Было это летом

Было это летом. Мне -- одиннадцать лет. Дачные друзья разъехались по городам и морям, и целыми днями я просиживала на лестнице веранды, читая детективы и наблюдая за бурной жизнью в бабушкином огороде: то лягушка выскочит, то прошмыгнёт между грядками соседский рыжий кот. Стояла июльская жара, поэтому гулять не хотелось, хотелось сидеть в тени крыши, желательно с вентилятором, желательно дома, в городе.

Бабушкина дача делилась на две части: прямоугольный дом с раковиной, газовой конфоркой, столом, за которым проходили все мои завтраки, обеды и ужины, приправленные «смотри какая полезная, надо съесть!» ненавистной петрушкой, и соседней комнатой бабушки с большой кроватью с одеялом с подогревом, над которой висели наши детские фотографии; и вторая -- как все её называли, «веранда», примыкающая к главному дому и состоящая из двух этажей. За верандой находился сарай с красной железной дверью, сбоку от веранды – огород и две яблони; в сезоны сбора урожая мощные ветви одной всегда наклонялись к земле от тяжести яблок, а у второй яблок почти не бывало и то, только зелёные и какие-то кислые. Бабушка заставляла есть и те, и другие.
Веранда осваивалась мной позже главного дома и оттого ощущалась менее родной, как будто я приходила в гости. Так и тянуло застенчиво пошаркать по красно-зелёному коврику у входной двери. В веранде распахивались створки витражного окна в совершенно другой мир прохлады, тонко пищащих комаров, мир привезённых из какого-нибудь неизвестного гугл картам королевства на краю света оленьих рогов, выкрашенной в белый замысловатой коряги в углу, книжных шкафов, вмонтированных в стену пролёта лестницы, картины дикого павлиньего глаза, разобранного кальяна с узорами, похожими на гжель, пахучих баночек, глиняных статуэток Будды, молившихся на столе, розоватых скелетов морских ежей на подоконнике и прочих причуд, за исключением книг (большинство из них сомнительно взрослого содержания), не имевших практического смысла, но именно поэтому казавшихся такими загадочными и наполненными тёмным волшебством.
Первый этаж был просторный, с одним окном, разделённый только деревянной подпоркой и бегущими от неё над спинкой дивана до стены лентами, с нанизанными на них деревянными вытянутыми бусинами. Звук постукиваний бусины о бусину при сквозняке напоминал звонко срывающиеся с края карниза капельки дождя. Часть комнаты занимали поставленные один перпендикулярно к другому три дивана, посередине -- стол с Буддами и благовониями, из стены над ним зловеще сиял перламутровый павлиний глаз. У закрученной лесницы размещались велосипеды и неработающий советский холодильник, вместо еды хранивший на своих решётчатых полках гантели и чугунный утюг.

Несмотря на все загадки разнородной коллекции вещей, самой захватывающей тайной веранды являлся погреб. Он – единственное, что осталось от разрушенного дома во время войны. Его деревянная с железным кольцом крышка едва заметным бугорком проглядывала под красно-зелёным ковром. Погреб даже в мыслях находился под строжайшим запретом, к нему без разрешения не подпускался никто, кроме бабушки, словно бы внутри во влажной темноте хранились сокровища и скелеты тех, кто однажды эти сокровища попытался забрать. Может, как раз таки во избежание новых покушений на богатство, в холодильнике затаился утюг?..

На деле погреб был забит двухлитровыми банками с маринованными огурцами, помидорами, грибами и бледными луковицами – по крайней мере, из погреба на моей памяти извлекались только пободные эксперименты какого-то безумного, судя по содержимому банок, создавшего новый вирус, учёного. Да и кому интересны эти овощи! Перед моими глазами стояли совершенно другие картинки, когда бабушка, надев резиновые сапоги, спускалась в гробницу, а я придерживала крышку погреба и боролась со страхом и искушением заглянуть и узнать что же там внизу так громко хлюпает и скрипит.

