Глава третья. Витязь горестной фигуры...

                ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО               


                Часть первая. «Я пойду по трудной дороге!...»

     Духовной жаждою томим,
     В пустыне мрачной я влачился,
     — И шестикрылый серафим
     На перепутье мне явился.
     П у ш к и н

     Я к добрым людям пойду...
     А добрые люди живут по честности...
     Д о с т о е в с к и й

                III. «Витязь горестной фигуры...»

     Витязь горестной фигуры,
     Достоевский, милый пыщ....
     Э п и г р а м м а
 
     Новую повесть Достоевского «Двойник» современники не оценили по достоинству.  Непонятый и «отвергнутый» автор  замкнулся в себе, сделался раздражительным.  На это обратила внимание наблюдательная Авдотья Панаева в своих воспоминаниях: «У Достоевского явилась страшная подозрительность... Он приходил уже к нам с накипевшей злобой, придирался к словам, чтобы излить на завистников всю желчь, душившую его. Вместо того чтобы снисходительнее смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками».
     В этих воспоминаниях слышатся нотки сочувствия и сострадания к молодому человеку,влюбленного в нее и  попавшему в насмешки. Когда он впервые встретился с нею в гостиной Панаевых, он сразу был поражен обликом этой  блестящей красавицы. Впечатлительный Достоевский был захвачен своим первым чувством. «Я был влюблен не на шутку в Панаеву», — написал он брату. Не  случайно, что ее именем была названа одна из замечательных красавиц романа Достоевского «Преступление и наказание». Черты Авдотьи Панаевой  в какой-то мере отразились в портрете и характере Авдотьи Романовны Раскольниковой.
    
     «Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, — что высказывалось во всяком жесте её и что, впрочем, нисколько не отнимало у её движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти чёрные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову» («Преступление и наказание»).
     Акварель А.Я. Панаевой неизвестного художника 1850-х годов изображает точеное лицо молодой женщины с гладко причесанными черными волосами, отмеченное тревожной думой и внутренней болью. Именно такой воспринимает князь Мышкин на фотографическом портрете образ Настасьи Филипповны в романе «Идиот»: «Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты...»
    
     Составлявшие кружок Белинского молодые, талантливые и остроумные люди, не щадя авторское самолюбие,  всячески подшучивали  над слабостями и промахами приятелей.  «С появлением молодых литераторов в кружке, — рассказывает в своих воспоминаниях Панаева, —  беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев — он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».
     И вот, в начале 1846 года  появляется  «Послание Белинского к Достоевскому», написанное якобы от лица уважаемого критика. Эпиграмма носила сатирический характер. Автограф так и не был найден, но в  сохранившихся копиях «Послания...» стоит подпись: «Тургенев и Некрасов».
     Виссарион Григорьевич в это время собирал материалы для альманаха «Левиафан». Среди литераторов, обещавших ему свое сотрудничество, был Достоевский. Как бы воспроизводя приглашение участвовать в альманахе, обращенное Белинским к Достоевскому, сулившее молодому автору  почетное место в огромном альманахе, Тургенев и Некрасов иронизируют над нервозностью Федора Михайловича и его болезненным самолюбием.

Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ.
Хоть ты юный литератор,
Но в восторг уж всех поверг,
Тебя знает император,
Уважает Лейхтенберг.

За тобой султан турецкий
Скоро вышлет визирей.
Но когда на раут светский,
Перед сонмище князей,

Ставши мифом и вопросом,
Пал чухонскою звездой
И моргнул курносым носом
Перед русой красотой,

Так трагически недвижно
Ты смотрел на сей предмет
И чуть-чуть скоропостижно
Не погиб во цвете лет.

С высоты такой завидной,
Слух к мольбе моей склоня,
Брось свой взор пепеловидный,
Брось, великий, на меня!

Ради будущих хвалений
(Крайность, видишь, велика)
Из неизданных творений
Удели не "Двойника".

Буду нянчиться с тобою,
Поступлю я, как подлец,
Обведу тебя каймою,
Помещу тебя в конец.

