Через Камчатку роман 34

       
                РОДИНА

     С детства знакомый пейзаж  предстал перед его взором.
      
     Кедровка, родная!
     Так  часто снившаяся, так долго и мучительно  незабываемая лежала сейчас пред ним, как на ладони. 
     Неожиданно  маленькая, с покосившимися сиротливыми  домишками .

- Не может быть! – Сказал он вслух. Рот его сам собой растянулся в улыбке. – Так не бывает! Да и не она это! 
   
     Он уже спускался в ложбину.
     Тремя кривыми улочками  разбросала  свои приземистые домики  по склону невысокой  сопочки его родная Кедровка. 
     Давно заброшенная деревня густо поросла бурьяном и  редколесьем.
     Но это была его деревня.
   
     Очень скоро Шурка пробирался по родной улице сквозь двухметровую пучку, как партизан.
 
     Некогда большие, обшитые толем, дома вросли в землю, скособочились.
     Пустые окна неприветливо зияли выбитыми рамами.
     Палисадники и дворы захватили дикоросы.
     Тайга наступала на огороды.
   
     Унылую картину довершил безрадостный вид родного дома.
     Тяжелым  неуверенным  шагом  взошел  он по  заросшим шатким ступеням  на крыльцо и едва не сломал ногу,  когда по колено провалился в трухлявые доски.
     Он  отказывался верить своим глазам: в  этих сенях в далеком детстве он прятался сам и прятал  свои сокровища.
     Какими просторными тогда казались ему эти  сени! 
     И какое  все вокруг оказалось маленькое, словно  ненастоящее, игрушечное. 
     И  в этих кукольных домиках жили  люди?
 
     Замерзшими  негнущимися пальцами он коснулся пыльной ветхой обшивки.
     Здесь ему знаком был каждый уголок, каждый гвоздь, каждая планочка.
     Мальчиком частенько он прятался  в этом овощном ящике. 
     Когда-то короб казался ему огромным, как и крошечные сени.
     А ведь здесь и повернуться негде.
   
     В тесных низких комнатках ни кровати, ни матраса.
     Единственный  сохранившийся  стол-тумба  в  кухоньке мог пригодиться разве что для растопки печки.

     Но у Шурки не поднялась рука на стол. 
     Он не хотел добавлять хаоса в пусть и заброшенный, но родной дом.
     Не желал принимать участие в этом вселенском разрушении.

    Он раздобыл хворосту и  поленьев.
    Печь нещадно дымила, и греть таежного узника, похоже, не собиралась.
    Кроме хорошей порции горького дыма он ничего не смог добиться от давней знакомой.

- Она мстит мне. – Уныло размышлял Шурка. – Она не  простила  мне моего предательства.

     Хотелось горячего чаю, смертельно  хотелось есть и спать.
     Он сидел в углу, вжавшись в стену, стиснув зубы, пытался унять дрожь в теле.

     Беспомощность злила.
     Давила.
 
     Он чувствовал себя убогим червем, в грязи ползающим, бессильным и жалким.
     Ему казалось, смотрит сверху кто-то и усмехается.

     Все-таки он разломал эту тумбу и бросил в ненасытное чрево печки.
     Она словно ждала от него этой его жертвы.
     Немного потрещала, но вскоре весело загудела, запела.
 
     Шурка согрелся, растянулся всласть на полу, пристроил  руку под голову.

- Завтра схожу к тетке, – решил он, засыпая.

     В его окошко заглядывало вечереющее небо.

     Под утро ветер стих, и Шурка проснулся, как ни странно, от уюта и тепла, неизвестно откуда взявшегося в этот октябрьский день.
     Ему почудилось, что он дома, а за стеной сопит его мамаша.
     А все ужасы последнего времени  оказались ничем иным,  как страшным сном.

     Он вскочил, протер глаз и вспомнил, что ночевал в родной деревне.
     На какое-то время нахлынувшие воспоминания оттеснили насущные проблемы.
 
     Он присел на пригорок у прогнившего  крыльца.
 
     Была  здесь когда-то другая жизнь, другие люди.
   
     Маленьким он ходил по этой широкой каменистой, убегающей вверх, улице.
     Теперь она оказалась узким кривым переулком.
     Там наверху, в бараке, жил кореец.
     У него первого в  деревне появилось чудесное  радио  - телевизор, и они с отцом и матерью ходили смотреть на этот чудесный ящик.
     А потом купили его.
 
     Это было, как волшебство. 
     Вечерами в их маленький домик набивалось полдеревни. Смотрели новости с полей, ферм, заводов. Все, что мелькало   на этом крошечном мутном экране, все было интересно.

     Однажды зимой  отец ушел на охоту и не вернулся.
 
     В доме появился чужой, недобрый.
     Он драл Шурку за уши и заставлял называть себя папой.
 
