Христианские школы и учёные

Автор: Августа Феодосия Дрейн.
Переиздание второго издания. Опубликовано в Лондоне в 1881 году.
***
 СОДЕРЖАНИЕ.


 ГЛАВА I.

 ВОЗНИКНОВЕНИЕ ХРИСТИАНСКИХ ШКОЛ. — С 60 ПО 543 ГОД Н. Э.
 СТРАНИЦА

 Святой Марк в Александрии. Каноническая жизнь духовенства
 приводит к основанию епископских школ. Школа
 Патриархат в Риме. Постановления ранних соборов о
воспитании духовенства. Катехизические школы. Государственные школы
Империи и их отличительные черты. Христианский метод
воспитания, описанный святыми Василием и Августином.

 Пустынники и первые зачатки монастырских школ.
 Правила святого Пахомия, святого Кесария и святого Леандра Севильского
 . Домашнее воспитание у первых христиан.
 Разрушение императорских школ после падения империи.
 Общий упадок букв. Некоторая степень обучения сохраняется в
 церковные школы. Школы Галлии в V веке.
 Боэций и Кассиодор. Тулузская академия. Семинарии
в Туре и Лерине. 1


 ГЛАВА II.

 ШКОЛЫ БРИТАНИИ И ИРЛАНДИИ. — С 380 ПО 590 ГОД.

 Миссия святого Ниниана. Святой Германус и святой Лупус в Британии.
 Основанные ими колледжи. Правление святого Давида. Святой Палладий
 в Северной Британии. Святой Кентигерн в Глазго и Ллан-Элви.
 Святой Кадок и святой Гильдас. Ранняя история святого Патрика. Его прибытие
 в Ирландии. Быстрое распространение школ и монастырей на этом
 острове. Аран святых. Клонард. Святой Финиан, святой Киран и
 святой Колумба. Святой Киран основал монастырь Клуэн-Макнойс.
 Святой Финтан в Клуэн-Эднехе. Святой Комгалл основал Бенхор.
 Учёные Бенхора: святой Колумбан и святой Луан. Святой Луан, основатель Клонферта. Путешествие святого Брендана. Святой Картах, основатель Лисмора. Характер ирландского образования. Труды ирландских учёных в зарубежных странах: во Франции, Италии, Германии,
 и Исландия. Айона и её учёные. 35


 ГЛАВА III.

 АНГЛОСАКСОНСКИЕ ШКОЛЫ. — С 590 ПО 875 ГОД.

 Состояние Европы в начале VI века. Святой Григорий
 Великий. Миссия святого. Августина. Первая английская библиотека.
 Монастырь святого Августина в Кентербери. Школы Линдисфарна и Рипона. Архиепископ Теодор и аббат Адриан. Школа Кентербери и её ученики. Святой Альдхельм и краткий обзор его школьных занятий. Святой Беннет Бископ основывает два монастыря
 Уирмут и Джарроу. Его коллекция книг и картин. Образ жизни в этих монастырях. Достопочтенный Беда: очерк его жизни и учения. Его научные труды. Грамматическое формирование современных языков в основном благодаря работе монахов-учёных. Труды святого Беды по формированию английского языка. Его смерть.
 Школа в Йорке при архиепископах Эгберте и Альберте. Здесь получает образование Алкуин. Его благородная библиотека. То, как епископы лично руководили обучением своих молодых священнослужителей. Датские вторжения и разрушение англосаксонских школ.
 Разрушение Линдисфарна. 56


 ГЛАВА IV.

 СВ. БОНИФАЦИЙ И ЕГО СООТЕЧЕСТВЕННИКИ. — С 686 ПО 755 ГОД.

 Рождение св. Бонифация. Его ранняя монашеская жизнь. Английские
миссии во Фрисландии. Св. Виллиброрд. Св. Бонифаций переезжает в
 Германию. История св. Григория Утрехтского. Каноническая жизнь духовенства, установленная среди миссионеров. Епископские монастыри и школы. Святой Людгер: его детство и монашеские
основы. Вергилий, епископ Зальцбургский, и его предполагаемые ошибки,
 и осуждение папой Захарием. Школы, основанные святым Бонифацием.
 Письма от него и святого Луллия английским друзьям. Переписка
 между Бонифацием и настоятельницей Эдбурги. Монахини Уимборна и
 их научные занятия. Первое письмо святой Лиобы святому Бонифацию.
 Ее латинские стихи. Новые фонды в Германии. Святой Штурм. Великое
 основание Фульдского монастыря. Святой Бонифаций посылает в Англию за несколькими монахинями.
 Святая Вальбурга и святая Лиоба переезжают в Германию. Учение святой Лиобы. Реформа франкской церкви святым Бонифацием. Он
 назначен папским викарием. Его интерес к состоянию религии в
Англии. Клюнийский собор и его постановления по вопросам
образования. Мученическая смерть святого Бонифация. 89


 ГЛАВА V.

 КАРЛ ВЕЛИКИЙ И АЛЬКУИН. — С 747 ПО 804 ГОД Н. Э.

 Упадок письменности и церковной дисциплины в Галлии при
династии Меровингов. Перспективы реформы при Пипине. Св.
 Хродеганг из Меца. Приход к власти Карла Великого. Его первые учителя:
 Павел Варнефрид, св. Паулинус Аквилейский. Приглашение Алкуина
 во Франции. Основание Палатинской школы. Характер
занятий, введённых Алкуином. Они были в основном церковными.
 Однако это доказывает, что классические занятия не были полностью забыты.
 Карл Великий уделял внимание всем видам занятий. Он ввёл
римское пение. Он пытался усовершенствовать тудезский, или немецкий,
диалект. Метод обучения англосаксонских учёных. Их любовь к диалогам и загадкам. Исправление Алкуином литургических книг. Школы переписчиков, основанные в монастырях.
 Государственные школы Карла Великого. Доказательства того, что они были во всех смыслах
 Монашеские школы. Различие между внешними и внутренними школами бенедиктинских монастырей. Парижский университет, как его принято называть, появился гораздо позже. Великие люди, участвовавшие в восстановлении образования при Карле Великом: Теодульф Орлеанский, Смарагд, святой Бенедикт Анианский, святой Адальхард. Алкуин в Туре. Климент и Дунгал. Смерть Алкуина. 113


 ГЛАВА VI.

 КАРЛОВИГСКИЕ ШКОЛЫ. — С 804 по 900 год н. э.

 Палатинская школа после смерти Алкуина. Скот Эригена.
 великие монастырские школы. Рабан Мавр. Посещение Фульды. Рабан
и его ученики: Луп Феррьерский, Валафрид Страбон, Отфрид,
и др.; их труды и характеры. Развитие немецкого
языка фульдскими учёными. Проблемы Рабана. Он становится
 архиепископом Ментца. Его споры со Скотом и Готшальком.
 Классические исследования Лупуса Феррьерского, Хейрика и Ремигия
 из Осера. Ремигий основывает школы в Париже. Старый Корби и
 его схоластик. Святой Пасхасий Радперт: его раннее образование.
 Важность изучения музыки. Святой Ансгарий и Новый
 Корби. Райхнау и Санкт-Галлен. Описание Санкт-Галлена. Его великая
монашеская школа: разнообразие изучаемых там предметов. Райхнау.
История Майнрада. Общий характер монашеских исследований, рассмотренных
и проиллюстрированных. Классические произведения. Изучение Священного Писания. 144


 ГЛАВА VII.

 КОРОЛЬ АЛЬФРЕД. — С 873 ПО 900 ГОД Н. Э.

 Его восстановление образования. 195


 ГЛАВА VIII.

 СВ. ДАНСТАН И ЕГО ТОВАРИЩИ. — С 924 ПО 992 ГОД Н. Э.

 Восстановление монастырских школ при святых Дунстане, Освальде и Этельвольде. Основание аббатства Рэмси. Бридферт. 212


 ГЛАВА IX.

 ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК. — С 900 ПО 1000 ГОД.

 Распространённые представления о десятом веке. Объяснение причин социальных беспорядков в этом веке. Распад империи Карла Великого. Набеги норманнов, сарацин и гуннов. Разрушение монастырей и их школ. Сокрытие книг. Анекдоты того времени. Мощи святого Эврульта. Усилия пап
 и епископы, чтобы сохранить знания о священных письменах. Гераклий
 Льежский. Фульк Реймсский пытается восстановить монастыри. Основание Клюни. Святой Одо и святой Мейо. Истории из их жизни, иллюстрирующие уровень образования в то время. Аббо из Флёри и его путешествия в поисках знаний. Восстановление аббатства Горз. Иоанн из Горза и его исследования. В то время существовали деревенские школы. 225


 ГЛАВА X.

 ЭПОХА ОТТОНА. С 911 ПО 1024 ГОД Н. Э.

 Процветающее государство Германии при ее великих императорах. Школа в
 Утрехте, модная школа немецкой знати. Святой Бруно:
 его образование и дальнейшая карьера. Ратерий Веронский. Пример
 Бруно, которому подражают другие епископы, основавшие и восстанавливающие епископальные школы
 . Поппо Вюрцбургский. Наброски некоторых ранних мастеров.
 Школьные годы Вольфганга. Святой Удальрик Аугсбургский. Святой Бернвард из
 Хильдесхайма. Его школьные годы. Он становится епископом Хильдесхайма
 и восстанавливает школу. Его ученики. История Беннона из Мисни
 и его учитель Виггер. Святой Майнверк из Падерборна. Святой Адальберт
Пражский. Анекдоты об этих ранних школах, показывающие характер
их обучения и дисциплины. Учителя школы Святого Галла:
  Ноткер, Радперт, Тутило и Эккехард. Истории из их жизни.
 Герцогиня Гедвига и изучение греческого языка в школе Святого Галла. Знакомство
школьников со своими учителями. Анекдоты. Милый характер монаха-схоластика. Карьера Герберта. Его наука и его ученики. Гий из Ареццо. Хросвита, монахиня из Гандерсхайма. 254


 ГЛАВА XI.

 ШКОЛЫ БЕКА. — С 1000 ПО 1135 ГОД Н. Э.

 Конец тёмных веков. Изменения, наблюдаемые в схоластической
системе. Первое появление светских профессоров, которые учат за плату.
 Характер новых учителей. Беренгарий, ученик Фульбера Шартрского. Ошибки и характер Беренгария. Основание Бека. Призвание Ланфранка. Он выступает против Беренгария. Святой Ансельм,
 как схоластик из Бека. Их влияние на образование в Англии.
 Рассказы об английских монастырях того времени. Поощрение образования Генрихом Боклерком. Этельхард из Бата. Одоакр. 300


 ГЛАВА XII.

