костя нырнул между домов микрорайона. Ещё метров сто — и дом Дианы. Там, вдали, за заводом «Азовсталь», поднимались клубы смрада горевших домов Левобережья, гулкие звуки работы артиллерии в этом месте города были слышны куда отчётливей и страшней.
«Надо забирать Дианку к нам, у нас как-то спокойней», — подумал Костя, хотя допустил, что так может быть не всегда.
В этот момент резкий удар сзади опрокинул лицом вниз на припорошенную пушистым снегом землю. Сначала было ощущение, что где-то рядом разорвалась хитро прилетевшая мина, и это взрывная волна мощно охнула в затылок. Но незнакомые голоса с западноукраинским акцентом дали понять, что удар был произведён человеком, стоявшим за углом дома, которого, увлекшись поиском безопасного маршрута, Константину не удалось заметить вовремя.
— Хто такый?! Шчо у торби? — услышал Константин над собой.
Попытался повернуть голову и посмотреть на спрашивающего, но крепкий боковой удар ногой в висок едва не нокаутировал Нилова. Острая боль пронзила каждый позвонок шейного отдела и вцепилась в мозг. Костя понял, что ситуация складывается не в его пользу, подняться не дадут, нужно отвечать без промедления и лишних движений.
— Та тут йижа в нёго, — послышался другой голос, более моложавый, нежели предыдущий. — Шчо з ным робыты?
— Йижу забырай, а ёго…— наступила пауза, в ходе которой, и Нилов это осознал каждым своим атомом, решалась его судьба — жить или не жить. Почему-то вспомнилась покойная мама в Вольном. Родная улица с крутым изгибом, из-за чего дома одной стороны были как на ладони, а бараки другой стороны прятались друг за другом, перекрывая общий обзор. Погнавшись по кругу за весёлым игривым щенком, маленький Костя не заметил, что кто-то из старших мальчишек натянул между деревьев поперёк улицы проволоку на уровне щиколотки. Больно упал на булыжное покрытие, свёз до крови колени. Из-за поворота раздавался обезьяний смех малолетних нахаловских шутников. Всё это увидела мама. Разогнала хулиганов, развязала проволоку, подняла с дороги Костю — обессиленного, жалкого, но не выпустившего ни одной слезы. Нилову очень захотелось, чтобы этот момент повторился снова. Только отнюдь не хулиганы возвышались сейчас над его головой, а люди, для которых жизнь человека не стоит ломаного гроша. Поведение военных за последние восемь лет их мариупольской командировки это в полной мере подтверждало, даже полицейские старались обходить и объезжать их десятой дорогой.
— Хай шуруе туды, звидкиля прыйшов, жэны ёго, — закончил самую длинную фразу в жизни Константина обезличенный украинский военный.
— Пишов! — крикнул человек с моложавым голосом, ударив ногой под левое подреберье. Костя попытался подняться, но новый удар снова сбил его с ног. Раздался смех. — Назад йды, паскуда! Повзы, хробак!
Нилов понял, что попасть к Диане ему не удастся никак. Район оцеплен украинскими военными, которые жёстко, даже безжалостно реагировали на любое передвижение гражданских. Получилось бы выжить самому. Из сказанного за спиной понял только одно — ему предложили червём ползти обратно. И Костя пополз, превозмогая жуткую боль, до угла ближайшего дома, чтобы попытаться встать, осмотреться и тогда решить, что делать.
Подняться удалось с большим трудом, да и то опираясь на невысокий тополёк, одиноко стерегущий гнетущее безмолвие. До потери сознания резало и горело пламенем ушибленное ударом подреберье, но обезболить было нечем, а пожаловаться некому. Обратил внимание, что возле домов зависло полное безлюдье, лишь у ступенчатых подъездов сиротливо дотлевали костры. Скорее всего, подумал Константин, военные загнали людей в подвалы либо создали такие условия, чтобы те сами боялись высунуть нос на улицу. Вероятно, и Диана прячется где-то в подземелье, но пробраться к ней возможность не вырисовывалась — к избивавшим Константина солдатам на камуфлированных американских «Хаммерах» подъезжали новые группы вооружённых людей. Кто-то говорил по-английски.
Путь домой оказался куда опасней, по проспекту, истошно вопя, бегали военные, впереди дымились подожжённые девятиэтажки, в междомовые арки загонялись танки, поэтому бежать предстояло не дворами, а прямиком через площадь, при этом старясь не попасть в поле зрения солдат и беспилотников. Самой безопасной в этот момент Нилову показалась дорога через частный сектор в районе больницы скорой медицинской помощи. В крайнем случае можно укрыться и в самой больнице, заодно проконсультироваться по поводу болящих рёбер.
— Вы что, серьёзно? — воскликнул мечущийся по вестибюлю неопрятно одетый мужчина, назвавшийся Косте больничным врачом. — Какие рёбра? Мы не успеваем людей с того света возвращать, у нас ранеными коридоры забиты, люди без рук, без ног штабелями между трупами лежат. Рентген вам никто не сделает, либо у вас ушиб, либо перелом. Перевяжите туго чем-то плотным, уколите обезболивающее, у нас его не хватает.
— А где можно взять? — робко спросил Нилов. — Купить я имею в виду…
— Купить? Именно взять! — не размыкая губ, криво усмехнулся врач. — Купить уже не получится. Аптеку, что у «Клеопатры», ещё вчера размародёрили, на Кирова — позавчера. Думаю, что такая беда сейчас повсюду. Может, на рынке что-то ещё работает, не знаю.
На рынке, куда Константин мимо собственного дома проскочил по приросшей к частным гаражам и строениям наклонной асфальтированной дороге, тоже творился хаос. Жуками расползаясь в разные стороны, пригнувшиеся к земле люди тащили и везли на тачках ящики с водкой и вином, упаковки с пивом, кто-то нёс оргтехнику и новую верхнюю одежду, нахраписто переступая через разбитые стёкла витрин.
— Чего стал как вкопанный?! — окликнул кто-то Нилова. — Иди, в подземном переходе ещё можно кое-что взять, но золотишко уже вчера всё выгребли. Смотри, аккуратно, есть вооружённые придурки, лучше не связывайся, стреляют, падлы.
Константин понял, что в покинутом полицейскими и местной властью городе наступило всеобщее безумие, именуемое мародёрством. Озверевшие люди хватали всё и везде, что, по их мнению, уже было обречено на уничтожение в ходе приближающихся с окраин боёв. Некоторые мариупольцы взламывали магазины, киоски и контейнеры в поисках пропитания и воды, другие — ради лёгкой наживы, возможного обмена и перепродажи, а третьи просто потеряли веру в то, что всё это добро уцелеет, не сгорит, не будет перемолото снарядами в пыль и пепел, поэтому лучше прибрать к рукам то, у чего нет шансов быть сохранённым.
Аптека на рынке тоже была разбита и пуста. Костя присел на совершенно новое, брошенное или оставленное кем-то на потом кресло, стоящее между торговыми рядами. Безумно болело ребро, а может быть, это ныло сердце или билась в зорящем бессилии сама душа. Рядом с узким проходом на улицу Митрополитскую, беспомощно поднимая вверх руки, лежал на спине мужчина средних лет, одетый в неубедительную для небывалых мартовских морозов тонкую ветровку. На мелового цвета лице — маска боли и безумия. Вокруг него столпились сердобольные прохожие.
— Дышит. Шевелится. Живой. Но не говорит совсем — кто он, откуда и что с ним, — поясняла милая бабушка в синем платке, закинувшая на хрупкие плечи тяжёлый мешок с раздобытой где-то мукой. — Он ещё с ночи тут лежит, никто не обращает внимания, идут мимо. В больницу бы его, но как — ни скорых, ни машин, а если и есть машины, так бензина ни у кого не сыщешь?
— Да никто сейчас никому не нужен. Каждый за себя, — бросил на ходу рыскающий по рынку мужичок с толстым, опухшим то ли от бессонницы, то ли от спиртного лицом.
— Надо «синим» сказать, может, они чего сделают, — предложила красивая, но запредельно бледнолицая молодая женщина с двумя пакетами макарон под мышками. Под «синими» она имела в виду украинских военных, которых так назвали из-за отличительных синего цвета повязок на рукавах. Никто в центре города ещё не видел наступающих солдат Донецкой республики и России, но знали, что их отличают от «синих» белые повязки. Поэтому и называли наступающую сторону «белыми».
— Не надо. Пусть лежит человек, «синие» его ещё пристрелят, а так, глядишь, поживёт, — горько вздохнула милая бабушка и зашагала в сторону трамвайного кольца.
Этот мужчина неподвижно лежал под рыночным забором и на следующий день, когда Константин, отбросив все терзавшие его предубеждения, пришёл на рынок раздобыть каких-нибудь круп. Неизвестный добрый человек укрыл больного пронафталиненным одеялом из бабушкиного сундука и закрепил на стене рынка картонный листок с надписью: «Этот человек живой, он не ходит и не разговаривает, покормите его». Ещё через день на посиневшем, но ещё дышащем мужчине беззаботно грелся чей-то потерявшийся пёс с брезентовым ошейником. А на следующий день труп мужчины был полностью накрыт одеялом, но никто из прохожих уже не останавливался и не обращал внимания на продолжавшую висеть надпись на стене.
Наталья Ивановна, узнав о том, что муж так и не смог пробраться к дочери, совсем слегла и перестала спускаться в подвал. Несмотря на отсутствие отопления, в квартире было немного теплее, чем в промёрзшем подземелье, простеленном ящиками из бумажной гофры и заставленном приготовленной жильцами всевозможной мебелью и утварью. Бои шли где-то в Приморье, Ниловы решили, что это ещё далеко, и приняли решение отказаться от ночёвок в подвале, лишь днём выбираясь из квартиры на улицу для приготовления пищи. Наталья Ивановна при этом помочь практически ничем не могла, отказывали ноги — и от болезни, и от переживаний, да и от непрекращающихся дерзких холодов.
Спали на диване в зале под двумя тёплыми одеялами, не снимая верхней одежды. С вечера подогревали на костре грязную воду, собранную из растопленного снега, разливали её в пластиковые бутылки и клали под одеяла в качестве грелок. Самолёты гудели и днём, и ночью, где-то вдали, за изогнутой блюдцем Новосёловкой и толстой стеной соседних микрорайонов слышалась работа артиллерии, чернел дым горящих домов. Ниловы осознавали, что всё это медленно, метр за метром приближается и к ним. Но хотелось, прежде чем надолго уйти в тёмный подвал, ещё немного пожить как люди — в квартире, пусть без телевизора и интернета, без тёплой ванны и газа, но с чаем за круглым стеклянным столом и светом в ещё не прокопчённых окнах.
Главным информатором в доме стал Николай Иванович, не изменявший своей замшевой шапке-панаме. Как чудно всё в мире человеческом устроено: когда у тебя есть телевизор, интернет, соцсети, электронная почта и мобильный телефон, ты на лихом коне, ты в информационном потоке, который не прерывается ни днём, ни ночью. Начитавшись и насмотревшись чужих статей и видеороликов, ты заносишь своё имя в списки крупных знатоков и экспертов и наделяешь себя правом самому вершить информационное правосудие — кого-то обвинять, кого-то защищать, а кого-то просто учить уму-разуму. Ты ведёшь многочисленные блоги, гоняешься за рейтингами и даже монетизируешь их, считая себя стоящим на более высокой ступени развития, нежели рядовой пенсионер-металлург.
Но когда внезапно в один неблагополучный день во всём большом городе незапланированно обрываются электричество и связь, ты становишься беспомощным профаном, ничего не знающим, не понимающим и хватающимся, как утопающий за соломинку, хотя бы за какую-нибудь банальную сплетню, принесённую сарафанным радио от более-менее информированных людей.
У Николая Ивановича был кум, поставивший на балконе солнечную батарею. А ещё был маленький китайский радиоприёмник с аккумуляторами, который заряжался от этой солнечной батареи. Кум умудрился выехать из города в сторону Запорожья, хотя точно никто не знал, получилось ли у него доехать в конечный пункт назначения или был обстрелян и пал где-то в полях Приазовья. Ключи от квартиры кум оставил Николаю Ивановичу. И тот стал во дворе не только местным Левитаном, но ещё и главным доморощенным экспертом по военно-политическим вопросам.
Свой телефон Николай Иванович тоже заряжал от батареи. Иногда уходил на полдня за три километра к магазину «1000 мелочей», где волшебным образом периодически появлялась недоступная в других местах мобильная связь. Радиоприёмник транслировал один из донецких каналов, а по телефону с помощью сообщений можно было связаться со знакомыми на Украине, собрав последние известия от них. Сравнивая две информации, полученной с двух сторон, Николай Иванович открыл в себе талант аналитика, чем с успехом стал пользоваться среди оставшихся жильцов двора. Даже всегда считавший себя продвинутым знатоком политики Нилов стал прислушиваться к Иванычу. Больше внять было просто некому — одна пресловутая банальщина или подтачивающая нервы паника.