     Шурка кусал его корявые волосатые пальцы.
     А чтобы не называть чужого дядьку отцом, не обращался к нему вовсе.
     Шурка вел себя так, будто в доме кроме него и матери вообще никого не было.
 
     Чужой в отместку убеждал мать, что мальчишке надо становиться мужчиной, а не бегать по каждому пустяку к тетке ябедничать.
     Мать  вздыхала  и  крепко  прижимала  сына к  себе.

     Шурка  размазывал  сопли  о материнский бок,  делая  первое  открытие: взрослые  умеют  врать. 
     Ведь ему  и  в голову не приходило жаловаться на чужого дядьку.   
     Обиженный, он прибегал к родной тетке  Анисье, и  та  все  читала  по его  лицу.

     Чувство вины и боли захлестнуло его. 
     Вдруг ожгло: «Не исправить. Ничего не поправить».

     Он ведь так и не видел тетку с тех самых пор, как его вывезли  в большой городской поселок Усть-Камчатск.
    
     Шурка бегом пустился к косогору, где еще вчера приметил  провалившуюся крышу теткиного дома.
 
     Дом на большой поляне у обрыва он помнил лучше, чем родительский. 
     Частенько он убегал  сюда от строгой матери.
 
     Единственная дочь  тетки  Анисьи  Ниночка погибла совсем юной.
     И всю свою нерастраченную материнскую любовь тетка   обрушила на племянника.

     Маленьким он часто торопился  к  ней  по этой широкой каменистой, убегающей вверх, улице.
     Тетка внимательно выслушивала его: будь то вранье,  фантазии, или сбивчивые рассказы об очередной  детской горести.
     Она поила его парным молоком от бодливой коровы, которую боялась едва ли не вся деревня, потчевала собственными пирожками и булочками, лущила ему вкусняшки-семечки.
     Частенько он оставался здесь на ночь, успокоенный, умиротворенный и уверенный в том, что завтра все будет хорошо.
     Так говорила тетя  Анисья.
 
     И, правда, назавтра случались другие  истории, старое уходило прочь и не спешило возвращаться.
     А если и возвращалось, тетя Анисья  вставала надежным щитом  на пути  многочисленных детских несчастий, свалившихся на Шурку с приходом в дом отчима.
     Тетка, как большая птица над  птенцом, распростерла  крылья над его детством.

     Ветер, ободранная обшивка и проросшая трава встретили его у порога.
 
     Шурка закашлялся и готов был зареветь.

     Вспомнилась мать, ее последний приход к нему.
     Суета в доме, уборка, кои он всегда  ненавидел и никогда не терпел.
     Но мать приходила нечасто, и он до поры сдерживал себя.
     В этот свой приход мать распоясалась и собралась  покрасить что-то, что – он не помнил,
 
     Разумеется, Шурка взбесился, выбросил за окно краски и кисть, наорал на мать, как подросток, и убежал из дома.
     Заявив предварительно, что вернется, когда матери и духу в доме  не будет. 
     Перестирав его барахло, выдраив и вычистив дом сверху донизу, забив холодильник мясом и рыбой, и, наварив кастрюлю борща, мать исчезла.
     Шурка  психанул, вылил материнский борщ  в  огород,  и  ходил обедать  в поселковое кафе, к Каналье.
     Закончились деньги,  обедал  в долг.
 
     Да, сейчас бы этот борщик сюда.
     Вот, выберусь, скажу мамане, пусть перебирается к нему насовсем и делает, что хочет, пусть хоть обои клеит и фрески рисует, мечтал Шурка.
     Мать обижать негоже.
     И дураку известно.
     Однако, случается так, как случается.

     Изможденное темное заросшее лицо отразилось в светлой лужице.
     Он отпрянул, испугавшись собственного отражения.
     Ощупал подбородок, голову – зарос, как леший.
     Потрогал осторожно ногу, она слабо ныла, и немела.

     Никак он не мог свыкнуться с разительной переменой
родного жилища.
 
     Заброшенная одряхлевшая Кедровка едва просматривалась сквозь  полузасохшие стебли высокого пучкиного   сухостоя.

     Он узнавал это место и не узнавал.

     У огромных валунов по этой улочке вверх росли белые грибы с крепкими коричневыми шляпками.
     Стоило присесть, их появлялось целое семейство. Чуть дальше еще, и еще.

     Когда-то росла на этих  склонах травка реденькая,  чахлая, хиленькая, едва достигала  щиколотки его детской стопы. 
     Склоны  светлели  пятнами проплешин.
     Грибы  поэтому  видны были  любому  еще  издали.

     Теперь же  и окрестности и сама деревня покрылись стеблями отцветшего иван-чая, двухметровым  шеломанником с пучкой. С сопки наступали рябинник с ольхой.
 
     С трудом нашел он эти громадные валуны.
     Они все так же здесь, на своем месте.
     Только пониже стали, состарились.
     И камни дряхлеют.
     Или это он вырос?
    