 РАСЦВЕТ СХОЛАСТИКИ. - С 1049 по 1200 год нашей эры.

 Состояние литературы в Италии в начале двенадцатого века.
 Юридические школы Болоньи, основанные Ирнериусом. Другие итальянские школы.
 Святой Петр Дамиан, схоластик в Парме. Его сочинения и поэзия.
 Монашеские мастера по-прежнему выдающиеся. Анекдоты о некоторых из них.
 Возрождение классического образования в их школах в то время.
 Увеличение количества книг и библиотек. Необычайная активность переписчиков. Библиотеки Тегернзее и Святого Эммерана. Отлон
 и его исследования. Обычаи Клюни. Самые ранние известные версии Священного Писания на народном языке. Частое упоминание в этот период о переходе образованных людей в религиозную жизнь. Святой Бруно, основатель ордена картезианцев. Одо из Тура. Истории из их жизни. Школа Одо и его ученики. Номиналисты и реалисты. Состояние Парижской школы. Сведения о самых знаменитых её учителях. Бернард Шартрский и его превосходная система. Ансельм Лаонский. Гильом из Шампо. Абеляр и его карьера. Схоластика. Происхождение
 система градации. Школа Святого Виктора выступает против
 новой школы схоластики. Характер ее преподавания. Состояние
 школ, показанное в жизнеописании Джона Солсберийского.
 Еретическая предвзятость новых независимых профессоров. Их пренебрежение
 классическими исследованиями и исключительное предпочтение, отдаваемое ими логике.
 Корнификианцы. Схоластическая софистика. Питер Ломбард, настоящий
 основатель схоластического богословия. Постепенный расцвет Парижского университета. 324


 ГЛАВА XIII.

 ПАРИЖ И ЗАРУБЕЖНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ. — С 1150 ПО 1250 ГОД Н. Э.

 Парижский университет в XIII веке. Его популярность. Отсутствие
моральной дисциплины. К этому времени в системе образования произошли
коренные изменения, и она стала исключительно интеллектуальной.
Очерк о состоянии парижских школ. Появление коллегиальной системы
для борьбы с этими недостатками. Первые парижские колледжи. Монастыри и епископы обязаны отправлять своих студентов в
 университеты. Академические уставы Робера де Курсона. Частичная
 адаптация монастырской системы. Количество времени, предоставляемое
 Католическая система в отношении к религиозным обязанностям. Упадок искусств и риторики.
 Преобладание диалектики и права. Хорошие и плохие последствия этого.
 Необходимая часть интеллектуального развития Европы. Книжная торговля в Парижском университете. Анекдоты о великих людях. Морис де Сюлли. Фульк Нерийский. Университеты Болоньи, Падуи, Неаполя и т. д. Усилия пап в деле образования. Ревизия университетской
 системы. Её влияние на образование духовенства. С этой даты
 до Тридентского собора церковные семинарии исчезают. Старая система
 Епископские семинарии в сравнении с университетами.
 Политические и религиозные заблуждения, поощряемые в университетах. Их поддержка верховенства государства. Ереси, возникшие из-за злоупотребления схоластикой и преобладания разума. 366


 ГЛАВА XIV.

 ДОМИНИКАНЦЫ И УНИВЕРСИТЕТЫ. — С 1215 ПО 1300 ГОД.

 Основание ордена доминиканцев. Преданность богословским
исследованиям — одна из его главных целей. Его система обучения. Его
школы, созданные в связи с университетами. Именно
 приспособленные для исправления пороков этих учреждений. Альберт Великий. Его научные труды. Святой Фома и его философия.
 Примирение божественной и человеческой науки в трудах святого Фомы.
 Другие великие профессора-доминиканцы и писатели. Винсент из Бове.
 Изучение восточных языков, поощряемое орденом доминиканцев. Постановления Венского собора. Доказательства существования
востоковедов-профессоров в Париже и Оксфорде, несмотря на
отрицание Халлама. Востоковеды. Доминиканское влияние на искусство.
 Созерцательный характер ранних теологов-схоластов. 410


 ГЛАВА XV.

 АНГЛИЙСКИЕ ШКОЛЫ И УНИВЕРСИТЕТЫ. - С 1149 по 1170 год нашей эры.

 Ранняя история и легенды Оксфорда. Его старые гостиницы и залы. Его
 ранние мастера и ученые, до тринадцатого века.
 Отсутствие регулярной дисциплины и беспорядки среди ученых. Роберт
 Пуллус восстанавливает богословские науки. Любопытные иллюстрации состояния
наук. Расцвет Кембриджского университета. Гиральд Камбрийский.
 Школы Рединга, Рамзи, Сент-Олбанса и т. д. Александр Некхэм и
 его труды. Лондонские школы. Школа Семпрингема. Староанглийские
школы для бедных. Чему в них учили и как. 451


 ГЛАВА XVI.

 СТАРЫЙ ОКСФОРД. — С 1200 ПО 1300 ГОД.

 Описание Оксфорда в XIII веке. Его обычаи. Св.
Эдмунд Кентерберийский. Роберт Гроссетест. Прибытие монахов-францисканцев.
 Выдающиеся учёные-доминиканцы и францисканцы. Роджер Бэкон.
 Николас де Лира. Святой Ричард Чичестерский, канцлер Оксфорда.
 Противостояние светского духовенства нищенствующим монахам. Упадок
 Латынь. Килварби и Джон из Пекхэма. Святой Фома Херефордский,
 канцлер Оксфорда. Возникновение Оксфордских колледжей, Баллиол и Мертон
 Колледжи. Монашеские колледжи Глостера и Дарема. Эксетер
 Колледж. 476


 ГЛАВА XVII.

 ДАНТЕ И ПЕТРАРКА. — С 1300 ПО 1400 ГОД.

 Данте считается типичным студентом университета XIII века. Характер его обучения, как показывает критическое исследование его поэмы. Его теология, схоластика
 ученость, знакомство с изученными языками и любовь к науке,
 особенно к музыке и астрономии. Его политические взгляды.
 Антипапские тенденции университетов. Петрарка и его возрождение
 классические вкусы. Участие итальянских монахов в возрождении.
 Амвросий Траверсари. Состояние литературы во Франции при Карле V.
 Влияние галликанской и антипапской доктрин, введенных Филиппом ле Белем, враждебно относящимся к письмам.
 508


 ГЛАВА XVIII.

 Английское образование в XIV веке.--
 С 1300 по 1400 год н. э.

 Влияние французских войн, не способствовавших развитию образования. Ричард из Бери
 и его библиотеки. Состояние университетов. Тогда, как и сейчас, они не были
 местами обучения для представителей высших сословий. Система
 образования, поддерживаемая рыцарством, объяснена. Её преимущества.
 Школы при баронских дворах для знатных юношей. Христианские
 принципы, поддерживаемые этой системой. Эльзеар из Сабрана. Воспитание
женщин в тот же период. Культивируемые домашние добродетели.
 Иллюстрации из старинных романов. Культивирование английского
 язык. Школы для бедных. Школьные учебники XIV века.
 Буквари. Стихотворные наставления. Чосер как представитель образованного англичанина XIV века. Характер его образования. Недостаточно изученные классические произведения. Уиклиф и лолларды. Их влияние на образование. Ранние английские католические версии Священного Писания существовали ещё до Уиклифа.
 Доказательства и иллюстрации. 529


 ГЛАВА XIX.

 КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ РОЗЫ. — С 1386 ПО 1494 ГОД.

 Основания Уайкхема, Уэйнфлита и Генриха VI. Образование, предоставляемое колледжами и больницами для всех сословий. Подробности о реальном характере этих учреждений из их уставов. Другие школы, поддерживаемые религиозными организациями. Древняя английская религиозная поэзия с образцами. Английские книголюбы. Хамфри Глостерский и аббат Уэтэмстед. Лондонские школы. Уильям Кэкстон как представитель образованного лондонского горожанина XV века. Его жизнь и труды. 569


 ГЛАВА XX.

 ВОЗРОЖДЕНИЕ ВО ФЛОРЕНЦИИ. — С 1400 ПО 1492 ГОД.

 Классическое возрождение в Италии, поощряемое её правителями. Роберт Неаполитанский. Великие люди эпохи Возрождения. Школа Викторино да
 Фельтре и «Дом радости». Поощрение нового образования со стороны пап. Порочный характер многих учёных-классиков. Филельфо и Лоренцо Валла. Медичи во Флоренции. Их
греческие учёные. Поджо Браччолини. Платоновская академия Козимо
Медичи. Марсилио Фичино. Джованни Пико делла Мирандола. Римская
 академия. Помпоний Лэт. Полициано начинает читать лекции во Флоренции.
 Очарование его стиля. Флоренция при Лоренцо Медичи.
 Разложение нравов в это время. Savonarola. 599


 ГЛАВА XXI.

 ДЕВЕНТЕР, ЛУВЕН И АЛКАЛА. - С 1360 По 1517 год нашей эры.

 Реакция против нерелигиозных тенденций эпохи Возрождения.
 Народные инстинкты против нового учения. Происхождение
 школы Девентера. Очерк о Герарде Гроте и его
 последователях. Томас Кемпийский. Немецкие профессора и
 реставраторы классического образования. Хегиус, Лангиус, Дрингеберг и Родольф
 Агрикола. Рейнская академия. Тенденция к тому, что новое образование в
 Германии становится всё более нерелигиозным. Рейхлин и Будей в Париже.
 «Гуманисты». Эразм. Искусство книгопечатания, его ранние проявления.
 Лувенский университет, основанный на католических принципах. Протестантизм, поддерживаемый новыми профессорами. Мускулюс и Буллингер. Влияние протестантизма на немецкие университеты
по мнению Менцеля. Ренессанс во Франции при Франциске I.
Французские поэты. Состояние литературы в Испании. Хименес и Алькала. 628


 ГЛАВА XXII.

 ВОЗРОЖДЕНИЕ В РИМЕ. — С 1513 ПО 1528 ГОД.

 Приход к власти Льва X. Его въезд в Рим. Состояние Рима в то время. Его блестящее общество. Римский двор. Острословы и поэты.
 Великолепное покровительство Льва литературе. Разврат.
 Распространение супружеской неверности в литературных кругах Италии. Пятая
 Латеранский собор. Восстановление Римского университета. Цицеронианцы. Садолет и Бембо. Язычество в искусстве и литературе.
 Эразм и Лютер в Риме. Впечатления, полученные обоими. Смерть
 Льва и восшествие на престол Адриана VI. Беспокойство профессоров. Его
 попытки реформ. Климент VII. Знаки перемен. Оратория
 Божественной любви. Святой Каэтан и театинцы. Разграбление Рима. 655 г.


