Часть третья. Командировка в ад

I
Майский отпуск Максима Гущина, превратившийся в медовый месяц со вскружившей голову Ириной Першиной, медленно подходил к концу. Необходимо было решаться — возвращаться в Москву под управляющее начало Арсения Викторовича с его настойчивыми требованиями написания житейских историй, взятых из глубин народных, или оставаться с любимой в Таганроге. Максим невольно склонялся ко второму варианту. И не потому, что разочаровался в своём работодателе с его неприемлемыми для восприятия политическими взглядами и жёсткими методиками руководства, а потому, что очаровался Ириной — её неувядающей красотой и алгебраической рассудительностью, помноженной на человеческую простоту и большой жизненный опыт. Раньше однообразный, патриархальный Таганрог казался ему каким-то тёмным и холодным, а теперь и солнце стало улыбаться светлее, и прежде казавшееся неприветливым море заиграло волнами теплее. Словно лежишь головой на коленях у матери и засыпаешь в ласках её добрых рук.
И Максим решил рискнуть — открыть свой личный сайт с уже раскрученным в Сети названием — «Житейские истории». Чтобы случайно не пересечься в квартире Ирины с её сыном и своим одноклассником Серёгой — данное мероприятие никак не входило в планы, — Максим арендовал на Александровской улице двухкомнатную квартиру. Недалеко от автостанции, если по роду деятельности понадобится куда-то проехать, и до Дворца молодежи — рукой подать. В удалённой от входа в жилище неуютной спальной комнате поставил компьютер, оборудовав своё рабочее место, а кухню и зал оставил для полноценной жизни с возлюбленной.
Ирина не препятствовала хлопотливым фантазиям и инициативам Гущина. Ей самой было интересно понять, что из всего этого может выйти. Возраст Максима, большая разница в прожитых годах, конечно, гладко тревожили её, пробуждая в памяти сарафанные репортажи о подобных романах, которые, как правило, не имели счастливого конца. Но её молодой избранник с фигурой Геракла, улыбкой любезного чародея и голосом эпического поэта, как это было ни удивительно, нравился ей, возбуждал её, заставляя не только выглядеть моложе, но и включить внутри себя самой некий тумблер, запускающий оздоравливающий поток для обуздания мечущихся мыслей и хаотичных шагов.
«Делай что должно, и будь что будет, — решила однажды для себя Ирина Степановна. — В конце концов, живу один раз, а шансов женский век предоставляет не так уж и много. Последний уже и не вспомнить».
В самом конце мая Максим позвонил Арсению Викторовичу, чтобы сообщить о своём увольнении. Редактор без лишних эмоций выслушал длинные объяснения Макса о том, что встретил женщину своей мечты, что давно хотел вернуться в родной город, где стареют родители, а также наспех выдуманную версию своего счастливого фрилансерского будущего.
— Что я могу сказать, Гущин, — сказал редактор, впервые за всё время работы назвав Максима не по имени, а по фамилии. — Это не моё, это твоё решение. Тебе либо жалеть, либо благодарить судьбу, что ты его принял. Трудовую книжку вышлю почтой. Будешь в Москве, не забывай, звони, забегай. Не враги.
Коротко, жёстко, безэмоционально, но по делу. «Наверное, так и нужно говорить руководителю, иначе не хватит никаких нервов и времени на всяческие ублажения и переговоры», — подумал Макс, намотав себе на отсутствующий ус этот опыт общения, в жизни такой пригодится.
— Ира, с сегодняшнего дня я свободный человек, — порадовался Максим, открывая двери своего гнезда для новоиспечённой хозяйки.
— Свобода хороша, когда знаешь, что с ней делать, — улыбнулась Ирина. — Я вот уже много-премного лет свободна, но куда применить это раздолье — не понимаю. Всегда находятся какие-то якоря, которые ограничивают движение души и тела, всегда прихватывают какие-то цепи, не отпускающие от строгих обязанностей быть прилежной матерью, дисциплинированным работником, вежливой соседкой, законопослушной гражданкой, в конце концов. Как-то один случайный встречный, как оказалось, бывший зек, сказал мне: «По какую, собственно, сторону забора с колючей проволокой находится свобода — большущий вопрос».
— И тем не менее я сегодня освободился от обязанности подчиняться капризам своего столичного начальника. И как-то легче стало, честное слово.
— Но появился другой груз — зарабатывать копейку своим горбом и умом, нести за это всю полноту ответственности, а это, как мне кажется, ничем не слаще.
— Ты не в настроении? — Максим взволнованно подвинул для Ирины кресло, предлагая присесть у растрескавшегося от давления неумолимого времени дубового стола. — Чайку, кофейку?
— Без разницы. Устала, — с глубоким вздохом ответила Ирина. — На работе вопросы задают: с кем это вы там, уважаемая, встречаетесь или живёте? Уже либо видели нас в городе, либо соседи донесли, мир не без честных людей, бдящих за моральным обликом своих коллег и земляков.
— И что ты ответила?
— А ничего. Что тут отвечать? Что тайно встречаюсь с одноклассником сына?
— Зачем всё время акцентировать на этом внимание?
— Ты же акцентируешь. Встреч с Сергеем избегаешь, хотя я, если откровенно, уже смирилась с мыслью о том, что рано или поздно он узнает. Ну, как там говорят, сколько веревочке ни виться… Тем более мы ведь не любовники, скрывающие от своих верных половинок тайные любовные отношения. Нам по большому счёту отчитываться не перед кем. Мне — так это точно. Ты, кстати, как-то объяснился перед своими родителями? Нехорошо это — прятаться от них почти месяц и никак не разжевать им своё аномальное поведение. Я бы на месте твоей мамы обиделась.
— Мама слишком много ненужных вопросов задаёт.
— Не хорохорься и не унижай мать, Макс. Так нельзя, она задаёт вполне логичные вопросы, вытекающие из ваших родственных связей.
— Извини, но я начинаю чувствовать себя школьником на уроке этики, — Макс нервно вскочил со стула, дабы придать некой значимости своим словам и впредь отрезать Ирине любую возможность читать ему морали.
— Не позёрствуй, — спокойно выговорила Ирина. — У нас обычный разговор взрослых людей. Нам вообще нужно как-то научиться не только слышать друг друга, но и говорить на едином языке терминов и понятий о жизни. Вот сам посмотри: отец почти месяц просил тебя помочь ему отремонтировать крышу в доме, ты сам об этом говорил. Ну и?
— Что «ну и»? Ничего страшного не случилось, нанял шабашников, сделали. Иногда так в жизни бывает, что дети немного заняты налаживанием личной жизни и созданием своего бизнес-проекта.
— Да, но каково отцу, ты об этом подумал?
— Подумал. Отец не последний кусок хлеба доедает…
— И с тобой, кстати, делится. Причём уже много лет, заметь.
— Просто вижу в тебе свою маму. Она это повторяла много раз.
— Мне это нравится, что я похожа на маму. Но мы, мамы, мало в чём друг от друга отличаемся, когда пытаемся мужчин заставить быть мужчинами, а не только существовать самцами.
— М-да, только поделился доброй вестью о наступившей свободе, а тут сразу поступили свежие её ограничения. И от кого? От человека, которого я люблю.
— Считая себя свободным, ты всё равно остаёшься рабом своей мечты. Да и вообще, готов ли ты, например, отказаться от телефона или от интернета? Наверняка не готов. А значит, ты уже не свободен. Давай закончим эту тему, тебе скоро запускать свой проект. Не хочу быть раздражителем твоей творческой внутренней организации. Я ведь немного тоже творческий человек, только в другой сфере.
— Человек, получающий зарплату из бюджета, вряд ли вправе называть себя творческим. Вы исполняете спущенные вам сверху программы разного там социально-экономического, всякого молодёжного и культурного развития. Разве не так?
— Отчасти так. Но бюджетное финансирование не избавляет от необходимости быть в созидательном поиске. Впрочем, это не попытка в чём-то оправдаться. Меня, например, всегда расстраивал тот момент, что танцы, песни, карнавалы существуют за счёт денег наших налогоплательщиков, за их средства содержатся филармонии, театры, дворцы и дома культуры, но никто не спрашивал самих налогоплательщиков, а заказывали ли они танцев и песен в таком огромном количестве по всем городам и весям, как сейчас. При этом литература наша родная — писатели, поэты, философы, публицисты — выживают за счёт подножного корма — рекламы, джинсовых подработок, спонсорских подачек и личных продаж. Но их вклад в сохранение культуры, истории, традиций, нравственности, в воспитание нынешнего и будущих поколений, как по мне, так куда больший, чем у системно финансируемых государством хореографов и певцов. Меня всегда удручал и тот факт, что люди, получающие государственные зарплаты, при этом ещё и чествуются правительством, муниципалитетами или какими-то общественными образованиями. Человек просто работает за получку и аванс, а ему ещё и грамоты, медали, ордена, статьи в газетах, репортажи по телевидению. Губернатор такой-то или мэр рассякой-то перерезали ленточку построенного за бюджетные ассигнования местечкового музея, а то и вовсе публичного туалета. И все рукоплещут. Я поняла, если бы чиновник сделал это за свои средства или в нерабочее время собрал фонд для помощи онкобольным детям. Здесь нет вопросов — чествуйте. Давайте планочки генералам и полковникам за подвиги во время войны, а не за расхищения в мирное время и не за эксплуатацию солдат на строительстве загородных дач. Надевайте короны тем творцам, которые что-то делают для страны и народа вне стен государственных учреждений. Но не иначе. Пишите и говорите о тех людях, кто творит доброе и вечное не за прибыли, а во имя торжества добра, правды и любви. Так что в этом плане я на твоей стороне, а не на своей. Твори, Максим, и это тебе ещё одна тема для твоих «житейских историй».
— Самокритично. Я думал, ты будешь беспощадно защищать честь мундира, — раскрасневшийся было Максим сел на скрипящий стул обратно, шумно отхлебнул из чашки. — Что-то я и правда слишком разошёлся. Прикинь, Ира, какой будет интересный сюжет с этими выпускниками из Вольного. Я уже в предвкушении. Ещё никогда в жизни я не подходил к истории своих героев с таким энтузиазмом.
— Ты действительно хочешь туда ехать, в зону боевых действий?
— Ещё и как хочу. Во-первых, это первая моя командировка в новой должности главного редактора нового издания, — Макс удовлетворённо крякнул. — Во-вторых, передо мной раскроются целых четыре жизненных истории со всеми перипетиями их развития. В-третьих, через время можно вернуться к этим историям, если будут отклики. В-четвёртых, не такие уж там боевые действия, фронт от Вольного километрах в сорока или пятидесяти, это далеко, ничего не долетает. Так что привезу, как мне кажется, классный репортаж, Арсений Викторович обзавидуется.
Ирина поправила спадающие на лоб мягкие локоны, посмотрела в окно, где суетливыми быстроходными жуками мелькали выгоравшие перед набиравшим силу летним солнцем разноцветные автомобили.
— А на чём ты поедешь? — спросила она.
— Автобусом, через Ростов, маршрут я уже пробил. Всё нормально, никого не тормозят, ничего не отбирают. Да у меня и отбирать, по сути, нечего — диктофон и фотик. А чего ты об этом спрашиваешь?
— Да так. Тревожно что-то.
— Брось ты, Ир. Я уже и план своих потенциальных встреч набросал. Пойду по списку всех подписантов записки в бутылке. Первый — Олег Астров.
— Ну, ты слишком-то не обнадёживайся, столько лет прошло. Ждут ли тебя там эти подписанты. Им уже, между прочим, по шестьдесят лет. Это наверняка иные люди. Может быть, умерли, разъехались… Это во-первых…
— Так не бывает. Всё равно каждый человек оставляет какой-то след, у него есть родные, работа, в том числе бывшая, друзья. Подскажут и места захоронений, если вдруг, и телефоны, и электронные адреса, и аккаунты. Кстати, аккаунтов этих товарищей я, увы, нигде не нашёл.
— Я ж и говорю, что это люди другого поколения. Они вряд ли живут в Сети. А если живут, то закрытой жизнью. Я бы в условиях войны, политического противостояния особо не светила лицом на весь мир, включая закадычных украинских врагов. Очень вероятно, что и с тобой они не захотят разговаривать. Это во-вторых…
— А в-третьих?
— В-третьих? — Ирина побледнела, вытянулась, как лирная струна, и заговорила какой-то несвойственной для себя низкой октавой. — То, что в-третьих, ты вряд ли воспримешь всерьёз.
— А всё-таки?
— Возможно, подумаешь, что я сумасшедшая, и поднимешь меня на смех.
— Продолжай-продолжай, я весь неистово заинтригован…
— Ты знаешь, я в юности, когда училась в институте, увлекалась картами таро. Слышал о таком?
— Ну, как бы в общих чертах да.
— Общие черты здесь не пройдут. Штука довольно-таки серьёзная, интересная, требующая скрупулезного подхода и терпения. И не всем таро открываются, чаще всего ими занимаются фокусники или шарлатаны…
— И к кому из них принадлежала ты, интересно?
— Как раз занималась этим сугубо в личных целях. Были такие обстоятельства. Все тогда по гадалкам бегали, всяких Кашпировских смотрели, белых магов посещали, астрологов читали. А мне попались в руки несколько толковых книг с малыми тиражами, купленных на харьковской барахолке. Изучила очень внимательно, и ты знаешь, полностью предсказала крах своих семейных отношений и отъезд бывшего мужа в Англию. Вплоть до географических подробностей. Сама не верила, а карты говорили…
— Я лично думаю, что это самовнушение. Самопрограммирование. Ты небось и мужу о своих гаданиях рассказала, чем в какой-то мере подтолкнула его к действиям.
— Может быть, может быть, — подняла глаза Ирина, Максиму показалось, что они были влажными. — Всё бы ничего, я, может, и до сих пор этим занималась, если бы не одно обстоятельство…
— Какое?
— Подруга моя лучшая по институту Алла Козьмина, вместе в общаге жили, в одной группе учились, вместе в кино, на танцы, упросила разложить карты на её отношения с парнем, с местным, харьковским. Я долго упиралась, не хотела с этим связываться. А потом сломалась. Карты показали, что этот парень убьёт подругу, причём буквально на днях. Ну, что… Я, конечно, всё прочитала, но не стала говорить ей всей правды карт, просто строго-настрого приказала, чтобы бросала его. Объяснила, что не будет с ним счастья, будет горе. Мол, все арканы сходятся против её чувств.
— А она?
— Она не послушала. Посмеялась. Тоже сказала, что самогипноз. Он убил Аллу на следующий день, сбросил с балкона двенадцатого этажа родительской квартиры. Всех подробностей уже не вспомню, но на суде он сказал, что в неё вселилась какая-то нечистая сила, что она стала как одержимая и он, защищаясь от нечеловеческих нападок, вроде бы нечаянно толкнул её. Вряд ли это была правда, скорее подсказка адвоката. Проверяли его на вменяемость — оказался в полном психическом здравии. А что произошло на самом деле, не видел никто, кроме него и покойной Аллы.
— А дальше что?
— Дальше всё. Я из-за этого случая забросила карты, долго сидела на всяких успокаивающих средствах. Думала, с ума сойду. А вчера чёрт дёрнул, достала карты и, признаюсь, второй раз в своей жизни, разложила на твоё путешествие в Вольный.
— Зачем? Ты думаешь, что я откажусь от своих планов из-за какой-то хиромантии?
— Нет, я не буду тебя отговаривать, — лицо Ирины потемнело, над переносицей вызрели две глубокие морщины. — Просто карты беду показали. Но решать — ехать или не ехать — только тебе.
— Ир, я не верю во всю эту чепуху. Зачем ты мне это рассказала? — ударил мясистой ладонью по столу Максим, стоявшие близко друг к другу чашки громко звякнули. — У меня кроме моих планов ещё есть просьба мамы. В Вольном живёт её подруга молодости Маша, Мария Захаровна. Уехала туда в восьмидесятые, вышла замуж, может, на пенсии, может, где-то работает, хотя какая в войну работа. Мама мне втайне от отца дала денег, чтобы я передал Маше, понимаешь. Там наверняка люди не жируют, нуждаются, мама очень хочет оказать хоть какую-то помощь. Она вообще помешана на всех этих репортажах из зоны боевых действий, всем готова помогать — и военным, и гражданским, и даже пострадавшим украинцам, только не знает как. А тут такой повод. Да и мне, если честно, в Вольном остановиться негде. Даже не знаю, есть ли там гостиница. Интернет на этот счёт молчит. Так сказать, иду в разведку боем…
— Если у тебя есть такое благородное поручение от мамы, то в добрый путь, — Ирина взяла в руку ладонь Максима и нежно сжала её в знак уважения, привязанности и небезучастия. — Но ты должен быть осторожным. Пусть и не веришь мне.
Максим молча кивнул и широко улыбнулся, испытав непередаваемое наслаждение от последних слов любимой, сказанных с такой проникающей чувствительностью. Еще никто ему не говорил в жизни наполненных мистикой напутствий. Почему-то именно в этот миг он почувствовал то, чего давно ждал от Ирины, — встречного потока поющих флюидов женщины, заряженных хрупким чувством любви и терпеливой покорности.
Нет, не пропустил Максим мимо ушей трогательные предупреждения любимой. Где-то в глубинах сознания что-то натужно ёкнуло от её слов, но не хотелось в глазах Ирины показаться доверчивым пугливым мальчишкой, который затаит страх перед могуществом сил земного провидения. Отчасти он даже немного пожалел о своей бестактной браваде, но не подал виду, решив утопить любимую в отвлекающих от тяжёлых мыслей поцелуях. Ирина игриво поддалась этому нехитрому манёвру, хотя лёгкий ветерок непризнания и обиды почесал холодком её нежную кожу.

II
В начале июня семья Нилова-старшего перебралась в новую квартиру в старом бараке по соседству с младшим братом Андреем. Ремонт соображали почти всей улицей. Кто-то подкинул строительные материалы и всяческую сантехническую фурнитуру, завалявшиеся в гаражах, сараях и на чердаках, кто-то вышел на толоку, собранную на клич Сергея Александровича. Молодой шахтёрский пенсионер работал не покладая рук целую неделю, ещё и своих сыновей привёл — бетон мешать. Андрей Нилов с разрешения хозяина привёл с лесного склада двух коллег, справно поладивших кровлю, а сам перебрал во всех комнатах электрику.
«Слушай, Кость, я тут твою одноклассницу встретил, Настю Снегур, сейчас она по мужу Краско, помнишь её? — спросил раскрасневшийся от работы Андрей. — Рассказал ей про твою беду, так она сказала, мол, давай встречу выпускников организуем, и каждый чего-нибудь тебе подбросит. Кто какую технику, телевизор там, холодильник, шкаф, а кто и деньжат».
Нилов-старший пожал плечами. Ему было неудобно, стыдно обращаться к одноклассникам, которых он не видел несколько десятилетий и запомнившим его как серийного убийцу. Сядут ли они за один стол с ним? Поймут ли, выслушают? Но тягучая мысль о том, что нужно как-то организовывать свою новую жизнь, давила на больное темечко всё сильнее и сильнее.
«Хорошо какому-нибудь безнадёжному раковому больному, которому уже и срок жизни врачи определили — месяц или два, — думал Константин. — Лежи себе, страдай, получай наркотики, пиши завещание, приглашай попа. Точно знаешь, что будущего уже нет, путь только в иное измерение, до которого тебя вежливо препроводит старушка-смерть. А что делать мне? Будущего не вижу, а бабушка с косой убирает урожай где-то в другом месте. Может, было бы лучше, чтобы какая-нибудь шальная пуля чмокнула в затылок ещё там, в пылающем Мариуполе. И никаких тебе хлопот».
Телефон Насти Снегур всё же у брата взял. Долго судорожно колебался — звонить или нет. Настя была девушкой учтивой, вежливой, отзывчивой, вряд ли годы смогли её перекрутить в другую сторону, Костя не сомневался, что разговор сладится легко, а вот как с остальными одноклассниками — вопрос. Да и много ли их осталось в умирающем городе?
*
— Да, выпало тебе, Костя, никакому врагу не пожелаешь, — неподдельно сказала Настя, выслушав рассказ Нилова-старшего. Это была полная, пышногрудая, ярко накрашенная не по годам блондинка с карикатурным носом, остро вздёрнутым вверх. Если бы Константин встретил её на улице, то никогда бы не узнал, уж слишком изменилась Настя после школы, где была миловидной скромницей с волосами смоляного цвета. Присели на покосившейся, заросшей высокой травой скамейке в центре города. — Ты Алису уже видел?
— Алиса… Алиса-лиса, — Костя замялся, пытаясь подобрать какие-то нужные слова, чтобы описать его отношение к своей первой любви и почему он боится увидеться с ней. — Отреклась от меня Алиса, чего уж вспоминать и душу бередить?
— Как это отреклась? Ничего подобного! — зарокотала Настя. — Ты сам себе это придумал, пока срок мотал? А как, скажи, надо было поступить Алиске, вслед за тобой, как жене декабриста по лагерям и каторгам ехать? Да её, да будет тебе известно, папашка Марата со своей ненормальной роднёй чуть со света не изжили. Они, помимо того что твою мать в могилу загнали…
— Что ты сказала? — перебил Костя, почувствовав, что на его лбу выперли вены.
— Что слышал, — прошипела Настя. — Как тебя подозреваемым в убийстве Марата назвали, так они с братом и побежали к твоей маме права качать. Обещали всю вашу семью порешить. Вся Нахаловка тогда возмущалась, как узнали, что маму после разговора с Зуфаром сердце прихватило и померла она от этого. Так эти Аиповы не успокоились, они ещё и Алиску решили в гроб свести. Даже в институт ей, псы бешеные, не дали поступить, какие-то у них там связи в медицинском были, зарубили Алиску на экзаменах. Она вернулась домой, ей и тут проходу не давали, всё обвиняли, что она виновата в смерти Марата. Девчонке пришлось в другой город уехать, в этот, в Антрацит, и поступить в медучилище. Там она в больнице много лет и работала. А потом мужа похоронила, вернулась в Вольный, бизнес раскрутила. Так ты ничего и не знаешь?
— Да откуда мне знать, Насть? Я жил в другой реальности — то зона, то базар, то подвал под обстрелами. А кто был муж Алисы? — спросил Костя.
— Не знаю я, врач какой-то. Слышала, что умер от какой-то заразы, от больного подхватил. Что, заинтриговала, да? Да Алиска у многих про тебя узнавала, но ты ж как капитан Немо, нырнул на дно и был таков, — резво встав со скамейки и раскачивая широкими бёдрами, захохотала Настя.
— Да я женат вроде, чего тут интриговать, — опустил голову Нилов, поймав себя на рефлексии, что хотел бы встретиться с Алисой Тулаевой, и желательно до собрания выпускников.