     Он шел на другую сторону деревни, к большой поляне, что съезжала в обрыв.   
     Черные окна с укором смотрели на него.

    
     Он вдруг вспомнил, как тетка бежала за еще не закрывшейся дверью их маленького автобусика и
повторяла одно и то же:

-  Я никогда не увижу вас! Я никогда не увижу вас!

     Платок ее сбился на затылок, обнажив гладкие блестящие волосы.
     Русая коса  упала  с головы, растрепалась.
     Светлые глаза полнились слезами.

     Шурка спустился на одну ступеньку и протянул тете Анисье руку.
     Ему хотелось, чтобы она поехала с ними.
     Тетя  Анисья испугалась, что он вывалится, испуганно замахала руками.

- Вернись к маме! – Крикнула она. И опять. – Я никогда не увижу вас!

     Лицо ее исказилось. Она заплакала.

     Деревня давно закончилась.
     А она все бежала и бежала за так и не закрывшейся дверцей автобуса.
 
     У шофера что-то там не получалось.
     И он злился.
 
- Сядь на место! – Рявкнул он в салон.

     Дверца-гармошка захлопнулась.

- Мы приедем к тебе! – Крикнул Шурка.

     Дорога вскоре выровнялась, и  автобусик побежал быстрее.
     Тетя Анисья навсегда осталась за поворотом.
 
     Она совсем не старая была тогда, тетка Анисья, подумал он.

     Внешне жизнь в Усть-Камчатске мало отличалась от жизни маленькой Кедровки.
     Те же  темные, почерневшие от бесконечных циклонов маленькие домики.
     Редкие частоколы покосившихся заборов.
     Собаки и дети во дворах и на улице.
 
     Только не было в новом поселке леса.
     Ни елок, ни сосен.
     Грибы, и те в тундре собирали.

     Океанский берег да рыболовецкие суда в порту не видела  Кедровка.
     В остальном - все те же и все тот же – скромный  камчатский быт.

     Там Шурка был счастлив и несчастлив одновременно.
 
     В Усть-Камчатске не было чужого дядьки в их доме.
     Но и тетки Анисьи здесь тоже не было.
     Шурка долго горевал и страдал от одиночества.
     Но постепенно время  стерло его тоску. 

     Новая школа, новые друзья и новые интересы закружили его.
     Жизнь сильным потоком увлекла его и потащила вдаль,  далеко от дорогой тетушки, от маленькой Кедровки.
     И манила, и дразнила обещаниями, и  ничего-то не исполнила его эта жизнь.

     Так незаметно и быстро все это ушло, исчезло, он  и проститься не успел.
     Как не успел проститься с любимой теткой Анисьей.
   
     Она приснилась ему, когда он уже давно пришел с армии  и даже успел жениться и развестись.
     Она  указывала ему на распахнутое окно.
     Шурка посмотрел туда, его поразила тревожная раскраска неба -  красное, черное и сильный ветер.
     Анисья будто хотела что-то сказать, но вдруг исчезла.

     Он проснулся и остро понял, что тетки  не стало.
     Сон запомнился.
 
     За завтраком он собрался рассказать сон матери.
     Она повернулась к нему заплаканным лицом.

- Птичка утром в окно стучалась.– Сказала она.– Анисья умерла, я знаю.

     А когда пришло известие о кончине любимой сестры, долго сокрушалась:

- Обещала ведь ее навестить, не довелось.
     Виновата.

   
     Осенний день быстро заканчивался.

     В груди заныло, он присел, и только сейчас  ощутил сильную усталость.
     Полностью поглощенный  в мир, давно исчезнувший, он вздрогнул от резкого порыва пронизывающего ветра.
 
     Он не нашел грунтовки, по которой уезжал когда-то.
     По которой так долго бежала Анисья, провожая его навсегда.
     Некогда узкая колея  от деревушки огибала сопочку и бежала на север.

     Он дважды ходил туда.
     Но и следа не нашел.
     Лишь, когда присел на остатки  огородной изгороди, вдруг  понял: сопочка просто сползла на дорогу. 
     Тонкий слой дерна с кустами и березками съехал к огородам, погреб под собой и грунтовку.
 
     Почерневшие домики односельчан оказались крошечными  ветхими избушками, мало пригодными для жилья.
     Они совсем ушли в землю, заросли травой, березовым молодняком.
     Покривились, покосились окнами, у иных крыши провалились.
     Стены прогнили на углах.

     Шурка шел по селу, и удивлялся, как вообще жили здесь люди?
     Зачем поселились в такой глухомани?
     Ни дороги хорошей, ни связи, ни даже большого села поблизости. 
     Чем здесь заниматься?
     Будто ему в ответ заскрипело сбоку.

     На одном из домиков болталась и хлопала от ветра  ржавая вывеска «Контора леспромхоза».
 
