Глава 2

                Глава 2

Выпьем вина приятель лихой
Пусть грусть обойдёт нас с тобой стороной,
Пусть девы роскошные нас веселят
И кони лихие в даль нас умчат.

Тайга пусть звенит своей тишиной
И птица лесная поёт нам весной.
И горный ручей пусть звенит в тишине,
Свободная жизнь процветает везде.

И недруги наши поймут наконец
Свободная жизнь – заблужденьям конец.
Свобода, здоровье – дороже всего,
Охота за златом не значит ничто.

Так выпьем вина приятель лихой
И пенные брызги пусть льются рекой.
И люди кругом не ведают зла,
Добро совершенств процветают всегда.
                (Большаков Г.С.)

      В этот же день Григорий Ильич отправился обратно на пасеку. Побывав на городском рынке он набил рюкзак продуктами до отказу и отправился  в путь. Преодолев первый затяжной подъём он ушёл далеко за город. Глядя в низ с первой смотровой горы, в широкой котловине тускло светились огни города, оттуда доносился смутный шум и обрывки музыки; был праздник. А кругом была тишина, звёзды теплились высоко в небе.
      Ровная накатанная дорога, мягко серея бежала в даль. Он шёл в эту тёмную даль и его всё полнее охватывала тишина. Тёплый ветер слабо дул на встречу и шуршал в волосах; в нём слышался запах весенних трав и ещё чего-то, что трудно было определить, но что всем своим существом говорило о ночи, о наступающем лете, о беспредельном просторе лесов.
      Всё больше им овладевало странное, но уже давно знакомое чувство какой-то тоскливой неудовлетворённости. Эта ночь была удивительно хороша. И ему хотелось насладиться, упиться ею досыта. Но по опыту он знал, что она только измучит его, он знал, что может пробродить здесь очень долго и всё-таки воротится домой недовольный и печальный.
      Почему? Он и сам не понимал. В такие ночи, как эта, его разум замолкает, и ему начинает казаться, что у природы есть своя единая жизнь, тайная и неуловимая; что за изменяющимися звуками и красками стоит какая-то вечная, неизменная и до отчаяния непонятная красота. Он чувствовал,— эта красота недоступна ему, он не способен воспринять её во всей целости; и то не многое, что она ему даёт, заставляет только мучиться по остальному. Никогда ещё это настроение не овладевало им так сильно как теперь.
      Слабый ветер пронёсся с запада, ласково пригнул головки полевых цветов, погнал волны по травке и зашумел в густом лесу. Григорий Ильич задерживал дыхание и в восторге слушал. Ночь молчала и тоже прислушивалась,— чутко, удивлённо прислушивалась к этому вихрю чуждых ей, страстных, негодующих звуков. Побледневшие звёзды мигали реже и не увереннее; берёзы замерли, поникнув плакучими ветвями, и всё кругом замерло и притихло.
      С новым странным чувством Устинов огляделся вокруг. Та же ночь стояла перед ним в своей прежней загадочной красоте. Но он смотрел на неё уже другими глазами. Теперь всё было осмысленно, всё было полно глубокой, дух захватывающей, но родной, понятной сердцу красоты. И эта человеческая красота затмила, заслонила собою, не уничтожая ту красоту, по-прежнему далёкую, по-прежнему непонятную и недоступную.
 