— И не дёргайтесь, никаких зелёных коридоров нет, посему полное спокойствие, как при изнасиловании: если оно неизбежно, то расслабься и получи удовольствие, — шутя убеждал Николай Иванович соседей, упорно намеревавшихся выехать из города в любую доступную сторону. — На Украине говорят, что не даёт Россия, в Донецке говорят, что обстреливают украинцы. В общем, пора свою армию создавать и идти на прорыв блокады, других путей не вижу. Одна хрень — где бы с десяток танков взять, без них — никак.
— Иваныч, кончай мечтать, — перебивали соседи. — Говори, они собираются как-то заканчивать всё вот это? Когда дадут свет? Где этот долбаный мэр? Где мировое сообщество?
— Мировое сообщество, граждане туристы, помнит о нас. И все только о нас и думают, и на Украине, и в России, даже в ООН. Легче стало? — меланхолично балагурил Иваныч, подбрасывая дровишки в мангал.
— Так почему бои не останавливают? Они там с ума посходили, что ли? Город же уничтожают! Как можно было вообще разрешить вести войну в городе, полном людей? — негодующе кричали соседи, отчаянно понимавшие, что их слова — это глас вопиющего в пустыне. Артиллерийские удары становились всё громче, прилёты случались всё ближе и чувствительней, пожаров, окутывающих многоэтажные дома, становилось всё больше. А тушить их было нечем и некому.
Однажды вечером жильцы дома услышали не совсем привычный грохот, это плотно к стене, где разместилась стихийно образованная мусорная свалка, подъехал танк с жёлто-голубым флагом. Постояв несколько минут, он неожиданно выстрелил в западную сторону, где, как сообщил Николай Иванович, полыхала улица Куприна и прилегающие к ней. Прятавшиеся в подвале люди ринулись к выходу.
— Твою ж мать! — крикнула полная женщина с длинной косой, раскинувшейся на лисьем воротнике серого дублёного пальто. — Для тех, кто в танке! Вы что там, сдурели, твари?! Здесь же дети! Сюда сейчас обратка прилетит!
Но в танке никто женщину не слышал, да и слушал ли? Качая панельную стену дома, украинские снаряды беспорядочно летели в никуда один за другим, громя и поджигая чьи-то дома в соседних микрорайонах. Обратка действительно прилетела через несколько минут, снаряд с рычащим гулом разворотил балкон четвёртого этажа и, пронзив бетонную стену, поселился в одной из квартир. Засыпанным бетонной штукатуркой, кричащим и рыдающим обитателям подвала, среди которых были и Ниловы, показалось, что весь дом зашатался, как яхтный парус во время шторма. Украинский танк ретировался куда-то в сторону драматического театра. Но стало понятно, что это не навсегда, танк вернётся на выбранную его экипажем позицию для стрельбы.
— С какой стороны прилетело — от наших или от ихних? — спросил кто-то робко, почти шёпотом.
— А это важно? С какой бы ни прилетело, судьба у нас одна, — ответили спокойно из дальнего угла.
— Хотелось бы знать, — всхлипывая, промямлил кто-то.
— Да кончайте вы уже политику разводить, — грозно рыкнул из темноты Николай Иванович. — Наши сейчас — это все мы, кто прячется от войны. Не мы эту войну начали, и не мы её заканчивать будем. Нам бы выжить как-то. Вот о чём молитесь.
Женщины зажгли свечи и начали шёпотом читать молитвы. Каждый свою. К общему молитвенному жужжанию присоединились плачущие дети. Ниловы вычаяли длинную паузу, дождались вечерней тишины, и снова решили подняться на ночлег в свою квартиру. Слишком тесно было в подвальных комнатах, где и в полный рост не подняться, да и почему-то не хотелось разделять единую судьбу со всеми остальными. Попадёт в квартиру, пронесёт мимо смерти — что бы ни случилось — так богу угодно.
В квартире было немного холодней, чем в подвале, где общим дыханием жильцов воздух прогрелся до вполне приемлемого для ночлега. Дабы не мёрзнуть, Наталья Ивановна достала из шкафа-купе новый пуховик, натянула его сверху на надетый старый. Сказала, что нечего жалеть новых вещей, когда может статься так, что и поносить их не придётся. Константин Георгиевич положительно кивнул, приняв решение жены. Сам-то он уже давно носил всё, что было в нешироком личном гардеробе.
Вещи для Нилова не представляли большой ценности. То ли дело книги, занимавшие львиную долю квартирного пространства и размещённые в несколько рядов на аккуратно собранных мебельных горках собственного изготовления. Почти тридцать лет жизни отданы собиранию этой коллекции. Поездки в Москву, Питер, Киев, Одессу, Львов, Минск и даже в Вильнюс, где Константин выкупил у одного пожилого литовца всю серию детских книг «Золотая рамка», которой очень гордился. Несмотря на предупреждения знакомых о грозных и неподкупных литовских таможенниках, нашёл и нужные связи, и необходимые суммы для их финансовой стимуляции и вывоза нескольких сотен томов.
Каждая книга на полке — затаившаяся за прозой жизни поэтическая история, которую Константин мог бы рассказывать часами. Каждая книга — путешествие по закоулкам прошлого и подглядывание в окна добрых воспоминаний. Без своей библиотеки Нилов не мог идентифицировать самого себя, часто терзаясь в вопросах: кто я и зачем живу? Ответ незаметно и без спроса спускался с книжных полок сам собой — Нилов коллекционер и хранитель букинистического наследия и живёт для того, чтобы сохранить его, преумножить и передать потомкам.
Диана не читала книг, но с детства любила вместе с отцом подолгу просиживать под полками, разглядывая картинки на страницах приятно пахнущих собраний сочинений. Когда Диана подросла, Константин сказал ей, что его книги — это её наследство, которое является вполне приличным капиталом. Если им, конечно, грамотно и верно распорядиться, а не сдать на пункт приёма макулатуры. И для этого отец записал для дочери несколько адресов и телефонов признанных в букинистическом мире коллекционеров, с которыми поддерживал тесные связи. Этот листок с адресами так и торчал между книгами в верхнем левом углу самой крайней горки в зале. Для дочери. Посмотрев на него и вспомнив незабываемое приятное общение с крупными коллекционерами, Константин погасил свечу и уснул.
…Авиабомба взорвалась сразу после полуночи где-то недалеко, на Новосёловке, но удар был таким мощным и разрушительным, что на Константина с силой рухнула вырванная из луток балконная дверь. Вся квартира и дом заполнились запахом пороха и звоном бьющегося стекла. Благо Ниловы завешивали окна одеялами и густо вдоль и поперёк заклеили все стёкла скотчем. В зал ворвался поток ледяного воздуха. Кто-то на улице неистово голосил и минорно, до кислоты во рту звал на помощь. Но кто и где именно — разобрать было невозможно.
X
Небо в Донбассе низкое, ночью светится как выкрашенный в тёмно-синий цвет, увешанный гирляндами потолок. Катя Нилова, жена Андрея Георгиевича, любила вечерами всматриваться в это небо, словно искала в нём ответы на сложные житейские вопросы. С Андреем Катя познакомилась ещё в интернате, где они учились в одном классе, жили в одном корпусе.
Бабушка Андрея по матери, Ангелине Павловне, умерла вскорости вслед за дочерью. Всё, что оставалось на тот период времени у Андрея, — это пустующий отцовский дом, школьная возлюбленная Катя да брат, отбывающий срок за три убийства. Поначалу парень стеснялся говорить о своём брате одноклассникам, а потом, когда понял, что в школе-интернате мальчишки побаиваются тех ребят, у кого в родственниках водятся уголовники, решил пустить это зыбкое преимущество в ход. Целый родной брат сидит в тюрьме за три убийства — да это же стопроцентное попадание в неформальные лидеры.
Но Катя полюбила Андрея не за то, что он пугал интернатовских своим братом, скорее наоборот, за то, что, в сущности, он был слаб, психически неуравновешен, хоть и не задирист, и требовал к себе особенного внимания. Только в компании с Катей Андрей становился тем, кем он был на самом деле, — добрым, общительным парнем, мечтающем о жизни с любимой девушкой, о семье, о путешествиях и встрече со своим братом — Константином.
Но Костя не вернулся в Вольный, чем не просто огорчил Андрея, но и обозлил. Костя возненавидел город своего детства, чего никак не мог осознать Андрей, и не хотел жить в доме, где к моменту возвращения из тюрьмы уже поселилась новая хозяйка — Катя, девушка хваткая, жёсткая, что отмечали две вертикальные морщинки между низко посаженных бровей и необычно мужской взгляд на миловидном тонкокостном лице. Костя не мог себе представить, что он будет видеть у плиты на кухне не маму, а незнакомую ему девушку не из его прошлой жизни. Да и в былой жизни немало осталось людей, кого Нилов-старший и боялся, и ненавидел, и просто не хотел с ними встречи. Даже с лучшими друзьями — Мишкой Горским и Олегом Астровым.
Но как ни увиливал Константин от танцующей судьбы, а в родной дом ему возвратиться пришлось. Война заставила. Хотя, когда появилась возможность бежать из Мариуполя, витали незрелые мысли податься в европейские беженцы куда-нибудь подальше — в холодную Норвегию или зелёную Ирландию. Но помнил просьбу брата: «Ни в коем случае не эвакуируйся в украинскую сторону».
Вернувшись с улицы, слегка оттаяв от тёплого разговора с соседями, Константин скромно присел на табуретку у телевизора в перестроенной Андреем кухне, которая стала шире на целых полтора метра. «Молодец, Андрей, при отце действительно тесновато здесь было», — подумал Нилов-старший. У газовой плиты, мешая друг другу, две хозяйки пытались приготовить праздничный ужин. Костя заметил недовольство в глазах обоих женщин, которые, как ему показалось, за несколько дней жизни под одной крышей стали раздражительней и вспыльчивей.
Одна моложе, красивая, статная, ухоженная, много лет чувствовавшая себя в этом доме полноценной хозяйкой, конечно же, пыталась не подавать виду, но внутренне пыхтела от недовольства появлением на её законных квадратных метрах бедных родственников из разбитого войной Мариуполя. Другая больная, еле ступавшая на ноги, располневшая и постаревшая после подвальной жизни и потерь дочери и жилья, стыдливо прячущая свою боль и чувствующая ненужность. «Как их примирить?» — задавался вопросом Костя и тут же понимал, что это невозможно до тех пор, пока женщины так и будут наступать друг другу на ступни. Нужно куда-то съезжать, но куда?
— Катюш, где там Андрей запропастился, я уж дома, а он полчаса не выходит из спальни. Уснул, что ли? Здесь так ароматно пахнет, — чтобы разрядить накопившуюся в кухне негативную энергию, сказал Константин.
— С ко-том разговаривает, — протяжно ответила Катя.
— Не понял. В смысле «разговаривает»?
— В самом прямом. Есть у него такая слабость. Закрывается в комнате и разговаривает.
— И о чём это они там? В шахматы ещё не научил кота играть? — улыбнулся Костя.
— А спросишь сам. Захочет — расскажет.
— А ты не можешь сказать?
— Не имею полномочий. Это для меня табуированная тема. Я вот со звёздами люблю пообщаться, а он с Гошиком. У каждого свои странности, — сухо сказала Катя.
— М-да. Действительно, все мы не без недостатков, — опустил голову расстроенный неудавшимся с Катей разговором Константин.
Когда стол был накрыт, Андрей вышел сам, без лишнего приглашения. Извинился за долгое отсутствие, достал из холодильника бутылку водки, но, увидев отрицательный жест брата, спрятал её обратно.
— Ну, тогда с сочком, из домашних томатиков, сами закрывали, — предложил Андрей, брат утвердительно кивнул.
— Андрюш, ты прости, конечно, за любопытство. А что это у тебя за тема такая — не с людьми, а с котом разговаривать? — не выдержал Костя.
Андрей погладил сухой ладонью бороду, перетасовал глазами всех усевшихся за праздничным столом, поднялся, снова достал бутылку водки, стограммовую стопку и налил себе половину.
— Давай, за Победу!
Выпил. Костя едко вцепился глазами в лицо брата, спросил:
— Ты специально сейчас от ответа ушёл или просто не понял моего вопроса?
— А ты специально сейчас задаёшь его второй раз, как будто не понял, что я не хочу на него отвечать? — пробурчал Андрей, наливая снова.
— Ясно, — мягко хлопнул ладонью по столу Костя. — Не клеится как-то у нас беседа. О чём с вами говорить — не понимаю. Мы как с разных планет. Правильно Катя говорит: у каждого свои странности.
— Так праздник у нас вроде, брат, — тепло парировал Андрей.