 ГЛАВА XXIII.

 АНГЛИЙСКИЕ УЧЕНЫЕ ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ. - С 1473 по 1550 год нашей Эры.

 Ученые колледжа Магдалины. Визит Эразма в Англию. Его мнение об Оксфорде. Декан Колет. Его характер и друзья. Его
дружба с Эразмом. Основание школы Святого Павла. Двор
Генриха VIII. Его блеск и образованность. Реджинальд
 Поул. Развитие Реформации. Спор между Эразмом и
 Лютер. Развод. Король обращается за советом к иностранным университетам.
 Профессора-гуманисты поддерживают его дело. Поул уезжает из
 Англии. Его жизнь в Италии. Влияние Реформации на
 английские университеты. Полный упадок Оксфорда при Эдуарде VI. 672


 ГЛАВА XXIV.

 ТРЕНТСКИЙ СОБОР. — С 1534 ПО 1580 ГОД.

 Избрание Павла III. Его кардиналы. Комиссия по реформам. Её
важное заявление о состоянии образования,
особенно в университетах. Шестнадцатая статья о
 профессорская система. Святой Игнатий и иезуитские колледжи.
 Тридентский собор. Влияние кардинала Поула на этот Совет. Его
 отзывают в Англию. Его попытки реформировать университеты
 и основать церковные семинарии. Его провинциальные указы. Б. Питер
 Канисий. Указы об образовании, принятые Тридентским собором.
 Учреждение церковных семинарий. Выдающиеся люди, которые направили эту работу.
 эта работа. Святой Пий V Гвиберти, Варфоломей Мученик и святой
 Карл Борромео. Школы и семинарии Милана. Заключение. 704


 ИНДЕКС. 727




 ХРИСТИАНСКИЕ ШКОЛЫ И УЧИТЕЛЯ.




 _ГЛАВА I._

 ВОЗНИКНОВЕНИЕ ХРИСТИАНСКИХ ШКОЛ.

 С 60 по 543 год н. э.


На седьмом году правления императора Нерона и шестидесятом году христианской эры в Александрийскую гавань вошёл небольшой корабль и, обогнув большой Фаросский маяк, стоявший на её северной оконечности, бросил якорь у гранитного причала, вокруг которого, словно в
амфитеатр, шесть миль в длину, город дворцов и храмов. На его палубах
стоял тот, о ком этот гордый город ещё ничего не знал,
но кто пришёл, чтобы воздвигнуть свой патриарший престол посреди
его морских стен, принеся с собой своё Евангелие и власть ключей
Святого Петра. Это был святой Марк, толковавший Евангелие и духовный сын
Князя Апостолов, посланный от Его имени и по Его поручению
основать Церковь в южной столице Империи. Сойдя с корабля
и пройдя по многолюдной набережной, он
Под платанами он направился к большим Лунным воротам, которые выходили на улицу Семи Стадионов. Он был частично лысым, а его волосы и борода были испещрены седыми волосками, но его прекрасные глаза сверкали под высокими дугообразными бровями, а в его походке и движениях была живость и грация, которые говорили о том, что он ещё не достиг среднего возраста.[1] По крайней мере, так его описал историк Симеон Метафраст, который, хотя и жил в X веке, в своём повествовании отразил события гораздо более раннего периода
авторы, которые подробно описали обстоятельства, сопровождавшие
въезд в Александрию её первого патриарха.

 Нам не нужно описывать мир, в котором он оказался. Это был прекраснейший город Востока, греческий по своему облику и населению,
хотя и построенный на египетской земле, с более ясным небом, чем даже в Афинах,
с более благородной гаванью, чем та, которой мог похвастаться Коринф, и с тем,
чего не было у Рима и Карфагена, — с могучей рекой,
которая несла в порт зерно и розовый гранит Верхнего Египта, слоновую кость Эфиопии, специи и золотую пыль
Аравия и драгоценные камни восточных земель. Как и другой, более древний город, на месте которого она была возведена, она «жила среди рек; море было её богатством, воды были её стенами».[2] Тогда, как и сейчас, путь в Индию пролегал через Египет, и её морской порт Арсиноя в Аравийском заливе соединялся каналом с Нилом, западная ветвь которого впадала в Средиземное море к северу от Александрийской гавани. Таким образом, столица Птолемеев
стала центром торговли между Востоком и Западом, и на её
рынки поступали дорогие восточные товары, которые перевозились
её купцы заходили в каждый европейский порт. Она была богата и многолюдна; в её гавани встречались торговцы из всех стран, на её «многолюдных» улицах говорили на всех языках. Однако её торговое превосходство составляло лишь малую часть её славы. Нечасто крупный торговый центр становится пристанищем муз; но Александрия сочетала в себе достоинства и привлекательность самого разного характера, и её слава как центра образования затмила даже славу её богатства. За триста лет до того времени, о котором мы говорим, один из Александра
После возведения храма Сераписа и великого
Фаросского маяка, который считался одним из семи чудес света,
он задумался о том, как ещё можно увековечить своё имя, и
собрал общество учёных мужей, в обязанности которых входило
изучение и преподавание всех известных наук. Он построил для
них школы, в которых они читали лекции, залы, где они
вместе обедали, и мраморные портики, где они, по примеру
греческих философов, могли гулять и беседовать со своими учениками. Благородная библиотека, которая
Последовательные правители расширяли его, пока он не стал насчитывать семьсот тысяч томов, дополнив Музей или Университет Птолемея
Сотера, и всё это было соединено с его собственным дворцом и прекрасными садами величественными мраморными колоннадами. Королевское покровительство едва ли было необходимо для развития интеллектуальной жизни города, который его основатель задумал как мировую столицу. Но благодаря такому поощрению школы Александрии быстро развивались и в апостольскую эпоху считались первыми в обширных владениях, находившихся под властью Рима.

Тогда блаженный Пётр пришёл в лице своего избранного ученика, чтобы от имени Христа заявить права на южную столицу империи, как он уже от своего имени завладел Востоком и Западом — Антиохией и Римом. Одинокий и никому не известный, евангелист пришёл туда,
стремясь к завоеваниям, более масштабным, чем у Александра,
поскольку тот поработил лишь низменный материальный мир, но святой Марк, стоя у Мендиона, или Лунных ворот, которые вели из гавани на оживлённые улицы, размышлял о завоевании миллиона душ.
С чего ему начать? Куда ему в первую очередь нести своё благовестие?
новости? Должен ли он направиться к портикам Мусеума
или попытаться найти слушателя на оживлённой площади, которая предстала его взору
через эти открытые ворота? Само провидение должно было дать ответ,
и ни богатство, ни наука не должны были принести ему первого последователя.
Шнурок его сандалии порвался, и, чтобы починить её, он зашёл в мастерскую сапожника, которая находилась неподалёку. Сапожник, которого звали Аниан, приютил его в ту ночь и, спросив, кто он такой, услышал в ответ, что он слуга
Иисус Христос, провозглашённый в Писаниях Сыном Божьим. «О каких Писаниях вы говорите? — спросил он. — Я никогда не слышал ни о каких писаниях, кроме Илиады и Одиссеи, и других подобных вещей, которым обучают сыновей египтян». Тогда святой Марк сел
и развернул перед ним Евангелие. Долгие ночные часы
среди этого бурлящего мира идолопоклонства и греха — учитель
говорил, а ученик слушал. И когда рассвело, первые
плоды Александрии были собраны в житницу Христа[3].

Было уместно, что евангелист должен был обратиться со своим первым посланием к
бедным, но не только к бедным. Александрийская
церковь должна была принять в свои объятия философа из
Мусейона, а также презренного египетского раба. Она должна была
обратиться к мудрым и благоразумным этого мира, а также к
малышам. Итак, святой Марк, как нам рассказывают, окружил свой престол
учёными мужами и стал основателем катехизической школы.
Хотя её главная известность относится только к концу второго
века, тем не менее её основание повсеместно приписывают святому Марку.
Марк.

Он возвышался в тени храма Сераписа, рядом с теми
мраморными портиками, где неоплатоники, презиравшие такие вульгарные
идолопоклонство, мечтали о какой-то туманной безличной абстракции
которой они дали имя Бога; где пирронисты нашли убежище
в системе всеобщего сомнения; где многие довольствовались знанием
совсем ничего о душе, и больше интересовались
математикой и материальным процветанием; где греческие эпикурейцы говорили
о мире, который сотворил себя случайно, и провозгласили смысл как основу
стандарт определенности и удовольствия как цели жизни; в то время как римский
Вольнодумцы цитировали остроумные атеистические высказывания Лукреция, а затем шли воскурять благовония перед статуей императора. Какие новые знания мог бы привнести в этот мир христианский евангелист? Ему не нужно было нести сюда литературу Греции и Рима, а что касается наук о фигурах и числах, то Египет был их родиной. Даже еврейские Писания уже давно были переведены на греческий и хранились в библиотеке Птолемея. Но он
принёс Евангелие — в частности, своё собственное Евангелие[4]; единственную Книгу
о котором в течение многих веков обучались исключительно верующие Александрии и который учитель катехизической школы должен был держать в руке, стоя перед своими слушателями. Он
принёс с собой предания святых Павла и Петра, поскольку был учеником обоих. Он принёс Символ веры, апостольский символ,
который в своих двенадцати пунктах содержит больше истин, чем когда-либо знали Платон или Цицерон, и который в уверенности веры открыл ту _эвристику_, которую тщетно искала каждая система человеческой философии. Он принёс и свою литургию; если не
то, что носит его имя, по крайней мере, какая-то более ранняя форма, послужившая основой для этого. И, наконец, он привнёс в эту литургию музыкальный голос — восемь древних тонов, которые, как и многое другое, принадлежащее Церкви, когда мы впервые встречаемся с ними в истории, уже овеяны почтенной древностью: эти тона, которым
Еврейская церковь на протяжении веков воспевала псалмы Давида, которые, должно быть, так часто звучали в ушах Иисуса и в мелодии которых, возможно, иногда звучал Его Божественный голос.
Сионские песнопения, которые еврейские пленники пели у рек Вавилона, а теперь их отголоски звучали из уст христиан над тёмными водами Нила.[5] Святые Евангелия, Символ веры, Литургия и церковное пение — вот что патриарх Александрийский предложил в качестве вклада в её научные фонды и что стало первыми учебниками для христианских школ. Но святой Марк сделал нечто большее. Все ранние авторы сходятся во мнении, что он установил среди своего духовенства канонический образ жизни
Это была копия общинной жизни первых христиан, в то время как, как сообщают нам святой Иероним и Кассиан[6], некоторые из его учеников, уединившись в окрестностях города и посвятив себя молитве и изучению Священного Писания, заложили первые основы монашеской жизни.