Но если что и по-настоящему пугало меня в веранде, так это второй этаж. Изначально веранда строилась для дяди Антона, сына бабушки. В их семье ещё была старшая дочь, моя мама, однако для неё почему-то ничего подобного не делалось. Так вот: веранда строилась для дяди, но он встретил художницу из Беларуси на несколько лет старше его, они поженились и переехали в Крым, оставив веранду никому не нужной и полной старых, как газеты под новыми обоями, призраков своего присутствия. «И что в этом такого?» -- спросите вы. Объясню: с самого детства я до дрожи боялась больших открытых пространств с множеством дверей, которые могут в любое мгновение распахнуться, показать свой чёрный проём и выпустить на меня жутких чудищ. Не могу сказать влияние ли это просмотров ужастиков со старшей сестрой или же плоды моей богатой, неудержимо рисующей в каждом тёмном углу искажённые фигуры под три метра, детской фантазии.
Вне зависимости от причины, второй этаж с двухместной кроватью, тумбочками по бокам (вместо ламп стояли потускневшие имитации средневековых подсвечников) и креслом качалкой у небольшого окна стал воплощением моих страхов не сколько из-за практически полного отсутствия мебели, сколько из-за шкафов. Жёлтые дверцы шкафов, точнее ниш, тянулись по стенам и невозможно было понять истинный размер их желудков, набитых тубами ковров из дядиных поездок, коробками с железными конструктами, запасными чайниками, мягкими игрушками, одеждой и прочим. У меня создавалось впечатление, что шкафы способны сожрать абсолютно всё, затянув тканевым языком в свои пыльные недра тапки, кошку, ребёнка, и ведь не поперхнутся, гады!

И вот, день медленно клонился к вечеру. Я сидела на ступеньках и с увлечением набиралась опыта в расследованиях вместе с Эрастом Фандориным из серии детективов Бориса Акунина. Уже не помню, как точно называлась книга. Где-то вдалеке лаяли собаки, вокруг цветов жужжали пчелы. У моих босых ног невесомо уселась жёлтокрылая бабочка. Попытаться поймать или оставить?

-- Маша! – крикнула бабушка из открытой двери главной части, с кухни. Бабочка, испугавшись громкого звука, улетела, -- Маша, иди сюда!

-- Иду!

Я заложила нужную страницу конфетным фантиком и пошла на кухню. Бабушка готовила ужин, по запаху – картошка с мясом. На стене отчётливо тикали часы. Похоже, это тиканье автоматически появлялось в местах жительств всех бабушек и дедушек. Картошка жарилась на шипящей сковороде, мясо булькало в кастрюле с розовым цветочком. Бабушка в переднике и строго спущенных на кончик носа очках сидела за столом с журналом рассады. Как я понимала, там было что-то про лунные фазы, таблицы посадки овощей по месяцам и здоровый цвет у семян тыквы.

-- Пришла? Так, Маша, мне нужен бардачок с инструментами. Он должен быть в сарае, принеси, пожалуйста, -- не поднимая глаз, сказала она. Я пожала плечами и отложила книгу на стол.

-- Какой? Красный или чёрный?

-- Красный, красный, -- бабушка встала и взяла с холодильника длинный железный ключ, -- На, открой, а то я сарай уже заперла на ночь.

Я забрала ключ, вышла на улицу. Небо окрасилось в аквамариновый, он перетекал в розовую размытую полосу на горизонте. Дневная жара постепенно спадала, только камни, которыми была выложена дорожка, ещё сохранили тепло. Рядом с маленьким прудиком в треугольной формы витьеватой клетке-подпорке росли две розы: красная и розовая. Кажется, у бабушки были для них имена, но я не знала какие и почему из всех многочисленных растительных питомцев она решила крестить только эти две розы и, вроде как, даже ухаживала за ними с большой, нежели за остальными.
Все свободные места на участке, которые можно было засыпать землёй, выровнять и засадить зелёной жизнью, занимались самыми разными представителями пищевой культуры; от крыжовника до тыкв, к концу августа раздувавшихся до невероятных размеров. Под бабушкиной тяпкой всё как от ужаса росло быстрее и вкуснее. На краю участка военными шатрами расположились два парника, к ним я старалась не приближаться после того, как в прошлом году по неосторожности наступила в молодой муравейник, воздвигнутый у входа к «перцам».

