Светлый град на золме, или Кузнец Часть 2, гл. 6

Глава 6. Смятенье чувств
       Ольха и ясень. Ясень и ольха.
       Сплетайте ветви, стволы соединяете.
       Внутри вас жизнь сильнее всего на земле.
       Ольха и ясень, ясень и ольха,  оживает и воздух вокруг.
       Ольха и ясень, переплетайтесь,
       Создайте солнце и луну создайте.
       Вы двое – Солнце, оба вы – Луна.
       Вы – небо и земля, земля и небо.
       Вы сходитесь подобные Богам Асгарда,
       возноситесь над миром огнями ваших душ.
       Ольха и ясень, ясень и ольха,
       Поёт любое сердце, видя вас…

     Мы вернулись в Сонборг в самый Мидсоммар. А это летний праздник любви, когда юноши и девушки гуляют до  утра. Когда возлюбленные уходят в поля, луга, леса, чтобы любиться, вбирая плодородие самой земли, вершины лета и могущества солнца последние дни безраздельно царящего в небе.
   Мне недоступна радость этой любви, единственная, кого желаю я, никогда моей не станет. Она любит и любима достойнейшим из всех достойных. А мне остаётся лишь бесконечно мечтать, утешаясь только миром, что создаёт моё воображение. Да ещё тем, что я все дни рядом с моей возлюбленной, а это немало.
     Но ночами ко мне приходят странные сны, где она смотрит на меня и говорит мне: «… спой, любимый мой, милый…» и смотрит на меня так, как смотрела лишь однажды.
     Но наяву я смотрю на неё, а она избегает смотреть мне в глаза, отводит взгляд, едва я пытаюсь поймать его…
     Но эта грёза заставляет меня просыпаться по утрам. Убаюкивает вечерами и даёт мне сил. Сил жить. А чем я жил раньше? Почему я не могу этого даже вспомнить? Я стал совсем другим теперь…
      И однажды я сказал это Сигню. Неожиданно даже для себя. Это была уже осень. Мы с Хубавой поехали на  восток Самманланда, к морю. В одной из прибрежных деревень было сразу много заболевших какой-то сыпью детей. Оказалось, к счастью ничего серьёзного. Но мы пробыли там неделю. В один из вечеров накануне отъезда, мы пошли с Сигню к морю, прогуляться по берегу фьорда. Лишайник и мхи плоскими нашлёпками разных оттенков зелени, бронзы, меди и золота покрывали камни, как домотканные коврики. Было очень тихо, ни ветра, ни журчания воды, ни шелеста деревьев. Вокруг высокие скалы, мы спустились по ложбине к широкой полосе берега, куда пристают лодки и корабли. Вода сегодня была так тиха, что ладьи даже не качались, прилипнув, будто к поверхности зеркала. Вот тут я и сказал Сигню, что люблю её. Так и сказал, брякнул в тишине:
      – Сигню… я… что хотел сказать… Я люблю тебя!
     Это признание выскочило из меня само. Я будто даже и не думал в тот момент об этом, я лишь наслаждался её близостью. Сигню остановилась и посмотрела на меня:
       — Я тоже люблю тебя, Боян, — тихо проговорила она.
      Я решил, что она не поняла меня, что говорит о другой любви, о той, что всегда была между нами.
         – Ты… наверное, не поняла… я не о том… – забормотал я.
     Но Сигню подняла глаза на меня, впервые за несколько месяцев:
      — Я всё поняла, Боян, — сказала она. – Ты зачем мне это говоришь?
      Я растерялся. Что я мог ответить? Зачем? Я не знаю, зачем я сказал это,  потому что чувствую так.
      — Не надо, Боян, ты… ты… не искушай меня.
      Во мне вспыхнул огонь от этих её слов.  «Не искушай…», так я привлекаю её?!