— Ну, как там в наше время пели, «первая любовь моя земная, утро моих глаз»… Помнишь или забыл? Все пацаны у подъездов знали эту песенку. Так что женат, не женат — не имеет значения. Первую любовь всё равно забыть невозможно, по себе знаю, — мечтательно подняла глаза кверху Настя, расширив крупные ноздри своего смешного носа, словно вдыхая аромат полевых цветов детства. — Лёшка его звали. Красивый, кудрявый. На мотоцикле «Ява» ко мне приезжал, всех пацанов во дворе построил. Эх…
— А что случилось с ним?
— Да ничего не случилось. В армию забрали, в Афганистан. Друзья его ворошиловградские погибли, а он вернулся, только не ко мне, а к какой-то клуше в Ейск, с которой переписывался последний год службы. Помнишь, были такие развлечения у девок — писать письма на незнакомые адреса полевой почты «неизвестному солдату»? Вот Юрка и клюнул…
— Не, я такого не помню. Да и не мог помнить, я ж в тюрьме сидел. А нам ни с воли не писали, ни с колоний женских, у нас строгач. Кстати, тут меня наши сильно проклинали, когда я сел?
— Ой, да кому ты нужен, Костя? Ну, попереживали немного. Повозмущались. Кто-то клюнул на сплетни, что это ты убил троих ребят, кто-то решил, что тебя подставили. У меня дядя в ментуре работал, он мне сам сказал, что история запутанная, а закрыли тебя потому, что ты первый к ним попал, а область давила, требовала срочно найти преступника. Вот и нашли, не особо искавши. А однокашки рассосались по своим институтам, бурсам, армиям, потом попереженились, детей нарожали, раньше-то это дело быстро обставлялось, не то что сейчас. Вспоминали тебя изредка. Я с братиком твоим, Андрюшкой, бывало, разговорюсь, но он странный какой-то — ничего о тебе не говорил. Хороший парень, всем на Нахаловке помогает, отзывчивый, добрый, но непонятный, как закрытая книга. Вот только Катька его с ним и ужилась. А ей и деваться было некуда — ни родных, ни кола, ни двора. Вышла за Андрея, так хоть дом свой обрела. Ваш дом.
— Катя хорошая женщина, Андрею с ней повезло, факт. А странности Андрея… Ну, да, есть такое, не буду спорить. Все мы с недостатками.
— Это точно. Так что насчёт даты встречи выпускников? Устроит тебя восемнадцатое июня, а? Это суббота, народ на выходных, в школе я договорюсь, чтоб наш кабинет открыли, где Инна Владимировна, царство ей небесное, мариновала нас на комсомольских собраниях. Помню, как тебя разбирали за причёску, не соответствующую образу строителя коммунизма…
— Меня любая дата устроит. Я птица теперь изрядно общипанная, но вольная. А если кто-то не сможет на этот день?
— Знаешь что, Костя, я не первый раз собираю наших, и уже чётко представляю себе весь формат. Если с каждым, блин, отдельно согласовывать дату, то встреча не состоится никогда. У каждого обязательно найдутся неотложные дела и неизлечимые болезни. Здесь проще подход: сказал день, место и сумму сбора на пьянку, а дальше каждый для себя решает — с нами он или против нас. Как правило, откалываются от коллектива немногие. Правда, и коллектива того осталось человек пятнадцать. Но пока ещё все своими ногами ходят и личными колёсами ездят. Так что не переживай, хоть дата у нас и не юбилейная, но сбору быть. Тем более с тобой, ты у нас впервые на арене, тебе и софиты поярче, — Настя, волнами поднимая крупную грудь, сочно и отрывисто засмеялась.
— Хорошо, если так. Всегда уважал классных организаторов. И когда ты только этому научилась?
— Так я в исполкоме полжизни проработала, в коммунальном хозяйстве. У-ух, скажу я тебе, работка! Ближнего клюют, нижнему на голову гадят. Научили…
— Скажи, пожалуйста, а где Алиса сейчас живёт?
— Опачки, так раззадорила я тебя, Костик, раззадорила! Тоже умею.
— Да нет, просто, вдруг… поговорить… может…
— Это надо, Костик, поговорить надо. Столько ран на душе накопилось, а лечить их можно только воспоминаниями и прощением. По себе знаю. Я даже в церковь стала ходить…
— Насть, Алиса где живёт?
— Алиса, ха, да на улице Дружбы Народов, прямо напротив заводской столовой. А на заводе она цех арендует, мебель делает. Там на улице и её квартира, и дочкина. Дочка, правда, в Питере, но хату мама тут держит, хоромы целые, с евроремонтом, зеркалами, хрусталями. Зачем такие бабки здесь вкладывать в жильё, в этом дохлом городе…
— Настя, а номер дома сказать можешь?
— Тьфу ты, да там у любого спросишь, все знают нашу Алиску. Я эти номера, что ли, помнить должна? Ладно, ты не обижайся, заговорила тебя. Я такая, меня не переслушаешь, если попадёшься. Лапидарностью не страдаю. Имей в виду. А ещё танцевать люблю. До сих пор пляшу, как в юности, перед зеркалом с внучкой. Она у меня девка шухарная…
— Настя, спасибо!
— Обиделся? Ой, Костя-Костя, жаль мне тебя. Хочется настроение поднять, а не знаю как. Но холодильник я тебе найду, клянусь. Холодильник за мной. У меня и среди бывших коллег остались приятели, прозвоню всем, расскажу ситуацию. Может, и ещё что подыщем, стиралку, например. Правда, с водой у нас беда, сам знаешь, но не руками же тряпки в тазике елозить. Хотя, помню, как-то полетела моя машина, так я…
— Настя, мне пора, — Костя аккуратно тронул Настю за плечо, показывая ей, что он торопится. Настя снова беспричинно засмеялась, дерзко, словно в ответ, хлопнула Нилова по левому предплечью.
— Давай, родной! Будем на связи. Учи стишок на наше мероприятие, а то вызовут к доске, а ты не готов. И опять двойка! Алиске, если увидитесь, большой от меня привет!
*
Настя перезвонила Константину на следующий день, весело балагуря, сообщила, чтобы сидел в своей новой «норке» на Кольцевой и ждал приезда грузовичка с гуманитарными подарками. Незнакомые мужчины привезли холодильник «Саратов» со слегка поржавевшей дверью, телевизор без пульта, но зато с большим плоским экраном, стиральную машину-полуавтомат и почти новую ванную. Андрей, хоть и хватался постоянно за пронзительно покалывающую левую часть груди, установил ванну в тот же вечер.
Константин и Наталья решили впервые заночевать в своей новой квартире, на привезённом с заброшенной дачи Сергея Александровича роскошном диване-книжке. Заглянул и Павел Петрович по прозвищу Пэпэ, принёс старенькую, но вполне прочную этажерку и холщовый мешок, наполненный художественными книгами разных лет. Сказал, что на развод библиотеки. А не понадобятся, то для растопки печки — самый раз. Последнему подарку Константин радовался как ребёнок. Собрания сочинений Пушкина, Паустовского, Льва Толстого, Константина Симонова, ставший таким родным «Тихий Дон» Шолохова…
Уставшая после вечерней уборки Наталья Ивановна грузно упала на диван и быстро уснула, не успев снять с себя одежду. Константин прикрыл жену подаренным Катей стареньким покрывалом и полночи перебирал книги в разделённой на две комнаты — на санузел и тамбур — бывшей прихожей. И как в век войны без мира, когда редкие живые завидуют множеству мёртвых, можно запросто расстаться с таким сокровищем великой нравственности и науки?

III
Лето наливалось незрелыми ягодами смородины и клубники, вызревал душистый крыжовник, в углу Андреевого сада ярко алела ранняя вишня. А Нилову-старшему с супругой было не до этих показательных выступлений распустившейся природы. Первым солнцем отправлялись они сутулиться в чиновничьих и медицинских инстанциях, чтобы обрести наконец желанную бумажку о возможности легального проживания в городе Вольный, именуемую разрешением на временное проживание. Скопленные деньги таяли, как апрельский снег, каждый шаг — рубль, два шага — десять: справки и ксерокопии, банковские квитанции и пошлины, а в какой-то момент украинские гривны в Вольном и деньгами-то перестали считать, предлагая в обменных пунктах грабительский курс — один к одному. Но именно это обстоятельство и подсказало Нилову повод для визита к Алисе Тулаевой.
Улица Дружбы Народов короткая, как беговая дорожка. С одной стороны — бетонная стена завода «Прибор», из-за разрыва кооперационных связей остановившего производство в первый же год украинской независимости. Все ржавые металлические ворота плотно заварены, некогда шумная проходная заложена двумя рядами шлакоблока, на фасаде бывшей столовой площадью с треть футбольного поля — чудом сохранившиеся объёмные буквы, составляющие некогда популярный социалистический лозунг «Слава труду!». С другой стороны улицы — стройный ряд приземистых хрущёвских многоэтажек, среди которых несколько кирпичных, с ирландскими крышами ведомственных домов, основательно выделявшихся своей оригинальной архитектурой и планировкой. В конце улицы сиротливо пристроились несколько частных домов, упиравшихся в плотные зелёные насаждения пятидесятилетних дубов, клёнов и акаций.
Когда-то Константин приходил сюда. Завод тогда гремел на весь Союз, а в рабочую столовую привозили кормить не только специалистов-смежников, но и популярных артистов, приезжавших с выступлениями во дворце культуры «Прибора». Вспомнил Костя незабываемую встречу с киноактёром Евгением Леоновым. Что он делал в Вольном, непонятно. Песни Леонов не пел, танцором не был, да и к артистам разговорного жанра не принадлежал. Но шуму в школе было много, слух, что в заводскую столовую привозят самого Доцента из «Джентльменов удачи», разлетелся за минуты. Вышел из чёрной «Волги» невысокий человечек в шляпе и плаще, поклонился собравшимся у входа восторженным людям с занемевшими от изумления устами, мило улыбнулся и шагнул в двери здания.
Кто-то из старшеклассниц крикнул вслед: «А-фо-ня!» Леонов остановился, неуклюже развернулся, лицо расплылось, глаза заблестели от удовольствия, а знакомый всем до боли голос протянул: «Афоня, ребята, — это Леонид Куравлёв, а я — штукатур Коля, если что. Ну, и Доцент, конечно». Толпа на улице зааплодировала и стала громогласно скандировать: «Ле-о-нов!» Евгений Павлович снял шляпу, обнажив знаменитую лысину, снова поклонился, сделал шаг вперёд, дождался тишины и, скривив рот набок, громко прошипел, как это делал его киногерой Доцент. Улица рукоплескала. После обеда целый час Леонов раздавал автографы местным жителям, счастливым зевакам, школьникам, поварам на накрахмаленных головных колпаках и посудомойкам на свеженьких тарелках, пока сопровождавшая группа силой не затащила актёра в нетерпеливо дрынчавшую чёрную «Волгу».
«Да, были времена, когда артисты служили народу и не чурались приехать в этот захудалый городок», — подумал Константин, медленно шагая мимо знакомых с детства дворов. Раньше они были полны детей, а сейчас — ни души. На углу заводской стены показались высокие стальные двери со странной надписью «Занято» и небольшим окошком, напоминающим знакомую тюремную кормушку. Константин заглянул внутрь, там, в небольшой комнате за жёлтым письменным столом сидел некрасивый мужичок в старомодном вельветовом пиджаке.
— Вы к кому? — испуганно взвизгнул мужичок, от неожиданности уронив на стол очки.
— А что это за конторка у вас тут? — деловито улыбаясь и не обращая внимания на суетливые движения мужичка, спросил Константин.
— А вы кто? — продолжил мужик, найдя очки и важно повесив их на край искривлённого носа.
— Вы много вопросов задаёте: то «к кому?», то «вы кто?». Чем ваша фирма занимается, меня хозяин её интересует.
— А-а, так хозяйка у нас.
— Алиса Назаровна?
— Так точно! Будет скоро. Она вон в те ворота заезжает, что со стороны посадки. Позвонить ей, что-то передать?
— Да не нужно, подождём её, если скоро будет, — отмахнулся Костя и зашагал в направлении посадки.
У единственных работающих ворот остановленного завода загорала на июньском солнце стая мелких собак. С псами Константин умел находить общий язык, не боялся их, а они отвечали ему взаимностью — зря не атаковали его. Пришли на память слова из песни на стихи Есенина «Для зверей приятель я хороший, каждый стих мой душу зверя лечит».
«А вот стихи писать я так и не научился, хотя пытался ведь, и даже Алисе мои любовные признания в рифму нравились», — отстраненно подумал Нилов, вглядываясь в ускользающую за поворот благоухающую цветом черёмухи улицу Свободы, по которой когда-то лихо носились жёлтенькие автобусы-гармошки. В душе Кости неожиданно заиграли ноты каких-то забытых мелодий, тянущих в беззаботное детство, где любые жизненные надломы и событийные передряги казались такими ничтожными, больше похожими на увлекательное весёлое приключение.
Предстоящая встреча с Алисой не пугала Нилова, скорее горячо будоражила. Он ни в чём перед ней не виноват, он никого не убивал, он даже мыслей таких не вынашивал. Та Алиса, что жила в его юношеских грёзах и тюремных воспоминаниях, осталась светлым проблеском солнечного неба в грозовых тучах бушующей жизни. Нилов поймал себя на мысли, что несколько десятилетий он мечтал об этой встрече, ждал её, вынашивал в дальних уголках раскалённого сознания. Ведь за столько лет он так и не получил ответа на вопрос: что случилось в тот июньский вечер 1978 года, когда Алиса оставила его одного на террасе летнего кинотеатра Васильевки, почему предпочла Марата, что значили её слова в суде «как я вас всех ненавижу»?
Какая она сейчас, Алиса Тулаева? Не отвернётся ли, не испугается высоких залысин над расписанным мелкими морщинами челом, не бросит ли упрёк за юношеское слабоволие, когда позволил оставленному ею Марату повторно ворваться в жизнь и взбаламутить её на многие годы.
Вдали на пустующей улице Свободы показалась крохотная точка автомобиля красного цвета. Из-за дырявого рваного асфальта автомобиль ехал не спеша, медленно увеличиваясь в размерах и постепенно усиливая контраст силуэта сидящей за рулём женщины. Да, это было её лицо, её длинная строгая шея, продолжающая осанистую спину, её огромные глаза со жгучими зрачками, тонкий нос и немного пухлые губы. Лишь лёгкая тень прожитых лет отражалась на этом знакомом, как картинка над детской кроватью, спокойном и благородном лице. Машина остановилась у ворот, дала сигнал. Но прежде чем сотрудник распахнул грубо зудящие створки, Нилов шагнул наперерез и неуверенно поднял правую руку.
Алиса заглушила машину, открыла боковое окно, откуда, как показалось Константину, вырвался цепкий аромат дорогих духов. Наступил мучительный момент для двоих. Кто сделает первый шаг, кто скажет пробное слово, пробивая окаменелую толщу застывшей памяти и пронизывая невидимое пространство человеческого века? Пауза затянулась, но Константин сумел её выдержать, с улыбкой на небритых седых устах сохраняя притворное молчание.
— Вы ко мне? — донёсся из салона знакомый и такой же чужой голос.
— К тебе, — ответил Нилов, положительно кивнув, как будто покланялся.
— Костя?
— Он самый. Запылился только немного.
Алиса вышла из машины. На ней были короткие голубые джинсы, плотно обтягивающие сочные бёдра, и одетая навыпуск льняная рубашка в крупную клетку. Белоснежные кроссовки составляли контраст с истоптанными по боевым дорогам Мариуполя чёрными туфлями Константина, комично торчащими из-под широких выцветших коттоновых брюк.
— Вижу, что запылился. Но откуда ты здесь? Каким ветром? — захлёбываясь воздухом, ахнула Алиса.
— Если можно так выразиться, я к тебе почти по делу. Может, примешь? Есть у тебя офис? — спросил Костя.
— Да какой офис, цех у меня здесь мебельный. Пыль, грязь, шум, запахи, — немного застенчиво ответила Алиса, потом обратилась к открывшему от любопытства рот сотруднику в воротах: — Да задвигай уже, сегодня меня не будет, передай мастеру, что я на телефоне, — повернулась снова к Косте. — Ну, что, садись, поехали.
— Куда едем-то?
— Ко мне домой. Это здесь, за углом. Посмотришь на мои хоромы. Если честно, по местным шалманам я не ходок, извини, буду угощать продуктами домашнего приготовления.
— Так, может, заедем в магазин, я куплю что-нибудь, — засуетился Костя.
— Ты же по делу пришёл? Вот о деле и поговорим, а где и как тебя принимать — это уже моя забота, — отрезала Алиса.
Остановились возле двухэтажного дома из силикатного кирпича с замысловато разбросанными со всех сторон пристроенными снаружи подъездами. Некоторые из них вели сразу на второй этаж.
— Совершенно не помню этот дом, — признался Костя, щупая ногами широкие ступени в просторном вестибюле.
— Да ты уже, наверное, здесь не жил, когда его возвели. Это архитектура восьмидесятых, — Алиса отомкнула металлическую дверь с выпуклыми узорами, предложила войти.
Константин сразу почувствовал, что попал в жилище состоятельного человека, не скупившегося на дорогой ремонт и солидные приобретения и не жалеющего сил на поддержание идеального порядка. Подвесные потолки во всех комнатах сливались в единую конструкцию, представляя собой некое зеркальное отображение утопающих в песках египетских пирамид. На совершенно отделанных стенах — объёмные изображения фараонов и цариц, а в центре этого головокружительного ансамбля — фонтан со статуей чёрной кошки посередине.
— Ничего себе! — крутясь на одном месте, охнул Нилов. — Я не пойму, сколько у тебя здесь комнат и куда идти мне?
— Здесь две квартиры, трёшка и двушка, соединённые в одну. А эти все тутанхамоны уже давно из моды вышли, — пояснила Алиса, показав Косте арочный проход в просторную светлую кухню, тоже соединённую с какой-то комнатой. — А на свежий ремонт при новой власти пока не заработала. Слава богу, что вообще сумели выкарабкаться и открылись после грабежей четырнадцатого.
— А кто грабил? — спросил Нилов, без приглашения присаживаясь в глубокое, но высокое красное кресло необычной конструкции, коих он насчитал на кухне целых десять.
— Да кто? — хмыкнула Алиса, зажигая газовую плиту. — Казачки наши бомбили здесь всё, что неправильно лежало. Мозгов, слава богу, не хватило оборудование демонтировать, гонялись за хорошими машинами и на деньги тренировали тех, кто не успел вовремя сделать из города ноги. Я, считай, год в лесу на даче жила, как отшельница. Охраняла тачку с микроавтобусом. Его бы отжали в первую очередь, это у них шустро тогда получалось. И жаловаться некому — они же и властью тогда были, и охраной порядка. Всю зиму закупорками жила, язву заработала. Вот теперь сижу на строгой диете, худею.
— Лихо, — мотнул головой Костя.
— Да повезло мне просто. Никто про мою дачу не знал, я её очень тихо купила у чужих людей. А другим пофартило меньше. Кому и пальцы отрезали, током пытали… Было дело, — с тяжёлым вздохом сказала Алиса.
— И что хотели?
— Как что? Денег, конечно.
— Ну, ждали же русский мир, как я понимаю. А он не совсем русским оказался.
— Костя, да при чём тут русский мир, зачем юродствовать? — Алиса напрягла губы и недовольно сморщила лоб. — Как раз когда жалобы дошли до Москвы, сюда и прислали спецов, которые зачистили эту свадьбу в Малиновке. Ты ж в Мариуполе жил, вряд ли знал, что тут происходило.
— А ты знаешь, где я жил? — показушно удивился Нилов.
— Знаю. Да все, кто тебя помнит, знают, — подняла глаза Алиса, они не выражали ни радости, ни грусти, ни уважения, ни ненависти. Наверное, только какую-то периферийную боль.
— И ты помнила?
— А я и не забывала. Ни на один день. Теперь, как я понимаю по событиям в Мариуполе, ты здесь надолго? Жильё хоть там осталось?
— Ничегошеньки не осталось. Ни квартиры, ни другой квартиры, дочкиной, ни самой дочери…
— То есть?
— Погибла моя Диана…
— Прости, соболезную очень. А жена?
— Жена со мной.
— Любимая?
— Хм… Зачем ты спрашиваешь?
— А ты не хочешь ответить? Не отвечай.
— Ой, Алиса… — Константин рассержено прокашлялся. — Наташа — моя жена. Что тут ещё добавить? А любовь… любовь… Какая в наши годы любовь? Что это вообще такое и знал ли я её в своей жизни? Наверное, не знал. В семнадцать лет загремел на пятнашку за преступление, которого не совершал. Вот и вся любовь…
Алиса заметно ссутулилась, переменилась в лице, на котором высыпала едва уловимая мучительная тревога. Костя понял, что попал в нужную точку в странице их давно перезревшего, хотя уже ничего не значащего выяснения отношений. Клокоча свистком, закипел чайник. Алиса вынула из стеклянного подвесного шкафа фаянсовый заварник, залила его кипятком, насыпала сухих ароматных листьев.
— Ты голоден? — спросила она. — Я как-то не подумала…
— Нет-нет, я в порядке, спасибо. А от чая не откажусь.
— У меня сладостей нет, не держу в доме. Желудок ведь. Мёд есть.
— От мёда тоже не откажусь.
— Вот и хорошо, мёд с узбекской курагой, азербайджанским черносливом и чёрт его знает чьим инжиром, прошу, — Алиса напряглась, долго, пристально смотрела в лицо Кости, то в один глаз, то в другой, словно школьница, конвульсивно ищущая быстрый ответ в шпаргалке. — Я давно хотела тебе это сказать, да не представлялся случай. Не убивал ты Марата. Знаю я это. Не верила никаким следователям, прокурорам и прочим. Чувства женщину не обманывают, хоть тогда я ещё и девчонкой была. Знал бы ты, что я тогда пережила…
— Знала бы ты, что пережил я…
Алиса села на край кресла на углу длинного стола, который, по-видимому, предназначался не только для семейных посиделок, но и банкетов для гостей. В её глазах искрились две маленькие, прозрачные, как хрусталь, слезинки.
— Костя, — рука Алисы потянулась к локтю Нилова. — Ты прости меня, но до сих пор стоит у меня тот день перед глазами. Бывает, что каждый день прокручиваю в уме, словно киноленту, все те события. И не могу избавиться ни от чувства вины перед тобой, ни от желания взять всем и отомстить. Не знаешь ведь ты, что произошло. Совсем не знаешь. А как я могла тебе рассказать, сам подумай. Тебя посадили, не знаю адреса, куда писать, кому стучать. Спросить не у кого. Все родные твои померли, как будто наговорил кто. А тут саму чуть не убили эти бугаи — братья Аиповы.
