Песнь четвертая

«У СТРАСТИ НЕТ НАЧАЛА, НЕТ КОНЦА, ЛИШЬ СВЕТ - КАК БОЛЬ, И ГОЛОВОКРУЖЕНЬЕ»

    Свен с Мальвиной, по их заверениям, за неимением презервативов практиковали прерванный половой акт, однако извлечение пениса из влагалища за несколько мгновений до эякуляции надежным методом контрацепции, увы и ах, не является, поскольку даже ничтожно маленькое количество сперматозоидов, наличествующее в предсеменной жидкости, способно привести к нежелательной беременности, и после дурацкой, нелепой, непредсказуемой, несвоевременной (а как же иначе?) смерти Кэвилла от перитонита (я, догадавшись, что потеря аппетита, тошнота и жар связанны с воспалительными процессами в червеобразном отростке слепой кишки, вооружилась потрепанным анатомическим справочником, оставленным в ящике стола дядюшкой и канцелярским ножом, всерьез намеренная прооперировать пацана в полевых условиях без наркоза хотя бы затем, чтобы потом не казнить себя за халатность, как в случае с Финном, но идиотка Венделл, вцепившись в мои запястья, заголосила, что я убью ее ненаглядного, оттолкнула так, что я, приложившись затылком к оконной раме, выронила обеззараженный в огне инструмент, заперлась со свернувшимся в позе эмбриона парнем в купе и открыла только когда измученное сердце бедолаги, захлебнувшееся переполненной гноем кровью, умолкло навсегда), я, не в состоянии стереть с лица зловеще-осуждающую гримасу, утащила завернутое в спальный мешок тело в отведенный под кладбище альков, ледяным тоном напомнила всхлипывающей дуре, что his death не на моей совести, велела девушке перебираться ко мне, справедливо опасаясь, что она захочет пойти по стопам своей слабохарактерной сестрицы и, наблюдая, как моя последняя соратница (я, дери меня Фенрир, как будто стала главной героиней детективного триллера Гагаты Херстин, в котором все участники событий отбывают в царство Эрешкигаль по очереди) с блаженной улыбкой поглаживает медленно растущий живот и, вооружившись карандашом, записывает все приходящие на ум имена, я, понимая, что Мальви, скорее всего, тронулась умом из-за бурлящего в крови прогестерона и не отдает себе отчет, что дипломированной акушеркой Каллигения не является, с особой тщательностью обшарила бункер вдоль и поперек, обнаружила крошечную поллитровку коньяка в самом дальнем сундуке склада, завернутую в промасленную тряпку (мудрый Ламотт, полагая, что здесь соберется немало взбудораженных неопределенностью people, видимо, не желал провоцировать неадекватов на эскалацию конфликтов и планировал пустить ее в ход исключительно как обеззараживатель) и, подавив соблазн наклюкаться, поскольку так и не осуществила мечту в день восемнадцатилетия, получив официальное разрешение Гестаса и госпожи Ленц, попробовать шампанское и выяснить наконец, отчего большинство взрослых неровно дышит к алкоголю, употребляя его every weekend (если бы сия новелла представляла из себя не просто замысловатый, изобилующий причастными и деепричастными оборотами тест и звалась, zum Beispiel, визуально-интерактивной новеллой, то после описания данного эпизода сценарист, полагаю, был бы обязан вывести на экран уведомляющую читателя плашечку «ваши отношения с Хаммерсмитом значительно ухудшились, так как вы не спасли его от мучительной гибели»), перенесла bottle в южный вагон-ресторан (great idea for creating of a dining room, dear uncle) рядом с кухней и, готовя для хнычущей «солененького охота» Венделл салат из корнишонов, сухарей и законсервированного сыра, некстати вспомнила, как однажды (предположительно ночью, когда я дремала) Кэвилл постучался ко мне, предпринял весьма нелепую попытку соблазнить и, стушевавшись, промямлил, что его, окаянного, жест истолковали превратно, когда я, смерив парня холодным взглядом, послала в Муспельхейм, и вовсе не оттого, что была девицей строгих правил и боялась разругаться с Венделл из-за смазливого членоносца, - просто лощеная физиономия Свена не вызывала нужного отклика, а пониженное либидо требовало тщательного фейсконтроля кандидатов на немаловажную роль дефлоратора, учитывающего не сколь низменную страсть к познанию sweetness of love и внешние данные, столь искру, ту самую, которая торкает corazon, гаркая «oh, yessss, this is it!», и пускай в постапокалиптических условиях на стонущей от разочарования Антиэмбле, предательски погубленной населявшими ее микробами, устроить личную жизнь полуфригидной девственнице казалось чем-то из разряда фантастики, памятуя, что почти все из того, что случилось, я совсем недавно по наивности относила в столбец, озаглавленный «delusion», не прекращала