Ангел Таша. Ч. 37. Дневник тоскующего сердца

              ЛЕТО 1834. ПИСЬМА  АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА.

      Попытка субъективно-объективного исследования.

                Обнажённый нерв в словах эпиграфа:

                «Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей
                утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же
                глупо, как и тяжело».
               
                А.С.Пушкин   
          

         Александр послал в Ярополец четыре письма. Потом были письма в Полотняный Завод. Они полны нежной заботы и беспокойства. Ах, как невыносимо он скучал!

       День рождения Машеньки встретил с Катериной Ивановной, наговорились всласть, вспоминая Машкины проказы и капризы.

       Я не буду комментировать письма (они даны в сокращении), ибо каждое из них – страничка нежного  сердечного дневника – и это поистине

                Дневник тоскующего сердца.

                ***
       «Мой ангел! поздравляю тебя с Машиным рождением, цалую тебя и её. Дай бог ей зубков и здоровья. Того же и Саше желаю, хоть он не именинник.

     Ты так давно, так давно ко мне не писала, что, несмотря на то что беспокоиться по-пустому я не люблю, но я беспокоюсь. Я должен был из Яропольца получить по крайней мере два письма. Здорова ли ты и дети? спокойна ли ты?

      Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции... Смотри, жёнка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это её дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно.

      Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет…»
                ***

    Читаю эти горькие строки, и, честно признаюсь, стыдно мне становится, смутно на душе.  Конечно, читать чужие письма – кощунство и свинство, словно в замочную скважину бессовестно подглядываем…

      Прости, Александр Сергеевич, искренне любящих тебя потомков! Извини, что обращаюсь на «ты».  Вы – звучит  холодно, подобострастно, а ты за двести лет вошёл в нашу кровь, сердце, в наши семьи не только как великий поэт, но и как нежный отец, строгий брат, мудрый Учитель... Ты разговариваешь с малышами голосом сказок, с юностью – кипением чувств, со зрелым и старшим возрастом – пророчеством  размышлений.

          И малое оправдание: без этих писем, мы никогда бы не увидели и не поняли высоту и свет души опального, гонимого поэта. Не ощутив его страданий, не смогли бы так глубоко сострадать, и восхищаться, и благоговеть.

      Будет ли нам индульгенция? Простит ли Александр Сергеевич? Не знаю! Не знаю…
     С надеждой на прощение…
                ***
      
      «18 мая.
      Вчера я был в концерте, данном для бедных в великолепной зале Нарышкина, в самом деле, великолепной. Как жаль, что ты её не видала. Пели новую музыку Вельгорского на слова Жуковского.  Я никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам.
     Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю. Вот уж месяц живу без тебя; дотяну до августа; а ты себя береги; боюсь твоих гуляний верьхом. Я ещё не знаю, как ты ездишь; вероятно, смело; да крепко ли на седле сидишь? вот запрос.

    Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость. Это не упрёк тебе, а ропот на самого себя.
    Благословляю всех вас, детушки».
                *** 

      «26 мая. Благодарю тебя, мой ангел, за добрую весть о зубке Машином. Теперь надеюсь, что и остальные прорежутся безопасно. Теперь за Сашкою дело.

      Что ты путаешь, говоря: о себе не пишу, потому что не интересно. Лучше бы ты о себе писала, чем о Sollogoub, о которой забираешь в голову всякий вздор — на смех всем честным людям и полиции, которая читает наши письма.

       Ты спрашиваешь, что я делаю. Ничего путного, мой ангел. Однако дома сижу до 4 часов и работаю. В свете не бываю; от фрака отвык; в клобе провожу вечера.

       Книги из Парижа приехали, и моя библиотека растёт и теснится. К нам в Петербург приехал Ventriloque /чревовещатель/, который смешил меня до слёз; мне право жаль, что ты его не услышишь.

      Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?

       Ты спрашиваешь меня о Петре 1-ом? Идет помаленьку; скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник…»
                ***

       «3 июня.
       Что это, мой друг, с тобою делается? вот уж девятый день, как не имею о тебе известия. Это меня поневоле беспокоит. Положим: ты выезжала из Яропольца, всё-таки могла иметь время написать мне две строчки. Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство…

       Начала ли ты железные ванны? есть ли у Маши новые зубы? и каково перенесла она свои первые?
      У меня, отгадай, кто теперь остановился? Сергей Николаевич, который приехал было в Царское Село к брату, но с ним побранился и принуждён был бежать со всем багажом.  Я очень ему рад. Шашки возобновились…

       Веду себя порядочно, только то не хорошо, что расстроил себе желудок; и что желчь меня так и волнует. Да от желчи здесь не убережёшься. Новостей нет, да хоть бы и были, так не сказал бы.
      Цалую всех вас, Христос с вами. Отец и мать на днях едут в деревню; а я хлопочу.