     В эпиграмме есть несколько примечательных моментов.
     «Витязь горестной фигуры»: испанское выражение «Рыцарь печального образа» заменено на более звучное для русского — «Витязь горестной фигуры». Это была шутка  авторов, разжаловавших своего приятеля  из «гениев» в «Дон Кихоты».
     «Пыщ»: надутый, напыщенный человек.
     «Хоть ты юный литератор, Но в восторг уж всех поверг...»:  речь идет об огромном успехе повести «Бедные люди».
     «Лейхтенберг»: герцог Максимилиан Лейхтенбергский, зять Николая I, считавшийся «покровителем» литературы.
     «Но когда на раут светский...»: упомянут случай, когда  когда на балу у графа М. Ю. Виельгорского Достоевского представили светской красавице Сенявиной и ему якобы от волнения сделалось дурно. Приятели высмеивая его обморок  от такой русой красоты. Они тогда еще не знали, что Достоевский страдает эпилепсией и получилось неэтично.
     «Удели не "Двойника"»: повесть Достоевского, которая  не нравилась Белинскому. 

     «Раз Тургенев при Достоевском описывал свою встречу в провинции с одной личностью, которая вообразила себя гениальным человеком, и мастерски изобразил смешную сторону этой личности. Достоевский был бледен как полотно, весь дрожал и убежал, не дослушав рассказа Тургенева. Я заметила всем: к чему изводить так Достоевского? Но Тургенев был в самом веселом настроении, увлек и других, так что никто не придал значения быстрому уходу Достоевского. Тургенев стал сочинять юмористические стихи на Девушкина, героя "Бедных людей", будто бы тот написал благодарственные стихи Достоевскому за то, что он оповестил всю Россию об его существовании, и в стихах повторялось часто "маточка".
     С этого вечера Достоевский уже более не показывался к нам и даже избегал встречи на улице с кем-нибудь из кружка. Раз, встретив его на улице, Панаев хотел остановиться и спросить, почему его давно не видно, но Достоевский быстро перебежал на другую сторону. Он виделся только с одним своим приятелем, бывшим в кружке <Д. В. Григоровичем>, и тот сообщал, что Достоевский страшно бранит всех и не хочет ни с кем из кружка продолжать знакомства, что он разочаровался во всех, что все завистники, бессердечные и ничтожные люди» (Панаева А. Я. Воспоминания: 1824-1870. Москва, Ленинград : Academia, 1933 ).
    
     Обиженный насмешками и вместе с тем сам отчасти недовольный собою вследствие сознания недостатков своих новых произведений, Достоевский дошел до крайнего расстройства своего здоровья. На почве нервного и физического истощения, потрясения от блистательного успеха первой повести и шумного провала второй у Достоевского началось нечто вроде психической болезни, душевного заболевания. 6–го апреля он пишет брату: «Болен я был в сильнейшей степени раздражением всей нервной системы и болезнь устремилась на сердце, произвела прилив крови и воспаление в сердце ». 16–го мая снова пишет о болезни: «Я решительно никогда не имел у себя такого тяжелого времени. Скука, грусть, апатия, лихорадочное, судорожное ожидание чего-то лучшего мучат меня. А тут болезнь еще… »
    