       — Перестань! Замолчи! Замолчи! Замолчи, или я никогда больше не останусь с тобой наедине! – воскликнула Сигню вдруг, становясь похожей на капризную малышку…
     … Да, меня волновал теперь мой Боян. С той самой Норборнской битвы, когда я, оказавшись в его объятиях, осознала вдруг, что они не вызывают во мне отвращения. Больше того, мне были приятны его прикосновения. Я старательно обходила это воспоминание в своих мыслях. Это удавалось мне все эти месяцы, и вот он решил вдруг признаться… Боян, чьё лицо я знаю всю жизнь, но совсем иначе вижу теперь.
       Для чего он затеял этот разговор? Я не хочу даже разбираться в своих чувствах к нему. А что если я найду там желание, влечение, страсть? Что я буду делать с этим? Замолчи! Замолчи, Боян!
       Я услышал её. По-настоящему услышал. Я стал мужчиной для неё, вот что. Кем всерьёз никто меня не считал в Сонборге. Я был скальдом, прекраснейшим в истории Свеи, но только скальдом. И только Сигню знает, что я мужчина. Что я люблю её как мужчина. И она… Боги… Если она чувствует во мне это, значит… я был счастлив уже этим.
       — Обещай, что никогда больше не станешь говорить мне то, что сказал. И так многое уже сделано нами, – бледнея от волнения, проговорила Сигню, изюегая даже смотреть мне в лицо.
       — Прости. Я не думал соблазнить тебя…
      Она покачала головой и отвернулась.
       — Не пытайся обмануть самого себя…
         Что ж… дальше я выполнял обещание. Я молчал.
       Но теперь я знал, что моя любовь небезответна. Безнадёжна, даже более, чем прежде, но зато, я знаю: в сердце той, кто весь мир для меня, горит огонёк, принадлежащий мне…
   
      …Много всего произошло после нашего первого похода. Самманланд, приросший значительными землями Норборна, строил форты. Открыли несколько школ в этих фортах, на что очень сетовал добродушно Дионисий, ведь ему теперь значительно прибавилось забот, учителя теперь должны были разъехаться и в эти форты. А ему пришлось время от времени объезжать эти школы. А ещё учить новых и новых желающих такими учителями стать. Но я знала, он был очень доволен мною и Сигурдом. Это почётно – учить детей и взрослых, и от казны платят вознаграждение помимо того, что люди приносят на содержание школ в казну фортов. Удивительно, как быстро стала меняться принадлежащая нам часть Свеи.
      А на начало зимы планировался новый поход. К западным йордам: Эйстану, Грёнавару, и Бергстопу были направлены гонцы с письмами от Сигурда с предложением, мирно присоединиться к Самманланду, и стать единой Свеей, впервые за все сотни лет, что Свея существует. Но ответов мы ждали так долго, что я стала смеяться даже:
       — Ты уверен, что эти конунги умеют читать?
       — Есть у них там хоть кто-то грамотный, — так же смехом отвечал Сигурд.
      Все конунги, были грамотными, конечно. И Эйстанский Харальд Толстый, и Грёнаварский Ивар Зеленоглазый и Альрик Бранд («Меч») из Бергстопа. Но они предпочли отмолчаться. А стало быть, мы готовились к зимнему походу.
       Ежедневно терем просыпался в одно и то же время. Теперь и на площади напротив терема на достроенном уже каменном здании, которое  было отдано под Библиотеку, школу, и для учеников Дионисия и Маркуса, красовалась  огромная клепсидра. Любой житель Сонборга отныне всегда мог знать сколько времени. Сделанная по образцу маленьких комнатных часов, она отсчитывала минуты, капая на камни площади, а плавающий на верхнем уровне выкрашенный в красный цвет диск, спускаясь с вытекающей с рассчитанной скоростью водой, указывал точное время. Вот только в морозы придётся спускать воду, чтобы не разорвало искусно сделанную нашими мастерами-стеклодувами колбу.