Таким образом, к святому Марку, а через него к Князю Апостолов, можно возвести каждое из тех учреждений, которые были колыбелью христианских школ. Ибо, как будет показано ниже, христианские семинарии берут своё начало в епископских
и монастырские школы, которые, в свою очередь, выросли из той системы общинной жизни, которую сначала приняли верующие в
Иерусалиме, а затем апостолы распространили в других местах. Они жили со своими непосредственными последователями так же, как сами жили со своим Божественным Учителем. Апостольское происхождение канонического образа жизни никогда не оспаривалось. Когда святого Августина обвинили
Петлиниан Донатист, обвиненный в том, что он привнес в Церковь новшество,
создав свою общину регулярных священнослужителей, защищался,
апеллируя к примеру первых христиан и показывая
Если название монастыря было новым, то образ жизни, которому следовали он и его братья, был таким же древним, как само христианство. Именно так автор древней книги под названием «Послания»
описывает святого Петра, который жил с избранным числом учеников,
среди которых были святой Марк, святой Климент, святой Эводий и святой Линус; так же святого Павла сопровождали святой Лука и святой Тимофей, а святого
Иоанн Богослов, святой Поликарп и святой Папий. Святой Ириней,
ученик последних названных святых, принёс в Галлию дисциплину
о школе, в которой он воспитывался, и, спустя годы, в письме к ересиарху Флорину, напоминает ему, как в детстве он привык встречаться с ним в доме Поликарпа. «Ранние воспоминания, — говорит он, — растут вместе с душой и переплетаются с ней, так что я мог бы рассказать о том самом месте, где сидел блаженный Поликарп, когда говорил, о его занятиях и внешнем виде».[7]

Из этого образа жизни, как мы сейчас увидим, возникли
епископские семинарии, которые предназначались для подготовки
младшие священнослужители, в то время как катехизические школы предназначались
для религиозного обучения новообращённых. Но хотя это последнее учреждение, конечно, было уникальным и относилось исключительно к тем первобытным временам, когда взрослых новообращённых из язычества нужно было готовить к крещению как минимум в течение двух лет обучения, всё же их история, и особенно история Александрийской школы, помогает нам проследить, как в христианскую систему образования были включены все отрасли знаний, впоследствии развивавшиеся в школах.

В отсутствие более подробных сведений о том, как преподавали в Александрии до времён святого Пантенуса, мы можем обоснованно предположить, что в этом городе была принята та же система, что и в Иерусалиме при святом Кирилле. Там оглашённые, или кающиеся, собирались на крыльце церкви; мужчины и женщины сидели отдельно друг от друга, а учитель стоял и читал проповедь. Сохранившиеся катехизисы святого Кирилла насчитывают
двадцать три главы, из которых восемнадцать представляют собой краткое изложение
основных догматов веры в форме толкования
Символ веры и пять других, предназначенных для _компетентных_ или
тех, кто готовится принять таинства Крещения, Миропомазания
и Святого Причастия. Последний из названных вопросов рассматривается в
объяснении Литургии Святого Иакова. Это, конечно, было такого рода обучение, для которого в первую очередь предназначались катехизические школы, и вплоть до 179 года учителя Александрии, по-видимому, не стремились к чему-то более высокому. Но примерно в то время Пантен, бывший стоик, красноречие которого принесло ему прозвище «Сицилийская пчела», стал главой школы и ввёл более широкий спектр занятий. Он использовал свои прежние знания, чтобы иллюстрировать и защищать свою новую веру. Климент Александрийский, его самый ранний ученик, говорит о его «трансцендентных способностях», а святой
Александр, епископ Иерусалимский, с гордостью называл его своим господином и
благословенным отцом.

 Слава святого Пантенуса распространилась в Индии,
принесённая туда смуглыми индусами, которые были не чужими на оживлённых
улицах Александрии и сумели найти дорогу в ту школу, где иудеи и
язычники, рабы и свободные встречались без различия. Индейцы пригласили его
к себе, и святой
Пантенус, соответственно, сменил должность магистра на апостольскую
жизнь и отправился проповедовать веру браминам. Климент, его
Его преемником стал бывший ученик и помощник. Он побывал во всех странах и учился во всех школах в поисках истины и в конце концов нашёл её на скромной скамье оглашённого. Никто не понимал лучше него пустоту человеческого знания, если оно преследуется как цель, или его полезность, если оно используется как средство. Его целью было привести души ко Христу, и для этого он без разбора брался за все интеллектуальные орудия, которые попадались ему под руку: поэзию, философию, науку и даже сатиру — он не пренебрегал ничем, что могло бы
дослужить свой черед. Он не побрезговал дать христианскую интерпретацию
языческим басням и воспользовался историями об Орфее и
Амфион, который, как утверждали поэты, сдвинул камни и приручил
диких зверей музыкой их лир, чтобы представить своему
слушатели, Слово стало Плотью, покорив каменное и свирепое сердце
падшего человека и восстановив ту вселенную, которую он прекрасно
называет “лирой, гармония которой была разрушена грехом”. Он мог с одинаковой лёгкостью использовать фразеологию неоплатоников,
Он рассеивал их трансцендентализм, как пыль в воздухе, или говорил на понятном языке Евангелия, когда ему нужно было заставить еретиков замолчать. Он не был слишком глубоким или мудрым для понимания простодушных верующих; он мог писать гимны для маленьких детей, которые пели в церкви, а когда он обращался к исключительно христианским слушателям, то не предлагал им никакой другой мудрости, никакого другого образца для подражания, кроме «Иисуса Христа и Его Распятого».

Можно себе представить, к чему это привело. В то время как первые неофиты
Святого Марка и его ближайшие последователи были в основном выходцами из
В ряды иудеев, для которых Александрия была вторым домом, всё
больше и больше вливалось новообращённых из числа язычников. Философы
находили в христианских учителях тех, кто мог победить их их же
оружием, и человеческое знание возвысилось и облагородилось
благодаря союзу с верой. Это можно считать доказательством того, что христиане были людьми, которые могли думать и рассуждать, как и другие люди, обладали такими же обширными познаниями в области книг и так же хорошо владели тем, что римский мир ценил превыше всего.
больше, чем просто книжные знания, — красноречие; короче говоря, что они были людьми, которых университетскому городу не нужно было стыдиться и которые, возможно, даже смогли бы однажды основать собственный университет, — что христианам становилось возможным зарабатывать на жизнь преподаванием грамматики и светских наук. Был один человек, который начал свою карьеру именно так и в возрасте восемнадцати лет сменил Климента на посту директора катехизической школы. Сын мученика, Ориген был учеником святых. Его учителями были не только Климент, но и святой Ипполит, мученик, широко известный
назван епископом Порту, учеником Иринея, учеником
Поликарпа, духовного сына апостола святого Иоанна. Ипполит был
человеком многих наук, философом, поэтом и математиком.
Он был одним из первых, кто предстает перед нами как достигший выдающегося положения
в этой отчетливо христианской науке, которая часто будет фигурировать на
этих страницах под названием _компьютум_. Computum на самом деле был искусством вычисления даты Пасхи и включал в себя столько астрономических и арифметических знаний, сколько было необходимо для этого
цель.[8] Таким образом, это была наука, необходимая для обучения священнослужителей, поскольку в те дни «Пасхальная таблица» не стояла в начале каждого молитвенника, как сейчас, и изобретение альманахов не принесло много науки в простой форме к домашнему очагу самого неграмотного мирянина. Таким образом, вычисление даты Пасхи
из года в год требовало больших усилий и было мучительным
занятием для многих людей. И тот, кто первым додумался облегчить
этот труд, был благодетелем своего рода. Гипполит, который, как считается,
Александрийский учёный, для которого астрономия и
арифметика были второй натурой, составил два цикла, определявших
дату Пасхи на сто двенадцать лет вперёд. После его смерти была
установлена статуя, изображающая епископа с циклами, выгравированными
на его кресле, которая до сих пор хранится в Христианском
музее Латеранского дворца.[9]

Под руководством Ипполита и других наставников, которых ему обеспечил отец, Ориген преуспел во всех науках, но, став главным катехизатором Александрии, ему пришлось пойти на жертву.
Он был вынужден оставить гимназию и продать свои книги.
Не то чтобы они были ему больше не нужны, но
они были его единственным богатством, и, поскольку он не мог совсем
жить на подаяние, он расстался с ними и жил на небольшую пенсию
в четыре обола в день, которую ему выплачивал покупатель. И, таким образом, вступив в брак с бедностью, которая является супругой учёного и святой, он начал изучать иврит и приступил к тем обширным трудам, целью которых было создание правильной версии Священного Писания. И всё это время он занимался делами
Школа продолжала работать, а гонения продолжались с небольшими перерывами. Семь его учеников пострадали при Севере — славная награда для учителя, который завидовал их успехам. Но нас интересует история Оригена лишь постольку, поскольку она показывает развитие христианских исследований. Итак, минуя двадцать лет его жизни, мы
последуем за ним в Кесарию, где в 231 году он укрылся от бури,
которая выгнала его из Александрии, и принял руководство
другой школой, вверенной ему двумя епископами, Феоктистом
Кесарийским и Александром Иерусалимским. По-видимому, это
Это было что-то среднее между епископской семинарией и катехизической школой,
куда приходили учиться люди из всех слоёв общества. Среди них были Феодор,
более известный под своим христианским именем святой Григорий Чудотворец,
и его брат Афинодор, которые в то время учились в знаменитых юридических школах Берита. Однако беседы с Оригеном вскоре
выбили их из колеи, и они решили посвятить себя исключительно философии под руководством своего нового друга. В то время оба были язычниками, и Оригену пришлось постепенно
готовить их умы к принятию истины. Он начал
безжалостно вырывая с корнем сорняки и колючие кустарники дурных привычек и
ложных убеждений, которые, по его мнению, засоряли почву. Поначалу, как признавались его ученики, это стоило им немалых усилий. Затем
он последовательно обучал их различным разделам философии:
логика, чтобы тренировать их разум и научить отличать истинные рассуждения от софистики; физика, чтобы они могли понимать и восхищаться творениями Бога; геометрия, которая своими ясными и неоспоримыми доказательствами служит основой для науки о мышлении; астрономия, чтобы вознести их сердца от земли к небесам; и
и, наконец, философия, которая не ограничивалась, как в языческих школах, пустыми рассуждениями, а преподносилась таким образом, чтобы приводить к практическим результатам. Всё это было лишь ступенями на пути к той высшей науке, которая учит нас о существовании и природе Бога. Он позволял своим ученикам свободно читать всё, что поэты и философы писали на эту тему, сам следил за их занятиями и направлял их, открывая им глаза на те крупицы истины, которые можно найти в трудах
язычники, хотя и окутанные множеством легенд. И наконец, он
представил им Священное Писание, в котором только и можно найти истинное
знание о Боге. В одном из своих писем к святому Григорию
он объясняет, как он хочет, чтобы тот относился к мирским наукам.
«Они должны использоваться, — говорит он, — для того, чтобы способствовать пониманию Священного Писания. Ведь подобно тому, как философы говорят, что геометрия, музыка, грамматика, риторика и астрономия подготавливают нас к изучению философии, так и мы можем сказать, что философия, если её правильно изучать, подготавливает нас к изучению
Христианство. Когда мы выйдем из Египта, нам будет позволено взять с собой
богатства египтян, чтобы украсить скинию;
только давайте остерегаться того, чтобы не сделать всё наоборот и не
заставить Израиль спуститься в Египет и искать сокровища: именно это
сделал Иеровоам в древности и еретики делают в наши дни».

