Часть четвёртая. Параллельный мир

I
Самая короткая дорога — это та, которую ты знаешь. Или та, по которой ты хотя бы раз прошёл и запомнил какие-то ориентиры. В темноте безумной вольнянской ночи Максим Гущин бежал наугад, но именно в ту сторону, по которой он, когда ещё было светло, и подходил к горящей школе. Заскочив с наскока в первое попавшееся окно какого-то пустующего одноэтажного здания и упав на его полусгнивший пол, Максим наконец-то смог перевести дыхание и осознать, что произошло.
Перед глазами застыло обгоревшее лицо женщины, спросившей его там, в машине: «Ты правда журналист?» А услышав ответ, что это так, посоветовавшей бежать куда глаза глядят. «Ничего ты никому тут не докажешь, парень. Оно тебе надо?» — сказала женщина. Гущин поинтересовался, что за человек его, можно сказать, задержал и грозит сдать в органы безопасности? «Да кто их сейчас разберёт, все одинаковые ходят — и военные, и милиция, и прокуроры, и рыбаки. Ты бежал бы, парень, от греха подальше, если совесть твоя чиста», — ответила женщина, и Максим побежал, оставив у странного человека в камуфляжной форме свою камеру, в которой, если разобраться по существу, ничего особо ценного записано не было. Взрывы над заводскими корпусами? Тоже невидаль. Осколки на дорогах? Рваные провода и сломанные деревья? Пожар в школе? Да таких кадров военкоры бросают на сайты и каналы, наверное, терабайтами, и далеко не все записи попадают на страницы. Жаль, конечно, что камера станет чьим-то незаслуженным трофеем, но это цена за собственную неосторожность, невнимательность и беспечность. В конце концов, сам остался жив и сохранился смартфон, который наверняка отняли бы для проверки. А в нём… В нём есть даже видеозапись обнажённой Ирины, скрыто сделанная во время её переодевания.
Максим вдруг испытал огромное желание поговорить с Ириной, рассказать ей о своих непростых перипетиях сразу в первый же день своей командировки. А ведь Ира предупреждала. Видно, и правда есть какая-то сила в её предсказательных картах. Как ей позвонить, если во всём районе нет электричества, провода оборваны осколками и взрывной волной, до сих пор на заводе рвутся боеприпасы? Вряд ли местные жители пустят к себе домой и будут рады полуночному гостю из Таганрога, пусть и журналисту. Нужно пробираться в гостиницу, примерно туда, откуда Гущин пришёл пешком после вынужденного десантирования в центр Вольного.
И Максим пошёл, без ориентиров, вспоминая школьные уроки географии. Если солнце вечером находилось слева, на Западе, значит, путь в обратную сторону — это дорога на юг. Максим прошёл около часа по кажущемуся вымершим городу, где уже наступил комендантский час и лишь изредка с гулом сирен проносились машины скорой медицинской помощи и спасательных бригад. По дороге Гущин вспомнил умиравшего на полу в машине у пожарных тощего седого человека. Он ведь назвал свою фамилию, Максим не сконцентрировал на ней внимания, но, кажется, он сказал: «Нилов».
«Нилов… Нилов… Нилов… Стоп, как же было его имя? Не мой ли это Нилов? Город-то небольшой, не так уж и много здесь должно быть Ниловых. Вот он, перед глазами был, и как-то бездарно я себя повёл, всё пропустил мимо ушей», — с сожалением думал Максим.
Гостиницу «Вольнянскую» нашёл быстро. Она не сверкала неоновыми огнями, но на фоне неосвещенного притихшего города была отличительно узнаваема.
— Откуда это вы на ночь глядя? Да ещё на такую ночку-то? — удивлённо спросила представившаяся администратором пожилая женщина в розовом сарафане и с застывшей нервной улыбкой на устах.
Максим попросил одноместный номер с роутером и телевизором, чтобы отследить последние новости по городу Вольному. Женщина улыбнулась ещё шире и естественнее, сказав, что это напрасная трата времени — смотреть телевизор и ковыряться в интернете. Всё равно никакой правды не скажут. С одной стороны, это делается для того, чтобы не подрывать боевой и моральный дух армии и населения, с другой — чтобы не радовать врага потерями и разрушениями с нашей стороны.
— Подождите, но ведь это чрезвычайное происшествие, — возразил Максим. — Там жертв, наверное, десятки человек, а раненых — так вообще сотни. Я не видел всей картины, но могу представить эти масштабы гипотетически.
— Гипотетический вы мой, — открывая двери в номер, саркастически покачала маленькой головой администраторша. — Ну кто в наше время считает наши жертвы? Вы о них много знаете? Вот так-то! Увидите, напишут, что жертв нет. Дочка разговаривала с эвакуированными, их в какой-то детский сад вывезли разместили, так их изолировали от мира. Правду, конечно, по итогу всё равно не утаишь. Но поверьте моему опыту, местные власти и военные будут скрывать до конца данные о жертвах и разрушениях. Чтобы до Москвы не дошло. А если и дошло, то мизер-мизер, так, чтобы только обозначить тему в общих еле заметных чертах. Это чтобы высокие начальственные головы у нас не полетели и звёздные погоны вместе с ними. Поверьте. И потом проверьте.
Максим вошёл в номер, бросил сумку на одноместную аккуратно заправленную кровать, хотел принять душ, но воды не было. Из дешёвого проржавевшего китайского крана даже не капнуло — только ворчливое шипение. Гущин снова спустился на первый этаж.
— Что у вас происходит? Воды нет почему-то, — пожаловался он женщине в сарафане.
— Ну, так с утра качнём, я же вам сразу сказала, что воды нет, — злобно буркнула администраторша. — Вы, видно, на своей волне были, мимо ушей пропустили.
— А почему нет? Как помыться? — гневно рявкнул Гущин.
— А это не ко мне вопрос, я воду в город не подаю, — усмехнулась администраторша. — Позвоните в Луганск, может, они график подачи нам изменят, так мы вас хоть целый день купать тут будем.
— Но это же ненормально, слушайте…
— А что тут вообще нормально, молодой человек? — раздался откуда-то из-под лестницы старческий голос — это вмешался в разговор крупного телосложения дежурный слесарь, он же электрик и специалист самого широкого профиля. — Вольному как при Украине воду обрезали, так никто этим вопросом и не занимался. Вот как так могло быть: жил Союз, была вода, много воды, сколько предприятий — заводов, фабрик, шахт, школ, садов работало, и как работало. А как Союз развалили — оп-ля — и пропала вода. Куда делась? Отключили. Почему не включают? Трубы плохие, те, что тянутся от Северского Донца. Почему не ремонтируют? А карманы себе набивают. И так уж тридцать лет. Куда ни обращались, куда ни писали — по боку. Вот и вы, пришельцы с большой земли, увидели нашу действительность.
— А местное руководство что говорит? — удивлённо расширив глаза, спросил Максим.
— Ничего, — растянул лицо в простецкой улыбке широкоплечий слесарь. — Оно давно уже всё сказало, ещё в девяностые: «Воды нет, и не ждите». Помню, мэра себе выбрали, коммуниста, ну, думали, всё, сейчас он этих бандеровцев в Киеве построит как положено. По всем правилам и за все заслуги, так сказать. Поехал он раз в тот Киев, другой. А потом и говорит: «А какой толк туда ездить? Местная власть лишена каких-либо существенных полномочий». Вот так и сказал. Думаю себе: а какого чёрта тогда их выбирать, если у них нет полномочий — сделать воду, поддержать завод или шахту, спасти от закрытия и грабежа? Если, бляха-муха, они ни за что не отвечают. Так всё и рухнуло. У одних нет полномочий, у других они есть, только города нашего у них на карте нет. Есть территория. Вот так и говорят — тер-ри-то-ри-я. Усекаете подвох? Это значит, что и люди для них — не люди, а предприятия — так, чисто кормовая база — закрыть их к чёртовой бабушке, вырезать металлолом, продать и загнать деньги в офшоры.
— А кому хоть эта гостиница принадлежит? Он-то должен как-то суетиться, — обречённо проговорил Максим.
— Конечно, должен, — отмахнулся слесарь. — Только он, хозяин этот, на Украине живёт и здравствует.
— Нормально так…
— Ага, нормально. Мы с ними воюем, и мы же им платим. И главное, что за восемь лет никакой национализации не было. Ну почему не национализировать всё, что брошено, что ещё осталось и хоть как-то дышит? Не-е-ет. Мы ж будем играться в какую-то демократию, соблюдение прав человеков и прочих собственников. Так если собственникам не нужен город наш. Если и собственность свою они оставили на произвол судьбы. Чего с ними церемониться? Я считаю, что надо в этом вопросе жёстко поступать. Но это ж трудиться нужно, пахать, рисковать, а не на компьютерах кнопочки давить. Вот скажи, может быть продуктивным работник, который ни завода, ни шахты никогда в глаза не видел, а всё, что о городе знает, — так это месторасположение в нём косметических салонов и шмоточных лавок? И кто будет заниматься национализацией и экономикой? Никто. А значит, и водой тоже. Так что ждите до утра, утречком качнём чуток, покупаетесь.
— А я лично считаю, что национализация — преступление, — не ради спора, а сугубо для продолжения завинтившейся беседы скороговоркой сказал Максим. — Люди потратили свои деньги. Ну и что, если у них в данный момент нет возможности своё имущество каким-то образом эксплуатировать или продать? Один раз в нашей стране уже национализировали заводы, газеты пароходы. К чему привело?
— Сколько тебе лет, товарищ? — прищурив глаза, спросил слесарь.
— Ну, какое это имеет значение? Опять будете указывать на мой возраст, не знавший прекрасной жизни в Советском Союзе?
— Не-е-ет! Совсем не так. Я укажу на твой возраст, в силу которого ты просто не мог знать и видеть, как проходила приватизация. Когда братки с кастетами и пистолетами отжимали в свои закрома те самые общенародные заводы, газеты и пароходы, даже не удосуживаясь при этом поделиться с государством. Так что любая национализация, если она во благо, а не во вред большинства граждан, — это восстановление поруганной справедливости во времена прихватизации девяностых. Что, скажи, плохого в том, что стоит, например, вон там, на улице выше, здание ателье — брошенное, крыша течёт, ступени развалились, бомжи костры жгут, может, даже девушек насилуют. Кто хозяин, где хозяин ателье? А пёс его знает. Никому нет дела. Ни пожарным, ни ментам, ни коммунальщикам. Почему не национализировать и не отдать тому, кто будет работать, платить налоги, благоустроит территорию?
— А если хозяева найдутся и в суд подадут? — парировал Максим.
— И что с того? Нет закона, по которому национализируют брошенки? Так взять и принять такой закон! Или для чего мы их выбирали? — с лёгкой хрипотцой и удовлетворением от своей убедительной тирады сказал мастер на все руки. — А накрайняк можно и облигации государственного займа выпустить. И выдать их нерадивым собственникам. Пусть подождут лет десять-двадцать до того периода, когда новый хозяин заработает и выкупит у него эти облигации под гарантии государства. Я это как-то так вижу. Но бардак этот капиталистический пора кончать.
— Да тут бардак с водицей не могут закончить, геноцид какой-то, — с досадой ухмыльнулся Максим.
— Согласен, — сыто выдохнул слесарь. — Тут, как я понимаю, комплексный подход нужен. Вот утром выйдешь из гостиницы и посмотри прямо: пешеходный переход. А куда он упирается? Прямо в остановку, где автобусы тормозят. Идёшь себе через дорогу — бац — упёрся в бок автобуса, и машины тебе сигналят и по пяткам едут. Или наоборот: едет водитель автобуса, ему останавливать, а тут люди по переходу маршируют. Кто такое придумал? А вот кто — арендатор магазина, который этот переход нарисовал напротив своей точки, чтобы, как рыбу в сети, людей ловить. И власть, и гаишники закрыли глаза, как будто нет проблемы. Или в доле просто. А тот переход, который был ещё при царях и генсеках, который по генеральному плану города задумывался, теперь заасфальтирован. Старые люди по привычке идут, а их никто не пропускает. Выйдешь утром, сам посмотришь. И таких ловителей людей, настроивших своих сараев прямо на тротуарах, чуть ли не на каждой улице. Вместо того чтобы расширять город, делать удобным и комфортным, они его превратили в какое-то домино в коробке. Тут куда ни плюнь — вопрос. А военный склад в заводе кто разрешил делать? Или заводов брошенных мало? Ко мне бы пришли, я бы им штук десять таких показал, за чертой города, кстати, где ни домов, ни людей.
— Вон оно как? — искренне улыбнулся Гущин. — А вы часом мэром этого города не работали раньше?
— Мэром нет, хотя мог бы, — недовольно буркнул слесарь. — Я механиком в шахте был, а на пенсии начальником коммунальной жилконторы поработал. Нужный моя фамилия, может, слышали? Так что знаю я эту кухню изнутри. Насквозь вижу каждого руководителя.
— И вот так, из князей — в рядовые слесари?
— Почему же в рядовые? — обиженно протянул Нужный. — В передовые! Я тут, в гостинице, уважаемый человек. Главное — всем нужный. Фамилия у меня говорящая.
— Вам бы с вашими предложениями куда-нибудь в органы власти пойти, рассказать, пояснить, написать статью в газету.
— Э, нет. Насчёт этого я пас. А то чего-нибудь лишнего ляпну, так меня вмиг во враги народа запишут. Это я с вами, с электоратом, так сказать, могу поумничать. А эти пусть сами думают, без меня. Мои мозги на чужой позвоночный кол не напялишь.
Максим немного заскучал от однотипного разговора на политические темы, которые его интересовали в последнюю очередь, вежливо откланялся и поднялся в номер просмотреть последние новости. Ничего о взрывах на военном складе в новостных лентах не нашлось. Ирина не отвечала ни в одном из приложений смартфона. Не было на связи никого из тех, кто был Гущину нужен.
«Что за чертовщина? Какой-то параллельный мир, чудовищная антиутопия. Вот это я попал, — с негодованием, граничащим с растерянностью, подумал Гущин. — А ведь ещё утром был полон честных планов и объективных надежд быстро отработать все источники информации, собрать максимум материала, поскорей вернуться в Таганрог и приступить к подготовке пилотного выпуска репортажей. И на тебе — все планы насмарку. Школа, скорее всего, догорела. Где искать директора? Как встретиться с преподавателями? Состоится ли теперь намеченная встреча выпускников? Да и вообще настроения никакого. Хочется свалить отсюда, с этой богом проклятой дыры куда-нибудь подальше. Как здесь только люди живут — не понимаю».
После полуночи разрывы на заводе стали слышны всё реже и тише. План на следующий день Максим придумывать не стал, не рискнул, чтоб ненароком не сглазить. До утра почти не спал, открыл окно и печально слушал далёкую канонаду.

II
С раннего утра жители перевозбуждённого, израненного города первым делом пытались узнать информацию о количестве погибших и оставшихся без жилья вольнянцев. Кто-то искал пропавших родных, друзей, соседей и одноклассников, даже домашних животных, от страха сорвавшихся с цепей, выскочивших из домов и квартир и разбежавшихся по всем запущенным окраинам. Наталья Ивановна Нилова искала мужа Костю, но телефон не отвечал, а других средств связи не было. Параллельно беспрерывно названивала по местным больницам и в морги жена Андрея Катя, однако результат был тот же — нулевой. Связь в городе присутствовала лишь местами, да и номера телефонов ответственных служб по Вольному не обновлялись, пожалуй, с самого начала войны весной 2014 года.
— Что будем делать, Кать? — обеспокоенно подняв брови, спросила Наталья Ивановна, присев на табурет за кухонным столом в доме Андрея.
Катя молчала. У неё без каких-либо объективных причин сложилось лёгкой степени неприязненное отношение к новоявленной снохе, но здесь случай был особенный, не находилось предлогов щупать взаимную расположенность. Наоборот, предстояло вместе искать своих пропавших мужей.
— С утра прочитала, что погиб один человек, бабушка какая-то тридцать девятого года рождения, — с неохотой сказала Катя, чтобы долгим молчанием не отталкивать Наталью и не сеять взаимонепонимание. — Разве такое может быть? Вон до сих пор бахает, осколков на огороде насыпало. Сергей с Ниной, говорят, мину нашли, сапёров через кого-то вызвали, ждут. Сама не видела, но верю. Крышу-то и у нас продырявило немного, хорошо хоть, не загорелось. Надо идти туда, к заводу, искать наших там. Может, мимо шли — где-то в подвале сидят. Может, их эвакуировали ночью…
— Ты что, упаси бог. Давай подождём немного. Да и военные туда сейчас вряд ли пустят, — запротестовала Наталья. — Там же небось всё усыпано снарядами. Рискованно.
— Нет, надо идти, хоть у людей поспрашиваем. Может, кто-то что видел, знает… Врачи какие-нибудь. Вообще обстановку узнать, там ведь знакомых у завода живёт много…
— Я боюсь, честно тебе скажу, — опустила голову Наталья.
— В Мариуполе не пугалась, а тут страшно? — пожала плечами Катя.
— Почему же не боялась? И в Мариуполе, сидя в подвале, с ума сходила от разрывов. Но разве у меня там был какой-то выбор? Тут выбор есть, идти или не идти, потому и боюсь. Я после Мариуполя теперь, наверное, всю жизнь буду дрожать от громких звуков.
— Ну, если страшишься, то сиди, а я всё равно пойду.
Усидеть дома Наталья Ивановна, конечно, не смогла, недолго мешкая, приняла предложение Кати. По-учительски поправила кофту, распрямила юбку, не обращая внимания на ломоту в коленных суставах, с порога взяла ровный шаг. Ловко клацнув ключом в замке входной двери, Катя показала снохе на двух неопрятно одетых женщин средних лет, что-то высматривавших на улице возле обжитого Натальей и Костей барака.
— Не к вам случайно пришли? Может, с плохой вестью? — тревожно спросила Катя, поправляя чёрную кофту с красным рисунком, надетую неспроста и на всякий случай — как на траур.
— Сейчас узнаем. А вы к кому, позвольте спросить? — испуганно обратилась Наталья Ивановна к странным женщинам.
— А это не вы тут нашу квартиру заняли? — дерзко ошарашили женщины.
— То есть… Как это? — поперхнулась Наталья Ивановна, едва устояв на ногах от неожиданности.
— Как-как, — манерно перекривила более старшая женщина. — Здесь моя тётя жила раньше. Кто вам дал право сюда заселяться?
— Так она пустовала два десятка лет, наверное. Нам соседи сказали, что никаких наследников нет, заходите и живите. Мы и ремонтик здесь сделали, — едва держа себя в руках, чтобы не упасть в одночасье, возмущенно сказала Наталья Ивановна.
— И что, что пустовала? У вас есть права заселяться сюда? Нет. А у меня вот сестра ночью осталась без квартиры, сама еле выжила, — уверенно, не давая шанса опомниться и устрашающе побагровев, заявила женщина постарше.
— И что теперь делать? Мы сами из Мариуполя, остались без жилья, — хватаясь за левое подреберье, произнесла Наталья Ивановна. — Здесь рядом вот две квартиры тоже пустуют… Мы, если что, поможем, сами такие…
— Мне никаких рядом не надо, освободите нашу квартиру! У вас нет оснований в ней жить! — женщина постарше угрожающе сделала шаг вперёд, словно готовилась броситься в схватку.
— Слышишь, ты! — твёрдо и решительно вмешалась в разговор Катя. — А у тебя какие основания сюда переться? Ты кто такая, чтобы здесь жильём распоряжаться — кого выселять, кого заселять?! Это государственный барак, он как числился на закрытой шахте, так и продолжает числиться теперь уже непонятно на ком и на чём. Ну, жила твоя тётя здесь, помню её, такая же скандалистка была, как и ты. Нету твоей тёти. И манатки её вы, если память не изменяет, ещё при Кучме вывезли, предвыборный календарик с его мордой со стены содрали, даже плиту с печки выгрызли зубами, полы хотели посрывать, спасибо, мы не дали. А ну вали отсюда, алкашка конченная! А то…
— А то что?! — заорали обе женщины.
— Узнаете что! Вас, синячек, здесь не только вся Нахаловка знает, но и полгорода. Что, старый притон сгорел, новый решили отжать?! А документы у тебя какие-нибудь есть на эту квартиру? Если нет, то завали своё хайло и вали туда, откуда явилась!
— Мы в полицию пойдём! Ты, сучка интернатовская, ещё пожалеешь, что оскорбила!
— Ой, ты посмотри, морда непросыхающая оскорбилась. В зеркало на себя давно смотрела или последнее пропила? Что-то тебя не больно тревожит твоя оскорблённая харя, когда по мусорникам закуску рыщешь. А ну пшла, чувырла! — Катя налилась соками, сердито выпучила карие глаза и, грозно подняв руки на бёдра, уверенно зашагала в сторону продолжавших что-то кричать женщин. По её суровым властным движениям стало понятно, что численный перевес — ничто в сравнении с силой, дерзким напором и уверенностью в себе. Женщины отступили, пообещав вернуться на улицу в сопровождении сотрудников полиции. Да и знали ещё с юности крутоватый нрав Кати. Всё это время её пыталась удержать Наталья Ивановна, но настрой Кати был запределен, остановилась она лишь тогда, когда обе визитёрши исчезли за залитым солнцем поворотом.
— Может, напрасно так, Кать? Как-то по-другому надо, переговорили бы, прояснили ситуацию. Всё ж таки тоже люди пострадавшие, — искренне запричитала Наталья Ивановна, понимая и действительно побаиваясь, что любая проверка сотрудников силовых структур установит факт незаконного проживания семьи Ниловых в чужой квартире, да ещё без регистрации.
— Как с ними по-другому? — резко ответила Катя, словно огрызнулась. — Если ты местную шваль не знаешь, то мне она хорошо знакома. Побирушки чёртовы. Жили на Дружбы Народов как свиньи, пришли теперь сюда похрюкать. Пусть им администрация жильё выделяет. Пошли, а то душа разрывается, что там происходит.
Чем ближе приближались к заводу, тем опасней стал казаться путь. Это были уже не те знакомые Кате улицы, полные пусть и не самой достаточной, но вполне счастливой, наполненной жизни, — оборванные провода, сломанные деревья и конструкции линий электропередачи, ещё тлеющие полуразрушенные или полностью выгоревшие дома. Где-то за раскрытыми крышами двухэтажек ещё взрывались отдельные снаряды, но на эти звуки уже никто не обращал внимания — ни обезумевшие бабушки, сидевшие на углях, оставшихся от своих домов, ни спасатели, эвакуировавшие последних сидельцев по подвалам, ни военные, занятые поиском неразорвавшихся боеприпасов. В центре этой апокалипсической картины — торговый лоток с овощами и фруктами, развёрнутый только что подъехавшей на «четвёрке» барышней в джинсовом костюме.
— Вы нормальные люди или сумасшедшие-э?! — крикнул на женщину отдававший приказы подчинённым статный военный с короткой бородой. — Ну, куда вы припёрлись со своей картошкой? Вы что, не соображаете, что здесь происходит?!
— Дык, я тут всегда торгую, — невнятно оправдалась пристыжённая.
— Женщина-э, я у вас спрашиваю: вы нормальная или дура полная-э?! — заорал офицер. — Быстро собралась и уехала отсюда-э, пока цела-э! Ладно, потерпевшие шарятся-э, им деваться некуда. У тебя совсем мозгов нет — приехать торговать среди осколков?
Только было торговка собралась со своим товаром уезжать, как на площадь подкатил готовый в любую минуту развалиться «ПАЗик». Из салона автобуса стали по очереди спускаться перепуганные опрятно одетые женщины с вениками и лопатами в руках.
— Все стоим здесь, я сейчас обстановку узнаю! — командирским тоном крикнула, по-видимому, самая старшая в этой непонятной группе.
— Э-э-то ещё что за светопреставление-э?! Вы кто такие-э?! — возмущённо протянул офицер.
— Нас на уборку с предприятия прислали, осколки подметать будем, — браво пояснила старшая.
— Бля-а-а-э, да что ж за день сегодня такой?! Кто-э прислал? — запредельно громко заорал военный.
— Начальство сказало… — оробело промямлила старшая группы, присев от звука раздавшегося за многоэтажными домами взрыва.
— А ну вон отсюда вместе со своим начальством-э! — заорал офицер. — Понабирали дебилов, додумались бухгалтеров на минное поле прислать, уборку делать. Так и передайте вашему начальнику-э, что он дебил! Вон отсюда-э!
С улицы Феодосийской, куда подошли Наталья с Катей, взору открывался лунный пейзаж — ни деревца, ни кустика, ни случайной травинки — сплошной чёрный пепел, густо приправленный лежащими сплошным слоем зубчатыми осколками. Уцелевшие и пережившие в подвалах эту ужасную ночь люди, рискуя жизнями, переступали через неразорвавшиеся снаряды и мины, ещё не прибранные сапёрами. Всё пытались найти свои ценные вещи, документы, собачек и котов.
— Не видели моего попугайчика? — расспрашивала соседей десятилетняя девочка. Ночью она спасла птичку от угарного дыма, выпустив своего австралийской породы пернатого из клетки на волю.
— Да вряд ли он выжил, красавица, от такой взрывной волны только люди могут уцелеть. Люди войны придумывают, люди друг друга с животной радостью убивают, а страдают как раз больше всего зверьки, они не понимают — за что им-то всё это, — грустно сказал девочке старик с посечённым угольной крошкой лицом.
— Да где ж люди целеют, Иван Иваныч, я только у нас на улице уже троих насчитала, кто не дожил до сей минуты, — поправила старика мама девочки.
«Вот так! — подумала Катя, подавив в себе желание вмешаться в разговор. — Зато пишут, что погибла только одна женщина, а тут на одной улице — трое…»
Около бывшего детского сада, теперь превратившегося в обгоревшую кирпичную крепость, стояла машина скорой помощи, возле которой суетились, готовя уколы, два врача и медицинская сестра.
— Позвольте у вас спросить, — обратилась Катя к высокому врачу. — Со вчерашнего вечера не можем своих мужей найти. Не могу ни в одну больницу дозвониться, краем уха слышала от людей, что раненых в другие города развозили. Может, поможете отыскать? Может, они где-то раненые? Братья Ниловы — Андрей и Константин, оба Георгиевичи.
— Ну, если братья, то понятно, что Георгиевичи, — сверкнув золотым зубом, улыбнулся врач.
— Не всегда, иногда отцы бывают разные. Так поможете? — моляще смотря в глаза доктору, проговорила Катя.
— А вдруг они по девчонкам пошли, а? В баньку! — подзадорил её врач.
— Исключено. Мы с моим венчаны, да и больной он, не до девок, — строго сказала Катя.
Доктор сконфузился, поняв, что пошутил неуместно, быстро набрал номер телефона и с кем-то тихо переговорил.
— Да, есть такой, в центральной горбольнице, в реанимационном отделении, Нилов. Имя не записано, извините. Пришёл в себя. У вас всё? А то работа у меня…
— Да, всё, спасибо. Дай вам бог здоровья… — устало, но обрадованно выговорила Катя, повернулась к Наталье Ивановне. — Побежали в больницу, Наташ, ехать, увы, нечем.
— Так а кто в больнице — Костя или Андрей? — нервно вырвалось у Натальи Ивановны.
— Там и выясним.
В реанимационном отделении ждать врача пришлось недолго.
— Купите в аптеке бахилы, маску и пройдите, есть у нас такой, Нилов, — предложил доктор средних лет, изрядно упитанный, но при этом вполне подвижный.
— А что с ним? — едва ли не хором одновременно спросили женщины.
— Странный случай. Сердце и лёгкие в норме, но потерял сознание в результате кислородного голодания. Он уже в норме, только разговаривает сам с собой. Сегодня переведём в общую палату, понаблюдаем, а завтра, если всё будет хорошо, выпишем домой под амбулаторное наблюдение. Особых причин держать его здесь нет, — сказал доктор, потом, подумав, добавил: — Стресс, наверное, сильный получил. Было от чего. А вы Алиса Назаровна?
— Нет, — удивлённо ответила Катя.
— А, наверное, вы? Вы ведь скорую вызвали? — доктор повернулся к Наталье Ивановне. — Я бы и не запомнил, редкие имя с отчеством.
— Не Алиса Назаровна я… — поджав побелевшие губы, остолбенела Наталья Ивановна. — Если бы я скорую вызвала, то знала бы, что мой муж у вас…
— Ах, ну да. Простите. Вероятно, это кто-то из сердобольных прохожих. Хорошо, что есть небезразличные люди, правда? — невнятно пробормотал доктор и скрылся за дверью кабинета.
Толкнув друг друга плечами, в палату женщины вошли словно наперегонки. На крайней у западного окна койке, подпирая взглядом потолок, лежал Константин. Он был предельно бледен, на опечаленном лице застыла отрешённая от внешнего мира улыбка.
— Костя! — бросилась к постели Наталья Ивановна.
— Ой, и Катя здесь, — не обращая внимания на заплакавшую от высвободившегося напряжения жену, сказал Костя. — Катя, мы тут с Андреем. Он живой, только в коме он. Мы с ним общались сегодня…
— Где Андрей? — торопя с ответом, спросила Катя.
— В соседней палате он, только в коме. У доктора спросите.
Катя выскочила в коридор отделения и шумно вошла в кабинет к врачу.
— Доктор, вы извините, где мой муж?
— Какой муж?
— Нилов Андрей Георгиевич, он у вас в коме лежит. В какой палате?
— В коме? — привстав в форме жирного вопросительного знака, спросил врач. — У нас тут только один пациент в коме, но мы не знаем, кто это. Его привезли спасатели сегодня ночью. Сказали, что нашли бездыханного где-то в районе завода. Реанимировали, потом он снова впал в кому, сейчас на медикаментозной поддержке. Так что?
— Ведите к нему! — скомандовала Катя.
Да, это был Андрей. Катя мгновенно узнала его по седым волосам и таким знакомым впавшим щекам, застывшим в неподвижной серой маске лица.
— С ним можно говорить? — спросила она.
Доктор отрицательно покачал головой и возмущенно замахал руками. На глазах Кати проявились искорки слёз, но, будучи женщиной волевой и жизнью неоднократно испытанной, болячками мужа проверенной, она понятливо кивнула и вышла из палаты.
Наталья Ивановна не могла поверить своему счастью — благополучному розыску Константина. Но, целуя руки своему безучастно наблюдавшему за её суетой мужу, не смогла удержаться, чтобы с лёгким налётом перегоревшей невинной ревности не спросить:
— Костя, скажи, только честно, что за Алиса Назаровна тебя в больницу отправила? Не та ли это Алиса, что ты мне рассказывал, твоя первая любовь?
— Та…
— А-а-а где вы?.. Впрочем, ладно, потом поговорим…