— Так что случилось-то? Тогда, на танцах. Почему всё так? — почувствовав некоторую лёгкость в сжатой от небывалого напряжения грудной клетке, спросил Константин.
— Это было какое-то фантасмагорическое стечение обстоятельств. Вот что случилось, — задумчиво проговорила Алиса. — Хочешь — верь, хочешь — не верь, но отделаться от Марата мне было не так уж и легко. Я плакала, психовала, кричала, прогоняла его, но ты же знаешь моего отца. Он стоял полностью на стороне Марата. Они загнали меня в глухой угол. Против школьницы — два взрослых мужика, один из которых выступил в роли доморощенного Отелло. В конце концов я сдалась и согласилась станцевать с Маратом прощальный танец. Согласилась, понимаешь, ведь он грозил убить тебя. Я за тебя боялась. Что я могла — глупая, бессильная девчонка…
— Потому и пришла с ним и не подошла ко мне?
— Что мне оставалось делать? Да, пришла с ним. Он не отходил ни на шаг. Подала тебе знак, если помнишь, чтобы ты замолчал, чтобы ты понял и подождал. Хотела тебе позже всё пояснить. А ты, наверное, не понял. Глупо всё как-то получилось, страшно получилось…
— А дальше-то что?
— Не помню уже. Сознание тогда помутилось, как увидела, что ты ушёл. Потерять не хотела, испугалась. Вырвалась из его лап, пошла тебя искать. А Марат — за мной. Я спряталась за шахтёрскую столовую, забралась в какие-то тёмные дебри. Он бегал за мной по аллеям, кричал, что всё равно тебя найдёт и убьёт. А потом затих. Сидела, не дышала. Ждала, что вот-вот он меня обнаружит. Он был такой разъярённый, просто одержимый. А минут через пять услышала крик, что человека убили. Солдатика. Всё поняла сразу, но из дебрей не вышла, меня как заклинило от страха, наоборот, поползла куда-то вдоль железной дороги, между какими-то гаражами, заблудилась, от потрясения чуть не потеряла сознание. Не знаю даже, что было для меня хуже — его смерть или жизнь. Но не верила, что Марата убил ты. Слышишь, я не верила.
— Настя Снегур рассказала, что братья Алиповы тебе много беды натворили…
— Да, натворили. Будь они неладны. Жизнь сломали, негодяи. Вся Васильевка об этом знает. Пришлось из города бежать. Молила бога, чтобы забрал их поскорей. Вспоминать страшно. И куда тогда папина гордыня делась, ползал перед ними на коленях. Твою маму в могилу свели. До сих пор ненавижу их. Зуфара, правда, бог уже прибрал, а второй, Арсен, ещё коптит атмосферу.
Сколько долгих лет мечтал Константин услышать признания Алисы, сколько суровых, неприятных слов готовил он для этого непростого разговора. А теперь сжался в кресле, и словно голос потерял. Наоборот, захотелось в этот момент сказать Алисе что-то доброе, приятное, пожалеть её, обнять даже, а руки не повиновались, и горло налилось кровью и заныло как при острой ангине.
— А я и правда по делу к тебе, — только и смог выговорить совсем растаявший и растерявшийся Нилов.
— По какому? — расширила глаза Алиса.
— Да как тебе сказать, — задумался на секунду Нилов. — Узнать хотел, как там Мишка и Олег? Знаешь чего про них?
— Да ты же с Настюхой Снегурихой виделся, спросил бы, это она у нас всё про всех знает — справочный стол. Я так, в целом и общем что-то слышала, а сама точно не знаю, — выдохнула Алиса. — Мишка в новочеркасское ракетное не поступил, на «Приборе» работал, потом завод закрылся, он по шабашкам катался. А Олег — личность знаменитая была. Коммунарский институт закончил, у папика на шахте в инженерах покрутился, а в конце восьмидесятых в кожанке, спортивных штанах и фуражке по рынку шнырял, в бригаде был. Уважаемый человек, чё.
— В какой бригаде?
— Ну, в этих, в бандитах. Он же боксом занимался, ты помнишь, наверное. Как бригаду в девяностых разогнали, так Олег и пропал. Ни слуху, ни духу. Сколько раз собирались классом, ни Мишка, ни Олег не являлись. Хотя Снегуриха через родственников приглашения передавала всегда. И это всё твоё дело, за которым приходил, что ли?
— Нет, не всё. Боюсь спросить, если честно, — Константин почувствовал, как к его вискам хлынула тяжёлая, плотная кровь.
— Зачем боишься? Да говори же, не тяни! Не чужие люди, чего ты? — прикрикнула Алиса.
— Работу я ищу. Совсем туго с финансами, — сказал Костя, словно пролепетал. — Тут в полупустом бараке на Кольцевой квартирку обживаем, сарай сараем. Люди с ремонтом помогли немного, кое-какие вещички собрали. А дальше — пустота, никаких перспектив. Я же тут в Луганской республике иностранец. Ни документов, ни пенсии, ни понимания окружающих.
— Вон оно что.
— Хоть какую-нибудь, если сможешь помочь.
— Надо подумать. Неожиданно. Но возникла у меня одна идейка. Надеюсь, тебе она понравится. Дай несколько дней, — Алиса подтянула живот, выпрямила уставшую от тяжёлого разговора спину, сверкнула своими пронизывающими зрачками. На её устах созрела многослойная улыбка, по которой сложно было прочитать — искренняя она или притворная.
«Алиса прекрасна! Она всё та же, — подумал Костя. — Но что со мной происходит? Меня переворачивает от её слов, умения себя держать, от гипнотического взгляда и бесшумного дыхания гораздо сильнее, чем это было тогда, в школе, когда я бестактно дёргал за косичку, пытаясь привлечь её внимание. Я это или не я? Где находится выход из этого состояния, в котором так божественно приятно, но в то же время слишком скользко и небезопасно?»

IV
С утра в новую квартиру Нилова-старшего заглянул Андрей. Замок во входную дверь вставить ещё не успели, поэтому брат вошёл прямиком в зал, даже не постучавшись.
— Вставайте, люди русские! — пробасил он. — У меня важное сообщение. Тут такое дело: мужики требуют бутылёк.
— Какие мужики, какой бутылёк? — сонно прохрипел Константин. — Который час?
— Восемь утра, ты-ды-ды-дынц-ты-дынц! — весело затрубил Андрей. — Кто рано встаёт, тому бог даёт. У меня сегодня получка, если бог смилостивится, то и премиальные будут. Так что живём, и на лекарства мне хватит, и на супчики, да с потрошками. В общем, закуску к вечеру куплю, а бутылёк с вас. Костик, бери бумагу, ручку, адресок запишешь. Или у тебя память с утра хорошая, так запомнишь?
Константин нехотя сполз с дивана, отбросив край дырявого одеяла на отвернувшуюся к стене стонущую Наталью, натянул подаренные Андреем шуршащие болоньевые шорты и, ещё не пришедший в себя после вчерашней встречей с Алисой, недоумённо сдвинул брови.
— Можешь нормально сказать, что случилось? — спросил он.
— Ты как из лесу, — усмехнулся Андрей. — Бегу на работу. Вечером бутылёк. Надо организоваться.
— Ну и что конкретно нужно?
— Бутыль самогона купить у людей. Хороший самогон, огонь, проверенный, люди как для себя гонят. Три литра. Адрес пишешь?
— Пойлом с людьми за помощь расплатиться, что ли?
— Ну, ты деревня. Не донбасский, что ли? Это бутылёк, понимаешь? Бу-ты-лёк! — по слогам ораторски отчеканил Андрей, словно объявил выход популярной звезды эстрады на сцену.
— Нет, я всё понял, что ничего не понял.
— Поясняю кратко. Бутылёк — это не сам самогон, не жидкость, не стеклотара и вовсе не магарыч шабашникам. Это у нас, Костя, серьёзнейший тонкий процесс его коллективного распития со всей многоцветной шахтёрской эстетикой с применением неподражаемой подземной лексики. Бывает, заканчивается бутылёк песнями, плясками и прочим горняцким фольклором, а бывает, что и спортивными состязаниями по боксу и вольной борьбе. Бутылёк — это почти что бразильский карнавал, только в локальных масштабах и без женщин с пышными голыми грудями. Хотя при удачно складывающихся обстоятельствах и наличии в ближайшем окружении таких женщин никто не будет против развития эротического сюжета. Никакой фестиваль пива в Мюнхене или испанская Ла Томатина по своей душевности и благородству и близко не сравнятся с настоящим шахтёрским бутыльком, который нам с тобой сегодня и предстоит организовать. Так понятно? Пиши адрес самогонщиков, от меня хозяевам привет передашь.
— А если менты?
— Костя, б…! — Андрей сухо сплюнул, едва удержавшись от нецензурной фразы, которыми он баловался крайне редко. — Прекращай. Не забывай, где ты живёшь. Тут тебе не здесь. Всё схвачено, за всё заплачено. Я улетаю, до вечера. Вопросы в телефонном режиме.
*
Вечером в тенистом дворе, буйно заросшем молодой порослью ясеня, что забил все старые плодовые деревья, выставили ветхий деревянный стол, сколоченный, как показалось Константину, ещё отцом Георгием Петровичем. Катя застелила новую скатерть, подала свежую посуду, «чтоб перед людьми не стыдно было», Андрей, из-за позвоночных грыж и ущемления нервов прихрамывая на обе ноги, относительно шустро протянул на подгнившую яблоню электрический провод, сделав вечернее освещение.
Костя вспомнил — нечто подобное он уже проживал на своём веку, когда были в здравии родители, бабушка и вся её шумная родня. Ставили во дворе стол, на стол — самовар, приходили соседи с гармонью, пели песни, веселя всю улицу, мужики не отказывали себе в крепких напитках и злой ругани. Так же гуляли дни рождения, проводы в армию, свадьбы, только помасштабней всё это было, ещё и навесы от дождя сооружали.
— Ох и душистый самогон, скажу я вам, точно виноградный, — занюхивая выпитую рюмку коркой чёрного хлеба, крякнул Пэпэ.
— Да какой виноград в июне, Петрович? — возмутилась ранжирующая овощные и колбасные нарезки Катя. — Не-е, скорее всего, из зимних заготовок выгнан.
— А почему не может быть виноградным? Может, с зимы стоит? У меня опыт дегустатора лет пятьдесят, перепил чемера — спиртзаводы столько не производят, — обиженно буркнул Пэпэ.
— Какая разница, хорошо зашёл, правда, — поддержал Пэпэ Витёк — грузчик из бригады Андрея.
— Костя, вот ты скажи, нравится тебе на родине? — повеселев после первого приёма, спросил через стол Сергей Александрович.
— Вопрос неожиданный, — поморщился Нилов-старший. — Можно сказать, провокационный. Родина, она ведь разной бывает. Для одного это своя деревня, для другого город, область, а для кого вся страна.
— А для тебя как? — переспросил Сергей Александрович.
— Не знаю, никогда не задумывался. В разные периоды жизни было разное восприятие родины. Так, наверное.
— Да-а, есть такая буква в этом слове, как сказал бы Лёня Якубович, — посасывая малосольный огурец, протянул Сергей Александрович. — Но я под родиной имею сейчас в виду республику нашу, молодую, так сказать.
Константин окинул внимательным взглядом сидящих за столом, увидев, что однозначного ответа все ждут с большим нетерпением. И, сделав загадочную паузу, заметил:
— Хех, ребята, вы махнули. Республика — это государство, а не родина. Не спутывайте понятия.
— Технично съехал с темы. Пять баллов, — понуро возмутился Сергей Александрович. — Андрюха, наливай по второй. Продолжим разговор. Тогда скажи, а какое государство для тебя родина — Луганская республика или Украина?
— Когда я родился, Серёжа, никакой республики и в помине не было, в школе нам говорили, что родина наша многонациональная — весь Советский Союз. А уж потом политики делить его начали.
— Ну, хорошо, допустим, — легко стукнул по столу костяшками кулака оппонент. — А когда Союз распался, какая страна, или нет, какое государство стало для тебя родным?
— А у меня разве выбор был? Украина, наверное…
— Так наверное или точно?
— Давайте выпьем, ребята. За новосёлов! — перебил Андрей.
— Ага, ну, с богом, как говорится, — торопливо поднял рюмку Сергей Александрович, залпом опрокинув её содержимое в рот. — И всё-таки ответь, Константин Георгиевич.
— Украина всё-таки.
— О! Слышали? Украина. Так ты укропчик, Костя? — протяжно захохотал захмелевший собеседник.
— Зачем ты так? — возмутился Константин. — Просто я считаю, что если ты жил в Украине, то как бы это и есть твоё государство. Другого не было.
— Как не было? — клацнул зубами Сергей Александрович. — Россия была.
— Ну, мы же жили не в России.
— А если в глобальном масштабе? Ну, если хорошо подумать? Вот, посмотри на ситуацию в таком ракурсе. Меня призвали служить в армию в девяностом году, да? И запулили аж на Дальний Восток, туда, где уссурийские тигры сношаются. Служил я там год, служил я там два, присягал всему советскому народу, а тут мне — опачки — и объявляют, что нет моей страны, которой я присягал. Возвращаюсь домой, а здесь уже другое государство, которое меня не устраивает. Я его не создавал, я за него нигде не голосовал, я его не признаю. Я-то присягал Союзу. А кто у нас правопреемник Союза? Правильно, Российская Федерация. Усекаешь, к чему я клоню?
— Если честно, то не совсем.
— Тогда поясню. Когда в четырнадцатом году началось и твоя Украина попёрла на нас войной, на республику, что должен был делать я?
— В шахте работать. И сепаратистов не поддерживать.
— Я и так работал, в шахте, между прочим, — резко перебил Сергей Александрович. — На майданах, как некоторые, за печеньки не скакал. А насчёт сепаратистов отвечу тебе так. Вот в Испании есть сепаратисты, в этой, как его... там, где «Барселона» играет… в Каталонии. Тоже не хотят в одном государстве с испанцами жить. И что? Каталонцев танками давят и бомбами забрасывают? Нет. Или другой пример, куда-а для тебя будет понятней. Кравчука Леонида Макаровича не забыл? Тоже сепаратист, не просто поддержал государственный переворот в Беловежской Пуще, а лично в нём участвовал, отделил Украину от Союза, причём скажу так, что вопреки законам и воле советского народа. Не забыли, как на референдуме голосовали за сохранение Союза? Не забыли! Но посадил ли кто в тюрьму Кравчука? Нет! Разорвали минами и снарядами его бандитскую камарилью в Киеве? Нет! А раз нет, то какие вопросы к нам? По той же стежке, что показали киевские сепаратисты, и мы пошли. Только не на отсоединение, а на воссоединение былой страны нашей. От так! И если Кравчука, присягавшего советской стране и народу, посадили бы в тюрьму, вздёрнули на виселицах всех, кто тогда вокруг него политикой заправлял, то и к нам, донбасским, можно было претензии за сепаратизм предъявлять. А так — фикция это всё, преступная, кровавая фикция. Но я о другом спрашиваю. О том, что как человек военнообязанный, присягавший советскому народу, какой стране я должен был служить, за какую должен был взять оружие и воевать?
— За ту, наверное, чей паспорт у тебя в тумбочке, — замялся Константин, чувствуя правоту оппонента.
— Не-е-ет, ты мне паспортом трезубым не тычь, мне его насильно впихнули, а советский отобрали. Паспорт — дело туфтовое, если власти повесят немецкий флаг и дадут немецкий паспорт, я что, за Германию должен стать в строй? Фрицем стану? Ничего подобного! Сегодня один паспорт, завтра другой. Вон депутаты в Раде или в Думе по несколько паспортов имеют. А присяга, дружок, один раз в жизни даётся. И я её дал только одной стране — Союзу Советских Социалистических Республик, правопреемницей которого стала Россия. Взял бы оружие против России — это государственная измена. И я остался верен присяге, как и сотни тысяч, а может, и миллионы людей, я не считал. Теперь понял?
— Ну и где твой Советский Союз сейчас? Россия-то совсем не Союз — те же олигархи, то же социальное расслоение, как в любой западной стране, за всё плати, по всякому поводу молчи, и государство ни за что не отвечает, условно наделив тебя какими-то там ничем не подкреплёнными правами на труд, жильё и работу. А Союз тю-тю, нет его, дорогие товарищи.
— Так-то оно так. Но война сейчас как раз и идёт за воссоединение всех земель, которые разбазарили политические мародёры девяностых.
— Много ты знаешь, Саныч, за что война, — Константин с шипением набрал полные лёгкие. — Я так скажу, мне такое воссоединение и надь не надь. Неплохо воссоединили — дочку убили, меня с Наташей бомжами сделали. Весь город в камни превратили. Ни кола, ни двора, ни друзей, ни дела любимого. А мне уже не семнадцать лет. Иногда сижу, думаю и ловлю себя на желании действительно замочить кого-нибудь да снова на нары, там хоть пайка бесплатная и крыша над головой.
— Ну, с тобой да, несправедливо получилось. Тут и сказать против нечего, — насупился Сергей Александрович. — Хотя я бы не стал одну только Россию в этом винить. А Украина твоя разве не виновата, что нагнала в город этих ублюдков с нацистскими свастиками?
— Да не защищаю я и Украину с её свастиками. Я их на грудь не цеплял и полномочий таких никому не давал. Сам же спросил про родину. Так вот родина — это кусок земли, где ты родился и делал первые шаги, да люди, которые тебя за руки тогда держали. Люди, понимаешь? А не государство. Нужно научиться разделять эти понятия. Что я против простых людей имею, которые не хотели этой войны, сопротивлялись ей? Ничего. А государство, тут и спорить не о чем, попало под власть подонков…
— И нашлись в Москве силы, которые приняли решение этих подонков вытравить, как тараканов, — злобно перебил Сергей Александрович.
— Слушай, — обратился к нему Пэпэ. — Ну, ты палку-то не перегибай. Все хороши. Я, если честно, ни за наших, ни за этих. Или и за тех, и за тех. Мне лишь бы пенсию платили, а я и тут получаю, и на Украину ездил, пока была возможность, там денюжку свою забирал. А что, имею право. Я всю жизнь на эту Украину отпахал.
— Вот-вот, Петрович, вот из-за таких, как ты, и складывается каша в головах людей. Живут все, как Попандопуло, на все случаи жизни имеют и буденновки, и папахи, — прорычал Сергей Александрович, наливая себе очередную рюмку самогона.
— Может, хватит? — тронула его за руку жена.
— Да ладно, тут разговор серьёзный пошёл… Последнюю пью и харэ, — Сергей Александрович нехотя, со скрипом зубов и кряхтеньем выпил, поднял посеревшие глаза на Нилова-старшего. — Ты вот, Георгич, говоришь, что Союз развалился там и всё такое. Как будто радуешься этому. Злишься, что упекли в тюрьму тебя при Союзе?
— Да не радуюсь я. И не злюсь, — возразил Костя. — Просто считаю, что каждый народ должен жить в своём государстве. Так лучше всем. Живёт себе маленькая Дания. Ни месторождений нефтяных у неё, ни газа своего. А живёт прекрасно, народ счастлив, входит в первую десятку стран по уровню жизни. Что мешает так жить нам, зачем нам эта империя?
— А вот тут я с тобой не соглашусь, братец, хоть отчасти и есть правота в твоих словах, — вмешался в разговор долго молчавший, но неоднократно игриво потиравший руки Андрей. — Ты эту империю строил? Нет. И я не строил. Но дедушки наши в своих мозолистых руках принесли нам её на блюдечке с голубой каёмочкой и сказали: «Нате, внучки, пользуйтесь, умножайте и храните, мы за страну нашу огромную жизни свои отдали». Империя — это благо для всех живущих внутри неё. Тут тебе и выбор места жизни в соответствии со своим здоровьем, образом работы, климатическими предпочтениями. Тяжело тебе дышать в пыльных степях — перебирайся в Кавказские горы, утомили северные морозы — едь живи в Крым. Тут тебе и выбор места работы. И рынки сбыта продукции от Калининграда до Камчатки. И туризм такой, что никакая Европа в один ряд не станет.
— И что, уровень жизни у нас такой, как у датчан или шведов? — надавил вопросом Костя.
— Я в Дании не жил, брат, и жить не собираюсь, — отрезал Андрей. — Но не надо думать, что твоя Дания такая себе самодостаточная, важная вся, независимая страна. Тоже мне, нашёл пример для подражания. Да-а-ания! Европейские начальники, если ты забыл, таких Даний и разных прочих Швеций половину Европы в свой Евросоюз загнали. И Прибалтику даже у нас отжали. Тоже империю строят. Что там той Прибалтики? В Эстонии народу живёт меньше, чем в нашей Луганской республике. Ан нет, и ту фрицы и кто там рулит тем Евросоюзом, прибрали к рукам как миленькую. Что такого в той Эстонии? Чем она богата? Нефтью? Газом? Металлом? Машиностроением? Может, компьютеры делают? Нет, и компьютеры фрицы покупают в Китае. А Эстония, братец мой, интересна им всем с точки зрения военного плацдарма, обороны, буферной зоны, демографического потенциала и, конечно, рынка сбыта. Худо-бедно, а миллион жителей. Налоги, пошлины, сборы с чухонцев собрали, всякие свои «боши», «сименсы», «мерседесы» им втюхали. А ты говоришь, Дания. Я так считаю, что Дания — она как наш Краснодарский край. Только Краснодар — край России, а Дания — край Европы. И нельзя нам делить Россию, а вот прирастать и возвращать всё, что разбазарили в девяностые, нужно.
— Но какой ценой, брат? Неужели я дочь растил для того, чтобы расширяющаяся империя её на тот свет отправила?
Андрей выдохнул. Хотел что-то сказать, но передумал, пожал затянутыми плотной футболкой худыми жилистыми плечами, махнул рукой, разлил остатки крепкой жидкости, предложил всем помянуть Диану.
— Мужики, давайте закроем эту неблагодарную тему, — тихо сказала весь вечер скромно промолчавшая и просидевшая с чашкой чая в руке Наталья Ивановна. — Если разобраться, то Россия за восемь лет даже не признала вашу Луганскую республику. Теперь и нашу, хоть мы и не граждане. И только когда припекло с западной стороны, лихорадочно бросилась Москва исправлять ситуацию, которую вовремя не купировала. Да и то — бомбить начала почему-то не Киев и Львов, где сидят эти кровожадные упыри и марионетки, а нас, мариупольцев, называя нас русскими, между прочим. Вот такая справедливость. Но лес рубят, а щепки летят. Ох, сколько их ещё прилетит в глаза тех, кто все эти годы не видел, что у нас происходило. А ведь откроют глаза, обязательно откроют, не век им в сладостных снах благоденствия и покоя пребывать. До всех достучится эта война.