Вокруг этой стороны участка не было забора или деревьев и отсюда отлично просматривались соседские дачи. Были и в три этажа, и вечно недостроенные, и серые, непримечательные. Больше всего мне нравился зелёный покосившийся домик тёти Люды, низенькой старушки, живущей по нашей улице. Домик её смахивал на недостроенный корабль, весь в заплатках из досок, покосившийся, с разными уровнями, обозначавшими либо крышу, либо сарайную пристройку. Перед домом разливался заросший камышами и смородиной пруд (больше нашего) с коротким помостом. Купался ли там хоть раз кто-нибудь или нет? Тёти Люды не было на даче, она, вроде как, лежала в больнице. Бабушка говорила «её свалил ревматизм». Я не очень понимала значение ревматизм, но раз «свалил», то значит что-то с ногами.
Сарай действительно оказался закрыт.
Я вставила тело ключа в замок, провернула. Что-то внутри щёлкнуло и дверь со скрипом начала открываться, как будто только и ждала, чтобы её отперли. Из мрака сарая на меня пахнул запах досок и земли. В этих стенах хранились все садовые инструменты, топоры разный величины, грабли, змеиноподобные шланги – и это всего лишь малая часть. Щёлкнул выключатель и передо мной из тени выплыли «соты» стеллажей, забитые кастрюлями, оставшимися ещё с моего детства несколькими контейнеров с игрушечными машинками, верёвками, запасными парами строительных перчаток и мешками с удобрениями. Под потолком плетёными ульями покачивались корзины для грибов, а в глубине сарая покоилаись накрытые полотняной тканью газонокосилка и шина автомобиля. К слову, бабушка так и не сдала на права.
Чёрный бардачок нашёлся в углу около сачков, обычно используемых мной и моим младшим братом, если его привозили на дачу в перерывах между летними лагерями, не для ловли бабочек, а для охоты на лягушек или спасения их же из колодца. Обыскав весь сарай, я так и не обнаружила нужный мне красный бардачок и, кашляя от вековой пыли, отправилась к бабушке с повинной.

-- Маша, он должен там быть, поищи ещё раз, -- дала она недовольный ответ на мои оправдания и со стуком поставила передо мной тарелку с дымящимися картошкой и курицей, -- Но сначала поешь.

-- Может, лучше ты сходишь? – изображая вину, мол «мне так жаль, что не получилось, но вынуждена просить об этом тебя», поинтересовалась я. Мои глаза жадно смотрели на книгу на столе.

-- Вот, пожалуйста! Ни о чём тебя нельзя попросить. Ни. О. Чём! – низкий голос бабушки изливался злым разочарованием, -- Я всё должна на своём горбу тащить, да? Ни грамма помощи, я к тебе с едой, с компотиком; попей, Машенька, то, скушай это, а ты, лентяйка...

-- Ладно, я схожу ещё раз!

Бабушка недоверчиво взглянула на меня поверх очков, пытаясь понять насколько сильным был произведённый её гневной речью эффект. Я юркнула на стул с клетчатой сидушкой и оборонительно схватилась за вилку. 

-- Ешь быстрее, остывает же, -- бабушка села за стол напротив.