верить в судьбу и не сокрушалась, что в школьные годы отказывала приглашавшим меня пожевать пиццу подросткам, не горя энтузиазмом испробовать сомнительную усладу совместной трапезы с малопривлекательным увальнем или обколотым стероидами альфа-самсой и предпочитала довольствоваться малым: выцепить в толпе хелльманцев интересного юношу, похитить его светлый образ, нафаршировать хорошенько начинкой, почерпнутой из ладно сочиненных перфекционистами романов и, наделив иллюзию импонирующими качествами, превратив ее из двумерного картона в нечто мясисто-выпуклое, давать волю необузданному воображению, представляя, как мы с моим персональным Бальдром (прочь, безглазый Хед, в этой Вселенной пророчество Вельвы не сработает), напрочь лишенным индивидуальности и потому удобным, прекрасно сложенным, с безукоризненными манерами, прогуливаемся по банальной набережной, он - ах, прекратите! - лобызает мою руку (фон: пляж, пасмурное утро, слепо тычущийся в волокна облаков абрикосовый восход, чешуистая гладь расплавленной стали, передразнивающей небосвод, хрустящая под подошвами галька, целующиеся с валунами волны, играющие с прибоем в догонялки песочники) и смотрит с благоговением, поскольку внутреннее чутье подсказывает, что на свою создательницу надлежит глядеть с нескрываемым восхищением. Довольно кощунственно, рассуждаю, в моем теперешнем положении, когда свободного времени, как любила выражаться Амалтея, туева хуча, растрачиваться на трафаретные грезы, всецело зиждущиеся на бессюжетном порно (уточним: грабитель в лыжной шапочке и не скрывающей внушительные бипцесы майке врывается в условный, приблизительно обозначенный предметами интерьера банк, застает сисястую даму-секьюрити за самоудовлетворением, - и начало-о-ось, или, допустим, надзиратель с заключенным [оранжевая роба, внушительные татуировки], или же, окончательно расшалившись, сочиним знойно-распутную мулаточку на четвереньках, дразнящую атлетически сложенного русала, резвящегося в бассейне, призывая его оставить родную стихию for a while, разложить сначала полотенце, а затем и ее саму - чтоб понеслась, как грится, душенька в рай), ведь гораздо, гораздо приятнее даже не сама развязка с этими простынями, припорошенными ванилью лепестков, с подсвечником и горящими на нем тремя фаллосами, украшенными резьбой, с пошлым балдахином и стыдливо прикрывающим двуспинное сплетение (задумка видеографа) тюлем, а ее предвкушение, клейкой субстанцией бурлящее in the stomach (никаких бабочек в животе, долой штампы и набившие оскомину стереотипы!), претворяющее громоздко-неуклюжую россыпь бисера в изящно посверкивающий гранями рубин, придающее ценность обыденным мелочам, пропитанным флером длительной, хорошенько настоявшейся романтики; итак (йоу, пристегнулись и погнали!), я - беспечная внучка сенатора, проживающая в Гондзассе, Айла-Бамме, О’Вайо (не суть), он - Эскадий Бринделл (бакенбарды, золотистые кучеряшки, чуть жестковатые на ощупь, проколотые соски, тело мы позаимствуем у Киллиана Милтона, если вы, конечно, ведаете, кого я имею ввиду), галантный студент экономического института, воспитанный матерью одиночкой (чудесная, отмечу, особа: пирожки со сладкой фасолью, пахнущие - как в том стихотворении - апельсином palms), мы, как это принято у гомериканской молодежи, знакомимся в клубешнике («потрясно танцуешь!» - «you toooooo!»), шатаемся по ночному даунтауну (конец мая, жирно поблескивающая после ливня почва, рододендроны, неоновые вывески баров, предлагающих стакан божоле всего за - неслыханная щедрость! - пять таллеров), качаемся - фить-фить-фить - на детских качельках под надзором строгой луны (радикально настроенная феминистка Диана, вняв похабным думам Каллигении, разумеется, вычеркнула меня из своего каталога возможных претенденток на должность вечно юных, дающих обет безбрачия нимф), и каждое взаимодействие, от касания невзначай (взначай, еще как взначай!) мизинцев и до робкого «can I?..», обрывающегося на полуфразе сочными, нетерпеливыми причмокиваниями, мешающимися с оголтелым воплем высунувшейся из окна дуры с башкой утыканными бигуди, разбудившей добрую половину жильцов и вздумавшей прочитать всему двору лекцию о правилах поведения в приличном обществе не просто отпечатывается в подсознании, а гравируется внутри каждого нейрончика, that’s why мне, слишком замороченной на внятной предыстории, не дано понять (ноль осуждения) последователей Афродиты, воспевающих иную чувственность, более дерзкую и приземленную, повторяющих, что дружба организмами - не повод для последующего установления более тесных ментальных связей.