       Мы с Хубавой, с Ганной учили новых лекарей к новому походу, да и для самого Самманланда, для новых фортов необходимы были лекари. Я предвидела это и раньше, но после норборнского похода стало ясно, что невозможно справиться со всем одной и даже вместе с Ганной.
       Поэтому десятки молодых мужчин и женщин из тех, что проявили такое желание, учились теперь лекарскому мастерству. Ясно, что ко времени похода они не будут готовы в достаточной степени, но врачевать несложные раны и распознавать заразные болезни, чтобы не допустить эпидемий в войске, мы их научим.
      Каждое утро в тереме начиналось с Совета, на котором присутствовали алаи, Хубава, Ганна, Гагар, Легостай, Боян, Эрик Фроде, иногда Дионисий и Маркус. Мы готовились в новый поход, и скоро уже стало ясно, что три оставшихся йорда воевать придётся разом, а не по одному, как было с Норборном. Ещё позднее, уже к концу осени наши разведчики доложили, что три йорда точно объединились против нас. Это обрадовало Сигурда. И я сразу поняла почему.
       — Да, милая, ты всё правильно поняла, вместо трёх битв, нам придётся выиграть только одну, а это всегда легче!
       Я рассмеялась:
      — Ты в азарт вошёл.
      — Так и есть! – улыбнулся Сигурд, сверкая белыми зубами.
      От его улыбки у меня сладко ёкало в животе. И вообще от любого взгляда на него, от встреченного его взгляда, волна желания поднималась во мне. И я ничего не могла поделать с этим. Да и хотела ли?
      Это было утро, тёмное осеннее утро, когда мы вставали задолго до рассвета. Сигурд уже умылся, а я с удовольствием смотрела на его, прекраснейшее на всём свете тело, на то, как играют мышцы под гладкой кожей…
   …Я люблю, когда она смотрит на меня. Куда чаще я смотрел на неё, причём, в те мгновения, когда она этого даже не замечала. Нередко я нарочно поджидал её на галерее терема, когда знал, что она идёт в лекарню, в Библиотеку или к Эрику Фроде. Прервав свои занятия, я выходил на галерею. Или смотрел из окна маленькой горницы, что рядом с парадным трапезным залом, в котором мы теперь собирались все трижды в день, кроме дней, когда у нас учения с выходом «в поле». Или, когда она уезжает по своим лекарским делам в разные концы Самманланда.
    Сигню  единственная, сразу поняла преимущества, открытых разведкой подготовок трёх йордов к войне с нами. Единственная. Ни Гуннар, и Гагар, которые пришли в замешательство от открывшейся перспективы битвы сразу с тремя конунгами, ни Фроде, вообще, по-моему, напуганный этим. Остальные алаи ещё не знали.
       За эти месяцы я пару раз ездил в Брандстан, навестить родителей. В один из таких приездов мать сказала, как ей не нравится «чрезмерная свобода твоей дроттнинг».
      — …в любой момент она срывается с места и скачет во все концы йорда, с кем-нибудь из алаев, всегда с этим Бояном…
       — Мама, Боян безобидный человек в этом смысле, — усмехнулся я.
      Рангхильда посмотрела на меня со снисходительной усмешкой:
       — Если у человека есть член, он не может быть безобиден для женщин, — значительно сказала она. — И если он не портит девчонок, восхищённых его песнями, это не значит, что он не имеет видов на кого-то значительнее, на твою жену.
      Я покачал головой, конечно, Сигню очень близка с Бояном, но они близки с детства, он как старший брат для неё.
       — Пусть так, — согласилась Рангхильда, но прищурила остывающие в этот момент глаза, и я понял, что разговор о Бояне это лишь предисловие, лишь разведка боем, узнать, ревную я Сигню вообще или нет.