     Пришлось искать для него постоянного врача. Валериан Майков знакомит его с врачом Степаном Дмитриевичем Яновским, который несколько месяцев его лечит.
     Из воспоминаний доктора Яновского : «Я познакомился с Федором Михайловичем Достоевским в 1846 году. В то время я служил в Департаменте казенных врачебных заготовлений Министерства внутренних дел. Жил я между Сенною площадью и Обуховским мостом, в доме известного тогда доктора-акушера В. Б. Шольца. Так как на эту квартиру я переехал вскоре после оставления мною службы в Лесном и Межевом институте, где я состоял врачом и преподавателем некоторых отделов естественной истории, то практики у меня в Петербурге было еще немного. В числе моих пациентов был В. Н. Майков; я любил беседовать с ним, и меня очень интересовали его рассказы о том интеллигентном и артистическом обществе, которое собиралось тогда в доме их родителей. Имя Ф. М. Достоевского в то время повторялось всеми и беспрерывно, вследствие громадного успеха первого его произведения («Бедные люди»), и мы часто о нем говорили, причем я постоянно выражал мой восторг от этого романа. Майков вдруг однажды объявил мне, что Федор Михайлович просит у меня позволения посоветоваться со мною, так как он тоже болен. Я, конечно, очень обрадовался. На другой день в десять часов утра пришел ко мне Владимир Николаевич Майков и познакомил со мною того человека, с которым я впоследствии виделся ежедневно до самого его ареста».
     В своих воспоминаниях доктор Яновский с профессиональной точностью описывает наружность своего пациента: «Роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в особенности широк был в плечах и в груди; голову имел пропорциональную, но лоб чрезвычайно развитый, с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие, светло–серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно сжатые, придававшие всему лицу выражение какой;то сосредоточенной доброты и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно тонкие и мягкие; кисти рук и ступни ног, — примечательно большие».
     Одевался Достоевский щеголевато: «Одет он был чисто и можно сказать, изящно; на нем был превосходно сшитый из превосходного сукна черный сюртук, черный казимировый жилет, безукоризненной белизны голландское белье и циммерманский цилиндр; если что и нарушало гармонию всего туалета, то не совсем красивая обувь и то, что он держал себя как;то мешковато».
     «Первая болезнь, для которой Федор Михайлович обратился ко мне за пособием,  — вспоминает  доктор — была чисто местною, но во время лечения он часто жаловался на особенные головные дурноты, подводя их под общее название кондрашки. Я же, наблюдая за ним внимательно и зная много из его рассказов о тех нервных явлениях, которые бывали с ним в его детстве, а также принимая во внимание его темперамент и телосложение, постоянно допускал какую-нибудь нервную болезнь».
     «Галлюцинации, батенька, бывают, голову нынче ночью мутило, — жаловался новый пациент, а когда доктор успокаивал — все-де в порядке, галлюцинации же от нервов, надо бы обстановку переменить, съездить куда-нибудь, — тут же оживлялся, как бы сразу выздоравливал и просил: — Ну тогда чайку полчашечки и без сахару, я сначала вприкусочку, а вторую, с вашего позволения, батенька, с сахаром и с сухариком».
     Доктор Яновский, ставит «диагноз» его душевному состоянию: «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора "Бедных людей" чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себя...»
     Вечерами Достоевский заходит к Доктору Яновскому. Последний вспоминает об одном из таких вечеров: В 10-ть часов, по обыкновению, мы уселись за самовар и за чаепитием разговорились о том <...> как он думает вообще устроить свою жизнь <...> отчего он не хочет, не оставляя литературы, служить и зачем он оставил именно инженерную карьеру?» Достоевский отвечает на первый вопрос «известным стихом Грибоедова, повторив дважды — прислуживаться и тошно, да и не умею», при ответе на второй вопрос он изложил «подробности» своего выхода в отставку.... «Он дал мне тот ответ, который я сообщил уже в письме моем к Оресту Федоровичу Миллеру и достоверность коего утверждаю и в настоящую минуту, несмотря на изложенный г. Миллером в биографии Федора Михайловича вариант. Почему я с такой уверенностью поддерживаю ту причину выхода в отставку Федора Михайловича, какую я сообщил, то есть неблагоприятный отзыв императора Николая Павловича об одной из чертежных работ Достоевского, а не ординарчество у великого князя, на это отвечу коротко: потому что всё мною сказанное я слышал из уст самого Федора Михайловича, и рассказ записан был мною тотчас в моем "Дневнике"».
     «Размышления над своей природой, анализ ощущений во время болезни и мысли о "паническом страхе ", которые рассеяны в письмах 1846 г., послужили впоследствии писателю матерьялом для характеристики литератора Ивана Петровича в романе "Униженные и оскорбленные ". Иван Петрович биографически очень близок Достоевскому; он тоже начинающий писатель, автор повести о бедном чиновнике, расхваленной критиком Б.; он тоже с вершины славы падает в неизвестность, наспех пишет повести для "антрепренера "и заболевает нервной болезнью. Изображая душевное состояние своего героя, писатель художественно перерабатывает автобиографический матерьял» (Мочульский К. Достоевский: Жизнь и творчество. Париж: Ymca-Press, [1947]).
   
     На почве личного опыта болезни  Достоевский в романе «Униженные и оскорбленные» подходит к проблеме мистики: «Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом. Это — самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый. Боязнь эта возрастает обыкновенно всё сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на то что приобретает в эти минуты, может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать ощущениям. Его не слушаются, он становится бесполезен, и это раздвоение еще больше усиливает пугливую тоску ожидания» («Униженные и оскорбленные»).
    
     «Иван Петрович писал тогда большой роман; но дело валилось из рук: «Я бросил перо и сел у окна. Смеркалось, а мне становилось всё грустнее и грустнее. Разные тяжелые мысли осаждали меня. Всё казалось мне, что в Петербурге я, наконец, погибну. Приближалась весна; так бы и ожил, кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахом свежих полей и лесов: а я так давно не видал их!.. Помню, пришло мне тоже на мысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть всё, что было, что прожилось в последние годы; всё забыть, освежить голову и опять начать с новыми силами. Тогда еще я мечтал об этом и надеялся на воскресение. “Хоть бы в сумасшедший дом поступить, что ли, — решил я наконец, — чтоб перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться”. Была же жажда жизни и вера в нее!.. Но, помню, я тогда же засмеялся. ”Что же бы делать пришлось после сумасшедшего-то дома? Неужели опять романы писать?..”» («Униженные и оскорбленные»).
    