Константин успокаивающе прикоснулся к плечу жены, встал из-за стола и вышел на улицу. Его утомил совершенно бесполезный спор о событиях, на которые не может повлиять никто, как когда-то пели большевики, ни бог, ни царь и ни герой. Сколько таких знойных дебатов было там, в мариупольском подвале и у дымных костров, где поначалу каждый мнил себя военным стратегом, превращаясь изо дня в день в несчастную жертву этой несправедливой брани. За восемь лет войны у каждого человека уже сформировалось мнение в соответствии с расположением географической точки, где он живёт, и информационных источников, которые он предпочитает читать, смотреть и слушать. Переделать никого невозможно, переубедить — бесполезно. Константин и сам окончательно запутался в этой жестокой дилемме внутреннего выбора стороны насилия.
Вслед за Костей вышел Андрей:
— Ты чего, обиделся? Да напились мужики, завтра всё забудут, не бери дурного в голову, а тяжёлого в руки.
— У каждого своя правда, не на что обижаться, — протянул Костя. — Брат, скажи, а где этот Арсен Аипов живёт?
— Гос-споди, ты чего это? — испугался Андрей. — Графом Монте-Кристо решил перевоплотиться? Не пил вроде бы… Кончай, брат. Арсена уже давно боженька наказал, дед инсульт перенёс, парализован был, а сейчас еле топает. Не нужен он тебе, забудь.
— И всё-таки? — с настойчивой убедительностью спросил Нилов-старший, отчего у Андрея больно ёкнуло в районе сердца.
— Хм… Ну, как знаешь, только в дом ко мне тогда не заходи, если натворишь чего. На Васильевке он живёт, на углу Стахановской улицы. Дом у него двухэтажный с синей крышей.

V
С самого утра Константина тянуло продолжить только-только заваренный, как цветочный чай, разговор с Алисой. Косо поглядывал он на свою супругу, ворчливо бередящую душу разговорами о том, что надо ей какую-то работу искать. В учителя, скорее всего, не возьмут без паспорта, в государственную службу занятости обращаться бесполезно по той же причине, а где нужны престарелые да хромоногие — одному богу известно.
— Не надо тебе никуда. Сиди пока, домом занимайся, работы хватает, — бурчал Константин. — У меня появился вариант, жду ответа — знакомые из прошлой жизни должны чем-то помочь. Обещали. Одноклассники, как оказалось, помнят ещё. У нас встреча выпускников на восемнадцатое намечается, кстати. — О половой принадлежности «знакомых из прошлой жизни» Нилов предпочёл предусмотрительно умолчать, незачем сеять лишние подозрения.
В том, что они будут, у него не было никаких сомнений. Наталья Ивановна женщина хоть и рассудительная, но очень уж проникновенная, от такой утаить какие-то связи с иной женщиной невозможно. Пусть и связи те давно обрушенные, натянуто платонические и ни к чему не обязывающие.
Гордо сказав равнодушно отвернувшейся Наталье, что идёт как раз по вопросам поиска работы, Константин направился на улицу Дружбы Народов, но заодно решил сделать небольшой крюк на Васильевку. Не давала ему покоя мысль о том, что ходит по земле грешной Арсен Аипов, небось и вины своей не чувствует за то, что сотворил с матерью братьев Ниловых. А как не хватало тогда, в растворившихся в небытии семидесятых, родной мамы, которая бы жизнь свою отдала за то, чтобы не дать Косте оказаться за решёткой без вины.
Двухэтажный дом с синей крышей на улице Стахановской был один. Его видно издалека, от самого железного мостика через вьющуюся между пересыхающими родниками Марусину Балку. День выдался солнечный, но не жаркий, ночью лёгкий дождь окропил выстланную угольной пылью землю. У двора на самодельной скамейке сидел абсолютно лысый обрюзгший старичок с костылём. Лицо Косте было незнакомо, но в каком-то бесноватом пустом взгляде он узнал породу Аиповых, людей, похожих между собой как однояйцовые близнецы.
— Ну, день добрый, Арсен, как поживаешь, ублюдок? — прошипел сквозь зубы Нилов, внезапно почувствовав себя неотъемлемой частью уголовного мира, с которым он в какой-то момент своей жизни сросся и телом, и умом, не позволив лишь душе и не битой наколками коже раствориться в этом бездонном омуте.
— Ты… ты ко… ты к… — невнятно залепетал старик, задыхаясь и пыхтя, его руки дрожали, выбритый подбородок отвис в кривой ухмылке. Но не ухмылка это была, понял Костя, крепко паралич прихватил Арсена.
— Узнал, ублюдок? — ещё злее выдавил слова Нилов, вплотную приблизившись к старику. — Чего ты пыхтишь, чего мучаешься, земноводное? Сейчас прошибу тебе кирпичом голову, отрежу её и выставлю на всеобщее обозрение, чтобы весь Вольный увидел твою кривую морду палача моей матери.
— Нэ упи… фай… Не… Не…
— Не убивать? А что такое? Что случилось с отважным Арсенчиком, который только что и мог, как разбираться с женщинами?
— Я… я… упью… уп…
— Убьёшь?! Вон оно уже как? Что-то ты быкуешь не по гороскопу, Арсенчик. Прошло твоё время, шакал старый!
— Я… я…
— …Последняя буква в алфавите. Не надо якать, прошло твоё «я», родный! Забудь его. Сколько тебе сейчас лет, ублюдок?
— Фосемсят… пать… я…
— То есть тебе тогда примерно было столько же, сколько и моей маме. Она тоже жить хотела, гиббон ты плоскоголовый. И останься она жива, может, и моя жизнь по другой тропинке пошла бы. Но это ты виноват, ты её убил, Арсенчик. Вместе со своим братцем Зуфаром. Его мне не достать, он уже давно загорает в аду. А ты живи с этим и бойся, шакал. Бойся, что в какой-то исторический момент я таки вывешу твою пустую башку на осиновом колу прямо в центре города. Бойся, слышишь!? — Костя убедительно ткнул указательным пальцем в помятый лоб старого Арсена, развернулся с отвращением и быстро зашагал прочь.
*
Алиса сказала, что ждала Костиного звонка, и снова пригласила в гости. Встретились в той же квартире, на той же кухне, которую Нилов в этот раз рассмотрел лучше. Особенно поразил его оригинальный пол, собранный из крупных морских камней, залитых мягким прозрачным силиконом.
— Непривычно как-то ступать у тебя, вроде под ногами камешки, а ходишь по мягкому, как по батуту, — заметил Костя.
— А ты не ходи, присаживайся, сейчас предложение тебе делать стану, — улыбнулась Алиса, суетясь возле газовой плиты.
— Слушаю тебя внимательно, — содержащим надежду дрожащим голосом промямлил Костя, усаживаясь в уже знакомое ему кресло.
Алиса присела рядом, от неё сытно веяло манящим ароматом духов и добрым настроением. Обтягивающее фигуру зелёное платье было надето ни к месту, но, вероятнее всего, по поводу и было к лицу хозяйке квартиры.
— Костя. Послушай меня внимательно, — Константину показалось, что Алиса слегка волнуется. — У меня будет тебе два предложения. Целых два. И оба, как мне кажется, хорошие.
— Я весь полон внимания, — засуетился в кресле Нилов, не зная, какую позу ему принять и какое выражение изобразить на лице.
— У тебя в Мариуполе ты вроде говорил, что бизнес был?
— Ну, как бизнес. Громко сказано. Была книжная торговая точка на рынке. Прибыли особой не приносила, но и не бедствовали. А что?
— Да вот хочу тебе предложить стать моим управляющим в мебельном цехе. Как тебе?
— Ты что? — испуганно запротестовал Костя. — Я о таком у тебя не просил. Мне бы так: подай, принеси. Что ты, Алиса. Я благодарен, конечно, за доверие, но не моё это. Я человек маленький.
— А мне и не нужен большой. Мне нужен свой человек.
— Как это?
— Свой, которому я бы могла доверять материальные ценности и финансы. Потому что те, с которыми я работаю, начали левачить. Причём давно. Я это знаю, но помалкиваю. Я женщина, слабое существо, хоть и научилась кое-чему в бизнесе. Вижу, что остатки материалов пускают на свои личные заказы. Причём делают их в рабочее время и эксплуатируют мою машину. Вижу и точно знаю, что с некоторых клиентов за заказы берут дороже, включают свои дополнительные услуги, которые люди и так оплатили. Да там много чего мутят мои парни. И с дисциплиной у них не очень, скажу я тебе. То водочка, то девочки, то пыль в глаза, то ложь откровенная. Мне это не нравится. Они знают, что мне это не нравится, но разорвать порочный круг не получается. Тут нужен мужчина. Это первое. И мужчина такой, которого бы боялись. Второе. А в том, что ты можешь навести порядок и заставить их уважать себя и честь фирмы, в которой они работают, я не сомневаюсь. Твоё тюремное прошлое в этом смысле может сыграть только положительную роль. Не обижайся, но это так. Чувствую это, хоть я и не психолог.
— Хм. Даже не знаю, что тебе ответить, — сдвинув брови и наигранно почёсывая за левым ухом, задумался Нилов, хотя внутренне он уже порадовался предложению, осознал его раздольные перспективы и дал своё согласие.
— Тогда второе предложение, — Алиса строго окинула взглядом Константина, словно оценивая.
— Слушаю.
— Оно вытекает из первого. Я не буду заходить издалека. Здесь у меня в соседнем доме дочкина квартира. Заходи — живи, ни копейки вложений не требует. Дочь в Питере и сюда не собирается. Квартиру могу показать хоть сегодня. Заселяйся.
— То есть как это «заселяйся»? — оторопел Нилов.
— Просто живи. И на работу всего каких-то двести метров ходу. Мечта любого пенсионера.
— Так у меня с Наташей уже есть хатка вроде бы…
— А ты заселяйся без Наташи, — спокойно, словно взяла привычную для себя высоту на легкоатлетической тренировке, сказала Алиса. — Не пожалеешь, обещаю тебе. А Наташе поможем, если надо будет. Вот такой мой хорошо обдуманный констатив. И если ты его примешь, обещаю, что дальше тебя будут ждать только приятные перформативы. Озадачила, наверное? Извини, что так прямо, по-другому не умею.
Нилов почувствовал, как теряет контроль над своими изрядно взбаламученными эмоциями. С одной стороны, ему захотелось выкрикнуть подсказываемое необходимостью жить здесь и сейчас «я согласен», но какая-то продиктованная обязанностью существовать по правилам сила вырвала из нутра это огненное желание, превратив его в мучительную дилемму между потерянной мечтой и приобретённым долгом. Оставить Наталью ради реанимации мёртвой надежды? Или оставить мечту ради торжества человеческого долга? Такую картину жизни и себя в её расцвеченных яркими красками выразительных образах Нилов не мог представить даже в самом блаженном сне.

VI
Что значит быть хорошим журналистом? Это не только уметь правильно складывать между собой слова, быстро набирать их на персональном компьютере, брать интервью, задавать вопросы на пресс-конференциях и отрабатывать заказанные сильными мира сего темники. Куда более важное качество — это всегда быть на острие событий, обладать широкими связями и уметь выйти на нужные первоисточники информации или людей, являющихся их носителями. Максим Гущин считал эти навыки своим коньком.
Несколько дней он скрупулёзно изучал через интернет систему образования в городе Вольный, связался с её руководителями, вышел на контакт с директором седьмой школы и удивлённо получил подтверждение афоризму, что и зверь на ловца бежит. Школа готовилась не только к текущему выпуску старшеклассников, но и к проведению встречи выпускников 1978 года, среди которых по классике жанра должны были оказаться и его герои. Возможно, не все. Но настоящего журналиста, искренне считал Максим, не пугает отсутствие недостающих фактов, героев и прочих пазлов изображаемой картины. Их можно найти, их возможно даже придумать, а все пробелы заполнить витиеватыми гипотезами и авторскими отступлениями. Тем более что теперь над творческим процессом не довлеет авторитет Арсения Викторовича.
— Представляешь, Ира, у меня всё идёт как по маслу, — нахваливал свою организационную работу Макс. — Сайт готов, потихоньку делаю наполнение рубрик, баннеров, но главное — готовлю анонсы моих будущих репортажей из Вольного. Уже и герои представлены. Читатели заочно с ними знакомятся и со слюной на нетерпеливых губах ждут моей встречи с ними. Даже отзывы и пожелания приходят на форум. Пока немного, но есть. Вот так!
— А мои нетерпеливые губы ждут твоего поцелуя, — подбадривала Максима Ирина. — Ты когда ехать собрался?
— Думаю, что надо ехать числа шестнадцатого, чтобы снять номер в гостинице, изучить обстановку на месте, сделать нужные фотографии для репортажа, побродить по местам их боевой славы и попасть к месту на встречу выпускников. Я даже не мечтал о такой удаче, — деловито рассуждал Максим, легко обнимая Ирину за не прикрытое домашним халатом плечо. — Удивительно: через сорок четыре года люди решили встретиться. В их-то ситуации, когда там война идёт. Мы вообще со своими одноклассниками ни разу не собирались. И даже намёков ни у кого не было. Не помню, во всяком случае. Скучно живём.
— Кто вам виноват? Возьми сам организуй встречу.
— Боже упаси! Только не я. Не горю таким желанием, да и вообще не любил я нашу школу и наш класс. Не вижу никакого смысла в такой посиделке. Ну, соберёмся, ну, каждый поколотит понты, каких небывалых высот он добился в этой бренной жизни, ну, выпьем, ну, попляшем… А потом на долгие годы снова забудем друг о друге. Ерунда это всё.
— Ну а эти, герои твои, когда они встретятся, тоже будут ерундой?
— У них, как мне кажется, всё иначе. То поколение людей вообще жило по-другому, думало иначе, воспитано на других ценностях. Они верили в какое-то светлое будущее, наверное. Они теперь могут сравнить свои ожидания и реальность. А что у нас? Никто ни во что не верит, кроме как хапнуть денег и красиво их прогулять.
— Ну, почему же? А мой Сергей?
— Сергей, наверное, исключение. Хотя тоже вот… учитель истории, а магазин какой-то бутылочный строит…
— Давно ему говорила, что надо заниматься своим делом. Книги писал бы, что ли. Он ведь очень хорошо пишет, между прочим.
— Я знаю. Но видишь ли, Ирочка, кому сейчас нужны эти книги? Их никто не читает. Они стоят бешеных денег, из которых почти всё уходит в прибыль вовсе не автора, а корректора, верстальщика, печатника, производителя бумаги, привезшего её железнодорожника или водителя, а также бухгалтера, который рассчитывал эту сумасшедшую калькуляцию. Неправильно это. Но имеем то, что имеем. Раньше было не так. И для меня мои будущие герои — это как гости из прошлого, которые помнят то время, когда книги стоили копейки, а писатели были богатыми людьми. Я не бросаю камень в огород Сергея. Он всё верно делает. Но почему у нас всё вот так?
— Шестнадцатого, значит, едешь? Это уже через неделю? А как же я?
— Мне нужно три-четыре дня на эту командировку. Максимум неделя. Я тоже буду скучать, буду тебе писать.
— А звонить?
— Я понятия не имею, берёт ли там российская связь. Люди всякое говорят и пишут. Но интернет, по всей видимости, работает. И это радует.
— Переживаю, — поджав губы и сморщившись, словно от укола, проговорила Ирина. — Даже сердце покалывает…
— А ты снова разложи свои карты, может, там у меня сплошная удача выпадет, саркастически засмеялся Макс. — Разложи-разложи, хочу лично удостовериться. Не верю я, что твои карты опять лягут в той же последовательности, что и в предыдущий раз. И ты сама убедишься, что карты могут врать.
Ирина строго посмотрела в глаза Максима, расширенные от предвкушения её фиаско. Посмотрела так, что лёгкий холодок погладил его спину.
— А ты знаешь, давай попробуем, — без каких-либо эмоций выпалила она.
Долго и тщательно тасовала колоду, медленно тянула карты, что-то, к неудовольствию Максима, шептала, закрывая глаза.
— Ты говори вслух, чтоб я слышал, — настаивал Макс.
Но Ирина молчала. Когда все арканы были разложены картинками кверху, Ирина надолго задумалась. Затем двумя ладонями накрыла карты и сказала:
— Ты знаешь, Макс, любимый мой, поверь, нельзя тебе ехать шестнадцатого числа. Нельзя, понимаешь? Беда будет. Страшная беда…
Максим криво ухмыльнулся. Ему показалось, что спутница его жизни сознательно напускает туман, используя таро. Просто не хочет, чтобы он уезжал в этот непонятный и опасный край жёлтых степей, перегоревших терриконов и военной разрухи. Но ему было приятно, что это происходит именно с ним. Впервые в жизни небезразличная ему женщина с непередаваемой нежностью и ясной простотой называла его своим любимым и делала всё возможное, что только могла, для удержания возле себя. В какой-то момент Максим было дрогнул, хотел даже взять обещание отменить свою поездку или отложить её на более благоприятное время. Но потом вспомнил о долге, о журналистском долге, который ненасытно требовал от него острых сюжетов, глубокого анализа и неустаревающей новостийной свежины.

VII
Глубоко озадаченный, но обнадёженный Константин попросил у Алисы несколько дней обдумать её интересное, но отчасти коварное предложение. Насчёт нового места работы в качестве администратора принадлежащего ей мебельного цеха сомнений не было. Алисе вполне обстоятельно нужен так называемый злой начальник, в то время как её руководящая функция оставалась бы в качестве начальницы доброй. Метод управления давно апробированный и, как правило, результативный. И Нилов чувствовал в себе силы, что вполне справится с этой ролью. Но заселение в принадлежащую Алисе квартиру Костя принять никак не мог. Это выходило за пределы его понимания жизни.
Что значит заселиться без Наташи? Что имела в виду Алиса? Недвусмысленный намёк на расставание с бесперспективной женой, тонко используя сложную жизненную ситуацию? Но как переступить через барьеры, расставленные сохранившейся совестью? Как перечеркнуть почти тридцать лет совместной жизни, в которой было всё — и радость встреч, и печаль расставаний, общий быт, совместный ребёнок и его потеря? Как вычеркнуть из жизни всё пережитое за два месяца адской мариупольской бойни?
Алиса раскрутила не самую чистую забаву, решила переступить через человеческую судьбу безразличного для неё, но важного для Константина человека. У Алисы свой взгляд на эту дилемму. Одинокая женщина вновь встретила свою первую любовь. Бывает. Почему бы не попробовать всё заново, не поиграть в эту заманчивую игру заблудившихся чувств и потерянного времени? Её игра увлекала, но одновременно и отталкивала Нилова.
«Какой тяжёлый ребус, — думал Костя, глядя на печально уснувшую в полусидящем положении Наташу, — перед сном она читала книгу. — Любви у нас почти не осталось. Но есть другое: взаимопонимание, уважение, общая беда, которая крепко вяжет и не позволяет допускать роковых ошибок. Выбор сложный. Выбор опасный. И не с кем даже поговорить, посоветоваться. Может, с братом? Поймёт ли? Подскажет что-то?»
Константин выглянул на улицу. В хрустальной темноте июньской ночи в небе кис месяц и одиноко светились два окна родного дома. Брат, видимо, не спал. Костя негромко постучал в калитку, но обнаружил, что она не заперта изнутри. Почти наощупь по детской ещё памяти прошёл во двор, дверь в дом тоже была не закрыта. В дальней комнате монотонно бубнил голос Андрея. Костя постучал в лутку.
—Заходи, братик, — послышалось из-за закрытой двери.
Константин вошёл.
— Привет, извини за поздний визит, — сказал скомканно. — Откуда знал, что это я? Шаги тяжёлые?
— Кот подсказал, — улыбнулся Андрей, обнажив сквозь седую бороду пожелтевшие зубы.
— Хороший котик, — погладил Константин Гошу, вытянутой кишкой крепко спящего на коленях у брата. — Что за животное у вас такое странное, разговорчивое, весь в тебя, наверное. Я вообще к котам равнодушен, собак больше люблю, а у тебя, смотрю, пса нет…
— Я, наоборот, не люблю шумных зверей, весь этот бестолковый лай, невзирая на время суток, — признался Андрей. — Кот другое дело — всегда умиляет, спокоен, ласков, не требователен, в отличие от собаки.
— Коты тоже орут по ночам, — не согласился Костя.
— Орут, но только во время гулек с кошками, а это у них раз в три месяца бывает, а псы орут постоянно. У меня комплекс перед псами, когда-то сильно искусала меня стая, я тогда в интернате ещё учился, с тех пор как бабка пошептала — только котики. Я ждал тебя, брат…
— Зачем? — удивлённо спросил Костя, присаживаясь на край твёрдого дивана, где сидел откинувшийся на спинку Андрей.
— Болею я. Сильно болею. Колбасит нешуточно. Что-то хандра дикая на меня напала. Я понимаю, что у тебя, наверное, поводов пожаловаться больше, чем у меня. Но тут другой случай. Душа из тела рвётся. Снятся сны кошмарные, будто вижу сам себя мёртвого, почему-то сидящего под каким-то цементным забором, а душа мечется, летает, тыкается кругом, просится, чтобы её приняли и выслушали, а никто вокруг не обращает внимания.
— Да у тебя ещё всё спереди, брат. Прекращай хандрить. Сначала моя очередь на тот свет.
— Спереди… А что там, в том «спереди»? Тут уже мотор останавливается. С той недели пойду по больничкам. На работе в глаза людям смотреть не могу. Молодёжь пашет, а я так, на подхвате. То грыжи в спине, то сердце тормозит, то дыхалка захлёбывается. Начальство держит и платит, считай, за прошлые заслуги и долгие годы преданной службы. Но настоятельно намекают пролечиться. А где тут лечиться? Ты не обижайся, я это не к нашим прошлым спорам скажу — из семи больниц в городе и пригородах три закрыты. Да, да, тогда, при Украине ещё. Как падёж населения начался, так и пошло дело. А падёж из-за чего? Из-за того что стали закрываться предприятия. Нет работы, нет соцсферы, нет детсадов, нет перспектив. Мясокомбинат наш помнишь? Эх, какую колбаску делал! Одни руины. А молокозавод? Тоже хана. А хладокомбинат с его мороженным по семь копеек не забыл? Любил ты его, фруктовое, лёгонькое, похрустывающее кусочками замороженной мякоти. Нет и хладокомбината, вырезали и разобрали подчистую. И кто бы ты думал? Депутат Рады. Да почти ничего уже в городе не осталось, ты ещё, видно, всего не успел рассмотреть, ни заводов, ни шахт, ни фабрик, всё стоит или разворовано. И заметь: никого за это не посадили. Ни-ко-го. Хотя и прокуроры Киевом назначались, и главные милиционеры, и прочие спецслужбисты. Вот так, Костя. Вот такое оно «спереди»… Рассыпался народ Донбасса, разбрёлся по всему миру. Прям как божий народ. Но те свой Израиль через иудаизм собирали. А у нас собрать народ обратно можно только одной единой религией. Знаешь какой? Промышленностью, трудом и уважением к рабочим рукам. Только не видать нигде на горизонте нового пророка, да и молодые звезды над нашими терриконами что-то не вспыхивают. Раньше думал, что на мой век города хватит. А сейчас иногда сижу и прикидываю: а не выйдет ли так, что город исчезнет до того, как я крякну? На глазах ведь всё рушится и умирает. Впрочем, нет, надеюсь, что умру раньше Вольного. Хотя жаль город. Очень жаль…
— Да, жаль…— согласился Костя, часто, но медленно закивав челом.