Таким образом, в дополнение к перечисленным ранее элементам образования мы видим, что в начале III века от христиан ожидалось, что они будут преподавать и изучать гуманитарные науки, светскую литературу, философию и библейские языки.
учителя комментировали Священное Писание и посвящали себя критическому изучению его текста; позитивное богословие, как его называют, утвердилось в школах вместе с определённой систематической наукой о христианской этике и, можно добавить, многими разделами естественных наук. Неважно, что последние были известны лишь в общих чертах; важно то, что каждая отрасль человеческих знаний, насколько она была развита в то время, включалась в изучение в христианских школах.
и, учитывая, что это было делом едва ли более
двух столетий, и эти столетия были веками кровавых преследований, следует
признать, что это был довольно значительный рост.

Мы должны теперь рассмотреть постепенное развитие епископальной
семинарии, которая в начальной стадии формируется только часть
бытовая епископа. Я уже говорил о том, какого рода община
жизнь установилась среди епископов и их духовенства в апостольские
времена. В течение первых четырёх столетий существования Церкви такой образ жизни
было легче поддерживать, поскольку духовенство должно было
только в городах. О создании сельских приходов и назначении приходских священников в сельские деревни впервые упоминается на Вайсонском соборе, состоявшемся в 528 году. Общественная жизнь городского духовенства имела много очевидных преимуществ и предоставляла уникальные возможности для обучения молодых кандидатов на церковные должности под присмотром главного пастора. Поэтому мы очень рано встречаем упоминания о школах для молодых священнослужителей, которые возникали при епископских дворах. Таким образом, утверждается, что мученик святой Винсент
с детства обучался священным письменам.
Валерий, епископ Сарагосский. Святой Иоанн Златоуст три года учился в качестве чтеца в доме Мелетия, епископа Антиохийского, святой Кирилл — в доме своего дяди Феофила, а святой Афанасий — у Александра Александрийского. В конце II века мы читаем, как папа святой Лев Великий отдал будущего мученика святого Фелициана в школу, которой тогда руководил его архидьякон святой
Виктор[10], его преемник на апостольском престоле, и все ранние
анналы Римской церкви представляют её духовенство как
Часть из них получила такое образование под присмотром своих понтификов.
Автор «Философумены» знакомит нас с тем фактом, что папа
Каликст I основал в Риме богословскую школу, которая, судя по его рассказу, была переполнена учениками. Когда после обращения Константина в христианство императорский дворец Латеран стал резиденцией пап, их церковная школа располагалась в _Патриархии_, как назывался папский дворец, и в ней учились многие из величайших пап первых девяти веков
Они получали там образование. В нём была прекрасная библиотека, и имена её библиотекарей сохранились в неизменном виде с V века. Сюда принимали церковных студентов в раннем возрасте и допускали к последующим степеням священства только с большими перерывами и после тщательной подготовки. Самый первый из известных декреталий, написанный
папой Сирицием в 385 году и адресованный Химерию, епископу Таррагонскому, устанавливает правила, которые необходимо соблюдать при посвящении священнослужителей в священный сан, и указывает
существование таких епископальных семинарий, как мы описали. _ Те
, кто был посвящен служению Церкви с детства _
должны быть сначала возведены в ранг лекторов. Затем, если они
выстояли до тридцатилетнего возраста, они могут быть продвинуты через
низшие разряды до иподиаконата, а оттуда до диаконата,
в котором они должны пройти пять лет, прежде чем их допустят к священству
.[11] Несколько лет спустя святой Зосим постановил, что
молодые священнослужители должны оставаться в должности чтецов до
двадцатый год, и что они не должны быть посвящены в священники
до тех пор, пока не пройдут многолетнюю испытательную службу. Святой Лев I
пишет африканским епископам примерно в середине V века, ссылаясь на
достопочтенные установления святых отцов о рукоположении тех,
_кто с детства жил под церковной дисциплиной_, под которой мы,
безусловно, должны понимать молодых чтецов в епископских семинариях. И, взглянув на восьмое и девятое
столетия, мы видим, что в школе поддерживалась точно такая же дисциплина
о патриархии, существовавшей в седьмом веке. О папе Григории II.
говорят, что он с детства воспитывался в Латеранском дворце,
«под присмотром и руководством блаженного понтифика Сергия»[12],
что он был возведён им в сан субдиакона, а после нескольких лет
службы в качестве казначея и библиотекаря был возведён в сан
диакона, а затем и священника. То же самое можно сказать и о папе Льве III. описывается как «получивший с младенчества
образование во всех церковных и богословских дисциплинах в
вестиарии Латеранского дворца». В большинстве случаев Латеранскую семинарию возглавлял
Римский архидьякон, и, как мы увидим, надзор за
кафедральными школами в последующие века оставался одной из
обязанностей, обычно возлагавшихся на архидьякона.

В IV веке, когда монашеский институт распространился с
Востока на Запад, общинная жизнь епископов и их
клириков во многих местах приобрела ещё более упорядоченный
характер. Святой Евсевий
Верчеллийский, которого мать в раннем детстве отдала на попечение папе Евсевию,
который воспитал его и крестил, первым построил епископский монастырь в
собственный город, который стал колыбелью прославленных прелатов. Это произошло в 354 году, а сорок лет спустя святой Августин основал подобный монастырь в Гиппоне, который считается прародителем всех регулярных монастырей. Тем не менее, хотя эти учреждения иногда называют _монастырями_, образ жизни, который в них соблюдается, обычно называют _апостольским_ образом жизни[13], а монастыри или колледжи подобного рода, основанные в Галлии и Британии, называют «апостольскими». С этого времени жизнь духовенства в общине
стали подчиняться установленным правилам или канонам. В 398 году четвёртый Карфагенский собор, предписывая законы для управления церковными приходами, в очень точных выражениях регламентирует образ жизни, который должны вести епископы и их духовенство. Епископ должен жить рядом с церковью; он должен передать заботу о мирских делах своему архидьякону и заниматься исключительно молитвой, учёбой и проповедью. В церкви он должен сидеть выше, чем его духовенство, но в доме он должен признавать их, как и всех остальных
уважает своих коллег и никогда не позволяет им оставаться стоять,
когда он сидит.[14] Подобные каноны были приняты на первом
Толедском соборе, состоявшемся два года спустя.

 Во всём этом нет чёткого упоминания об обучении
молодых священнослужителей как об одной из обязанностей соборного духовенства.
На Вайсонском соборе, состоявшемся в 528 году, действительно говорится о приходских священниках, которые, согласно практике итальянских священников, должны воспитывать в своих домах молодых чтецов, которые могли бы стать их преемниками. Создание подобных школ было
торжественно утверждено в 680 году Вселенским Константинопольским собором;
но учреждение, зародыш которого мы здесь видим, было не епископским, а приходским. Однако в 531 году второй Толедский собор принял несколько канонов, в которых явно упоминается епископская семинария, которая к тому времени, очевидно, была приписана к кафедральной церкви. Те дети,
которых родители предназначают для церковного состояния,
должны принять постриг и быть поставлены в сан чтецов
чтобы обучаться _в доме церкви под присмотром епископа, который будет назначен над ними_. В возрасте восемнадцати лет их призвание должно быть публично рассмотрено, чтобы никто не мог принять церковное состояние без своего собственного добровольного согласия. Если оно будет дано, они могут быть рукоположены в сан младших дьяконов в двадцать лет и в сан дьяконов в двадцать пять. И священнослужители, получившие такое образование, не могут перейти в другую
епархию, но обязаны канонически подчиняться епископу, под началом
которого они воспитывались.[15]

 Таким образом, семинария при соборе довольно хорошо устроена, и
Спустя годы мы видим, как она превращается в благородную общеобразовательную школу. Именно
святой Леандр из Севильи первым задумал создать штат профессоров для преподавания гуманитарных наук в связи со своим собором. Он лично руководил их работой и среди первых своих учеников принял собственного брата Исидора, который впоследствии сменил его на посту епископа. Исидор значительно расширил круг изучаемых предметов, включив в него латынь, греческий и древнееврейский языки, а также все гуманитарные науки, помимо права и медицины. Его знаменитый труд «Этимологии_
составленные для использования в этой школе, представляют собой энциклопедию по всем известным предметам и содержат несколько фрагментов древних авторов, которые в противном случае были бы для нас потеряны. Первые пять книг посвящены грамматике, риторике, философии, диалектике, музыке, геометрии, механике, астрономии, юриспруденции, хронологии и истории. Шестая книга посвящена Священному Писанию, седьмая и восьмая — Богу и ангелам, девятая — различным народам и языкам земли, а остальные книги посвящены этимологии. Но на этом его усилия по распространению христианского образования не закончились.
В 633 году он председательствовал на четвёртом Толедском соборе, на котором все
епископы Испании должны были основать семинарии в своих
кафедральных городах по образцу Севильи, где особое внимание уделялось изучению трёх
научных языков. Этот указ был приведён в исполнение, и поэтому принято
считать, что система кафедральных школ зародилась в Испании.