      И верно, следующая стрела из её лука была уже вполне настоящей и ударила пребольно:
       — Ну хорошо, оставим холощеного скальда… А то, что твой воевода во сне грезит о твоей жене, не беспокоит тебя? И ещё: то, что она не понесла до сих пор тебе не подозрительно? – она сверлила меня железным взглядом. — Не готовится ли она избавиться от тебя, чтобы взять себе нового конунга? Ваш новый поход – лучший способ.
      Я ничего не стал отвечать на такие слова. Я уверен в отношении Сигню ко мне, вот хотя бы этот взгляд её сейчас, этим тёмным утром, когда она смотрит, как я умываюсь. Я знаю, что смотрит, её взгляд щекочет мне кожу…
      И я не стал одеваться после умывания. Я вернулся в постель, целовать её улыбающиеся губы, я хочу снова и снова целовать её…
       Но с Гуннаром я всё же решил поговорить. Мне самому не нравились эти его постоянные взгляды на Сигню. Ещё с весны. А потом она спасла ему жизнь после ранения при Норборне. Хорошо, что спасла, не знаю, каково это было бы потерять ближайшего друга, но почему он всё время жжёт её глазами?! И уж если вездесущие глаза и уши доложили Рангхильде, что Гуннар ночами грезит о Сигню, скорее всего это правда.
       Я пришёл к Гуннару в его горницу после ужина, когда все разошлись на отдых и сон.
       — К девкам не ходишь? – спросил я.
       — Бывает. Ты для чего спрашиваешь? О расценках узнать хочешь? Как конунг или как мужчина? – усмехнулся Гуннар.
     Я сел на обтянутый жёсткой кабаньей шкурой стул:
       — Да нет. Куда больше меня интересует другое, и как мужчину и как конунга, — сказал я. И добавил, вглядываясь в его лицо: — Ты влюбился в мою жену, Гуннар?
      Я зорко следил за его лицом после того как спросил, я увижу ложь сразу, тем более, что Гуннар никогда не умел врать. Он вздрогнул и сел на ложе, покраснев так, что рубец, украшающий теперь его бритую голову и лоб, побагровел. Этому я не удивился. Я ждал, что он СКАЖЕТ. Какими словами и с каким лицом.
      И Гуннар сказал, качнув большой бритой головой:
       — Нет, Сигурд, — громадные тяжёлые руки безвольно как-то сложились на коленях у него. – Я не влюблён. Совсем другое… Я люблю твою жену. До полного умопомрачения.
      До умопомрачения… Вот вам и ближайший друг… Мой воевода.
       — Ты что… Ты спятил, что ли?! – разозлился я, не сумев сдержаться.
       В самом деле, как он посмел! И как посмел признаваться в этом?! «До умопомрачения»!  Я сразу забыл, что сам пришёл с этим вопросом к нему. Гнев завладел мной, и я, скрестив руки на груди, сдерживал себя, чтобы не броситься на него и успокоить колотящееся сердце. Гуннар лишь пожал плечами со вздохом.
      Мысленным взглядом я видел мою Сигню с улыбкой на нежных розовых губах… и он, что же, желает целовать эти губы?! Вдыхать аромат её кожи по сравнению с которым самый прекрасный шиповник покажется пахнущим сорной травой… Касаться своими руками её тела, гибкого и тёплого, упругого и текучего как вода… он хочет войти в эту воду… 
      У меня потемнело в глазах. Я почти задыхался.
       — Как ты посмел?! – едва слышным ревущим шёпотом спросил меня Сигурд.
      Его губы побелели от злости, он наклонился, то ли едва удерживался, чтобы не броситься на меня, то ли удерживал своё сердце от разрыва… Вена надулась у него на виске. Я впервые видел его таким злым и с таким усилием сдерживающим себя. Но я не боялся…
       — Ты спросил меня, и я ответил, — сказал я.
       — Нет, ты не ответил, — Сигурд поднял на меня горящий взгляд.
       — Сигурд…
       — Как ты мог, мой друг, мой воевода… Ты, мог захотеть мою жену!?