       Чем выше в гору поднимался Григорий Ильич, тем больше на пути было снегу. Местами снег со льдом встречался на горной накатанной дороге, по которой весело журчали ручьи, от тающего снега. Было очень скользко, поэтому двигаться приходилось осторожно. 
       Впереди на пути было два горных ручья. Название одного «Холодный», а второго «Дурной». Почему второму ручью в народе дали такое нехорошее название никто не мог объяснить. Однако, Григорий Ильич объяснял название его тем, что в весеннюю пору ручей очень сильно наполнялся, раскатисто шумел и нёс бурные, огромные потоки горных вод. Потоки были настолько сильны, что его не возможно было не перейти, не переехать на технике. Поэтому люди жившие в лесу переход готовили заранее с осени. Обычно валили огромное дерево, высоко над водой, чтобы можно было перейти пешему. На лошадях же и на технике переезжали позднее, когда спадала вода и могучий, «дурной» поток немного стихал.
      Между «Холодным» и «Дурном» ручьями расположилась лагерем бригада лесорубов, вальщиков. Здесь начиная с первого месяца лета и до поздней осени шла заготовка леса. На излучине стояло несколько вагончиков. Была тут и тяжёлая техника, под снегом стояли два бульдозера. Брёвна с лесозаготовок вывозили на трёх-мостовых тяжёлых «Камазах» и «Уралах».
      Оторванные на многие месяцы от родных и от города, бригада была предоставлена самой себе. Устинов давно знал бригаду лесорубов. Ребята в ней были хоть и чудаковатые,— половина из них поотпустили бороды,— но смирные, баловства раньше за ними не замечалось. Однако пару лет назад пришёл к ним на работу Безруков Борис. Сильный, сухопарый, широкий в кости, он быстро выдвинулся среди них и стал бригадиром. Волосы и борода у него были рыжего цвета, за что ему дали прозвище Рыжий, поэтому он получил известность в округе больше по кличке, чем по имени.
      Рыжий по прибытии в бригаду сколотил вокруг себя звено из крепких парней. «Кто хочет заработать, пошли за мной,— говорил он, подбирая напарников.— Только не хныкать — будем пахать так, что кости будут трещать…
      Звено прогремело на всю округу, и Рыжего избрали бригадиром. Он встретил это выдвижение просто, с такой внутренней уверенностью, с какой встречают наступление весны после зимы: как будто так и должно быть.
      Рыжий относился к тем властным и крутым натурам, которые не могут жить, чтобы не подчинять других, не распоряжаться ими.
      Всех людей он делил на две категории: На тех, которых нужно заставлять подчиняться грубо, вплоть до применения кулаков, и на тех, которых надо убеждать подчиняться.
      Первым столкнулся с Рыжим Семиполов Игнат, когда они ещё работали в одном звене. Напившись однажды, Семиполов завалился к верху брюхом под берёзу и объявил, что больше не работает и Рыжий ему не указ. Время было горячее, даже уход одного человека грозил провалить работу всего звена. «Ничего,— успокоил Рыжий лесорубов,— я его вылечу». Он схватил Игната за отворот спецовки и утащил за сопку. Возвратились они на другой день молчаливые и хмурые. Лагерные татуировки на голом торсе Семиполова были подкрашены лиловыми кровоподтёками. Никто не знал, что произошло между  ними, только с этого дня Семиполов стал правой рукой Рыжего и предан ему по-собачьи.