III
— Превосходно! Вот это работа! — возмущённо подпрыгивал на гостиничной кровати Максим Гущин, читая куцую ленту местных новостей. — У них тут, наверное, полгорода разнесло, а они то про какое-то училище физкультуры в Луганске пишут, то про молодёжные инициативы в Ровеньках. Зазеркалье, блин. Несчастный фантазёр Оруэлл нервно курит в сторонке. Ха! Посмотри, что ваяют: «Цель достигнута, объект поражён». Что я только что прочитал? Вот именно, что объект поражён цинизмом всей сложившейся ситуации. Что вообще происходит? Какие-то кургузые три абзаца, что на Вольный прилетела украинская ракета, есть пострадавшие. Где полнота информации? Это ведь не московский мажор, врезавшийся в столб, инцидент о котором ежечасно смакуют все федеральные каналы во всяческих ракурсах. Это целая катастрофа для города.
Напротив гостиницы, пуская сигаретный дым, плотно кучковались таксисты. Обсуждали последствия ночного попадания в склад боеприпасов. На вопрос Максима отвечали казённо и единообразно:
— Только до улицы Луначарского, дальше сами, пешочком. Вас туда никто не повезёт, можете поверить.
— Я не знаю ваших улиц, я из России, — возмущённо противился Максим.
— Да мы тоже вроде как не из Китая, там, на месте, сами разберётесь — рукой подать.
От конечной остановки, до которой водянистый телом таксист довёз Максима на своей «Калине», идти было недолго, да и картина оказалась узнаваема. Слишком пространными и таинственными для незнающего человека звучат названия всех этих улиц, спусков, переездов и остановок, а в реальности — всё те же закоулки, по которым ещё вчера нечистая носила Гущина. Только было это в тёмное время суток, однако узнать уже пройденные и буквально исползанные переулки, тротуары и тропы было вполне несложно.
Три неприятные мысли тревожили Максима. Первая — молчание Ирины, которая за всю ночь не написала в ответ на послания ни одного сообщения и не отвечала на звонки. Впрочем, Гущин с сожалением списал эту неприятность на технические проблемы, разобраться с которыми в такой короткий промежуток времени нереально. Вторая — сохранилось ли что-нибудь от седьмой школы и можно ли будет в ней кого-то найти? Максим сам себе внутренне признался, что другого плана действий в условиях информационного вакуума о намечающихся героях репортажа у него так и не появилось. Третья — не встретится ли на пути вновь тот самый военный, бдящий за проникновением вражеских элементов на территорию, где произошло попадание украинской ракеты в склад боеприпасов?
Школа уцелела. Когда-то величественное кирпичное здание советской архитектуры, через стены которого прошли тысячи выпускников со своими пылкими мечтаниями и недосягаемыми миражами. Дотла выгорела добрая половина третьего этажа, актовый зал, водой залило библиотеку, второй и первый этажи, ударной волной вышвырнуло из старых деревянных рам все окна, выходящие на сторону теперь уже бывшего завода «Прибор», по всему периметру сорвало шиферную крышу. Вокруг школы бродили малочисленные унылые зеваки и уже потиравшие руки мародёры из других районов города, присматривающие через оконные проёмы, где и что можно вытащить из приказавшего долго жить здания учебного заведения. Военных около школы не было, поэтому Максим без лишней опаски шагнул внутрь.
— Мужчина, вы куда? — громогласно, как обычно говорит контуженный человек, остановила Гущина, по всей вероятности, сотрудница школы из числа технического персонала; преподаватели, как правило, так не говорят.
Максима после вчерашнего инцидента и ознакомления с новостной лентой города, собственно, уже мало интересовали подробности о последствиях взрыва. Никаких фотографий он тоже делать не собирался во избежание свежих неприятностей.
— Я директора ищу, — ответил Гущин, немного громче своего привычного тона голоса.
— Я директор. Что вы хотели?
— О, господи, извините, — замялся Гущин. — Даже не знаю, с чего начать, глядя на всё вот это…
— Да, вот, нет больше нашей школы, — перешагивая через ломаные рамы и битое стекло, директор приблизилась, и Максим рассмотрел её заплаканное, слегка покрасневшее смуглое лицо, полное тревоги и безразличия одновременно.
— Я Гущин, Максим Гущин, Марина Владимировна, я вам писал. Вы, должно быть, забыли. Мы договаривались…
— Да, помню я вас, Максим Гущин, журналист. Правильно? — перебила директор школы.
— Абсолютно точно.
— Помню и вашу просьбу. Но, как видите, зря вы, наверное, приехали. Ничем вам помочь не смогу. Уж извините меня, не до праздников выпускников, физически не в состоянии шевельнуться, тело будто не повинуется, мысли рассеялись по ветру как пылинки, — призналась Марина Владимировна, после каждого слова делая гнетущую паузу.
— Может, кто-нибудь из ваших сотрудников смог бы? — по журналистской инерции напористо спросил Гущин.
— Да какие сотрудники? Может, через время соберу народ, что-то будем решать. Но не по вашей просьбе. Сами видите, здесь спасать хоть что-то нужно — мебель, учебники, инвентарь, архивы…
— Я имел в виду, вы бы меня прикрепили к какому-то учителю, и тот бы меня, так сказать, сопроводил и просветил. И надо как-то, наверное, вашу власть подключать к решению всех этих катастрофических школьных вопросов.
— Максим. Прекратите. Вы взрослый человек и всё прекрасно понимаете, что ничем вам никто не поможет, во всяком случае в ближайшее время. А насчёт власти вопрос, конечно, актуальный, только вы плохо себе представляете наши сегодняшние реалии. Учителя позвонили в управление, а из управления — главе, так он едва ли не матом их послал куда подальше. Думаю, что он сейчас решает другие проблемы... Личные… Не хочу об этом говорить… К нему сейчас, думаю, появится очень много вопросов, люди говорят, что жертв много. И среди военных, и среди гражданских. Представляете? А бездомных сколько… Только прошу вас, никому о моих предположениях и слухах ни слова. Прошу вас очень. Пусть этот разговор останется между нами. Наболело просто, — лицо Марины Владимировны скукожилось, стало маленьким, прозрачным, умоляюще жалким.
— Да, конечно. Спасибо за откровение. Хотя с утра прочитал, что погиб только один человек, бабушка какая-то…
— И вы поверили официозу? Вы туда, к заводу, ещё не проходили? Будьте осторожны, слышите, ещё взрываются остатки бомб. Или сапёры рвут. Там уже опознанных трупов десятки… Ой, что я вам говорю... Давайте завершим наш разговор. Хорошо?
— И всё же попробуйте войти в моё положение, хотя бы номер телефона человека, с которым вы контактировали по запланированной на завтра встрече выпускников, можно узнать? — боязливо спросил Максим.
— Ах, да, есть у меня номер, вылетело из головы, извините. Вот, запишите, Настя её зовут, — Марина Владимировна протянула свой смартфон с изображением номера Насти Снегур.
— Простите, у меня нет местной сим-карты. Мог бы я воспользоваться вашим мобильным? — попросил Максим.
Настя Снегур, или по мужу Краско, жила в другой части города, как его называли, в спальном районе. На вызов с номера директора школы ответила быстро, но с определённой настороженностью:
— Журналист из Таганрога? По завтрашней встрече? Нет, мне никто ничего о вас не говорил, но думаю, что никакой встречи не будет. Я уже отменила заказ в кафе. У нас одна одноклассница ранена, в больнице, другая осталась без жилья, ещё одному однокласснику дозвониться не можем, связь по всему городу барахлит. Сейчас надо помощь организовать людям. Сами не организуем — никто не пошевелится.
— А мы могли бы с вами сегодня встретиться, хотя бы на полчасика? — спросил Гущин, не особо веря в конечный успех своей просьбы.
— Нет-нет-нет, ни с кем встречаться не хочу. Давайте как-нибудь в другой раз, — отказалась Настя.
— Подождите, пожалуйста. Но могли бы вы хотя бы номера телефонов дать кое-кого из вашего класса? У вас ведь должны быть, — торопясь, почти просипел Максим.
— А кто вам нужен? Скажите, я сообщением пришлю.
— Астров, Горский, Нилов и Тулаева.
— Хорошо, ждите, всего доброго, — Настя отключила вызов.
Через несколько минут пришло оборванное сообщение только с двумя номерами — жены Олега Астрова и сестры Михаила Горского. Ещё два номера беспощадно «съела» лихорадящая связь местного мобильного оператора.

IV
Константина выписали из больницы после обеда. Всё это время рядом с ним дежурила еле передвигавшая ногами Наталья Ивановна — сказались и бессонная, полная переживаний и страха ночь, и резко обострившиеся старые болезни суставов.
— Вам бы в поликлинику сходить на приём к ревматологу, проконсультироваться, прокапаться, укольчики поколоть. Что же вы мучаетесь? — предложил уставший безучастно наблюдать за мучениями Натальи Ивановны доктор реанимации.
— Да кому мы нужны, у нас ни паспортов, ни законных прав проживать здесь нет, из Мариуполя мы, — скромно махнула отёкшей рукой Наталья.
Дома она долго не могла перейти к терзавшему её до глубин нервных аксонов вопросу об Алисе. После реанимационных медикаментозных мероприятий Костя выглядел болезненно и несколько ошалело. То и дело дико вскакивал с дивана, недоумённо смотрел по углам комнаты, бегло зыркал в окна, точно высматривал кого-то. Потом ложился, закрывал глаза и тихо о чём-то шептал. Наталья Ивановна не знала, да и не могла догадываться, что это Костя отвечал той непостижимой сущности, которая говорила внутри него голосом родного брата Андрея. Думала, что так действуют медицинские препараты. Но в какой-то момент, когда город закис в душной темноте вечера, обрадовалась — Костя пришёл в себя и попросил чаю.
Наталья Ивановна оживлённо вскипятила старенький, подаренный Катей эмалированный чайник, заварила крупные листья индийского напитка, купленные на случай прихода гостей. Продав накануне скопленные за жизнь и подаренные покойными родителями золотые украшения, весьма кстати взяла на рынке душистых медовых пряников, которые очень любил Костя. Это у него ещё с тюремной отсидки — любовь к медовым пряникам, словно напоминание о доме и родине.
— Ну, вот, уже почти месяц прошёл, проверка наших документов заканчивается. Может, к августу нам разрешение на проживание наконец сделают. Начнём шевелиться, надеюсь, на работу возьмут, новая жизнь пойдёт. А то на макаронной гуманитарке долго не протянешь. И мне, и тебе лекарства нужны, — дружелюбно, словно напевая колыбельную, сказала Наталья Ивановна.
— Уже месяц? — удивлённо спросил Костя. — Даже не заметил. Что-то раскидало мои мозги в разные стороны, перестал и события, и время ощущать.
— Да. Изменился ты за этот месяцок, Костя, — со вздохом протянула Наталья Ивановна. — Не только события и время — меня перестал ощущать. Как мебель живу в этой квартире, из которой нас выгнать хотят.
— Что ты такое говоришь? Как это выгнать? Кто? Почему? — дёрнулся ссутулившейся фигурой Константин.
— Да приходили с утра две каких-то бабы. Кричали, что в этой квартире их тётя когда-то жила. Сказали, чтоб выметались, полицией грозили. И находиться тут теперь тошно. Как на пороховой бочке. Куда дальше бежать? У меня вариантов нет.
— Подожди, по порядку. Какие бабы? Кто они?
— Да откуда я знаю, Костя?! Мне они не представлялись, да и я не уполномочена документы требовать. Хорошо, что Катя рядом была, разогнала их как мух назойливых. Но они угрожали в полицию обратиться. Что делать, если придут?
— Ну, не знаю я. Так сразу ответ и не найдёшь. Будем бороться. Квартира ведь, можно сказать, бесхозная. Мне и Андрей, и Серёжа, сосед, сказали, что состояла она на балансе давно закрытой шахты. Государственная, если можно так выразиться. Только уже ни шахты, ни государства нет. Здесь ребус сложный, его не каждая полиция разберёт. К тому же мы беженцы. Нам и соседи помогали ремонт делать, а это уже вложения.
— Может, в Польшу поедем, я золото продала, денег хватит на дорогу? Говорят, там пособие платят по двести евро. А в Германии по пятьсот.
— Ты что, с ума сошла? Ну какая на фиг Польша? Какая Германия? Я по-ихнему пшекать не умею, а с фрицами так и подавно у меня отношения не складываются. Ты же знаешь, не люблю я немцев, и писателей их даже не люблю. Ни одной книжки, всё немецкое в библиотеке, так сказать, импортозаместил…
— В бывшей библиотеке…
— Ну, да, теперь уже в бывшей. А ты знаешь, Наташ, всё равно как будто есть она. Часто представляю себя среди наших подпирающих потолки стеллажей. Сидишь в окружении фамилий великих людей человечества, среди собранных ими мыслей и посланий людям всей планеты, и как будто легче тебе становится. Ты знаешь, я агностик, но люди говорят, что в церкви так порой бывает, если искренне веришь в её энергетическую силу. Вот и от книг какая-то невидимая, но очень мощная мистическая энергия исходит, как тихая широкая река, которая течёт в твоё внутреннее море.
— Я этого не ощущала. Было как-то, когда к родителям в Стаханов приезжала. Родина тоже обладает сильной магической силой исцеления и любви. Родина в моём случае, пожалуй, — это земля, родной дом, папин сад, скамейка, школа, где училась…
— Да я вот на родине, а не испытываю никаких чувств. Перемешалось всё в голове — любовь, ненависть, боль, страх…
— У тебя, наверное, другое. В твоём варианте родина заканчивается там, где начинаются человеческие отношения.
— Это точно, — Константин глубоко задумался, на несколько секунд погрузился в какую-то свою сокровенную муть.
— Ты хоть расскажи, как ты в больницу попал? — перебила размышления мужа Наталья Ивановна.
— Не помню. Взрывы помню, дымище как из кратера помню, люди на трассе куда-то бегут, а потом отрубился, точно лёгкие выключили…
— А Алиса?
— Что Алиса?
— Она скорую помощь вызвала?
— Наверное… Ты лучше скажи, что известно тебе. Небось, уже наговорили.
— Никто ничего мне не наговорил. Доктор сказал про Алису. Это с ней ты был все эти дни?
— Таки наговорили…
— Клянусь, ничего не знаю. Что сам расскажешь, то пусть и будет правдой. Я любую приму. Только не мучай меня.
Костя недоверчиво посмотрел на Наташу, пощекотал косматым взглядом её провалившиеся щёки, высохшие ненакрашенные губы, обессиленные брови. Всё в них было родным, знакомым, веющим добротой, уважением и беззлобным прощением. Подумалось: и зачем только связался с этой Алисой, которая за целый день даже не позвонила и не узнала — жив ли? Наверное, так иногда случается, что жизнь разводит людей только для того, чтобы показать обоим, как они важны друг для друга, и наоборот — посылает искушения любви для того, чтобы оценить важность близкого человека. Что Алиса? Женщина двух жизненных эпизодов — пылкой юности и безутешной зрелости. А Наташа — она ведь фактически своими руками и сердцем лепила из вчерашнего урки человека, которого потом гранила всю свою жизнь без остатка.
— Да нечего мне тебе особо рассказывать, Наташ, — буркнул Константин, почувствовал в своём собственном голосе лёгкое выражение вины. — Если думаешь, что у меня с Алисой было что-то, выбрось это из головы. Не было ничего. Работу она мне предложила, хорошую, начальником её частного мебельного цеха. Да и не начальника, а так, цербера, пса сторожевого. Шмоток накупила — костюм, туфли, чтобы выглядел прилично. На том и всё.
— А что всё? Продолжай.
— Ничего интересного. Думаю, что нет уже её цеха. На заводе он был, как раз недалеко от оружейного склада. И Алисы теперь нет.
— Как нет? Господи…
— Для меня нет. И не в цехе в этом дело, и не в работе. Тут другое.
— Что другое?
— Ты не поймёшь, Наташ.
— Это я-то не пойму, ну, ты меня оскорбляешь, Нилов.
Константин встал из-за стола, подошёл к окну, наклонил голову и посмотрел на своё отражение в нём.
— Видишь на стекле кого-нибудь? — спросил тихо, будто что-то тайное.
— Как это? Ну, твоё отражение вижу. Костя…
— Подожди. А рядом?
— Моё отражение.
— А ещё рядом? Вон, справа от меня.
— Никого нет, — Наталья сделала изумлённые глаза, готовая взорваться заразительным смехом.
— Тебе смешно, а мне нет. Андрей в отражении. И голос его у меня в голове звучит. Только сейчас я немного привык и понял, как разделять одно пространство от другого. Пространство, где я с тобой и где я с ним.
— Так Андрей в реанимации же, в коме.
— Это тело его там. А сам он у меня вот здесь, — Константин постучал правой ладошкой по высокому лбу.
— Господи… Костя…
— Не причитай. Дай самому в этом как-то разобраться. Тяжело мне. Теперь можешь представить, как брат всю жизнь прожил с голосом отца внутри него. Это невыносимо. Очень тяжело. Мне сейчас кажется, что и плохо мне вчера стало потому, что Андрей едва не умер. Какая-то иная связь между нами проявилась, не знаемая ранее. То годами друг друга не то что не видели и не слышали, даже письма не писали. А тут в одном мне — два человека теперь. И я ничего с этим не могу сделать.
— Что вчера случилось с Андреем? Ты знаешь?
— Знаю.
Наталья Ивановна перекрестилась и взяла Костю за руку. Она была холодная и пульсирующая, словно не одно, а два сердца гоняли густую кровь по закоченевшим артериям и венам.