       — Я не сделал ничего…
       — Не сделал… Если бы ты сделал, я удавил бы тебя, даже, если бы ты только приблизился к тому, чтобы сделать, – прошипел Сигурд.
       Я молчал. Я уже сделал слишком много и к счастью ты, Сигурд, ничего не узнаешь об этом… Но чего ты хочешь от меня, Сигурд, кто властен над своим сердцем?
       — Мне всё равно, что ты сделаешь с твоим сердцем, можешь вырвать его и скормить собакам, но не смей в нём взращивать страсть к Сигню, – ответил на это Сигурд.
       — Сигню, Свана Сигню обожает всё твоё войско.
     Сигурд скривился, качая головой, будто говоря: не сравнивай.
      — Ты грезишь о Сигню ночами. Никому из моего войска не придёт в голову всерьёз мечтать о ней.
       И это он не знает, что я касался её, что я целовал её кожу, почти целовал её рот… Уже убил бы. Только я не боялся. И мечтать о ней я не перестану…
       — Чего ты хочешь, Сигурд? Убить меня? Убей сейчас.
       — Я хочу знать с каким воеводой иду в новый бой. И прикроет ли мой друг мою спину, если в неё полетит копьё. Или направит в неё своё. Предатель Гуннар, или верный алай, мой главный воевода, — сказал Сигурд, прожигая меня взглядом.
       — С этим воеводой ты одну победу уже одержал, – проговорил я.
       Сигурд смотрел на меня долго и молча. Встал, опуская руки, побелевшие от того как он их стискивал.
       — Не смей больше. Не позорь меня, не позорь своей дроттнинг. Ты всегда был честным, вспомни о чести.
      — Я ничем не позорю ни твоей, ни своей чести, тем более чести Сигню…
      — Не позоришь?! – взорвался Сигурд. – Люди болтают о тебе!
      Я замолчал. Хотел бы я поклясться своему другу и моему конунгу в том, что не стану больше думать о его жене. Но как это сделать?
       И даже, если бы я вдруг оказался на другом конце земли, то тогда не забыл бы ни её спины в моих руках, ни её кожи под моими губами, ни её дыхания на моём лице, ни того, как она опустила ресницы, как стиснула платье на груди, в страхе прикрываясь от меня…
       Я и после смерти не пойду в Валхаллу, останусь при ней, охранять от врагов и злых духов… Ничего с этим не сделаю ни я, ни ты, Сигурд… Даже сама Сигню ничего не сможет с этим сделать.
      Я не заметил, как Сигурд вышел от меня. Вообще не знаю, что происходило в мире вокруг меня, я чувствовал только мою душу, измученное моё сердце, распятое между страстью и честью. И я ничего не могу с этим сделать. Но я и не хочу, эта боль живит мою душу, как ничто до сих пор…
 
      …Я направился к нашим с Сигню покоям. Я понимал, что всё бесполезно, как бы я ни стращал, ни позорил Гуннара, он не властен над тем, что случилось с ним. Я вздохнул. Только бы Сигню не узнала.
       Но разве она может не знать? А если знает, то…
       Как я спешил в наши с Сигню покои! Как мне хотелось немедля прижаться губами к её губам, ночь – наше время, никто не помешает мне успокоить взбаламученную ревностью душу.
      Как заныло моё сердце, да всё моё жаждущее её тело, когда я застал её за сборами! Обеспокоенная и немного бледная от волнения она быстро-быстро одевалась, говоря на ходу, что у Агнеты начались роды, и что-то не так там, поэтому зовут её.
     И закон мой о том, чтобы не беспокоили нас, не нарушили, ведь меня не было, с досадой подумал я. Но устыдился этих мыслей сразу же, ведь не по пустяку же зовут мою дроттнинг…

      …Я был плохим мужем моей Агнете. Только первые месяцы после возвращения с норборнской битвы, мы жили хорошо, мирно и даже любя друг друга. Я — потому, что вернувшись к жизни после ранения, был слаб первое время и потому особенно чувствителен, а Агнета, узнавшая, что едва не потеряла своего Берси, обожала меня и берегла.