      Рыжий действовал по своему неписанному закону: он думал, что самое важное — подчинить до раболепия хотя бы одного человека на глазах у всех, остальные станут либо заискивать перед тобой, либо почитать тебя, либо, в худшем случае, держаться в стороне. Таким сторонним в звене оставался один Корчагин Филип, белобрысый детина, могучий, как сохатый лось. Но, сделавшись бригадиром, Рыжий назначил Корчагина и Семиполова звеньевыми, Корчагин поддался, стал послушным, но Рыжий не доверял ему, хотя относился почтительно. Вообще Рыжий не ругался, не кричал ни на кого в бригаде; эту «чёрную» работу, как выражался он, выполняли звеньевые. Но боялись его, как огня: он мог непослушного рабочего наказать на «бабки»,- в бригаде Рыжего всегда поддержит большинство; по его указанию компания Семиполова могла избить провинившегося, тихо, без свидетелей и синяков. Как бы там ни было, но трудовая дисциплина соблюдалась и бригада была на высоком счету.
      Устинов хоть и не знал всех тонкостей жизни бригады лесорубов, но чувствовал волю Рыжего в бригаде и понимал, что близко подпускать Рыжего к себе не стоит, тем более иметь с ним каких-либо дел.
      Но сейчас бригада находилась в городе, а в одном из вагончиков всю зиму находился сторож дед Кузьмич. Кузьмич здесь зимовал вместе со своей собакой. Иногда приходил кто-нибудь из бригады лесорубов, приносили продукты и спирт. Кузьмич был на пенсии.
      Устинов тоже часто навещал Кузьмича, так как дорога проходила рядом с вагончиками лесорубов. Заходя к Кузьмичу Устинов всегда угощал его спиртом, оставлял кое-что из продуктов, задерживался на несколько часов, ведя задушевные разговоры.
      Устинов заметил, что Кузьмич пройдя через многие испытания, с годами утратил желания к многим жизненным радостям, ибо в его душе остался лишь камень, холодный и безжалостный.
      Пёс Кузьмича увидев приближавшегося человека в ночи оживлённо залаял и кинулся на встречу, но узнав Устинова успокоился, отчаянно завертев хвостом, прося угощение, и пришелец, естественно, бросил ему заранее приготовленную сосиску, при этом потрепав за ухом.
      В вагончике, у Кузьмича было застолье, на столе горела керосиновая лампа. На нарах вальяжно развалились двое трактористов, пришедших готовить технику к рабочему сезону, Кузьмич прилично поддатый сидел за столом. Поздоровавшись со всеми присутствующими, Устинов вежливо отказался от угощения и решил двигать к себе на пасеку, ему совсем не хотелось выслушивать пьяную болтовню.
      Выйдя из вагончика, Устинов двинулся дальше и чем выше он поднимался снегу становилось больше, он уже проваливался в снег выше ступни. Но вот и «дурной» ручей! Бурный поток гремит в ночи.
      Словно зачарованный, смотрит он на текущую у его ног воду; беспощадные брызги заливают ствол дерева, переброшенный через огромный, бурлящий, разлившийся ручей, который несёт не только воду, но и всевозможные деревья, которые в зимнюю пору повалило ветром, а также и камни. Ствол дерева очень скользкий от брызг воды. И пасечник вынужден садиться задницей на ствол дерева, пропуская его между ног, и таким образом переправляться на другой берег, поджимая под себя ноги как можно выше, чтобы ногами не касаться потока, бегущего под ним.
      Перебравшись через ручей, Устинов немного отдышался, ибо переправа потребовала немалых усилий, так как тяжёлый рюкзак перевешивал, то в одну, то в другую сторону. Но вот он двинулся дальше и пройдя несколько десятков метров вверх по ручью, он откапал из снега свой «карабин». Старый егерь всегда, когда спускался в город прятал его в лесу, а когда поднимался вновь брал его с собой. Медведи уже бродят по всюду и, встреча с медведем не предвещает ничего хорошего, особенно с медведицей, которая весной вылезает из берлоги с медвежатами, а они то очень любопытны. Ну а медведей в горах, как блох на бездомной собаке.
      Теперь осталось преодолеть пяток километров и Устинов у себя дома, на пасеке. Только бы дойти до речки «Сержихи» и всё в порядке, там уже и рукой подать.
 
