Пушок

ПУШОК

Собаки всё понимают
и люди, оказывается, тоже.

Палукса — это такое место, которое вроде бы и находится в шестидесяти километрах от центра цивилизации огромного мегаполиса, но в нём, в этом месте, словно остановилось время. Таких населённых пунктов очень много. Эти деревни, посёлки, городки будто бы запечатала в себя никому необъяснимая капсула времени. Кто-то успел из неё вырваться, кто-то успел проникнуть и остаться внутри навсегда, как минимум в нашей памяти. Сколько таких? Великое множество! В них, зачастую, невозможно проникнуть просто так, обязательно должно быть некое связующее звено. Да, вы можете приехать туда в любой момент на авто или электричке, но вы никогда не проникнете в мир этого населённого пункта без проводника. Палукса — такое близкое, но такое же непостижимое, как созвучная звезда Поллукс в созвездии Близнецов. Даже железнодорожная ветка, которая идет от огромного города, через посёлок, имеет только один путь. Другими словами, поезд или электричка может двигаться только в одном направлении. Первое впечатление горожанина-миллионника - «Дыра!» Любой человек, хоть раз в жизни, бывал в таком месте. Из цивилизации в посёлке, в те годы, было только электричество и редкие электрички, хотя вот кажется, совсем рядом, в городе уже внедряли, полным ходом, Виндовс 2.0. Здесь жили интересами сорока, а то и пятидесятилетней давности. Хорошо жили, плохо — никто не знает, но многие жаждали уезжать из таких мест, совершенно не зная зачем. Оставались только старики, не имея телефона, всё время ждали чего-то: смерти, посещения детей или внуков или их гробов.
Мирон и Настасья жили как все, в этой капсуле времени. Когда-то, после войны, проводили свою дочь в город, искать счастье. Дочь вышла замуж, родила дочь, развелась и начала пить. Дочь(внучка) росла бесхозной, никому ненужной, улица да интернаты, пока мать спивалась, до чёртиков, от несчастной любви. Однажды даже сиганула из окна шестого этажа, но выжила. Алкоголь был её жизнью, она могла не есть, но не пить не могла. В итоге, в одной из попоек, собутыльники проломили ей голову молотком. Она несколько дней ходила по комнате с кровавым углублением в черепе, размером три на три. В больницу не поехала и, конечно же, умерла. Её дочь, Лена, переживала не сильно, но организовала похороны и привезла гроб с матерью на историческую родину, в Палуксу, где этот гроб и зарыли, потому что хоронить в таких местах было дёшево. Мирон и Настасья, пережившие войну и трагедию дочери, плакали на могилке, тихонько, как дети. Ничего они больше не могли сделать в этой жизни, только умереть в этой капсуле времени.
Внучка Настасьи и Мирона была сильной, но выросла в безразличной среде, такая девушка без эмоций, а только с великой способностью к вживанию. Конечно же курила, пила и трахалась, но в меру, зная опыт матери. Опять же понятие меры было очень относительным. Когда она встретила Мишу, он показался ей человеком с другой планеты. Из нормальной семьи, где была любовь, был нормальный дом и традиции. В голове у Миши, на удивление, были не только мысли о том, как завалить красотку в койку. Никто не знает, выжив в таких условиях, могла ли Лена вообще любить, но она искренне желала Миху затрахать так, чтобы он ни о чём думать больше не мог, кроме неё. Было в Лене что-то животное, чего Михаил раньше не встречал. На этом они и сошлись, на разнице полюсов. Если говорить про «марафон», то это был именно он, тот самый «марафон».