     Но всё кончилось, едва я окреп, я заскучал от благополучия и покоя, и меня потянуло на приключения. Агнета всё почувствовала сразу же. От обиды и ревности она стала капризной и придирчивой, к тому же подурнела к концу беременности, и я делал всё, чтобы как можно реже оставаться с ней вдвоём. Что будет дальше, я не раздумывал, ровно до сегодняшнего дня. Когда мне сообщили, что к нам в дом вызвали Ганну, я всё понял и поспешил вернуться.
     Поначалу ничто не предвещало ничего плохого. Я, в соседней со спальней горнице спокойно ожидал новостей, поначалу прислушивался, подумывая, не рано ли я притащился домой.
     Но тут я услышал, как стала кричать Агнета. И сердце моё дрогнуло и ожило, заработало.
     Я вошёл к Агнете, не обращая внимания на протесты челядных девок. Я увидел её, её испуганное лицо и бросился к ней, чувствуя как дорога, как близка она мне, милая моя Вита Фор. И то, что она сейчас потянулась ко мне, протягивая руки, прижимаясь, будто я был единственной её надеждой на избавление от боли, от страха, который овладел ею, особенно подействовало на меня. Жалость, нежность и привязанность к ней, к милой моей жене сразу заговорили во мне в полный голос.
     Я узнал, что послали за Хубавой и Сигню. И впервые меня не взволновало упоминание имени дроттнинг. Сейчас я был объят совсем иным волнением. Впервые в жизни. Я подумать не мог, что буду так переживать в этот день. Я начал злиться, что помощь не идёт так долго.
     С раздражением, а потом почти с ненавистью вспомнил о законе про «пожар или войну». Пока они там будут с Сигурдом развлекаться, моя Вита Фор будет страдать от боли?! Или конунги выше людей? Я сейчас не завидовал как привычно, я только злился от несправедливости.
      Но злился напрасно, я увидел, когда появились Хубава и Сигню, что они спешили, как могли, верхами прискакали, полуодетые, Сигню нараспашку, без шапки даже. Помощницы несут с повозки, на которой приехали, ящички и сундуки, все с серьёзными строгими лицами проходят мимо. И только Сигню, единственная останавилась около меня.
       — Ты не бойся ни-че-го. Всё обойдётся, я знаю, — и долго посмотрела мне в глаза своим магнетическим взглядом с огромными зрачками. – Ты слышишь, Асгейр?
      По-моему она одна называла меня Асгейром, до того все привыкли всю жизнь звать меня Берси, а я этого прозвища никогда особенно не любил. Сигню будто знала…
      …Я никогда ещё не видела таким Асгейра. Таким испуганным, страдающим, настоящим. Многое открылось этим его волнением, искренним беспокойством. Все эти его глупости, всё это маска, за которой он прячет ранимую душу. Так старательно прячет, что, похоже, сам стал верить в то, что он дурной человек…
      И Агнету такой не видела ещё никогда. Напуганной,  растрёпанной и красной от боли и напряжения, которые вхолостую изводило её. Ганна быстро по-деловому объяснила мне всё, ребёнок встал косо почему-то и…
       — Давно ты поняла? – спросила я, хмурясь, и одновременно приказала Хубаве, главной нашей травнице, готовить маковых капель. – Что сама не повернула ребёнка?
      — Повернуть… Она первородка, не решилась я… у тебя и руки в два раза меньше и можешь ты лучше.
      — Лучше… А если бы опоздали… Что раньше не позвала?