Я с опаской взглянула на её сильные большие руки с грубыми мозолями на ладонях. Если дело доходило до того, чтобы что-то пилить, ремонтировать, ну, и вообще перевоплощаться в плотника, то эти руки умели всё и даже больше, только дай им работу.
В молодости бабушка занималась стрельбой, а потом пошла в милицию, проработала там лет тридцать и, наверное, переловила немало преступников. Её все уважали и справедливо побаивались. Удивительно, как мог человек этими руками и стрелять, и полоть грядки, и заплетать мне тугой колосок без единого петуха!
Тянуть время ужина оказалось плохой идеей, так как за окном из щелей между камнями, из колодца и из пруда быстро просочились синие сумерки, превращающие ель у окна в мохнатое чудовище, а огород – в кишащее личинками поле.
Когда я, ощущая тепло еды внутри, вразвалочку добралась до сарая во второй раз, то в полной мере прочувствовала какого это идти по звенящей комарами темноте, с напряжением выглядывать из-за угла дома, пугаясь встававших перед глазами высоких сгорбленных силуэтов за парниками или же на соседнем участке и наконец с облегчением щёлкнуть выключатель в сарае, убедив себя, что опять мне всё придумалось. Красный бардачок как сквозь землю провалился. Бабушка, оторвавшись от мытья посуды под ледяной водой (тёплая грелась слишком долго), сердито направила меня поискать на второй этаж веранды. Ночь, второй этаж, жёлтые дверцы, бесконечные голодные шкафы... Казнь!
Подвешенный в углу напротив стола телевизор шипел, силясь поймать сигнал канала с новостями с вышки. Над моей головой как будто занеслось зазубренное лезвие гильотины.

-- Бабуль, может завтра? – жалостливо просила я, -- Почему именно красный бардачок? Никуда он не денется, не обокрали же...

-- Я твоей маме уже говорила, что она тебя плохо воспитала, скажу ещё раз, месяц без своего дурацкого телефона будешь за свою лень. – Бабушка звонко прихлопнула севшего на предплечье комара, -- Сказали – сделай и гуляй! А в красном бардачке у меня все важные инструменты, надо в плите поковыряться, мясо еле сварилось сегодня.

И я поняла: бабушка непреклонна, спорить бессмысленно.

-- Эх... Где фонарик лежит?

-- Батарейки сели, новых нет. Просто включи там свет, ничего сложного, -- бабушка подтолкнула меня к выходу, -- Иди давай, не мешайся!

Она всегда была раздражённой, когда мыла посуду: ставила перевёрнутые чашки на полотенце, чтоб стекали, с громким стуком, гремела тарелками, вилками, ножами, хлопала дверцами буфетного шкафчика. Помогать не разрешала, всё сама, злая и в забрызганной водой одежде. Она бы не боялась идти на второй этаж, в пасть шкафам. Но я – не она, поэтому оказавшись в веранде, я судорожно включила каждый светильник у двери, стола и лестницу. Со стены на меня тяжело глядел безумный павлиний глаз. Казалось, его сдерживала только позолоченная рамка. Я попятилась к лестнице, подняла голову – пустые глазницы черноты встретились со мной взглядом. Сердце забилось сильнее. Тишина сгустилась, подступая со спины. Какая там у бабушки любимая поговорка?.. «Сделай дело – гуляй смело». Собравшись с силами, я поднялась на несколько ступенек и замерла: кто-то отчётливо дышал позади меня. Обернувшись и не увидев ничего, кроме книжных полок, я набрала в лёгкие побольше воздуха и почти бегом взлетела по лестнице.