Однажды, Лена предложила Мише навестить бабку с дедом. Собрались, поехали в Палуксу. Вышли на станции, шли недолго. А где в таких местах «долго?». В них жить можно долго, а перемещаться — это нет. Домик у Мирона и Настасьи был аккуратненьким, с яблоневым садом, со столом и скамейками в саду, с баней. Обычное такое, русское хозяйство северных земель. Стопроцентную копию такого хозяйства, выкрашенного зелёным и белым, можно отыскать везде. Мирон выпивал, как все, бабка ругалась на него, прятала чекушки, но «по случаю» всегда выставляла их на стол. Эта алкоголизация — способ выживания, желание не сойти с ума, своеобразна форма деревенского развлечения, а не просто какое-то там потребление спиртного. Глядя на всех них, Миша понимал всё: и воспитание, и традиции, и трагедии, и невозможность что-то изменить. Деревенские смотрели на Мишу как на инопланетянина. Бабка сетовала, чтобы он «хоть Ленку» сберёг. Мирон и Настасья были маленького росточка и всё у них было какое-то чуть меньше обычного и столы, и потолки, и банька. Только собака была большая, лохматая, белая, неизвестно какой породы. Пса звали Пушок. Жил он у них «сто» лет, спокойный, гавкал изредка, шлялся по участку и по посёлку лениво. Никогда не сидел на цепи, а зачем его на цепь — нет никакого смысла. Пушок был для престарелой пары отдушиной, но после одного случая, деду — просто стал родным.
Лена и Миша, приехав, собрались в баню. Пока сидели за столом, в саду, баня топилась. Банька старая, низенькая, когда-то была «по чёрному», а после Мирон приладил дымоход, но стены внутри так и остались бархатно-чёрного цвета. Баня топилась, Настасья накрыла какую-никакую еду и Мирон начал свой рассказа про дорогого Пушка:
- А ты знаешь, Михаил, что однажды Пушок нам учудил?
- Пока нет.
- Слушай. Был у меня сосед, вон, посмотри там участок сгоревший.
Миша посмотрел в сторону и увидел пожарище, дотла сгоревшую избу, пригорелые деревья и кусты, заброшенный участок.
- Так вот, - продолжил дед, - жил там мой сосед очень долго, общались, выпивали частенько. Хозяйство, бабы наши на нас синхронно ругались, бухло от нас всё время прятали, кто куда. А потом вот пожар приключился, никто не погиб, но сосед с женой уехали на ПМЖ в город, к своим, а участок так заброшенный и стоит. Стало скучно одному потреблять «золото-валютные резервы». А я, знаешь как, вот здесь, на воздухе сижу всё время, бабка мне бутылочку вынесет — хорошо-о-о! А Пушок вечно рядом сидит, на стол да на меня смотрит и ждёт, что со стола что-то ему обломится. И так много лет. Бабка на меня ругается всё время, но «по случаю» всегда пузырёк выкатывает. Ругается, ругается, а я её люблю, потому что не любить, после такой войны у нас права нету. Вот так вот мы и жили втроём. А однажды бабке моей, то ли надоело всё, то ли настроение плохое, то ли действительно с нашей жизнью её этот «источник» иссяк. Принесла мне Настасья поесть, а про чекушку говорит, мол: «Хорош жрать, не дам.» Я спорить почему-то не стал, стал есть. Пушок лениво посмотрел на меня, на бабку, на стол, поднялся и ушёл. Не было его приблизительно полчаса. Возвращается и несёт в зубах сумку клеёнчатую, коричневую, с ручками. Принёс и положил мне под ноги. Я сумку беру, открываю, а там… А там, прикинь, бутылка «Пшеничной», пол-литра! Я обалдел, аж Настасью позвал. И мы сразу поняли, что же произошло. Пушок смотрел, смотрел на бабку, а потом пошел на сгоревший участок и отрыл из земли эту сумку с водкой, которую соседка от соседа спрятала в саду. А жили они здесь уже три года тому назад как. Вот, такой вот у нас Пушок — дедова радость.
- Обалдеть, - удивлялся Миша, - бывает же такое.
- Да, вот так вот и такое бывает. Собаки ведь всё-ё-ё понимают, - и Мирон указательным пальцем показал в небо.
Мирон, Лена и Миша звякнули стаканчиками и «пригубили» по чарке. Баня стопилась, о чём и сообщила бабка.
Лена и Миша взяли банное и брякнули скрипучей дверью.
- Нет, ну это невозможно! - сказал Миша, зайдя в парилку, - тут такие мелкие потолки, как тут вообще можно находиться.
- А ты не смотри на потолки, смотри вот сюда, - Лена зашла за ним в тесное, но не душное, жаркое помещение, и положив руку на свой живот, указала то самое место, куда надо смотреть.
- Ленусик, я всё понимаю, но у меня сердечный приступ не случится, нет?
- Не случится, если правильно «случиться», - засмеялась.