     Ну вот, он идёт по лесному берегу речки; чем дальше, тем всё гуще тайга, всё таинственнее её тёмные чащобы, всё заманчивая её глубина. В тайге темнота подступает очень близко; различаешь только два-три ряда придорожных деревьев, а глубже они сливаются в сплошной непроглядной мути. Полная тишина отчётливо выявляет каждый шорох, и с непривычки мягкое падение комьев снега и сухих веток с деревьев принимаешь за прыжки осторожного зверя.
      Вскоре показалось очертание домика. Навстречу с весёлым лаем и счастливым визжанием бросилась «Белка», лайка, которую Устинов оставил с Артёмом. В тайге на лай собак хозяева не выходят. К чему! Человека таёжная собака не трогает, а собачью острастку здесь никто не принимает за внимание, если только забредёт дикий зверь, но в такую пору зверьё к жилью человека не подходит.
      Устинов отыскал под навесом никогда не запирающуюся дверь и рванул ручку. Дверь распахнулась с сухим треском.
— Ого, уверенно рвёт! Стало быть — свой!..— воскликнул Артём, вставая с кровати.
— Здравствуй Артёмка!.. Как дела? — спросил Устинов, пропуская «Белку» в избу.
— Здравствуйте, здравствуйте Григорий Ильич!.. Не думал, что вы так быстро вернётесь.
      Всё в этой избе дышало густой дремотной тайгой: и голые бревенчатые стены с торчащими из пазов кудлатыми пучками мха, и беспорядочно валяющиеся на полу медвежьи и барсучьи шкуры, и этот резкий берложий дух кисловатой испарины влажных шкур, горький, еле уловимый аромат берёзовых веников, и острый свежий запах снега, врывающийся снаружи белыми струйками сквозь дверной притвор.
— На долго задерживаться в городе не было надобности,— присев возле печки сказал пасечник,— тем более что у тебя тут с продуктами неважно… разбери рюкзак пожалуй. Да, там сверху, несколько сосисек, отдай их «Белочке», и одну дай коту.
      «Белка» получив свою порцию лакомства устроилась возле печки. Кот «Василий» ухватив сосиску, зарычал и залез под кровать.
      Артём быстро разложил то, что было в рюкзаке. Что было нужно вынес на полку под навес: сливочное масло, сало, консервы и тушёнку, сыпучие же, рис, гречку и вермишель положил во флягу, лук высыпал под кровать, сигареты и хлеб с печеньем, в стол.
— Во, Григорий Ильич!.. Ты чё, ещё и селёдку припёр?.. А это что, бухло?!
— Не бухло, а спирт,— отрезал пасечник.— Спирт первое дело в тайге, лекарство от всех болезней, а селёдочка, лучшая приправа.
      Устинов встал, достал из под кровати пустую бутылку, до половины налил в неё спирту, потом наполнил её доверху мягкой, талой снеговой водой, поставил на стол.
— Послушай Ильич, три часа ночи!..— сказал Артём.— Не рано-ли?
— Не рано… в самый раз… выпьем с устатку,— Устинов снял носки и растёр затёкшие ноги.— Ты сынок, лучше селёдочки порежь, да лучку,— сказал пасечник закуривая сигарету «Бонд».— Там, в столе, бутылочка уксуса есть, разведи немного с водичкой, да приправь лучок.