Единственным источником освещения на втором этаже было окно, выходящее на огород. Синеватый свет прямоугольником падал на дощатый пол и край застеленной кровати. И вдруг по полоске света мелькнул силуэт. Я оцепенела от страха. Да кто здесь!? Помогите! Я до рези вглядывалась в то место, где видела тень, наугад пытаясь нащупать клавишу выключателя. По голым щиколоткам прошёлся ветерок, внизу, в погружённом во мрак начале лестницы глухо зазвенела связка ключей. Бабушка имела привычку держать военную выправку и не позволяла себе шаркать, а сейчас там кто-то как будто волочил ступни по полу. Скрип ступеньки под неподъёмным весом, хриплое дыхание. Что-то приближалось. Я не раздумывая бросилась к мутно жёлтым дверцам шкафа, дёрнула задвижку и нырнула в спасительную пыльную пасть.
Шкаф съел меня полностью, перемешав с пледами, мягкими игрушками и свёртнутыми коврами. Я не шевелилась и, кажется, даже не дышала. Под пяткой оказался плюшевый заяц, в лопатку упёрся ковёр. Через тонкую щель между дверцами был виден кусочек комнаты и шкаф напротив. Шаги достигли конца лестницы, звон ключей на мгновение стих, а потом двинулся в мою сторону. Кровь заледенела в жилах. Чудовище высилось перед щелью на три метра, замотанное в лохмотья, с зияющим провалом вместо лица в коконе капюшона. Тонкая, облепленная гноящимися струпьями рука потянулась к ручке. Что-то заворочалось рядом со мной, и внезапно дверцы шкафа распахнулись и размотанные ковры, как прорванная плотина, вылетели на чудовищу, обмотали с ног до головы, зажали дыру капюшона. Шкаф напротив со скрипом раскрыл челюсти и ковры втянули чудовище в бездонный проём. Дверцы громко хлопнули, воцарилась тишина. Я несколько секунд сидела неподвижно, сжимая в руке вязаного зайца. Потом вскочила и почти кубарем слетела вниз, пробежала мимо книг, белой коряги, обогнула раскрытый настежь погреб и выскочила в ночь.

Смутно получалось вспомнить, как бабушка утешала меня, приговаривая «рыбонька, ну, не плачь». Ладони грела чашка чая с крыжовником, во рту было горько. Рядом, на столе, засыпал вязаный заяц. Потом бабушка говорила, что никогда не видела у нас такой игрушки. 
В середине августа пошли дожди, и родители забрали меня в город. Мы с бабушкой решили, что не будем говорить им о том, что случилось, а на веранде оставили кресты, иконы и какие-то обереги. Зайца я забрала с собой. Жить стало неожиданно очень интересно и страшно: я повсюду искала тени, звоны, шаги в пустой квартире. Бежали недели, но ничего не происходило, а следом начался сентябрь, школа, друзья, занятия и я стала забывать об удивительных кошмарах веранды. Следующим летом мы «наконец-то!» улетели на море, а после стало как-то не получаться; то лагерь, то друзья зовут на летние ночёвки, то новые путешествия. Родители построили свою дачу, новую, большую, удобную. И вроде тот же уют, то же лето, а уже всё другое и, может, бог с ним!

 
Мы с мамой знали, что бабушка не выйдет из больницы, хоть она и говорила, что «рано мне ещё помирать, мне ж только восемьдесят три!». Рано не рано, а смерть взяла своё и теперь бабушка лежала рядом со своими родителями на Шукаловском кладбище под плитой с надписью Зорькина Наталья Олеговна 22 июля 1939 г. –  31 августа 2022 г. На похороны я не ездила -- испугалась.
 Октябрь выдался холодным и пасмурным, лужи покрылись корочкой льда, на стёклах с утра выморозил узоры иней. Мы приехали на бабушкину дачу, чтобы осмотреть дом, разобрать вещи, документы на собственность, которые она хранила в тайнике под кроватью и просто попрощаться. Точнее прощаться нужно было маме. А мне до сих пор не верилось.

Мы оставили машину у забора и отперли главный дом. Внутри всё так же пахло деревом и теперь ещё и холодом, никому было включить обогреватель. На столе, почти как будто их оставили только на пару дней, лежали дачные журналы и очки. На плите, словно примороженные, стояли две кастрюли с цветочком.

-- Маша, не ходи со мной, -- обернулась ко мне мама. Её красивые голубые глаза блестели от слёз, -- Я хочу сама. Ты знаешь, мы с бабушкой часто ссорились, она меня во многом не понимала... Эту мою любовь к большим городам и роскошной жизни без нужд и труда. Походи, посмотри по участку, может, захочешь что-нибудь взять на память.