       Прощай, мой ангел. Не сердись на холодность моих писем. Пишу скрепя сердце
                ***

        «8 июня.
        Милый мой ангел! я было написал тебе письмо на 4 страницах, но оно вышло такое горькое и мрачное, что я его тебе не послал, а пишу другое. У меня решительно сплин.

    Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе всё, что придёт на сердце. Ты говоришь о Болдине.  Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем ещё поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону.

       Новостей нет. …
      Цалую Вас и благословляю. Прощай. Жду от тебя письма об Ярополице. Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность».          
                ***   

         «11 июня
         Нашла, за что браниться!.. за Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я, вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нём, читаю и пишу. Я в нём дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, а я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои.

     Моя спекуляция удрать к тебе в деревню. Что ты мне пишешь о Калуге? … Что тебе там делать? Это тебя сёстры баламутят, …Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше.

      Сегодня едут мои в деревню, и я их иду проводить, до кареты... Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего.

        Если не взяться за имение, то оно пропадёт  даром, Ольга и Лев останутся на подножном корму, и придётся взять их мне же на руки, тогда-то наплачУсь и наплАчусь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!

       …У нас ожидают Прусского принца. Вчера приехал Озеров из Берлина с женою в три обхвата. Славная баба; я, смотря на неё, думал о тебе и желал тебе воротиться из Завода такою же тетехой. Полно тебе быть спичкой. Прощай, жена. У меня на душе посветлело.

         Я два дня сряду получил от тебя письма и помирился от души с почтою и полицией.  Чорт с ними. Что делают дети? благословляю их, а тебя цалую».
                ***

        «11 июня. В тот же день.
       Сей час от меня вышла тётка. Она просит тебя к ней писать, а меня тебе уши выдрать… И чтобы я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнёшь и без моего позволения. Ты на это молодец.

       Знаешь, что я думаю? не приехать ли мне к тебе на лето? Нет, жена, дела здесь есть, потерпим ещё полтора месяца. А тут я к тебе упаду как снег на голову; если только пустят меня.

       Охота тебе думать о помещении сестёр во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; овдовеешь, постареешь — тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей.

        Мой совет тебе и сёстрам быть подале от двора; в нём толку мало. Вы же не богаты. На тётку нельзя вам всем навалиться. Боже мой! кабы Заводы были мои, так меня бы в Петербург не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином.

        Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас:  Hier Madame une telle ;tait d;cid;ment la plus belle et la mieux mise du bal. /«Вчера на балу госпожа такая-то была решительно красивее всех и была одета лучше всех...»/

         Прощай, Madame une telle /Госпожа такая-то/.  Будь здорова, умна, мила, не езди на бешеных лошадях, за детьми смотри, пиши ко мне чаще; сестёр поцалуй запросто, Дмитрия Николаевича также.  Детей за меня благослови.

      Цалую тебя. Еду на пироскафе провожать Вельгорского, который, вероятно, жену свою в живых не застанет.  Пётр 1-ый идёт; того и гляди напечатаю 1-ый том к зиме.

     На того /авт.: на царя/ я перестал сердиться, потому что, toute r;flexion faite /по сути/, не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman.

       Ух,  кабы мне удрать на чистый воздух!»
                ***

        «19 июня.
       Грустно мне, жёнка. Ты больна, дети больны. Чем это всё кончится, бог весть. Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают.

      Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они /авт.: родители, брат, сестра/ обрадовались и на меня насели. То — то, то другое. Вот тебе письмо Спасского. Если ты здорова, на что тебе ванны? Прощай, жёнка.  Плетнёв сей час ко мне входит».
                ***

         «26—27 июня.
        Ваше благородие всегда понапрасну лаяться изволите («Недоросль»).
        Помилуй, за что, в самом деле, ты меня бранишь? что я пропустил одну почту? но ведь почта у нас всякой день; пиши сколько хочешь и когда хочешь; не то что из Калуги, из которой письма приходят десять дней.
      
       Передпоследнее письмо твоё было такое милое, что расцаловал бы тебя; а это такое безалаберное, что за ухо бы выдрал.

     …. Смирнова родила благополучно, и вообрази: двоих.
  Ты пишешь мне, что думаешь выдать Катерину Николаевну за Хлюстина, а Александру Николаевну за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сёстрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоём присутствии, моя красавица…   
 
     Цалую тебя и детей и благословляю вас от души. Ты, я думаю, так в деревне похорошела, что ни на что не похоже.
                ***

       «30 июня.
       Твоя Шишкова ошиблась: я за её дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал, а ездил я к Александру Семёновичу Шишкову в Академию, и то не для свадьбы, а для жетонов.

       Благодарю тебя за милое и очень милое письмо.
Конечно, друг мой, кроме тебя в жизни моей утешения нет — и жить с тобою в разлуке так же глупо, как и тяжело.

     Но что ж делать? Послезавтра начну печатать Пугачёва. Он задержит меня с месяц. В августе буду у тебя. Завтра Петергофский праздник, а я проведу его на даче у Плетнёва вдвоём.