V
Народ в Вольном живёт простой, не особо обременённый комплексами и благородным пансионным воспитанием. Что-то не нравится — за крепким словцом в карман никто не заглядывает. Максим в этом убедился с первого же звонка жене Олега Астрова — Елене. Не особо озадачиваясь длинным представлением журналистского резюме и выслушиванием вопроса Максима, только поймав ухом имя своего мужа, Елена сразу свирепо выпалила:
— Слушайте, какого чёрта, бляха-муха, вы мне все наяриваете? Не живу я с ним! Он вам нужен? Вот ему и звоните туда, где и с кем он там бухает! Телефона его я не знаю и передавать ничего не собираюсь, передастом у него не подрабатываю. Досвидос! И забудьте этот номер. Всё понятно?!
Максим остолбенел от яростного напора женщины на том конце невидимого провода мобильной связи, но быстро пришёл в себя, вспомнив, что в его практике таких случаев было немало. И матом непристойным люди крыли, и кирпичами бросали, и на машине хотели сбить — у каждого свои тараканы, порой буянящие в голове. Оставался второй шанс зацепиться за узелок в жизненной цепочке героев своего будущего репортажа — дозвониться до сестры Михаила Горского.
Это оказалась чрезвычайно разговорчивая и внимательная к просьбе женщина. Ещё не увидев её, только по голосу в трубке Максим мгновенно расположился к Валентине, младшей сестре Горского. Попросил о личной встрече и был не только приглашён на чай, но и в больницу, где, как оказалось, лежит на реабилитации её любимый братик Мишка.
Остановив на дороге машину такси, Гущин с жарким ветерком, пахнущим плавленым битумом, проехался через добрую половину неказистого городка, не пытаясь его рассматривать в целом, но фиксируя какие-то отдельные детали — для будущих описаний в намеченной серии репортажей из Вольного. Заехали куда-то в частный сектор, это была утопающая в зелени улица, тянущаяся вдоль проржавевшей железной дороги.
— Сколько? — спросил Гущин.
— Четыреста, — ответил наодеколоненный таксист.
— Ух, ну и цены у вас! — удивился Максим.
— У кого у нас? Везде такие по городу. А что вы хотели с этими дорогами, чтобы забесплатно везли? В этот район, между прочим, не каждый ехать соглашается. Нам ходовые по программе гуманитарной помощи не меняют…
— Я понял, — вежливо перебил Максим, не желая слушать стандартные оправдания бомбилы. — Но в Москве всё-таки за такой километраж поездки дешевле. Всего хорошего!
Валентина встретила Максима прямо в проёме деревянной, давно не знавшей покраски калитки. Улыбалась, словно встретила давнего друга.
— Вы Максим? Проходите, не бойтесь, собака не укусит, не обращайте на неё внимания, она старая, слепая, всю войну с нами прошла, лает лишь для блезиру, — сказала Валентина, приглашая Гущина в шлакоблочный дом с высокими ступенями и почерневшей двускатной крышей.
— Да я, извините, не хотел бы вас долго обременять своим присутствием, — размеренно шагая по дому, упредил Максим. — Мне бы какие фотографии вашего брата, а остальное хотелось бы у него расспросить, если можно.
— Ага, думаете, он вам много расскажет? Неразговорчивый он у меня, хмурый, невесёлый совсем стал. Война, развод… А фотографии — так сейчас посмотрю. Аж самой интересно глянуть, сто лет их не доставала, — суетливо забегала по просторному залу Валентина, накрывая на круглый жёлтый стол скатерть и расставляя на неё чашки из добротного советского сервиза.
— Так а что у него за болезнь? Серьёзное что-то? — спросил Максим, включая диктофон.
— Да как вам сказать. Я его в эту больницу и упекла. Ему как ногу отрезали, из армии комиссовали, так он и впал в депрессию. Ни лекарства его не берут, ни книжки, ни телевизор не развлекает. Лежит, в одну точку смотрит, бухтит, как дед старый. Да он, считай, дед уже и есть. Только внуков не видит. Жена ушла в позапрошлом… Нет, раньше, три года назад ушла, как раз операцию сделали. Мишка и сам хорош, привык на службе ором орать, всё на глотку брать. Раньше за ним вроде такое не наблюдалось. Он её сам, считай, и выгнал. А Людка женщина нежная, с ней аккуратно надо. Она и так и сяк к нему, а он решил, что не нужен никому калекой, и всё! Мы с ней дружим, но так — раз в год с днём рождения друг дружку поздравить. Может, ещё сойдутся? Как думаете? Так вот я с ним, с Мишкой моим безногим, в больнице и сидела. Сразу к себе и привезла. Не захотел он домой. Что-то в голову шибануло, «не поеду» — и всё. Людка к мамке ушла, досматривает старуху, Мишка ко мне, сын в Краснодаре, внучок уже появился, а квартира пустая стоит. И жить никто не живёт, и пустить кого в квартиранты страшно. Знаете, время сейчас какое — подожгут хату, а сами сбегут. И ничего никому не докажешь.
— Он служил? Ну, то есть был участником боевых действий? — как на интервью спросил Гущин.
— А вы записываете, что ли? — заметила горящий диод диктофона Валентина. — Ой, может, не надо, а?
— Да вы не переживайте, это ж не прямой эфир, — успокоил Максим. — Я из ваших слов только самое важное для своей статьи возьму. Захотите, пришлю вам почитать предварительно.
— Да не нужно ничего слать. Я вам доверяю. Но страшновато как-то на запись диктовать.
— А вы не обращайте внимания. Говорите, как будто к вам родственник приехал, с которым не виделись сто лет.
— В армию, или как её, в ополчение, он сразу пошёл. Ещё в четырнадцатом, — вспомнила вопрос Максима Валентина. — Он вообще в детстве военным быть мечтал. Книжки только про войну читал, фильмы только про то, как наши бьют немцев. Ну, «Войну и мир» тоже читал. Спортом занимался, в технические кружки ходил во дворец пионеров. Но в ракетное училище после школы его не приняли, конкурс был высокий. Странно всё это. Неужели в то время мальчишки воевать мечтали, что так рвались в ракетчики? Время-то совсем было мирное, ещё деды наши, ветераны, живые были. А что хорошего в войне? Лучше бы он тогда куда в строительный институт пошёл. Всё равно ведь по итогу на стройке стал работать. Аж в Москве. Это когда его с завода сократили. Он покрутился тут в городе, то тут шабашка, то там калым. Однако несерьёзные всё это были заработки, семью не прокормишь. Какой-то друг его сблатовал в столицу. Ну а в четырнадцатом году он как приехал домой весной, а тут не разбери что происходит. Сначала воевал под Дебальцево, а опосля пересел на «Урал». Вроде и не в окопах, а вражеские эти, как их, беспилотники, только и целят по машинам.
— Так его ранило? — напряжённо слушая, спросил Макс.
— Нет. Точней, ранение было, контузия, но бог миловал, — махнула рукой Валентина, разливая чай. — Сахарок у него поднялся. Война — она ж, собака лютая, никого не щадит. Если не бомбой тебя бьёт, то изнутри точит. Вон сколько у нас людей лежат в земле на восток ногами — то рак, то диабет, то сердечные болячки. Может, и пожили бы ещё, а общее состояние у нас какое? Стресс, Максим. Сплошной стресс кругом. Вот и Мишку прихватил диабет. Мы ему и так, и эдак объясняем, чтоб на диете сидел, чтобы рапорт на увольнение подавал. Немолодой же уже, сколько можно воевать. Пять лет тогда отвоевал, шестой пошёл. А он, как всегда, горлом брал: «Нет! Я должен! Я присягал! Родина не простит!» Не мог он иначе. Какой-то другой заточки он человек, не то что эти бабы в штанах, что пиво пьют по шалманам. Ногти у него на ноге грибок покрыл. В армии, наверное, от кого-то подхватил. Мы ему с Людкой говорим, купи, мол, таблетки, мази. Ну, лечат же они, хоть и долго. А он: «Некогда мне мазями мазаться!» Пошёл в больницу к хирургу, тот ему ноготь и выдернул. И пошло-поехало, пока гангрена не началась.
— М-да, незадача…
— Вы пейте, Максим, не стесняйтесь. Вы где поселились? Если хотите, можете у нас пожить. Условия есть, с водой только напряжёнка.
— Да я в гостинице. Нормально всё. И про воду вашу наслышан…
— Ну, вот и оттяпали Мишке ногу по самое колено. Людка ушла. Не выдержала его истерик. Он и протез не хотел, это я, считай, заставила заказать и ходить заново учила. Так вот и живём. А сейчас Мишка в психиатрии лежит. Там и друзья у него появились, тоже солдатики, только молодые. Поедем вечерком, проведаем.
— Так, может, мне купить чего в больницу? — взбудоражился Гущин.
— Не стоит, всё есть. Ах, я ж вам фотографии обещала, — Валентина взволнованно подскочила со стула, ушла в дальнюю комнату, долго там шуршала бумагами, наконец торжественно вынесла несколько фотографий, среди которых была и коллективная — всего Мишкиного класса.
Максим умело перефотографировал на смартфон все снимки, сделал и контрольную видеозапись. Мысленно поздравил себя с почином, хоть и на второй день, да ещё с немалыми приключениями, но всё-таки это первый успешный контакт в его придуманной командировке.
— Валя, скажите, а что вы знаете вот про этих ребят из класса Михаила — Олега Астрова, Константина Нилова и Алису Тулаеву? — спросил Максим, найдя знакомые фамилии на коллективной фотографии.
— Если честно, ничего не знаю. Мишка ни с кем особенно не контактировал. Так, пару раз слышала — что-то он про Астрова говорил. А что именно — не помню. Да оно мне и не нужно. Это у самого Мишки сегодня и спросим.
— А как насчёт учителей? Вы же, наверное, тоже в этой школе учились? Живы ли, здоровы ли? Как бы увидеться с ними?
— Училась, — выдохнула Валентина, слегка призадумавшись. — Только у меня с Мишкой разные преподаватели были, школа-то немаленькая была, в две смены ходили, даже некоторые и в третью смену прихватывали. Может, и есть кто живой. Только это уже люди за восемьдесят, понимаете. Вряд ли кто в состоянии вспомнить какие-то подробности из школьной жизни, уж поверьте. Столько ведь времени прошло. Я в социальной службе работаю, у меня две престарелые училки в обслуживании. Тут помню, тут не помню, — Валентина поочерёдно легко ткнула себя указательным пальцем в разные виски. — Я бы не советовала искать Мишкиных учителей. Ничего важного для вашей статьи они вам не скажут.
— Может, вы и правы. Только кажется мне, что немного куце будет выглядеть репортаж без наличия прямой речи учителей.
— Не придумывайте. Ничего полезного они вам не скажут, а если скажут, то обязательно с кем-то спутают. Это у стареньких у всех водится. К моей подопечной как-то пришла её ученица, так пока сидели разговаривали, учительница её и Светой, и Галей, и Майей называла. А потом, когда фотографии стали рассматривать, так она и годы выпуска перепутала, и в альбоме совсем на другую девочку показала. Так а что за интерес у вас такой к моему Мишке и этой троице? Чем они так привлекли журналиста, да аж из России?
— Долго рассказывать, а расскажу, так вам потом нудно читать будет, интрига пропадёт, — деловито сказал Максим.
— Хм, вроде бы ничего выдающегося ни Мишка, ни его одноклассники не совершали? Или ошибаюсь?
— Выдающегося — нет. Но сама история их жизни будет любопытна. Это история о том, сбываются ли мечты.
— Вон оно как. Мечты — штука непостоянная. Сегодня об одном думаешь, завтра другое загадываешь. Жизнь — она ведь вносит свои коррективы по ходу пьесы. Но вам видней, вы профессионал. А вообще, заговорились мы, пора в больницу. Едем?
Вызвали такси. Пока машина медленно колыхалась по дорожным ямам, Гущин размышлял о своей Ирине. И не мог придумать, как с ней связаться. Не было ни контактов её соседей, ни номеров коллег. Разве попытаться как-то связаться с Сергеем, её сыном. Может, захлопоталась в связи с появлением на свет внучки? Но Сергею Максим не решался звонить и раньше, этому принципу определил не изменять и дальше.
Психиатрическая больница — небольшое двухэтажное здание, скорее напоминающее обшарпанное общежитие сороковых-пятидесятых годов прошлого столетия, — изрядно обросло со всех сторон высокой травой. Во дворе по скошенным и вытоптанным аллеям неспешно прогуливались пациенты, среди которых Валентина сразу увидела своего хромоногого бородатого брата.
— Мишка, привет, — поцеловала в щёку его аккуратно, но тепло. — А я здесь тебе журналиста привела, интервью будет брать.
Михаил Горский поднял на Максима прожигающие пространство глаза, в которых читались усталость и недовольство одновременно, сдвинул брови, отчего пересекающая лоб глубокая горизонтальная морщина проросла сотней мелких кожных впадин.
— Ко мне? Вы ничего не перепутали? — пробасил суровым, почти генеральским голосом.
— Да, здравствуйте! Меня зовут Максим Гущин, я редактор интернет-издания «Житейские истории», приехал в Вольный специально, чтобы найти вас, а также ваших друзей — Олега Астрова, Алису Тулаеву и Константина Нилова. Вы, как я понимаю, были в школе друзьями? — быстро, как на военном докладе, отчеканил Гущин.
— Странно. Вроде с прессой никогда дел не имел, поводов никаких не давал, — пробурчал Горский. — Да, мы дружили в школе. А в чём, собственно, дело?
— Понимаете, — Максим попытался оттеснить от разговора любопытствующую Валентину, но это ему не удалось, Валентина ещё ближе прижалась к брату и едва не открыла рот, прислушиваясь к каждому слову. — Тут вот какое дело: ко мне попала записка. Не буду рассказывать, каким образом попала, это не имеет значения. Но в этой записке есть четыре подписанта, среди которых вы, ну и ваши друзья.
— Что за чертовщина? Какая ещё записка?
— Вот она, посмотрите, это ксерокопия, оригинал, чтоб не потерять, я оставил дома, — Гущин достал из своей спортивной сумки и протянул Горскому свёрнутый пополам белый лист четвёртого формата. — Узнаёте?
— Фантастика какая-то, — строго улыбнулся Горский, обнажив стройный ряд сточенных пожелтевших зубов. — Не может быть. Ты посмотри, действительно, писали, даже свой почерк узнаю. Неужели он у меня такой красивый был? Сейчас царапаю хуже, чем иной врач рецепты калякает. Но как она могла сохраниться и попасть к вам? А-а-а, вы, наверное, бутылку нашу нашли? Вот это дела-а-а-а!
— Нашёл не я, а совсем другой человек, много лет назад. Она, бутылка то есть, лежала в гараже, пока до неё не добрался мой таганрогский друг, одноклассник Сергей Першин, — затараторил Максим, пытаясь кратко описать историю записки. — А чуть больше месяца назад я решил вас найти. И вот…
— Таганрогский, говорите? — прервал поток слов Горский.
— Да.
— Это что, значит, бутылка наша по Миусу аж до Таганрога доплыла?
— Я так понимаю, что да.
— А я-то думал, что застрянет в какой-нибудь древней коряге или камышах, на том и закончится наше последнее школьное сочинение на тему «Кем ты мечтаешь стать во взрослой жизни».
— Ну, вот, видите, как оно иногда случается…
— Да-а, — задумался Горский, опустив свои жгучие тёмные глаза на неуклюже закреплённый протез ноги. — Случается… Иногда…
— Миш, ну не начинай хандрить, — вмешалась в разговор Валентина. — Ты расскажи человеку про своих друзей, ты же мне что-то про Астрова говорил. Но я запамятовала, что именно.
— Про друзей? Так а что о них говорить? — с хрипом вздохнув, сказал Горский. — Астров спился вконец. Как шахту закрыли, так он не просыхает. Да и на шахте бухал что дурной. А что? Все угольные предприятия луганская управа года два назад приказала закрывать, это ж золотое дно для ворюг, мародёров и алкашей. Под шумок можно всё тянуть и списывать. Олежек, как и в девяностые, когда в бригаде тёрся, опять в свою любимую струю попал. Он ведь столько лет мечтал о директорском кресле. Вот и сел в него. Только не уголь добывать, а шахту добивать.
— Я с его женой попытался переговорить, но был послан куда подальше, — вставил Максим.
— Да он не живёт с ней давно. Сын уехал. Сошёлся Олежек с какой-то старой бабой, видел её разок, лицо синюшного цвета, под глазами мешки — картошку можно хранить. Где живёт — точно не скажу. Знаю, где-то в Марусиной Балке. Флигелёк у них там, — Горский махнул рукой куда-то на восток. — Спасать Астрова надо, иначе кончит плохо. Сюда его нужно, в отделение. Так что, если отыщете, за шкварник хватайте и сюда силой тащите, я с врачом договорюсь. Только писать об этом не нужно.
— Хорошо, Михаил, попробуем, если найдём, — кивнул Максим, поиграв выступающими через чёрную футболку мышцами. — Может, что-нибудь знаете про Нилова и Тулаеву?
— Про Нилова ничего не знаю. Его как посадили сразу после школы, так ни слуху, ни духу. Говорили, что он то ли в Мариуполе, то ли в Мелитополе. Врать не буду. Брат его где-то живёт в городе. А невеста его, Алиска Тулаева, пропала со всех радаров. Тоже куда-то уезжала, училась, работала. Но вся её история мимо меня прошла.
— А Нилова за что посадили?
— Ни за что. За убийство. За три убийства, которые он не совершал.
— Ох, ничего себе.
— Да мы на допросах с Астровым так и говорили, что Костик напился до чёртиков. Он на ногах стоять не мог. Но, я так полагаю, нужно было срочно кого-то посадить. Вся область на ушах стояла — в Вольном маньяк. Система требовала козла отпущения, вот им и стал наш Костик.
— Интрига, однако…
— Жизнь испоганили человеку. Пятнадцать лет дали.
В больничном дворе зависла гнетущая тишина, как будто все — медперсонал, пациенты и проведывающие — напрягли слух, чтобы понять суть разговора Гущина и Горского. Небо заволокло свинцовыми тучами, ронявшими мелкие одиночные капли, из-за размазанных по горизонту седых холмов повеяло дождевой свежестью.
— Пора ехать, а то вымокнем, — грустно проговорил Максим. — Скажите, Михаил, как можно охарактеризовать одной фразой то, что за прошедшие сорок четыре года произошло с вами?
— Так официально? — сморщился Горский, вытирая капли с ужасно некрасивого лба. — Ну, если одной фразой, то случился чёрный лебедь.
— То есть как это?
— А это когда никто не ожидает в грядущем ничего особенного, а оно является в многоликой своей мощи и меняет всё вокруг, без пощады ломая через колено хлипкие параллели и перпендикуляры, которые бережно настроили человекоподобные обезьяны. И по итогу все приходят к выводу, что нежданное невозможное было единственно верным и логичным. Но что важно в личном плане: к появлению этого донбасского чёрного лебедя, откуда начался слом всей мировой системы несправедливых координат, причастен и я. Хоть имя моё история и не зафиксирует, но где-то там, на небесах, надеюсь, зачтётся.

VI
Это был тот утомляющий дождливый летний вечер, когда малость недолюбливающему семейство кошачьих Константину впервые захотелось поговорить с Андреевым котом. Тем более что и сам Гоша, изрядно проголодавшись, в поисках крыши над головой безбоязненно явился во двор Нилова-старшего.
— Ну, что, бродяга усатый, тоскуешь? Некому тебя накормить и обогреть? — сидя на бетонных ступенях под ветхим деревянным навесом, сказал Константин. Гоша прыгнул ему на колени и сладко замурчал. — Наташа, ты Кате в больницу не звонила? Как там брат?
— Звонила, без изменений. Да ты и сам, наверное, знаешь, — громко ответила Наталья Ивановна.
— Знаю, — прошептал Константин себе под нос. — Правильно ведь, Андрей?
— Ты знаешь только то, что говорю тебе я — здесь и сейчас. Но ничего не знаешь о моём теле, над которым колдуют медики, пытаясь завести этот никому не нужный человеческий лом, — также шёпотом прозвучал внутри Константина голос Андрея. — Хотя только одному тебе из живущих в теле известно, что я хотел сам избавить и себя, и эту сбрендившую планету от старой больной рухляди, названной пятьдесят шесть лет назад Андреем Георгиевичем Ниловым. И даже документик на сей счёт был выдан по всем полагающимся правилам некоего царства-государства. Как же это нелепо. Бог создаёт человека, вдыхает в него душу, при этом не снабжает никакими инструкциями и свидетельствами. Живи, человек! Радуйся жизни! Славь её и своего создателя. Но нет! Человек поставил себя выше бога и наделил правом выдавать документы, без которых человек — творенье божье — букашка. Человек без божьего на то благословения вызвался сам писать правила и законы, по которым должен жить ему подобный. Человек даже придумал такие изобретения, как война, смертная казнь, жертвоприношение. И кому бы мы думали? Богу. Но ему не нужны наши жертвы, у него достаточно инструментов, чтобы самому вершить высший суд — казнить, наказывать и миловать.
— Так-то оно так, Андрюша, — прошипел Константин. — Только вот ты тоже взял на себя функцию бога и решил за него исполнить работу. Зачем ты пошёл туда, в этот огненный котёл? Кому ты хотел сделать лучше?
— Я, любимый мой братик, просто хотел избавиться от мучений. И не только физических, но и моральных. Бум — и всё. И никто бы никогда не догадался, что Андрюша Нилов сам подлез под взрыв снаряда, по своей воле и в полном психическом здравии. Может, это наследственное? В папу пошёл? Мне постоянно кажется, что я жил не свою жизнь. У меня была нормальная семья, мама, папа, два брата, я хорошо учился в школе. Мечта! А потом в один миг всё это рухнуло и обрушилось в бездонную пропасть. Потерял родных, получил клеймо шизофреника и брата серийного убийцы. Ты думаешь, мне было легко жить с таким, как сейчас модно говорить, бэкграундом? О, нет. Потому и сердечко рвало на куски. Не только ты страдал там, за колючей проволокой. У меня здесь были свои красные флажки, заходить за которые было хуже смерти. Куда ни ступи, везде в тебя тычут пальцем и говорят своим великородным отпрыскам: «Ты не дружи с этим парнем, он не достоин дружбы с тобой, он плохой, больной и бандит к тому же». И ты знаешь, Костя, я действительно хотел быть отвратительным парнем. В некоторые моменты я даже завидовал тебе. Думал, вот бы мне отсидеть в тюрьме, наблатыкаться по фене, вернуться в Вольный и пихать в рыло бычками всем этим маменькиным сыночкам, втихаря курящим в уличных уборных. А вот не получилось стать плохим. То ли гены подточили стальную основу характера, то ли Катька моя. Вот и стал не тем, кем мечтал. Не сбываются мечты, Костя. Не вышло из меня Остапа Ибрагимовича, пришлось переквалифицироваться в грузчика и шабашника широкого профиля. А ты помнишь, кем мечтал быть ты?
— Журналистом быть хотел.
— Не-е-ет, Костик, это ты потом уже, в старших классах заболел писаниной. А когда учился классе так в шестом или седьмом, ты мечтал стать футболистом. Помнишь? «Заря» ворошиловградская тогда ещё чемпионом Союза стала, и все пацаны Нахаловки как с ума сошли — бросились в футбольные секции. Помнишь, как ты пенальти взял в первом мачте за сборную школы?
— Конечно, помню. Такое забыть невозможно. У нас вратарь перед игрой заболел. Пришли на стадион, а дублёра, собственно, и нет. Потянули жребий, и пришлось мне, фланговому нападающему, становиться в ворота. Я тогда просто поймал кураж, сам себя не узнавал. Ловил всё, что летело. Мухи боялись к рамке приближаться.
— Наш класс тогда болеть привели на стадион. Я так гордился тобой. Спать ночью не мог, распирало от счастья, что мой брат, Нилов, спас сборную школы и помог выиграть.
— Да, действительно, мечтал я о футболе. Правда, потом, помню, вышли мы в финал городского турнира «Кожаный мяч» против какой-то команды из пригорода. Приехали на наш стадион «Шахтёр» сельские парни. Мы посмеялись над ними, думали, сейчас разнесём в пух и прах. А вышло всё наоборот. Оказалось, что у них физрук — профессиональный футболист и тренер. Он этих селян так выдрессировал, что они нам два тайма дохнуть не давали. Что мы, городские? Варёная колбаса да борщ с приправами. А они на натуральном молочке, сальце и говядинке выросли. Мышцы на ногах — как у меня голова.
— Ты забыл, Костя, в то время не было профессионалов. Просто ты понял, что не тянешь. А физрук-футболист — это отмазка.
— Ты прям как отец рассуждаешь: «Профессиональный спорт — это узаконенный способ уклонения от общественно полезного труда». Вспоминаю его комментарии, когда он смотрел по ящику всех этих танцоров и балерин: «Чем бы ни занимались, лишь бы не работать».
— Да, у бати было своё представление о труде, шахтёрское. И в чём-то он определённо прав. Вот и отказались мы от главной конституционной ценности — труда. Да и вообще само священное слово «ценность», как идеал, заменили другим словом — «цена». И они стали синонимами. Так вот и живём — ни труда, ни ценностей. Молодёжи и пойти работать некуда. Ты заметил, что в Вольном молодых людей почти не видно? Вон ваши футбольные поля заросли, а ворота вырваны и сданы на металлолом. И никому это не нужно, вот ведь что печально. А без молодёжи у города нет будущего. Вымрем мы, и всё. Наших детей нет. И внуков наших тоже нет. Закончились Ниловы. Ты сейчас последний носитель семейной фамилии по земле своими ногами ходишь.
— Да и не хожу, а так, судьба носит.
— А ты задумывайся почаще, куда она тебя направляет и зачем. Только ты не подумай, что я намекаю на вендетту этому Немцу-Египтянину из твоего жизненного детектива. Наоборот, Костя, другая миссия у тебя. Другая. Ты, дорогой мой, люби Наташу и всех прощай. Всех поголовно. И сам прощения проси, если вину свою чувствуешь. Ничего в прошлом исправить нам не дано, ничего вернуть мы не в силах. Даже справедливость восстановить никак нельзя, можно только создать новую справедливость.
— Наговорились? — послышался за спиной Константина голос Натальи Ивановны.
Костя приподнял и бережно прижал к груди уснувшего на коленях кота и вошёл в дом.
— Да, поговорили. Мы теперь всё время рядом, как будто навёрстываем беседами то время, когда судьба разлучила нас с братом.
— Так скажешь, что случилось с Андреем? Любопытство распирает, уж извини, но оно не праздное. Катя ведь тоже ничего не знает, — умоляюще прищурившись, спросила Наталья Ивановна.
— Что случилось, что случилось… — незлобно передразнил Костя, пошатав головой. — Он всегда с работы ходил по улице Мира и через Феодосийскую. А вчера плоховато ему было, подышать кислородом захотелось, и двинул по зарослям мимо завода по Новой улице. Там его и накрыло ударной волной. Хорошо хоть спасатели мимо проезжали да подобрали под заводским забором. А то никто бы ничего так и не узнал.
Дождь усиливался. Просачиваясь сквозь дыры старой толи, тонкие струйки воды весело обнимали растрескавшиеся стойки навеса и разговорчиво журчали в наспех собранных лужицах. В скупом на свежесть донбасском воздухе стойко запахло озоном. Константин очень любил дождливую погоду ночью именно за это.