— Раньше как было — пошёл на любой завод, детальки на тачке из цеха в цех возил бы, почёт тебе и уважение, ещё и заработная плата, соответствующая среднестатистическому строителю коммунизма и члену социалистического общежития. А сейчас ни заводов, ни общежития, ни светлой цели, да ещё и каждая шваль с лишним рублём норовит тебя рылом ткнуть в несостоятельность и немощность. Раньше культ личности, а теперь культ наличности.
— Что-то ты в пессимизм впал, Андрюха, ещё и бухаешь в твоём состоянии, — сбивчиво вставил Костя.
— Да я бухаю, как мы в детстве говорили, не в затяжку. Когда на шахте поверхностным горнорабочим трудился, как-то само получилось. Пил с коллегами не потому, что хотел, а из-за безотказности. А вообще, пессимист — это хорошо информированный оптимист, — отмахнулся Андрей. — Права Наташа, нас ведь даже Россия не признала. Так и выдохнем здесь все непризнанные, никому не нужные. Как там тот львовский журналист сказал по телевизору? Что в Донбассе живёт полтора миллиона лишних людей, их надо просто убить… Тогда, в четырнадцатом, меня эти слова так возмутили. Думал, как же так, почему этого журналиста не арестовали прямо в студии. Это ведь подстрекательство к геноциду. И эти люди ещё и открывают рот по поводу плохого Сталина. В Руанде за такое журналистов судили на большие сроки. А потом успокоился я, когда увидел, что таких журналюг-журнашлюх на Украине пруд пруди. Они там все поголовно жаждут нашей крови. Одни хотят убить, другие не признают, третьи закрыли глаза на всё, что происходит, четвёртые тупо воруют под шумок, пользуясь безвластьем, войной и лютой неразберихой. Может, мы и правда лишние? Скажи, как думаешь?
— Не знаю, — опустил голову Костя. — Я последнее время вообще перестал понимать, что здесь происходит. Антиутопия какая-то. Куда ни плюнь — везде бардак. Ну почему, если мы народная республика, не сделать для народа хотя бы автобусные остановки? Почему бы на них не вывесить расписание автобусов? Неужели трудно, испанский стыд?! Почему, бляха-муха, не отдать всю брошенную недвижимость каким-нибудь инвесторам или просто богатым людям. Отдать за просто так, под программу строительства и развития. Захотел человек, к примеру, открыть мини-отель. Отдайте ему пустое брошенное здание. Пусть делает, пусть создаёт рабочие места и предоставляет полезные услуги обществу. Любому отдайте, хоть китайцу в том числе. Почему бы такие объекты, как в том же Сингапуре, да и не только в нём, не передавать активной молодёжи для организации работы кооперативов? Вот куда идут выпускники училищ и техникумов? Ни для кого не секрет: уезжают они из города. В лучшем случае остаются в качестве подсобной рабочей силы. А ведь можно выстроить деятельность этих профессионально-технических заведений, того же центра занятости, городской власти таким образом, чтобы к моменту выпуска дети уже были готовы создать молодёжные кооперативы и артели под нужды города и работать на них. Да что там экономика! Они, мать их, даже положение о паспорте переписать не могут. Иностранец я у них, видите ли. Да я тут каждый кустик знаю, я в этом городе пионером деревья на аллеях высаживал, где они теперь с детьми на лавках отдыхают. Сидит краля разрисованная и долдонит, что не может нарушить придуманное людьми положение. Ага, видите ли, оно у них богом написанное. Как Библия. Да они даже заповеди божьи не соблюдают — не сотвори себе кумира, не кради, не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Зато боятся какую-то бумажку переписать так, как было бы людям удобней. Бога не боятся, а начальственные директивы выше святого письма. Ну, не так разве?
— Всё так. Тебе бы в депутаты, Костя, — криво скосив лицо от боли, отчего оно стало выглядеть ещё худее, улыбнулся Андрей.
— Ага, с судимостью за три убийства — только в Государственную думу, — горько отшутился Костя.
— Судимость ведь сняли?
— Сняли. Только что это меняет? Пелену с глаз у людей-то никто не снял. С кем не повстречаешься, всё равно чувствуешь эту напряжённую натянутость в разговоре. Вон Алиска та же, работу предлагает цербером в цеху. Говорит, что для её шнурков нужен такой человек, чтоб с судимостью и чтоб боялись.
— Алиска? Хм… А что ты?
— Пока ничего. К тебе пришёл за советом. Думаю, поймёшь ли, выгонишь ли из дома, скажешь ли чего путного?
— А что я тебе советовать могу? Твоя жизнь, тебе и решать.
— Так тут дело в том, что Алиса не только работу предлагает, но и квартиру. Можно сказать, ведомственную. Со всеми потрохами. Но только на одно проживающее лицо. То бишь для меня. А Наталья как бы отдельно.
— Интересный случай. Как это так? Алиса хитро тянет тебя в свою семейную орбиту?
— Вот я и хочу спросить у тебя: как ты ко мне отнесёшься, если вдруг?
— Если бросишь Наташу?
— Ну, типа того… Только честно.
— Если честно. Вот если совсем честно. Совершенно честно. Искренне, так сказать, — на лице Андрея растянулась равнодушная резиновая улыбка.
— Ну, не тяни. Чего ты?
— Ёперный театр, да абсолютно до лампочки. Это честно. Мы с тобой не виделись чуть ли не полвека. Но мы хотя бы от одних родителей на свет вылупились, кровь одна, и это обязывает тебя любить. Наташу твою, Наталью Ивановну, я вообще не знаю, понять не могу, привыкнуть сложно, уважаю из тех соображений, что это твоя жена. Тоже обязывает родство. Ты мой брат, и точка. При этом считаю, что её дальнейшая жизнь — твоя ответственность. Хоть пополам рвись. Ну а так, в целом и общем, кто там рядом с братом или с кем ему хорошо — это не моё дело. А твоё. Если ты хочешь от меня услышать многословную тираду о недопустимости крушения на старости лет семейных уз, о подлости, наглости, недальновидности, вопиющей глупости и прочих составляющих измены — это не ко мне.
— Ясно, — с облегчением выдохнул Константин. — Ну а совет какой дать можешь? Так, чисто гипотетически? Как бы ты на моём месте поступил?
— Нет, брат. Я тут не советчик. Жизнь покажет. А в будущее я смотреть не умею.
— А батя? — робко спросил Костя, вжав шею в плечи.
— Батя? А ты таки поверил в то, что тебе рассказывал? Таки да? А то я всё сомневался.
— Не сказать чтоб совсем, но всё-таки. Ты говорил, что он может перемещаться во времени…
— В прошедшем времени и в настоящем. А в будущем — нет.
— Жаль… Очень жаль…
— Кстати, коль уж батю вспомнили, то новость тебе от него, — Андрей сделал паузу, насупился, будто вспоминая что-то очень важное. — Не знаю, надобно это или нет, но отец сказал, чтобы ты нашёл в библиотеке газету «Знамя» от, дай бог памяти, двадцать второго июня семьдесят восьмого года. Там, говорит, подборка читательских писем о начале войны, Великой Отечественной. И одно письмо от какого-то кренделя, который пишет о молодых людях, организовавших фашистскую секту в посёлке Княгиневка. Мол, собираются, зигуют, обрисовали дом свастикой. Прикинь, уже в то время были уроды. Или недобитки, будь они неладны.
— И чем мне это может быть интересно, не понимаю? — помотал головой Костя.
— Да тем, что через автора этого письма, если он жив и если его найти через ту же редакцию, можно наверняка выйти на того самого Немца, который Египтянин. Сопоставляешь факты?
— В общем, да. Но ты думаешь, что в редакции может сохраниться адрес автора письма полувековой давности? Вряд ли.
— Адрес, может, и не сохранился. А имя?
— Что «имя»?
— То, брат, что, имея имя и фамилию, можно попытаться найти людей, кто его знает или знал. Ну, какой-нибудь профсоюз или совет ветеранов. Понимаешь?
— Сложная задача.
— Если не хочешь её себе ставить, я не заставляю. Но попытаться можно. Не убудет.
— И что дальше? Что если найду? Хотя это вряд ли. Я не особо верю, что вообще в природе существует такой номер газеты.
— Вот и будет тебе повод удостовериться — правду ли я говорю или у меня реальная шизофрения. А выйдешь на Немца — сам решай, какой кары он заслуживает. По закону или по справедливости.
— По закону уже все сроки давности совершения преступлений вышли, а справедливость уже всё равно не восстановишь. Кто вернёт мне четырнадцать лет жизни, доброе имя, кто оживит маму? — Константин сжал губы, чтобы не допустить выкатывания на нижние веки двух капель солёных слёз и не показать свою сентиментальность. Но Андрей не смотрел на него в этот момент, он отвлёкся на внутренний голос.

*
Уже за полночь, на цыпочках вернувшись в свою новую квартиру, Константин обнаружил, что Наталья не спит.
— Ты где был? — спросила она устало.
— У Андрюхи. Поболтали за жизнь.
— Ты хоть бы предупредил.
— Так ты спала.
— Разбудил бы.
— Ладно, виноват, исправлюсь.
— Есть хочешь?
— На ночь глядя? Не-а, не хочу, — Костя внимательно, словно изучая сложный механический чертёж, всмотрелся в сонное лицо Натальи. — Знаешь, что у тебя спросить хочу?
— Откуда я знаю…
— Хочу спросить: что бы ты делала, если бы меня не стало?
— То есть как это не стало?
— Ну, умер бы, например…
— Знаешь что, дорогой, если приехали в эту клоаку, давай как-то вместе выкарабкиваться, а не умирать. Я бы и сама умерла, да грех это великий.
— А всё-таки? Что делала бы?
— Не задумывалась ни разу. Откуда я знаю? Пристал с дурным вопросом.
— А ты попробуй, размешай кашу в своей голове.
— Знаешь что? Ты, прежде чем про мою кашу в голове рассуждать, из своей мусор выброси, — Наталья астматически вздохнула, обиженно отвернулась к свежевыбеленной стене. Но на Костю этот жест не возымел никакого действия.
Снился ему в эту лунную ночь сон: встреча одноклассников в каком-то модном ресторане с мастеровой мебелью, только почему-то вместо постаревших и побитых явились все молодые, красивые, здоровые, как тогда, на выпускном вечере. Один лишь он, Нилов, пришёл старый, слегка облысевший, в мятой рубашке, поношенных штанах. Все смотрят на него заиндевелыми глазами как на чужого человека, незнакомого совсем, посмеиваются с внешнего вида. Явился, мол, веник старый, постыдился бы на люди показываться. Лишь молодая и красивая Алиса лукаво подмигивает, будто зазывает поближе. Ох, Алиса-лиса…

VIII
Всю неделю готовились к встрече выпускников. Настя Снегур обзванивала одноклассников, согласовывала мероприятия в школе, заказывала стол в кафе. Позвонила и Нилову-старшему.
— Костик, в общем, рассчитывала собрать пятнадцать человек, но будет чёртова дюжина, — сказала она, как всегда хохоча. — Если ты не суеверный, то твой номер по алфавиту последний, тринадцатый. Был бы пятнадцатым, но вышестоящих Астрова и Горского не обнаружила на месте. Олег Астров с женой развёлся, где-то пропадает в глубоких запоях, она, бедная, даже не знает, у кого живёт. То ли у собутыльников, то ли у бабы какой. А Мишка — тот в больничке. Ногу ему отпанахали. Я не уточняла, что да как, захочешь, сам жене позвонишь, встретишься с дружком.
В этот момент Нилов сидел в узком неуютном кабинете редактора местной газеты «Знамя». На стене — портрет Ленина рядом с крупной фотографией президента Путина и портретом Пушкина, стол дубовый, некрашеный, советского образца. Стулья современные, металлические, с жёсткими дерматиновыми сиденьями. Невысокий мужичок в помятом мышиного цвета костюме, кряхтя и шатаясь, снимал с верхней полки смонтированного вдоль стены стеллажа подшивки газет 1978 года.
— Вот они, родненькие. Мы по старой традиции каждые полгода переплетаем газетки наши и храним, — гордо сказал мужичок, важно представившийся Александром Александровичем. — Редакция у нас небольшая, но дружная. Работать тяжело сейчас, сами понимаете. Пишем то, что приказывают. А приказывают не то, что надо, и совсем не то, о чём хотелось бы писать. Ну, война, что делать. Наступит мир, надеемся, что и штату прибавится, и писать разрешат что-нибудь критическое.
— Да кто ж вам штат увеличит, когда город сжимается, людей нет? — усмехнулся Константин.
— А вот тут не согласен с вами, Константин Георгиевич, — важно буркнул Александр Александрович. — Нельзя так. Надо верить в лучшее.
— Да как же в него верить, когда оно не просматривается? Сами хотите писать что-нибудь критическое и тут же ждёте, что вам это кто-то должен разрешить. Право, смешно.
— Ну, не так чтобы совсем критическое, мы же не жёлтая пресса, — задумался редактор. — А чтобы могли и немножко негативчика опубликовать. Люди соскучились по острым темам.
— Это правда. А опубликуете мою исповедь? Никакого негатива, только правда, исповедь мариупольского беженца. Во всех подробностях вам могу рассказать, с чем пришлось столкнуться мне здесь, в Вольном.
— И с чем же таким плохим? Вроде вам всем помогают. Чем могут, конечно…
— Да вот хотя бы с тем, что встретил я на днях женщину из разбитого войной Северодонецка. Ладно, что всего имущества и жилья лишилась из-за войны, но ей хотя бы паспорт выдают. А я иностранец. Уроженец Вольного — и иностранец. Говорят, что имею право на получение российского паспорта. Но чтобы получить российский, я должен всё равно предварительно заиметь луганский. А луганский мне не положен по штампику о прописке в украинском паспорте. Во как закрутили. Как вам тема?
— Да нет, не может такого быть. Что вы такое говорите?
— Говорю что есть. И пенсия мне не положена, так как я иностранный гражданин. Напишете?
Александр Александрович виновато опустил глаза, шаркнул под столом ногой, потом поднял кудрявую голову и, скосив её набок, проговорил:
— Извините, конечно, но сами понимаете.
— Понимаю. Верите в то, что город через пять годков каких-нибудь полностью не вымрет, и тут же отказываете уроженцу Вольного в гражданстве. Граждане не нужны. Замечательная логика.
— Да не моя это логика. Вы хоть вникайте, где они, а где я.
— Ладно, извините, наболело, — успокоился Константин, поняв, что не по делу вылил лишнюю злобу на ничего не решающего в этой жизни газетного клерка, подчинённого тем же нелепым положениям, абсурдным инструкциям и не всегда дальновидным директивам. — Спасибо вам, что не отказали. Я, кстати, и сам, бывало, баловался, писал статьи и всяческие философские умозаключения о жизни и политике. Блог у меня был, «Освобождённый» назывался. Может, и зря вам об этом говорю, ведь много я там неприятных на слух вещей излагал, но всё от чистого сердца и светлых помыслов. Потому меня как магнитом в редакцию и потянуло. К коллегам, можно сказать. Коллеги всегда помогут.
— Да вы правильно сделали, что к нам зашли, — воодушевлённо подскочил Александр Александрович. — А то все в библиотеку идут в подшивках рыться, а тут такой склад добра, что самому завидно. Может, вам чайку или кофе, Константин Георгиевич? Я попрошу девчонок, они сделают. Вы меня тоже извините. Не каждый день такого собеседника встретишь — искреннего и честного. Все разговаривают, как заранее написанный доклад читают. С чиновником каким только через пресс-службу можно пообщаться, а чтоб написать о его работе — так целую процедуру согласований нужно проходить. Все статьи в Луганск отправляем, представляете? На проверку. Эти проверяющие не знают даже, где на карте находится город Вольный, уж не говоря о его предприятиях, известных людях, но зато дают указания, как и о чём писать. Нет, я не жалуюсь, вижу, что вы никуда мои слова не передадите. Мне кажется, вы человек порядочный.
— За чай спасибо, за комплимент тоже, — улыбнулся Константин, отрывая глаза от подшивки. — Ничего и никому я не передам, не беспокойтесь. Я вот, кажется, нашёл, что искал. Номер за двадцать второе июня.
— Что-то о начале войны ищете?
— Да нет, письмо о банде фашистов. Мне бы его автора найти.
— Что за материя, можно поинтересоваться?
Константин развернул подшивку шире, до треска старых льняных нитей, и ткнул пальцем в подборку писем, где в центре был размещён небольшой текст:
«Уважаемая редакция!
Обратиться к вам подстегнуло равнодушие нашего участкового милиционера тов. Смирнова В. Г., который игнорирует мои просьбы принять меры к нарушителям общественного порядка в посёлке Княгиневка. Дело в том, что группа молодых людей, состоящая как из поселковых, так и городских парней, проводит в одном из брошенных домов фашистские сборища. Они выкрикивают нацистские лозунги, рисуют на стенах дома фашистскую свастику. А на любые мои замечания грубят либо говорят, что это у них игра в войнушку такая. Миллионы советских людей отдали жизни за освобождение нашей Родины от фашизма и нацизма, а тут, под носом у участкового милиционера Смирнова В. Г., творится безобразие, бросающее тень на четное имя героев Великой Отечественной войны, память о погибших и подвиг нашего народа. Уверен, что такие игры до добра не доведут. Прошу опубликовать моё обращение для принятия мер соответствующими руководящими и общественными органами.
Акименко А. В., участник партизанского подполья Великой Отечественной войны».
— Участник партизанского подполья… — грустно по слогам прочитал Константин. — Это сколько этому Акименко сейчас может быть лет, если жив?
— Сложно сказать, — пожал плечами Александр Александрович. — Партизаны у нас тут разные были, и пионеры, и пенсионеры. А вообще, удивительно: в то время и такое сильное письмо. Попробовали бы мы сейчас написать что-то критическое о работе какого-нибудь полицейского.
— Попробуйте. Что мешает? — монотонно сказал Нилов. — И всё-таки. А вдруг Акименко был каким-нибудь комсомольцем, и в сорок пятом ему, допустим, было лет двадцать. Это сейчас ему сколько?
— Двадцать плюс пятьдесят пять до двухтысячного и двадцать два до нашего, девяносто семь, — посчитал редактор.
— Многовато, не дожил, наверное…
— А я сейчас узнаю у председателя совета ветеранов войны, он у нас мужик такой, что всё обо всех знает и помнит. Сейчас, минуточку, — Александр Александрович судорожно набрал номер телефона. — Алло, здравствуйте, Иван Фёдорович! Сан Саныч, да. Удобно говорить? Отлично. Тут информация нужна: помните ли вы такого Акименко А Вэ, участника партизанского подполья? Жив, умер? Зачем нужен? Да тут товарищ один интересуется. Да и нам бы было полезно, тут ведь дата приближается, день начала войны. Живой? Серьёзно, что ли? Вот это материя! Сколько? Девяносто восемь лет? Скоро сотенка стукнет, вот так удачно я вам звякнул. Парализован? У дочки в городе? А где дочка живёт, работает, как её найти? Записываю. Как? Алексей Владимирович? — редактор неразборчивым почерком бегло сделал заметку в настольном календаре. — Ну, вот, Константин Георгиевич, нам несказанно повезло. На Собачёвке живёт наш герой подполья. Жив, курилка, почти сто лет деду. Не желаете проехать? Можем прямо сейчас, пока у меня есть часок свободного времени. Фотоаппарат возьму, воспользуюсь моментом, глядишь, тема для материала выгорит. А вы говорите, что мы ерунду пишем. Разве это ерунда?
Нилов с умилением посмотрел сверху на маленького человечка, суетливо копошащегося в столе в поисках фотоаппарата, и молча поднялся со стула:
— Едем, Александр Александрович, спасибо вам за содействие. А на мои слова не обижайтесь. Обида — это грех.
— Что вы, что вы, я рад нашему знакомству. Хорошему человеку всегда рады, как говорится. А вы ещё и темой войны интересуетесь. Едем, Акименко этот живёт на улице между бывшей больницей и бывшей мебельной фабрикой.
— А чего всё бывшее? А настоящее есть?
— Будет, Константин Георгиевич. Будет. Главное — верить и вселять веру в других.
Собачёвка — район, в котором Нилов не был никогда в жизни, — самая южная окраина города, окружённая терриконами выработанных шахт, высокими зарослями амброзии и полыни. Когда-то здесь были асфальтированные дороги, о чём молча свидетельствовали сохранившиеся кое-где бордюрные ограждения, теперь же всё превратилось в разбитые направления, засыпанные слоем угольного шлака. Неказистый домик, где жила дочь деда Акименко, отыскали быстро. На стук в калитку мгновенно отреагировали дворовые собаки, залившие весь район громким непрерывным лаем.
— А отчего Собачёвкой-то назвали эту окраину? — морщась от надоедливого шума, спросил Нилов.
— А кто его знает. Может, потому и назвали, — ответил редактор, побеждённо поднимая руки вверх.
Из двора вышла старушка лет семидесяти, опрятно одетая, в домашних тапочках и бейсболке на кудрявой седой голове.
— Здравствуйте, уважаемая! — поздоровался Нилов.
— И вам не хворать, — ответила старушка, обнажая полый рот.
— Тут живёт Акименко Алексей Владимирович? — вклинился в разговор Александр Александрович.
— Тут живёт. А вы откуда, из собеса?
— Не-ет, мы из редакции газеты «Знамя». Выписываете газетку? — спросил редактор.
— Мы газет не читаем, дорогой, я почти ослепла. А папа мой, так тот с детства инвалид слабовидящий. Проходите, извините, что скромно живём. Не за что ремонт сделать и мебели всякие покупать, да и сил никаких нет. Как мужа в шахте прибило, так я в семье одна пахала как вол, сама и детей растила, и дом достраивала. А на пенсию вышла — всё, кончилось здоровье, а денег тех так сроду не видела. Папа, тут к тебе гости. Из газеты.
На скромном прохудившемся диванчике лежал высохший старик, напоминающий египетскую мумию. Волос нет, щёки впалые, вместо рук — одни косточки, лишь потускневшие говорящие глаза.