      Прости, жёнка. Благодарю тебя за то, что ты обещаешься не кокетничать: хоть это я тебе и позволил, но всё-таки лучше моим позволением тебе не пользоваться. Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора... Машке скажи, чтоб она не капризничала, не то я приеду, и худо ей будет.
     Благословляю всех вас — тебя цалую в особенности».

     «Пожалуй-ста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее, — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен».
                ***

         «11 июля.
        Ты, жёнка моя, пребезалаберная  (насилу слово написал). То сердишься на меня за Соллогуб, то за краткость моих писем, то за холодный слог, то за то, что я к тебе не еду. Подумай обо всём и увидишь, что я перед тобой не только прав, но чуть не свят. С  Соллогуб  я не кокетничаю, потому что и вовсе не вижу, пишу коротко и холодно по обстоятельствам тебе известным, не еду к тебе по делам, ибо и печатаю Пугачёва, и закладываю имения, и вожусь, и хлопочу —

   а письмо твоё меня огорчило, а между тем и порадовало; если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть ты меня ещё любишь, жёнка. За что цалую тебе ручки и ножки.

       Кабы ты видела, как я стал прилежен… Теперь расскажу о вчерашнем бале… Как я вошёл в освещённую залу, с нарядными дамами, то смутился, как немецкий профессор; насилу хозяйку нашёл, насилу слово вымолвил. Потом, осмотревшись, увидел я, что народу не так-то много и что бал это запросто, а не раут…  Вот наелся я мороженого и приехал себе домой — в час. Кажется, не за что меня бранить.

       О тебе в свете много спрашивают и ждут очень. Я говорю, что ты уехала плясать в Калугу. Все тебя за то хвалят, и говорят: ай, да баба! — а у меня сердце радуется.
     …Цалую тебя и вас — и всех благословляю. Христос с вами.   
                ***      

        «14 июля.
        Ты хочешь непременно знать, скоро ли буду я у твоих ног? изволь, моя красавица. Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю. Я печатаю Пугачёва; это займёт целый месяц. Жёнка, жёнка, потерпи до половины августа, а тут уж я к тебе и явлюсь и обниму тебя, и детей расцалую.

      Ты разве думаешь, что холостая жизнь ужасно как меня радует? Я сплю и вижу, чтоб к тебе приехать, да кабы мог остаться в одной из ваших деревень под Москвою, так бы богу свечку поставил… Дай, сделаю деньги, не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю — но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости.

       А о каком соседе пишешь мне лукавые письма? кем это меня ты стращаешь? отселе вижу, что такое. Человек лет 36; отставной военный или служащий по выборам. С пузом и в картузе. Имеет 300 душ и едет их перезакладывать — по случаю неурожая. А накануне отъезда сентиментальничает перед тобою. Не так ли? …»
                ***

      «14 июля.
      Все вы, дамы, на один покрой... Что-то Калуга? Вот тут поцарствуешь! — Впрочем, жёнка, я тебя за то не браню. Всё это в порядке вещей; будь молода, потому что ты молода — и царствуй, потому что ты прекрасна. Цалую тебя от сердца — теперь поговорим о деле.

       Обеих ли ты сестёр к себе берёшь? эй, жёнка! смотри… Моё мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покамест малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не наберёшься, и семейственного спокойствия не будет…

       Лев Сергеевич очень себя дурно ведёт. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает — у Дюме по 14 бутылок шампанского.  Я ему ничего не говорю, потому что, слава богу, мужику 30 лет; но мне его жаль и досадно…
   
       Прощай. Обнимаю тебя крепко — детей благословляю — тебя также. Всякой ли ты день молишься, стоя в углу?
                ***   

         «26 июля.
         Наташа мой ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземскими. Княгиня едет в чужие края, дочь её больна не на шутку; боятся чахотки. Дай бог, чтоб юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе. Ради бога, береги себя.

     Пожалуй-ста не сердись на меня за то, что я медлю к тебе явиться. Право, душа просит; да мошна не велит. Я работаю до низложения риз. Держу корректуру двух томов, пишу примечания, закладываю деревни — Льва Сергеича выпроваживаю в Грузию. Всё слажу — и сломя голову к тебе прискачу.
 
       …В свете я не бываю. Смирнова велела мне сказать, что она меня впишет в разряд иностранцев, которых велено не принимать. Цалую Машу и заочно смеюсь её затеям. Она умная девчонка, но я от неё покамест ума не требую; а требую здоровья…  Господь вас благослови».
                ***

        «3 августа.
        Стыдно, жёнка. Ты на меня сердишься, не разбирая, кто виноват, я или почта, и оставляешь меня две недели без известия о себе и о детях… Письмо твоё успокоило меня, но не утешило. Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно.

     … Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и цалую — благодаря тебя за то, что ты богу молишься на коленах посреди комнаты. Я мало богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих  как для меня, так и для нас.
     Прощай, Христос с вами. Цалую вас, тебя в особенности».

               
                Продолжение часть38 "Последний счастливый август" на http://proza.ru/2024/11/01/2102