VII
Марусина Балка тянется через весь город с высот самой северной его окраины строго на юг до самого Миуса. Когда-то в истоке балки было много родников. Построившие здесь дома шахтёры не могли нарадоваться — прямо в огородах можно копнуть лопатой и получить источник чистой природной воды. В одном месте водные источники даже наполнили два небольших озера, которые по прихоти предприимчивого директора местной бойни вскоре оказались за железобетонным забором. «Для нужд предприятия» — так записали вольнянские народные депутаты в своём постановлении о выделении земельного участка расширявшему владения под строительство мясокомбината убойному пункту.
Отсюда Максим и начал поиск флигеля Олега Астрова и его сожительницы. Искомого по советам местных жителей мясокомбината Максим не обнаружил. За годы украинской самостийности осталось одно название и величественные руины под склоном старого Васильевского террикона. Но по старинке даже на местных автобусах продолжали писать «Центр-Мясокомбинат» — дань традиции, да и других предприятий и учреждений в этом районе города просто не было, чтобы переименовать маршрут. Пересохли и родники, от озёр осталась лишь задушенная высоким камышом мочажина.
Чуть ниже террикона балка круто клонилась вниз. Нырнув в тоннель под насыпью давно не функционирующей железной дороги, Максим вышел в какое-то неровное, совершенно необжитое, заплетённое бешеным огурцом и диким виноградом место с брошенными перекошенными строениями и давно не знавшими обрезки садами. Лишь редко протоптанная тропинка указывала на то, что люди здесь иногда ходят.
Тропа вывела Гущина на широко раскинутую зелёную долину, над которой возвышались многолетние дубы и ясени. С левой стороны по ходу стояли несколько неказистых домиков, среди которых несложно было рассмотреть и проваленный глубоко во двор флигель с двумя окнами в торце. Завешенные жёлтыми шторами и пересечённые вертикальными одиночными стойками рамы окна выглядели как большие кошачьи глаза. В заваленном ржавым металлоломом и всевозможным промышленным хламом дворе не наблюдалось никого — ни людей, ни домашних животных.
Максим твёрдо решил, что другого флигеля на этой странной улице на краю балки просто быть не могло, тем более что и быт хозяев указывал на их социальное неблагополучие. Дальше балку пересекал полуразобранный железнодорожный путь, лежавший на поднимающейся над прудом дамбе. А внизу виднелись лишь непроходимые заросли.
Вошёл во двор, постучал в худую дверь с вырванным замком. Никто не ответил. Ногой тронул низ двери, она со скрипом подалась, отворив взору Гущина тёмную прокуренную комнату, много лет не знавшую ни новых обоев, ни свежей побелки. За кухонным столом с пустой бутылкой и немытыми чашками, сидя на кривых табуретках, спали двое — мужчина и женщина.
— Хозяева! — позвал Максим. — Женщина тяжело подняла постоянно кивающую полуседую голову и, сдвинув брови, молча попыталась рассмотреть гостя. Гущин мгновенно узрел описанные Горским её свинцовые мешки под глазами.
— Ты кто? — хриплым голосом спросила женщина.
— Здравствуйте! Я Гущин, журналист из… впрочем, это не столь важно. Ищу Олега Астрова. Как понимаю, вот это он? — представился Максим, пальцем показав на продолжавшего спать мужчину.
— Он. Как это… Чем обязаны? А-а-а, кто-то пожаловался, да? — просипела женщина. — Ритка небось? Точно, Ритка, сучка. Вот зараза, уже и в газету написала. Гущин, да? Слушай, Гущин, ну не лезь ты в наши дела. Мы в них сами разобраться не можем, кто кому должен. Когда это было? Да уже сто лет назад, Олег ей всё пояснял…
— Что вы, нет, я совсем не по жалобе, — перебил Максим. — Я по другому вопросу. Вы скажите, вашего Олега можно разбудить? Он в состоянии говорить?
— По какому вопросу?
— Как вам сказать? Я готовлю репортаж из города Вольный. Олег учился в седьмой школе вместе с Михаилом Горским, Алисой Тулаевой и Константином Ниловым…
— Ну, и?
— Как вам пояснить? В юности они написали записку, положили её в бутылку и бросили в речку. Бутылка приплыла в Таганрог. Записка эта сейчас у меня. И я ищу тех людей, кто её писал. Олег среди них.
— Какая ещё бутылка? С чем?
— Да не о бутылке речь. О записке. Вот она, — Максим показал женщине ксерокопию.
— И что я тут должна понимать?
— Вы ничего. Олег ваш всё поймёт.
— Ну, будите. Поясняйте, только имейте в виду, что он слово «каланхоэ» выговорить вряд ли сможет, — женщина беззубо улыбнулась, встала из-за стола, поправила редкие волосы, одёрнула не по сезону надетый шерстяной спортивный костюм, шатаясь вышла во двор.
Максим с усилием потормошил крупную фигуру Олега, одетую в рваную клетчатую рубашку и прохудившиеся трико. Тот с кряхтением шевельнулся, поднял голову, открыл затуманенные глаза.
— Здравствуйте, Олег!
— Шалом алейкум православным атеистам, или, как у нас на Руси говорят, нихао! — басом выдавил из себя Астров.
Было заметно, что к обстоятельному разговору этот человек не готов. Максиму предстояло мимикрировать под своего парня, впрочем, к такому развитию событий он был готов — достал из сумки купленную в первом попавшемся магазине полулитровую бутылку водки и пачку чая — для себя. Астров поднял пухлые брови, обнажил свой прореженный рот:
— Вот это дело, вот это знакомство. Олег! — воодушевлённо протянул потную мясистую руку Максиму, тот принял рукопожатие.
— Максим. Приехал поговорить за жизнь.
— Садись! Уважаю! Олька-а! Олька-а!
— Чего орёшь? — послышалось со двора.
— Жарь картоху, спаситель мой с небес спустился. Ты откуда, Максим? Или ты пошутил, и тебя Иисус зовут?
— Я из Таганрога. Журналист.
— Вот так сразу и журналист?
— Ага. По делу приехал.
— Небось чего-то на моей шахте нарыли? Признавайся! Но у меня всё чисто. Не подкопаешься. Проверяли и мусора, и прокуроры. Ци рукы ничого нэ кралы, — Астров покрутил перед лицом Максима огромными ладонями с раздутыми венами.
— Про шахту потом, если захочешь, — не договариваясь, перешёл на «ты» Гущин. — А я от Михаила Горского, друга детства твоего.
— От Мишки? Фигасе! И где ты его отрыл? Я думал, Мишка давно червей в окопах кормит. Вояка… — опустошённо ухмыльнулся Астров.
— Зачем ты так? А Михаил о тебе с уважением.
— С каким уважением? Я к воякам, Максим, не очень отношусь. Хотя…
— Что «хотя»?
— Хотя, если бы не эта войнушка, хрен его знает, где бы я сейчас был. А эта власть меня, вчерашнего бандюка без славной трудовой биографии, со всем уважением в руководящее кресло усадила, оклад назначила. Войну не люблю, а деньги обожаю. Олька-а, ё-кэ-лэ-мэ-нэ!
— Да иду я, чего орёшь! — отозвалась сожительница, зашла в дом с полиэтиленовым пакетом картофеля. — Масла у нас нет.
— Тогда туши, на закусь и так сойдёт. Правда, Макс?
— Да я чай.
— Чего так? Язва?
— Спорт.
— Уважаю, — Астров снова протянул руку.
— В общем, Михаил хотел бы с тобой увидеться. Очень хотел бы. Ему ногу отрезали, он в больнице лежит, на психиатрической реабилитации. Но ничего, бойцом выглядит, — пояснил Максим.
— Без ноги? Ты смотри… Ну, зато с головой. Давай выпьем за здоровье Мишки…
— Мне чайку, Олег.
— Олька-а! Нагрей гостю чаю. Представляешь, он от моего школьного кореша привет мне принёс. Эх, помню, как мы с Мишкой дрались, девок на танцах делили. Мишка — он же на гитаре умел играть, все девки были его. А я директорский сынок, меня боялись почему-то. Представляешь? Сейчас бы парень нарасхват был, гитаристы-то ныне никому не нужны, всем нонешним соплячкам богатых родителей подавай. Умные шибко стали.
— Ты сын директора?
— Да. А Мишка не говорил? Сын директора шахты «Вольнянская» Астрова. Фамилия на весь город звучала. Только разошлись у нас с батяней пути-дорожки.
— Что случилось?
— Да травой уже всё поросло. Нашёл он себе другую бабу. Как говорится, достались мне по наследству лишь перья после бабушки Лукерьи. Я потому и метался по жизни, что не было рядом мужика с твёрдым кулаком. Некому было дать под ребро так, чтоб икалось, когда пилось и гулялось.
— Да не наговаривай на себя. Думаешь, у одного тебя в жизни отец ушёл? — сказала Ольга, подавая на стол чай, заваренный в недомытых чашках.
— Ушли у многих. Но я-то у себя один-единственный и неповторимый на всей планете, — многозначительно закатив глаза, вздохнул Астров и опрокинул в рот стограммовую рюмку водки.
— И у меня тоже, — добавила Ольга, мешая картошку на замызганной электрической плите. — Там Максим принёс какую-то записку. Уже читал?
— Какую записку? От Мишки? Чего молчишь тогда? Ты не стесняйся.
— Вот, — Максим протянул Астрову листок с копией.
Олег выпучил глаза, собрав в плотный пучок рассеянный взгляд, но прочитать ничего не смог, упавшее зрение не позволило.
— Олька-а, где мои очки?
— Там же, где и носки, — огрызнулась Ольга.
— Ясно. Макс, чего тут написано?
— Тут написано, что в семьдесят восьмом году ты, Мишка, Костя Нилов и Алиса Тулаева загадали желания, кем вы хотите стать в будущем.
— Да? Что, было такое? Не помню. И кем я хотел стать?
— Директором шахты, если исходить из записи, датированной двадцать седьмым июня того же года.
— Ну, так стал же, — гордо выпятил громадную сальную грудь Астров. — Не сразу, конечно. Пришлось по жизни погулять и пострадать. Я даже сейчас числюсь директором.
— Ой, не слушай его, Максим, — прошипела Ольга, мостя сковороду с тушёной картошкой на неопрятный стол. — Директор выискался. Шахты уже твоей нет, затопили всю. Так себе, начальник бригады сторожей поверхностного комплекса. Где чего сохранить, где чего украсть или начальникам налево сбагрить. Да и того, считай, убрали с должности.
— Не убрали, а временно отстранили до выяснения всех обстоятельств хищений, — поправил Астров. — Но у меня там всё чётко, пусть роют. Я вернусь на шахту, они у меня там ещё выть будут крокодильими слезами.
— Воют волчьим воем, между прочим, — съязвила Ольга.
— Вот-вот, и волчьими слезами умоются, — самодовольно сказал Астров.
— Олег, а кто вашу шахту затопил? — спросил Максим.
— Как кто? Руководство вышестоящее. Все шахты в городе затоплены за один день. У нас это уже давно практикуется, ещё с девяностых, когда придумали хитрое слово — «реструктуризация». Звучит-то как! Как будто что-то хорошее, прогрессивное — революция, реконструкция, реструктуризация... А на деле — это когда министры и их придворные всё украли, руки на дотациях погрели, и надо концы в воду спрятать. Вот и топят шахты, руки греют, а людей лишают куска хлеба, — причмокивая от собственной важности, пояснил Астров. Потом задумался и спросил: — Так а что там Тулаева и Нилов?
— Собственно, ничего. Их я ещё не разыскал, — ответил Максим. — Хочу собрать вас всех четверых. Чтобы сделать фотографию и написать интересную историю вашей жизни.
— Да, интересная история, ничего не скажешь, — недовольно скрипнул Астров. — Чего в ней интересного? Вот обо всём этом писать будешь? — Олег стукнул тяжёлой ладонью по столу, едва не перевернув посуду.
— Об этом нет. Но неужели в жизни не было никаких светлых пятен, о которых хотелось рассказать тысячам людей? — испуганно ввернул Максим.
— Вся жизнь — сплошное пятно, и рассказать не о чем…
— Да не прибедняйся ты, — брякнула Ольга. — Он ведь журналист, знает, где как чего в биографии подчистить, а где и подкрасить. Так же, Максим?
— Именно, — ощутив поддержку и понимание, радостно выпрямился и убедительно прожестикулировал Гущин. — И вот сейчас главное, чего я хотел бы, так это организовать вашу встречу с Горским. Назначим день, согласуем. Поедем в больницу. Может, к тому времени я и Нилова с Тулаевой найду.
— Нилова не найдёшь. То, что он не в городе, это точняк. Но брат его где-то здесь живёт. А встретиться, конечно, можно и нужно. Только как без пузыря ехать? — растянулся в улыбке Астров.
— Ты знаешь, Олег, Михаил очень меня просил, чтобы я тебя буквально за шиворот притащил к нему в больницу. Он бы и с врачом договорился, чтобы тебя чуток покапали, вывели алкогольную интоксикацию, — последние слова Максим говорил с уверенностью, что Астров мгновенно вспылит и устроит скандал. Мол, ты что, алкоголиком меня считаешь? Но вышло наоборот.
— Серьёзно? Так и сказал? — по слогам спросил Олег.
— Да, всё абсолютно серьёзно, — кивнул Максим.
— Знает о моей жизни Мишка, всё знает. А когда поехать-то можно?
— Не знаю, надо договориться.
— Я не против. Самого уже достала эта пьянка. Они ж, собаки, этим и пользуются. Приедут, глянут, что я бухой, и актик пишут. С шахты архаровцы. Уволить меня хотят по статье. А что у меня за душой? Пенсия в десять тысяч — вот и всё.
— Телефон у вас есть?
— Был. Но не найду уже неделю. Надо бы новый купить, так Олька против, говорит, на кой он нужен. Раньше и без телефонов жили как-то.
— Хорошо. Давайте договоримся так, как в старое советское время делали. Вы находитесь ближайшие два-три дня дома. Если куда отлучаетесь вдвоём, то оставляете для меня записку, где вас искать. Только подробно: адрес, контактный номер, если есть. Где записку оставите?
— В почтовом ящике можно. Мы в него ключи бросали, пока замок в двери был. Всё равно никто в ящик писем и газет не носит, а пацаны носы не суют, бо украсть нечего, — Астров торжественно закрутил пробку бутылки, накрыв её ладонью. — Пожалуй, я тоже чай. Олька, подогрей чайник.
Максим смотрел изнутри на запылившиеся жёлтые шторы, не знавшие стирки, наверное, пару десятилетий. Вторая комната флигеля была такой же замызганной, как и кухня, служившая одновременно прихожей. Старинный шифоньер с расслоившимся зеркалом разделял между собой два проваленных дивана. Видимо, и ночевали Астров со своей сожительницей врозь. А рядом спали только сидя за столом. Максиму стало до боли интересно, как человек из приличной, обеспеченной когда-то семьи, работавший инженером в шахте и даже побандитствовавший в восьмидесятые и девяностые, мог докатиться до такого даже самому себе омерзительного состояния. Но этот вопрос Гущин оставил за скобками разговора с Олегом по душам, ведь встречались в его профессиональной биографии кадры и из ещё более низкой социальной страты. А Астров пока ещё член общества и совершенно не потерян для него. И у Астрова, несмотря на возраст, есть шанс.

VIII
Воскресным утром, когда жгучее солнце ещё не повалило набок сытые травы, позвонил редактор газеты «Знамя» Александр Александрович.
— Рад вас слышать, Константин Георгиевич! Извините, что беспокою в выходной. Но я решил пораньше вас уведомить о том, что мои поиски увенчались успехом, — задорно пролепетал Александр Александрович.
Слегка обескураженный последними событиями Нилов не сразу сообразил, кто ему звонит и по какому поводу.
— Да, да, продолжайте, очень внимательно вас слушаю, — сказал Костя, намереваясь по ходу дальнейшего разговора разобрать суть звонка.
— Вы не поверите, но моему источнику в правоохранительных органах пришлось проделать очень большую работу, чтобы вычислить этого Шульца Ивана Адольфовича, — редактор сделал свойственную ему паузу. — Так вот, живёт этот Щульц в Зелёном Гае. И зовут его теперь знаете как? Сейчас упадёте — Иван Андреевич Немцов. Он как вышел на пенсию, изменил фамилию и отчество. Так что ваша версия о том, что он имеет отношения к убийствам, прекрасно укладывается в общую канву. А зачем пожилому человеку, пенсионеру, бывшему учителю уезжать из города на окраину и менять фамилию? Что скажете? Значит, чувствовал за собой дыхание торжества правосудия.
— Замечательно, Александр Александрович, — сказал Нилов, не приняв решение — радоваться ему или огорчаться полученному известию.
— У меня предложение: а давайте-ка мы с вами выберем денёк и проедем в Зелёный Гай, пообщаемся с этим Немцовым. Например, в следующие выходные, — предложил Александр Александрович.
— А не боитесь? Он хоть и состарился, но не забывайте, что это не просто пенсионер и бывший учитель, — предупредил Нилов.
— А мы проедем не сами, — запнулся редактор. — Я подумаю про обеспечение нашей безопасности. Меня очень, очень интересует вся эта тема. Хоть вы и говорили, что мы пишем ерунду.
— Да не обижайтесь вы, Александр Александрович, мы же с вами в одной лодке уже не первый день плывём, — успокоил редактора Нилов.
— Да. Плывём, — снова сделал задержку редактор. — Но хорошие новости для вас у меня не иссякли. Был я на совещании в Ростове-на-Дону и познакомился с одним хорошим человеком из Мариуполя. Журналист местной газеты, только уже обновлённой редакции. И знаете, что он мне сказал? Нет, не сказал, а даже заявил, что Мариуполь начали восстанавливать. Такая вот материя. И есть целый план возрождения города, который будет получше какого-нибудь Донецка. Эдакий то ли азовский Сочи, то ли Севастополь на Азове. Это же хорошая новость?
— Конечно, хорошая, — согласился Нилов. — Только, на мой взгляд, восстановление растянется лет на десять. Не доживу. Я понимаю, о чём говорю. Города практически нет.
— А вы не впадайте в пессимизм. Надо верить, Константин Георгиевич. Вы обязаны верить. Мы — люди. Без веры нам нельзя. Утратил веру — считай, умер. Я вот почитал ваш бложик. Почитал, да, — снова с паузой прокряхтел Александр Александрович. — Ну, не всё мне там у вас понравилось, с чем-то согласен, против чего-то решительно выступил бы. Но я понимаю, что писалось это не сегодня и в определённых условиях, под давлением обстоятельств, о которых я догадываюсь, но не переживал их лично. А в целом очень даже прилично и грамотно пишете. Позвольте узнать, какое у вас образование?
— Самое-пресамое среднее, Александр Александрович, — усмехнулся Нилов.
— Озадачили, озадачили, — задумался редактор. — Я уж загорелся было вас на работу пригласить. Но у нас ведь знаете как сегодня, главное — красивый фантик чтобы был в виде профильного диплома, а кто и что там в него завёрнуто, какая сущность или чего хуже — субстанция, начальство не интересует. Это очень мешает работать и подбирать нужные кадры. Но деваться некуда, исходим из того, что имеем на данный момент истории.
— Ну, тогда и незачем этот разговор, — попытался подытожить Константин.
— Нет-нет, подождите, вы ведь нуждаетесь в трудоустройстве, и у вас есть с этим проблема, я знаю, — продолжил редактор. — А у меня есть другое предложение. А приходите к нам в редакцию ночным сторожем. Сутки через трое. Здание наше вы видели, там с собакой по периметру ходить не нужно. Зарплата небольшая, зато свободное время есть. И будете в это свободное время как внештатный корреспондент готовить для газеты статьи. На тему истории города, например. Это очень актуальная материя для нас. С архивами вы работать умеете, я увидел. Всё вам предоставим, и гонорар я обеспечу. Ну и когда будет нужно, а это обязательно будет, то и поможем вам в Мариуполь отлучаться по вопросам восстановления жилья. Как вам предложение?
— Надо подумать, — замялся Нилов. — У меня же документов нет.
— Вот этот вопрос позвольте мне лично взять на контроль, это сложно у нас, но я придумаю что-нибудь, — подбодрил Александр Александрович.
— Тогда я практически согласен, — Нилов сказал это машинально, по наитию, на самом деле ему хотелось бы взять некоторую паузу, чтобы решить для себя, что делать дальше в плане легализации своей жизни и трудоустройства. Да и разобраться с такой одновременно важной и пугающей его информацией о месте жительства человека, вместо которого он отбывал наказание. Своё согласие на поездку в Зелёный Гай и работу сторожем Костя дал не всерьёз, как будто поздоровался на улице с незнакомым человеком — и человеку приятно, и самого ничем не обязывает.
— Вот и хорошо. До конца июня у вас терпит финансовая составляющая?
— А у меня разве есть варианты?
— И то верно. Тогда до встречи через неделю, я предварительно позвоню, и мы всё проговорим в деталях.
У Константина разжалась какая-то пружина внутри, когда Александр Александрович отключил телефон. Но не потому, что чрезмерно напрягающим был его тон и выкладываемая информация, а уж слишком быстро он действовал, торопил события, к которым Костя был внутренне не готов. А в целом хватка и такт редактора ему нравились, может быть, с таким человеком и удалось бы сработаться.