     Он спустился вниз, к ручью.
     Когда-то здесь был самый большой муравейник в округе.
     Деревенским он досаждал немало.
     Мураши умудрялись залезать в корзины с бельем,в столы и буфеты, кусали голые щиколотки и икры.
     Деревенские  были уверены, муравьи именно из этой кучи  навещали их жилища без всякого приглашения.
     Уж их-то морды им хорошо знакомы.
     Но никому и в голову не приходило порушить дом лесных жителей.

     Сейчас муравейника не было.
     Но ему посчастливилось: он едва не раздавил парочку крепких молоденьких боровичков.

     К вечеру погода стала ухудшаться, подул сильный ветер, пошел дождь.
     Шурка опять ночевал в родном полуразвалившемся доме.
     Страшно хотелось есть.
    
     Выбитые окна кое-как он заткнул тряпичным хламом, что пособирал в уцелевших домиках.
     В чуланчике у тетки он нашел старый помятый котелок и даже гнутую алюминиевую ложку с парой кривозубых вилок.
     В столе немного соли и  пачечку перца.
     Остальное съели мыши и время.

     Еще до непогоды он успел кое-как прочистить печь.
   
     Лезть на ветхую крышу не рискнул.
     Печка нещадно дымила, плохо грела, но суп грибной он сварил.
     Ради экономии макал палец в соль и слизывал.

     Ветер крепчал, рвал дырявую крышу. 
     На чердаке свистело и выло.
     Началась осенняя непогодь.

     Шурка вспомнил, с другой стороны их сопочки когда-то стояла воинская часть.
 
     Он с трудом сдерживал желание тут же сорваться  к военным в гости.
     Только непогода удерживала  его.
      
     Буря металась по сопкам.
     Тайга всю ночь ревела и гудела.
     Ветер к утру стих, но холодный дождь усилился.

     Несмотря  на  дикую усталость  и  голод,  сон  его тревожен  был  и не крепок.
     Что-то придавило грудь и не давало  вздохнуть  вольно. 
     Шурка проснулся и обнаружил сильнейший  насморк.
     Он  даже и  не помнил, случалось ли  с ним подобное последние тридцать лет.
     Ртом дышать было непривычно, и, правду  сказать,  невмоготу. 
     Болело горло.

     Все-таки он не выдержал, и  утром поднялся на сопочку.
     Вырванные с корнями деревья, груды сломанных веток  встретили его у полуразрушенной баньки. 
     От былой воинской части не осталось и следа.

     Дождь лил не переставая. 
     По дороге нашел несколько грибов.
     Сорвал рябины.
 
     Уже сидя у печки, он сушил одежду и сокрушался, что вовремя не сообразил заготовить сухих дров побольше.
     Сейчас догорали последние пять полешек.
     Он жарил на огне  груздь, нанизанный на  березовый прутик.
     Сырой груздь  горький и совсем несъедобный.
     После жарки на костре он не стал вкуснее. 
    
     Ко  всем  прочим бедам  добавилось  еще  одно -  Шурка  никак  не мог  согреться.   
     Он  мерз,  как  никогда  в жизни.
 
     Но более холодила сердце тоска.
     Одни и те же мысли сверлили голову.
     Одному в холодной тайге не выжить.
     Он не таежник, не охотник и даже не рыболов, по сути.

     Вокруг – ни души. 
     На носу зима, вот-вот выпадет снег и тогда - все.
     Кранты.

     Не проще ли сейчас, сразу, пока есть силенки, одним махом прекратить эти мучения.
 
     Ведь была река.
     Это же знак!
 
     Какого черта он тогда выбрался?
     И даже не чихнул после ледяной ванны.
     Скажи кому – не поверят.
 
     Как бы сделать так, чтоб  скоро и не больно?

     Всю  прежнюю  жизнь ему  казалось,  что смерть  -  дело  серьезное.
     Он не помнил, задумывался ли когда-нибудь он о смерти? 
     Смутно представлялась она ему  чем-то  жутким  и  страшным. 
     Сам  себе  боялся  обозначить  конкретно. 
     Отгонял  саму мысль о конце. 

     Теперь  же смерть виделась ему делом обычным. 

     Идет сегодня он по тайге, карабкается по сопкам, а  завтра  или, может  статься, нынче к вечеру, упадет, сорвется в  реку или  в  пропасть.   
     И  все.   

     Отец пропал где-то здесь, в этих местах. 
     Никто  не нашел его, да, наверное, и  не  искал. 
   
     А вдруг, он всего-то  ногу  подвернул  или   зверь его поранил.   
     Помочь  было  некому.
   
     Шурка стал перебирать варианты быстрого и легкого ухода в небытие.
     В голову полезли  идеи одна за другой.

     То он вспомнил аконит, о котором талдычил Гавриил, и уже собирался  отправляться под дождь, дабы найти  его.
     То вспомнилась бледная поганка, способ верный.
     Одно плохо, от отравления ею умирают долго и мучительно. 
     От аконита, кажется, тоже.
 