     Достоевский начинает выздоравливать и активно работать.  В октябре у писателя возникает замысел новой повести «Хозяйка». К этому времени в «Отечественных записках» публикуется его рассказ «Господин Прохарчин», а сам писатель работает над повестью «Сбритые бакенбарды» для Белинского.
    
    В рассказе «Господин Прохарчин» перед нами другой вариант того же типа «фантастического титулярного советника», что и в «Двойнике». Герой этого рассказа, проживший всю свою жизнь за ширмой, в углах, одержим мыслью о непрочности своего существования. Ему приходят в голову мысли, что закроют канцелярию, в которой он служит, и он останется без места, что за случайно сорвавшееся грубое слово его могут объявить вольнодумцем и отдать в солдаты. Чтобы отстоять свою личность в борьбе с враждебным ему миром, Прохарчин скопидомствует, копит деньги и складывает их в свой тюфяк (Фридлендер Г. М. Достоевский).

     Фрагменты рассказа «Господин Прохарчин»:

     «Семен Иванович был чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума непривычную мысль и что, получив, например, какую-нибудь новость, всегда принужден был сначала ее как будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и путаться и, наконец, разве одолевать ее, но и тут каким-то совершенно особенным, ему только одному свойственным образом...».

     «Так как господин Прохарчин, при мелком чине своем, получал жалованья в совершенную меру своих служебных способностей, то Устинья Федоровна никаким образом не могла иметь с него более пяти рублей за квартиру помесячно».

     «Вытащили Семёна Ивановича, протянули его на тюфяк, но сразу заметили, что <…> капут совершенный; руки его костенеют, а сам еле держится. Стали над ним: он всё ещё помаленьку дрожал и трепетал всем телом, что-то силился сделать руками, языком не шевелил, но моргал глазами совершенно подобным образом, как, говорят, моргает вся ещё тёплая, залитая кровью и живущая голова, только что отскочившая от палачова топора».

     «Прохарчин» страшно обезображен в известном месте. — жалуется Достоевский  брату Михаилу. — Эти господа известного места запретили даже слово чиновник, и бог знает из-за чего — уж и так всё было слишком невинное — и вычеркнули его во всех местах. Всё живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отступаюсь от своей повести».
   
     Отрицательные отзывы журналов о «Господине Прохарчине» заставляют Достоевского пересмотреть свои творческие принципы.
     В письме к Михаилу  20- го числа октября 1846 года писатель сообщает: «Любезный брат! Хочу тебе написать слова два, но не более, ибо хлопочу и бьюсь об лед как рыба. Дело в том, что все мои планы рухнули и уничтожились сами собою. Издание не состоится. Ибо не состоялось ни одной из тех повестей, о которых я тебе говорил. Я не пишу и "Сбритых бакенбард". Я всё бросил: ибо всё это есть не что иное, как повторение старого, давно уже мною сказанного. Теперь более оригинальные, живые и светлые мысли просятся из меня на бумагу. <...> Я пишу другую повесть, и работа идет, как некогда в "Бедных людях", свежо, легко и успешно. Назначаю её Краевскому. Пусть господа "Современника" сердятся, это ничего. Между тем написав повесть к январю, перестаю печатать совсем до самого будущего года, а пишу роман, который уж и теперь не дает мне покоя».
     Речь в письме идет о повести «Хозяйка», которую Достоевский планировал закончить к январю 1847 года, но  неожиданно прервал новым замыслом — романом «Неточка Незванова». А повесть «Хозяйка» была завершена только к концу 1847 года и опубликована в десятом и одиннадцатом номерах журнала «Отечественные записки». Первое отдельное издание было выпущено в 1865 году издателем музыкальных и литературных произведений Ф. Т. Стелловским.
    
     Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» указал на принципиальный характер тех расхождений между Достоевским и передовой мыслью 40-х годов, которые обнаружились в  повести «Хозяйка».
     «... Мы должны сказать еще несколько слов о «Хозяйке», повести г. Достоевского, весьма замечательной, но только совсем не в том смысле, как те, о которых мы говорили до сих пор. Будь под нею подписано какое-нибудь неизвестное имя, мы бы не сказали о ней ни слова. Герой повестит — некто Ордынов; он весь погрузился в занятия науками; какими — об этом автор не сказал своим читателям, хотя на этот раз их любопытство было очень законно. Наука кладет свою печать не только на мнения, но и на действия человека? вспомните доктора Крупова. Из слов и действий Ордынова нисколько не видно, чтоб он занимался какою-нибудь наукою; но можно догадаться из них, что он сильно занимался кабалистикою, чернокнижием,— словом, чаромутием… Но ведь это не наука, а сущий вздор; но тем не менее и она наложила на Ордынова свою печать, то есть сделала его похожим на поврежденного и помешанного. Ордынов встречает где-то красавицу купчиху; не помним, сказал ли автор что-нибудь о цвете ее зубов, но должно быть, что зубы у ней были белые, в виде исключения, ради большей поэзии повести. Она шла об руку с пожилым купцом, одетым по-купечески и с бородою. В глазах у него столько электричества, гальванизма и магнетизма, что иной физиолог предложил бы ему хорошую цену за то, чтоб он снабжал его по временам если не глазами, то хоть молниеносными, искрящимися взглядами для ученых наблюдений и опытов. Герой наш тотчас же влюбился в купчиху; несмотря на магнетические взгляды и ядовитую усмешку фантастического купца, он не только узнал, где они живут, но и какими-то судьбами навязался к ним в жильцы и занял особую комнату. Тут пошли любопытные сцены: купчиха несла какую-то дичь, в которой мы не поняли ни единого слова, а Ордынов, слушая ее, беспрестанно падал в обморок. Часто тут вмешивался купец, с его огненными взглядами и с сардоническою улыбкою. Что они говорили друг другу, из чего так махали руками, кривлялись, ломались, замирали, обмирали, приходили в чувство,— мы решительно не знаем, потому что изо всех этих длинных патетических монологов не поняли ни единого слова. Не только мысль, даже смысл этой, должно быть, очень интересной повести остается и останется тайной для нашего разумения, пока автор не издаст необходимых пояснений и толкований на эту дивную загадку его причудливой фантазии. <...> Странная вещь! непонятная вещь!»  (Взгляд на русскую литературу 1847 года. В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах. ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948. Том III. ).

     Фрагменты повести «Хозяйка:

     «Его пожирала страсть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека и не выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в сфере другой, практической, житейской деятельности. Эта страсть была – наука. Она снедала покамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой, отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало в его душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел замечать того».

     «... он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его».

     «... как будто жизнь навеки потеряла свой цвет для Ордынова! Он стал задумчив, раздражителен; впечатлительность его приняла направление болезненное, и он неприметно впадал в злую, очерствелую ипохондрию. Книги не раскрывались иногда по целым неделям. Будущее было для него заперто, деньги его выходили, и он опустил руки заранее; он даже не думал о будущем».

     «Была минута, когда он почти чувствовал смерть и готов был встретить ее как светлую гостью: так напряглись его впечатления, таким могучим порывом закипела по пробуждении вновь его страсть, таким восторгом обдало душу его, что жизнь, ускоренная напряженною деятельностью, казалось, готова была перерваться, разрушиться, истлеть в один миг и угаснуть навеки».

     Непримиримо суровая критика, которой Белинский подверг «Хозяйку», оказала на Достоевского несомненное влияние. Достоевский позднее писал, что «Хозяйка» была «такой дурной вещью», что, поняв это, он долго не мог прийти в себя.
     Отношения его с кругом «Современника» становятся все более натянутыми. 26-го ноября он пишет брату: «Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно поссориться с "Современником" в лице Некрасова. Он, досадуя на то, что я все-таки даю повести Краевскому, которому я должен, и что я не хотел публично объявить, что не принадлежу к "Отечеств<енным> запискам", отчаявшись получить от меня в скором времени повесть, наделал мне грубостей и неосторожно потребовал денег. Я его поймал на слове и обещал заемным письмом выдать ему сумму к 15-му декабря. Мне хочется, чтобы сами пришли ко мне. Это всё подлецы и завистники. Когда я разругал Некрасова в пух, он только что семенил и отделывался, как жид, у которого крадут деньги. Одним словом, грязная история».
     Друзья несправедливо обвиняли Достоевского в измене «Современнику» . Они не хуже его самого знали  бедственное положение, в котором молодой писатель оказался. Достоевский был вынужден согласился работать на Краевского. «Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому затем, что Майков хвалит меня. Некрасов же меня собирается ругать. Что же касается до Белинского, то это такой слабый человек, что даже в литературных мнениях у него пять пятниц на неделе. Только с ним я сохранил прежние добрые отношения. Он человек благородный. Между тем Краевский, обрадовавшись случаю, дал мне денег и обещал сверх того уплатить за меня все долги к 15 декабря. За это я работаю ему до весны».
 
