И. Любарский. В мятежном крае. Ч. 1

И. ЛЮБАРСКИЙ. В МЯТЕЖНОМ КРАЕ (ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ). ЧАСТЬ 1
 
ИЗ БИОГРАФИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ПРОФЕССОРА МЕДИЦИНЫ И ОСНОВОПОЛОЖНИКА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ПЧЕЛОВОДСТВА В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛЮБАРСКОГО

Современная орфография С. В. Федоровой

(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника «Любарский И. В.  В мятежном крае (из воспоминаний) // журнал Исторический вестник.  МоскваСанкт-Петербург. Типография А.С. Суворина, Эртелев переулок, д.13 1895 . Т. 59.  С.813–839.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)

I.

Западная губерния в 1860 году - Положение крестьян и духовенства - Мученики долга - Тогдашняя администрация - Польское общество - Балы и пикники - Цукерни - Польская пропаганда - Колышко и его агитаторская деятельность - Офицеры поляки - Генерал-губернатор Назимов - Русская церковь в Лиде - Лидский костёл Проповедь капуцин -. Критическое положение.


Из учебника географии оставалось у меня такое впечатление, что западные наши губернии по самые границы царства Польского - вполне русская не только по преобладающему состав коренного населения, но и по строю внутренней жизни и качеству служилого люда. Велико же было моё разочарование и даже конфуз перед самим собою, когда в 1860 году я очутился  в Северо-Западном крае и мне пришлось побывать в Минской, Гродненской и Виленской губерниях. Я в недоумении спрашивал себя: где же Россия? Где её власть, значение, сила? Несомненно, она должна была здесь находиться, но она не чувствовалась и ен осязалась. Здесь, на западе, Россия затаилась где-то под спудом, и внешних признаков присутствия её не замечалось. Население - и православное и католическое - говорит белорусским наречием русского языка, но обучается польской грамоте, и всякий мужик как только мало-мальски выдвинулся из серой крестьянской обстановки, норовит объясняться по-польски и надевает на голову рогатую конфедератку, потому, дескать, что это признак высшей культуры. Повсюду богато украшенные величественной архитектуры каменные костёлы, и редко-редко попадались деревянные ветхие церкви с подпорками и заплатами, похожие больше на сараи, чем на храмы господствующей религии. Православное духовенство находилось в полном загоне; оно было принижено своею бедностью и подавлено импонирующем значением воинствующего католичества. Знакомясь с местными священниками и стараясь уяснить себе условия их быта, я замечал общую им всем характерную черту какой-то виновности в том, что они существуют в "в чужом крае". В смешанных деревнях, где находились православные и католики, особенно там, где проживали помещики, арендаторы или становые, священники даже богослужение совершали как бы украдкой, приказывая поменьше звонить, а иные не производили установленных крестных ходов, опасаясь выставляться на глумление и обиды, состоявшие в том, что паны нарочно шли на встречу иконам и крестам, не снимая шапки, или же провожали религиозную процессию посвистываньем и мурлыканьем неприличных песен. Я встречал почтенных пастырей, до такой степени запуганных, что они даже перед русскими опасались высказываться о гонениях на православие и о претерпеваемых личных бедствиях и потому отвечали на вопросы боязливо и уклончиво, чтоб не попасть в беду: ведь тогда, при начавшемся шатании умов, и между русскими встречались или полякующие или вообще доброхотствующие всему, что клонилось к ущербу русской государственности. Вообще, нравственное воспитание православного духовенства было запущено: в редких семьях употреблялась русская речь; напротив, в огромном большинстве в священнических домах говорили по-польски или потому, что русский язык, как "холопский", был в пренебрежении, или большею частью потому, что жёны и дети православных иереев совсем не владели русскою речью; мало того, попадьи чаще водили своих детей в костёлы, чем в церкви, потому что там панская вера, а здесь холопская.