Помимо катехизических и епископских школ, даже в эпоху мученичества существовали частные школы, которыми руководили христианские учителя. Одной из таких школ была школа в Имоле, которой руководил мученик
Кассиан; и история его мученической смерти показывает нам, с каким почтением жестокий языческий школьник относился к своему учителю. Однако были случаи, когда сердца даже учёных-язычников смягчались под влиянием святости, которую они не понимали. Изысканная история о восьми мучениках Карфагена, рассказанная в их подлинных
Деяния, изображают нам языческих учёных, которые
получают отсрочку от судьи, яростно отрицая свою принадлежность к
церкви, и когда им наконец удаётся доказать
факт, который влечёт за собой радостную смерть, — его ученики-христиане следуют за ним к месту казни, чтобы услышать последние наставления из уст своего учителя.[16] У нас есть более подробное описание школы, основанной в Кесарии мучеником святым Памфилом. Он получил образование как язычник в государственных школах Берита, где достиг больших успехов в светских науках. Но после обращения в веру он захотел
познакомиться со Священными Писаниями и с этой целью
Он учился у Пиерия, преемника Оригена в Александрийской катехизической школе. По возвращении в Сирию он был рукоположен в священники и посвятил остаток своей жизни и своё состояние созданию христианской школы и библиотеки. Ни один флорентийский учёный эпохи Возрождения не был так страстно увлечён книгами, как он. Он приказал присылать их ему отовсюду, и его
библиотека насчитывала не менее тридцати тысяч томов, многие из которых
были переписаны его собственной рукой. Среди них были лучшие произведения
помимо трудов христианских писателей. Памфилий провёл большую часть своей жизни, переписывая книги, и купил и переписал огромное количество экземпляров Священного Писания, которые он раздавал бесплатно всем, кто хотел их получить. Он неустанно трудился, чтобы получить исправленное издание всего Священного Писания, и в перерывах между этими трудами руководил школой священного знания, в которой воспитал не одного мученика.

К государственным школам Империи , как правило , не прибегали
до обращения Константина в христианство, когда
христианам было позволено претендовать на профессорские должности. Но
эта привилегия, какой бы значительной она ни была, не привела к каким-либо существенным изменениям в характере государственных академий; они продолжали процветать при христианских цезарях, как и при их языческих предшественниках, но никогда не заслуживали того, чтобы их считали христианскими учреждениями. Хотя и Константин, и Грациан многое сделали для того, чтобы
предоставить своим подданным превосходных риторов и грамматистов,
и хотя Валентиниан I предпринял некоторые похвальные попытки, чтобы исправить
Несмотря на все злоупотребления в школах, они продолжали нести на себе отпечаток своего происхождения. И примечательно, что спустя долгое время после установления номинального христианства в учреждениях империи святой, чьим детям было суждено взять в свои руки будущее образование Европы, предстаёт перед нами в первом эпизоде своей жизни, когда он бежит в пустыню, спасаясь от разврата полуязыческих римских школ.[17] Святой Августин
рассказывает нам кое-что о состоянии школ Карфагена
в его время, что, вероятно, можно считать хорошим примером
Государственные гимназии в других частях империи. Учителя проявляли чрезмерную строгость по отношению к своим ученикам, так что, как признаётся святой, он впервые начал молиться, ещё будучи ребёнком, чтобы просить Бога избавить его от порки в школе. Его старшие и даже родители настолько привыкли к этим наказаниям, «которыми умножаются труды и печали сынов Адама», что лишь посмеивались над его страданиями. Все
прелести греческой поэзии, по его словам, были для него приправлены желчью,
он был вынужден изучать их под «жестокими мучениями и побоями».
Кроме того, мы знаем, что здравые наставления Квинтилиана были полностью проигнорированы, а худшие произведения языческих авторов попали в руки учёных. В академиях, где царила профессорская система, не было ни нравственного воспитания, ни его ожидания; профессорам платили за то, что они обучали своих учеников грамматике и риторике, и, как отмечает святой Августин, они сочли бы большим грехом произнести _homo_ без придыхания, чем ненавидеть человека. Многие были язычниками, как Либаний,
учитель святого Златоуста; другие довольствовались малым
возможная приправа к христианству. Короче говоря, они были
_софистами_ по профессии — прагматичной расой существ, чей умственный
горизонт едва ли простирался дальше логики Аристотеля и правил
риторики. Конечно, можно было найти и благородные исключения,
такие как Марий Викторин, который во время гонений при Юлиане
покинул свою школу, но не отказался от Божественного Слова,
делающего красноречивыми языки детей.[18] Но, как правило, профессора
мало беспокоились о вопросах христианской веры или этики. Абсолютные диктаторы в узком кругу, они были поглощены
тщеславие, которое портило само их красноречие и выражалось в таком напыщенном и неестественном стиле, что, как сказал Цицерон об одном из них, если бы вы хотели остаться немым на всю оставшуюся жизнь, вам ничего не оставалось бы, кроме как слушать их лекции. Это тщеславие проявлялось, кроме того, в постоянных ссорах и соперничестве, в которых ученики участвовали вместе со своими учителями. Школяры-шакалы набрасывались на новичков и всеми способами пытались затащить их в свою школу.
софист, посвящая их в свои дела с помощью пародийных и шумных церемоний.
 Так они готовились схватить святого Василия во время его первого приезда в Афины, когда святой Григорий Богослов, который хорошо знал, насколько оскорбительными могут оказаться такие буйные сцены для человека его серьёзного и сдержанного характера, вмешался, чтобы защитить его, и тем самым положил начало дружбе, которая вдохновила на создание некоторых из самых прекрасных страниц христианской литературы. Мне не нужно цитировать хорошо известный отрывок,
описывающий их университетскую жизнь: его часто приводят в качестве примера
для студентов-христиан; еще св. Григорий не забывайте, сообщите нам
что это было так сложно для молодежи, чтобы сохранить свою невиновность
среди такой обстановки, как бы на животное, чтобы жить
посреди огня, или на реку, чтобы сохранить свою сладость, когда
пропуская через соленый океан.

Тем не менее, обстоятельства того времени вынуждали
верующих обращаться в эти академии. Многие поступали так даже тогда, когда
профессорские должности находились исключительно в руках язычников.
Тертуллиан в своём трактате «О идолопоклонстве» рассматривает законность
Он рассуждает о том, что, хотя для христиан было бы невозможно _преподавать_ в школах, где учителя были обязаны рекомендовать поклонение ложным богам и участвовать в языческих жертвоприношениях и церемониях, они могли бы посещать их в качестве учеников, потому что иначе они не смогли бы получить необходимые знания, которые он называет «ключом к жизни», и потому что они были совершенно свободны в своём отказе от басен, которые им рассказывали.
Такой аргумент, конечно, подразумевает наличие очень мощных
защитных механизмов со стороны веры, и он, кажется, принимает это как данность
что студенты-христиане будут пить только мёд, собранный с цветов красноречия, и отвергать яд. Общее мнение, безусловно, заключалось в том, что человеческое образование было достаточно необходимым, чтобы оправдать некоторые риски, связанные с его получением. После триумфа Церкви самые благочестивые родители, такие как родители святого Василия,
не решались не отдавать своих сыновей в государственные школы. И когда Юлиан Отступник предпринял коварную попытку закрыть их для христиан и запретить даже частное изучение языческой литературы, мы знаем, как решительно епископы протестовали против этого.
его указ как жестокая и неслыханная тирания. Пока он оставался в силе, они старались восполнить нехватку старых учебников, использование которых было запрещено, подражая поэтам, писавшим от своего имени. Никто не был более активен в этой работе, чем святой Григорий Назианзин, который всерьёз взялся за своего императорского товарища по учёбе. «Что касается меня, — восклицает он в своей четвёртой речи, — я верю, что каждый, кто заботится об образовании, разделит моё негодование. Я оставляю другим богатство, происхождение и
все остальные воображаемые блага, которые могут льстить человеческому воображению.
 Я ценю только науку и литературу и не жалею о том, что потратил время на их изучение. Я предпочитал и всегда буду предпочитать
учение всем земным богатствам и не считаю, что на земле есть что-то более ценное,
чем небесные радости и надежды на вечную жизнь». Указ был отменён Валентинианом по просьбе святого Амвросия, настолько единодушны были христианские прелаты в том, что считали человеческое знание сокровищем, за обладание которым верующие должны ревностно бороться.
Даже в тех отрывках из сочинений отцов церкви, в которых они, по-видимому, недооценивают светские науки, очевидно, что они делают это лишь относительно, и учёный наверняка заметит это ещё до того, как вы перевернёте страницу. «Ты просишь у меня мои книги, — пишет святой Григорий своему другу Адамантусу, — неужели ты снова стал мальчиком и собираешься изучать риторику? Я давно оставил в стороне подобные глупости, ведь нельзя всю жизнь играть в детские
игры. Мы должны перестать шепелявить, если стремимся к настоящей науке, и
Принеси в жертву Божественному Слову то легкомысленное красноречие, которое прежде так очаровывало нашу юность. Однако возьми мои книги, мой дорогой Адамант, — по крайней мере, те, что не изъела моль и не закоптил дым, — с полок, где они так долго лежали. Возьми их и пользуйся ими. Тщательно изучай софистов и приобретай и передавай другим все знания, какие только можешь, при условии, что страх Божий будет преобладать над этими суетными вещами. Но хотя Отцы Церкви, как словом, так и примером, одобряли изучение языческой литературы,
они требовали, чтобы его читали с определёнными ограничениями и в соответствии с тем, что можно назвать христианским методом. Это объясняет святой Василий в трактате, который он написал на эту тему для наставления некоторых молодых людей. Он выступает за правильное использование человеческих знаний, сравнивая душу с деревом, которое приносит не только плоды, но и листья. Плоды — это истина, которую можно найти только в Священном Писании, а листья — это литературные украшения, которые прикрывают истину и украшают её. Моисей и Даниил оба стали искусными
в языческом учении, прежде чем они посвятили себя изучению
священной науки. И нет никаких сомнений в том, что у поэтов и
философов есть много мудрых и добродетельных наставлений, которые
должны быть глубоко запечатлены в наших умах. Христиане ведут
тяжелую борьбу, в которой они должны использовать все, что может
им помочь, — поэзию, философию, риторику или искусство. Они должны
созерцать Солнце Истины, отражающееся в водах человеческой
литературы, а затем поднять глаза и взглянуть на него во всём
его великолепии на небесах.

Затем он приводит множество отрывков из Гомера, Гесиода,
Сократа и других античных авторов, показывая, что они изобилуют
прекрасными изречениями, которые христианин вполне может применить
себе на пользу. Христианин-студент, говорит он, должен следовать примеру
пчёл, которые собирают мёд с цветов, которые, казалось бы, годятся
только для того, чтобы радовать глаз или обоняние. Но тогда они должны подражать им, выбирая только те цветы, которые дают мёд, и, извлекая сладкий сок, пусть остерегаются оставлять яд
позади. Подобным образом мы должны собрать воедино из языческой
литературы все, что может быть полезным, и оставить позади то, что пагубно для
морали.[19] Это было, но говорят, что Платон и Цицерон сказал
перед ним, и он не может быть списана на счет христианин
святитель как узкий фанатизм, что он должен настаивать на как минимум столько же
оставляем в использовании писателей профанов, как требуется
сами языческие моралисты.