      Но я оставила Ганну, подошла к Агнете, которую Хубава опоила уже своими каплями. Я обняла свою милую подругу, она заплакала, всхлипывая, цепляясь за меня:
       — Так больно, так больно, Си-игню! Я не хочу умирать… Хотя Берси меня не любит. Совсем не любит…
       — Неправда, — проговорила я ей в самое ухо, погладила взмокшие от пота, горячие волосы. Я говорила убеждённо, потому, что я уже знала правду. Я эту правду прочла на лице Берси только что. – Он тебя любит. И сына вашего. И женился на тебе по любви, хоть и думал иначе. Глупый ещё, молодой. Ты потерпи, он ещё самым лучшим мужем себя покажет. И отцом. Мне верь, я знаю.
      Агнета улыбнулась, а взгляд начал уплывать, подействовали капли Хубавины. Теперь, пока она в забытьи, я должна суметь повернуть ребёнка внутри её тела так, чтобы он родился ножками вперёд, коли не получается как положено…
     Повернуть дитя внутри тела матери это ещё не всё, хотя и это такое сложное и опасное дело – одно неверное, поспешное или грубое движение и погибнут оба. Дальше надо всё сделать так, чтобы ребёнок вышел небыстро, не разрывая тела матери и своего мозга стремительностью.
      Но самое сложное – это не думать о том, что это Агнета, моя милая Агнета и не обмирать от страха из-за этого.
      — Ты откуда знаешь, что у Агнеты будет сын? – спросила Хубава, глядя на меня.
      Я пожала плечами:
       — Знаю и всё.
       Они переглянулись с Ганной:
       — Может, и кто отец знаешь?
       Я  засмеялась:
        — Нет… Но я думаю, он отец – Берси.
       …Я смотрела на Сигню, Ганна тоже, наши взгляды скрестились снова. Что-то необычное, чего раньше не было, появляется в нашей Лебедице. Ганна рассказывала мне о том, что она делала при Норборне. Человек такого не может. Небывалое что-то стало появляться в девочке, которую оставила нам Лада, сила, какой не обладал никто из нас. Может родители, уходя, оставили с ней рядом свои души…
 
      …Почему же так долго… Я вышел из дома на крыльцо. Было очень холодно. Так, что не укрытая снегом земля застыла и блестела кристалликами льда при свете огромной луны. Я сел на крыльце, упирая локти в колени.
      Я запретил себе думать, что Агнета умрёт, потому что от этой мысли у меня останавливалось сердце. Да и как я с дитём без матери? Я сам рос сиротой с семи лет и знал как это несладко, особенно, когда отец женился во второй раз.
      Как же долго… скоро утро уже… Наш в Агнетой дом был подарен нам на свадьбу йофурами, располагался далеко от терема в хорошем месте на краю города, вокруг у нас были берёзы, а летом трава, шиповник цвёл. Сейчас всё застыло, зима придвинулась. И я застыл будто в омертвении. Как долго…
      Я вернулся в дом и сразу почувствовал: произошло что-то, что-то изменилось. Это сразу чувствуешь, когда кто-то умер… Или родился. Будто изменение в соотношении живых и мёртвых… Мысль о смерти так испугала меня, что я бросился в ту горницу, где рожала Агнета, не думая уже, я рванул за железное кольцо, служившее ручкой…
     — Что ты, бешеный! Куда несёт тебя?! Что глаза-то вылупил? Нельзя! Нельзя сюда!.. Вот мужики… — напустилась на меня Ганна с выбившимися из-под плата волосами, вся красная и потная, будто в бане. —  Сын у тебя! А сейчас выдь! Выдь, бесстыжий! – и вытолкала меня.
      Но я всё успел увидеть… и Агнету на ложе, среди кровавых тряпок, Хубаву торопливо прикрывающую её круглые белые коленки, тоже всю красную и лоснящуюся от пота. Агнетино красное и потное лицо, прилипшие прядки к щекам, глаза закрыты, но она жива, в забытьи, должно быть.
     В комнате было невыносимо душно: натоплено, надышано, над небольшой лоханью поднимается пар. Девки в серых, промокших на спинах платьях возле Хубавы.