— Здравствуйте, Алексей Владимирович! — громогласно пробасил Александр Александрович.
— Да вы не кричите, папа всё слышит хорошо, соображает нормально, только говорит плохенько, паралич, — пояснила старушка и предложила гостям присесть.
— Слу-ша-ю вас, — отрывисто прошептал старичок.
— Мы к вам вот по какому делу, — уже тише сказал редактор. — Я бы хотел взять у вас интервью о вашей работе в подполье во время войны. А товарищ интересуется периодом вашей жизни в Княгиневке. Когда вы там воевали с участковым милиционером, не желающим разгонять молодых фашистов. Помните? Вы ещё в нашу газету письмо написали? Ну, там чтобы приняли меры и так далее…
— По-м-м-ню…
— А вы как-то идентифицировали тех людей? — нетерпеливо перебил Нилов, почувствовав, что пробил его час. — В смысле, знали кого-то там из местных, из городских? Фамилии их, адреса, клички какие-то?
— А че-го э-то вы вс… вс… помни-ли? Ни-ко-му де-ла не бы-ло сто лет уж как…
— Очень надо воспроизвести всю эту ситуацию, — замялся Нилов. — Один из этих парней, которые там свастики рисовали у вас в Княгиневке, действительно пошёл не по той дорожке, оказался преступником. Убийцей оказался, вот.
— А я… я… з…нал. З…нал, что э-тим кон-чи-тся…
— Так вы помните хотя бы кого-то?
— Ви-ть-ка Ка-р-бан там был. Сам м…м… мне го-во-рил.
— Витька Карбан, я правильно услышал? — переспросил Нилов. — А где найти Витьку?
— По-мер он.
— Вот незадача, — отчаянно хлопнул в ладоши Костя. — А что он вам говорил, помните?
— Ко-е-что пом-ню. У…чи… У-чи-тель у ни-х ру-ко-во-дил. Не-м-цем е-го ш…шко-ль-ни-ки з-ва-ли...
— Ну! Ну! Учитель, кличка Немец. А в какой школе он работал? Фамилия?
— За-кры-ли ш…шк-о-лу ту. О-ко-ло за-вод-да о-на бы-ла. Бе-тон-но-го. Фа-ми-ли-ю не по-мню…
— Около бетонного завода закрыли школу? Александр Александрович, о какой школе речь? — Нилов обратился к редактору.
— Была такая, девятилетка. При Украине закрыли, — задумчиво произнёс Александр Александрович.
— А можете помочь, уточнить имя учителя истории в этой школе?
— Почему истории? Он же немец, наверное, учителя немецкого языка?
— Нет, истории. Прав таки был отец. Не обманул меня братик мой, — закатив глаза, куда-то в сторону сказал Нилов.
— Можем и уточнить, — пообещал редактор. Завтра вам перезвоню. Думаю, в архивах образования всё отыщется. Завтра вас устроит? Я постараюсь.
— Буду премного благодарен за помощь.
— Как я понял, получается, этот учитель истории верховодил в фашистской банде семидесятых годов? Ещё и убил кого-то? — спросил Александр Александрович. — Интересная, очень интересная материя. Заинтриговали, Константин Георгиевич. Уже просто вижу заголовок в газете — «Беженец из Мариуполя и ветеран-подпольщик спустя сорок четыре года раскрыли имя преступника». Ещё и преступником оказался бывший учитель. А? Как вам?
— Неплохо, — огрызнулся Нилов. — Но не время пока заголовками искрить. Потом, всё потом, тут спешка не нужна.
— А кого убил-то он? Можете раскрыть тайну сию?
— На нём три убийства молодых парней. А возможно, и четыре. Это те, о которых я знаю.
— А в полиции об этом знают?
— Уже нет. Там эта история покрылась толстым слоем чёрной донбасской пыли.
Алексей Владимирович Акименко, внимательно слушавший диалог мужчин, попытался встать. Его натуженное болью лицо выражало горячее изумление.
— Вы к…к…то? Вы из ми-ли-ци-и? — спросил он.
— Нет, отец, — помотал головой Нилов. — Я из службы неотвратимых возмездий…

IX
Весь следующий день Константин не находил себе места. Нервно ждал звонка от Александра Александровича, реагируя на любой даже удалённый звук, похожий на рингтон телефона. Хотел откровенно переговорить с ушедшим на работу братом по поводу его мистического общения с отцом. Искал нужные слова для разговора с Алисой и не находил их, потому как не мог решиться ни на сближение с ней, ни на расставание с Натальей. Ком острых неразрешённых вопросов накатывался, обрастая всевозможными бытовыми мелочами, отчего у Константина начало резко покалывать в боку. Но не из-за сломанного в Мариуполе ребра. Боль была какой-то новой, ранее незнакомой и очень ощутимой. Но как идти в больницу, когда нет ни паспорта, ни прописки, а разрешение на временное проживание, как сказали в полиции, будет готово лишь в течение трёх месяцев после первичной проверки поданных документов.
Чтобы как-то отвлечься и размазать болевые ощущения, Нилов принялся пилить дрова. Двор густо зарос молодыми ясенями, настолько, что пройти вглубь — всё равно, что продраться сквозь тропические джунгли. Наталья несколько дней слёзно донимала Костю заняться садом, пока лето, и дровами, пока не наступили холода. Однако и эта работа пошла насмарку, ибо позвонила Алиса.
— Костя, извини за назойливость, но ты обещал дать ответ, — её голос был мягкий, обтекаемый, наполненный естественной лаской, как мурлыкание кошки.
— Мне сейчас не очень удобно говорить. Я думаю над ответом. Думаю, слышишь? — немного рассерженно, но в рамках мужского такта сказал Нилов.
— Ко мне придёшь? Я хочу увидеться. Вместе подумаем.
— Срочно? — Костя почувствовал себя не в своей тарелке, когда возникло спонтанное желание отказать, наткнувшееся на внезапное чувство принять предложение.
— Как сможешь. Я дома буду.
Какие знакомые слова. Костя слышал их раньше многократно —«как сможешь», «я буду дома». Только тогда, в безвозвратно рассеявшейся юности они вызывали в нём оторопь, памятуя об отношении к нему отца Алисы — Назара. А сейчас эти слова были наполнены беспредельной простотой и робкой доступностью.
— Пойду прогуляюсь, — сказал Наталье сухо.
— Прогуляйся, не нагулялся же…
— Не кричи на меня, — рыкнул Костя, ощутив осуждение жены.
— Я и не кричу.
— Кричишь. Глазами, — Константин раздражённо хлопнул рассохшейся дверью и вышел во двор.
Вздохнул, йогически втянул живот, боль не отпускала, но, несмотря на неё, отказать Алисе в просьбе встретиться Костя не сумел. Что же это за наваждение такое, вроде бы и не влечёт так, чтобы до исступления, но и не отпускает эта невидимая, живущая в подреберье страсть… А ведь раньше думал, что любви в поздних годах не бывает, это только в глупых плюшевых песенках поётся про любовь, которой все возрасты покорны.
Возле подъезда дома Алисы дежурила уже примелькавшаяся бабушка с косыми глазами. Каждый раз учтиво здоровалась и смотрела рассеянным в разные стороны взглядом, словно видела насквозь.
«Небось уже запомнила меня и с подружками кости моют — что это у них тут за новый пассажир зачастил к Тулаевой», — подумал Нилов.
Алиса встретила сахарной улыбкой и накрытым столом с угощениями. Только что сваренный борщ, свежие салаты, душистые котлеты, кресло, где обычно садился Костя, было завалено полиэтиленовыми пакетами.
— Я здесь тебе кое-какие вещички прикупила, — сердечным тоном пояснила Алиса. — Извини, если с размерами не угадала, но старалась подобрать всё по твоим габаритам. Здесь спортивный костюм, джинсы, кроссовки, футболки, рубашки всякие, панамка — жара ведь на улице. Померяй, если не подойдут, поменяем. Должен же ты у нас на встрече выпускников выглядеть красиво. Да и вообще.
— У меня сегодня что, день рождения, что ли? — глухо возмутился Нилов. — Спасибо, конечно, но неудобно мне как-то подарки без повода принимать.
— Почему без повода? Твоя ситуация разве не повод? От чужих людей принимаешь ржавые холодильники, а от меня почему нельзя? Возьми, пожалуйста. Примерь вон там, в спальне.
Константин понял, что не может найти причину отказа принять подарки. Да и в самом деле, там, в Мариуполе, сгорели все приличные вещи, за время жизни в подвале и у костра, всех этих бесконечных очередей, изнуряющих поездок, ежедневных ремонтных хлопот поизносилась одежда, надо бы и обновить гардероб. Все вещи подошли, будто шились на Костю.
— Ух, какой ты у меня модный будешь в субботу! — довольно похвалила Алиса свои презенты. — Носи на здоровье.
— Спасибо! Даже не знаю, чем тебе и ответить. Отработаю, честно слово, — растерянно засуетился Нилов.
— Отработаешь, конечно, и заработаешь. По стартовому периоду буду платить тебе тридцать тысяч. Потом, по мере нашей с тобой оптимизации расходов, зарплату стану увеличивать. И не воспринимай это как подачку. Всё от чистого сердца и в соответствии с твоей должностью. И да… — Алиса стала на носки, заглянула в подвесной кухонный шкаф, откуда достала связку ключей. — Вот ключи от квартиры, держи.
В благоухающей роскошью и уютом комнате застыла недоверительная тишина. Константин не ожидал такой скорости развития совершенно не нужных в его нынешней картине жизни отношений. Но Алиса была упорна и по-снайперски точна в своих действиях, целила именно в те места в биополе и душевной организации Кости, которые были наименее защищены.
— Алиса, — вздохнул тяжело Нилов. — Я не имею права. Это неправильно.
— Что неправильно? — побледнев, спросила Алиса.
— Да всё неправильно. Всё! Всё! Всё вот это! Я не могу. Мне тяжело, понимаешь?
— Понимаю, Костик. И мне тяжело. И я тоже не могу потерять тебя второй раз. Понимаешь? Всё в душе ты мне перевернул, как явился ко мне туда, в цех на проходную. Знал бы ты, скольких сил мне даётся вот это общение с тобой с изображением образа независимой, респектабельной, сильной женщины. А я слаба, Костик. Очень слаба. И никого у меня нет, кроме тебя. Как это сложно просто так взять и отпустить тебя к твоей Наташе. Да и не любишь ты её. Вижу, чувствую это. Ты ведь просто исполняешь свой супружеский долг, а не живёшь. Сколько нам осталось, Костя? Ну, десять лет жизни, ну, может быть, двадцать. Ты представляешь, это ведь последние годы жизни, которая больше никогда не повторится. Почему бы не пожить их нормально? Зачем мучить и себя, и её. А насчёт помощи твоей Наташе — не сомневайся, я говорю серьёзно, готова понести приличные затраты, чтобы организовать ей свой уголок. Ремонт, мебель, с пропиской помогу, всё, что захочет. Надо снять ей хорошую квартиру — сниму. Надо отвезти её в Мариуполь — отвезу, в телевизоре сказали, что город будут отстраивать. Без проблем, Костя, всё сделаю…
— Что ты творишь со мной, Алиска? — вырвалось из груди сухое рыдание Константина. — Сколько лет я мечтал о чём-то подобном, сколько боли вытерпел, а потом сгладилось всё, Наташа смогла наполнить наш дом радостью и теплом. А теперь ничего нет. И она будто уже чужая. И ты ещё где-то в далёком приближении, которого я боюсь больше смерти. Хочешь верь, хочешь — нет.
Алиса подошла вплотную к Костиным коленям, убрать которые ему было некуда. Села на них и обвила шею своими горячими руками. Поцелуй получился коротким, но таким вкусным и чувствительным, что Нилов не сумел сжать свои занемевшие губы.
X
Подаренные вещи Костя не рискнул нести домой — не хотел лишних Натальиных вопросов. Зашёл к брату, Андрей к тому времени уже вернулся с работы, вытянулся струной на диване и с безразличием смотрел блёклыми глазами в заклеенный узорчатыми обоями потолок.
— Что-то случилось, Андрюх? — спросил Костя.
— Устал. Просто устал так, что не знаю, доживу ли до завтрашнего дня. Грудь разрывается на части, видно, душа не на месте, шевелится, — болезненно, с придыханием ответил Андрей.
— Может, скорую?
— Да Катюша уже предлагала. Что я тем врачам скажу, что болит у меня? Ну, болит, у всех что-то болит. Ну, выпишут валидол, но-шпу, ещё какие-нибудь пилюли, на которые я смотреть не могу. Они ведь, пока на своих ногах двигаешься, вряд ли увезут в больничку под капельницы. Отправят к терапевту в поликлинику, тот распишет направления на анализы, и будут волынку тянуть. А мне что-то, братик, ходить тяжело. Задыхаюсь. Как бы на второй инфаркт не пошёл Андрей Георгиевич. А там, где второй, там и третий, чаще всего летальный.
— Да прекрати ты каркать. Что из лекарств принимал? Может, Наташу позвать, она немного соображает.
— Нет, не надо Наташу. Я сам себе лекарь, уже много лет. Что за хлам припёр в дом?
— Какой хлам? Вещи мои, тут и джинсы, и футболки.
— Джинсы? — оживился Андрей. — А ну покаж. Ха! Это разве джинсы? Это пошлые тряпочки, трико. Запомни, брат, настоящие джинсы — это «Ли», «Ранглер», «Ливайс», ну, может, ещё с натяжкой «Монтана» и «Супер Перрис». Всё остальное — это жалкие потуги из дерьма слепить конфетку.
— Вот ты как заговорил. Под патриота косишь, а сам американским шмоткам поклоняешься? — с ехидцей усмехнулся Костя, желая подзадорить брата.
— Почему же поклоняюсь? Я отмечаю настоящее качество. Я это всегда делал, когда вопрос касался каких-то западных вещичек. И считал, что мы колоссально недорабатывали, когда пытались ограничить западное влияние на наши умы, вместо того чтобы создать своё отечественное влияние. Вот те же джинсы. Боролись против них. И зачем? Это когда надо было вкладывать бабки в свою лёгкую промышленность и завалить страну джинсами, перед которыми бы не тарахтели любые американские. А могли это сделать? Могли! На той же Малой Арнаутской мастера шили тряпки получше западных. Не гнобите мастеров, а платите им. Или та же музыка. Зачем было запрещать западную музыку и уродовать своё, когда просто кровь из носу должны были создавать альтернативные проекты, круче западных. И фестивали проводить такие, чтобы их «Интервидение» или «Сан-Ремо» и рядом не стояли. Вот тогда бы мы не только не развалили Союз и Восточный блок, мы бы и самих пиндосов помножили на ноль. А вообще, это я так, пену пускаю, мысли шизоида вслух. Просто, понимаешь, когда натягиваешь на жопу те самые «Ранглеры» или «Ливайсы», то исполняешь своё потаённое желание влезть в свою молодость…
— Понимаю. А задним умом мы все теперь хороши, — вздохнул Костя. — Я шмотки эти потихоньку заберу, пока пусть у тебя побудут. Хорошо? Кстати, могу поделиться.
— Не стоит. А откуда взял, кстати?
— Алиса подарила.
— Ну, вот, видишь, как оно жизнь поворачивается. А ты Наталью звать ко мне собрался. Как ты ей в глаза лупать будешь?
— Сам не знаю.
— Так ты уже решился на что-то?
— Почти что решился. Но что-то свербит внутри, не даёт принять решение окончательно и бесповоротно. Ты, говорит, Костя, зря голову свою порядочностью забил. Смотреть на жизнь надо проще, и так, чтобы тебе было лучше. Останься, говорит, у меня, так будет легче переступить этот непреодолимый барьер. Стоит перед глазами, как привидение, и шепчет: «Ты достоин нормальной жизни, так не отказывай себе в ней».
— Алиска?
— Она… Но я о другом хотел с тобой поговорить. Прости меня, Андрей, что с подозрением я отнёсся к твоим откровениям про болезнь твою. Не шиза это, теперь сам убедился. Не знаю, как это называется, — мистика, эзотерика, наваждение… Всё точно, что ты говорил. И номер газеты такой есть, в подшивке нашёл, и письмо, и автор письма жив, и Немец, который работал в школе. Обещал мне один добрый человек узнать его имя.
— Ну и слава богу, что дошло. Ты второй человек, который понял меня. Катя первый. А эти, в психушках, в белых халатах, университеты закончили, дипломами козыряют, званиями, а всё, на что они способны, так это заколоть человека до беспамятства, чтобы в овощ превратить. Думают, что это как-то помогает.
— А ты не думал никогда сменить место жительства? Если переехать из этого дома, где у вас, как это называется, портал связи с отцом, то и связь прекратится.
— Думал, Костя, но не стал. А зачем? Что мне это даст? Ничего в конечном итоге. Мэром города меня не назначат, в министры не пригласят, да и миллионером без мохнатой руки и стартового капитала мне не стать. А тут, видишь, батя и тебе кое в чём помог. Только непонятно, что ты будешь с этим всем делать? Месть старикашке, если он вообще существует в природе?
— Пока не решил. Все сроки давности совершения преступления вышли. Даже если и возбудят дело, то закроют его тут же. Без каких-либо последствий. Вот бы как-то у бати спросить: что делать? Можно ли?
— Спрошу, но сейчас его здесь нет, где-то носится по своему разномерному пространству. Но прошу тебя, не натвори глупостей, не бери грех на душу. Может, всё-таки в полицию тебе обратиться?
— В какую полицию? О чём ты, брат? Сорок четыре года прошло, ты, живя в одном городе, уже паспорт третьей страны в кармане носишь. Кому оно надо — советское криминальное наследие разгребать? Нет, пустое это.
— Между прочим, у меня и российский паспорт есть, так что уже четвёртое государство переживаю.
— Ну, ещё не переживаешь.
— Как сказать. Я думаю, что вот-вот Россия нас заберёт. Не может же быть вечных качелей туда-сюда. Висели на этих договорняках и Минских соглашениях восемь лет. Кому это было надо?
— Что тут сказать? Меня это и радует, и удручает одновременно. Радует, что хоть кто-то из земляков дождётся этого долгожданного часа, возвращения в большую страну. Может, это и неплохо. А удручает потому, что мне как-то паспорт Российской Федерации не светит, а если и посветит, то моих проблем он никак не перекроет.
— Это да. Может, поедешь куда-нибудь в нормальный российский город, работу найдёшь, пенсию оформишь, на футбол ходить будешь. Ты же так любил футбол.
— Какой футбол? Не за кого там болеть и незачем. Кончился тот футбол, который был раньше, искренний, добрый, бескомпромиссный, когда на переменках консервными банками в школах тренировались перед юношескими турнирами. Было время. Да и какой из меня ездок? Кому я нужен в свои годы? Вот только Алиска и снизошла принять меня на зарплату, зато в целый тридцатник. Не пойму только — из небольшой жалости или по великой любви.
— Женская любовь — страшная штука. Не разберёшь её. Боюсь, что сложно тебе будет выпутаться из этой переделки. Двоякий в мыслях двояк и в действиях. Помнишь, отец так говорил, когда ты менжевался на футбольном поле — то ли пас отдавать, то ли по воротам бить, и упускал момент? Как про тебя сегодняшнего.
— Мужская любовь ничем не лучше. Посмотри на меня: что со мной делается — не пойму. Хорошо на Ближнем Востоке — организовал гарем и имей три жены, никто тебя не осудит.
— Так ты осуждения боишься или чего, что-то я не пойму?
— Боюсь ошибиться. Боюсь сделать больно Наталье, ей и так досталось, ты не представляешь сколько. Вот здесь позавчера что-то серьёзное прилетело в район вокзала, так полгорода на ушах стояло. А там, как говорят, всего-то три дома слегка ракетой разворотило. А Мариуполь весь такой. Такие прилёты каждый день, каждый час, а то и каждую секунду были. И всё это Наташа вытерпела, ни помыться, ни поесть, ни попить, ни воздуха дохнуть… А тут я скажу ей, весь такой модный, в Алискиных штанах, что ухожу. Как ей вынести такой удар, скажи?
— Костя, не мучь меня такими вопросами. Не нравятся они мне. И не жди, что буду участвовать в вашей многосерийной Санта-Барбаре. Ты запомни главное: если бог для чего-то оставил тебя в живых, если он вернул тебя в свой родной город, значит, миссия твоя на этой земле не закончена. Осталась самая малость — понять, для чего это случилось, что нужно тебе сделать для того, чтобы бог не осудил. А люди — со своей хулой и сплетнями — дело десятое. Люди пусть в своих трусишках ковыряются.
— Не знаю. Я вроде про бога вспоминаю часто, но как-то неискренне, без чувств, без души. Может, я всё же атеист, брат, а?
— Да не бывает атеистов. Все в кого-то и во что-то верят. А истинный путь к богу — он сложен и извилист, как речка наша, вьющаяся меж скалистых уклонов.
Братья напряжённо посмотрели друг на друга, изображая взаимопонимание. Константину очень хотелось бы отмотать хрупкую ленту жизни назад и сделать всё, чтобы не допустить подобных откровений с братом и тем более избежать извивистого разговора с Натальей. Однако нет на жизненном пути таких таёжных полустанков, на которых можно было бы выскочить и вернуться пешком на минувшую станцию, чтобы зайти в другой поезд и поехать той же знакомой дорогой, но с другими пассажирами.
XI
Александр Александрович позвонил в тот момент, когда Константин держал ответ перед Натальей. Устала она от постоянных отлучек мужа, бесконечных недомолвок, двусмысленностей в высказываниях и безденежья в кошельках.
— Костя, ты хоть бы поговорил со мной. Ну, нельзя же так. Бродишь целыми днями по каким-то своим секретным делам, какие-то узлы своей прошлой жизни распутываешь. А мне как быть? Я тоже хочу жить, — пожаловалась Наталья Ивановна, капризно размешивая на старой электрической плите уже изрядно надоевшую гречневую кашу, полученную по программе гуманитарной помощи.
— Всё скоро изменится у нас, Наташа, всё, — опустив голову и боясь смотреть супруге в глаза, проговорил Нилов.
— Что изменится? Ну, что изменится, если не вижу никаких перспектив? В учителя меня вряд ли возьмут. Кому нужны сегодня дряхлые старухи-хромоножки. Школьники ныне жестокие, они и раньше по одёжке тебя в классе встречали. Но раньше хотя бы ты выглядел молодо, здраво и мыслил в ногу со временем. А сейчас — посмотри на меня. Ни лица, ни стати, ни шмоток, ни документов, ни нового мышления, — Наталья неуклюже повернулась перед Константином, пытаясь зацепить его внимание.