Нельзя предположить, что христианские прелаты были равнодушны
к опасностям, которым подвергались студенты государственных академий. Святой
Златоуст, который знал, что это такое, по собственному опыту, и который, безусловно, был последним, кто недооценивал знание литературы, взвесил все «за» и «против» обучения в государственной школе и решил, что риск слишком велик, чтобы его можно было компенсировать каким-либо интеллектуальным преимуществом. Он заявляет, что не знает ни одной школы в своём районе, где изучение светской литературы сочеталось бы с воспитанием добродетели, и, поскольку это так, он считает, что родители-христиане охотно пожертвуют
превосходное обучение, которое дают в государственных гимназиях, и отправляют своих детей на воспитание в монастырь. Его слова тем более примечательны, что он говорит их с крайней сдержанностью и явным нежеланием, с которым он выступает за образ действий, ставящий верующих в невыгодное положение. Они также важны тем, что показывают, как рано монастыри стали рассматриваться как места обучения как для мирян, так и для монахов. “Если у вас есть учителя
среди вас, ” пишет он,[20] “ кто может ответить за добродетель вашего
дети, я бы ни в коем случае не стал рекомендовать вам отправлять их в монастырь; напротив, я бы настоятельно посоветовал оставить их там, где они есть. Но если никто не может дать такой гарантии, мы не должны отправлять детей в школы, где они научатся пороку раньше, чем науке, и где, приобретая знания относительно небольшой ценности, они потеряют то, что гораздо дороже, — свою душевную чистоту. Неужели мы должны отказаться от литературы? — воскликнете вы. Я этого не говорю, но я говорю, что мы не должны убивать
души... Когда фундамент здания разрушается, мы должны
Ищите скорее архитекторов, которые могли бы перестроить всё здание, чем художников, которые могли бы украсить стены. На самом деле выбор стоит между двумя альтернативами: светским образованием, которое вы можете дать своим детям, отправив их в государственные школы, или спасением их душ, которое вы обеспечите, отправив их в монастыри. Что важнее: наука или душа? Если вы можете объединить оба преимущества, сделайте это во что бы то ни стало; но если нет, выберите самое ценное».[21]

Из вышесказанного становится ясно, что государственные
академии империи не относятся к числу питомников
из христианских школ. Единственным императорским учреждением, которое носило ярко выраженный христианский характер, по-видимому, было то, что возникло в Константинополе под покровительством греческих императоров. Оно было основано в восьмиугольной базилике, построенной Константином Великим, где была собрана огромная библиотека, которая во времена Зенона насчитывала 120 000 томов. Семь библиотекарей и двенадцать профессоров содержались за государственный счёт, а колледж возглавлял президент, называвшийся _;cumenicus_,
потому что он сам по себе должен был быть чем-то вроде университета. В церкви, приписанной к этой академии, служили шестнадцать монахов, и
из числа профессоров часто выбирали прелатов для заполнения первых епископских кафедр империи. Это благородное учреждение погибло в 730 году от рук Льва Исавра, который, обнаружив, что академики не разделяют его иконоборческих взглядов, и опасаясь их знаний и влияния, приказал ночью поджечь здание, так что базилика, огромная библиотека и сами профессора были безжалостно уничтожены.

Но христианские школы берут своё начало не в греческих университетах и не во дворцах
цезарей. О том, что это были за школы, говорилось в начале главы; о катехизических и епископских школах мы уже упоминали, и теперь нам предстоит рассмотреть, как отцы-основатели монашеской жизни, которая, как и каноническая жизнь духовенства, впервые получила развитие среди последователей святого Марка, взялись за образовательную деятельность. Слова святого Иоанна Златоуста, процитированные выше, показывают,
что в его время у монахов Востока уже вошло в привычку принимать и обучать детей. На Западе работа по образованию
не переходила в руки Церкви вплоть до распада Римской империи, когда она была вынуждена открыть двери своих епископских и монастырских школ для светских учеников. Но очевидно одно: с самого начала у западных монахов-аскетов была определённая организованная система обучения своих младших членов, и именно в ней следует искать зачатки монастырской школы.
даже в египетских пустынях. В уставе святого Пахомия
даются особые указания для обучения всех, кто приходит в монастырь. Если они не умеют читать и писать, им объясняют устав и отправляют к тому, кто может их научить, и они усердно учатся у него со всей благодарностью. После этого они будут писать для него буквы,
слоги, слова и имена, и их заставят читать,
даже если они не захотят; в монастыре не будет никого, кто
не изучать грамоту и не знать Священного Писания, по крайней мере,
Нового Завета и Псалтири.[22] Дважды в неделю должны были проводиться
диспуты, то есть духовные беседы или катехизисы. Здесь, очевидно, зародилась внутренняя или монастырская школа для обучения младших или менее образованных монахов. Цель таких строгих правил становится более понятной, если мы изучим остальную часть устава и обратим внимание на большое значение, придаваемое духовному чтению, которое занимало почти
В «Правилах» святого Пахомия этому уделялось не меньше внимания, чем молитве или физическому труду.

 И это было не всё.  В «Правилах» этого великого монашеского законодателя
недвусмысленно говорится о том, что детей принимали в монастырь в очень раннем возрасте, чтобы они получали образование среди монахов.  Говорят, он испытывал большое сострадание к детям и часто говорил, что в почву их разума легче посеять доброе семя, чем в более зрелом возрасте. Он считал, что их можно обучить привычке пребывать в присутствии Бога, благодаря чему они
впоследствии они могли бы достичь высокого совершенства. Поэтому в его уставе
много положений о надлежащем уходе за этими юными учениками.
 Монахам предписывается не смущать их даже неосторожным
словом: они должны отдыхать и питаться в соответствии со своим возрастом, но монахи не должны играть с ними или смеяться над ними; и если какой-либо мальчик будет слишком много играть и бездельничать, он должен получить суровое наказание. Они должны есть в трапезной вместе с братьями и
присоединяться к их работе, но в остальное время между ними и общиной должно соблюдаться своего рода разделение.[23] Условия на
В отношениях, которые Отцы Церкви проявляли к своим маленьким ученикам, видна та
отеческая нежность, которая была одной из отличительных черт
ранних христианских школ, резко контрастировавших с положением дел
в языческих академиях. Действительно, часто упоминается
розга, но строгая дисциплина никогда не считалась несовместимой
с ласковой фамильярностью. Отцы
пустыни получили свои предания по этому вопросу от непосредственных
последователей Того, Кто брал маленьких детей на руки
и охотно позволял им приближаться к Нему; и так казалось
Но естественно, что те, кто стремился подражать своему Учителю, должны были окружать себя детьми и позволять им определённую святую фамильярность, которая постоянно проявляется в общении между монахами и детьми. Каждый вспомнит анекдот о святом Пахомии, который в своём крайнем смирении не гнушался поправлять маленького мальчика. Когда он сидел за работой со своими братьями,
делая циновки, один из детей сказал ему: «Отец, ты
работаешь неправильно; аббат Феодор делает это совсем
по-другому». «Тогда сядь, дитя моё, — ответил святой, — и
Покажи мне, как я должен это делать», — и, получив урок, он расплел свои прутья и начал работу заново. В другой раз, когда святой вернулся в монастырь после нескольких недель отсутствия, один из детей выбежал ему навстречу и сказал: «Я рад, что ты вернулся, отец мой; пока тебя не было, нам не давали ни супа, ни овощей на обед». — Что ж, дитя моё, — был добрый ответ, — я позабочусь о том, чтобы в будущем ты их не хотела, — и, подозвав повара, он сделал ему строгий выговор.

Иногда даже отшельников заставляли заботиться о
детях, не предназначенных для религиозного воспитания. Так, святой Иоанн Златоуст приводит в пример христианку, жившую в Антиохии, которая очень хотела, чтобы её сын получил благословение святого образования, и убедила одного отшельника покинуть своё уединение в горах и взять на себя заботу о юноше. Он добавляет, что мальчик добился больших успехов в науках, но ещё больших — в благочестии, и своим примером убедил многих своих товарищей по играм вести добродетельную жизнь. Поэтому, когда великий отец монашеской жизни в
Западный мир принял двух его учеников, Плацидия и Мавра, с целью их обучения, и таким образом подал своим последователям пример, который привёл к основанию великих бенедиктинских школ. Он не отступал от более ранней монашеской традиции, как старательно показывает Мабильон.[24] Также не следует понимать постановления некоторых соборов,
запрещающие монахам принимать в монастырь детей, кроме тех, которых
родители «пожертвовали» религиозному государству, в том смысле, что
такие дети не могут быть приняты в _внутренний_
или монастырская школа, поскольку, как доказывает тот же автор, миряне всегда свободно допускались в _внешние_ монастырские школы.

Святой Пахомий был не единственным монашеским законодателем древности,
который в своём уставе предусматривал приём и обучение детей.
Святой Василий разрешал принимать их в свои монастыри в очень раннем возрасте, особенно если они потеряли родителей, потому что
монахи должны быть отцами сирот. Их образование, говорит он,
должно быть строго религиозным; у них должна быть отдельная часть
монастырь, в котором они находятся, и ими должен управлять один из
старших монахов, который должен быть мягким, образованным и опытным в
воспитании детей. Он очень точен в том, что является _краеугольным камнем_
большинства систем образования, а именно в методе, который следует
применять при наказании; и хотя он не запрещает использовать
розгу, он рекомендует отдавать предпочтение таким наказаниям,
которые могут исправить проступок, а также наказать нарушителя.
«Пусть у каждого греха будет своё лекарство, — говорит он, — чтобы, пока
грех наказывается, душа могла упражняться в преодолении его
страсти. Например, если ребёнок разозлился на своего товарища,
 заставьте его попросить у него прощения и оказать ему какую-нибудь скромную услугу,
потому что только приучив его к смирению, вы избавите его от гнева, который всегда является порождением гордыни. Если он не поел вовремя,
 пусть он поголодает большую часть дня. Если он переел и вёл себя неподобающим образом? Во время трапезы пусть он, не принимая участия в еде, наблюдает за тем, как другие скромно едят, и так он научится вести себя за столом
В то же время, когда он наказывается воздержанием, и если он
оскорбил праздными словами, грубостью или ложью, пусть он
исправляется воздержанием и молчанием».