— У вас-то, может, и праздник, а мы с Наташей как-то не вписываемся в ваш парад, — угрюмо проговорил Константин.
— Чем же тебе день девятого мая не угодил? — скупо скривился Андрей.
— А нет настроения. Вот в зомбоящике — салюты, концерты, речухи бравурные у Кремля. А в Мариуполе — голод, холод, разруха, смерть, могилы в каждом дворе, беда одна. И как это должно сочетаться в моей голове, не скажешь?
— Скажу: отдели одно от другого.
— И как, скажи, пожалуйста? Всю жизнь быть русским человеком, любить Россию, ждать Россию, русские книги собирать, русский язык преподавать, как жена моя… писать блог о России, и в результате войны, которую ведёт Россия в русском, замечу, городе Мариуполь, быть лишённым всего — и работы, и дома, и единственного ребёнка, да и здоровья вместе со всем. Не по-ни-ма-ю!
— А Украина тут, получается, ни при чём? Та Украина, которая вместе с Россией когда-то била нацистов, освобождая от них свою землю и свой народ, и которая теперь сносит памятники нашим дедам? К слову, не в переносном смысле сносит, а в самом что ни на есть прямом: твои два деда похоронены под Одессой и под Харьковом. Отдали свою жизнь за то, чтобы эти мрази подпиндосные устроили из твоего же Мариуполя крепость, а твоей шкурой прикрывали свои обгадившиеся продажные задницы.
— А ты был со мной в Мариуполе? — тяжело дыша и смотря исподлобья, выдавил из себя Константин, встал из-за стола, включил свой смартфон и протянул его Андрею. — Возьми, прочитай, что пишут освобождённые мариупольцы о твоей России и твоих дедах, от которых произошли такие, как ты, любители русского мира.
— Ах, вот оно что! — вспылил Андрей. — Деды тебе не такие. Россия не такая. Русские не такие. Читать твои писульки не буду, глаз не хватит всё перечитывать.
— Неплохая позиция — ничего не слышу, ничего не вижу. Русская позиция, ничего не скажешь. Его республику восемь лет не признавали и держали как драный доллар на обмен с западными партнёрами. А он тут всё свою Россию нахваливает. Действительно, ничего не видишь, или это так надо, так начальство приказало?
— А я разве на этот счёт спорю с тобой, брат? Ты кушай, кушай, на еду обижаться не надо, — ехидно скривив щёки, ухмыльнулся Андрей. — Да, восемь лет Москва нас не признавала. Да, играла на политической бирже в свои эти, как их, Минские соглашения. Да, и твой Мариуполь слила в четырнадцатом году по договорённости олигархов. Ахметов либо попросил у московских, либо оплатил — история об этом пока умалчивает, но она тётка строгая, спросит с кого надо, когда время придёт. Так вот: научись разделять власть с её политикой и народ с его чаяниями. Не всегда они совпадают. Не всегда власть монолитна и делает верные шаги, принимает правильные решения, действует в интересах народа. Не всегда народ принимает всё по совести, говорит по чести, действует справедливо. Знаешь, что я тебе скажу, брат? Ты же книголюб, много в жизни умных книжек прочитал, так что не дашь мне соврать. Никогда в своей истории не была власть российская справедливой и праведной в отношении к своему народу. Никогда — ни при вождях русских, ни при князьях варяжских, ни при царях германских, ни при генеральных секретарях всех племён и родов, да и при нынешних президентах тоже. Я не только про тех, что Москве сидели и сидят, но и в Киеве, и в Минске тоже. Потому для меня всё это — Россия историческая, советская, православная. Всегда жил тяжело простой человек на Руси-матушке. Да только, несмотря на это, нет у меня иной России и иного народа. Может, у тебя где-то есть? На каком она острове? На какой планете? Не скажешь? Не скажешь! Вот и я о том.
— Другой должна быть Россия, не такой, как она есть сейчас, — опасливо, но строго прошипел Константин.
— А вот какую воспитали, такая и существует. Какую сейчас заложим, та и будет в грядущем. Россия — это не только леса, поля и горы, но и люди, — выдавил из себя Андрей. — А людей воспитывают учителя в том числе. Вот кого ты воспитал? Все у тебя достойные носители памяти и воли предков или шваль потреблятская, смысл жизни которой пожрать, посрать, поразмножаться и бесславно сдохнуть? И ты, между прочим, восемь лет ходил по улицам, где ездили американские машины с упакованными западными орудиями местными безумцами. И не задавался вопросом: а откуда это всё так внезапно взялось на Украине, у которой денег в бюджете не было на то, чтобы крышу в сельском клубе починить?
— Мужики, может, хватит вам про политику эту чёртову? — первой воспламенилась Катя, звонко бросив вилку в тарелку с салатом. — Нашли тему для того, чтобы поругаться? Не виделись сорок с лишним лет, нате вам, разбрызгали пену…
— И правда, Костя, кончайте вы, — вписалась Наталья, окинув мужчин грустным болящим взглядом.
— Я-то кончу, мне-то что — освободили от всего, что было в жизни, на том спасибо, — махнул рукой Константин, которому в этот миг очень хотелось отвесить хлёсткую оплеуху Андрею, как когда-то в детстве. — Только вот хочется узнать, раз уж заканчиваем тему: скажи мне, брат, почему Россия твоя православная не Львов бомбила католический, где бандеровцы и нацисты, а потёмкинский Мариуполь, где наследники единой истории, единоверцы и русские жили?
— Нет у меня ответа на твой непростой вопрос, Костя. Нет. Сложно там всё запутано. Не окажись в Мариуполе эта отмороженная жёлто-блакытная банда, глядишь, и взяли бы город, как тот же Бердянск, без пыли и шума. Думаешь, меня это не сводит с ума? — опустил глаза Андрей, и это было с его стороны откровенно.
— Ладно, проехали. На нет и суда нет. Может, по чайку, девушки? — расплылся в неискренней улыбке Костя, нервно дёргая воротник старой растянутой футболки и обнажая редкую седину на волосатой груди.
— Правильно, давайте по чаю, — согласилась Катя, отбросила кудряшку со лба и неуклюже вскочила к газовой плите ставить чайник.
— Андрей, не обижайся. Больно мне, брат. Лучше скажи, ты там что-то про отца мне писал. Ну, тогда, в конце февраля, когда у нас ещё связь была. Мол, что-то знаешь о нём, что тебе есть, что рассказать.
— Не помню. Разве я что-то такое писал?
— Ну, не я же…
— Вот вылетело из головы. Не помню.
— Да говори уже, сто раз мне об этом тараторил, — с упрёком фыркнула на мужа Катя.
— То, что отец погиб? — переспросил Андрей. — Ну, да, говорил. Погиб папа, брат. Говорил.
— Где, как, что ты тянешь? — заволновался Константин.
— Не тяну. Просто знаю, что погиб. В Мариуполе, в тот же день, как от нас уехал.
— Как погиб?
— Утонул.
— Как утонул?
— Как все тонут. В море. Захлебнулся.
— А откуда знаешь? Ты ж мне об этом никогда не писал.
— Просто знаю. И всё. Больше сказать нечего, — Андрей встал из-за стола, неловко развернулся к глухой стене, словно кивнул кому-то. — Кать, я чай позже. Котик поговорить хочет.
Когда Андрей молча закрылся в спальной комнате, на кухне наступила минута взаимного переглядывания. Наталья Ивановна и Константин Георгиевич с изумлением смотрели на Катю, та бросала скользкие виноватые взгляды на обоих, часто моргала ресницами и пожимала плечами, словно не понимала, что от неё хотят ещё услышать бедные родственники.
XI
— Как спалось, дети подземелья? — балагурил с раннего утра у мангала Николай Иванович — замшевая панама вся в пыли, лицо заросшее, помятое, руки, посиневшие от холода и недосыпа на картонных ящиках в неудобном положении.
— Да уж, ещё одного такого удара я не вынесу, — простонала пришедшая за солью бабушка из соседнего подъезда. — У меня ни одного окна на той стороне, двери выломало, входную перекосило. В квартиру можно уже не подниматься, холодно как в морге, и замкнуть на ключ невозможно. А где сейчас мастера найдёшь?
— В подвале же бунгало себе соорудили, тётя Тамара? — посмеивался неугомонный Иваныч, слегка приседая от раздававшихся вдали артиллерийских выстрелов и разрывов мин.
— Да, ящиков натаскала, табуреточку тоже принесла…
— Так а чего ещё для полного счастья человеку надо? Живём как предки жили, готовим на кострах, вода из колодцев, гадим прямо на землю, так сказать, воссоединяемся в своих естественных надобностях с родной природой.
— Ты всё шутишь, Иваныч. Не к месту уже твой злой юмор. Скажи, сколько это всё будет продолжаться?
— Сколько будет — не знаю, а сколько может — скажу точно — до смерти.
— А если серьёзно? Чего там на фронтах? — вмешался в разговор Константин.
— На фронтах с переменным успехом. На восточном направлении советские войска существенно продвинулись вдоль моря, взяв сёла Сартана, Талаковка, Виноградное, Ляпино и вышли к Найдёновке, где антисоветские войска, расположившиеся на заводе «Азовсталь», оказали упорное сопротивление. На западном, северном и южном направлениях сгорел «Эпицентр», кровопролитные столкновения идут на посёлке Моряков, на Черемухах, Осоавиахиме, микрорайоне Западный, короче, везде, где нас нет. Кольцо сжимается, поэтому у нас ещё всё впереди, — молодецки отрапортовал Николай Иванович, потом грустно добавил: — Пишут, что с Левого народ полным ходом эвакуируют на Таганрог и Ростов. А у нас — кому как повезёт, да и то своими силами и ресурсами… И вот что я подумал, пока не спал, соседи мои дорогие. Вся беда от недотраха. Были бы все женщины добрыми, милыми, заботливыми, сексуальными, то никакой мужик бы воевать не пошёл. А на фига ему воевать, когда борщ в холодильнике, постель чистая, а в ней женщина со всеми вытекающими последствиями? А бабы сейчас пошли совсем не те, что были раньше. Вот и довели до войны. Ну, правильно же, Костя?
Нилов безразлично усмехнулся, отмахнулся от Иваныча, которого не всегда и поймёшь — шутит он или нет, и пошёл рубить дрова. Они уже были на исходе, кто-то принёс детскую мебель из расположенных в квартале яслей. Но рубить мебель Константину не позволяла сверлившая отказывающийся работать мозг гражданская совесть.
— Николай Иваныч, может, скамейку рубанём, а? — спросил Костя. — Ну, не поднимается рука рубить детские стульчики и столы.
— Только попробуй! Я эту скамью вот этими руками ставил, — отозвался Николай Иванович. — Детям стулок ещё купят, а такую чудесную скамейку у нас во дворе я вам больше никогда не сооружу. Радуйтесь. У всех во дворах всё порублено, а у нас — красота. Вышел — и сиди, книжки читай, бомбы слушай. Кстати, сын голубей купил. Ты как насчёт супчика с голубятинкой, Георгич? Угощаю. А с тебя какая-нибудь интересная история из твоих книжек. Всё хотел спросить: ты их хоть читаешь или просто продаешь?
— Читаю. Иногда. Последнее время всё реже, знаете ли, при свечках как-то неудобно. А насчёт супчика не откажусь, — довольно крякнул Константин. — По секрету скажу, Иваныч, моя Наташа у мародёров две бутылки водки прикупила, бегали тут, предлагали вчера. Ей на растирки надо, ноги отваливаются, но одну нам пожертвовала. Так что живём, товарищ. Одного не пойму: с водкой ясно, но у нас уже, оказывается, голубей продают?
— Да что те голуби? Пацаны вон с той двенадцатиэтажки предложили, — Иваныч показал пальцем на красное кирпичное здание, под стенами которого размещался небольшой торговый пятачок. — Я тебе скажу, что у нас не только голубей, скоро человеческие почки, печень, сердце предлагать будут в полиэтиленовых пакетах, пока свеженькие. Глянь, сколько бесхозного мяса по городу ходит. Нас, кстати, вояки мясом так и называют.
— Да знаю, — скривил губы Нилов. — Меня это не страшит. Кому мои почки с песочными булыжниками нужны? За Дианку вот волнуюсь только.
— Ты так и не проскочил к ней?
— Не-ет, что ты. Пытался, всё безуспешно. Вот, рёбра обмотал, — Константин приподнял куртку и показал Иванычу место недавнего ушиба. — Спасибо армии родной, что не убили. Наташа хоть обезболивающих пилюль накупила, жру вместо еды. Если надо, обращайся.
— Буду иметь в виду, когда нас тут с извращением поимеют. Говорят, что снайпера по людям стреляют, по беженцам, так что рёбрами ты недорого откупился, — усмехнулся Иваныч.