Лена была красивая, очень статная девушка, ничто в её теле Мишу не напрягало. В этой «чёрной комнате» она казалась античной богиней, какой-то светящейся. Вся эта стать и влажность сразу настроила на нужны лад.
- Я вижу, ты готов, - сказала Лена, - а говоришь «не возможно». Я вот вижу, что возможно и даже надо. Надо только пониже опуститься, на полати и всё будет возможно.
Они сблизились, она присела на полати, а он встал на колени. Обнял что-то родное, близкое. Страсть захлестнула их, как это у них обычно бывало: энергично, дерзко, где попало. Они наслаждались друг другом, никогда не думая о будущем. Возможно, чтобы понять, что это были за отношения, можно было бы вспомнить их «марафоны», когда они брали еду, питьё, залезали в постель на целый день и после каждого раза завязывали на простыне узел. Сколько было этих узлов к вечеру, кто знает, кто их считал. Да, и не математика была главней — страсть. Вот и сейчас было хорошо, они будто бы этими своими движениями компенсировали времена, а времена были непростые, трудные времена.
- Ну, вот же, не случился сердечный приступ. Давай помоемся теперь, уж коль пришли, - оргазм, определённо, вызывал радость.
Вышли из бани вялые, распаренные, укутанные, Лена с платочком на голове и тазиком. Уселись за стол в саду. Приятная тяжесть. Лена и Миша смотрели друг на друга томными, влюблёнными глазами, дед выпивал не первую и налил им. Миша водил глазами по всему, что попадалось на глаза, была тишина. Где-то шумели сосны, дятел стучал, присвистнул маневровый локомотив. Миша смотрел на Лену, на яблони, на Пушка, который привычно сидел у стола, лениво глядя деду в рот. И тут Миша спросил, обратившись к Лене и к деду, во основном:
- А этот Пушок, добытчик водки, давно у вас живёт?
- Ну, как давно, уже больше двенадцати лет. А может и все пятнадцать.
- Я вот не могу понять,- удивлённо заметил Миша, - а почему вы его Пушок назвали, это ведь сука?
Лена встрепенулась, Мирон даже вспыхнул глазами:
- В смысле — сука!? Ты о чём?
- Ну, о чём, - настороженно ответил Миша, - это ведь сука, ну «девочка», как бы.
- Какая это «девочка» - это кобель! - утвердительно сказала Лена.
- Да, нет это точно сука, - ещё раз оглянул собаку Миша.
- Ты что, Миха, перепил или угорел? Пушок — это кобель! - опять утвердительно сказал дед.
- Нет, но я конечно спорить не буду, если вам нравится сучку Пушком называть, то называйте — всякое бывает. Я теперь ничему не удивляюсь. Но вы меня простите — это сука.
- Настасья! - заорал дед, - иди ка сюда, проверять будем.
Все напряглись и вспомнили, что никто, никогда за пятнадцать лет не заглядывал шибко лохматой собаке под хвост.
- Нет, ну, она бы щенков всяко принесла, если бы была сукой, - усомнился дед.
Лена стала смеяться:
- Нет, я не могу! Сука.
- Да точно, это она, - убеждённо повторил Миша, с усмешкой, - это первая собака «беби-фри» на планете.
Лена продолжала смеяться взахлёб
Дед Мирон, в присутствии жены, вполне себе официально, подозвал как бы Пушка. Потрепал за загривок и запустил руку в лохматую промежность:
- Вот, сука! - громогласно пронеслось над посёлком. Собака действительно оказалась другого пола.
Лена смеялась, ошеломлённые дед с бабкой тоже заулыбались.
- Ну, и чёрт с ним, точнее с ней. Пусть будет Пушечка, теперь.
Миша с Леной, погостив, некоторое время, собрались, попрощались и уехали обратно, в свой запредельный мир. Пушечка вышла на дорогу, смотрела им вслед, удивляясь внезапному вниманию. Мирон и Настасья окунулись в свою привычную жизнь в этой своей капсуле времени, всё в их жизни было уже прожито, удивлению не было места.


Эпилог

У Лены с Мишей ничего не получилось, кроме бесконечной страсти. Он жил обычной, скучной, семейной жизнью, как у всех. Лена каким-то невообразимым образом уехала на ПМЖ в Швейцарию. Больше они никогда, никогда в жизни не пересекались. Пушечка сдохла, но перед смертью так и не привыкла к новому имени и не отзывалась, думая: «Какие странные эти люди. Что они понимают в жизни?»…


Вечно Неспящий
2024