Куда идешь?..

В природе буйствовала декабрьская метель, обдавая все живое и неживое убийственным холодом. По глубокому снегу медленно вышагивал солдат. На нем не было ни ватника, ни даже шинели, лишь летняя полевая форма, да шапка-ушанка на голове с опущенным верхом, которая хоть как-то представляла собой защиту от жестокой морозящей стихии. Солдату было до боли холодно, от чего он съежился, потирая ладони рук о китель... тер нос, щеки. Кругом было белым-бело и очертания здания казармы, от которого удалялся солдат, было уже едва различимо.
«Куда идешь?!» — прозвучал в морозном воздухе едва различимой окрик. Солдат остановился. Обернулся. Прислушался. Снова тот же голос, но отчётливее: «Куда идешь?!». Солдат огляделся, стал присмотрелся в вьюжную даль, искоса приставив к глазам ладонь, — ни души. Лишь иглами впивались в открытые участки лица снежинки, задуваемые резкими порывами студёного ветра. «Послышалось», — подумал солдат и снова побрел вперед через снежную мглу, временами проваливаясь в глубокий снег. Он приближался к забору, отделяющий войсковую часть от внешнего мира. «Шахрух, только не уходи никуда! Будь на месте! Я иду к тебе!» — мысленно обращался идущий к кому-то.
Над миром сгущалась морозная тьма… Повалил обложной снег. Идущему становилось невыносимо холодно — зуб на зуб не попадал. Начали обмораживаться нос, щеки, особенно, страдали пальцы ног — кирза не спасала от холода.
Опять стала бушевать нижняя метель, обдувая идущего с низу; он попытался растереть бока и поясницу. Это его чуть согрело, но прибавилась неимоверная усталость, от которой идущий валился с ног. Утомленные ходьбой мышцы отказывались двигаться. Да ко всему прочему начал одолевать сон, как ответ на усталость и обморожение. «Если я перестану двигаться, я усну вечным сном и не смогу предупредить брата…», — буравила мысль идущего.
На этот раз метель пошла верхняя, обдувая идущему шею, от чего он еще больше сгорбился, сопротивляясь ветру и холоду. 
Солдат замешкал, остановился перед сугробом… Вдруг резко вонзил в сугроб ладони, захватив снег, которым он стал растирать лицо. После солдат вынул носовой платок из кармана брюк, чтобы удалить с лица влагу растаявшего снега. Ту же процедуру он проделал и со стопами. Заново обмотал ноги портянками, надел сапоги. Лицо, руки, ноги горели. Это согрело солдата, взбодрило, отогнав сон-убийцу.
Идущий зашагал дальше, бубня себе под нос нахлынувшие из памяти строчки:

«Умереть. Забыться. И все.
И знать, что этот сон – предел
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу.
Это ли не цель Желанная?
Скончаться. Сном забыться. Уснуть.
И видеть сны?»

Дойдя до бетонного забора, в котором зияло огромное отверстие, солдат выдохнул:
 
«…Вот и ответ.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот объясненье …».

Солдат пролез через отверстие, оказавшись как бы по ту сторону вселенной. Остановился. Осмотрелся. Вдохнул глубоко морозного воздуха, будто вдохнул волю. После резко выдохнул, будто освободился от ненавистной ему неволи. Теперь же вдохнул воздух глубже, словно вдохнул свободу, и при выдохе стремительным шагом двинулся вперед в неведомую даль.
Уже совсем стемнело. Войсковая часть осталась далеко позади. Идущий уже взбирался по косогору, преодолевая первую на его пути сопку. Открылся редкий лес. Лесные ели мерно раскачивались со скрипом под напором ветра — так шумели кроны, пугая путника этими звуками. Казалось, лес скрывал в себе какую-то тайну. Но какую? Что же ожидает путника впереди: жизнь или смерть?
Узкая тропинка в лесу была занесена глубоким снегом, но идущий, казалось, знал, куда идёт. Мозг его сверлила лишь одна мысль: «Нельзя останавливаться, остановка смерти подобна!»
Ищущий время от времени завязал в снегу — холодная стихия будто намеренно не давала ему продвигаться вперед, но он ее все же побарывал, делая неимоверные физические усилия и включал всю свою силу воли, чтобы только идти вперед — к цели, а значит, к свободе.
На этот раз идущему на ум пришли поэтические строчки «Солнца русской поэзии»:

«…Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест …»

Мысли идущего оборвал звериный рёв… Он встрепенулся от неожиданности. Рёв, непонятно откуда доносившийся, но пугающий до смерти, шёл то ли сзади, то ли с боку, то ли спереди, то ли сверху, отдаваясь эхом… И вдруг, перед взором идущего предстал огромный бурый медведь с разинутой пастью, ревущий и стоящий на задних лапах. Передней лапой медведь попытался зацепить солдата. При этом лесной зверь почему-то говорил человечьим голосом, отдавая команду: «Рядовой Ахмедов, подъем!» Идущий был изумлен, что лесной зверь вдруг заговорил человечьим голосом. В свою очередь солдат крикнул таежному зверюге: «Медведь, отстань от меня! Я иду своей дорогой, а ты иди своей! Давай разойдёмся по-хорошему!..»
…Шесть утра, точнее шесть часов одна минута. Личный состав роты построился в две шеренги на взлетке перед утренней зарядкой. Что-то неладное происходит в спальном расположение. Слышны крики двоих:
— Рядовой Ахмедов, подъем!
 Это кричал мл. сержант Тимофеев рядовому Ахмедову, который никак не мог пробудиться ото сна.
— Медведь, отстань от меня! — в ответ на команды кричал солдат сквозь крепкий сон, все никак не пробуждаясь. — Я иду своей дорогой, а ты иди своей! — продолжал кричать спящий. — Давай разойдёмся по-хорошему!
— Я тебе дам «по-хорошему!», — в остервенении вопил командир, а глубоко спящий, рядовой Ахмедов, все никак не мог пробудиться, и в состоянии глубокого сна, все кричал и кричал Тимофееву, то есть, во сне бурому косолапому, чтобы тот не трогал его: мол, каждый идет своей дорогой; мол, зачем тебе я; мол, лучше нам разойтись по-хорошему. Бесновавшийся же Тимофеев звероватого вида, стоя, можно сказать, над Ахмедовым, орал из своей пасти ему в ухо, сопровождая окрики не только ударами сапога о койку, на которой, скрючившись от холода лежал рядовой Ахмедов, но и отборным матом, пытаясь таким способом разбудить, по его словам, «опухшего духа» — но все было безрезультатно, ибо «опухший дух» спал мертвецким сном, хотя от того, что вытворялось над рядовым Ахмедовым, мог бы в конец и мертвец пробудиться.
Вначале над ротой прокатился лишь легкий смешок, но потом он перерос в бурный хохот, от которого не удержались даже сержанты, заливисто и непринуждённо обхохатываясь и хватаясь за животы. Это-то еще пуще прежнего распалило младшего сержанта Тимофеева. Он бесновался, орал, начал уже ремнем стегать спящего, отчего, в конце концов, «опухший дух» пробудился, но первое что «дух» увидел перед собой — была злая, орущая физиономия командира, выплевывающая нецензурщину. Придя в себя ото сна, рядовой Ахмедов проворно спрыгнул со второго яруса койки, нырнул ногами в брюки, затем — в сапоги, на которых покоились не продольно разорванные портянки, как это полагается по уставу, а в квадратно разорванные, отчего бойцу не пришлось тратить время на обмотку портянок. Быстро нахлобучил на голову шапку, и уже в строю солдат застегивал на все пуговицы китель. И, последний штрих: был застегнут на крючок воротник, как и полагается настоящему «духу». На всё про всё у бойца ушло ровно двадцать восемь секунд (Кто-то умный из сержантов догадался засечь время!) Все, включая сержантов, смотрели на еще одного вставшего в строй с каким-то даже уважением и умилением, ибо в роте был побит рекорд подъема в тридцать одну секунду. И тем не менее, рядовому Ахмедову объявили один наряд вне очереди — в целях воспитания и устрашения.