Мама скрылась в спальне, а я взяла ключ от веранды и вышла на улицу. Прошлась по огороду: всё замёрзло, завяло, сгнило. Сарай оказался заперт, домик тёти Люды выглядил нежилым, кое-где позразвалился  – она тоже не приезжала и я не знала, жива ли до сих пор. С дачными друзьями мы потеряли связь, кажется, кто-то из них уже учился в университете, кто-то в армии... Бабушка была последней обрезанной ниточкой, через которую мне иногда докладывали какую-то информацию о их жизни. Бабушкиных же друзей почти не осталось. Ещё при жизни она часто показывала мне альбом с фотографиями студенческих годов и, вздыхая, тыкала толстым пальцем в какого-нибудь симпатичного парня и говорила: «А этот уже всё, того...» и за этим следовала точная дата.

Я, как во сне, неторопливо гуляла между рядами грядок, заглянула в душные парники и, убедившись, что там тоже уже все и всё умерло, вдруг обнаружила себя перед дверью на веранду. Мне не хотелось заходить и разрушать в памяти ту застывшую картинку солнечного первого этажа со всеми этими фантастическими в своём сожительстве в одной комнате вещичками, дешёвыми любовными романами, детективами, велосипедами и картинами. На верхушке мохнатой ели гаркнула ворона. Я решилась и сняла ржавеющий замок.
Павлиний глаз. Да, он всегда первым встречал меня своим диким злым взглядом. Я внутренне содрогнулась, однако скорее по непривычке. Веранда слабо пахла уходящим летом и сенокосом, застыла во времени, наглоталась тишины: пыль оседала на столе, статуэтках Будды, ракушках, морских ежах, книгах, в беспорядке разложенных по диванам. Пальцы перебрали, как струны арфы, ленты с деревяшками. «Кап-кап-кап» -- пробормотали они и опять замолчали. Велосипеды нам отдали на родительскую дачу ещё пару лет назад, теперь их место гордо занимали мешки с накошенной травой, источавшие этот запах деревни и тоски по покидающему теплу. Стало по-детски грустно: всё волшебство выветрилось и только осадок его до сих пор покоился где-то в моей груди.
Новая рана открылась вместе с осознанием. Я поднялась на второй этаж, полная решимости взглянуть своим страхам в глаза. Вот пустая кровать, окошко, кресло качалка, жёлтые двери шкафов. Никаких ужасов, никаких трёхметровых фигур в лохмотьях. Тишина, мёртвое спокойствие, сладковатый резкий запах... Постойте! Я распахнула тот самый шкаф и встретилась с чернотой капюшона. Чудовище сидело в окружении ковров, рубашек и, угрюмо съёжившись в углу, и неловко мяло плюшевого зайца.

-- Ты!.. – воскликнула я, чувствуя тревогу и облегчение одновременно, -- Ты... Ты было больше в прошлый раз.

Чудовище пожало плечами. Я оторопело смотрела на него. Мы как будто поменялись местами: я высокая и страшная, оно – маленькое, беззащитное. Сложно было поверить, что всё это время мой кошмар был настоящим.

-- Ты всё это время жило здесь? Я имею в виду в шкафу.

-- Да. Можно мне выйти?

-- Подожди, а-а... Кто ты вообще?

Чудовище пожало плечами, встало, распрямившись, словно бы хотело показаться сильнее.

-- Я – Смерть.

Я моргнула и отступила на шаг. Какой бред!

-- То есть как это «Смерть»?..

-- Смерть живёт в каждом доме, только меня всегда было чуть больше, чем в других. И тут живу я не в головах, а в погребе. И хочу туда вернуться.

-- Ну, -- я беспомощно развела руками, -- Возвращайся. Хотя, нет, объясни мне сначала всё...про тот случай.