IX
Как найти брата Константина Нилова? Ведь только у брата можно узнать какие-то подробности об одном из наиболее сложных персонажей будущего репортажа Гущина. Возможно, у Константина были и контакты ещё одной подписантки записки — Алисы Тулаевой, ведь, по словам Горского, они в школе были влюблёнными. Всю ночь в гостинице Максим думал над решением этого вопроса, периодически по несколько раз подряд звоня Ирине. Но она не отвечала ни на звонки, ни на сообщения. При этом поговорить со своими родителями получилось без каких-либо особых проблем. Решила расстаться и порвать отношения? Но почему? А если и так, то не разумнее было бы честно объясниться? Данное обстоятельство неуютным порядком стало тревожить Гущина, однако отчаянно срываться в Таганрог в разгар поиска своих героев было бы неразумным намерением. Утром Максим спустился вниз к администратору — возникла идея.
— Скажите, сколько у вас в городе больниц? — спросил Гущин с наскока.
— Ни здрасьте вам, ни до свидания! Что-то вы, молодой человек, с утра пораньше в мыле, — сонно отреагировала администраторша с маленькой головой, снова надевшая свой бесформенный розовый сарафан.
— Извините, здравствуйте! — засмущался Максим. — Так сколько больниц, знаете?
— Да точно и не скажу. Вам в самом городе или в пригородах тоже надо?
— Наверное, в городе.
— Ну, было раньше три, одну закрыли. Две, наверное, осталось.
— Точно две?
— Новых не открывали, хорошо хоть, эти две работают.
Максим набросил на плечо спортивную сумку и выскочил к таксистам. По пути обратил внимание, что действительно, как и говорил гостиничный слесарь по фамилии Нужный, пешеходный переход упирался прямёхонько в автобусную остановку, и необходимо обладать хорошей реакцией и координацией, чтобы не угодить под проезжающую машину.
«Всё у них тут вот так — шиворот-навыворот», — подумал в салоне такси Гущин, заказавший машину сразу в обе больницы.
— Ищете кого-то? — вяло спросил водитель лет шестидесяти, с чёрной чёлкой, но седыми висками и затылком.
— Ищу, — ответил Гущин, не имея желания вступать в диалог с водителем.
— Раненого? — продолжил мужчина за рулём.
— Не знаю сам.
— Как так? Сейчас, после конца света на «Приборе», многие ищут своих родных и знакомых по больницам. Вот и спрашиваю…
— Я не родного ищу. Только фамилию человека знаю. И думаю, что его увезли в одну из больниц.
— Военный, наверное?
— Нет, для военного он уже староват. Хотя я его только раз видел.
— А как фамилия?
— Нилов.
— С Нахаловки?
— Я не местный.
— А я с Нахаловки одного Нилова знаю, младшего, Андрюху, он на Кольцевой живёт, свой мужик. А братка его старшой со мной в параллельном классе учился, — с некоторой гордостью, будто демонстрируя свою эрудированность, прострекотал таксист.
— Случайно старший не тот, что в тюрьме сидел? — наобум спросил Максим.
— Сидел, говорят. Но я особо не интересовался, сколько дали, где сидел, где сейчас. Это знаете сколько лет назад было? Ого-го! А Андрюху, бывало, подвозил, и жену его Катерину тоже знаю. Хорошая женщина. Как пел этот, не помню кто, — «ах, какая женщина, мне б такую», — водитель, некрасиво оскалив зубы, грубо захохотал.
— Так я с вами удачно попал, похоже. А помните, где живёт Андрюха ваш Нилов? Мне он как раз и нужен, — взбодрился Максим, буквально ошалев от благополучно выпавшей журналистской масти — где и когда ещё могло бы так повезти.
— Да его вся Нахаловка знает, господи. Он же мастер на все руки. Знаю, естественно. Что, едем к нему? — развёл мозолистые ладони водитель. — А вообще, приехали — больница «Васильевская».
— Подождите. Я случайно пересёкся с человеком по фамилии Нилов. Это когда школа горела. Я почему-то решил, что его доставили в одну из городских больниц, он был очень плох. Совсем плох. Поэтому и приехал с вами сюда. Вы местный, не составите мне компанию? Нужно узнать, не поступал ли к ним наш пациент, — попросил Максим.
— Седой? Бородатый? Худой? — уточнил водитель.
— Ну, вроде да, именно как вы и описали, — не задумываясь ответил Максим.
— Тогда пошли, Андрюху проведаем, если он здесь.
Четырехэтажный корпус больницы давно не знал ремонта. Облупленные кирпичные колонны с торчащими изнутри ржавыми железными прутьями с трудом подпирали увесистый козырёк над главным входом. С боковой стороны — истошно истерящие металлическими пружинами двери приёмного отделения. Водитель повёл Максима сюда. Фамилия Нилова действительно оказалась в списке пациентов, поступивших вечером шестнадцатого июня. Из реанимационного отделения к Гущину и взявшемуся сопроводить его таксисту вышла хрупкая женщина-врач и вместе с ней Катя Нилова — уставшая, с побледневшим лицом и взглядом, растворённом в бесконечности.
Гущин достал сделанное им же удостоверение редактора издания «Житейские истории», показал его для солидности, но отнюдь не для расположения к своей персоне. Понимал, что любые разговоры без предупреждения и объективной причины, как правило, не вызывают доверия со стороны интервьюируемых. А здесь и случай особенный — после взрыва на заводе пошли слухи, что городское и местное военное руководство желает скрыть от прессы и властных структур Москвы обстоятельства трагедии, её катастрофические масштабы, количество жертв и пострадавших. Во всяком случае, слесарь гостиницы «Вольнянской» по фамилии Нужный вечером говорил об этом, ссылаясь на свои вполне заслуживающие доверия источники. Подтверждением тому служило и гробовое молчание о трагедии со стороны городских информационных ресурсов, и тот возмущающий народ факт, что мэр даже на четвёртый день после чёрного для города четверга так и не появился среди людей в жилом районе, который больше всего пострадал от взрывов на военном складе.
— Что вы хотели? — шёпотом, но строго и официально спросила женщина-врач.
— Мне нужен Андрей Нилов, — без лишних церемоний ответил Максим, уже предугадывая казённые слова в свой адрес, которые сейчас последуют: «А есть ли у вас разрешение на то, чтобы заходить в больницу? А согласован ли ваш вопрос с руководством горздравотдела? Обращайтесь в письменном виде в пресс-службу министерства здравоохранения, вам ответят в установленные сроки». Максим на сей возможный случай даже приготовил такой же стандартный ответ: «Послушайте, вы не первая и не последняя, которая может дать нужную информацию. Но если вам нужен скандал, то такая возможность есть, будут здесь и прокурор, и ваше начальство, и телевидение, и камеры со вспышками, а также публикация в столичных изданиях о том, как медики препятствуют работе журналистов и скрывают общественно значимую информацию. С вашими фотографиями». Чаще всего подобные убеждения действовали. Но Гущин ошибся.
— Как вас, извините, Максим? Максим, понимаете, Андрей Георгиевич Нилов сейчас находится в состоянии комы, с полной утратой сознания, сопровождающейся отсутствием реакций на внешние воздействия. Его посещение, извините, никак невозможно. Если у вас есть ещё какие-то вопросы по его состоянию здоровья, спрашивайте, я постараюсь ответить, но было бы правильней вам подняться к главному врачу и переговорить с ним, — тихо и таинственно ответила женщина-врач. Катя в этот момент немного пришла в себя, сконцентрировала внимание на лице Гущина и отчаянно часто хлопала ресницами.
— Я жена Андрея, здравствуйте! — грубым голосом давно не спавшего человека представилась она.
— Здравствуйте! — обрадованно распрямил плечи Гущин, переглянувшись с таксистом. — Я желаю вашему мужу скорейшего выздоровления. Тысяча извинений, что вот так, явился без предупреждения. Просто командировка обязывает работать оперативно. Знаете, с какой проблемой я вообще приехал в Вольный?
— Откуда мне знать? — удивлённо пожала плечами Катя. — Я уж думала, раз журналист, то точно жалоба на нас поступила от… да ладно, это не важно. Был тут у нас один конфликт с дамами низкой социальной ответственности. Но если вы издалека приехали, то не думаю, что разбираться в наших нижеплинтусных бытовых вопросах. Так в чём проблема?
— Я разыскиваю брата вашего мужа, Константина Нилова. Всё правильно, есть такой? — на всякий случай напрягся Максим. Катя кивнула. — Мне Константин нужен для написания репортажа. Понимаете, он учился в седьмой школе вместе с Астровым, Горским и Тулаевой. Так?
— Ну, учился, наверное, я-то тут при чём? — шмыгнула носом Катя, а врач, не прощаясь, исчезла за дверью.
— Как при чём? — негромко хлопнул ладонями Максим. — Вы, пожалуй, единственный человек, кто может знать, ну, хотя бы город, где живёт Константин, с кем живёт, как живёт, у вас, может быть, сохранились его фотографии… И был бы премного признателен и рад, если бы у вас, ну, может, совершенно случайно оказался его какой-нибудь контактный номер или выход на аккаунт в любой соцсети.
— Хм, почему случайно? — фыркнула Катя. — Всё есть. С чего вы решили, что Костя в другом городе? У нас они живут, на Кольцевой, в бараке по соседству. Прописались в нашем с Андреем доме, как только из Мариуполя бежали. Дочь у них погибла там. Что ещё? Адрес пишите, если нужен. Его самого на днях отсюда выписали.
— Даже так? — Максим деловито начал искать блокнот, чтобы записать адрес.
— Чего ты там ищешь, поехали, знаю я этот барак, — остановил Гущина таксист. — А вы меня, Екатерина, не узнаёте?
— Лицо знакомое, но не помню, где виделись.
— Да я ж подвозил вас несколько раз. Запали вы мне в душу, Катя. Но я человек, не подумайте там, не какой-нибудь ловелас. Всё по-честному. Андрюхе выздоровления! Ну, имеет же право человек просто любоваться женщиной? Ну, правда же?
Катя нервно мотнула головой, смяла улыбку, добродушно кивнула и закрыла за собой дверь в реанимационное отделение. По пути следования на Кольцевую Максим попросил таксиста сделать небольшой крюк и заехать на разбомбленную улицу Дружбы Народов.
— Полюбоваться хотите? — спросил таксист. — Ох, и ужас там, ничего нет. Я такого в жизни не видел.
— Нет, посмотреть — это во вторую очередь. Мамина подруга там живёт, Мария Захаровна, девичья фамилия Корсакова, — пояснил Гущин. — Эту случаем не знаете?
— На месте узнаем, если будет у кого. Там менты дежурят, жильцы некоторые. А потому что мародеры сбрелись со всего города — те квартиры, которые не сгорели, а хозяева разбрелись по родственникам и знакомым, бомбят без зазрения совести. Вот что за зверьё у нас живёт? У людей такая беда, земля плачет, а им хоть бы хны.
Максим заёрзал, подумал, что встреча с сотрудниками полиции и представлением с демонстрацией удостоверения ему была совершенно не нужна.
— А можем мы пообщаться с народом как-нибудь неофициально? — спросил он у водителя.
— Это как?
— Вы никому не говорите то, что услышали в больнице, о том, что я журналист. Так нужно. В данном случае я частное лицо, просто ищу мамину подругу.
— Понял, Марию Захаровну. Желание клиента — закон, а сто рублей за молчание — не деньги, — загоготал водитель.
На полностью выгоревшей и разрушенной улице Дружбы Народов, напоминающей чёрно-белые хроники времён Сталинградской битвы, людей почти не было. Лишь возле одной чуть уцелевшей крайней четырёхэтажки хрущёвской постройки тучный пожилой мужчина выносил из почерневшего подъезда посуду и грузил её в двухколёсную тачку.
— Мародёрим потихоньку? — бестолково попытался сострить таксист.
Мужчина грозно посмотрел сквозь него, пожал плечами и спокойно, как будто пел колыбельную, ответил:
— А свои вещи из разрушенной квартиры вынести человеку запрещено?
— Пардон, — извинился таксист, — ищем одного человека. Может, знаете?
— Мария Захаровна, девичья фамилия Корсакова, кажется, вот, в следующей двухэтажке жила, — почувствовав свой выход на сцену, вмешался в диалог Максим.
— Корсакову не знаю, а Мария Захаровна здесь одна жила, другой не было. Иванченко её фамилия, — равнодушно сказал мужчина.
— И где она сейчас? — задал уточняющий вопрос Гущин, окинув взором растрескавшийся шлакоблочный остов дотла сгоревшего здания.
— Сын в Ростов-Дон забрал.
Из подъезда, прихрамывая, вышла женщина с тюком одежды. Щека обожжённая, под глазами — мутно-серые круги.
— Что тут, Вась? — спросила медленно, устало, через силу.
— Да с соседнего дома Захаровну люди ищут, — процедил мужчина.
— Захаровну, Машу? Да вчера ж сын увёз, — повторила сказанное женщина. — А что здесь теперь делать? Здесь всё. Ходили слухи, что будет компенсация за утраченное жильё. Но ей сказали, что не положено. Муж Федя умер два года назад, а Маша в наследство на квартиру вступать не спешила. Вчера поехали они в инвентаризацию и к нотариусу, а те говорят, что на сгоревшее жильё документов не делают. Вот так с нами. Жили люди, жили, и в один раз всё коту под хвост. Хорошо хоть сама жива осталась, успела выползти и до здания банка добраться. А вы кто? Вам телефон сына дать?
Бурным потоком слов Максим откровенно излил цель своего визита к Марии Захаровне, выхватил из кармана сумки рабочий блокнот, быстро записал продиктованный номер, жирно обвёл его и поставил три восклицательных знака. Затем сделал снимок уничтоженного дома на смартфон, чтобы сбросить фотографию своей маме. Где-то здесь, среди когда-то ещё целых, не сгоревших душистых груш и слив, она в молодости гуляла на настоящей шахтёрской свадьбе.

X
С утра Константину позвонили из миграционной службы. Сообщили о том, что сданные на получение разрешения на временное проживание документы просрочены и нужно делать новые.
— Подождите, но как это возможно? Мы же месяц назад всё сдали по описи, вы нас уверили, что никаких претензий нет и вряд ли они возникнут, — злобно-обессиленно возмутился Константин.
— Во-первых, не кричите, документы у вас принимала не я, — спокойно, но строго отозвался голос сотрудницы службы. — Во-вторых, человек, который их у вас принимал, ушла в отпуск. Документы месяц пролежали у неё на столе и не попали на проверку в управление. В-третьих, справки об отсутствии судимостей в республике и на Украине, которые у вас были приложены, действительны только месяц. Понимаете, месяц! Надо делать новые. Извините, так бывает. Всего доброго, ждём вас.
Константин изнеможённо рухнул на диван и закрыл сухими руками лицо. В его жизни были разные обстоятельства, ему приходилось неоднократно преодолевать бюрократические препоны, выписанные неумными законодателями и расставленные ретивыми чиновниками. Но чтобы вот так, когда собственную халатность, чванство и бездушие служивые покрывали за счёт простого обездоленного человека, — с таким сталкиваться не приходилось. И никто не несёт никакой ответственности за свои грешки, кроме самого пострадавшего. Размышления Кости о человечности и справедливости прервала вошедшая в дом Наталья Ивановна, вернувшаяся из магазина.
— Вот и началось, Костя, то, чего я боялась. К нам гости непрошеные, выйди, пожалуйста, — подавленно, с хрипотцой сказала она.
— Что случилось? Кто там? — спросил Костя, поднимаясь с дивана.
— Ну, выйди, всё узнаешь.
На пороге дома стояли два безликих молодых человека в камуфляжной форме, один небрежно держал в руках чёрную папку, второй, поглаживая кожаную пистолетную кобуру на бедре, взбудораженно курил.
— Добрый день! Лейтенант полиции Малый, — представился тот, что держал папку. — Разрешите ваши документы, и ваши тоже, — сказал он Наталье Ивановне.
Константин без излишней спешки вынес из дома паспорта.
— Можно узнать, в чём вопрос? — спросил он, поочерёдно смотря то на одного, то на другого человека в форме. Опытным взглядом Константин мгновенно определил, что молодые люди чувствуют себя не совсем уверенно, какие-то потерянные в пространстве, словно два не выучивших уроки двоечника у доски.
— Можно, — переглянулись полицейские. — У нас жалоба поступила на то, что вы незаконно заняли не принадлежащую вам жилплощадь.
— Позвольте ознакомиться с жалобой? — волнуясь, спросил Нилов.
— Это исключено, — опустив голову, ответил с придыханием Малый.
— Почему? Ну, если есть жалоба, я ведь имею право ознакомиться с её сутью. Вдруг это анонимка, у нас ведь не тридцать седьмой год, — Нилов рассверлил взглядом полицейских.
— Вы должны освободить незаконно занимаемую вами жилплощадь, — не обращая внимания на уверенные слова Константина, сказал Малый.
— Так если эта жилплощадь двадцать лет незаконно пустовала при наличии нуждающихся в квадратных метрах, что такого в том, что мы временно здесь поселились в связи с утратой своего жилья? Зачем освобождать эту квартиру, когда рядом с нами пустуют ещё две? — спросил Нилов, чувствуя, что ставит сотрудников полиции в тупиковую ситуацию.
— Нас не волнуют другие комнаты, поступила жалоба, что конкретно вы занимаете не принадлежащую вам квартиру. Тем более у вас даже прописка мариупольская, надо проверить, не состояли ли в запрещённых организациях, — начал напирать Малый.
— Проверьте, как раз этим сейчас занимается миграционная служба.
— Константин Георгиевич, давайте не будем усугублять, доводить дело до критической точки…
— Вы не имеете права меня выселять, — жёстко отреагировал Нилов, увидев почерневшее, сдавленное от переживаний лицо Натальи. — В ваши функции входит только разъяснительная работа, ну, может быть, ещё профилактическая беседа. Если желаете, проведите её среди меня и моей жены. Можете выдать мне письменное уведомление или требование о необходимости покинуть незаконно занятую жилплощадь. Все остальные манипуляции, ребята, — через суд. И да, не забудьте, пожалуйста, объявить истца, то есть собственника квартиры, которого, к слову, давно не существует в природе, ну, или третьих лиц, чьи интересы затрагиваются нашим нелегальным здесь проживанием. Если проблемой самозахвата пустой квартиры озаботится прокурор, то что ж, я не против.
— Шибко умный?! — грубо рявкнул Малый. — Видели таких.
— Законы знаю, — парировал Нилов.
— На юриста, что ли, учился?
— Нет, ребята, в местах не столь отдалённых право познал. Было время, читал много.
— Даже так? Это уже интересно. Так ты у нас ранее судимый, оказывается…
— Костя, вырви у них паспорта и пошли их лесом! — раздался густой вопль в голове Константина — это внутренний голос Андрея грубо излетел из паутины другого измерения. Голос непререкаемо повелевал, давил со всех сторон, как угольные пласты беспощадно мнут горную крепь, заставляя сжиматься каждую живую клетку застигнутого врасплох шахтёра. Константин от неожиданности потерял равновесие и шатко припал к стене.
— Не сейчас, прошу тебя, не сейчас, брат, — попросил он невидимого Андрея.
— Что не сейчас? — изумлённо спросил полицейский Малый.
— Вырви паспорта! Вырви паспорта! Пошли их к чертям собачьим. Ты что, не видишь, что эти уроды работают на заказ?! — снова крикнул Андрей с такой силой, что Константину показалось, что это взревел он сам.
— Нет!
— Да! Да! Вырви! К чертям пошли этих уродов!
— Не могу!
— Если себя не жалко, пожалей Наташу! Помнишь, ты меня в детстве учил: не будь соплёй! Ты сам теперь ведёшь себя как сопля. Правда на твоей стороне!
— Уходи! Я не могу так! Ты не должен! Не должен слышать никого, кроме меня! Почему ты слышишь их?
— У него что, белка? — перекосив губы и прикусив ими сигарету, спросил у Малого его коллега.
— Гражданин Нилов, ты с кем сейчас разговариваешь? — презрительно улыбаясь, спросил Малый.
— Да, Костя, я всё слышу! Они тебе говорят, что ты незаконно занял пустую, никому не принадлежащую квартиру, но разве твою в Мариуполе уничтожили законно? Твою дочь убили законно? Что скажешь на это, знаток права? Пошли их к дьяволу! — звучал эхом голос Андрея.
— Убирайся! Умоляю, убирайся! Не хочу тебя слышать! Не могу тебя слышать! — молил Константин, не в состоянии рассмотреть хохочущие лица полицейских.
— Почему они не на фронте? Ты посмотри на их отъеденные морды! Эти морды должны рыть окопы под Лисичанском и Артёмовском, а не лишать страдающих людей надежды на жизнь! Почему они не на фронте?!
— Почему… Почему не на фронте? — закрыв уши руками, жалко хныкая, промямлил Константин, даже не реагируя на то, как полицейские отцепили руки от головы и надели на них наручники.
— Женщина, не надо вмешиваться, — предупредил Малый, сурово глядя на Наталью Ивановну.
— Я вам сейчас всё объясню, — лепетала она, пытаясь вырвать теряющего сознание мужа из рук полицейских. — Понимаете, у него стресс…
— …У нас тоже стресс, разберёмся в отделе, — отталкивая Наталью Ивановну, рыкнул Малый.
— Ну в каком отделе? Он ведь ничего не нарушил… За что? — не унималась прослезившаяся Наталья Ивановна.
— А действительно, зачем он нам нужен в отделе, с белой горячкой? Мы его сейчас в дурдом доставим, там таких принимают аж привет, — утратившего контакт с реальностью и не сопротивляющегося Константина грубо затолкали в «стакан» проржавевшего полицейского УАЗика.
— Куда вы его? Вы не имеете права! — крикнула Наталья Ивановна.
— Вам же сказали, женщина, в дурдом. Там его освидетельствуют, а потом решим, что делать дальше и как его вместе с вами выселить, — брызнул словесным гноем Малый и захлопнул дверь машины.
Только она исчезла за поворотом, на улицу въехал другой автомобиль, из которого вышли двое — Максим Гущин и таксист.
— Здравствуйте, уважаемая! Не вы случайно будете гражданка Нилова, жена Константина? — весело прострекотал Максим.
— Вам ещё что нужно? Кто вы? — отворачивая заплаканное лицо, спросила Наталья Ивановна.
— Извините, у вас, наверное, что-то случилось? — заволновался Максим, пытаясь поймать убегающий взгляд Ниловой. — Меня зовут Максим Гущин, Катя, жена Андрея, нам дала этот адрес. Я вас так искал, кажется, целую вечность.
— Катя? Зачем наш адрес? С Андреем что-то? — испугалась Наталья Ивановна.
— Андрей в реанимации, он в коме, увидеть его нам не разрешили. А мне нужен ваш муж, Константин. Я очень его ищу.
— Что ещё? Зачем? Его только что полиция увезла… — Наталья Ивановна взмахнула грузной рукой и мучительно зарыдала.
Максим достал из сумки пластиковую бутылку с водой, протянул её Ниловой:
— Возьмите, успокойтесь, пожалуйста. И скажите, что произошло? Что я могу для вас сделать?
— Я не з-знаю, — немного придя в себя после глотка, сказала Наталья Ивановна. — Какие-то два молодых человека представились сотрудниками полиции, пришли нас выселять из этой брошенной квартиры. Это долго рассказывать нужно, что да как. В общем, из Мариуполя мы, беженцы. Ну, соседи нам сказали, что можно заселяться, всё равно много лет никто не живёт. Да и квартиры той практически не было, мы там и ремонт…
— Подождите секундочку, давайте про квартиру потом. Я уловил вашу проблему, — перебил Гущин, машинально включив диктофон. — Скажите, куда увезли Константина? За что увезли Константина? Что он совершил? Что написали в протоколе? Если можете, пожалуйста, быстро и подробно.
Наталья Ивановна, запинаясь и путаясь в словах, попыталась описать Гущину подробности задержания своего мужа.
— Теперь приблизительно понятно, — кивнул Максим, глядя на погрустневшего таксиста. — Ну и денёк. Я с вами не расплачусь. Хотя чего уж, сгорела хата, гори и сарай.
— Не кипятись, парень, я тебе скидку устрою, — помахал открытой ладонью таксист. — Бензин компенсируешь, чтоб жена из дома не выгнала? Вот и договорились. Не каждый день в такие истории влипаешь. И не всегда из них надо выгоду извлекать, все мы люди, а людям надо помогать.
Максим засветился добрым светом. В длинном перечне хороших персонажей, встречавшихся в его журналистской жизни, появился ещё один, он уже заводил машину ехать в городскую психиатрическую больницу, спасать Константина Нилова. Но Максим распорядился изменить маршрут. Возник немного иной план.