     И Сигню, обернувшуюся на открытую дверь, держащую на руках моего сына. Ещё не завёрнутого в простынки, но обмытого, мокрого, яростно кричащего, сжимающего сморщенные кулачки. Сигню, краснощёкая, как и все, прядки волос завились от пота у лица, на шее.
     Она улыбнулась, когда увидела меня. Подняла немного мальчика, показывая мне: красного, малюсенького с завязкой на пупке через животик. Внутри помещения густой воздух пахнет кровью, травами, паром и женщинами…
   Я затрясся, смеясь и плача одновременно, выходя в сени… Ни одной мысли не было в голове. Только в груди, где сердце, что-то огромное, горячее, живое. Будто радость стала чем-то осязаемым, большим, тёплым. И счастье… Какое же счастье! Так странно…

      …Ещё до возвращения Сигню, я знал, что Агнета родила сына, Берси прислал гонца конунгу. Я не спал всю ночь. Почему именно в эту ночь мы оказались разъединены с Сигню? Именно в эту ночь, когда я особенно нуждался в ней? После этого проклятого разговора с Гуннаром?
       Жена Берси родила сына…
       Почему Сигню не рожает? Почему она даже не тяжела? Неужели я или она, или мы вместе так нагрешили, что Боги карают нас…
      А что если моя мать права насчёт Сигню, что если она просто хитрая гро и не хочет рожать от меня…
        Эта мысль была такой ужасной и такой…открывающей целый огромный и страшный мне до сих пор незнакомый мир лжи и притворства. Сигню оттуда?!
        Вернулась. Удивилась, что я не сплю.
        Но я не говорил. Я не знаю, что случилось вдруг со мной: я подошёл к ней, стащил рывком меховую тужурку с её плеч, содрал буквально платье и овладел ею немедля ни мгновения больше, повалив на ложе. Она вскрикнула только, стискивая меня руками, не сопротивляясь, и ничего не говоря, и через ещё какое-то мгновение кончила бурно, алея, почти искусанными мной губами, заливаясь слезами чуть-чуть опередив меня…
      Я лежал рядом с ней, глядя на её профиль с этим чуть-чуть привздёрнутым маленьким носиком, на ресницах ещё блестели слёзы, волосы, мокрые от пота, спутались под шеей.
       — Прости меня, — прошептала она, поворачивая лицо ко мне.
       Я думал это сказать, лишь собирался с духом.
         – Я знаю… почему ты…  почему злишься… — прошептала она.
        — Я… – я хотел оправдаться, но она накрыла мои губы рукой.
        — Подожди… Ненавидел меня, да? Я знаю почему. Прости меня, Сигурд, мой конунг, что я не могу родить тебе сына.
       Боги! И я мог не верить в её любовь? Я мог думать хоть миг, что она лжёт мне?!
       Из-под её ресниц выкатилась огромная слеза.
       — Ты должен прогнать меня. Должен взять себе другую дроттнинг, которая родит тебе детей. Если тебе нравится, я стану спать с тобой, когда захочешь, но…
     Я притянул её к себе, прижимая её лицо к своей груди, заставляя умолкнуть...
       …Мне так хочется плакать, слёзы душат меня. Я не могу сделать, что должна, главное, зачем вообще нужна дроттнинг. Почему? Почему?!
   Никто не может сказать, и Ганна не может этого понять. И ты, мой любимый, мой Сигурд, не можешь не думать об этом. Конунгу нужны наследники…
      – Замолчи! – горячо прошептал Сигурд мне на волосы. – Прости меня… Прости, я ревновал… С ума тут сходил один. И тут весть от Берси… Прости меня. Никогда не будет у меня другой дроттнинг. Только ты. Без тебя… я не могу даже дышать без тебя. Без мысли о тебе не бьётся моё сердце. Ты во мне как моя кровь. Не будет тебя, не будет и меня…