    Признаться, даже оценив риски и слабо рассчитывая, что Мальви благополучно разрешится от бремени (рожали же девушки в антисанитарных условиях тысячи и миллионы лет назад), я, пессимистка по натуре, оказалась хреново подготовлена к тому, что она будет надрываться, умолять сделать хоть что-нибудь, метаться в агонии несколько (суток) и, испустивший дух у меня на руках синюшный младенец, крошечный, сморщенный, похожий на резиновый муляж, не соизволивший (я его прекрасно понимаю) оставаться в этом отвратительном мире больше нескольких секунд, последовавшей за матерью, был помещен в опустевшую коробку и отправлен в начавший пованивать «склеп», и стоя под едва теплыми струями до тех пор, пока не опустошила бойлер, я, ожесточенно терла себя мочалкой, заглушая душевную боль и страх перед одиночеством воспоминаниями о другой себе, о той веселой, пухлощекой, чуток взбалмошной девчонке допилеоновского периода, обожавшей плавать, пропускающей завтраки ради похода на речку, - к величайшему моему огорчению, после проблем с отвечающей за репродукцию системой именно эта часть Годфри-младшей утратилась безвозвратно, отмерла, скинулась подобно верхнему слою скорпионьего хитина, и даже сейчас, привыкшая к собственной заторможенности, я не переставала изумляться внутренней пустоте, как будто my inner child захватил с собой совершенно все «прибамбасы», оставив весьма скудную меблировку, и зря передвигала я фурнитуру туда-сюда в тщетной надежде хоть как-то обустроить гадкое жилое помещение, - слишком кардинальные перемены в характере продолжали зудеть легшими в пробелы немыми многоточиями, грубо, шероховато, несообразно, бестолково, по-уродски (еще парочку синонимов?) сращивая все имеющиеся стыки, усиливая ощущение арендатора размером с ноготь в чудовищных габаритов апартаментах, доселе принадлежащих гулливеру, и вместе с Венделл и ее облитого тонким слоем каучука крошкой я оплакала наивную, добрую Каллигению, не замкнувшуюся в себе остолопку с раскрытой грудной клеткой (вот, полюбуйтесь, легкие, там почки, а вот тут, под ребрышками рядом с желудком, зеленеет желчный пузырь), нарочито медленно смыла кровавые разводы, забралась в западный вагон, залезла на верхнюю полку, отвернулась к стене и затихла: цик-цик-цик, механизм заводной куклы, изготовленный миссис Годфри-Ламотт по спецзаказу разлюбезного супруга, остановился, вставленный промеж лопаток пропеллер ключика (две половинки крыльев белянки с премилыми дырочками посередке), дернувшись на пол-оборота, замер, пластмассовые руки повисли как плети, ноги разъехались в шпагате, а подол пышного платья, взметнувшись, накрыл морщинистыми воланами статичные колени. Побороть отрешенность и абулию за неимением чародейских пилюль, плодотворно избавляющих индивидуума от внутриголовного убранства и трансформирующих его в болванчика-псевдоэнтузиаста, enjoying his own life, меня вдохновил, как ни странно, толстенький томик сочинений гомериканского писателя элозийского происхождения, затерявшийся на самом дне мини-библиотеки, состоящей в основном из бульварных романчиков и пособий по оказанию первой медицинской помощи, потому что если для освоения «Квази-Монды» и «Цветущей на огнях» Степсона не требуется определенных навыков (этот гений вкушается легко, avec plaisir), то, пытаясь вникнуть в хитросплетения намеренно разорванного автором на мятые клочки и раскиданного в произвольном порядке сюжета с весьма размытыми границами, ты, складывая буквы в знакомые слова, повелевая содержащие вроде бы вполне обычные фразы группироваться в витиеватые предложения, спустя несколько строчек осознаешь, что ни хера не ясно, возвращаешься к началу и чувствуешь себя тупицей потому, что шутник Боков, в отличие от своих коллег, не спешит облегчать читателю задачу, виртуозно, как фокусник, стремящийся спрятать от вас шарик под одним из бешено вращающихся цилиндриков меняя времена (не заключенное в позолоченную рамку с надписью «внимание, щас дадим флэшбек» прошедшее выливается вязкой цементной лужей на настоящее и захватывает будущее) и лица («ты» сменяется на «я», «мы» или «он»), так что мне пришлось вдосталь помучиться, чтобы умозаключить: тексты Вадима Бокова не терпят спешки, с которой вы глотаете рассчитанную на единоразовое употребление приключенческую