Попадались между священниками и такие выродки, которые просто поражали своим циническим отношением к церкви и религии. Это были доживавшие свой век последние могикане унии 1839 года, примкнувшие к православию не по убеждению, но из расчёта. Они влияли крайне развращающем образом на свою паству, приводя её постепенно к полному религиозному безразличию (индифферентизму). С одним таким типичным униатом и поляком под священническою личиной я случайно встретился в Лидском уезде Виленской губернии. Понадобилось мне съездить в роту нашего полка, недавно размещённую в большой православной деревне Докудове с приходскою церковью. Ротный командир и оба субальтерна в этой роте были поляки. Едва я расположился на квартире капитана, как влетел к нам субъект в подряснике, с жидкими остатками волос на голове, с подстриженными усами и бородой.

- Поп тутейшей парафии, - отрекомендовался он, развязно подав мне руку.

Это был сухой маленький господин, подвижный и словоохотливый, сохранивший какую-то ребяческую наивность, не смотря на свой старческий возраст. Говорил он только по-польски, потому что русского языка не знал, а так как я в то время плохо ещё понимал польскую речь, то усилия его сделать удопонятным для меня свой разговор выходили очень комичны. За то, что я не мог объясняться с этим удивительным священником на его языке, он на первых же порах без церемонии уязвил меня "завзентым москалём".

- Вот, пане, обревезуйте его роту покрепче, - сказал священник, указывая на капитана, - да проберите его хорошенько за то, т напугал меня, когда пришёл сюда с ротой. Вообразите, у нас по деревне пошёл слух, что идёт в Докудово с ротой архиправославный командир. Приплелись сюда они как раз под воскресенье. Я на другой день чуть свет давай звонить сначала в один колокол, потом во все; думаю себе: не принесёт его нелёгкая в такую рань, а сам сижу в алтаре да высматриваю, потому боязно было.  Если б показался, я сейчас бы начал галдеть: Господи, помилуй. Прошло этак с полчаса, никого из москалей нет. Ну, значит, спит пугало, задравши ноги, и усердия моего не слышит; запер церковь и пошёл кофе пить. АП потом узнаю, что он такой же дьябел, как и я.

- Чего же вы, отче, так боялись?

- Как чего? А если б он и в самом деле оказался бла-го-на-ме-рен-ный да послал куда следует цыдулку, что докудовский поп мшу (обедню) не справляет, то опять пришлось бы в монастырь идти на покуту (на покаяние)

- Да почему же вы не служите? - спросил я, крайне удивлённый.

- Очень просто, пане коханный; по вашему не умею, а по нашему нельзя. Вот окрестить, повенчать, похоронить - это я с полным удовольствием, иначе попу с дочерьми жевать было б нечего. А в воскресенье церковь моя всегда открыта; придут, помолятся, попоют наши хлопы, и довольно с них. Да вы не думайте, впрочем, что я такой уж отверженец; в царский день редко когда молебна не откатаю.  Вот только с кадилом не могу управляться. Поп настоящий ловко так фуркает им впредь и назад, а у меня не выходит.

- Я удивляюсь, что вы затрудняетесь служить по-православному, - заметил я. - Сколько мне известно, в силу Брестско церковного договора, весь униатский обиход и вся обрядность  должны быть те же, что и у православных.

- Э, когда это было! - возразил он. - В то время, когда я стал униатским ксендзом, у нас уже мало осталось грековосточного, а были органы, рожанцы, годзинки, здровась Мария, аниол панский, колокольчики, ну, весь почти ритуал святого католического костёла. А теперь что: Господи помилуй, да подай Господи. Раз-таки поплатился я за своё неуменье. Приезжает как-то православный бискуп (епископ) такой важный, весь в чёрном, на голове колпак (клобук) с шлейфом. А ну-ка, отслужи, говорит, а я посмотрю.Я ни жив, ни мёртв начал плести обедню и всё посматриваю на самого аргуса. Он как будто бы и ничего, пристроился в уголку алтаря, да всё поклоны греет. Работа моя в поте лица, может быть, и сошла бы, если б не эта фатальная ектения. Тут уж я совсем запутался и стал бормотать имена какие только пришли в голову. По окончании всего представления, бискуп пробрал меня до десятого пота и, поблагославив, уехал, а потом и пишет: докудовский ксендз ниц не уме (ничего не знает), послать его на науку на два месяца в монастырь. А мне какая наука? Отлежался я там, рыбой отъедался до отвалу и монастырскую порцию оковиты (водки) получал, а затем таким же чурбаном пришёл в Докудово, каким и был.