Смерть сжала в когтистых пальцах плюшевого зайца и со знакомым звоном ключей проплыла мимо меня в комнату. На свету она казалась полупрозрачной, невесомой.

-- Единственное, что на свете стабильно и правильно по сути своей есть рождение и смерть живого существа. Увядают цветы, умирают животные и прах их впитывается в землю, -- монотонно заговорила Смерть. – Я живу на фундаменте ушедшей жизни, погреб к ней ближе всего.

-- Но разве смерть не повсеместно? Мир же огромный и в нём за одну секунду умирают сотни людей!

-- Вы, люди, отличаетесь от лис или голубей самосознанием, оно в свою очередь приносит вам знание о собственной смертности на уровне ином, отличном от... Как же его... Инстинкта самосохранения. Я лишь песчинка, проекция знания человечества о грядущем.

Я почесала затылок. Как-то запутанно выходило и загадку эту не решить, как делали в детективах.

-- Получается, что в ту ночь я должна была умереть, да?

Капюшон утвердительно качнулся.

-- Дом сильнее меня оказался, но ты всё равно придёшь ко мне потом. Все приходят. Могу я идти?

-- Подожди минуку!

Я хотела спросить у Смерти ещё хоть что-нибудь, но не могла придумать. А может и не нужно, может, бог с ним? Для чего мне знать дату смерти своих родственников или друзей? Легче жить без этого груза. Смерть слегка наклонила голову: ждала. У неё всё время мира, а у меня?

-- Сколько мне ещё осталось? – выговорила я и тут же ужаснулась: -- Нет, не говори! Всё таки не надо.

Смерть не могла улыбаться, у неё не было лица, но я кожей ощутила, как она усмехнулась. Так странно, что мне усмехалась сама Смерть.

-- Искушение велико, не каждый его преодолеет, -- без оттенка проговорила она. --  Проводи меня.



Мы спустились на первый этаж, по щиголоткам пробежался ветерок, край ковра откинулся, обнажив крышку погреба. Я впустила Смерть в сырую темноту. Что-то скрипело и хлюпало, мне уже не хотелось узнать что именно. Когда я покидала веранду, в спину мне донеслось дыхание: «До скорой встречи».
Мама ждала меня у машины. Лицо заплаканное, губы твёрдо сжаты.

-- Ну что, Маш, едем? Ты ничего не берёшь? – устало поинтересовалась она. Я помотала головой. То знание, что я собиралась пронести через всю оставшуюся жизнь, не могло быть чем-то материальным.

Мама подняла бровь:

-- Ты уверена?

Я задумалась: знание не должно отнимать у меня никаких аспектов простой человеческой жизни. Оно сопутствующее, а не заменяющее или поглощающее.


 
Дача скрылась за поворотом и смешалась с другими чужими дачами в выцветшее пятно. В багажнике на ухабах свирепо трясся и подпрыгивал Павлиний глаз. Мне было и горестно, и легко одновременно. Несмотря на то, что бабушки больше не было с нами, я знала, что в моём сердце для неё всегда найдётся место. Смерть забирает и будет забирать многое, но память о близких людях и родных местах – никогда. Это не просто инстинкт, по которому голуби находят дорогу в голубятню, это настоящее, истинное самосознание – любовь к тому, что безвозвратно ушло.
Ехали молча. За окном проносились фермы, электростанции, посёлки. Всё желтело, засыхало, однако это не смерть; просто сон природы. На подъезде к городу я повернулась к маме:

-- Что ты будешь делать с дачей?

-- Ох, не знаю пока что... – её ухоженные руки сжались на кожаной обивке руля, -- Может быть, продадим землю, чтобы отложить на ваши университеты. Хотя мне не хотелось бы.

-- Мама, давай проживём жизнь так, чтобы быть готовыми к смерти, -- вдруг вырвалось у меня, вместо слов утешения. Мама звонко засмеялась, впервые за долгое время.

-- А давай, Маша.