     Потом стал соображать, с какой стороны пришел сюда, где найти те скалы, в которых чуть не замерз ночью, едва  не свалился в  пропасть. 
     Сброситься со скалы вниз ему казалось теперь самым  удобным.
     Он стал вспоминать свои многочисленные профессии.
     Сопряженные с ними опасности, и никак не мог связать ту свою деятельность с сегодняшним своим положением.
 
     Ветер  свистел  по  заросшим улочкам, норовил  вырвать тряпье из  окошек.
   
     Надо что-то придумать, продолжал он  свои  размышления. 
     В  сопках заморозки.
     Еды никакой. 
     Чего  ждать? 
     Ждать, когда  свалится  от голода, обессиленный? Когда в мерзлую  землю  уйдет  последнее тепло  его  тела?
     И  - все?

     Он дернулся.

     Набежит – налетит  зверье-воронье.   

     И останутся  лежать  его череп  и  косточки, пока не устанет поливать  их  дождик. 
     Станут они  белыми-белыми, беленькими.

     Ему так  живо  они  представились, его  белые  косточки,  так   жалко  стало себя, захотелось  всплакнуть  и  завыть. 
     Громко. 
     Рот его скривился, глаза заволокло  соленой  влагой.

     Он сморщил  нос, и …  перед  глазами  встали     Резей  и  Гавриил.
     Какие у  них  были  рожи!
 
     Шурка  захохотал, повалился  на бок. 
     Он представил   себя  белыми  косточками, упал на  спину, не в силах  унять  хохот. 
     Отчего-то ему  селедкин  скелет представился. 
     Страшно  захотелось  соленого.

               
                ***   

     Всю последнюю  новогоднюю ночь  Гавриил   с  приятелями  силой  мысли  двигал соседский дом.

     После  коньяка  с  двумя порциями  водочки  Шурке  первому  удалось  сдвинуть дом  соседей  на  полметра.
     Гавриил  и Резей  не  поверили, нашли  рейсшину и помчались  в  соседский двор измерять . 
     Навстречу  им  выскочила  визжащая  соседка,  за  ней  на  крыльцо вывалился  сосед. 
     Оба  рванули за  угол.
 
     Тут  мужики и остолбенели.
     Выходит, и вправду  Шурка  дом  сдвинул!
     Полметра – это  тебе не шутка.
 
     Махнули  и  они  за  хозяевами. 
     На  углу  сосед  возил  ревущей  бабе селедкой  по  морде.   
     Мужики  не  могли допустить  такое  неромантичное  отношение  к даме в новогоднюю  ночь.
     Забрали  селедку.

- Она  подсунула  мне  сырую селедку! - Вопил  сосед.

     Все по  очереди  нюхали  селедку, кое-кто  даже  лизнул   рыба  как  рыба. 
     Но сильно  качавшийся  от резкого  океанского ветра сосед  упирался:

-  Она  несоленая.
   
     Резей, как самый  трезвый, стал  уверять, селедка в океане  уже соленая плавает!
 
     Океан-то  соленый!
 
     Все  сомневающиеся  подались на завод.   
     Прокрались мимо  празднующего сторожа к бочкам  и  ящикам. 
     Нюхали, пробовали  на  язык селедку.
     Вся  соленая.

     Сосед  в раскаяньи  мусолил  щеку отбивающейся жены.

     В знак  примирения  купил  ей  два пузырика  беленькой.
 
     Все отправились  по  домам  продолжать  встречу  Нового  года.
 
     Проснулись  к вечеру. 
     Мучила жажда  и  глаза  мозолил  разбитый угол соседского дома.


     Огонь  в  печи  догорал. 
     За стеной все  так же  выла и бесновалась осенняя непогода. 
     Недолго полежав у теплой печи, Шурка поднялся.    
     Одежда  еще не просохла, и  Шурке совсем не хотелось  вновь  тащиться  под ледяные струи.
     За  следующей  порцией топлива  надо было идти в соседние развалюшки.

     Один  лист  фанеры  свисал  с потолка,  и  с него  через ветхую крышу тонким ручейком то и дело стекала  дождевая вода.
     Шурка  не   стал  трогать  этот  лист.
     Потолок  и так  ненадежен. 
     Под обоями, что спадали  со  стен  лохмотьями,  постарался  нащупать край  фанерного листа  и  подцепить  его  ножом. 
 
     Свои домики изнутри  камчатские  нередко  обшивали   листами  фанеры. 
     Вот эта  фанера  с родных  стен и должна  была  сейчас  спасти  его.
 
     Вскоре  три заветных  квадрата лежали стопкой у его  ног. 
     Без  труда он разломил их на  щепы. 
     Обои  тоже пошли  в  дело.
 
     Ну, дом  родной, помогай!