XI
Несмотря на некоторые опасения, план Максима не сорвался. По дороге в больницу заехали за Олегом Астровым и сестрой Михаила Горского Валентиной. Разумеется, пришлось сделать огромный крюк по всему городу, но зато с такой группой поддержки разговаривать с администрацией психушки было совершенно не страшно. Астров по весомому поводу даже надел чёрный костюм, рубашку и галстук — всё слегка помятое и пахнущее табаком, но выглядевшее вполне прилично.
— Они там что, в своём дурдоме, думают, что на них управы нет? Найдём! — бахвалился Астров по дороге. — У меня, между прочим, ещё старые связи остались, и такие, что мама не горюй!
Несмотря на то что рабочий день в больнице уже подходил к концу, врач, увидев шумную делегацию у своих дверей, задержался и попросил всех пройти в кабинет.
— Я прошу вас, уважаемые, только тихо, в нашей больнице… э-э-э… не принято громко разговаривать, тем более кричать. Хорошо? Кто из вас будет говорить? — закончил вопросами доктор, слегка потирая большим пальцем правой руки свои тонкие, почти женские, нервно сжимающиеся губы.
— Я буду говорить, моя фамилия Гущин, Максим Владимирович, я журналист, вот моё удостоверение…
— Что вы, что вы, не стоит, я всё равно не буду… э-э-э… общаться с прессой, это не входит в мои должностные обязанности, — прервал Максима врач. — У нас закрытое учреждение, вы можете…
— …Обратиться в письменном виде в министерство здравоохранения, я это уже слышал, и не один раз, не стоит повторяться, — мягко сказал Максим, растянув лицо в дружелюбной наигранной улыбке. — У нас другой вопрос. К вам должен был поступить буквально полчаса назад пациент Константин Нилов, его привезли сотрудники полиции.
— Ну, да, я его уже осмотрел. В чём проблема? — заволновался врач.
— В том, что вы не имели права принимать участие в этом шоу по принудительной госпитализации Нилова. В той же мере, как и сотрудники полиции превысили свои полномочия, не имея никаких оснований доставлять к вам незаконно задержанного ими человека, — едва ли ни шёпотом проговорил Максим, но от его слов повеяло угрозой.
— У, как вы сказали, Нилова эмоциональное расстройство личности. Во всяком случае, предварительный диагноз таков, — прокряхтел закашлявшийся доктор.
— Ну, да, такое же в кавычках расстройство личности, как и при Союзе практиковалось массовое диагностирование вялотекущей шизофрении. Это уже пройдено и отменено, не берите на себя бремя исполнения преступных замыслов. Отпустите человека, и мы спокойно удаляемся и больше никуда не обращаемся, — сказал Максим, встав со стула.
— Вы можете обратиться, имеете право…
— Можем, — повысил голос Гущин, заставив врача отодвинуть свой стул ближе к окну. — Но нужно ли это вам? Вы ведь прекрасно понимаете, что принудительная госпитализация в психиатрический стационар допустима лишь в исключительных случаях. Какой такой у вас возник исключительный случай? Менты привезли закованного человека, которого вы видите в глаза первый раз? А как же тогда, позвольте спросить, соблюдение определённой процедуры и наличие соответствующих оснований? Как, например, непосредственная опасность поступившего человека для себя или окружающих. Как проведение обязательного освидетельствования человека.
— Освидетельствование мы имеем права провести… э-э-э… в течение суток…
— Имеете, безусловно. Только для того чтобы до утра оставить Нилова у себя в больнице, вы должны подробненько наваять письменную мотивацию своего решения. И ознакомить с ней родственников незаконно удерживаемого. Это раз. Чтобы провести освидетельствование, насколько я осведомлён, вы обязаны собрать объективную информацию о принудительно удерживаемом от его родных, соседей, знакомых, друзей, коллег по работе. Это два. Для участия в данном опросе мы и прибыли к вам вот в таком предварительном составе. Это одноклассники и друзья Нилова. По звонку сюда готова выехать и жена его, такая же беженка из Мариуполя, которых вы хотите сгноить в вашем дурдоме. Но я надеюсь на ваше благоразумие, господин врач, — поймал кураж Гущин, горделиво посмотрев на застывших рядом Астрова, Валентину и таксиста.
— Вы сказали, беженка? — переспросил врач.
— Вы не ослышались, именно так, — ответил Гущин.
— Стоп, кажется, я понял, кого мне привезли. Они были у меня… э-э-э… не так давно, — пыхнул губами врач, — мне нужно позвонить. Вы не могли бы покинуть кабинет на некоторое время, я сам выйду к вам.
— Нет уж, звоните при нас, — не согласился Гущин.
— Тогда выйду я, — предупредил доктор.
— Только попробуй! — вдруг рявкнул слева разбухавший как дрожжевое тесто Астров. — А то выйдешь у меня через несколько лет за похищение человека. Я знаю, кому мы сейчас позвоним, есть у меня телефончик. Хороший такой контактик. Ты, главное, никуда из больнички не убегай, всё равно найдут.
— Хорошо, хорошо, подождите, — беспомощно затараторил врач, набрав чей-то номер телефона. — В принципе что я, в конце концов, нарушаю?.. Здравствуйте ещё раз! — сказал он в трубку. — У меня проблемы. Понимаете? Скажите, э-э-э… каким образом к вам попал человек, которого вы мне сейчас… э-э-э… доставили? Да нет, нет у меня объективной картины, что человек действительно нуждается… э-э-э… в принудительной госпитализации. С чего вы взяли, что она у вас была? Внешние проявления ещё ничего не означают, это ваши предположения. Ну при чём здесь прокуратура? Тогда надо было с прокуратуры и начинать, а не впутывать меня в непонятную историю. У меня… э-э-э… нет оснований держать человека здесь целые сутки. Вы хотите, чтобы сюда сейчас съехалась вся пресса, родственники и адвокаты? Нет, нет и ещё раз нет. Делайте всё по закону, я — пас.
— Что и требовалось доказать, — польщённо прошептал Максим и гордо сел обратно на стул.
Доктор отключил телефон, трудно вздохнул, привычно поднятые кверху уголки его тонких губ опустились, лицо вытянулось в грушу. Отдышавшись после эмоционального разговора, скоро набрал номер внутренней связи больницы:
— Кто у нас сегодня дежурит? Новенькая? Как её зовут? Алиса… э-э-э… Назаровна? Пусть зайдёт ко мне. А вы наивно полагаете, что они от Нилова отстанут? Это теперь война, — не поднимая глаз, безразлично бросил врач в сторону непрошеных гостей.

XII
Наталья Ивановна молилась до самого вечера. Уезжая из Мариуполя, взяла с собой старенькую бабушкину икону. Сама не особо уповала на иконные припадания, да и воспитание было иное, светское, но вот в молитвенное возвышение и жизненное исправление верила беспрекословно. Просила высший разум вселенский не за себя, самой не так уж и многого хотелось после нескольких месяцев пережитого военного и административного ада. Просила за Константина, чтобы освободился он — и не столько из пропахших безумием палат психиатрической больницы, сколько от того исступления, что хлынуло в него в ночь, когда город сотрясали взрывы на военном складе. Просила бога избавить от внутреннего голоса брата своего — Андрея. Но не знала главного, что мольба сия имеет другую сторону.
*
Константина закрыли в пустой палате на четыре железных койки. Раньше он думал, что в психушках мебель крепится к полу, но оказалось, что это не так. Самое обыкновенное медицинское учреждение, такое же убогое, как и остальные. И стены в палате были не жёлтого, как принято считать, цвета, а холодного светло-голубого с элементами традиционной обшарпанности. Возможно, это вольнянская психбольница пошла против закрепившихся в сознании масс стереотипов.
Впрочем, для Константина все эти наблюдения были лишь невинным способом отвлечься от разбушевавшегося в его голове шторма, сопровождавшегося воплями брата Андрея и какими-то чёрными видениями, возникавшими в пространстве вокруг. Это были три тени странных существ, появлявшихся то в квадратном проёме окна, то за мутным рельефным стеклом входной двери. Они как будто звали Константина за собой и тут же исчезали, стоило только ему немного приподняться с кровати.
«Это шизофрения, вон это она, родимая, — думал Костя, со страхом прижимая к себе ветхое суконное одеяло в клеточку. — Вот, оказывается, какая она. И никому не расскажешь, не передашь все те чувства, что испытываешь. Да и нужно оно кому? Может, это так смерть приходит? Странно. Всё думалось, что, когда умру, все жалкие людишки вокруг спохватятся, насыплют пепла себе на головы, будут жалобно завывать и заламывать руки, что жили в эпоху такого прекрасного человека и не ценили его, не лелеяли, а некоторые даже не знали. А всё, оказывается, так прозаично: никто совсем не выстраивается в стройные ряды поклонников, никто не роет яму под фундамент будущего мавзолея, на котором напишут пять гордых букв «Нилов», и не бодяжит спешно смесь для бальзамирования. Да и вообще, мало кого интересует, где Нилов, что с ним, жив ли вообще. Может быть, Наташу только…»
— Да, только Наташа. Наташа — она как твой ангел-хранитель. Только она сейчас молится за тебя, просит у бога твоего освобождения, — это монотонно говорил голос Андрея.
— Ты слышишь мои мысли? — задрожал Костя. — Но как? Как? Как?
— Я слышу, брат. Потому что ты бредишь, и это твои мысли вслух.
— Но зачем, зачем? Зачем ты явился в мой мир?
— Твой мир, Костя, остался прежним. Твой разум не может меня отпустить. Может, потому что мы слишком долго жили порознь…
— Если я в бреду, то, наверное, я умираю?
— Нет, ты должен ещё много чего сделать в этом мире. Я вижу, что ты просто обязан жить, ты не выполнил свою миссию.
— У меня есть миссия? Но в чём она?
— Никто не знает её, кроме бога. Но ты должен делать то, что должен. То, что ты намеревался сотворить, но не сотворил, возможно, потому, что не наступило твоё время, или потому, что не прошёл земных испытаний. А бог всегда подаёт тебе сигналы, просто ты не слышишь их. Или слышишь очень плохо и не внимаешь им.
— Не понимаю… Не понимаю…
— А знаешь, брат, почему я по жизни бросался всем помогать, порой в ущерб самому себе? — звучал в пространстве голос Андрея. — Сам жил как сапожник без сапог, зато всю Нахаловку обслуживал.
— Почему?
— А на мне чувство вины висело нещадным грузом. Всё казалось, что смотрят на меня все волком — как на дурачка безродного, да ещё и с порченой кармой. Брат-убийца, Костик, — это тоже тяжесть непомерная. Так было по молодости. Хотелось всем угодить, словно вину загладить. А потом, как сердце хватануло, так шёл по домам и квартирам не за рублём, совсем нет. Всё боялся, что не успею хорошее людям сделать, умру. И будут плохо обо мне думать: ну, вот, мерзавец, пообещал помочь, мог помочь, а сам взял и помер, оставил нас ни с чем. Необязательный какой.
— Глупости это всё.
— Почему же? Я тоже раньше читал, что всё в этом мире суета, но всё в нём имеет свои закономерности. Ни один поступок, ни одно действие, ни одна встреча не происходят просто так. На всё есть высшая воля, суть которой при земной жизни мы не в состоянии ощутить.
— А я вот раньше не боялся ошибиться. Молодые вообще не боятся ошибок. Знаешь почему? Да потому что есть родители, старшие братья, товарищи. Есть кому поддержать, простить, исправить ошибки. А сейчас боюсь всего. Опасаюсь споткнуться. Потому как поддержать и простить уже и некому, все либо стары и немощны, либо на том свете. И исправить ошибки уже сил нет. А ошибок было много.
— У всех они есть, Костик. Но боязнь ошибки — неверный путь. Нужно просто жить, делать добрые дела, принимать подарки людей и судьбы и делать всё по совести. Никогда не бойся всё начинать сначала. Ведь там, где мы ставим точку, жизнь часто не заканчивается, а начинается с большой буквы.
— Ты знаешь, Андрей, ты хоть и младший брат, да и физически всегда был слабей меня, но сила в тебе какая-то неведомая присутствует. Страшная сила, она не в мышцах, а в духе. Я даже немного отчасти завидовал этому твоему качеству. Вот даже сейчас тебя здесь, в данной пропахшей лекарствами палате нет, а сила твоя присутствует. Что это, брат?
— Это божья сила, Костя…
Константин приподнялся с кровати, посмотрел во все стороны, будто ожидая узреть нечто такое, чего никогда прежде не видел. Его сердце барабанило так часто, что невольно вздрагивали руки и болью разрывались виски. Тело было ватным и не повиновалось.
— Что такое божья сила, Андрей? — вслух хрипло спросил он.
— Сейчас сюда, в эту палату зайдёт ангел в белом, — где-то удалённым эхом раскатисто звонко прозвучал голос Андрея. — Но ты должен помнить, что это искуситель. Как только он войдёт, я исчезну. Навсегда. А ты должен знать — бог есть. Просто верить в это.
В палатной двери скрипнул два раза ключ. Дверь распахнуло скользким сквозняком, и в палату аккуратно вошла женщина в белом халате и медицинском колпаке. Это была Алиса Тулаева, всё такая же хрупкая и обаятельная, но отрешённая, далёкая и непонятная. За прошедшие несколько дней взаимного молчания словно каменная стена выросла между ней и Ниловым.
— Ну, здравствуй, Костик. Не ожидала тебя здесь встретить. Нигде не ожидала, но здесь особенно.
*
Уже сгущались колючие сумерки, как молившейся у бабушкиной иконы Наталье Ивановне позвонила Катя. Её голос дрожал, но говорил уверенно и быстро:
— Наташа, всё, Андрей умер. Косте скажи, пожалуйста.
Наталья Ивановна грузно опустилась на диван, сердце сжало стальными прутьями, горестно и тревожно подумалось: «Неужто я намолила освобождение Костино и смерть Андрюшкину?»
*
— Алиса? Откуда ты здесь? — удивился Константин, ощутив прилив сил, похожий на быстрый выход из состояния длинного сна под воздействием холодного душа. В воздухе повеяло ощутимой ясностью.
— Работаю я здесь, Костя, медсестрой, — не смотря в глаза Косте, ответила Алиса. — Ну, ты собирайся, пошли на выход. Доктор сказал, что приносит свои извинения. Странно, что меня послал, мог и бы сам…
— Подожди с доктором. Но почему ты здесь? Почему именно ты? — в недоумении накуксился Костя.
— Почему сюда работать устроилась? — безразлично и скупо переспросила Алиса, не собираясь, впрочем, слушать повтор вопроса. — Странный ты, ей-богу. Да потому что медсестра сюда требовалась. А у меня диплом и опыт. Я ж теперь никто и звать меня никак. Цеха моего нет. Вся улица выгорела, нет ни квартир, ни денег, ничего. Так, немного осталось на карточке, копейки. Э-эх… Ты прости меня, что не звонила даже тебе в эти дни. Не до тебя было. Да и не нужна я тебе. Бзик это был престарелой дуры.
— Что ты такое говоришь? — закашлялся от неожиданного ответа Костя.
— Правду. Самую настоящую. И главное, что ты это тоже понимаешь и принимаешь, только вслух боишься сказать. И таким ты, в общем-то, всегда был. Вызвала скорую, как тебя на трассе прихватило, и точно отрезало. Был нужен Костик, и стал не нужен никто. Ты вставай, вставай, если ничего не болит и голова не кружится. Там к тебе люди пришли, родственники, наверное. Одежда твоя у сестры-хозяйки в кабинете, там переоденешься, — позвала Алиса, шире открыв дверь палаты.
Константин только сейчас заметил, что на нём был кем-то надет больничный халат тёмно-синего цвета из непонятной, изрядно закашлаченной ткани. Под кроватью на криво уложенной керамической плитке стояли древние дерматиновые тапочки с задранными носками и отсутствующими стельками.
— А где ты сейчас живёшь? — напрягся Костя, натужно поднимаясь с кровати.
— У тёти. Ты её не знаешь. Да и ненадолго, наверное, пристроилась временно в связи со сложившимися обстоятельствами, — безотрадно задумавшись, сказала Алиса. — Обещают компенсацию дать на приобретение жилья. Не знаю сколько, но цены на квартиры по городу уже взлетели в три раза. Это в городе, где предприятий не осталось. Вот народ, а! Сразу выгоду учуяли на чужой беде. В общем, сколько бы ни дали, получу, поеду в Питер к дочке. Может, там как-нибудь пенсию оформлю, прибомжусь.
Костя замолчал. Зашли в кабинет сестры-хозяйки, там он спешно переоделся и обнаружил свой мобильный телефон. Хотел позвонить Наталье, но в тот же миг иссяк заряд аккумулятора. По узкому коридору Алиса вывела Костю во внутренний двор больницы, где в беседке, негромко переговариваясь, сидели пять едва различимых в вечерней полумгле фигур.
— Кто это? — испуганно спросил Константин, мгновенно вспомнив дневной разговор с полицейскими.
— Не успела познакомиться. Это к тебе.
— Все ко мне?..
— Костя? Алиса? Чего замерли? — жадно послышалось из беседки — это Астров первым заметил безгласно остановившихся Нилова и Тулаеву. — Слушай, Алиска, а я тебя в кабинете врача и не узнал. Сижу, думаю, ну кто эта женщина? Вроде лицо до колик знакомое, а кто — вспомнить не могу. Память совсем никудышная стала. Мама родимая, как вы изменились! — Олег сделал широкий шаг навстречу, расстегнул пуговицы пиджака и распахнул широкие объятия.
Из-за накрытого покоцанным листом текстолита деревянного стола встали остальные — одноногий Михаил Горский, его сестра Валентина и Максим Гущин, таксист, не прощаясь, отошёл в сторону — с ним уже расплатились за бензин, но ему хотелось увидеть окончание сегодняшней истории, чтобы рассказать о ней своей семье.
— Гос-споди, Олег, Миша? — сжалась от неожиданности Алиса. — Так это вы были? А я растерялась и даже не посмотрела на вас. Вы хоть бы как-то маякнули, окликнули, что ли. Первый день человек на работу вышел, не успела нос напудрить, а тут сразу к главному вызвали. Любой испугается.
— Да как тебя узнать было, Алиска? — баском проговорил Горский. — Раньше-то ты была как щепка, а теперь вон какая фигуристая. Есть за что подержаться.
— Держатель сломается, — небрежно улыбнулась Алиса. — А ты-то как изменился, Мишка. И чего вы здесь все делаете? Не пойму. Объяснить можете? Так ведь просто не бывает… Чувствую подвох.
— Разрешите представить товарища Гущина, это журналист из России, — Астров панибратски хлопнул по плечу засмущавшегося Максима. — Собственно, идея притащить меня в дурдом на эту встречу принадлежит ему. А вот чего здесь Мишка с Костяном загорают, я не в курсе. Это вы уж сами объясняйте общественности. Да и как-то тебя, Алиса, ну, честное слово, никак не ждали здесь увидеть. Мир тесен и очень интересен.
Максим с некоторой торжественностью поднялся с покосившейся лавки и достал из своей спортивной сумки уже слегка помятую ксерокопию записки. Помахал ею над головой, ловя огорошенные взгляды собравшихся в беседке, потом учтиво раскланялся и со строгой нотой официальности объявил:
— Уважаемые, если можно так выразиться, друзья! Да, спасибо за представление, я Максим Гущин, действительно журналист нового интернет-издания «Житейские истории». Приехал в Вольный из Таганрога в тот день, когда здесь произошло ЧП на заводе. Можно сказать, тоже пострадал, но отделался лёгким испугом и некоторыми материальными издержками в виде утраченного фотоаппарата. В общем, немного неудачно приехал. А цель моя такова: я делаю статью, точнее, целый цикл о людях, которые сорок четыре года назад написали вот эту записку, упаковали её в бутылку, бросили её, как я теперь знаю, в реку Миус, которая в свою очередь вынесла бутылку почти что в Азовское море. И если бы не случай, то никто никогда эту записку не прочитал бы. Собственно, с Михаилом и Олегом мы уже познакомились, пришла очередь знакомства с вами, уважаемые Константин и Алиса. Если вы не будете возражать, пока солнце не село, мне очень бы хотелось сделать ваше коллективное фото, а потом уже поговорим. Признаюсь, что репортажем из Вольного я хочу открыть свой сайт. У меня даже рекламодатели уже заключили договора на размещение баннеров под статьями о вашей жизни.
— Ой, я не готова фотографироваться. Зря это всё. Зачем? — воскликнула Алиса, отворачиваясь от Максима.
— А что за записка-то? — спросил Константин.
— Пожалуйста, читайте, — протянул ему ксерокопию Гущин.
— Опаньки! С ума сойти! — воспламенился Нилов. — «Дорогие потомки…» Это мы к кому обращались? А, ну, вот, к Максиму, наверное. «Хочу стать военным офицером…» Мишка, прикинь, а?!
— Чего прикидывать? — пробормотал Горский. — Офицером не стал, но военным-то благодаря майданутым нацикам побывал.
— Каков хитрец! — засмеялся Астров.
— А ты-то кем хотел стать? — спросил Горский.
— Директором шахты, — с апломбом произнёс Астров. — И, между прочим, числюсь им.
— Кем, директором? Да брось ты! Старший сторож — вот кто ты! Да и шахта твоя затоплена, — ревностно пробубнил Горский.
— Ну, можно, конечно, мне завидовать, но из песни слов не выбросишь, нет на шахте человека старше меня по должности. Даже на совещания в Луганск приглашают.
— На совещания похоронной команды тебя зовут. Реструктуризаторы хреновы. Убили угольную отрасль в городе и радуются, что портфели стервятников поделили, — Горский сплюнул и махнул рукой, повернувшись к Алисе:
— Тулаева, а ты кем хотела стать?
— Забыл, что ли? — спросила она.
— Блин, я скоро своё имя забуду, а ты предлагаешь помнить твои детские мечты, — неучтиво просопел Горский.
— Хотела быть медиком, тут так и написано, — вставил Нилов.
— Накаркала, как видите. Хотела завязать с этим делом, да от судьбы, как видно, не убежишь, — мрачно бросила Алиса.
— А я мечтал быть… Вы не поверите, сторожем, — удивлённо читая написанные своим красивым юношеским почерком слова, объявил Нилов. — С ума я, что ли, тогда сошёл?
— Ты говорил тогда что-то типа «буду на работе сидеть и книги писать», — вспомнила Алиса.
— Да? Так мне здесь не далее как вчера предложили работу сторожа и писаря параллельно. Архивные материалы делать для газеты. У меня выбора особо нет, пойду, и так с Натальей последние копейки догрызаем. Вот, можно сказать, что и моя мечта сбылась, — Нилов повернулся к Максиму Гущину.
Тот расплылся в солнечной улыбке. Его миссия была выполнена, осталось совсем немного — сделать несколько свежих фотографий, уточнить некоторые детали биографий своих героев, получить их согласие на применение авторского домысла в тех местах будущего репортажа, где это остро понадобится. А дальше? А дальше — в Таганрог — разыскивать свою пропавшую Ирину Степановну и писать, писать, писать, раскручивать свой молодой сайт для всех поколений читателей. Максим даже задумался о том, чтобы свой первый репортаж подобно известным литераторам посвятить Першиной Ирине, любимой таинственной женщине, вдохновившей его на создание нового русского интернет-ресурса.
Гущину было интересно наблюдать со стороны за оживлённой беседой своих немолодых героев, рвавших вечернюю мглу тёплыми воспоминаниями, превращаясь от этого в мечтательных юношей прошлого тысячелетия. Это было невероятно, но все их мечты сбылись, только наверняка не так, как это думалось тогда, в семьдесят восьмом году.