мелодраму, утоляя жажду выяснить, кому достанется артефакт и поплатится ли за свои грехи нахальный убийца тетушки Мокк, они запрашивают трудолюбия и вдумчивости, их следует смаковать медленно, не расслабляясь и держа ухо востро (а что он стремился завуалировать, почему употребил именно это словосочетание?), как шарады разгадывать разнообразные отсылки, припоминая факты из биографии (героиня - прототип жены, а вон тот выхолощенный олух - его гомосексуальный кузен, сбежавший из Биттербурга еще до восстания, поднятого упырем Земблиным), и наконец смекнув, отчего Гестас читал одну сравнительно небольшую по объему новеллу неделями, я оценила попавшее мне в руки сокровище, ибо в условиях изоляции и без доступа к Интернету многогранная, тяжеловесная проза и поэмы с двойным, а то и тройным дном - то, что нужно в качестве кормежки скучающего мозга, поскольку штудирование творчество этого гения натренирует извилины и не позволит окончательно слететь с катушек, однако несмотря на благодарность к Вадиму Бокову, разнообразившему унылый досуг аскетичной пленницы, ознакомившись с его романом «Ultima Thule for mister Solus-Rex», я прочувствовав сквозившую between the lines симпатию к основному персонажу, «болела», хо-хо, за оппонента инфантильного, придурковатого Идэма Раунда, захватившего власть в вымышленной стране, потому что, во-первых, главный герой в отрочестве издевался над мальчиком, боготворившим его, во-вторых, после кончины супруги этот дуралей думает только о себе, игнорируя просьбы осиротевшего сына почитать ему на ночь про брошенный с утеса кубок и, по факту, является виновником трагической гибели крошки Давидика, в-третьих, месье Раунд, в конце концов, жалкий трус и фиговый папаша, козлиным тенорком лепечущий довольно умному для своего возраста шестилетке, что его мать, дескать, уехала лечиться в Швеццарию, поэтому  циничный, злобный, желающий сломить тюфяка антагонист нравился мне намного больше подкаблучника Идэма, that’s why когда в финале спятившего философа расстреляли, я испытала ни с чем не сравнимое удовлетворение, and - alas! - есть все основания полагать, that гениальнейший из писателей пришел бы в ярость, имей я наглость волшебным образом пересечь временной континуум и в слегка невежественной форме поделиться своими суждениями касаемо его любимчика. За расшифровкой шедевральных сочинений Вадима Бокова и беседами с чутким, но (ай-яй!) молчаливым Эскадием, частенько радовавшим меня своим присутствием пролетело (за безошибочность сведений не ручаюсь, пардоньте) два с половиной года, кое-какие из припасов (спрессованные водоросли, бочонок квашеной капусты, вафли и шоколадные плитки) закончились, и я, с отвращением представив, как буду давиться медом с орехами до конца своих дней, решила-таки совершить вылазку на поверхность, чекнуть, что стало с Цверингом и, если получится, поискать в заброшенных домах и магазинах чего-то вкусненького, тем более что большая часть радиации, вероятно, уже осела to the ground, и теплого лыжного комбинезончика, шапки и двух масок будет более чем достаточно для высадки на Антиэмблу. С седьмой попытки мне удалось справиться с тяжеленным люком, покоцанным снаружи и, распрямившись, я поправила лямки рюкзака и осмотрелась: расплывшийся ромб солнца в компании двух ложных собратьев, крайне мелких, но достаточно ярких, гарцевал над куцей щеточкой подлесков, которым поросли дальние холмы, - видимо, частички полупрозрачной пыли, все еще накрывающей планету серым одеялом, отражали свет не хуже кристалликов льда, только вот любоваться красотой паргелия практически некому, - большая часть людей стопудово погибла, выжившие же едва ли обладали романтическим настроем оценивать великолепие недолговечной иллюзии. Перебирая ворох разрозненных thoughts, с грустью вспоминая донимавшие меня пятнадцатилетнюю проблемы быстро загрязняющегося туалетного столика, вытянула на поверхность сознания муссировавшиеся years ago слухи о колониях на Луне и Аресе, держа наготове винтовку, вошла в основательно разгромленный мародерами супермаркет, схватив тележку, принялась споро бросать в нее уцелевшие пакетики с воздушным рисом, чуть не заорала от восторга, наткнувшись на несколько кульков пшеничной муки и, не сразу заслышав хриплый стон за растерзанными