     Огонь разошелся с новой  силой. 
     Шурка  понимал,  надолго  трухлявой добычи   не хватит.
 
     Широкое полено  из  сеней  никак не хотело влезать  в узкую топку.
     Зато прекрасно  вошло сверху, и  как он раньше  не догадался? 
     Ругнул  себя за несообразительность: всего-то - снять  ржавые  круги. 
     Похоже, от этих блужданий он не только оголодал  и   замерз, еще и отупел.
 
     Печка  приятно  загудела, обещая  теплую  ночь и  сухую одежду. 
     Он согрелся,наконец. 
     Сильно  хотелось  есть. 
     Вскоре он поймал себя на том, что смертельно
 устал и засыпает.

                ***

     После армии Шурка менял ремесло каждый год.
     Это огорчало мать, раздражало знакомых, изумляло друзей.
     Придя с морей, они не знали, в какой стороне искать приятеля на этот раз. 
 
     То он  мотался  по разбитым грунтовкам водилой рейсового автобуса.
     То вскоре перекладывал пыльные талмуды в районной заготконторе. 
     Через месяц  прибивал набойки  в  обувной мастерской,  воображая себя не то великим  Феррагамо, не то  Вивьен Вествуд.   
     Впрочем, о существовании этих двоих вряд ли подозревал.
     Едва освоив  азы  сапожного мастерства, и прибив несколько пальцев, он бросал  колодки и  хватался за кирпичи с раствором.
     Его  увлекало новое поветрие: камины и печи! – вот смысл бытия! 
     Вскоре из полдюжины поселковых труб, а так же из окон и дверей доверчивых  односельчан  валил черный дым одновременно с бранью и проклятиями в адрес непутевого  Шурки Клеща.
         
     В следующий раз  его можно  было встретить на борту МРС, малого рыболовного траулера, болтающимся на вантах.
   
     Изрядно проветренный и прополосканный морскими солеными ветрами, похудевший Шурка убедился крепко на  этот  раз: морскую болезнь не победить,  даже  водкой!
     И больше не искушал свой сухопутный организм  штормами и качками.
 
     В каждом из нас спит гений, убежден был Шурка.
     Но за свою короткую жизнь человек не успевает найти это свое главное единственное  ремесло, в котором   полностью бы  растворился.
 
     Шурка торопился.
     Дело по душе никак не попадалось.
     Он  буфетничал и официантничал, месил хлеба  и санитарил в больничке, но все было не его, все было чужим.

     Однажды после девятимесячной морской болтанки Гавриил  упал в парикмахерское кресло в надежде  избавиться от зарослей на затылке.
     Услышав над ухом знакомый зычный голос, он едва не выпал из кресла.   
     И упал бы, если б  не оказался зажат  сильными махровыми лапищами Шурки.
 
     Еле  живой после экзекуции выбрался Гавриил из парикмахерской и две  недели не совал носа на улицу.
     Заодно не пускал  приятеля-цирюльника на порог.  Многочисленные пластыри на порезах и неровно обритая голова   оправдывали  его  действия.

     Все бы ничего, да и плевать бы на Шуркины бзики и увлечения.
     Но была некая загвоздка во всем этом - у Шурки все валилось из рук.
     Куда бы он не попадал, за что бы ни брался -  все разваливалось, горело и пропадало.
     Отовсюду его гнали и велели  не возвращаться.
 
     С ним расплевывались, облегченно вздыхали, выпроваживая за порог.
     Крестились и благодарили небо за избавление от этой напасти  под именем  Шурка Клещ.
     Шурка не унывал,  и  очень быстро находил себе  очередное поле деятельности.
     За новое неизведанное  он принимался с таким же первобытным рвением и  усердием, с каким Робинзон Крузо мастерил свою лодку в глубине тропического острова. 
     И не терялся и не падал духом, когда у него до углей прогорал хлеб и валились из рук подносы с борщами и компотом на посетителей.


     На третьи сутки ветер утих.
     Дождь унялся. 
     Глухая  тишина  сменила  гул  и грохот.
   
     Шурка  ободрал  все  стены в доме. 
     Сжег  все,  что  горело. 
     Он не забыл соседские избушки и пускал в дело, то есть в топку, все, на что падал его взгляд.
 
     И  все  равно он  мерз. 
     Ночи  стали  не  просто  холодными,  а  морозными.

     От кислой рябины и пресных грибов крутило живот и подташнивало.
     Огнем горело горло.
     От холода, недосыпания его лихорадило.
     Смертельно хотелось есть. 
     Не помогала  и  водка.
     Унылое настроение сменилось озабоченностью: как раздобыть еду.

     Он снарядил примитивную снасть и спустился к речушке в  надежде поймать хоть какую-то рыбешку.

     Шурка мечтал запастись рыбой и двинуться дальше, пока  снег не пришел сюда.
     Но рыбы не случилось.