Суп с голубиным бульоном, макаронами и двумя картофелинами из оставшихся запасов оказался ничем не хуже привычного куриного. Тем более под сто граммов согревающего напитка. Ели и выпивали вместе с жёнами на кухне у Иваныча, где уцелели стёкла выходящих во двор металлопластиковых окон и было несколько градусов тепла.
— Поражаюсь я тебе, Иваныч, как ты только умудряешься сохранять чувство юмора в нашей ситуации. Я так не могу, — сказал раздобревший от вкусного обеда Нилов.
— А что я? — задумался сосед. — Вот мама…
— Что мама? — нахмурив брови и сузив глаза, спросила Наталья Ивановна.
— Мама на Левом. Парализованная. Представить себе не могу, что с ней, как она…
По городу с нарастающим рыком пролетел самолёт, сбросил авиабомбу где-то не очень далеко, в районе Приморского парка. Земля больно содрогнулась, но это было только начало сегодняшней «дискотеки», как шутили жильцы. Словно по сигналу в Новосёловке зашагали разворачивающие землю и всё, что попадалось на пути, ужасающие разрывы мин. Били то ли по квадратам, то ли по координатам, но одна из мин до отделения плоти от скелетных костей оглушительно ухнула прямо во дворе, где постно дымились костры.
— Твою ж мать, в подвал, быстро! — крикнул Константин, сам не ведая, откуда у него проявились командирские качества.
Пока, спотыкаясь и матерясь, спускались по заваленным штукатуркой ступеням в подвал, услышали нечеловеческий крик, доносившийся со двора. Женский голос звал кого-нибудь на помощь. Сопроводив Наташу до подвала, Нилов осторожно выглянул из-за металлических дверей на улицу. Сердце в ещё не зажившей грудной клетке устроило сеанс барабанной дроби, ставшие ватными ноги отказались выполнять команды центральной нервной системы и передвигались словно сами по себе. У соседнего подъезда по асфальту ползла кровяная змейка, быстро приближавшаяся к стойкам мангала, которым иногда пользовался Константин. Боясь увидеть что-то страшное, он зажмурил глаза и вышел на ступени.
— Мужчина, помогите, пожалуйста! — истошно крикнул всё тот же женский голос.
Нилов раскрыл глаза. На асфальте, истекая кровью, лежал в одном спортивном костюме мужчина лет сорока, чуть в стороне виднелась его оторванная нога в чёрном дерматиновом ботинке, вторая нога была на месте, но тоже перебита ниже коленного сустава крупным миномётным осколком. Нилов машинально по-молодецки подбежал к мужчине, но только здесь понял, что вряд ли может ему чем-то помочь. Раненый лежал на спине, был в сознании, смотрел голубыми глазами в ситцевое небо и только отрывисто стонал: «Ох, ох, ох…».
— Что делать-то? — автоматически спросил Костя у женщины, видимо, его жены, понимая, что сделать уже ничего невозможно.
— Помогите донести до подъезда… Умоляю…
Костя, помня о врачебном принципе «не навреди», попробовал осторожно приподнять раненого, плотно прижав его к груди.
— Брось! — безвольно прошептал раненый мужчина, словно клещами сжав Костино предплечье.
— Может, какая-то тачка есть? — засуетился Нилов, придумывая варианты спасения человека. — До больницы здесь недалеко, довезли бы… Или машину…
— Я не знаю, помогите хоть чем-то! — голосила женщина, целуя в потный лоб раненого.
— У меня таблетки обезболивающие есть, может, вынести? — спросил Костя, понимая нелепость своего вопроса.
— Ага, припарку медовую ему в самый раз, — прогудел басом подскочивший Николай Иванович. — Ремень на штанах есть? Сымай! Будем жгут накладывать. Эй, парень, — обратился Иваныч к раненому, ты культю приподнять можешь?
Мужчина громко стонал и не отвечал, глаза бессильно закатились. На его побелевших губах выступила жёлтая пена.
— Что это? Он умирает? Можно хоть что-то сделать? — зарыдала жена.
— Спасём, моя хорошая! Отойди в сторонку! — прикрикнул Николай Иванович. — Вот что, Костя, надо кого-то из молодых послать в больничку, а сами давай парня чуток перевяжем, иначе он от потери крови дойдёт. Ты домой, неси бинты, тряпки, простыни, всё, что есть, а я сейчас ему жгуты наложу.
— Да он против же...
— Пошёл он на хрен со своим против… Бегом!
Костя, не служивший в армии, но знавший, что приказы не обсуждают, а выполняют, хрустя занемевшими от напряжения коленями, побежал на шестой этаж в квартиру. В горячке забыл, где Наташа хранит аптечку с бинтами. Да если и есть дома бинты, то вряд ли их количества хватит полноценно перевязать тяжелораненого. Решил достать из шкафа свои светлые рубашки — всё равно давно их никуда не надевал, а как гласит английская поговорка, если ты три года не пользуешься вещью — выброси её, она тебе не нужна. Спускаясь обратно, Костя вдруг увидел, как прибившийся к их дому то ли дезертир, то ли беженец с Левобережья выходит из квартиры бежавшего из города соседа Семёныча (хотя никто точно не знал, смог ли он выехать или нет).
— Не понял, — трубно пробасил Константин.
— Чего ты не понял, брат? — суетливо заёрзав, проговорил дезертир. — Всё по-чесноку, я тут вещички складываю. Но всё с собой один хрен не заберу, кое-что оставлю, так сказать, компенсацию за пользование недвижимым имуществом. И тебя не обижу, зайди, посмотри…
— Ты квартиру, что ль, взломал, урод? — испытывая запредельное негодование, заорал в бешенстве Нилов. — Да ты знаешь, что за такое в военное время делают?
— Да ни хрена ты мне не сделаешь, обломишься, зёма, — виноватый тон куда-то пропал, в голосе дезертира появилась тихая уверенность. — Не ори. Квартиру я не взламывал, ключик по-тихому подобрал. В хате ничего не трогал, мне только площадь нужна. И вообще, здесь через неделю дома может не стать, а ты ноешь. Нет проблем. Иди, куда шёл, не мешай.
Сквозь образовавшуюся в дверном проёме щель Нилов увидел, что вся прихожая Семёныча завалена всевозможными вещами — то ли вынесенными из магазинов, то ли краденными из чужих жилищ.
— Я сегодня же расскажу об этом всем жильцам, тогда посмотрим, что сделаешь ты, — пригрозил Константин, чувствуя, что своей принципиальностью ввязывается в не самую приятную историю, ведь у человека в чалме, бешеными глазами простреливающем всё существо Нилова, может быть, где-то и оружие припасено.
— Слушай, дядя, я тебя не трогал. Зачем ты трогаешь меня? — скосился дезертир. — Тебе сейчас не о чужих манатках нужно заботиться, а о том, как спасти свою жопу и вытянуть отсюда жену свою — утку хромую. Я тут, между прочим, уже навёл справки — есть дорожка, по которой можно выскочить на Мелекино, а дальше на Бердянск. Могу с собой взять вас, если захочешь. Машину уже себе присмотрел, тут недалеко у одного клоуна в гараже стоит, заправленная. Решай. Только быстро. Завтра надо отчалить. Сам видишь, дискотека тут уже начинается.
— Машина есть? — быстро сообразил Нилов. — Так это, там во дворе человеку миной ноги оторвало. Надо бы его в больницу кинуть. Помоги, и я забуду всё.
— Ноги? Совсем? — переспросил незнакомец в чалме, словно задумавшись. — Не. Не повезу. Машину кровью зальёт, а если где-то тормознут россияне? Вопросы будут. А мы из города выскочим как беженцы.
— Ты что, совсем озверел, мужик?! — чуть не перешёл на тигриный рык Константин. — Там человек умирает, спасти нужно…
— Тихо! — подняв руку вверх и распрямив грязную ладонь, шёпотом сказал незнакомец. — Двига какая-то. Это русские.
Дезертир рванулся к окнам зала и посмотрел в окно, Костя забежал в квартиру Семёныча следом. Внизу, у междомовой арки сквозь разбитые взрывом окна они увидели бронемашину и несколько человек в военной форме с белыми повязками на рукавах. Солдаты осторожно продвигались вдоль дома, старший отдавал какие-то команды.
— Точно, «белые», — согласился Нилов. — Вот сейчас и сдам им тебя, негодяй.
— Ты потише на поворотах, дядя, а то крикну им сейчас, что тут прячется снайпер, — прошептал дезертир. — Разнесут полдома в хлам. Кстати, передай всем в подвале, чтобы на этажи не выползали, увидят в оконном проёме через тепловизор, расхренячат из арты. Не надо играть в азартные игры с богом.
Константин хотел спуститься в подвал, где, беспокойно ожидая своей участи, сидели жильцы дома, ждала Наташа, но засевшая мысль о том, что нужно спасти раненого человека, который сейчас умирает от потери крови и адской боли во дворе, не давала покоя. Со странным мародёром, оккупировавшим квартиру Семёныча, придётся разбираться позже. Всё равно не успеет в одиночку незаметно вынести из подъезда наворованное.
Стараясь не попасться на глаза нахлынувшим «белым», Нилов аккуратно спустился во двор. Николай Иванович опустошённо сидел на асфальте возле разорванного тела мужчины, над которым, шепча непонятную молитву, плакала его жена.
— Всё, Георгич, отошёл парень, отмучался, можешь нести обратно свои тряпки, — буркнул Иваныч.
— Накрыть бы чем, — предложил Костя.
— Ну, накрой… и ногу к трупу приложи, — равнодушно сказал Иваныч. — Пока затихли, может, свиснем пару крепких мужиков, могилку вон там, у детсада, выкопаем?
— На той стороне дома «белые», разведчики, наверное, — показывая в сторону арки, негромко проговорил Нилов.
— И какие будут предложения?
— Понятия не имею.
— Может, на рынок за цветочками сгоняем?
— Можно, конечно. Жаль, каравай не успеем испечь, соль есть, а вот с домашними яичками, свеженькой мукой и электрической духовкой напряг.
— Можешь, если захочешь, Георгич. Моя школа. Я насчёт твоего внезапно пробуждающегося чувства юмора.
— Слушай, Иваныч, тишина-то какая, как никогда…
В объятом чёрным дымом Мариуполе действительно наступила какая-то невероятная медовая тишь, какой раньше, даже до войны, никогда не было. Большой город всегда был заполнен грязным, липким шумом металлургических комбинатов, работающего порта, на широких автомагистралях и узких улицах исторического центра всегда пчелиным роем гудели автомобили. А сейчас — ни звука. Замолчала даже рыдающая возле убитого мужа мгновенно состарившаяся женщина.
Вдруг где-то рядом раздалось несколько беспорядочных автоматных очередей. Сквозь зияющие пустотой окна дома наружу буйно вырвались клубы едкого дыма, послышался треск воспламеняющейся квартирной утвари.
— Ух, ты, бляха-муха! — вскрикнул Иваныч. — Дом подожгли. Зови народ, тушить надо.
— А чем тушить, воды нет?!
— Не знаю, Костя, не знаю совсем. Глянь, пошло по всем этажам!
Неукротимое пламя поскакало с этажа на этаж, кусая на ходу развевавшиеся от ветра шторы, пластиковую облицовку балконов, подхватывая газеты, книги, одежду, мягкие игрушки, которые за считаные минуты превращались в бесформенные угольки. Из подвала с криками «пожар!» стали выбегать перепуганные, задыхавшиеся от дыма люди.
XII
В просторном вестибюле старинного монументального здания Пенсионного фонда — длинная очередь. Братья Ниловы пристроились в самом её конце, хотя Андрей клятвенно обещал, что проведёт Костю к начальству без сучка и задоринки и пенсию оформят в полном соответствии со всеми положенными и даже непредусмотренными почестями. Нужные связи в республике — большое дело. Но оказалось, что в учреждении недавно поменялось руководство, на дверях появились свежие таблички с начальственными фамилиями неизвестных персон.
— Чёрт-те что, — выругался Андрей, — руководство меняется как носки в жаркую погоду. Но ничего, брат, прорвёмся, всё равно к кому-нибудь да проникнем.
Через час выпало счастье быть принятыми стройной златокудрой женщиной на высоких шпильках — непонятного возраста главным специалистом учреждения. Она внимательно, подняв очки и не моргая, выслушала историю Константина. Затем пожала плечами и спросила:
— Мне кажется, вы не по адресу. Вам надо ехать в Мариуполь и там оформлять вашу пенсию.
Константин внутренне вскипел, задрожал, вскочил со стула, короткими шагами подошёл ближе к столу и, пристально глядя женщине в глаза, прохрипел:
— А вы действительно думаете, что я сюда приехал от нечего делать, за вашей пенсией? Вы уверены, что мне есть куда ехать, есть где там жить, и главное — за что ехать, когда любой барыга за поездку в Мариуполь, где ещё идут боевые действия, зачистка и фильтрация населения, берёт минимум пятьдесят тысяч рублей. И то — только за поездку, без учёта времени на ночёвки в фильтрационном лагере, где нужно пропуск в город ждать несколько дней. Вы вообще хоть чуть понимаете предмет, о котором говорите?