     Единственный выход из создавшегося положения раздраженный нервной болезнью и материально неустроенной жизнью Достоевский видел в полном разрыве отношений со своими литературными друзьями.
     В конце 1846 года круг знакомых Достоевского меняется. Он сближается с братьями Бекетовыми, в гостеприимном доме которых собиралось большое и веселое общество: два младших брата  Алексея Бекетова — студенты-естественники, а также А.Н. Плещеев, Д. В. Григорович, А. В. Ханыков, доктор С.Д Яновский и др. Велись живые беседы, обсуждались литературные новости: совершались прогулки. Григорович, посещавший этот кружок, вспоминал, что на собраниях здесь обсуждались также многие общественные вопросы, причем в разговорах «везде слышался негодующий, благородный порыв против угнетения и несправедливости». Объединял молодых литераторов и ученых однокашник Достоевского по инженерному училищу Алексей Бекетов, руководил группой литературный критик и публицист Валериан Майков. Таков был новый круг Достоевского. 
     В спокойной среде молодых людей Достоевский отдыхал от возбужденной атмосферы кружка литераторов. В письме к  брату Михаилу он сообщает: «Брат, я возрождаюсь, не только нравственно, но и физически. Никогда не было во мне столько обилия и ясности, столько ровности в характере, столько здоровья физического. Я многим обязан в этом деле моим добрым друзьям Бекетовым, Залюбецкому и другим, с которыми я живу; это люди дельные, умные, с превосходным сердцем, с благородством, с характером. Они меня вылечили своим обществом. Наконец, я предложил жить вместе. Нашлась квартира большая, и все издержки, по всем частям хозяйства, все не превышает 1200 руб. ассигнац <иями> с человека в год. Так велики благодеяния ассоциации. У меня своя комната, и я работаю по целым дням...».
    В другом письме рассказывает:  «Я обедаю в складчине. У Бекетовых собралось шесть человек знакомых, в том числе я и Григорович. Каждый дает 15 коп. серебр<ом> в день, и мы имеем хороших чистых кушаний за обедом и довольны. Следовательно, обед мне обходится не более как 16 руб».

    Когда в начале 1847 года братья Бекетовы уехали в Казань, Валериан Майков привлек Достоевского к участию в литературном салоне своего отца - известного академика живописи Николая Аполлоновича Майкова. По словам доктора Яновского, Достоевский разбирал там «со свойственным ему атомистическим анализом» характеры произведений Гоголя, Тургенева и своего «Прохарчина». «И все это,— писал доктор  Яновский, — продолжалось иногда с прибавлением хорошей музыки и пения, а большей частью в словесных прениях и отстаиваниях убеждений до трех, и даже иной раз до четырех часов утра…» 
   В этот период в жизни Достоевского наступает новый этап его неустанных художественных исканий. Он задумывает написать свой первый большой роман, построенный так же, как и «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, состоявшем из пяти или шести самостоятельных повестей, объединенных между собой лишь личностью главного героя.
   
    В письме к Михаилу от 17–го декабря 1846 года впервые появляется название романа: «Неточка Незванова». «Я теперь завален работой, — сообщает он брату,  — и к 5–му числу генваря обязался поставить Краевскому 1–ую часть романа "Неточка Незванова ", о публикации которой ты уже, верно, прочел в "Отечеств<енных> записках"». Надежды автора на успех романа были чрезвычайно велики: Здоровье мое хорошо, так что об нем уж и нечего писать более. Пишу я с рвением. Мне всё кажется, что я завел процесс со всею нашей литературою, журналами и критиками и тремя частями романа моего в "Отечеств<енных> записках" и устанавливаю и за этот год мое первенство назло недоброжелателям моим. <...> Я живу, как я уже писал тебе, брат, с Бекетовыми на Васильевском острове; не скучно, хорошо и экономно. Бываю у Белинского.<...> Прощай, брат. Ты меня оторвал от моей самой любопытной страницы в романе, а дел еще куча впереди».
    Работа над романом, однако, затянулась  и печатанье «Неточки Незвановой» началось в журнале Краевского лишь в начале 1849 года.