     Отправляться  в тайгу без еды – чистое самоубийство.
     И  сидеть здесь, в безлюдной Кедровке, тоже не было смысла.
     Он потоптался  у берега в надежде все-таки ухватить зазевавшуюся рыбку за хвост.
     Но рыба вся  попряталась.
     Может, в этом ручье она  и не водилась?

     Не зря  всю жизнь ему талдычила мать, что он родился в рубашке.

     Ржавый  гвоздь  на  шерстяной  нитке  от носка  рыбку  нисколько не прельщал.
     Он вспомнил о ржавой булавке, что нашел нынче на полу соседского  дома. 
     Маленькая корюшка все-таки попалась.
     Он не  стал ее есть, а раздербанил,  и  кусочек насадил на булавку.
 
     Три гольца  и  кунджа  стали неплохой наградой за холод, голод  и усталость.
 
     Шурка чрезвычайно гордился своей удочкой. Он не стал разбрасываться добром, а  решить захватить  ее с собой.

   
     Наутро Шурка покидал родную Кедровку. 
    
     Он перебрался через  речку, повернулся к родной деревне, поклонился.
     В рюкзаке его  лежали  два гольца и кунджа.
     Шурка присыпал их выдохшимся старым перцем.
     Одного гольца  он съел  вечером.
     Сладкая была рыбка.
     Он мог бы съесть все.
     Но приходилось быть экономным. 

     Он  покидал родное село, и светлые мысли осеняли его.
     Теперь он знал, что не пропадет в тайге и не умрет. 
     Не случайно  судьба забросила его на родину, в  село, которое он так любил, тепла и уюта которого ему так не хватало.
 
     Ребенком он очень  долго не мог смириться с  переездом.
     Плакал ночами.
     Виделся  ему этот лес, мохнатые сопки, эта первозданная роскошествующая  дикость. 

     Всю  жизнь  утрата  эта  пустотой влезала в него,  студила и мутила  душу.
     Стужа  выливалась  раздражением  на близких. 
     На мать. На жен,  на друзей.
     Все, быть может, объяснялись именно этим?

     Но теперь он здесь.
     Он смирился. 
     Теперь ему сам черт не брат.
     И ничего он не боится.

     Шурка лихо и значительно закинул полупустой вещмешок за плечо.
     Будто у него  там припасов на неделю.
     И, окинув  прощальным  взглядом  родные места, и с новым  настроением  пустился в  дорогу.
     Теперь  представлял  всю дальность  и  тяжесть    возвращения  к долине  реки.
     До первой гряды  сопок километров  сорок, и  еще  по  бурелому  и болотам - к  реке Камчатке.

     Он вновь  оказался один на один с тайгой, с неизвестностью.
     Но предстоящее уже не так тяготило его.
     Он заставил себя улыбнуться и еще раз посмотрел на родной склон. 

     Розово-золотистый туман медленно стекал с сопок.   
     Внутри защемило.
 
     Минуют еще лет десять - и следа не останется от  родной Кедровки, сожрет  ее тайга. 
     Все, что  появляется  -  исчезает.
     И  появляется  вновь.

    
     Последняя буря наломала в тайге дров. 
     На  пути Шурки то и дело попадались поваленные друг на друга  деревья.
     Сосны бурели вывороченными корневищами.
 
     В конце концов, он попал в непролазные дебри.
     Пришлось свернуть на север, обходить залежи бурелома.

     Вскоре потянулась чистая березовая роща вперемешку с  рябиновыми кустами.
 
     Вокруг царила первобытная тишина, безмолвие.
     Резал слух шелест листьев да хруст веток под ногами – ни людей, ни зверей.
     Пошли  полуоблетевшие  чозении, одна за другой, сосна и кедр, и  потом  вовсе чернолесье.
     Лес становился все гуще, все непроходимее.

     Скудные солнечные блики  вечернего светила мелькали через стволы, ослепляли. 
   
     Шурка шел прямо на эти лучи – на запад.
     В воздухе пахло снегом.
   
     Тут не было травы.
     Он осмотрелся, подошел к ели и отрубил ножом нижнюю ветку.
     Лапник клал широкими слоями.
     Когда верхушка копны поднялась довольно высоко от  земли, Шурка с трудом забрался наверх.
     Он заснул незаметно для себя, так и не согревшись.
     Наутро  лапник  заиндевел.

     Он старался идти строго на запад, зная, там жилье, там люди.
     Ветки били по лицу, царапали нос и щеки, кололи глаза. 
     Сейчас эти мелочи  его  уже  не трогали.   

     Несмотря на смертельную  усталость,  истощенность  и отупение,  он вдруг остро осознал,  скорее  ощутил неким шестым чувством,  еще  немного,  и он останется  здесь навсегда.
 
     Даже если его найдут  вскоре, тайга не отпустит  своего пленника.
     Душа и тело его стремились на свободу, вон из этого гнетущего таежного плена.
     Но  тайга все сильнее и крепче сжимала свои тиски,  черным холодным туманом вползала внутрь, и давила изнутри  и  снаружи. 