— Я, извините, не должна всего знать, что и где происходит, кто и сколько берёт, — язвительно с долей раздражения выпалила женщина. — Это не входит в круг моих обязанностей. Прекрасно понимаю вас, но вы для нас иностранец, республика не может оформить вам пенсию, пока вы не получите наш паспорт. Прописывайтесь, получайте документы, везите нам ваше пенсионное дело, тогда будем рассматривать ваше обращение.
— Понимаете, да? — переспросил Константин. — Понимать может только тот, кто живёт вот за этой шкурой, — Нилов-старший дёрнул себя за щёку. — Какой паспорт республики, когда я иностранец, а по вашим законам я должен был бы проживать на момент мая четырнадцатого года здесь, а не в Мариуполе. Это вы понимаете? А должны бы понимать, вы ведь на государевой должности работаете. Может, и внесли бы какую законодательную инициативу, чтобы вместо античеловеческих законов принять людские, ведь население и так разбегается из республики. Какое пенсионное дело, когда в Мариуполе уничтожено всё, а пенсионные дела были вывезены ещё в феврале на территорию Украины? Вы ведь можете туда запрос сделать, в Мариуполь. Или не так?
— В любом случае, чтобы сделать запрос, мы должны принять у вас документы как у гражданина республики, а вы для нас гражданин Украины. Вы можете поехать в Мариуполь, там оформить паспорт Донецкой республики и тогда обратиться к нам, в этом случае мы рассмотрим ваше заявление, — казённо пролепетала чиновница.
— Ясно, — вздохнул Константин. — И от пенсии меня освободили. Пошли, брат.
Обескураженный, словно чем-то предавший своего родного человека, Андрей засеменил за братом. На улице Костя выдохнул, ему показалось, что несколько мгновений назад он выдержал психологическую бомбардировку, сравнимую с физической, пережитой там, в мариупольском подвале. От волнения и перевозбуждения у Кости лихорадочно затряслась гладко выбритая нижняя губа, отчего слова получились скомканными:
— А что при Союзе было в этом здании?
— Не помню, если честно, малой я тогда был, — ответил Андрей.
— Хорошее здание, музей бы тут какой открыть, галерею для художников, скульпторов, писателей. А оно вишь как в вашей России, красивое здание не для душевно богатых, а для бездушных людишек…
— Не пришла к нам ещё Россия, — твёрдо рявкнул Андрей, потом подумал и добавил: — Ну, раз ты опять про политику, давай так: хочешь прогуляться по городу? Как когда-то. По парку Дворца культуры, мы там с мамой часто гуляли, к стадиону, куда нас отец водил на футбол, можем потом прокатиться на Васильевку, хоть это и не самое приятное для тебя место. И про политику параллельно поговорим. Давай?
— Давай, — без особых раздумий ответил Константин. — Делать-то всё равно нечего, а нервы успокоить надо. На работу не возьмут, бизнес не откроешь, да и не за что, здоровья нет, всё в подвале оставил, а тут и с пенсией прокатили. Гуляй — не хочу, ни в чём себе не отказывай. Пошли, брат.
Парк с юности запомнился Константину ярким, с ухоженными и умело выстриженными кустами, аккуратными аллеями, аттракционами, между которыми продавщицы в белых колпаках торговали мороженым и прохладительными напитками с сиропом. Уже издали Костя понял, что парка больше нет. Над высокорослыми каштанами и пирамидальными тополями больше не возвышалось гигантское колесо обозрения, между заросшими бурьяном бугорками, оставшимися от каруселей, вытянулась бамбуком дикая поросль деревьев, распустившая непроходимые заросли. Нет зелёного театра, в котором когда-то играл духовой оркестр, от громадной танцевальной площадки с арочной сценой — только груды бетона и камня, заваленного старыми листьями.
— Подожди, здесь же кафе стояло, вот на этом месте, большое такое, красивое здание с огромными полукруглыми окнами, — охнул Костя.
— Стояло, — поджав губы, подтвердил Андрей. — Вон там был летний кинотеатр «Спутник». А там, за танцплощадкой, тоже было кафе с дискотекой, «Эней» называлось. По пути к нему был обычный кинотеатр, мы в него с тобой на «Золото Маккены» ходили, помнишь? Про индейцев. Сейчас ничего нет.
— Да, вспоминаю…
— На стадион пойдём?
— А что там?
— Увидишь. Осталась одна трибуна, да и та без лавок и на ладан дышит. Скоро рухнет. Уже ни матчей на стадионе нет, ни концертов, как в прошлые годы.
— Нет, не хочу.
Тогда на Васильевку?
— Да, пожалуй.
Маршрутный автобус медленно протарахтел по вольнянскому бездорожью, приседаниями и прыжками считая многолетние ямы на когда-то существовавшем асфальтовом покрытии. Остановился у ресторана «Донбасс», фигурировавшем в уголовном деле по обвинению Константина. Именно здесь и работал вызванный в суд в качестве свидетеля официант, продавший две злополучные бутылки водки, одну из которых потом поменял на шоколадку. Некогда прозрачное здание ресторана было неудачно перестроено, вместо огромных витрин появились маленькие окошки, стены обложены старомодной керамической плиткой, территория огорожена трёхметровым каменным забором, как крепость.
— И что здесь теперь? — поинтересовался Костя.
— Как видишь, ничего, — улыбнулся брат. — Совсем ничего. Просто пустующий, непонятно кому принадлежащий объект. А училище шахтёрское закрыто, там руины, у общежития рухнула крыша, территория — сплошной лес.
Прошли в парковую зону, её невозможно было узнать. Когда-то ровные, обрамлённые декоративным кустарником аллеи давно приказали долго жить, рухнувшее здание продуктового магазина, провалившаяся крыша ещё уцелевшего строения коммунальной детской комнаты, наклонившаяся от ветров старая акация, проломавшая полуразобранную кровлю станции юных техников.
— Подожди, здесь же был вечерний институт! — недоумённо воскликнул Константин.
— Вывеска висела долго, потом сюда переехали юные техники, оборудования навезли, кабинеты прикольно так обустроили, — пояснил Андрей. — Но потом техники стали не нужны стране, ни юные, ни старые. А зачем, если в городе закрыли все заводы? Из детских кружков — только танцы. Вот так и протанцевали всё на Украине в хлам. Шахта закрыта, фабрика закрыта, теплицы рухнули, пойдём к кинотеатру.
— А он сохранился?
— Иди-иди, посмотришь.
— А мясной магазин?
— Там теперь церковь свечками и крестиками торгует. Но это не самое страшное. Хуже, когда у нас в бывших продовольственных магазинах ритуальные конторы открываются.
Константин понял, для чего привёл его Андрей в этот бывший парк Васильевки. Хотел показать, что сталось с городом за время украинской власти, показать всё то, что болело у него внутри и пробуждало несгораемую ненависть ко всему тому, что олицетворяло киевское государственное руководство. Шли молча мимо заброшенной автомобильной парковки для шахтёров, которая заросла травой, пробившейся через толщу давно выплавленного асфальта.
— Да ты сильно не старайся меня в чём-то убедить, брат, — несмело улыбнулся Костя. — Ты, может, и правда думаешь, что если я такой зудящий, как прыщ, то потому, что какой-то ярый заукраинец. Я и сам не знаю, кто я сейчас. Я восемь лет вёл в интернете блог, где критиковал Украину и её режим, где выступал против этой трижды проклятой братоубийственной войны, которую Киев начал против нас с тобой. Да-да, именно нас с тобой. Я ведь всё прекрасно видел и понимал, что происходило в четырнадцатом году. Как мы в городе останавливали украинские танки, которые ехали якобы воевать с Россией, которой тут не было. Как национальная гвардия сожгла наших милиционеров, отказавшихся разгонять парад на День Победы. А до этого эсбэушники убили ни в чём не повинных мальчишек перед воинской частью внутренних войск. Убили для того, чтобы потом через телеканалы обвинить пацанов в том, что они террористы и якобы хотели эту часть захватить. Наташа, чтоб ты знал, референдум в мае проводила, была членом комиссии, её потом чуть не посадили, чудом краями проскочила. Не сдали её люди. А не сдали потому, что фактически весь город был за Россию. Не без урода, конечно. Были и те, кто потом в нацики воевать пошёл. Знаю я, брат, и с какой стороны летели грады на квартал Восточный в январе пятнадцатого года. Со стороны «Азовстали» они летели и из Старого Крыма. Да это каждый адекватный мариуполец знает. И ненавидит нацистов, я это по редким комментариям в своём блоге чувствовал. Редким потому, что боялись люди открыто свою позицию показывать. Россию ждали. Честно говорю тебе. Но вот ведь как получилось: этих самых нормальных мариупольцев в феврале этого года взяли и размолотили. Своих взяли и раздолбали до основания. А затем… А затем лишили их гражданства, работы, здоровья, пенсии. Вот такая политика. И ничего ты тут мне не докажешь.
— Да я и не доказываю ничего. Вот, смотри, — Андрей неспешно начертил в воздухе то место, где стоял кинотеатр, а перед ним — зарешеченный блин знаменитой на весь город васильевской танцевальной площадки.
— Подожди, не пойму, а что это за дома вокруг, их раньше, кажется, не было? — морщась, спросил Константин.
— Это в начале девяностых новые хозяева жизни настроили. А площадку с кинотеатром снесли к чертям собачьим. Можешь пройти к бывшей столовой и библиотеке, полюбоваться, как на каменную избушку на глиняных исторических ножках, всё пустое, заброшенное и заросшее бурьяном в человеческий рост, — опустил голову Андрей. — Вот, глядя на всё это, на разрушение нашего города при украинской власти, и взялся за автомат мой сынок. Хотел вернуть город людям, вырвать его из грязных лап киевских людоедов. С одной стороны, был нетерпимым сумасшедшим, с другой — справедливым романтиком. А с третьей стороны сидел украинский или иностранный снайпер, который и забрал молодую жизнь сына. Вот такая политика. И ты тоже мне ничего в ней не докажешь. Да и нужно ли? Высказались друг другу, и на том спасибо. Ты лучше скажи, Костя, почему никогда не приезжал в Вольный? Ладно, я нищеброд, у тебя-то деньги водились.
— Да вот потому и не приезжал, — разведя руки в стороны и шаркнув ногами, обутыми в старые чёрные кроссовки, ответил Константин. — Вот здесь, на этом месте, мы последний раз танцевали с Алисой. Любил я её, заразу. Да и сейчас порой охает в груди от воспоминаний. Наташа, конечно, моя женщина, но первая любовь, особенно не материализовавшаяся в семейные отношения, — она на всю жизнь. А вот там, у столовой, меня привозили на следственный эксперимент, где я должен был показать, каким таким образом я убивал Марата Аипова и ещё каких-то двух пацанов, о существовании которых я понятия не имел. Я ведь, брат, так и не признал вину. Ни на суде, ни потом, когда меня за примерное поведение и добросовестный труд тянули на условное досрочное освобождение. А когда сидеть оставался последний год, взял да и махнул на всё рукой. Сказал, что всё признаю, раскаиваюсь и всё такое. Выпустили, как раз только-только Союз развалился. Посадили в одной стране, освободился в другой. И ещё раз освободили, только уже в третьей стране. Признаться, я ведь только в Мариуполе и пожил по-человечески. Что я в жизни видел? Сначала детство, потом каменные стены, лязг железных решёток, баланда, параша, прогулки. Только книги меня и спасли, читал их там, на зоне, и верил в то, что существует иная жизнь, верил в неё, как Робинзон Крузо. Наташа тоже со мной познакомилась на книжном рынке, она большой книголюб, заказывала у меня какие-то новые произведения, умничала, подкалывала, когда я не мог удовлетворить её заказы. А потом приняла меня, вот такого, уголовника и нищего торгаша. Взяла меня на перевоспитание, чему я, в общем-то, не особо противился. Создали свой мир, родили дочку, жили счастливо. Не знаю, любил ли я Наташу, но мне было хорошо. До февраля, когда наш мир начали рушить. Ты спрашиваешь, почему я в Вольный не приезжал. А как, скажи, я мог приехать в город, где меня ненавидит весь мой бывший класс, вся моя бывшая школа, мои друзья, учителя, считающие, что не оправдал их надежд и предал, соседи, которых я опозорил, родные тех парней, которых кто-то убил, а вину повесили на меня? Этот город для меня какой-то с привкусом неудачи и несчастья. Мне ведь было всего семнадцать лет тогда, совсем мальчишка, которого попросту вычеркнули из жизни по воле следствия и не разобравшегося в сути мутного дела суда. В СИЗО я узнал, что умерла мама, на этапе узнал, что пропал отец. Весь мир рухнул. Я много лет боялся заглянуть в своё прошлое, которое связано с Вольным. Потому и выбрал разгульное сумасшествие, которое открывал для меня приморский Мариуполь.