- Почему бы вам, батюшка, не поучиться служить, как подобает, - посоветовал я, - это совсем  не трудное дело. Смотрите в требник, и всё выйдет хорошо.

-Поздно мне учиться, да и не к чему. Вон поляки похваляются, что отвоюют себе всю Литву. Тогда мы уже не в унию, а прямо в католичество пойдём. Дайте срок, - разглагольствовал этот диковинный иерей, переходя в игривый тон, - как только наша возьмёт, я сейчас коханого капитана за шиворот, да в кутузку; приставлю нож к горлу и спрошу: кем хочет быть - москалём или поляком. Небось, запляшешь, пан, под мою дудку.

Вообще из разговора с этим священником  осталось у меня впечатление, что в его польском фанатизме не малое участие принимала умственная его несостоятельность в форме одностороннего помешательства; иначе он не стал бы перед каждым встречным столь цинически выкладывать свои неудобные мысли. Долго ли он ещё оставался во главе прихода, узнать мне не случилось. Во всяком случае этот нравственный урод хотя и представлял явление исключительное, всё же был возможен только в то злополучное время, когда наша государственность на западе России являла в себе признаки полной развинченности вследствие преступного равнодушия наших  правящих классов к интересам отечества и религии. никогда не забуду разговора моего с одним поляком, подполковником генерального штаба пехотной дивизии, расположенной в царстве Польском. Когда в начале "повстанья" известный Сераковский, капитан генерального штаба, бежал "до лясу" и во главе банды стал воевать против русских войск, то я выразил своё негодование, что человек, получивший высшее образование (сначала в университете, потом в военной академии) на русские деньги, ездивший на казённый счёт за границу и во всём облагодетельствованный правительством, так подло отплатил ему. На это начальник штаба злостно возразил: "такому... правительству иначе и платить нельзя". Подобные люди сплошь и рядом занимали тогда ответственный места. (КОММЕНТАРИЙ АВТОРА. Когда по ходу событий стало ясно, что польское дело проиграно бесповоротно, тогда упомянутый штаб-офицер, чтобы отвлечь от себя всякие подозрения и упрочить карьеру, принял православие. Впоследствии, уже в чине генерала, он был убит при штурме Плевны, чем искупил свои политические прегрешения).

Справедливость требует казать, что в среде западно-русского духовенства находились лица, стоящие на высоте своего призвания и как пастыри, и кка русские люди. Таковыми обрисовались православные иереи Могилёвской, Минской и частью Гродненской губерний. Особенно были тверды священники позднейшей генерации. Только из такой крепкой среды могли явиться многострадальные мученики за святое дело, заявившие себя во время мятежа глубокою преданностью России и высоким благочестием. Жертв повстанской свирепости из числа духовенства было не мало. Но вот имена, в своё время опубликованные в газетах и внесённые в историю кровавыми буквами; священник в селе Костре, Пружанского уезда, Гродненской губернии Рапацкий, настоятель собора в заштатном городе Сураже, Гродненской губернии, Прокопович и священник в местечке Богушевичах, Игуменского уезда, Могилёвской губернии, Конопасевич. Все они после зверских истязаний были повешены повстанцами.   

Иван Васильевич Любарский, Казань, 1895 г.
Светлана Федорова - перевод в современную орфографию, Казань, 24 октября 2024 г.