холодильниками, ощерившимися пустыми полками, трясясь не то от ужаса, не то от перспективы встретиться с живым существом, подкралась к источнику шума и, увидев распластавшегося на полу человека, судорожно пытающегося снять пришедший в негодность скафандр, с шумом выронив оружие, полезла за запасным респиратором, вцепившись деревянными пальцами в скафандр, свинтила его, быстро надела фильтрующее воздух устройство, объяснила согласно кивающему парню, что отведу в свое убежище, забыв о потребности остерегаться незнакомцев, запихнула винтовку в сумку, опустила на дно еще несколько контейнеров с крупами и, приобняв за талию высокого, слегка пошатывающего юношу, заковыляла, отдуваясь, обратно к бомбоубежищу, обмирая от восторга, и когда мы спустившись, избавились от верхней одежды и представились друг другу, я, беззастенчиво пользуясь возможностью таращиться на Лабра Холливелла (графитово-черные волосы, нисколько не портящий, и даже наоборот, придающий своеобразия шрам в форме буквы «ипсилон», вырастающей из уголка рта и тянущей короткие рога в направлении уха, бликующие тусклым пепельным серебром при свете ламп, радужка глаз - мелко нарезанная смесь оливок и фундука, восхитительнейший симбиоз карего с зеленым, прямой нос, стройное, сильное, гибкое, длинное тело, исполинский рост дарит непередаваемое ощущение, что гигантская, прекрасная статуя, с любовью высеченная Пигмалионом [переделаем его в гея] ожила, и теперь бродит по раскуроченной планете, разбивая сердца антиэмблян), вкратце описала свои adventures, отмахнулась от насупившегося смещением фокуса Бринделла, растаявшего пугливым дымком в dark corner of my mind, подперев ладонью щеку, наблюдала как он уплетает приготовленные мной лепешки, внимала рассказу о зиккурате, воздвигнутом на Джаганнатховой горе в Индрии, шпиль которого упирается стратосферу, возвышаясь над коконом, загрязняющим air и, старательно отводя взгляд от обтянутой черной водолазкой грудь, подумала, что с этим мужчиной, доверившимся мне и вызывающим благоговение, я готова рискнуть и отправиться на другой конец света за лучшей долей, предварительно угнав какой-нибудь внедорожник. Запнувшись, Лабр, вдруг поднявшись из-за стола (ах, зачем, наши колени так уютно соприкасались!), пошарил в кармане штанов и, смущаясь, протянул мне чуть примятый цветок (на середине пути я, изнемогая от напряжения в ноющей пояснице, оставила его ненадолго под деревом с бледно-розовыми соцветиями, чтобы сориентироваться на местности и найти нужную тропинку в стремительно лиловеющем forrest), взяв который, я незамедлительно охнула (он оказался ядовитым и нехило жег кожу), но когда Холливел, снедаемый неловкостью и чувством вины (мой ты котеночек), попытался отнять свой подарок («прости пожалуйста, у меня руки давно ничего не чувствуют!»), я, надувшись, пропыхтела «this is mine», контролируя мимику, осторожно расправила хрупкие лепестки, демонстрируя крайнюю степень привязанности к презенту, уложила его между страниц (вы ведь не возражаете, достопочтенный мистер Боков, послужить сейфом для моей реликвии?) и, understanding, что без долгих размышлений соглашусь нагой нырнуть в обжигающий похлеще огня яд растения, ставшего для нас обоих символом, лично мной трактовавшимся исключительно положительно и наслаждаться этой болью, благодаря которой ледяной куб, оказавшийся не саркофагом, а яйцом, треснул, выпуская наружу еще не оперившегося, слепо тычущегося желтым клювом в надежно урывающее от снегов и бурь материнское крыло птенца, лишь бы вновь и вновь дивиться тому, как смешно он щурится, растерянно вскидывает густые брови, как змеится по щеке обворожительный рубец; привстав на носочки, чтобы без помех, from eyes to eyes телепортировать Лабру все свои думы, я переплела в ракушку our fingers и, сместив взор на чувственные губы, на чуть заметную ямочку на чисто выбритом подбородке, на формальный вопрос «куда мне лечь?» покосилась на свой вагон, и вместо ответа привлекла его к себе и обняла так крепко, что, убеждена, Холливел догадался, как именно мы - благослови нас, благонравная Ванадис - проведем ближайшие часы, дни, сутки, недели, месяцы, века, мегагоды, гигагоды, упиваясь разноцветно переливающейся в священном вакууме, не поддающейся эвальвации in this stupid broken world беспрерывностью.