     Иду в никуда,  зудело комаром  в голове, есть ли этому лесу конец?

     Злило  чувство  бессилия. 
     Всем телом, всей душой хотелось  вырваться  из  объятий  тайги, гор, бесконечных  сопок и рек.
     Оказаться  в ином месте. 
     Не здесь.

     Однажды он проснулся от вороньего гама.
     Прямо над ним, будто куры на насесте, расселись  вороны. 
     Черные наглые глазки не пропускали ни одного Шуркиного  движения.

- Ишь ты! – Разозлился Шурка. Он с трудом поднялся. – Фиг вам!

     Шурка показал воронам кукиш и стал спускаться с крутого сопочного склона вниз.
     Меж кустов, ему показалось, зазмеилась светлая  ленточка вполне утоптанной тропинки.

- Только осторожно, только не упасть, - уговаривал сам себя Шурка.
 
     Ноги не слушались, норовили подломиться и спустить хозяина под откос.
     Шел не торопясь, осторожно.
     И все-таки оступился.
 
     Как он катился вниз с пустым мешком на спине и как стукнулся об этот валун, он не помнил.
     Очнулся,  потрогал голову - похоже, ему снова повезло: голова была в порядке.
     Ныла левая рука, резко заболела нога.
 
     Шурка посидел немного в надежде, что боль утихнет сама собой.
     Однако, при  малейшем движении удар давал  о себе знать.

- Ну, нечего тут расхолаживаться! – Громко сказал Шурка.

     И не узнал собственный голос.
     Так низко и хрипло он прозвучал.

     Заставил себя подняться.
     Ноги хрустнули. 
     Левую  пронзила  острая боль.
     Шурка рухнул на тропу у большого валуна.

     Проснулся он от чьего-то визга или свиста.
     Долго прислушивался к лесным звукам, сдерживая дыхание. 
     Должно быть, приснилось, глубоко вздохнул он.
     Из груди вырвался свист с непонятным бульканьем.

- Понял. Тока этого нам и не хватало. – Просипел он  вслух и зашелся долгим кашлем.

     Он поискал вкруг себя подходящую палку.

 - А чей-то я сам с собой балакаю? К чему бы это? Может, я  уже того? Этого? - Он засмеялся и опять закашлялся. – Глядишь, через парочку деньков и собеседник нарисуется. Будет ковылять вот тут со мной о бок. Разговаривать. Закурить попросит.
 
     Он еще посидел на стынувшей земле, привстал, опираясь на палку, которую подобрал рядом.

     Теперь без нее передвигаться он не мог.
     Побрел вниз по тропинке.
     Тропа, присыпанная опавшими листьями, явно  была хоженой, не заросшей.
 
     До него вдруг дошло:

- Тропа? Самая настоящая тропа! Здесь ходили люди!

     Он стал осматриваться  по  сторонам   в  надежде увидеть хоть кого-нибудь.
     Упал.
     И не нашел сил сразу подняться.
     Глубокий кашель душил его.
     Стылая земля быстро забирала последнее тепло продрогшего тела. 
     Больная нога немела и ни в какую  не хотела шевелиться.


     В стороне послышался шум, треск.
     Он оглянулся: высокий мужик в рыжей мохнатой шапке выбирался из рябиновых кустов.
     То  ли от волнения, то ли от переохлаждения  у Шурки  пропал голос,  и вместо бодрого окрика горло исторгло  некий  клекот и хрип.
     Мужик его кудахтанье, конечно, не услышал, а двинул в соседние кусты.
     Шурка засуетился, куда подевалась палка?
     Помахал рукой, мужик удалялся. 
     Неужели он уйдет?!
     Нащупал  палку, заставил себя подняться   и…  остановился.
 
- Вот блин! – Едва не воскликнул он вслух.
 
     Сердце  забилось громко и часто где-то в горле.
     Мужик медведем обернулся. Медведь – «дедушка»,  «старик».
     Встречи дожидаться не стал…

     Шурка убегал  так быстро, насколько был способен.  С ужасом он ожидал дыхание зверя за спиной.
     Отчетливо понимал, любая зверюшка обскачет его ковыляющего, а тут…  матерый хозяин.
     Но, видно, крепки молитвы  матери - ветер дул к нему со стороны медведя, а не наоборот.
     Вот зверь и не учуял жертвы.
     Да и рыбы-ягоды нынче урожай – сыт зверь, не тронул.

     Как бы то ни было, несказанно повезло и на этот раз.

     Дикая малина краснела над ссохшимися листьями.
     Красные ягодки показались ему необыкновенно  вкусны и ароматны. 
     Захотелось шашлыков, он еще помнил их  запах и вкус. 
     Споткнувшись, Шурка упал и долго  не  мог  подняться.