XIII
В пятницу хоронили Андрея. Его внутренний голос замолк. Константин понял, что разговор в палате психиатрической больницы был последним, и он не выходил из головы, вторя эхом каждое слово и каждую фразу. На похороны, несмотря на собравшиеся в тёмном небе раскудрявившиеся дождевые облака, пришло много людей. Весть о том, что покинул мир живых уважаемый всей Нахаловкой мастер, облетела округу за один вечер.
Говорили об Андрее разное, вспоминая его жизненный путь. Даже такое, чего родной брат Константин и предположить не мог. Наверное, правду говорят, что скольких людей ты знаешь — столько версий тебя и существует. Ещё раз убедился в том, что Андрея своего он совсем не знал. Годы разлуки и далёкое расстояние сделали своё лихое дело. Не было ни скупых слёз, ни прощальных рыданий, лишь глухая пустая боль — не столько оттого, что потерял родного брата, сколько оттого, что так его и не приобрёл.
Наталья Ивановна не отходила от Константина ни на шаг. Здесь же рядом был и Максим Гущин, решивший задержаться на пару дней после того, как услышал историю жизни Нилова-старшего. Константин пообещал взять журналиста с собой на планирующуюся встречу с Немцем. На холодящую разум встречу, исхода которой не мог предсказать никто.
*
Александр Александрович заехал с утра в субботу. Выразил соболезнования Нилову и Наталье Ивановне по поводу кончины брата и представил своих спутников:
— Это майор полиции Владимир Васильевич Шорохов, он по моей просьбе поднял ваше дело, Константин Георгиевич, ознакомился с материалами и счёл их достаточно неубедительными для вынесения такого строгого приговора, который вынесли вам. Вот такая материя. А это с ним, точнее, с нами прибыл…
— Да не стоит, я сам представлюсь. Не узнаёшь меня, Костя? — вслед за полным безликим майором в камуфляже из машины вышел седой, с проблесками рыжих волос плотный старичок лет семидесяти, одетый в старомодные серые вельветовые брюки и белоснежную футболку. — Вижу, что не узнаёшь.
— К сожалению, извините, нет, — развёл руками Константин.
— Моя фамилия Чижиков, майор в запасе, занимался вашим делом тогда, в семьдесят восьмом. Но, увы, так и не сумел найти настоящего убийцу, хотя был очень близок к тому, — сказал старичок, бегая путаным взглядом по лицу Нилова.
— Вот оно как… Даже не знаю, обижаться мне на вас или радоваться, что вы признали свою ошибку, — протяжно проговорил Константин.
— Да теперь-то уж что зря пилить опилки? Они уже готовы, — спокойно продолжил Чижиков. — Ковырять прошлое — то же, что и опилки пилить. Теперь будущее нужно строить. А для него фундамент необходим.
— Да какое будущее, товарищ майор? Вы смеётесь, что ли? Мне шесть десятков, вам ещё больше. Впереди только сосновый крест, поп в чёрном и похоронная процессия, — невесело бросил Нилов.
— Так-то оно так, это если только о себе думать и себя любимого жалеть. Но у народа нашего будущее есть, это факт. И каждый человек должен знать, что справедливость рано или поздно всё равно восторжествует и правда станет известна. Меня так учили. Потому я, наверное, здесь, с вами. Мне как Владимир Васильевич позвонил, задал несколько вопросов по вашему делу, так я и понял, что, видать, напали на след настоящего Египтянина.
— Вы до сих погоняло помните? — сухо спросил Нилов.
— Такие дела помнишь всю жизнь. Я и не забывал о нём никогда. Это мой грех, Костя. Большой грех, с ним умирать не хотелось бы, — Чижиков скривил рот, показывая неприятие всей этой истории, с которой он работал сорок четыре года назад.
Посёлок Зелёный Гай резал на две части длинный извилистый пруд, вместе с высокой дамбой появившийся в пятидесятые годы как резервный водоём пожаротушения шахты «Васильевской». Было время, шахтёрский профсоюз организовал здесь солидную зону отдыха с песчаным пляжем, вышкой для прыжков в воду, лодочной станцией и кафе «Волна». Но в начале девяностых всё это хозяйство куда-то исчезло буквально в один миг. Над погромленной зоной отдыха нависал невысокий террикон небольшой шахтёнки, закрытой по причине сильного притока грунтовых вод, отчего страдала не только добыча угля, но и сами шахтёры. Под склоном этого террикона, как сказал предварительно подготовившийся к визиту майор Шорохов, и жил Иван Андреевич Немцов.
— Ну, что, как будем брать подозреваемого? — вставая из-за руля и поправляя брюки, шутливо сказал Александр Александрович. — Ваши предложения, товарищи офицеры…
— Давайте без экспериментов и лишних движений, — жёстко предложил Шорохов. — Я действующий сотрудник, с меня и спрос. Проверю документы, дальше будет видно. Всех остальных прошу временно оставаться на местах. Я дам знать, когда можно будет войти, или наоборот — выведу этого Немцова.
Александр Александрович, Гущин, Нилов и Чижиков присели на старый полуразрушенный бордюр когда-то существовавшей здесь, а ныне развороченной булыжной мостовой.
— Брусчатка, — улыбнулся Чижиков. — Вот ведь раньше шахтёры строили. К каждой шахтёнке подъездные пути, да не абы какие.
— Места шикарные, глаз отдыхает! — вглядываясь в даль, где на берегу пруда сидели рыбаки с удочками, вздохнул Нилов.
— Зелёный Гай как-то мимо меня прошёл, я на пятой шахте вырос, там другие водоёмы и пацанячьи тропы были, — кивнул Чижиков.
— А я сюда бегал, — задумался Константин. — Помню, здесь киностудия Довженко какой-то фильм снимала. Во-о-он там, за терриконом второй шахты. Про революцию, что ли. Мы с уроков сбежали, десятый класс как раз заканчивали, думали, засядем в кустах, живое кино посмотрим. А тут прыгают по лесу то махновцы, то белогвардейцы, шашками перед камерой минуту машут, потом полчаса курят и дымовые шашки коптят. Не зашло нам ихнее кино. Даже названия не помню.
— Не информирован, что у нас фильмы снимали, — пыхнул сигаретой Чижиков. — И где теперь та киностудия Довженко? Разорили всю страну, ещё и войну устроили, иуды. Ладно, кино кином, а что мы с этим товарищем будем делать? С Египтянином?
— Даже не знаю, — признался Нилов. — Раньше хотел грохнуть его, если бы была моя воля. А сейчас всё как будто отломилось.
— Ты думаешь, грохнуть человека легко? — спросил Чижиков.
— Насчёт убить не скажу, а вот отсидеть за чужие убийства четырнадцать лет непросто. Точно вам говорю…
— Бедный парень. Я ведь тогда, Костя, ночей не спал. Начальство кипешует. Прокурор давит. Город душит. Область мечом машет. До Москвы дошло. Вынь им и полож обвиняемого. А все улики против тебя сходились. Понимаешь?
— Сейчас понимаю. Тогда ничего не мог понять. Вздёрнуться даже думал.
— Натворили мы делов, жутко вспоминать. Смотри-ка, идут, — Чижиков показал на выходящую со двора фигуру Шорохова и с ним пожилого человека в соломенной шляпе с тёмными блестящими глазами, вислыми усами и острым носом.
Нилов встал, всмотрелся в сутулую, но объёмную фигуру человека, прикинул, смог бы он его сбить с ног, если вдруг возникнет такая необходимость. Нет, незнакомец был достаточно крепок: ноги литые, как сталь, загорелые руки, торчащие из рукавов льняной рубашки, в мозолях, натруженные, жилистые. У Нилова занемели пальцы, захотелось подышать на них, как в зимний морозный день.
— Ну, что, товарищи, разрешите представить вам Ивана Андреевича Немцова, — живо проговорил Шорохов. — Интереснейший человек, краевед, историк, знает в этом краю всё и всех. Можете задавать ему вопросы. Так ведь, Иван Андреевич?
— Да, с удовольствием готов помочь всем, чем могу, — согласился Немцов, сознательно введённый Шороховым в заблуждение относительно цели визита к нему целой городской делегации.
— Тогда представлю товарищей, — играя, продолжил Шорохов. — Вот редактор местной газеты Александр Александрович. Это его коллега аж из Таганрога. Представляете, откуда человека принесло в наши края? А вот товарищ Нилов. Вы с ним не знакомы?
— Никак нет, — криво улыбнулся Немцов, обнажив жёлтые поредевшие зубы.
— А с товарищем Чижиковым?
— Не имел удовольствия.
— Ну, тогда самое время вас познакомить, — с внезапно возникшей железной интонацией сказал Шорохов. — Вам, Иван Андреевич, может быть, неудобно стоять, вы можете присесть вот сюда, в машине.
— Нет, спасибо, что вы, — отказался Немцов, медленно пятясь назад.
— Итак, вот товарищ Чижиков, — Шорохов сделал долгую паузу, ловя каждое движение лица Немцова. — Сорок четыре года назад он расследовал уголовное дело по факту трёх убийств молодых людей. Солдат. Дембелей. Помните, был такой случай в нашем городе? Газета даже писала, Александр Александрович подтвердит. Так вот, произошла трагическая ошибка, и вместо реального убийцы на скамью подсудимых сел, а потом пошёл по этапу молодой человек Нилов Константин Георгиевич, который сейчас перед вами.
Немцов опустил глаза, косо окинув круг вокруг себя, словно пролагая предполагаемый маршрут для отхода. Потом зыркнул на Нилова, набрал в лёгкие воздуха:
— И какое это имеет отношение к вашей просьбе рассказать о Зелёном Гае? — спросил уверенно, даже с долей наглости.
— Да, ну, как какое? — бравурно переспросил Шорохов. — Самое непосредственное. Все товарищи очень искренне интересуются, как вас, учителя истории Немцова Ивана Андреевича, в девичестве Шульца Ивана Адольфовича, занесло в эти дикие, необжитые края, хотя вы жили в самом центре Вольного?
— Подождите, а в чём, собственно, суть вашего вопроса? — покашливая сказал Немцов, по всему стало заметно, что он сильно занервничал. — Вас интересует моя биография?
— Да, Иван Андреевич! — широко и наигранно улыбаясь, кивнул Шорохов. — Да, Иван Адольфович! Или как вас там ещё? Шульц? Египтянин? Немец? Нас очень интересуют факты вашей биографии. И особенно такие вопросы: что вы делали в конце июня тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, что вас связывало с такими людьми, как Аипов Марат Зуфарович, Астафьев Виктор Леонидович, Зоц Иван Тихонович и Руденко Михаил Михайлович? Которых вы хладнокровно убили…
Шорохов говорил медленно, растягивая каждое слово, делая остановки после каждой фамилии и буквально поедая Немца глазами. Тот стоял неподвижно, на лице застыла белокожая серая маска.
— Вы ничего не докажете, — сухо и отрывисто вдруг произнёс он.
— Ну, вот, — резво заговорил Чижиков, словно почувствовал свой звёздный час. — Открылся процесс чистосердечного признания. Говоря языком психолога-криминалиста, подозреваемый уже не отрицает своей причастности к совершению преступления, но теперь определённо рассчитывает на слабую доказательную базу со стороны следствия.
— Вы не следствие! — злобно рявкнул Немец.
«Мы не следствие, мы возмездие», — хотел сказать стоявший за спиной Чижикова Нилов, но удержался, решил послушать дальнейшее развитие беседы, тем более что говорили люди из правоохранительной системы, куда более опытные в беседах такого толка.
— Как вы правы, дорогой Иван Адольфович, как вы правы, — с шаловливой издёвкой сказал Чижиков. — Мы не следствие. Потому что следствие в данном случае нам совершенно ни к чему. Зачем утруждать людей лишней работой, когда вы сейчас сами нам всё расскажете. Очистите душу, так сказать.
— И биографию Константина Георгиевича тоже подчистите, — с кокетливой угрюмостью вставил Шорохов. — Согласитесь, что ваша свобода и чистая совесть стоят доброго имени человека, который во многом по вашей вине оказался за решёткой и понёс наказание, которое должны были понести вы.
Немец в обречённой согбенности судорожно сжался, стал выглядеть маленьким, заметно старым, подавленным. Его глаза, минуту назад бегавшие по сторонам, словно ускоренно искали выход из тупика, теперь застыли в неподвижной оторопи. Нилов в какой-то момент даже немного пожалел Немца, на миг представив себя на его месте, окружённого пятью мужчинами, один из которых демонстративно обнажил кобуру с табельным оружием внутри. Но потом в памяти всплыли годы, проведённые в вонючих камерах за колючей проволокой в сопровождении заунывной музыки лязгающих замков.
— Вы меня будете арестовывать? — будто безразлично спросил Немец.
— А вы хотите показания давать в письменном виде в отделе полиции? — спросил Шорохов.
— А какие ещё есть варианты?
— Есть вариант, который, как я думаю, устроит все стороны — и следственную, и подозреваемую, и реабилитируемую, — монотонно бросил предложение Шорохов. — Вы, гражданин Немцов-Шульц, сейчас напрягаете длинные и запутанные извилины своей уснувшей памяти, только без фокусов, фантазий и интерпретаций. Вы, уважаемые журналисты, включаете диктофоны и записываете чистосердечное признание этого гражданина. А мы с товарищем Чижиковым внимательно слушаем рассказ, задаём при необходимости подозреваемому уточняющие вопросы и следим за общественным порядком. Вы всё-таки присаживайтесь вот сюда, в салон автомобиля, гражданин Немцов-Шульц. Можете попить водички, расслабиться. А мы посидим рядышком и постараемся не мешать вашим честным воспоминаниям. Всех устраивает такое предложение?
— А что будет со мной дальше? — совершенно смиренно, едва слышимым голосом спросил Немец.
— А это не нам решать, — мгновенно отреагировал Шорохов, как будто ждал этого вопроса. — Исходя из норм уголовного права, вы освобождаетесь от ответственности, если со дня совершения тяжкого преступления истекло пятнадцать лет.
— Освобождаюсь?
— Да. Но есть нюансы.
— Ка… ка-кие? — поперхнулся слюной Немец.
— Нюанс первый: решение об освобождении от уголовной ответственности выносит не полиция, а суд. Ну, это вы наверняка и без меня понимаете. Второй нюанс: течение сроков давности приостанавливается, если лицо, совершившее преступление, уклоняется от следствия или суда. Так что скрываться, ещё раз менять фамилию, место жительства, делать пластическую операцию, собственно, не рекомендую. Не нужно это вам, Иван Андреевич или Адольфович.
— Ещё есть нюансы?
— Есть. Пожалуй, самый основной. Вопрос о применении сроков давности к лицу, совершившему преступление, наказуемое пожизненным лишением свободы, решается исключительно судом. А вам, гражданин Немцов-Шульц, при Союзе светила расстрельная статья, если бы вашу вину из-за ошибки следствия не принял на себя несовершеннолетний сирота Нилов Константин Георгиевич. Впрочем, мы уже забежали далеко вперёд, а нам надо о вашем героическом прошлом побеседовать. Давайте не терять время, поехали.
— Рассказывать? А с чего начинать? И есть ли у меня какие-то гарантии? — нерешительно спросил Немец, присаживаясь на край заднего сиденья слева. Тот же час места справа заняли Максим и Александр Александрович, Чижиков, Нилов и Шорохов присели напротив, на душистую июньскую траву.
— Интересуют подробности первого убийства, потом второго, третьего, четвёртого. А может быть, вы ещё где-то губили людские души, но об этом неизвестно следствию. Вы не стесняйтесь, как на исповеди, — казарменно проговорил Шорохов. Потом, подумав, добавил: — Гарантии вы можете обеспечить себе исключительно сами — своей чистосердечностью и идеальным поведением без препираний. Ну, нет вам смысла идти в отказ. Ни-ка-ко-го. Любое обстоятельство может отяготить вашу судьбу и лишить возможности отделаться лёгким испугом.
— Пожалуй, я начну немного с другого, — глубоко задумался Немцов-Шульц. — Вы, наверное, уже изучили мою биографию. Я родился в пятьдесят третьем году. Мой отец немец. Интернированный немец. В сорок пятом году его пригнали в Вольный из Германии, он там заканчивал Саксонский горный колледж, а здесь разруха, все шахты в руинах. Ему обещали хорошее содержание, зарплату, досуг, получил барак с колючей проволокой, воду с гнилыми овощами и каторжный труд. Я понимаю, у Страны Советов были причины ненавидеть всех немцев, как сейчас у людей Донбасса есть причины ненавидеть всех украинцев. Как ни крути, а даже если ты не воевал, но работал на военную машину агрессора, платил налоги, поддерживал власть, то ты априори враг. Барак, в котором жил отец, подчинялся тому же распорядку, что был принят в лагерях Народного комиссариата внутренних дел для военнопленных. Так что никаких поблажек. За нарушение дисциплины, попытку побега или отказ от каторжной работы можно было запросто попасть в отдаленные северные лагеря для интернированных с особым режимом — или военный трибунал. Интернированные старше сорока умирали массово. От голода, холода, тифа и вшей. Советской власти свой народ нечем было накормить и вылечить, а что немцы... Немцы — расходный материал. Хотя справедливости ради надо сказать, что и местные люди работали в тех же условиях, что и интернированные вестарбайтеры. Моя мать Анна Анатольевна Власенко познакомилась с отцом в шахте. История их отношений мне почти неизвестна. Я знаю только одно, что после того как отца в пятидесятом году расконвоировали, их тайные встречи перестали считаться тяжким преступлением перед трудовым народом. А до этого маму едва не посадили в тюрьму. Но разобрались, признали её классово незрелой. Браки между интернированными и советскими гражданами были запрещены, но это официально. А неофициально, в общем-то, люди встречались и даже жили. И папа умудрялся вырываться из своего лагеря к маме. Она жила на Интернациональной улице. Рисковал, конечно, но у них была любовь. Мама любила отца до конца жизни. Представляете? В нашей стране — любовь между простой русской девушкой и интернированным немцем? Да, ещё… Чтобы получить возможность жениться на маме, мой отец писал письма в Москву с просьбами предоставить ему гражданство. Но получал только отказы. Советское гражданство он мог приобрести, только будучи освобождённым от своего статуса интернированного, что делалось в Германии, в восточной её части. Она была в зоне советской оккупации, но это не упрощало саму возможность вернуться потом в Вольный. Физически это, в общем-то, было просто нереально. Отец это понимал. В Германии его никто не ждал. Он был единственным ребёнком в семье. Отец и мать, мои бабушка и дедушка, погибли в феврале сорок пятого при бомбардировке американцами и англичанами Дрездена…
— Мать могла в вашей метрике свою фамилию записать, а не Шульца, ещё и Адольфовича, — перебил монолог Немца Чижиков. — Хоть дети за отцов и не отвечают, но, насколько я помню, а мы с вами фактически ровесники, дети, которых, мягко говоря, не должно было быть, отнимались у матерей, переименовывались Ивановыми и Сидоровыми и поселялись в детские дома…
— Я родился в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина, в августе, — поднял пустые глаза совершенно измученный воспоминанием Немец. — Понимаете, в августе. Это уже было другое время, так называемых детей-немчиков перестали изымать, а их матерей называть немецкими подстилками. В роддоме, а потом в ЗАГСе моя мать честно сказала фамилию и отчество отца. Как сказала, так и записали. Правда, кличка Немец за мной закрепилась сразу. И так на всю жизнь, наверное. Впрочем, ничего плохого в этом не видел и не вижу. Даже гордился было этим.
— Хороша гордость, — воспалился Чижиков.
— А почему я должен был стыдиться своего происхождения? — устало отреагировал Немец. — Родителей не выбирают.
— Так а что с отцом случилось? — спросил Чижиков.
— В том же году отец заболел. Сильно заболел. Его стали готовить к отправке на родину. Он противился. Отказывался. Доказывал батальонному начальству свою правду, просился о переводе с угольного на объект гражданского строительства, но всё бесполезно. А потом случилось то, что, наверное... — Немец закашлялся и замолчал.
— Что случилось? — настойчиво надавил Чижиков.
— В мать влюбился какой-то военный из числа тех, что занимались охранными и конвойными функциями, — продолжил Немец. — Он знал историю матери, знал о её отношениях с моим отцом. И предложил после отправки отца в Германию создать семью. Предложил ей свою фамилию и моё усыновление. Говорил, что облегчит её жизнь. Обещал увезти мать куда-то на Азовское море, где жили его родители и откуда он родом. Мать отказалась. И этот военный возненавидел её. Сказал, что превратит её жизнь в ад. И выполнил это обещание.
— То есть? — не понял Чижиков.
— Он или кто-то по его поручению убил отца, в шахте убил, — пояснил Немец. — Всё было обставлено как нарушение техники безопасности. Но тот военный матери так и сказал, что это только начало. Потом мать уволили с шахты. Она работала то на швейной фабрике, то на бойне, то санитаркой в больнице, чтобы прокормить меня. Отец-то, дед мой, погиб во время войны. Бабушка умерла следом за Сталиным. Я об этом случае со смертью отца узнал, уже будучи в более-менее сознательном возрасте. Мама долго не решалась мне рассказывать, всё как-то отнекивалась, сочиняла какие-то истории. А потом её прорвало. И после этого я возненавидел военных. И пообещал мстить. Всем. Без разбору. Меня абсолютно не тревожило то, что в школе дразнили фашистом. Чёрт с ними, с теми безмозглыми одноклассниками. В институте называли Гитлером из-за отчества. В принципе переживаемо. Но смерть отца от рук негодяя в погонах я пережить не мог. Когда вернулся из института в Вольный, в общем, стал искать каких-то единомышленников.
— А, это та банда, которая в Княгиневке людей пугала свастиками, в брошенном доме фашистские сборища устраивала? — спросил Чижиков.
— Это был своего рода отвлекающий манёвр. Я всё продумал. Не собирался садиться тюрьму, я хотел мести. Всем — государственной системе и её военным. И понимал, что рано или поздно на мой след выйдут. Почему бы не вывести этот след не на себя, а на некую абстрактную группировку? Тайное сообщество, где все знакомства только через доверенных лиц. Где никто друг друга не знает. Где сам дьявол сломает ногу, разыскивая конкретного исполнителя. Как вы понимаете, в сообществе были молодые люди с определёнными сдвигами — в развитии, в образовании, в психике, обиженные системой, дети бандеровцев. Люди, которых мне было не жалко. Отбросы. Я почему-то решил, что могу возглавить некое террористическое сопротивление системе. Эдакий партизанский отряд без обозначенного центра управления, но с конкретными целями — нанести урон противнику.
— Противники, по-вашему, — это, стало быть, мы, простые советские граждане? — спросил Чижиков, ощутив себя на импровизированном допросе подозреваемого.
— И вы тоже. Но вы рассматривались как сопутствующие потери…
— Вот оно как. Да вы, батенька, по молодости фанатиком были, таких Достоевский бесами кликал.
— Был… Действительно был, — Немец надрывисто икнул. — Извините, желудок больной.
— Про орудие убийства спрашивать не буду, нашли, конечно? — съязвил Шорохов.
— Купил за три рубля у чёрных копателей. Продал за пять, с наваром. Но вы это и так знаете, — пояснил Немец.
— Вы были знакомы с убитыми вами? — спросил Шорохов, сделав акцент на последнем слове, для записи на диктофоны.
— Нет, не был. Они оказались первыми на моём пути, если можно так сказать. Попались под руку. Мне надо было, как тогда казалось, с чего-то, точнее, с кого-то начать. Танцы на Васильевке стали идеальным вариантом. Там часто появлялись солдатики в форме, — растёкся воспоминаниями Немец так, словно они ему были приятны.
— А последними кто оказался? — продолжил Шорохов.
— Вы его знаете. Это цыган по фамилии Руденко. На нём я и остановился, когда вы его взяли и мне стало понятно, что нитки потянулись ко мне. Цыган потом меня шантажировал, пришлось убрать и его. Ненужных свидетелей убирают, не так ли? Тем более что и цыган этот был недочеловеком, — Немец криворото усмехнулся.
— Решили остановиться? — Шорохов достал сигарету, закурил, предложил Немцу, но тот решительно отказался.
— Да, решил, — улыбка застыла на истощённом лице Немца. — Дело в том, что в тот момент я встретил свою будущую жену. Наверное, впервые в жизни я испытал то, что пережили в молодости мои родители, — любовь. Искреннюю, настоящую. Мы прожили с моей Любой хорошую жизнь. Мне очень плохо без неё. Похоронил три года назад.
— Дети есть? — спросил Чижиков.
— Да, дочь. Она в Германию уехала.
— Кто бы сомневался, — сплюнул Чижиков. — А вы почему остались?
— Люба не хотела уезжать, сами понимаете, больные родители, могилы предков, друзья, родная земля...
— А фамилию зачем сменили, на старости-то лет? Всю жизнь Шульц, и нате вам! — прогудел Чижиков.
— Книгу мемуаров решил написать. И не одну. Как вышел на пенсию, нечем было заняться, решил удариться в писательство. Показалось, что Иван Немцов на обложке будет читаться куда выгодней, нежели Иван Шульц. Такой вариант моего ответа вас удовлетворит? — Немец слегка оживился, заёрзал на сиденье, Шорохов встал.
— Пойдёмте, — сказал он.
— Куда? — спросил Немец.
— Мемуары покажете, очень интересно будет почитать на досуге, познакомиться, так сказать, с творчеством, — ответил Шорохов. — А вы сделайте всё, как мы с вами договаривались, — бросил он тихо на ходу замешкавшемуся Чижикову.
Нилов не знал, о чём договаривались Шорохов с Чижиковым, да его это в данный момент особенно и не интересовало. Утонул в пространствах безразличия и сам Немец, из объекта ненависти за один день превратившийся в субъект жалости и презрения. Прав был брат Андрей, отговаривая Костю от греха. Не стоил Немец его совершения. В застланном туманом прошлых переживаний сознании Нилова всплывали далёкие картины внезапно оборвавшейся приговором суда юности. Три убийства — расстрельная статья, переквалифицированная на отбывку в зоне только из-за Костиного возраста и, как сказал судья, возможности его исправления в будущем. Дьявол исправления людей объяснил, что он учит людей тому, что, будучи сами порочны, они могут исправлять таких же порочных людей. Причём порочными могут назначать сами люди на основании необъяснённых косвенных доказательств, фальшивых свидетельств и бесчестных доносов.
Война — это тоже дьявольское изобретение, при помощи которого одни государства или общества убийствами, разрушениями и массовой перекодировкой мозгов пытаются переделать, перевоспитать другие страны и народы в соответствии со своим представлением о грехе, пороке, святости и чести. Война — это целый сплав косвенных улик и оправданий бесовской жестокости, лживых свидетельств и тотального стукачества всех на всех. Впрочем, всегда за этими явлениями стоят конкретные люди, ломающие судьбы и жизни во имя своих идеалов и целей под кровавым флагом реже наказания, чаще — перевоспитания. И всё это — тюрьма, война и сума — даже не глубоко коснулись, а круто переехали жизненную дорогу Константина беспощадными тяжёлыми гусеницами.
Нилов истомлённо посмотрел вослед удаляющимся в виноградные заросли двора Шорохову и Немцу, бросил беглый взгляд на крепкого и мобилизованного Чижикова, тот набрал в телефоне номер и тихо сказал:
— Выезжайте, готов.