— А как оно там, в тюрьме было? — поинтересовался Андрей.
— Как тебе сказать? — смутился Костя. — Помнишь, жил у нас в огородах сосед дядя Миша Коваленко? Хороший был дедок. Любили мы его байки по вечерам слушать. Он воевал, но никогда нам ничего не рассказывал про войну. Никогда и ничего. Один раз по пьяни было сказал, что страшно это очень, и снова замкнулся в себе. А когда дядю Мишу хоронили, то увидели, сколько орденов и медалей вслед за гробом несли. И за Сталинград, и за Прагу, и за Берлин. И прошёл всю войну дядя Миша рядовым стрелком, то есть в окопах, блиндажах и атаках. Значит, было о чём рассказать нам дедку, было чем гордиться. Но молчал. А что я тебе могу рассказать про тюрьму? Чего такого героического у меня там могло случиться? Не о чем, да и незачем. Кстати, брат, скажи, а жив ли тот чёрт, из-за которого меня посадили? Цыган по фамилии Руденко.
— Я знаю, что ты никого не убивал, Костя. Знаю. И цыгана тоже не убивал. А замочили его буквально через пару месяцев, как ты пошёл по этапу. И я знаю, кто это сделал…
— Кто?
— Египтянин.
— И кто этот Египтянин, в конце концов?
— Учитель истории с немецкой фамилией. Его ученики в школе так и называли — Немец.
— В смысле? Какой учитель, какой Немец, ты сейчас в норме, не бредишь? Может, с котом надо поговорить, уж извини за прикол?
— Я в норме. С котом позже разберёмся. Немец как немец, я его не видел. Жив ли он сейчас — не знаю. В какой школе работал — не в курсе. Но он убил и цыгана, и тех троих, за смерть которых отсидел ты.
— А откуда знаешь? — с надрывом возмущённо спросил Костя, внутренне понимая, что своим тоном переходит допущенные границы культуры общения с братом. — Ты Ванга, что ли? Или Глоба?
Андрей приподнял нижнюю губу, собрал в узелок брови, отчего над переносицей нарисовались две строгие морщинки недовольства, и жёстко отчеканил:
— Кот сказал…
XIII
Не теряя ни секунды, первым делом подвальные сидельцы бросились в свои горящие квартиры — спасать домашнее имущество. С невероятным трудом поднявшись на шестой этаж, Константин увидел, что в его квартире горит только балкон, зал и спальня были густо заполнены едким, разъедающим глаза и трахею чёрным дымом. Константин поймал себя на мысли, что морально был готов к чему-то подобному — попаданию снаряда или пожару, но сейчас определённо осознал, что не имеет представления, какие действия необходимо предпринимать в такую минуту и что конкретно спасать из квартиры.
Вспомнил о заначке, хранившейся за специально закреплённой кафельной плиткой в ванной комнате. Вытянул на площадку этажа телевизор и ноутбук, но острая боль пронзила нахватавшиеся угарного дыма лёгкие. Из дверей квартиры он валил в коридор уже не просто слабым облачным потоком, а сплошной непроглядной завесой, в которой просматривались отчётливые очертания ужаса и смерти.
Оставаться здесь дальше было нельзя, не хватало ни воздуха, ни воли биться с разрастающимся огнём и парализующим смрадом. По лестнице вместе с Константином, падая и задыхаясь, спускались другие жильцы. Сквозь брошенную дезертиром дверь из квартиры Семёныча вырывались голодные языки пламени, предвкушающие сегодня богатое жертвоприношение.
— Куда?! — закричал кто-то на площадке первого этажа. — На улицу нельзя, в подвал давай!
Константин, прижимая к груди свой ноутбук, механически опустил голову, чтобы нырнуть в подземелье, но оглянулся и посмотрел на кричавшего человека, чтобы переспросить, почему нельзя на улицу, где и воздух, и спасение. Это был невысокий солдат с детским лицом в грязной камуфлированной форме, в бронежилете, с исцарапанным автоматом Калашникова и белой повязкой на рукаве. Нилов понял, что это один из тех военных, что подожгли дом.
— Извините, товарищ, — немного робко, но с большой долей безразличия обратился Нилов к солдату. — Зачем вы это сделали?
— Что именно!? — недоумённо дёрнулся солдат.
— Устроили пожар…
— У нас приказ! — военный отмахнулся от Константина и выглянул из подъезда, словно ждал, что где-то там, на обозреваемом пространстве, затаился враг, готовый атаковать и стрелять. Но никто не стрелял. Во дворе не было никого, кто мог бы угрожать солдату.
— Там нет никого… И в доме были только гражданские, — сказал Нилов в спину солдату.
— Нам этого не известно. Вдруг снайперы, дээргэ…
— Здесь же не было снайперов и дээргэ…
Солдат продолжал выглядывать в пустой двор в ожидании возможной стрельбы. Но в городе была слышна только далёкая канонада, треск горящего дома, одинокий звон падающих стёкол.
— Вы не знаете, кто в том красном доме? — солдат обернулся и громко обратился к Константину.
— Как кто? Люди, — изумлённо и нервно ответил Нилов. Ему очень хотелось добиться от солдата признания своей ошибки, причём самостоятельного покаяния. Чтобы военный хотя бы по рации сообщил своим сослуживцам, что зря поджёг дом, что в доме прячутся несколько десятков гражданских людей, оставшихся бомжами. Но ничего подобного солдат делать не собирался. Его вообще, казалось, не занимало настроение Нилова.
— Зайдите в подвал, здесь опасно! — снова резко скомандовал военный.
— А что вы меня пугаете? У меня в жизни по вашей вине ничего не осталось, вы меня смертью решили напугать?! — с напором и досадой сказал Нилов, почувствовав, что не может вот так просто отстать от солдата, не высказав ему всю запредельно накипевшую боль и обиду.
— Как хотите. Я предупредил, — равнодушно сказал военный, смотря куда-то вверх.
— А не надо меня предупреждать после всего, что вы натворили! — заорал Нилов, раздражённый пренебрежительностью солдата.
— У вас большое одеяло есть? — словно не слыша Нилова, спросил военный.
— Зачем? — поперхнулся Константин, решив, что человек в форме неожиданно замёрз и захотел согреться, морозец в середине марта стоял для приазовских степей небывалый.
— На девятом этаже какая-то женщина вышла на балкон, сейчас сгорит, надо организовать людей, чтобы поймали её, — спокойно с интонациями сказал солдат. — Несите одеяло, зовите мужчин.
Нилов встрепенулся и без лишних препираний бросился в подвал. Группа спасателей собралась быстро, говорливой струйкой пожурчали во двор, где несколько людей с оружием и в военной амуниции кричали женщине, советуя попытаться вернуться в квартиру и выскочить через подъезд. Но истерично голосящая черноволосая дама лет тридцати пяти объясняла им, что квартира горит ярким пламенем, пройти через которое невозможно. Мужчины помоложе растянули толстое одеяло внизу под балконом. Нилов отошёл в сторону, пытаясь взглядом прикинуть, попадёт ли она на этот импровизированный прямоугольник жизни или с поправкой на сопротивление воздуха рухнет мимо.
— Прыгай! Прыгай, не бойся, удержим! — торопливо заорали даме снизу, но она сопротивлялась. Просила принести большую лестницу, умоляла мужчин подняться и потушить квартиру, говорила, что боится высоты. Нилов встретился взглядом с женщиной и узрел в её посветлевших от страха глазах усталость от борьбы с вырывающимся из балконного окна огнём и дымом, немую обречённость, смирение с неминуемой смертью. Дама, не глядя вниз, закрыла глаза и прыгнула, волосы красиво вспыхнули в потоке сопротивляющегося падению воздуха и языков пламени. Тело гулко, с треском костей упало на асфальт, крик был тих и короток, струйка крови непрерывным потоком разрезала обгоревшую щёку погибшей.
Откуда-то из глубины города в стену дома Нилова ударил снаряд, несостоявшиеся спасатели, спасаясь от осколков, беспорядочно рухнули ниц. Зацепило одного — Николая Ивановича, который беспечно сидел у мангала и наблюдал за процессом спасения женщины. Удар пришёлся как раз в стену над его головой в неизменной замшевой панаме. Осколок намертво прилип с наружной стороны к левому бедру, прошив добротные чёрные джинсы и тёплые спортивные брюки под ними. Иваныч прилёг, попытался вырвать кусок стали из своей мягкой плоти, но тот не поддавался.
— Эх, Константин Георгиевич, вот бы сейчас твои пилюльки пригодились, глотнул бы и забылся. Сгорели или как? — стоная, спросил он у Нилова.
— Сгорели, Иваныч. Чем помочь-то? Что сделать, скажи?
— Баб из подвала пригласи, станцуем, пока нога шевелится.
— Да хорош тебе кривляться, дурья твоя башка! Кровью истечёшь, лежи спокойно, ногу вверх подними, чтоб кровотечение замедлить, сейчас перетяну, — Константин схватил брошенные под деревом свои же рубашки, разорвал их, перетянул ногу, подложил под неё несколько приготовленных ранее поленьев.
— Дальше-то что? Хирург будет? И медсестру в белом халатике хочу, — простонал Иваныч.
— Наталья Ивановна устроит?
— Ну, давай, если она руки спиртом вымыла. Спирт пусть с собой возьмёт, для наркоза.
Нилов позвал из подвала всех, кто может оказать медицинскую помощь, но, как и ожидал, вышла одна Наталья Ивановна. Остальные отказались, боясь повторных артиллерийских ударов. Вырвать осколок из ноги Иваныча не удалось и ей.
— Резать надо, Костя, врач нужен.
— Да чем его везти в больницу-то? Я не знаю, что делать…
— А ты водочки купи, Георгич. Может, смотаешься на рынок, а? — проскрежетал Николай Иванович.
— Иваныч, ну, прекрати, прошу тебя, — огрызнулся Костя. — Ты идти сможешь? До больницы сам дохромаешь? Я сейчас палки тебе найду.
— Не, Георгич, не смогу. Помоги мне до подвала доползти, а то неохота тут подыхать на радость врагам советской власти. Смотри, дом огнём взялся, а два этажа живые стоят. Это что ж получается, из нашей хаты дымовую завесу сделали? Или предполагаемых снайперов огнём выжигали. Вот же гады, а… Спросили бы у нас, есть те снайперы или нету. Освободили, ёксель-моксель!
Дом полыхал, моргая горящими окнами и заливая смрадом всё дворовое пространство. Рядом покрывался сажей соседний дом, тоже подожжённый солдатами, исчезнувшими в глубине города. За три дня люди разбрелись по соседним строениям, где нашли себе приют — кто временный, кто постоянный. Иваныч жил с осколком в ноге больше недели, пока в центре города шли интенсивные бои, и о спасительном скальпеле квалифицированного хирурга можно было забыть. Оставалось только одно — просто выжить.
*
Ближе к концу марта, когда российские войска уже провели зачистку домов, выжившие подвальные сидельцы стали чаще появляться во дворе, с оглядкой колдуя у своих костров. Рацион питания заметно ухудшился, у многих в квартирах сгорели продукты. Константин не раз с печалью вспоминал об оставшейся на выгоревшей дотла лоджии половине мешка риса и паре килограммов картошки.
«Берёг же их для Дианки, а где теперь разжиться провиантом, чтобы отнести ей?» — думал Нилов, периодически выходя на разбитый авиаударами и артиллерией рынок. Вдруг в какой-нибудь пустой коробке, валявшейся между рядов, и в разбитых магазинах окажется забытой иная вкусность на гостинец дочери.
Пробиться в район автовокзала по-прежнему не представлялось возможным. На улице Артёма украинские войска устроили последний мощный укрепрайон перед своим окончательным отступлением через реку Кальмиус на спасительный для них завод «Азовсталь» с его знаменитыми, построенными на случай ядерной войны многокилометровыми подземельями. Несколько раз выходил Константин на проспект Металлургов, откуда его возвращали обратно организовавшие блокпост солдаты союзных подразделений России и Донецкой республики.
— Мужик, ну нельзя туда! Бои там идут. Тебе уже по нескольку раз в день говорят это, а ты снова лезешь и лезешь. Иди домой, сходи на Западный микрорайон, там гуманитарную помощь выдают. Успеешь ещё умереть, — говорил Нилову улыбчивый крепыш с мохнатой бородой и свежим горизонтальным, ещё розовым шрамом на лбу, отчётливо выпиравшим из-под края бронешлема.