— Ты ко мне уже как старуха из «Золотой рыбки» обращаешься, — огрызнулся Нилов. — Мне что, к морю идти, желания твои исполнять? Будет у тебя и корыто новое, и изба, насчёт вольной царицы только не обещаю. Дай время. В субботу, уже через три дня, встреча выпускников у меня, вот после неё и поговорим. Серьёзно поговорим…
Рокочущее в голове течение мыслей Константина выбросило его на твердь убеждения, что каждое слово Натальи Ивановны теперь вызывает гнев и раздражение. А где-то там, на улице Дружбы Народов ждёт она, Алиса, его роковая женщина, приближающая к себе Константина медленно, но уверенно, захватывающая ласково, но нежно. Телефонный звонок прервал это размышление.
— Хочу обрадовать вас, Константин Георгиевич, — Александр Александрович сделал многозначительную паузу, пытаясь вызвать ответную реакцию, но Нилов молчал. — Узнал я, кто такой этот ваш Немец. Был такой учитель истории Шульц Иван Адольфович. Представляете, Иван, да ещё и Адольфович. Вот же чудаки, кто так назвал парня. Думаю, потому он и Немец. А какую тут ещё кличку для препода можно придумать? Хорошо хоть не Гитлер. Подробностей о его работе в школе никаких не имею, он уже давно вышел на пенсию по выслуге. Раньше жил на улице Интернациональной, потом переехал куда-то на окраину. Связи ни с кем из коллег не поддерживает. Такая материя.
— Спасибо, дорогой Александр Александрович, — по-дружески поблагодарил Нилов, хотя озвученная информация полностью и не удовлетворяла его внутреннему запросу. — Извините, а нет у вас возможности уточнить, на какую именно окраину переехал сейчас данный индивидуум? С меня магарыч.
— Я только-только хотел об этом вам сказать, дорогой Константин Георгиевич, — ответил той же любезностью редактор. — Я попробую уточнить через один маленький левенький полицейскенький канальчик, если вас устроит такой вариант. Но магарычом вы тут не отделаетесь. Меня очень заинтересовала эта тема для написания статьи. Очень, слышите? И я от вас теперь не отстану. Так что в поиске Немца мы теперь с вами в одной упряжке. Исповедь свою готовьте, кое-что из неё выжмем для публикации. Обещаю. Слышите? Кстати, благодарю вас и за удивительное знакомство с партизаном Акименко. Действительно, героический дед получился. В ближайшем номере газеты читайте.
Нилову не хотелось бы глубоко посвящать говорливого Александра Александровича в подробности своей прошлой жизни, однако непредсказуемые обстоятельства складывались так, что теперь уже не он управлял ситуацией, а редактор. И только Александр Александрович мог вывести Нилова на местожительства Немца — Шульца.
— Очень хорошо, Александр Александрович, я «за» двумя руками, — заискивающе сфальшивил Нилов. — В общем, буду с нетерпением ждать вашего сигнала.
— Так что ты там про встречу выпускников говорил? — дождавшись окончания телефонного разговора, с обидой вернула Нилова на грешную землю Наталья Ивановна. — Что у вас там намечается — аттракцион щедрости с раздачей корыт и изб?
— Намечается, — просипел Константин.
— Ну а подробней можешь сказать? — нетерпеливо уточнила Наталья.
— Подробности потом. Я же сказал.
— Ну, поведай, кто у вас там хоть будет? Где встреча? Друзья твои, эти, Олег и Михаил будут?
— Не будут, по всей вероятности. Встречаемся в школе. Тринадцать человек. Потом едем микроавтобусом в какое-то кафе, я название не запомнил.
— Не хочешь делиться, делай как знаешь, — отдалённо, с холодной рассудительностью сказала Наталья.
— Спать хочу. Устал я очень. Нервы.
— Я поняла, что нервы… — Наталье самой захотелось закрыть этот нескладывающийся разговор и саму себя успокоить верой в то, что у них с Костей сложный, но переживаемый период, который в какой-то момент не мог не отразиться на самочувствии и отношениях.
Снилось Константину в эту ночь его полное радостей и утех детство. Ещё живой отец с приятным, как вишнёвое варенье, взглядом, водящий по свежевыкрашенной комнате только начинающего делать первые шаги Андрея. У пылающей жаром печной духовки мама, выпекающая пирог со сладким творогом, — ко дню рождения брата. «Эх, как жаль, что забыл его поздравить, пусть и задним числом», — тонкой струйкой из подсознания просочилась жидкая мысль.
На ещё лысой улице Кольцевой собирается народ из ближайших домов, несут гармошку к бетонному танцевальному пятачку, что за одноэтажным бараком начальной школы и почтового отделения. Мама украдкой от отца вздыхает, ей тоже хочется на танцы, где собираются друзья и подруги, но день рождения в семье Ниловых — домашний праздник. Так повелось от бабушек, которые рассказывали, что они с погибшими на войне дедами переняли эту традицию от своих мам и пап.
Индийский листовой чай из маленькой квадратной упаковки с изображением улыбающегося слона, заваренный в фарфоре и настоянный на угольной печке, намного вкусней, чем те, что Константину удалось попробовать за всю свою жизнь. Особенно нравилось Косте тянуть чай из узбекских пиал, купленных отцом во время профсоюзной экскурсии в Бухару. В доме заканчивалось празднование дня рождения, на танцплощадке подходили к концу танцы под гармонь, и вся Нахаловка погружалась в пение. Сначала какую-то песню заводила компания на одной улице, другая улица её подхватывала, а третья пыталась перекричать, напевая что-то более модное и современное.
Косте нравились такие вечера. Они ему снились там, за колючей проволокой, в бабушкином доме мариупольской Новосёловки и в ставшей родной сгоревшей квартире. А теперь Косте нравятся сами сны-воспоминания — и как виртуальные свидания со своим беззаботным прошлым и со своей душой, и как возможность переместиться из этого жестокого мира в другую реальность, где тебе тепло, уютно и безопасно.

XII
В ночь на шестнадцатое июня Ирина Степановна Першина стала бабушкой. Момент радостный для неё и грустный одновременно: долгожданная внучка — большое торжество, а само звание бабушки как-то слегка унижало её в глазах молодого избранника. А ещё у Ирины Степановны в эту ночь прихватило сердце. Так, как никогда. Лёгкие приступы были и раньше, но в своём возрасте Ирина считала их комариными укусами жизненного муравейника. Максим галопом бегал по ночным аптекам, расспрашивал сонных фармацевтов, чем можно поддержать сердце. От вызова скорой медпомощи Ирина отказалась — «само пройдёт, бывало уже». А с утра вкупе с радостной вестью и болезнью на неё напала мучительная хандра.
— Может быть, останешься? — упрашивала Ирина Максима, уже купившего утренний билет на автобус до Ростова-на-Дону. — Поздравим Серёжку, тихонько отметим это дело. Без него, конечно. А потом поедешь.
— Нет, я планы не люблю менять. Тем более это у вас радость, а я к этому мероприятию имею опосредованное отношение. И отмечать чем будем, Ир, микстурой? С твоим-то сердцем? — невесело хмурил брови Максим, согласно семейному обычаю не любивший женских причитаний.
— Вот и полечил бы меня хоть денёк. Всё равно встреча выпускников у твоих героев послезавтра. Успеешь.
— Нет, еду. Ну, извини, не могу. Долг профессиональный жмёт.
— Адрес подруги маминой взял?
— Конечно, вот, в кошельке. Да я и так его почти помню уже, на интерактивной карте глянул, улица Дружбы Народов, домик двухэтажный, квартиру забыл, но найду, язык до Киева доведёт.
— Раньше доводил. Сейчас до Киева — никак, сразу — в застенки эсбэу как российский шпион.
— Да, об этом наслышан и начитан. Но у меня там интересов, слава богу, нет и, надеюсь, не появится.
— Об одном прошу, будь осторожен. С первой секунды, как ступишь на ту землю. Недаром сердце хватает, словно какую беду чувствует. Пообещай мне, Максим.
— Обещаю, Ирочка, обещаю, — сморщившись, сказал Максим, словно отмахнулся от навязчивых приставаний. — Давай сядем на дорожку.
До областной столицы доехал с ветерком, чтобы в обед пересесть на прямой рейс до Вольного. Всю дорогу думал о том, что нельзя себя так вести с Ириной — отстраненно и подложно. Сам ведь собирался на днях подарить ей золотое кольцо и познакомить с родителями. Да сколько можно жить вот такой дутой жизнью? Скрываться от родителей, бояться своего одноклассника Сергея. Что может такое чрезвычайное произойти, если люди вокруг — близкие, знакомые, друзья — просто узнают правду о его отношениях с Ириной? Нет, однозначно жить в бесконечном вранье и глухом отшельничестве — это неправильно. Лучше жить в жестоком осуждении и строгом непонимании, но по правде и легко.
После пересечения границы Российской Федерации и Луганской республики Максим начал строить план своих ближайших действий. В голове он его уже прокручивал не один раз, но сейчас картина становилась всё более осязаемой. Итак, сначала необходимо было найти мамину подругу Марию Захаровну, чтобы по возможности у неё переночевать, передать деньги от мамы и получить ценную информацию о жизни, быте и географии Вольного — расположение ближайших магазинов, маршруты автобусов, телефоны такси, возможности интернета и связи. Ещё Максим знал только девичью фамилию тёти Маши — Корсакова, мужнину фамилию не знал, и это осложняло поиск. Но оставался второй вариант размещения — гостиница «Вольнянская». Отзывы в интернете о ней Максим нашёл, конечно, не самые лестные, но другой отель в городе был разбит и разграблен ещё в четырнадцатом году.
С утра семнадцатого июня в планы Максима входил поход в школу, где учились его герои. Необходимо было в рабочий день встретиться с директором и найти максимум информации — увидеть классные журналы, табели успеваемости, может быть, переговорить с пожилыми учителями, которые могли помнить Астрова, Горского, Нилова и Тулаеву. Запасной вариант — узнать адреса таких учителей и побывать у них дома. Преподаватели, как правило, народ дружный, общительный, проблем возникнуть не должно. Наверняка у кого-то остались и старые фотографии класса, где училась четвёрка его героев. А уже восемнадцатого июня Максим хотел весь день посвятить работе на встрече выпускников, чтобы последние хвосты подобрать в воскресенье, пока все на выходных, и с хорошим запасом диктофонных записей и фотографий выехать домой.
Равнинная степь за окнами автобуса тем временем постепенно менялась на холмистые пейзажи, расписанные богатым разнотравьем. Впереди просматривались затянутые сизой дымкой очертания могучих терриконов — свидетелей ратного труда целых поколений шахтёров и лютой безалаберности их руководителей, не придумавших в то время рациональных способов использования угольных пород в промышленном или дорожном строительстве. Трасса была почти пуста, лишь изредка автобус обгоняли мчащиеся на полной скорости военные грузовики, которым уступали путь, слегка клонясь в кювет, все случайные легковушки.
В какой-то низине автобус неожиданно остановился. Впереди выстроилась длинная вереница других транспортных средств. Гущин подумал, что это некий местный блокпост, проверят документы — и прямой путь на Вольный. Но вереница не двигалась, а над горизонтом поднималось громадное ужасающее облако чёрного дыма. С каким-то далёким гулом оно расползалось во все стороны, поглощая свет падающего солнца, отчего в низину скатилась чугунная зловещая темнота.
Водитель, ничего не сообщив встревоженным пассажирам, превратившим салон в гудящий пчелиный улей, выпрыгнул из автобуса и прошёл вперёд пообщаться с собравшимися в небольшую группу людьми в камуфляжной форме. Через пару минут вернулся за руль и громко объявил:
— Я дальше не еду.
В салоне раздались возмущённые крики:
— Мы заплатили!
— Как это не едешь, шеф?! Нам что, здесь, в посадке выходить?!
— Вызывай другой автобус, если сломался!
Пока рокот недовольства в автобусе нарастал, водитель с кем-то быстро переговорил по телефону. По трассе из Вольного одна за другой неслись машины, в которых можно было заметить испуганно оглядывающихся людей.
— Другого автобуса не будет! — крикнул водитель. — Вы не представляете, что там творится. Туда даже врачи скорых боятся ехать.

XIII
Ещё ранним утром Алиса позвонила Константину и едва ли не приказным тоном сказала, что ждёт его у себя. Есть, мол, один важный вопрос, который нужно решить неотложно. Костя угрюмо извинился перед печально провожающей его Натальей и беззвучно закрыл за собой дверь. Шёл понуро, ему были крайне неприятны сами допущения, что Наташа наверняка уже начала подозревать его в неверности. Хотелось, чтобы всё разрешилось как-то стремительно и без лишних слёз, страданий и колючих объяснений. Чтобы, возможно, даже не приходить домой, а после встречи одноклассников остаться ночевать в Алисиной квартире, попытаться сказать Наташе по телефону всю разлучную правду и навсегда сменить номер мобильного телефона. А пока Константин был не готов ни морально, ни психологически, ни даже организационно к полной смене жизненных декораций, привязанностей, привычек и установок. И сама готовность эта была какой-то невызревшей, как озимое зерно, и замутнённой, точно затоптанный родник.
— Значит, так, Костик, сегодня мы едем на рынок в Луганск. Даже не сегодня, а сейчас. Завтракаем скоро и выдвигаемся, чтобы к вечеру вернуться, — сказала Алиса так, будто отдавала команду подчинённому.
— Пояснить можешь, мне зачем в Луганск? Не планировал я никаких Лугансков, — вспыхнул Нилов.
— Что ты сейчас вообще можешь планировать, раб судьбы? Ты что, серьёзно собираешься в джинсах или спортивных штанах идти на встречу выпускников? Чтобы мне было стыдно за тебя? — вздула височные вены Алиса. — А с понедельника выходить в цех тоже планируешь в трениках или спецовке? Между прочим, я подсуетила тебе свой кабинетик. Смонтировали такую маленькую прозрачную кабинку из металлопластика, чтобы и ты всё и всех в цеху видел, и тебя лицезрели во всей начальственной стати. Так что едем.
Нилов покорно замолчал. У него не нашлось аргументов, чтобы убедительно доказать Алисе, что он не может жить в долг, не приемлет слишком дорогих подарков и что носить костюмы — совершенно не его стиль.
Луганский центральный рынок работал так, словно и нет никакой войны рядом, в каких-нибудь нескольких десятках километров. Завывала ритмичная музыка, ряды прокоптились запахами базарной шаурмы и прочих блюд быстрого приготовления, прилавки и торговые горки ломились от обилия товаров.
— Чьи туфельки у вас, хозяин?
— Какие хочешь, красавица, — Китай, Турция, Ростов, Москва, даже украинские есть для очень желающих.
— Как это украинские? Мы ж с ними воюем?
— Можно и воевать, и торговать. Есть схемы.
— Кино и немцы… Кому война, кому мать родна.
Туфли, рубашки и костюмы Косте подбирала Алиса. Он безучастно бродил за ней по рядам, суетливо возился в примерочных и вёл себя словно капризный школьник, которого мама вывела на базар за не нужными ему покупками.
— Ох, и не нравится мне всё, но брать надо, — сухо вздыхала Алиса. — Сидит на тебе как на балерине шуба, да и самого бы надо в порядок привести, в парикмахерскую сводить, постричь, побрить, волосы из ушей поудалять.
— Да зачем? Я себе нравлюсь, — недовольно бубнил Нилов.
— Мне не нравишься, а должен нравиться. В общем, так: вижу, ты тут у книг всё время тормозишься. Если хочешь, поковыряйся в букинистике, я тебе пару тыщ на это выделю, купи себе какой-нибудь бестселлер. Я проеду тут недалеко, до Китайской стены, у меня солидный клиент вызрел на крупный заказ мебели, нужно с ним поговорить о скидках, доставке и сборке. Надо бы тебя, конечно, с собой взять, чтобы ты сразу настраивался на нужную волну. Ну да ладно, вижу, ты совсем потерянный сегодня какой-то. Жди меня здесь. Договорились?
Костя ни о чём с Алисой не договаривался, но покорно кивнул и с упоением, словно картины в галерее, бросился рассматривать большой книжный торговый павильон. Он совершенно не собирался искать популярный бестселлер, это его не интересовало, для него куда важнее было просто прикоснуться к этому кладезю земной мудрости, к этим приятно пахнущим целлюлозой и типографской краской драгоценностям, поводить руками по упитанным корешкам, пощупать пальцами золотые тиснения на коленкоровых обложках. Нилов соскучился по книжной торговле, по букинистической суете и общению вокруг уложенных плотными рядами изданий.
— Что-то подсказать? — прервал волнующий момент Кости продавец.
Нилов очень не любил эту фразу, произносимую буквально на каждом углу — на рынках, в супермаркетах, бутиках. Человек только подошёл к прилавку, он лишь присматривается к товару или любопытствует, а может быть, наслаждается видом какой-то вещицы, которая ему напомнила приятный момент из его биографии. И тут ему по голове — бум: «Вам что-то подсказать?» Ну, что ты мне можешь подсказать, молодой человек? Тебе, наверное, лет тридцать пять, не больше, в лучшем случае ты занимаешься книгами пусть половину своей жизни.
«Тебе бы у меня спросить: «Не могли бы вы мне что-то подсказать? — подумал Костя. — И я бы подсказал. О, сколько я бы мог тебе рассказывать о книгах, дорогой ты мой коллега!»
— Нет, подсказывать ничего не надо, я просто хотел посмотреть, что продают на луганском книжном рынке, — трепетно ответил Нилов, не отрывая взгляда от расставленных на полках прилавков изданий.
— А вы не из Луганска? — спросил продавец.
— Я из Мариуполя. Беженец я, — не отвлекаясь на молодого человека, ответил Нилов.
— А-а, то я и смотрю, как эти беженцы попёрли к нам из Рубежного, Северодонецка, Лисичанска, из Мариуполя, так у нас и начались проблемы, — с досадой и упрёком бросил продавец.
— Какие проблемы? — удивился Константин.
— Как какие? Прилёты пошли то туда, то сюда. Ходят эти беженцы, кругом присматриваются, принюхиваются, а потом — херяк — и ракета прилетает туда, где они указали. Вот такие проблемы.
— Да что вы, молодой человек. Откуда беженцу знать, что где находится? Если вы о военных целях для другой стороны. Тут бы свои проблемы как-то разрешить, выжить как-то…
— Да не надо рассказывать. Я не о вас конкретно. Но люди говорят, что это именно из-за беженцев усилились прилёты.
— Думаю, что люди ошибаются. У Украины разведданные, которые передаются со спутников Штатов и стран Европы. Они из космоса могут книги читать, которые лежат у вас на лотке. А то они военный объект не увидят, им беженцев подавай с их целеуказаниями.
— Всё равно не нравится мне, что как-то бесконтрольно открыли калитку всем беженцам с той стороны…
— Почему же бесконтрольно? Фильтрация, пропускной режим, да и прав у меня никаких здесь нет. Человек-тень. Так что вы не беспокойтесь по поводу вашего благополучия, не объедим и не съедим.
— Да мне вообще не нравится, что нас здесь восемь лет обстреливали, а вы там скакали, — совершенно воодушевился и пошёл вразнос собеседник, сделав шаг навстречу Константину, пытаясь оттеснить его от прохода внутрь его торгового павильона.
— Так вы только что сказали, что к вам пришли прилёты, когда появились беженцы, но, оказывается, и без нас вас восемь лет обстреливали. Что-то вы, молодой человек, сами себе противоречите, — распрямил грудь Нилов и, приняв угрожающую позу, сжал кулаки.
Вспомнил он вдруг свою первую драку в тюрьме с осужденным по кличке Рябой, который по собственной воле попытался предъявить Косте его излишнюю по зоновским меркам говорливость. Было это ещё в самом начале отсидки. Драка была до крови, сломанных носов и вывихнутых пальцев, но проиграть Костя не мог, не имел права. Так учили старшие пацаны на Нахаловке. Если ты нахаловский, то это как знак качества, как личное клеймо. Никто в городе не смеет даже пикнуть на нахаловского. Зона, конечно, не посёлок, но воспитание обязывало быть сильным и мужественным. После того случая, зализав по-волчьи раны, Костя приобрёл нужный навык постоять за себя. Пользовался им нечасто, но всегда результативно. И сжатые кулаки Нилова вкупе со сдвинутыми в тугой бугор морщинами над переносицей нередко остужали пыл даже заведомого более сильных физически оппонентов.
— Вы что, не слышите? Я сказал, что чаще стали случаться прилёты ракет, — настороженно сделал шаг назад торговец, надменная улыбка исчезла с его лица.
— А то, что война в феврале началась куда более высокой интенсивности и участие западных стран с их полным фаршем вооружения в ней стало практически открытым, — это никак не могло повлиять на учащение обстрелов? Только беженцы? А как тут ваши ждуны, которые все восемь лет маскировались под своих, даже паспорта получили, но работали на спецслужбы Украины и Запада, они не причастны? — повысил степень агрессии своих слов Нилов.
— Ну, да, есть ждуны, спорить не буду, — ещё глубже вдавился в торговую точку продавец.
— Кстати, молодой человек, вы, я вижу, призывного возраста. А почему не на фронте, как остальные? Восемь лет книжное фуфло на рынке толкали лошарикам?
— Почему фуфло? Если не понимаете, зачем оскорблять? Я инвалид. У меня панкреатит. С такими болезнями на фронт не берут. Все документы в порядке, если вы об этом.
— Всего лишь панкреатит? Вот на солдатских кашах бы диету и пособлюдал да помог мужичкам окопы рыть, — лицо Константина побагровело и рассыпалось на какие-то мелкие фрагменты. Каждый из них, казалось, шевелился сам по себе, создавая жуткий образ, вызывающий у собеседника и прохожих холодную оторопь.
Продавец книг сел на табурет, отвернулся, чтобы не видеть вызывающего озлобленного выражения Нилова, и закурил сигарету. Нилов сплюнул под ноги, блеснул зрачками на приостановивших ход людей и отошёл к лотку с пирожками.
— Дайте с мясом, два.
— Мужчина, они у нас, как бы вам сказать, не очень свежие. Возьмите с картошкой.
— Спасибо за честность, девушка, давайте с картошкой, и чай, если можно, любой, — Константин расплатился, присел на бетонный фундамент и с жадностью сжал челюсти, выдавливая соки из прожаренного в масле теста. Вкус понравился, совсем не такой, какой был в киосках на мариупольском рынке, напомнил пирожки, которые мама жарила в детстве. Нилова, когда он нервничал, всегда быстро успокаивала знакомая вкусная еда.