XIV
Ирина Степановна Першина умерла вечером 16 июня 2022 года. Врачи диагностировали внезапную сердечную недостаточность. Максим об этом узнал у соседки, тёти Люды, которая и на похоронах хлопотала, и успела пообщаться и с врачами, и со знакомым патологоанатомом.
— Жить бы и жить Ирочке, но навалилось на её сердечко грешное, видать, сильно много. Не выдержало, — клокотала тётя Люда на своей скромно обставленной кухне, поднимая рюмку с водкой лишь для порядка, но не выпивая её.
Максим поминал любимую женщину чаем. Он не мог поверить, что всё случилось именно так, как сказали карты, но с точностью до наоборот. Беда обошла его стороной в Вольном, однако вернулась в Таганрог за самой Ириной.
— Надо же, только бабушкой стала, порадоваться даже не успела. Да ты пей, Максимка, пей, не жмись. Знаю я про вашу историю. Не моё это дело, но грешным порядком завидовала немного Ирочке. Чего в одиночестве было жить, раз такая вот любовь возникла.
— А откуда знаете? — сдавленно спросил Максим.
— Сначала в глазах Ирочки прочитала счастье. А потом спросила, не постеснялась. А она лишь боком вильнула, засмеялась, подмигнула весело так. Сразу видно, что влюбилась она. А тут такое… Может, любовь ваша и подкачала сердечко. Кто его знает…
Дома настроение Максима как по нотам прочитала мать, Виктория Николаевна. Прежде чем вернуться в свою квартиру-офис, несколько дней Максим решил пожить с родителями. Хотелось выговориться, возможно, услышать дельный совет от отца — куда двигаться дальше, когда все векторы движения тянулись на кладбище, к ещё свежей могиле Ирины, где среди обилия ритуальных венков — «от коллег», «от воспитанников», «от соседей» — не было только от него, Максима Гущина.
Отец Владимир Алексеевич помногу рассуждал о человеческих отношениях, о семье, о будущем, но не мог подобрать нужных слов, чтобы как-то успокоить сына, налить словесного бальзама его терзаемой душе. В телевизоре нескончаемой лентой мелькали новости о специальной военной операции, проводимой Россией на территории Украины, о подвигах кадровых военных и героизме бесстрашных добровольцев. Никогда не смотревший теленовости и политические ток-шоу Максим пристрастился к ним тягой алкоголика.
— Батя, а моя трудовая книжка случаем из Москвы не пришла? — как-то спросил Максим.
— Книжка твоя? Не видел, — удивился отец.
— Вот и хорошо. В Москву поеду, — как топором рубанул Макс.
— Правильно, — одобрил Владимир Алексеевич. — В Москву надо ехать. Москва — это жизнь, там все деньги российские крутятся. А если не все, то только потому, что нам, дуракам, дадены во временное пользование. Извинишься перед редактором, расскажешь, что почём. Уже и история у тебя в кармане есть, как раз выложишь козырем из рукава ему прямо на стол. Я думаю, что редактор оценит, чего бы он там ни говорил. Ценная история, интересная, ещё и с продолжением про каждого героя. Сейчас все на сериалы подсели, а у тебя почти сериал, только напечатанный. Как во времена Дюма и Гюго, было такое — романы-фельетоны.
Арсений Викторович сразу узнал в телефоне голос Максима, его номер из списка контактов тоже не исключил.
— Максим, ты извини, так закрутился, что просто вылетела из головы твоя трудовая книжка, старею, дружище, — щедро и почему-то радостно сказал редактор. — Правда, признаюсь, я и не спешил особо. Думал, может, вернёшься. В общем, ждал твоего контрольного звонка. Видел я твой новый сайт, дизайн хороший, хотя в целом замечания есть. Но я всё-таки вижу тебя у нас, а не на этом обречённом на прозябание ресурсе. Поверь моему опыту и интуиции. Ты подумай, Максим. Приедешь, поговорим обстоятельно.
В Москву Максим поехал через Ростов-на-Дону, где, как обещал маме, встретился с тётей Машей и передал ей деньги на поддержку. Мария Захаровна долго отказывалась, а потом приняла помощь и пообещала созвониться с Викторией Николаевной и приехать к ней в гости в Таганрог, повидаться и отблагодарить старую подругу.
*
Москва жила своей мирной, сытой, беспечной жизнью. Офисный планктон монотонно дрейфовал по улицам, копошился в духоте контор и учреждений. Редакция издания «Воля» даже приостановила свою размеренную возню и собралась в основном зале, чтобы поприветствовать старого коллегу Максима Гущина. Это всеобщее ликование прервал Арсений Викторович, пригласивший Максима в свой кабинет.
Закурил, протянув пачку Гущину, тот отказался.
— Ты так и не начал курить? — казённо для завязки беседы спросил редактор.
— Бросил. Ещё в пятом классе, — отшутился Максим.
— Как это?
— Попробовал, не понравилось, и сразу бросил.
— А я хочу завязать, и никак не получается, — Арсений Викторович хитро посмотрел в глаза Максиму, пытаясь в них прочесть что-то искомое. — Ну, что, будешь трудоустраиваться по второму кругу?
— Я за трудовой книжкой приехал, — невозмутимо ответил Гущин.
— Неужели всё-таки хочешь мучить этот свой обречённый сайт?
— Нет, сайт пусть живёт своей жизнью, а я буду устраиваться на другую работу.
— Секрет?
— Никакого секрета. Еду в Донбасс. Вы говорили, что нет этого региона. А он есть, и он жив, — Максим окунул руку в бездну своей спортивной сумки, достал оттуда кусок угля размером с толстую книгу с отпечатанной на нём веткой папоротника — подарок мастера на все руки Нужного — и положил на стол редактора. — А ещё этот регион борется. — Гущин вынул пулемётную гильзу, найденную возле взорванного завода в Вольном.
— Это что? — недовольно спросил Арсений Викторович.
— Напоминание, что житейские истории — они не в одной столице происходят. Но житейская история всей России сейчас в Донбассе пишется. От концовки этой летописи во многом не только моя, но и ваша жизнь зависит. Жизнь всего народа, я бы так сказал. Это вам пока кажется, что сюда, в Белокаменную, враг не может достать. Но поверьте, что может. Если его не остановить там, — Максим расстегнул верхнюю пуговицу своей клетчатой рубашки, в офисе было непривычно жарко.
— И кто для тебя враг? — небрежно бросил Арсений Викторович.
— Тот, чьи снаряды, санкции и лживая пропаганда летят в нашу с вами сторону. Кто жизнь русских людей превратил в ад. А у вас разве не так? — мгновенно отреагировал Максим.
— Ну, я противник войн в целом…
— Знаете, Арсений Викторович, как закончить эту войну? Конкретно эту. И воцарится мир, — сделал паузу Гущин. — Есть только один способ это сделать. Очень простой, но в то же время сложный способ. Нам нужно победить. И мне, и вам, так как мы с вами всё равно в одном поезде едем, хоть и в разных вагонах. Мне это один доброволец в поезде сказал. Я поначалу не понял его слова, даже в штыки принял. А сейчас осознал. Вы знаете, каждый человек в своей жизни имеет право на ошибку, на осознание этой ошибки, на публичное её признание, на её исправление, на изменение своей позиции, мнения, решения, убеждения, убеждённости. И вы прекрасно понимаете то, что я вам сейчас говорю. Потому что рано или поздно к вам придут или одни победители — чужаки, или другие — свои. Но и одни, и другие спросят, как вам ехалось в вашем вагоне? Не укачало?
— Я тебя услышал, Максим, — как можно более вальяжно сказал редактор, но эту натянутую неуклюжесть в выражении лица и интонации голоса Гущин определил по дрожащим губам и тарабанящим по краю стола пальцам. — И что тебя там могло привлечь? Слава, деньги?
— А если скажу иначе, — сузил глаза Максим. — Меня перестала привлекать та Россия, которую вы тут, в Москве, строите и всему народу навязываете. Все эти телеведущие и певички со словарным запасом Эллочки-людоедки. С этими вашими кешбэками, лайфхаками, фейками, кофе-брейками и прочей лабудой. Русский язык стали забывать. Неужели наши родные слова — возврат, совет или обман — чужими стали, ближе англосаксонские? Неужели просто попить кофейку уже стало для русского человека чем-то позорным? Это только маленькое наблюдение, видимая часть той беды, что со страной происходит. Там я увидел и услышал истинную Россию, не ту, что рисует телевизионный эфир или аранжирует радио. Иду, Арсений Викторович, не за славой и не за деньгами, а за сохранением настоящей России, за возвращением её, истинной, людям нашим, как бы пафосно это для вас ни звучало. Не цепляет уже ваш театральный пафос и манерное верхоплюйство. Видимо, это карма такая у нас — очищение России с пуска крови начинать. Я, Арсений Викторович, еду добровольцем. Так что вы тут не скучайте без меня. Живите весело и богато. Вернусь — проверю, — Максим сгрёб со стола и крепко пожал потную руку обескураженному редактору и вышел в коридор, где за дверями едва не столкнулся с корреспонденткой Асей Ланкиной.
— Ой, извините, Максим, неловко так получилось, я вам на ногу наступила, — защебетала Ася.
— Ради бога, Ася, это я извиняюсь, лечу, под ноги не смотрю, — смутился Гущин.
— А вы к нам обратно устраиваться или как?
Максим опустил глаза, ему показалось, что в угольках Асиных зрачков промелькнуло что-то такое неуловимое, знакомое, тёплое и манящее, что он некогда видел, наблюдая за Ириной.
— Я, Ася, воевать еду, добровольцем, — сдержанно сказал Гущин.
— Как? — Ася закрыла рот тонкой кистью руки, на которой Максим не заметил привычного для девушек броского маникюра. — Вас же там убить могут, это же страшно.
— Могут, Ася. Но это мой осознанный выбор, — Максим легко тронул Асю за горячее плечо и почувствовал, что она ждала этого движения. Её грудь наполнилась воздухом, щёки налились румянцем, кудрявая русая чёлка сползла на строгий лоб.
— А вы адрес мне ваш дадите? Какой он там вообще? Полевая почта или как?
— Я не знаю, Ася. Как узнаю, напишу сообщение, если хочешь. И давай перейдём на ты. Что мы, в самом деле?
— Пишите, я буду ждать. Я могу приехать к вам. Возьму отпуск и приеду. Мне отпуск уже положен, я больше года отработала.
— Хорошо, Ася, — Максим несмело и скомканно поцеловал её в щёку и шагнул за дверь.
Москва утопала в зелёном море лета. Накрапывал дождь, барабанная дробь которого терялась в надоедливом городском шуме. Решение принято, маршрут выбран. Сначала на юг, потом на запад.

Эпилог
В конце октября в дверь дома Кати Ниловой громко и долго постучали. Приветливый вечер согревал Нахаловку последними вздохами прячущегося в синей мгле солнца. На пороге стоял коренастый молодой человек в камуфлированной одежде зимнего образца и с двумя большими мешками. Это был Максим Гущин.
— Не ждали? — просияв задорной улыбкой, спросил он. — Вы меня извините, я тут, можно сказать, проездом. На полигоне работали. Ищу Константина Георгиевича, а квартира, где он жил с Натальей Ивановной, пустая… В Мариуполь вернулись?
— Здравствуйте, Максим! Так рада вас видеть! Неожиданно. Может, зайдёте? — обрадовалась Катя, замешкавшись в коридоре.
— Нет, что вы. Служба. Времени в обрез. Цыгель-цыгель, ай лю-лю. Очень надо Константина Георгиевича повидать.
— Они переехали. Выселили их отсюда, подонки. И сами не живут, и людям всё перепоганили. Ничего не смогла я поделать. Костя с Наташей квартиру сняли, здесь недалеко. Сейчас адрес напишу, — Катя удалилась в дом, вышла с запиской, протянув её Максиму.
— Благодарствую, — сказал Гущин. — Как вы?
— Да как все. Живу, тоскую, работаю, чего-то жду, а чего — не знаю, — махнула тонкой рукой Катя. — Один кот Гоша только и радует. Ведёт себя, правда, странно — сидит вечерами, прислушивается, смотрит куда-то в одну точку, словно видит там нечто живое. Может, у Гоши связь с Андреем есть? И волнительно, и страшно одновременно как-то…
*
Константин Георгиевич только что проснулся, отсыпался после смены. Квартира у него с Натальей Ивановной маленькая, однокомнатная, хрущёвской планировки. Только зашёл — сразу вход в зал, в туалет и на кухню. Обвисшие обои не менялись несколько десятилетий, из мебели — лишь шифоньер с гнутыми зеркалами и скрипящий провалившийся диван-книжка.
— День с ночью перепутался с этой работой. Сил нет, старость уже кости перетирает. Но некуда деваться, — пожаловался он, крепко обнимая Максима.
— Да и квартирка у вас не ахти, и отдохнуть толком негде, — заметил Гущин.
— Зато в панельном доме, — почти гордо подчеркнул Нилов. — Вы знаете, Максим, в случае артобстрелов панельный дом может спасти, даже при авиаударах вполне способен устоять. А вот кирпичные дома рассыпаются как карточные. Это я вам как специалист в этой области говорю, лично пережил и видел.
— О чём вы тут думаете? Не будет этого. Какие артобстрелы? — оторопел Гущин.
— Ну, знаете ли… — Константин сдвинул брови, пустил волны морщин на лбу, — Запад вооружает Украину, фактически уже воюет вместе с ней. Чего ждать — не знаем. И куда дальше бежать — ума не приложим. Некуда бежать. Мы дома.
— Бросьте. Не об этом надо думать. Я вам немного гуманитарки привёз, — Гущин затащил на тесную кухню два холщовых мешка с продуктами. — Здесь консервы, крупы, сахар, мука, в общем — всякая всячина. Хотел было в гостинице остановиться, а её разбомбили…
— Да, ещё летом, американскими «хаймарсами», — пояснил Нилов. — Соображающие люди уверены, что и стреляли тоже американцы.
— Не мудрено. Техника сложная, кто ж её этим продажным манкуртам доверит? Как дела в Мариуполе?
— А никак. Дом дочери снесли. Говорят, новый будут строить и в ипотеку продавать. Вот так. Наш с Наташей дом так и стоит чёрный. Обещают, что восстановят окна и двери входные, но кто, когда и как — не знаю. И что дальше делать, откуда брать деньги на ремонт — ума не приложим. Написали в мариупольскую администрацию — ни ответа, ни привета. Ехать надо, а ехать надо за что-то и остановиться там где-то, а остановиться негде. Замкнутый круг, — грустно сказал Нилов.
— Да, Россия большая, неповоротливая. Как говорят, долго запрягает, но потом едет — не остановишь, — подбодрил Максим.
— На то и вся надежда, и на вас, молодых. Нет у нас другой страны и народа другого нет, как ни крути, а прав был брат Андрюха, — признался Константин, поймав себя на мысли, что говорит это искренне.
— Работаете?
— Да, в редакции. Ночной сторож и колумнист, пишу много, уже полным ходом публикуюсь. Можно сказать, сбылась мечта. А может быть, и миссия моя земная в том. Спасибо Александру Александровичу, не обижает, поддерживает. Наташа вот в школу пошла...
— Не пошла, похромала, в школе ученики так и кличут хромоножкой, — усмехнулась Наталья Ивановна, качаясь на стареньком буковом стуле. — Медкомиссия не хотела допускать, в ногах у врачей валялась, просила дать возможность не умереть с голоду. В общем, пошли на нарушение.
— Нарушение? Где ж тут нарушение, если человеку работать нужно, чтобы жить? Вот тебе раз, — горько глотнул слюну Максим. — Гражданство российское получили?
— Оформляем, наконец-то звёзды снизошли, — улыбнулся Нилов. — Зря эти разрешения на временное проживание получали, после референдума их теперь никто в расчёт не берёт. Зато сколько денег и нервов потратили. А главное — времени драгоценного.
— Как Горский, Астров, Тулаева?
— После вашего репортажа и статьи Александра Александровича Мишка прям героем стал. К нему из соцзащиты приезжали, протез нормальный сделали, инвалидность оформили, как положено. Олег подлечился в психушке, с шахты, точнее, того, что от неё осталось, уволился. Сейчас устроился к какому-то знакомому в автомагазин. Ничего, нормально выглядит, заглядывает в гости иногда. Алиса перед отъездом в Питер к дочери мне костюмы привезла, в её машине с лета валялись, пригодились. Так что на работу как на праздник хожу, всегда при параде. Молодые сотрудницы глазки строят… Что будет с вашим сайтом? — вдруг вспомнил Нилов.
— Победим, продолжим наши житейские истории, — знойно засмеялся Гущин.
— После ваших публикаций о моей реабилитации даже как-то жить легче стало. Отболело слегка то, что много лет кололо в подреберье, — сверкнул безучастной улыбкой Константин. — А Немца, Немцова, Египтянина этого, кстати, всё-таки судят. Не знаю, посадят или нет, параллельно как-то, но сам факт заслуживает внимания. Вот и догнала меня справедливость, только почти на финишной ленте жизни. Наказали, оболгали, выбросили на горбатую обочину, так и шёл по ней, спотыкаясь, когда все остальные мчались по ровной трассе удовольствий и счастливого бытия. Максим, а вы-то как? Не ожидал, если честно, увидеть вас в форме.
— Да я уже в июле её надел, — скрипнув желваками, ответил Гущин. — Три месяца подготовки, полигон, сейчас в располагу еду. Время поджимает, ребята ждут.
— Ради выгод или во имя идеи? — задумчиво, с грустью спросил Константин Георгиевич, ему действительно давно хотелось задать этот колючий вопрос какому-то российскому военному. Но не по внутреннему зову души, а скорее по ещё мариупольской инерции.
— Какие тут выгоды? — по-мальчишески шмыгнул носом Гущин. — Да и русская идея сегодня превращена в запутанный симулякр, если вообще она существовала когда-либо. Главная проблема любой идеологии знаете в чём? В вопросе взаимного непонимания. Мы между собой договориться не можем по пустякам. Языка и общей терминологии нет, чтобы пояснить друг другу одни и те же вещи. Терроризм оправдывается военной целесообразностью, война оправдывается мнимым миром, и наоборот, беззаконие прикрывается законом, переворот провозглашается революцией, предательство — патриотизмом, а порок праведностью. Вот это, наверное, и есть главная наша идея — договориться и общаться на одном языке понятий.
— Сложно это, Максим… Вот, жене бежавшие из Мариуполя в Киев школьники на русском языке пишут, что ненавидят её и желают смерти… Как договариваться?
— Непросто, Константин Георгиевич… Но договариваться придётся. Это моя мечта, если что, только в бутылку её я прятать не буду. И главное… главное в этом деле — обойтись без западных посредников. Помните, как у Пушкина сказано о них, «вам непонятна, вам чужда сия семейная вражда»?
— Максим, — Нилов несколько расстроенно, с баянным хрипом потянул лёгкими воздух, — хочу тебе сказать кое-что. Должен сказать, как сыну, наверное, говорил бы. Это важно и для меня, и для тебя, и для твоей мечты. Ты знаешь, я раньше слово «Бог» писал всегда с маленькой буквы. А теперь пишу с большой. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что Бог есть. Ты просто должен верить в это. Как веришь в Победу. И всё.Я это точно знаю. Шёл однажды по улице и вслух задавал вопросы Богу: "Где же ты? Если ли ты на самом деле? А если есть, то докажи, дай знак!". И представляете, останавливает меня какая-то незнакомая женщина и дарит журнал, на обложке которого напечатано: "Я - Бог, и Я - есть". Представляете?
*
Вечерело. Тёмная синь неба застёгивалась золотистыми пуговицами звёзд, пьянящей тишиной окутывал комендантский час ничем не примечательный, погромленный политиками и битый войной провинциальный городок Вольный. А за горизонтом под Артёмовском шли тяжёлые бои, и оттуда веяло пронизывающим холодом. Но Максим не думал о том, что скоро и ему предстоит отправиться к линии фронта, он ехал в расположение своей части и согревался, читая душевное сообщение из столицы от обаятельной, неугомонной Аси.


Август-ноябрь 2023 г.
Обложка: Евгений Дитковский (г. Луганск)