— Так дочка там, мне бы забрать её как-то, — повторял Нилов, но его истории не волновали ни улыбчивого крепыша, ни его боевых товарищей. Сочувственно кивали, растерянно пожимали плечами, а то и вовсе грубо посылали куда подальше до окончания войны. Впрочем, однажды крепыш со шрамом разговорился с Константином, когда тот угостил его случайно найденным на рынке, вероятно, кем-то оброненным блоком сигарет с фильтром.
— Спасибо большое. Но! Всё равно не пущу дальше, — кокетливо повторил солдат. — Не положено. Дай людям выполнить свою работу. Вон, слышишь, как раз бой идёт возле дома твоей дочери. Укропы там людей в подвал согнали, а сами держат этажи. Может, к вечеру управятся. Вытянем твою дочку. Ну посиди ты дома, мужик. Прошу тебя.
— Нет у меня дома, солдат. Ваши сожгли, — кротко ответил Нилов.
— Ух, мать вашу… Это война, — спокойно вздохнув, сказал крепыш. — Тут ведь как: или мы их, или они нас, а вы, мирные, просто в переплёт попали. Солдат не думает о сохранности чужого имущества, он выполняет боевую задачу, и солдат тоже хочет жить. Этот вопрос его беспокоит больше. Не повезло вам.
— А если бы не начали эту бойню? — спросил Нилов, приседая от гремящих до дрожи земли в Кировском микрорайоне тяжёлых выстрелов.
— Эта бойня, мужик, всё равно бы развязалась. Не зря сюда американцы влезли. Это ж уже притча во языцех: куда пиндос придёт, там война и начинается — Вьетнам, пожалуйте, Куба, нате вам, плиз, а там — то Гренада, то Ливия, то Афган с Ираком. А как эти мерзавцы нашу родненькую Югославию разорили. Это только те страны, что помню ещё с институтских политинформаций.
— А Россия сюда зачем пришла? Вот если откровенно?
— Россия, мужик, сюда не пришла, она сюда вернулась, только временно оставив Донбасс и Новороссию без должного присмотра, — крепыш поправил шлем, сверкнул белыми зубами и многозначительно поднял указательный палец вверх. — Вот, вернулись, а тут работы непочатый край — снова нацисты зигуют, свастики рисуют, концлагеря для коммунистов и русских…
— Какой нацизм? Я, что ли, нацист? Президент у нас еврей вроде, — колюче огрызнулся Костя.
— Я ж и говорю, раньше нацизм был против евреев, а теперь против русских, против православных. А какие у тебя политические взгляды и кто там ваш Зеленский, я ему в штаны не заглядывал, в синагогу не ходил, его вероисповедания не проверял. Так что ваш он теперь или не ваш — большой вопрос, на который мы и пришли найти ответ, — наставнически закончил мысль крепыш и предложил Нилову подкрепиться солдатским пайком.
Константин принял подарок с благодарностью. Дианка обрадуется. Лишь бы продержалась, лишь бы всё обошлось. Немного подумав в сторонке, пожалел о том, что назвал Зеленского своим президентом. Какой же он свой, сволочь, если бросил мирных людей под русские танки? Правда, и Путин не стал своим. В голове рой бесформенных мыслей, в душе зудящее отторжение всего происходящего, а в сознании — тёплая надежда выжить и спасти близких. Вернулся во двор. Николай Иванович, только что отошедший от операции по удалению осколка, подбрасывая дрова в мангал.
— Что скажешь, Иваныч, похоже это на ту войну, где наши деды воевали? — спросил Нилов.
— Ни одну сторону не понимаю, ни другую, — недовольно пророкотал Николай Иванович. — Одни устроили из Мариуполя Сталинград. Так сталинградцев хотя бы частично эвакуировали, прежде чем превратить город в крепость. А эти что? Оставили людей как живой щит. Такое только террористы сирийские делали. К другим вопросов не меньше. Знали же, что в городе люди. Знали. Но, как говорят, по живому резали. Вон, где такое увидишь — кладбище во дворе. Так это только у нас, а что по другим территориям? На Левом, говорят, там просто лунный пейзаж. Поднять бы наших, Георгич, дедов, дать розги в руки, да чтоб выпороли и одних и других засранцев.
— Беда в том, Иваныч, что вроде и тех и других одни и те же деды воспитывали. И правильно, казалось, воспитывали, патриотизм, историческую память прививали, какой-то культуре обучали, но где-то произошёл сбой в системе. Вот только где? Думаю, что розгами этот сбой не поправить, только радикально, в зародыше. Хотя о чём это мы? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились.
— Ты знаешь Георгич, я всё-таки думаю, что радикально не наш метод. Нет, конечно, отпетых уродов со свастиками — тех однозначно в расход. А остальные имеют шанс на исправление. Немцы-то в Восточной Германии исправились, а потом, когда их западные поглощали, то многие плакали, не хотели так называемого объединения. Правда, сейчас так получилось, что мы с тобой в роли тех же немцев, вот какая беда. И это нас будут с тобой перевоспитывать, если доживём и здесь останемся.
— Где останемся? На руинах?
— Твоя правда. Но надежда-то есть. Не может же быть так, что нас кинут и забудут.
— Это почему же не может быть?
— Я верю. Вот гляжу на своего внука, он так изменился. Раньше от компьютера не отгонишь, всё в стрелялки свои гонял. Глаз от телефона не отрывал. А сейчас света нет, связи нет, квартиры нет — так он каких-то книжек натаскал с рынка, читает, меня учит. Во как…
— А что за книжки, если не секрет, да ещё с рынка?
— А посмотришь сам. Бабы там квартиру, уцелевшую на первом этаже, приняли во владение, устроили в ней общежитие. Не в подвале же сутками жить, кости не железные. Сходи, глянь, внук у окна читает.
Как и предполагал Константин, книги внука Николая Ивановича оказались из рыночного контейнера, из которого ещё месяц назад торговал сам Нилов. Видно, кто-то взломал, но тащить литературу не стал. Кому нужны книги в такую годину? Разве на розжиг костров. Нилов улыбнулся, похвалил десятилетнего мальчишку за то, что читает, вернулся в подвал к Наталье Ивановне. Она тяжело дышала, закатив глаза, жадно глотала воздух.
— Что с тобой, Наташ?
— Температура. И простуду не чувствую, а лихорадит. Суставы выкручивает до не могу, лимфоузлы растут как грибы после ливня, — шелестяще, словно нехотя ответила Наталья.
— Таблетки приняла?
— Кончились.
— Может, прорвёмся в больницу?
— Не могу идти, Костя, это ж даль какая, сил никаких нет. Да и попробуй к какому врачу попади, люди говорят — бесполезная затея. Приготовь макароны, пожалуйста, мешочек с ними девушки забрали во вскрытую квартиру. Там возьми всё. Соль тоже там. Даже лимонная кислота есть, кто-то притащил, думал, что сахар. Смех один. Я есть не буду, не могу. Что там на Артёма, что с Дианой, говори?
— Пока тихо. Не пустили меня туда. Завтра сделаю вылазку.
Угрюмый и разбитый морально и физически Константин снова вышел во двор. Здесь суетились несколько оставшихся жильцов из разных сгоревших домов, обступив человека в военной форме. Он пояснял всем возмущающимся и не понимающим, как будет действовать комендантский час, как необходимо пройти фильтрацию и получить пропуск на перемещение по городу. Без пропуска праздные шатания будут пресекаться. От этой новости Константина окончательно парализовала гнетущая печаль и тошнотворная обида.
*
На многострадальную и долго недоступную улицу Артёма Нилов смог попасть лишь когда март уже начал отсчитывать последние часы своего царствования. Солнце крепко оседлало азовский небосклон. Бои почти полностью сместились за Кальмиус на завод «Азовсталь», как-то несерьёзно и уныло громыхало в районе Слободки и морского порта.
Ещё издали, поднимаясь знакомым, но катастрофично выглядящим маршрутом, Константин увидел, что подъезд, где жила Диана, сложился, как карточный домик. Район был изуродован, панельные дома зияли пробоинами, стены сгоревших многоэтажек чернели сажей, от школы остались лишь обгоревшие стены. И вокруг — полное безлюдье, ни души, ни звука, лишь запах пороха, смерти и груды битого мусора из раскуроченных квартир.
В почти заваленном бетонными плитами подвале тоже никого не было, по всей видимости, люди куда-то смогли выйти. У соседнего дома незнакомая старушка в мужской фетровой шляпе кормила кусками слипшегося риса оставшихся без хозяев собак.
— Извините, а вы не знаете, куда делись люди отсюда, — спросил Константин, но старушка не реагировала. Присмотревшись, Нилов увидел, что в раковинах её ушей запеклась кровь. Костя повторил вопрос громче.
— Что? — повернулась женщина.
— Я говорю, лю-ди ку-да де-лись из э-то-го до-ма?!
— Кто его знает?! — крикнула старушка, она была контужена.
— Раз-бе-жались?
— Может, и разбежались. Тут такое было. Ох… Такое… Выжить было невозможно. Вон в тот дом некоторые перепрятывались, — старушка показала куда-то в сторону разрушенной школы, напоминающей руины Сталинграда из советских школьных учебников.
Нилов, задыхаясь, держа под мышкой солдатский паёк, осторожно переступая через груды битого стекла, бетона, обломки снарядов и осколки, вошёл в соседний двор. Здесь сиротливо сидели возле костров три женщины средних лет.
— Здравствуйте! Я ищу свою дочь из того дома, что за школой, — Нилов показал пальцем.
— И вам не хворать, — голоса женщин были глухи и подавлены. — Ну, ищите. Были тут всякие. Уже разошлись.
— А куда, вы не знаете?
— Знали бы, сказали.
— Моя дочь была беременна, может, видели?
Женщины испуганно переглянулись. Одна из них, самая старшая на вид, кивнула головой, показывая Нилову, чтобы следовал за ней. Окоченевший от волнения Константин послушно двинулся. Женщина остановилась возле внутридворового кладбища из пары десятков свежих могил.
— Если беременная из того дома, то завалило её то ли плитой, то ли лестничным подъёмом. Люди вытащили, сюда принесли, но не выжила она, вот её могилка, — басом сказала женщина и, хмуро развернувшись, оставила Нилова самого.
Бешеный, нечеловеческий вой вырвался из груди Константина и разгулявшимся ветром понёсся по низинам всего Правого берега. Но никто не слышал этот вой, растворился он в пустоте усталого равнодушия и бессилия уцелевших жителей жемчужины приазовской степи.
XIV
Дом у Ниловых небольшой, шлакоблочный, возведённый в своё время отцом без особых архитектурных изысков, четыре стены, кирпичные перегородки крестом, разделяющие две спальни, зал и гостиную, посередине печка, с южной стороны — пристройка-кухня. Все тогда так строили, и отец не стал выделяться на общем фоне. Андрей переконструировал дом на свой лад, зал расширил, гостиную превратил в котельную, удлинил кухню, присоединив к ней санузел, а из двух объёмных спален соорудил три маленькие, одна из которых служила то ли рабочим кабинетом, то ли местом для загадочных уединений с котом.
Крупный гладкошерстный чёрный кот Гоша в доме Нилова жил на особом положении. Андрей Георгиевич разрешал ему буквально всё — от спанья на кухонном столе до ловли бабочек в зале. Была такая слабость у Гоши — ловить на высаженной Катей клумбе зазевавшихся бабочек, заносить их в дом, отпускать и после этого устраивать игры с высокими полётами и прыжками по шкафам. И Андрей прощал кота даже за перевёрнутые горшки и разбитые вазы.
Костя замечал много странностей в привычках и поведении брата. Здоровьем не крепок, худ, хоть и жилист, Костя бы его одной левой с ног сбил, но чувствовалась в Андрее какая-то совершенная сила, скрытая энергетика, устоять перед которой невозможно ни в схватке, ни споре. В иные моменты и хотелось бы Косте сказануть брату что-то для него неприятное, выплеснуть душу, загнать, как в детстве, в тёмный угол и поставить на место, но не складывалось решение, рассыпалось на молодом замысле. Одним своим добрым, как весеннее солнце, но прозрачно-зеркальным взглядом Андрей снимал все потуги как-то на него навалиться.
Был он человеком разговорчивым, эрудированным, хоть и работал всю жизнь то грузчиком, то экспедитором. А порой впадал в какое-то экзотическое состояние: вроде бы всех приметливо слушал, ладно кивал, живо участвовал в разговорах, но ничего не понимал, что происходит рядом. Как будто пребывал где-то в потустороннем мире, в параллельной реальности. А когда припирали к стенке — косно отшучивался. И эти постоянные отлучки на разговоры с котом — совершенно непостижимый манёвр, попахивающий умопомрачением.
Непроницаемая Катя неохотно откликалась на вопросы Кости о состоянии мужа. Пожимает плечами, уныло улыбается или кокетливо рукой машет, мол, всё в порядке, не обращайте внимания, привыкните. Её, похоже, больше донимал невольный раздел её жизненной территории на две сложно совместимые семьи.