— Я вот тут смотрю, вы осерчали, товарищ, — робко проговорил присаживающийся рядом полный старичок с выбритыми висками и длинной, перетянутой резинкой косичкой, какую часто носят музыканты или любители тяжёлого рока. — Я со стороны слышал вашу беседу. И, вы знаете, полностью с вами согласен по поводу беженцев. Чей-то гнилой рот эту тему расплескал по пустым мозгам, и нашлись те, кто принял помои за чистую монету. Так вы говорите, что приехали из Мариуполя? Бывал, бывал. Родственники у меня там, на Итальянской живут. Ничего о них не знаю, а связи так и нет. Может, слышали, Вероника и Коля Алабаш? На заводе каком-то большом работали, но точно не помню на каком.
Костя искоса посмотрел на собеседника:
— Фамилия, извините, встречалась, но людей таких не знаю. Мариуполь большой город, больше Луганска… был.
— Да вот и я о том, что никто ничего не знает. Итальянская хоть целая осталась?
— Не знаю. Улица длинная, но доставалось там всем — от Бахчика до Гавани.
— А я и не помню номер дома. Забыл. Всегда созванивались, и они нас встречали на автовокзале.
— Вокзала уже нет.
— Вот как. Раскидало мариупольцев по белу свету. Моя жена сидит в Сети, подписалась на кучу групп каких-то волонтёрских, всё ищет. Кто в Германии осел, кто в Прибалтике, кто в Польше, в Греции, даже из Норвегии одна семья отписалась. Надо же…
— А из России пишут?
— Пишут. Но с Россией тут всё понятно. Я о том говорю, сколько людей побежало в ту сторону спасения искать. И найдут ли — непонятно. Я тут тоже иногда книжки посматриваю, ничего не покупаю, но интересно. В юности любил читать. Так вот сколько в революцию семнадцатого года побежали на Запад поэтов, писателей, философов, и ни один из них не нашёл там счастья.
— Ну, когда бежали мы, сторону особо не выбирали, просто искали возможность выбраться из города, — просопел Нилов, вздрогнув от жутких воспоминаний. — Какая там сторона, когда смерть дышит повсюду, когда мясо от костей отлипает при разрывах бомб? А насчёт счастья, так Бунин, например, Нобелевскую премию получил, проживая во Франции.
— Получил-то получил. Но быстро её прокутил и до конца жизни нищенствовал и жил на подачки меценатов. Ни кола, ни двора, ни родины. Нет, это не счастье. Не верю я, что счастье можно обрести вне своей родины. Вот и вы, наверное, тоскуете по Мариуполю?
— Тоскую. Только нет уже того Мариуполя. И никогда не будет. Ни тех знакомых улиц, ни людей. Говорят, что восстановят, только не верю я в это. Невозможно склеить разбитую вазу так, чтобы она была такой, как прежде. Вывести из клинической смерти человека можно, только это будет уже другой человек. А тут целый город… Хотя я вообще-то в Вольном родился и детство здесь провёл.
— Тогда вас сама судьба вернула на родную землю. Может, это знак какой?
— Какой уж там знак? Тоже ни кола, ни двора, ни документов, и на работу только по знакомству.
— А вы меня ничем не удивили. Сейчас у нас вся нормальная работа — только через знакомых. Это не то что в наше время, куда ни глянь — везде требуются то токари, то фрезеровщики, то наладчики, то сборщики какие-нибудь. И аванс, и зарплата, и премия, и отпуск, да ещё санатории бесплатные.
Константин снова прощупал собеседника глазами. И вспомнил, что ведь ему-то, собственно, так и не удалось увидеть то самое советское чудо всеобщей занятости. Только закончил школу — тюрьма, только вышел по УДО — страны нет. Возможно, для кого-то семидесятые и восьмидесятые годы — лучшие в их жизни, а для Нилова они звучали лязгом железных засовов и воняли прокисшими щами.
Из торгового ряда появилась Алиса — спина прямая, взгляд суровый, хлёсткий, как у наездницы на ипподроме. Ещё и брюки белые, обтягивающие, а кофта чёрная с накладными карманами. «Красиво, но как-то неуклюже, вычурно», — подумалось Нилову. Он распрощался со случайным собеседником, словно виновато пожал плечами, и послушно зашагал вслед за Алисой.
Оказалось, что она решила в Луганске далеко не все свои вопросы. Заезжали к подругам, в несколько дорогих магазинов женской одежды, в салон мебельной фурнитуры, ассортимент и цены которого Нилову было рекомендовано освоить «от и до». В машине домой он ехал молча, монологи Алисы было трудно понимать, ещё сложнее перебивать. Она сидела за рулём и говорила о каких-то материях, которые абсолютно не касались и тем более не беспокоили Нилова, даже немного раздражали, — о девчонках из салона красоты, об открывающемся в Вольном бутике брендовой одежды, о ценах на валютном рынке и стоимости ремонтных работ в квартире. «Зачем ей ещё ремонт, когда и так жить можно, а тут ещё война? Кто в войну, когда западные страны грозят контрнаступлением и разгромом российской армии, думает о штукатурке и обоях?» — думал Костя, не узнавая ту Алису, которую он так хорошо знал, проучившись десять лет в одном классе, из которых половину — просидел за одной партой. Жизнь переделывает людей, как умелый скульптор свои гипсовые фигуры.
Солнце красными крыльями уже плавило слегка посиневший горизонт, буйно цветущая природа клонила цветочные головы ко сну, а где-то вдали высоким смерчем вздымался в небо бесконечный столб чёрной гари.
— Это что? — спросила Алиса слегка надломленным, рвущимся голосом.
— Дым, — ответил Нилов.
— Вижу, что дым. Где это и что горит?
— Где-то над Вольным.
— Господи, такого никогда не видела…
— Я видел, два месяца подряд…
— Не каркай, Костик. Может, пожар какой?
— Может, и пожар, но очень большой.
Ближе к въезду в город на трассе и вдоль обочин сплошной змейкой стояло много военных и гражданских машин, водители и пассажиры которых смотрели на громадную, полыхающую багровыми языками огненно-смольную тучу, нависшую над Вольным и двигавшуюся в южную степь. Алиса и Константин тоже остановились и вышли из салона, сразу расслышав мощные разрывы, словно смертоносный вулкан вырывался наружу из своего подземного царства. Взрывы звучали непрерывно, то нарастая, то на несколько секунд затихая, асфальт под ногами трясся, как при небольшом землетрясении.
— Вы бы ехали отсюда, люди. Чего стали? Поглазеть? А то не дай бог, сами видите… — крикнул одетый в бронежилет военный.
— Не видим, — капризно отозвалась Алиса. — А что случилось-то?
— Не могу знать, уважаемая, не обладаю всей должной компетенцией. Но лучше вам бы свалить куда подальше, — попросил военный. — В ваших же интересах безопасности.
Устрашающий рокот нарастал. Из города одна за другой на бешеной скорости гнали машины, отправляясь в сторону дачных посёлков и пригородов. В пропитавшемся горящим порохом воздухе повис едкий запах страха и смерти.

XIV
Максим Гущин быстро сообразил, что в Вольном произошла какая-то военно-техногенная катастрофа, масштабы которой с расстояния определить было невозможно. Для этого предстояло попасть в город окольными путями. Все составленные ранее планы на ближайшие дни рушились, как карточный домик, но появились новые — сделать серию репортажей о случившемся. Как достаточно опытный журналист Гущин почуял назревающую удачу. Там, где-нибудь в Москве, его зажиревшие коллеги уже наверняка знают о катастрофе и сейчас мечутся в поисках информации, выходят на пресс-службы администраций и силовых ведомств, ищут телефоны МЧС и медицинских структур, чтобы узнать о проводимых спасательных операциях и возможном количестве пострадавших. А он, Максим Гущин, собственной персоной сейчас находится чуть ли не в эпицентре крупного переплёта и может выдать сюжеты прямо с места событий и из первых уст. Надо только добраться до Вольного, до него осталось несколько километров.
Семейная пара, сидевшая в автобусе в конце салона, тщетно пыталась вызвать такси. Никто не соглашался ехать, диспетчеры говорили, что опасно, и нервно бросали трубку.
— Извините, я не местный, не подскажете, можно ли как-то окольными путями въехать в город, — спросил Максим.
Молодой человек, оценивающе посмотрев на Гущина, ответил с прозрачной улыбкой:
— Да тут города того как кот наплакал, какие тут околицы? Там летит во все стороны, мы уже созвонились с родителями.
— А что конкретно летит?
— Да чёрт его знает. Наши в центре живут, говорят, что, скорее всего, на «Приборе» склад боеприпасов взрывается. Весь город по подвалам и мордами в пол лежит. Кричат, чтобы мы остались здесь, переждали, когда всё кончится.
— Весёленькая картинка, — задумчиво вздохнул Максим. — Вот так попал. А пешком тут сколько идти?
— К полуночи прямиком дойдёте, — усмехнулся молодой человек. — А вам куда вообще?
— На улицу Дружбы Народов.
— Так там как раз всё и взрывается. Скорее всего… Я дозвонился куму, он через полчаса будет, если хотите — падайте на хвост. Но мы в центр едем, через кладбище, устроит?
— А чем буду обязан?
— Свечкой в церкви за наше здравие, — отмахнулся молодой человек.
Его наголо выбритый кум приехал весь взмыленный буквально через четверть часа. Побитая «девятка» с расшатанными дверями не внушала доверия, но других вариантов доехать до города не вырисовывалось.
— Ух, там и бахает, — бросив косой взгляд на заднее сиденье, пыхнул сигаретой кум. — Я на передке был, но такого, честно скажу, не видел. Просто адище. Выезжал, так батя лежит в ванной, он у меня мужик вообще-то бывалый, но причитать, как бабушка забобонная, начал. Страшно, говорит. Короче, завода, считай, уже нет. Но допускаю, что вокруг завода и жилого сектора тупо нет. Кранты микрорайону.
— И часто здесь такое? — чувствуя некую неловкость, спросил Максим.
— Не часто, именно такое первый раз, — бодро ответил кум. — Но жопой чуял, что прилетит в завод. Ну какой дебил додумался склад боекомплекта делать в многоэтажной жилой застройке? Да ещё такой склад! Там сейчас вся наша лисичанская группировка на подсосе, воевать нечем, а тут такое…
— Жертвы есть? — казённо, как на интервью, перебил Максим.
— А как ты думаешь? — с бешеным оскалом крутя баранку, переспросил кум. — Дома стоят в тридцати метрах от склада. Там весь бетон небось посносило к чертям, а живому уцелеть так вообще никаких шансов нет. Звонили в тот район, говорят, дома, деревья, сараи горят, как спички. Свет вырубило, воды нет, тушить нечем. Да и какой пожарный полезет под взрывы фугасов? Вы хоть представляете, что это такое? А я знаю, уже две контузии получил. Думаю, что жертв много будет.
— А что-то местные сайты, группы в соцсетях пишут? — продолжил опрос Гущин.
— Ха! — засмеялся кум. — Ты о чём? Какие сайты? Какие соцсети, там сидят только сопливые мамашки и прыщавые школьники, обсуждают пелёнки, распашонки и где нарастить ногти… Война войной, а бабы на своей волне. Нет у нас, дорогой пассажир, никаких нормальных соцсетей. Так что если имеется профессиональный интерес, то я тебя сейчас в центре города высажу, а ты уж сам пробирайся в нужную вам точку. Но не советую лезть близко. Опасно для жизни. Если что, накрывай голову своей сумкой и падай, лучше под бордюры или в какую-то канаву. Брезговать не надо, жизнь стоит того…
Максим вышел в совершенно незнакомом месте, которое он ранее не изучал по онлайн-карте Вольного. Как и предполагалось, связи не было, интернета тоже. Город словно вымер, ни единой свободно шатающейся души. Даже бродячие и сорвавшиеся от страха с цепей псы — и те забились в углы и не издавали ни звука. Лишь где-то вдали, за высоким подъёмом грохотала непрерывная канонада. Максим без особых раздумий решил идти в сторону завода пешком, достав и включив фотокамеру и рассчитывая исключительно на свою интуицию.
Идти пришлось под гору в северную сторону по какому-то наполовину жилому частному сектору, откуда впереди виднелся только громадный чёрно-розовый гриб, застилавший половину небосвода. Картина была неприятно ужасающа и торжественно красива одновременно. Если бы не набирающие неистовую силу взрывы и срывающая скальп, бьющая в грудь ударная волна, то можно было остановиться и полюбоваться этим необычным пейзажем. Но с каждым шагом приближаясь к цели, приходилось всё ближе прижиматься к заборам, то приседая и замедляя ход, то быстро перебегая от одного двора к другому.
Дышать становилось тяжелее, воздух насыщался гарью, раз за разом на асфальт падали прилетающие по самым разнообразным траекториям осколки. Максим сначала пытался снять на камеру каждый из них, но потом понял, что впереди его ожидает сумасшедший шквал огня и плавящегося металла. Наконец, в поле видимости появились и корпуса завода «Прибор», над которыми неукротимо полыхало пламя и взлетали ввысь тонны смертоносных железных болванок, словно вырываясь из дышащей адской усладой горловины вулкана.
Максим с камерой наперевес бросился вперёд бегом. Он мчался по каким-то усеянным острыми осколками и сбитыми ими ветками серым улочкам, не ощущая ни давящего страха, ни распирающей отваги, гонимый лишь одним обострённым чувством профессионального долга. В какой-то момент Гущина захлестнула эйфория от всего происходящего, ему стало казаться, что на него в данный момент через скрытые в неведомых местах видеокамеры смотрит весь мир, ему даже завидуют коллеги, ибо он один, единственный журналист планеты Земля оказался в центре эпохального события. Да, несомненно, это будет лучший репортаж во всей журналистской биографии Максима.
На Вольный постепенно навалились чёрные сумерки, откуда-то с востока хмурыми волнами накатывала тревожная ночь. Перепрыгивая через оборванные электрические провода, вдоль стены панельной пятиэтажки Максим выскочил на открытое пространство, которое, как показалось, было очень знакомо. Да, это та самая школа, конструкцию которой Гущин изучал по спутниковым снимкам и фотографиям, размещённым в Сети. Седьмая школа горела. Огонь быстро пересчитывал шиферные листы, которые с треском раскалывались на мелкие части и падали куда-то внутрь здания, из уже истлевших окон которого вырывались багровые языки.
Каждый раз падая на землю от ударной волны, до ломоты в костях бьющей буквально со всех сторон, Гущин снял горящую школу снаружи и попытался нырнуть внутрь. Но его остановил резкий окрик сзади:
— Ты куда?! Назад! — это орал нечеловеческим голосом краснолицый командир расчёта пожарной машины, беззвучно выскочившей на площадь из тёмного переулка. — Жить надоело, что ли? Бегом в укрытие!
— Так я и хотел в школе укрыться, — попытался пояснить Гущин.
— В горящей школе? С ума сошёл? Давай прыгай в машину! — крикнул командир и, стремительно развернувшись, отдал команду нескольким прибывшим с ним бойцам: — По всем кабинетам, по подвалам, в каждый уголок заглянуть, сторож должен быть где-то здесь, а может, и ещё кто-то укрывается. Бегом, парни!
Гущин, не выпуская из руки наведённую на школу камеру, влез в микроавтобус, где уже жались друг к другу несколько женщин и детей, а на полу лежал, лихорадочно хватая воздух, седовласый бородатый мужчина, видимо, контуженный. Максим снова включил камеру и, чувствуя репортёрскую удачу, стал задавать перепуганным людям вопросы:
— Скажите, пожалуйста, что здесь произошло? Что случилось конкретно с вами? Уцелели ли ваши дома?
— Ты, браток, чего это тут пишешь, а?! — грозно гаркнул из-за спины мужской голос. — Ну-ка отставить кино, дай сюда аппарат! — крупный человек в камуфляжной форме с силой выхватил камеру из руки Гущина.
— Я журналист! — крикнул Максим, пытаясь удержать аппарат в руке, но от переживаемого стресса руки не повиновались ему.
— Сейчас в эмгэбэ выяснят, что ты за журналист такой! Может, ты укроп, отчётик для этих гомосеков пишешь! — рявкнул человек в камуфляже.
— Да какой отчёт? Я для российского сайта делаю репортаж. Верните камеру! — не угомонялся Гущин.
— Сейчас вернём! Проверим, что ты тут написал! — человек в форме убрал аппарат за спину и набрал чей-то номер в своём мобильном телефоне.
— Ну, проверяйте, — покорно опустил голову Максим, осознав, что в его положении лучше не усугублять отношения с военными людьми.
— Товарищ командир! Да, я, Алексеев. Здесь я какого-то мужика задержал, писал всё на камеру, — бодро доложил по телефону товарищ в камуфляже. — К вам везти? Есть.
— Куда вы меня повезёте? Мне нужно здесь найти человека. Я из Таганрога. Я журналист. Не вру вам, — залепетал Гущин, не узнавая сам себя, в какой-то миг ему даже показалось, что его обожжённые дымом глаза от неожиданности и досады налились крупными слезами.
— Разберёмся! — громко сказал военный.
— Здесь мужчине очень плохо, смотрите! Он умирает, наверно? — запричитала молодая черноволосая женщина, прижимавшая к себе трёхлетнюю девочку с некрасивым оскалом рта.
Старичка, лежащего на полу, вырвало. Он обескураженно смотрел вокруг себя провалившимися в глубину черепа глазами, словно искал кого-то знакомого.
— Я иду, папа… Я иду… уже скоро, папа… — шептали губы старичка.
— Мужчина, как вас зовут? Фамилия ваша как? — громогласно спросил человек в камуфляже.
— Нилов я… Нилов… Андрей Георгиевич… — страдающе ответил мужчина. — Дышать… дышать…
— Доктора ему надо. Срочно! Вы что, не видите, у него губы синие? — расплёскивая слюну, выкрикнула полная женщина с собранными в косу русыми волосами и крайне измученным обожжённым лицом.
Человек в камуфляже растерянно схватил Андрея Нилова за руку, намереваясь пощупать пульс. Но пульс, вероятно, не пробивался. Тогда военный толкнул ногой дверь и вынырнул в плоть ночной темноты, озаряемой бликами горящих домов.
*
— Костя, что делать-то?! — умоляюще спросила Алиса, выев взглядом каждую побледневшую клеточку его лица. — Что делать?!
— Во-первых, не паниковать, — обняв Алису за талию и мягко прижав её к бедру, ответил Нилов. — Во-вторых, не делать лишних движений. В-третьих… А что в-третьих? Я и сам не знаю… Надо позвонить Наташе, спросить, что у них там происходит.
— Наташе? Ну, звони, — сделав оскорблённое лицо, оттолкнула Нилова Алиса.
— И позвоню! А что, это преступление какое-то? — обиженно сказал Нилов, вышел почти на середину трассы и набрал номер Натальи Ивановны.
Дозвониться не смог. Из проезжавшей мимо чёрной машины кто-то матерно выкрикнул Константину, чтобы он не мешал движению. Но Костя продолжал стоять на белой разделительной линии, смотря на расширяющуюся во все стороны мутную тьму. Алиса тоже тщетно пыталась кому-то дозвониться — либо срывалась связь, либо никто не брал трубку.
— Что там происходит!? — сбившись на истеричный писк, спросила она у ехавшей за рулём девушки, испуганно оглядывавшейся назад.
— Завод «Прибор» взрывается, все дома вокруг горят, говорят, жертв много. Больше ничего не знаю, я с микрорайона, — ответила девушка.
— Костя! Костя! Ты слышишь? Заводу хана! Люди говорят, что дома горят, Костя! Там же всё! Там вся жизнь! — навзрыд закричала Алиса, сев на траву у обочины. — Что делать? Что делать?
Но Костя не отвечал, сосредоточив взор в одной точке, и как будто не дышал. Затем хватал воздух сухим ртом, жадно глотал и словно ничего не слышал, что происходит вокруг, — рёв автомобилей, крики водителей, пассажиров, военных и полицейских и далёкие разрывы в городе.
— Женщина, уведите мужа с дороги, чего вы расселись?! — кто-то вырвал Алису из состояния забытья. Она вышла на асфальт и дернула его за руку.
Нилов покорно сошёл с трассы и рухнул на траву. Он смотрел в небо, почти не чувствуя адской пляски земли под лопатками. Там, вверху, алыми кистями созревали приветливые звёзды. Как тогда, в детстве, когда они с Андреем ночевали под открытым небосводом в вишнёвом саду на сколоченном отцом топчане, ещё пахнувшем свежей сосновой смолой. Как и все мальчишки, они тоже пытались сосчитать звёзды, но каждый раз вспоминали о своей неудачной попытке уже утром, когда мама звала за стол завтракать.
Уже не осталось и тех вишен. Отец часто омолаживал сад, принося домой всё новые и новые саженцы разных деревьев, пока наконец не засадил двор яблонями, грушами и персиками. Но Константин помнил каждую выкорчеванную вишню, они снились ему там, за колючей проволокой, и в ставшем таким далёким и чужим Мариуполе. Костя лежал и ощущал необычайную потребность прикоснуться к усеянным плодами ветвям того вишнёвого сада из своего необратимого детства; как часто стали колотиться виски и как до изнеможения не хватало кислорода. Наверное, это стресс и усталость. Спать не хотелось, но глаза закрывались сами собой…
Константин проснулся глубокой ночью. Разбудила медицинская сестра, уронившая какой-то металлический предмет на выложенный шахматной доской кафельный пол.
— Где я? — тихо спросил Нилов, с ужасом обнаружив в вене своей правой руки иголку, через которую заливался препарат из медицинской капельницы.
— В реанимации, — почти шёпотом ответила молоденькая девушка в просвечивающемся белом халате. — Не делайте лишних движений. Я позову доктора, если вам легче, он переведёт вас в палату.
— Как я сюда попал? Я не помню…
— Больной, я этого не знаю, вас привезла бригада скорой без сознания. Говорят, подобрали на трассе. Благодарите, что вовремя.
— А что там на заводе?
— Гремит ещё, но уже меньше. Лежите, я за доктором. Хорошо? — медсестра скрылась за звонко клацающей дверью из белого пластика.
— Подождите… — бросил вслед Константин, но его перебил знакомый голос:
— Что ты от неё ещё хочешь услышать? Расслабься.
— Андрей? — да, это звучал голос брата, Костя был на миллион процентов в этом уверен, этот голос очень своеобразен, его невозможно перепутать ни с каким иным. — Ты где, Андрей, братик мой?
— Я в соседней палате, Костя. Точнее, мой труп лежит в соседней палате, а я здесь, с тобой рядышком. Ты слышишь меня хорошо?
— Я не пойму, где ты? — Костя приподнялся, вдавив обессиленные локти в мягкую подушку, но в палате, кроме себя, не обнаружил никого. — Андрей?
— Я же говорю, я рядом. Только не вставай, не надо меня искать. Лежи спокойно.
— Это сон?
— Можно сказать, что да, это сон. Я тоже до сегодняшней ночи, считай, жил как во сне. И вот, наверное, освободился от него.