      Хорошенько выпив, лесные жители захмелели. Артемка захмелел особо, так как он до этого, вообще не употреблял спиртного, разве что по праздникам, немного вина или шампанского. Сидя при свете керосиновой лампы, окутанный сигаретным дымком Устинов вдруг спросил:
— Я вот не пойму одного, если ты живёшь в Семипалатинске, то как оказался здесь, в горах Алтая? Почему приехал именно сюда, ведь не ближний свет… и родных и знакомых у тебя здесь нет?.. Не пойму!..
— Понимаешь… Ильич! — проговорил Артём, затушил окурок и закурил новую сигарету.— У меня была девушка... очень, очень красивая. Она училась в институте... у нас в Семипалатинске. А родом она была из Зыряновска. В прошлом году в конце лета мы поехали с ней на моей «Ниве» к ней на родину, чтобы навестить её родителей и просить благословения на брак. Тут-то всё и случилось...
— Я так понял, что случилось что-то непредвиденное, страшное? — спросил Устинов.— Если хочешь, можешь не говорить...
— Нет, нет,— перебил Артём,— мне необходим разговор. Только ты это... Ильич, не перебивай меня... мне нужно облегчить душу...
      Дело в том, что я с детства мечтал о справедливости, много занимался спортом, готовил себя к будущим испытаниям. В армии я служил в Афгане, в развед-роте. У меня несколько боевых выходов. Но я и представить себе не мог, ради процветания каких гондонов мы отдавали свои жизни. Теперь эти твари занимают высокие посты, ездят на крутых тачках, ходят в дорогих костюмах и творят беспредел, насилие и зверство...
      Подъехав к Зыряновску, мы заехали на заправочную станцию. Валентина, моя девушка вышла из автомобиля и пошла полюбоваться окрестным пейзажем, её замучила ностальгия по родному городу, я пошёл в кассу. Я уже почти заправил «Ниву», как увидел, что возле Вали, стоявшей недалеко на обочине остановились два «Мерса», из одного из них вылезли два мордоворота, что-то сделали с девушкой, не знаю что именно, может ударили или ещё что, только тело её обмякло, они засунули её в салон одного из «Мерсов», и два автомобиля умчались прочь…
      Артём затушил сигарету, плеснул в стаканы из бутылки, закурил новую сигарету и выпив крепкого напитка продолжил:
— Я, заправив машину рванул следом. Солнце клонилось к закату, мелькая между стволов сосен и брызжа палящими лучами прямо в глаза. Я вёл автомобиль очень аккуратно и думал, как бы не нарваться на «гаишников». Движение за городом было оживлённым, то и дело проезжали встречные машины, но ни один из водителей не подавал условного сигнала фарами, понятного всем. Вскоре я догнал удаляющиеся «Мерсы» и увидел, как они свернули на просёлочную дорогу. Отпустив их на приличное расстояние я поехал следом. «Мерсы» остановились  на лесной поляне где было несколько домиков. Я остановил машину и наблюдал из-за кустарника. Из «Мерсов» вылезло пять человек, все при оружии, очевидно охрана какой-то «шишки», все казахской национальности. Один из них принялся вытаскивать из салона девушку. Она безвольно повисла на руках у бандита. От увиденного я пришёл в ярость, почему она без сознания.
      Я вернулся к «Ниве» и загнал её неподалёку в кусты. Потом вернулся обратно и стал выжидать момент для нападения. Ждать пришлось довольно долго. Уже опустились густые сумерки, когда один из «быков» вышел справить малую нужду. Он что-то довольный мурлыкал себе под нос и пыхтел сигаретой. Я рванул и спрятался за деревом у него на пути. Когда он шёл назад и проходил мимо меня я нанёс ему смертельный удар в кадык, после этого для верности свернул голову. Завладев пистолетом «Макаров», я почувствовал себя увереннее…
      Потихоньку я стал пробираться ближе к той избе куда унесли Валентину. Было слышно, что в хате очень громко играет музыка. На улице стало совсем темно. Возле избы сидели ещё двое «быков», покуривая, они обсуждали достоинства девушки, которую привезли, я смог услышать в ночи обрывки некоторых фраз.
      Несмотря на то, что новая позиция позволяла контролировать дом и все подступы к нему, всё же стрелять с неё по охранникам было крайне неудобно. Стоящие перед ними машины почти скрывали их. Мне не терпелось покончить с этой мразью поскорее, но чутьё подсказывало, что убрать их по тихому, шансов маловато.
      Но случай не заставил себя долго ждать. Оба охранника вдруг встали с лавочки, и я тут же воспользовался этим. Выскочив из-за машины я плавно нажал на спуск пистолета, первому «быку» пуля пробила грудь и он взмахнув руками свалился, как подкошенный, второй попытался дотянуться до оружия, но не успел, вторым выстрелом я угодил ему прямо в лоб.
      Теперь нельзя было терять ни секунды. Я взял у мёртвого охранника ещё один пистолет и вошёл в прихожую. В прихожей я успокоился, потому что в доме музыка звучала настолько громко, что невозможно было услышать то, что произошло на улице. Ждать больше было не льзя и я ломанулся в дверь. Как только дверь распахнулась, ко мне резко обернулись двое, ещё не понимая, что происходит. На их рожах застыли мерзкие похотливые гримасы самцов. Оба стояли по разные стороны дивана и наслаждались зрелищем насилия, видимо ожидая своей очереди. Жирная, похотливая сука издевалась над своей жертвой. Вскрики и стоны Валентины не заглушал мощный стереозвук. Сам насильник даже не обернулся, озверело терзая её.
      Я выстрелил два раза в одного из подонков. Второй среагировал быстро: метнувшись за диван, он пытался дотянуться до кресла, на котором было его оружие. Но я успел расстрелять его в упор, прыгнув за ним. Новоиспечённый  круглый, похотливый «Бай»,  с большим животом, хотел свалить от наказания, но я разредил в него весь магазин второго пистолета.
      Я осмотрелся, прошло лишь мгновение, а эти подонки, новые хозяева жизни уже никогда больше не будут насильничать, грабить и убивать. Я подошёл к дивану и посмотрел на Валентину. Её молодое тело густо покрывали ссадины и кровоподтёки, синяки и маленькие пятна — следы от сигарет. Над бедняжкой здорово поиздевались. Я стиснул зубы и подошёл ближе, стараясь не смотреть на неё и попытался найти её одежду. Платье я нашёл в углу комнаты, на полу, а от трусиков и бюстгальтера остались одни лохмотья.
— Валентинушка, родная,— мягко промолвил я,— одевайся, да поживей… у нас мало времени.
      Валентину я отвёз домой к родителям, предупредив, чтобы она молчала о происшедшем. «Ниву» пришлось бросить. Сам прикупив продуктов и необходимые инструменты ушёл в горы. Домой, как ты сам понимаешь мне дороги нет.
— Судя по твоему рассказу, ты не засветился и свидетелей нет,— изрёк Устинов,— может не всё так страшно, как ты себе нарисовал.
— Да нет, я уже думал об этом. Скорее всего там остались мои пальчики, да и пальчики Валентины. Я сразу не подумал об этом, надо было сжечь дом, где всё произошло.
— Артёмка!.. Давай сынок, наливай! – махнул Устинов рукой.
— Да ты чё, Ильич, уже вторую допиваем… мне хватает.
— Не хнычь сынок!.. В нашей жизни бывает так, что разумному часто приходится напиться, чтобы пережить достойно мгновения соприкосновения с дебилами, хотя бы они и занимали высокие посты или были при какой-либо власти.