«Всё верно, — думал Нилов-старший. — Две женщины на одной кухне — как две головы на одной шее. Как ни крути ими, а одна другой мешает. Надо что-то с жильём думать, а заначка тает, как запоздалый апрельский снежок».
Стал Костя посматривать на предложенный соседями шлакоблочный шахтёрский барак, где пустовали целых три квартиры. Однажды, пригласив с собой брата, решил посмотреть объём возможных работ, которые предстояло сделать, чтобы пустующее много лет помещение превратить в подобие жилища. Удобств каких-либо, конечно, в квартирах обнаружено не было — деревянный коридор, крытый кусками конвейерной ленты для транспортировки угля по шахтным уклонам, длинный проход вдоль глухой стены, из него — повороты в две небольшие квадратные комнаты. Проводка открытая, медная, как в дедовские времена. Оконные рамы из прогнившей сосны, перекосившиеся под гнётом одиноких лет. Всё это невеликое ветхое хозяйство покрыто старым, как плесень, почерневшим от угольной пыли шифером.
— Пытаюсь вспомнить, кто в этом сарае при Союзе жил, и не могу, — признался Костя.
— Да и не важно. Но ты знаешь, Костя, не всё так и плохо. Я думал, состояние внутри хаты хуже, — задорно хорохорясь, успокоил Андрей.
— М-да… Хуже просто уже некуда. Хуже — только в Мариуполе, — чувствуя фальшь в словах брата, досадливо простонал Константин.
— Я серьёзно, Костя! — не угомонялся Андрей. — Ну, проводку я тебе за день сделаю, этого добра по электрической части у меня в сарае хоть задницей жуй. И выключатели, и включатели, и люстры старые, и лампы новые. Печка почти живая, дымоход цел, у меня печник знакомый есть, проверим тягу, переберём хода. С угольком тоже чего-нибудь придумаем. Унитаз с работы притащу, стоит у нас там, в кладовой, бесхозный. Водрузим его вот сюда, в этом вонючем коридоре, перегородку из гипса слепим, гипсокартон хоть и слегка погнувшийся, но тоже в сарае водится. Дверей я тебе хоть на целую армейскую казарму соображу, был такой грешок — собирать всё хламьё, что люди в микрорайонах из квартир на мусорники выбрасывают. На рытьё выгребной ямы организуем народ. Мужиков у нас тут не густо, в основном бабы — вдовы да разведёнки. Но, если чего, с работы подряжу пацанов. Народ у нас хоть и вредный, но на беду отзывчивый. Да и нам же не на века ремонт делать, скоро Мариуполь восстановят, вернёшься домой, в новую хату с белыми панелями…
— Слушай, брат, всё это хорошо, конечно, спасибо, но вот спросить у тебя хочу, как и ты меня вопрошал, — перебил Нилов-старший. — А почему ты никогда не приезжал в Мариуполь. Я же писал, приезжай, приму как положено.
— Так я ж приехал, первого мая…
— Ну, да, только по какому поводу приехал — эвакуировать нас с Наташей. В разбитый город приехал. А раньше-то что мешало? Тут ведь чуть больше двухсот километров, три часа езды. Автобус прямой ходил. Если честно, обидно мне как-то было. Психовал я: Наташиных родственников каких только ни принимали — и двоюродных, и троюродных. А тут родной брат и за тридцать лет ни разу в гости не приехал. В Вольном — никаких достопримечательностей, а у нас — и Городской сад, и Экстрим-парк, и город хорош, музеи, выставки, галереи, и море, в конце концов.
— Так из-за моря и не приезжал…
— То есть?
— Тяжело в это поверить, да? Боюсь я моря, Костя. Больше всего в жизни боюсь. Даже приближаться страшно. Как-то меня в Севастополь в командировку послали, я долго не хотел ехать. Но придавил начальник на больные места, вынудил, короче. Так я ещё издали увидел воду, сошёл на трассе и пешком в обратную сторону на Симферополь пошёл. И потом сразу уволился.
— Что-то не пойму я тебя. Мы ж в детстве с родителями ездили и в Бердянск, и в Анапу.
— То в детстве. А потом всё изменилось.
— Что изменилось? Андрей, что изменилось? Я совсем тебя не понимаю. Странный ты какой-то человек, как будто и не родные мы с тобой.
— Знаешь, сложно мне об этом говорить. А понимаю, что говорить надо, — Андрей присел на край обсыпавшейся глиняной печки, глубоко вздохнул и тоскливо посмотрел в глаза Косте, стоящему у окна в предполагаемом зале своей будущей квартиры. — Только прими всё спокойно и правильно. Врачи считают меня шизофреником. Нет-нет, не переживай, так они классифицируют мою паранойю, она не опасна для общества, но нелегка для меня. Я трудоспособен, уживчив в коллективах, морально устойчив, никаких видимых проявлений заболеваний нет. Но вот тогда… В детстве… Помнишь, когда я по просьбе мамы прибежал на автовокзал, чтобы передать тебе весть о том, что тебя ищет милиция? Вот тогда мне стало плохо. Очень плохо. Автобус на Жданов тронулся, ты этого не видел, да и, наверное, был обуреваем совсем другими мыслями, а я потерял сознание. Меня накрыло. Накрыло и в прямом, и в переносном смысле. Упал на асфальт, а показалось, что упал в воду, в штормящее море, которое накатывало на меня одну волну за другой. Я лихорадочно пытался выбраться из воды, махал руками, кого-то звал на помощь, но тщетно, лёгкие уже не работали. Когда меня привезли в больницу, медики не знали, что со мной происходит и чем лечить. Мне меняли диагнозы, вызывали какого-то крутого профессора, собирали врачебные консилиумы. Моё физическое состояние оценили как состояние человека, пережившего клиническую смерть, а точнее — умершего от утопления, но никакого утопления на самом деле не было. Как выяснилось, так действовали на мой организм внезапно появившиеся видения.
— С ума сойти… Разве так бывает? И что дальше? — покачал головой искренне изумлённый Костя.
— Вот именно — сойти с ума. Именно так и квалифицировали мою болезнь и положили в детское психиатрическое отделение, — продолжил Андрей. — Всё лето я провалялся в этой психушке, хотели отправить в знаменитый петровский интернат для умственно отсталых детей. Представляешь? Но решили, что у меня ремиссия, что болезнь не прогрессирует и я могу продолжать учёбу в обычной школе. Ну, не совсем обычной, в интернате. Так решили в отделе образования и милиции, когда бабушка умерла. Обычный интернат, конечно, ненамного лучше специализированного, психов другого порядка там тоже хватало, но аттестат об образовании я получил такой же, как и у всех советских школьников.
— Так а что это было-то? Ну, с этим утоплением. Ты как-то анализировал своё состояние, с чем оно могло быть связано? — нетерпеливо спросил Костя.
— Ты сейчас, наверное, решишь, что я действительно шизик, — натянуто улыбнулся Андрей. — Дело в том, что я пережил смерть, как бы это сказать, в теле нашего с тобой отца. Я увидел то, что видел папа в свой смертный час, я ощутил всё то, что ощутил и пережил он, когда решил покончить свою жизнь самоубийством.
— Да ну на фиг, — выругался Костя, откровенно не зная, как отреагировать на сказанные братом слова. — С чего ты решил, что отец утонул, да ещё и самоубийца?
— Не я решил, отец мне сказал.
— Так он же утонул, блин… Что ты несёшь?
— Физически утонул, а его душа осталась здесь. Прошу, дослушай, ибо я больше никогда не вернусь к своим сегодняшним откровениям, — сурово проговорил Андрей. — Там, в больнице, когда я лежал в реанимации, то услышал внутренний голос. Это был голос отца…
— …Бесы вселяются в человека через совершенные им грехи. Ты в церковь ходишь, брат?
—…Я сам подумал, что схожу с ума. Но голос был настолько свеж и ярок, а высказываемые им мысли настолько неиллюзорны, что сомнения отпали сами собой. Да, психиатры уверяют, что всяческая связь с покойником — это не что иное, как сила человеческого сознания. Они называют этот парадокс плодом воображения человека, галлюцинацией, самогипнозом. Эту концепцию внешне пришлось принять и мне, во всём соглашаясь с врачами, лишь бы они не испортили мне биографию. Кому я нужен буду со справкой из психдиспансера? Слухи по городу, конечно, распространились, когда меня освободила от срочной военной службы медицинская комиссия военкомата. Но слухи к трудовой книжке не пришьёшь, а то и грузчиком бы не взяли…
— …И-и-и что отец тебе говорил?
— Всё, что я спрашивал. Видишь ли, отец, он сейчас здесь, где-то рядом, он живёт в параллельном мире, но я бы назвал его перпендикулярным. И когда его душа по пути своего следования пересекается с плоскостью нашего бытия, мы общаемся. Он слышит меня, я его. Понимаешь, этот голос звучит внутри меня, в моей голове. Это действительно страшно, особенно первое время, пока не привык. Хотелось вырваться из своего тела, даже суицидальные мысли посещали. Поэтому я и решил прибегнуть к услугам своего Гоши. Я и назвал кота Гошей, как батю. Так легче — представлять себе, что голос отца звучит не в голове, а его источником является одушевлённое существо.
— Подожди, а отец знает, что случилось со мной?
— Конечно. Он не видит и не слышит тебя, всех остальных, но со мной-то у него связь есть. Я и рассказываю.
— Во, блин… Мистика какая-то.
— Ну а про этого, про Египтянина-Немца это он тебе рассказал?
— Он.
— А он откуда мог знать?
— В его мире возможны свободные перемещения во времени. Он сделал это и увидел убийцу. Выследил его. Может описать его образ, дом, где он жил, школу, где работал, его класс, его учеников. Но не может увидеть ни адрес, ни номер школы. Время, как пространство и природные явления, тоже может запутывать следы, смывать очертания, переписывать названия. Вот такой оксиморон. А вообще, я должен был тебе это всё высказать. Не знал как. Люди ведь между собой как общаются? По теме: на работе о работе, на пьянке о женщинах и мужиках, дома о кастрюлях и огороде. Душе от этого не легче, ей нужен вот такой разговор по душам, как исповедь.
— Хм… Ты во мне прям надежду на победу справедливости пробудил. Найти бы этого Немца. Андрей, ты только Наташе ничего про это не говори. Она у меня женщина воцерковлённая, может неправильно понять. Да как тут вообще понять такую дикость? Я, конечно, человек начитанный, всякое в книжках находил, но всегда считал, что большая часть написанной ереси — сугубо коммерческая туфта, выдуманная так называемыми эзотериками ради лишней копейки. Мне вот интересно, а в данный момент отец тебя слышит, он здесь?
— Нет, сейчас его нет. Портал, через который мы можем контактировать, находится в нашем доме.
— А утопился-то отец чего?
— Потерял смысл жизни.
Константин съёжился, отошёл от окна, словно чего-то испугался. Выглянул осторожно в длинный проход, как будто ожидал в нём кого-то увидеть. Или обнаружить свой изрядно израсходованный смысл жития.
— Знаешь, ты малой ещё был, да и я недалеко ушёл, — негромко сказал так, как сообщают великие секреты. — А ведь у отца тоже была какая-то паранойя. Он мне сам говорил, что общается с нашим покойным дедом, тем, что погиб под Одессой. Мол, дед наш жив, душа его жива, только никто об этом не должен знать. Я тогда подумал, что отец шутит или лишнего хватил, но тайну хранил, бабушке и маме ничего не говорил. Да они бы и не поверили, засмеяли. Может, действительно у отца какая-то связь с дедом была? Типа твоей…
Часть вторая. Марик
© Copyright: Сергей Петрович Волошин, 2024
Свидетельство о публикации №224102401389
Свидетельство о публикации №224102401389
Рецензии
Давно я не испытывала столько эмоций. Так искренне и достоверно написан ваш роман, Сергей, что трудно оторваться. Честно, я забыла, когда читала подобное. Последнее время классиков перечитывала, только прихожу к выводу, что написанное вами для меня ближе, понятнее, роднее. Потрясающий роман. Он должен быть напечатан! Я сюда на Прозу почти не захожу, и рассказы давно не писала. Да и мало здесь читающих. А ваши произведения достойны обширной аудитории. Их трудно переоценить. С благодарностью и уважением, Людмила.
Людмила Мизун Дидур 23.04.2025 18:07 • Заявить о нарушении
Людмила Мизун Дидур 23.04.2025 18:07 • Заявить о нарушении
Вы не поверите: ради интереса выставил "Освобождённого" на конкурс литературного сайта "Литрес". Роман не попал даже в лонг-лист. Хорошо, если маститые члены жюри почитали хотя бы пару глав - спасибо им и на том:)))
Сергей Петрович Волошин 23.04.2025 19:13 Заявить о нарушении
Сергей Петрович Волошин 23.04.2025 19:13 Заявить о нарушении