 После этого он переходит к обучению детей и желает,
чтобы вместо изучения басен поэтов они изучали чудесные события, описанные в Священной истории. Они должны заучивать наизусть отрывки из Книги Притчей Соломоновых, и в награду за упражнения в запоминании им будут давать небольшие призы, «чтобы они учились охотнее».
нет, скорее с удовольствием, как будто занимаясь приятным
развлечением». Учителям особенно рекомендуется приучать их
возвращаться от блуждающих мыслей к работе, часто спрашивая, о чём они
думают. И пока они осваивают грамоту, их также следует обучать
какому-нибудь полезному ремеслу или торговле.[25]

В большинстве правил, составленных ранними галликанскими прелатами, мы
видим, что были введены строгие правила, обязывающие всех
братьев приобретать определённые знания в области литературы. «Literas
«Omnes discant» — это тридцать второе краткое и выразительное правило
святого Аврелия, епископа Арльского, жившего в VI веке. Что ещё более
примечательно, мы находим точно такие же положения в правилах, составленных для женщин-монахинь, как и в правилах святого Доната и святого Цезария Арльского.[26] Шестая глава правил святого Леандра Севильского озаглавлена так: _Ut jugiter virgo oret et legat.«Пусть ваше время и занятия будут распределены так, — говорит он, — чтобы после чтения вы молились, а после молитвы читали, и пусть эти два добрых дела постоянно
чередуйте их, чтобы ни одна часть вашего времени не проходила без них. И
когда вы выполняете какую-либо работу руками или подкрепляете свой организм необходимой пищей,
пусть другой читает, чтобы, когда руки и глаза сосредоточены на работе,
ухо могло насыщаться Божественным Словом. Ибо если даже во время чтения и молитвы мы едва ли можем отвлечься от искушений дьявола, то насколько же более склонной к пороку будет душа, если её не сдерживать молитвой и усердным чтением».[27] А в следующей главе он даёт наставления
надлежащий способ изучения книг Ветхого Завета.

 Прежде чем завершить эти замечания, мы не можем не упомянуть
об образовании, которое в древние времена получали дети
верующих в лоне своих семей. Флери указывает своим читателям в качестве одного из доказательств того, что христианские родители заботились об обучении своих детей, тот факт, что во всей античности мы не находим ни малейшего упоминания о каком-либо публичном катехизисе для детей или каком-либо публичном обучении тех, кто был крещён до своего рождения
к использованию разума. В этом не было необходимости, говорит он, потому что в те дни, по словам святого Златоуста, «каждый дом был церковью».[28]

 Обязанность религиозного воспитания обычно возлагалась на мать.
 Даже в Священном ПисанииВот тому доказательство: святой Павел, обращаясь к святому Тимофею, напоминает ему о том, чем он обязан «неподдельной вере» своей бабушки Лоисы и матери Юнии.[29] Святой Василий и его брат святой Григорий Нисский прославились тем, что сохранили веру, которой их научила их бабушка святая Макрина Старшая. Другой их брат, святой Пётр Севастийский, воспитывался в основном своей сестрой с таким же именем. Святой Григорий так описывает
необычайную заботу, которую его мать проявляла в отношении
образования своей дочери. «Моя мать, — говорит он, — прилагала огромные усилия.
обучение, но не так, как обычно учат в её возрасте,
когда обычно рассказывают басни поэтов... Вместо этого она заставляла её учить отрывки из Писания, которые было легче всего понять. Она начала с книги «Премудрость», а затем перешла к псалмам».[30] Святой Фульгенций обязан своим образованием не только в области священной науки, но и в области изящной словесности заботе своей матери Марианы, _religiosa mater_, как её называют в его жизнеописании. Она так заботилась о чистоте его греческого произношения, что
Она заставила его выучить наизусть поэмы Гомера и Менандра, прежде чем он приступил к изучению латыни.[31] Раннее образование святого Иоанна Златоуста, как светское, так и религиозное, также было под руководством его замечательной матери Анфусы, чьё поведение в этом вопросе заставило языческого софиста Либания воскликнуть: «О боги Греции! как удивительны христианские женщины!»
На самом деле удивительно, как много женщин-христианок в древности
отличались образованностью. Не говоря уже о святой Екатерине
Александрийской, чей случай, возможно, был исключительным, мы знаем, что святая.
Фекла, ученица святого Павла, была сведуща в философии, поэзии и риторике; святая Олимпиада, вдова из Константинополя, не только переписывалась со святым Златоустом, семнадцать писем которого адресованы ей, но и получила посвящение нескольких стихотворений святого Григория Назианзина. Святой Иероним снова посвятил свои комментарии к книгам пророка Исайи и пророка Иезекииля своему ученику святому Евстохию, который, как он уверяет нас, писал, говорил и читал на иврите без малейшего следа латинского акцента. И, чтобы не множить примеры, мы можем просто сослаться на тот отрывок в его посланиях, где он говорит о
Святая Марцелла, «слава римских дам», показывает, что
образованность этих выдающихся женщин не была достигнута
ценой каких-либо жертв со стороны качеств, более свойственных их полу.
«Каких только добродетелей я в ней не находил? — говорит он, обращаясь к её духовной дочери Принципии. — Какая проницательность, какая чистота, какая святость! Она стала настолько образованной, что после моего отъезда из Рима,
когда возникали трудности с каким-либо неясным отрывком из Священного Писания,
люди обращались к ней как к судье; при этом она в совершенстве обладала
той проницательностью, которая всегда позволяет понять, что
становясь; и всегда излагала свои идеи так, как будто они были предложены кем-то другим, так что, наставляя других, она сама казалась ученицей».[32]

 Несомненно, никогда не было большей ошибки, чем та, в которую впал один из наших самых образованных критиков, утверждая, что «идея и положение женщины были _медленно и с трудом_ возвышены Евангелием».[33] Он не смог бы написать так, если бы не был так хорошо знаком с
историей христианской церкви, как с историей языческой
античности. Самые совершенные образцы христианской женственности
появляются в истории первобытных времён. Великий идеал
римской девы или матроны, смягчённый, очищенный и возвышенный
евангельскими заповедями и апостольским учением, сохранивший всю свою прежнюю
силу, но приобретший новый элемент нежности, породил те изысканные
цветы святости, которых Церковь, по-видимому, в некотором роде считает
своими избранными детьми. Они не выросли в какой-то одной церкви или провинции, но одновременно, где бы ни проповедовалась христианская вера, они раскрывали свои прекрасные лепестки навстречу Солнцу
Правосудия; и у нас в Риме есть Агнес и Сесилия; на Сицилии — Люси и Агата; в Карфагене — Фелицитас; в Александрии —
Екатерина; в Галлии — Бландина, а в варварской Британии — Урсула.

Откуда взялось это мгновенное преображение женского
характера? Католику едва ли нужно задавать себе этот вопрос,
поскольку форма, по которой он был создан, настолько очевидна, что не требует указания. Она выросла не из мёртвого свода правил, а из живой памяти о ней, Матери по преимуществу,
Деве-Богородице и образце для всех христианских дев и
Матерей; ту, чьё лицо святой Исидор описывает как «сурово-милое и мило-суровое»; чью спокойную походку и тихий голос описывает святой
Амвросий, а также её скромность и благоговение, «проявляющиеся в присутствии старших». И именно о ней он также говорит, собирая драгоценные фрагменты древних преданий, что она была «усердна в чтении», _legendi studiosior_, — черта, которая вновь появляется в характерах святых женщин древности и которую мы можем связать с источником, откуда они черпали свой идеал женского совершенства.

Нет никаких сомнений в том, что влияние таких женщин и особенно таких матерей было мощным средством защиты римской молодёжи от заразы, которая витала над государственными школами даже после того, как в государственных учреждениях было введено номинальное христианство. Но об этих школах мне больше нечего сказать. Они
были частью старой римской цивилизации и погибли вместе с ней,
погребённые под волнами варварства, которые, разлившись по Европе,
разрушили все памятники империи и смели их с лица земли
их фрагменты канули в лету. Однако в разгар всемирного потопа
ковчег Божий поплыл по водам и принял на себя миссию
восстановления разрушенного мира. Только Церковь сохранила так много,
как память о письмах, хотя в невообразимых трудностях
кризиса ее максимальных усилий на какое-то время хватало только на то, чтобы поддерживать работу
школ, в которых духовенство получало обучение, необходимое для
их государство и светское образование по большей части пришли в упадок.
Но сами священнослужители чувствовали и оплакивали эту нехватку, что доказывает
что учёность, по крайней мере, никогда не теряла своей ценности в их глазах. Так, в своём письме Константинопольскому собору в 680 году папа Агафон
оправдывает простоту своих легатов: «Ибо как, — говорит он, — мы можем ожидать большой эрудиции от людей, живущих среди варварских народов, вынужденных с трудом зарабатывать себе на хлеб физическим трудом?» Тем не менее, — добавляет он, — они будут излагать вам веру Апостольской Церкви не с человеческим красноречием, ибо его у них нет, но с простотой веры, которая у нас есть
с колыбели». Синодальное послание западных епископов тому же собору составлено в схожих выражениях. «Что касается светского красноречия, — говорят они, — мы думаем, что никто в наше время не будет хвастаться тем, что обладает им. Наши страны постоянно сотрясаются от ярости разных народов; вокруг нас нет ничего, кроме войны, вторжений и грабежей. Среди варваров наша жизнь полна тревог, имущество наших церквей
разграблено, и нам приходится жить своим трудом. Вера — это всё, что нам
осталось, и наша единственная слава — сохранить её при жизни и
будьте готовы умереть, защищая его».

 Эти два документа, которые часто цитируют, возможно, породили несколько преувеличенные представления о масштабах невежества, на которое они указывают. Несомненно, были периоды относительного спокойствия, во время которых гуманитарные науки сохранялись хотя бы частично. Школы Галлии начали приходить в упадок только в конце
пятого века, но даже тогда нашлись те, кто старался сохранить древнюю науку.
Аполлинарий, например, получил образование в государственных школах
Лионский собор до его возведения в сан епископа в 471 году и Клавдиан
Мамертус, монах по профессии и образованию, которого его друг Сидоний
объявил несравненным во всех науках, к которым он обращался. Помимо того, что он был потрясающим читателем, он был оригинальным мыслителем. Говорят, что его великая работа «О природе души» демонстрирует точность и метод поздней схоластики и содержит доказательства существования и нематериальности души, основанные на её способности мыслить, которые кажутся предвосхищением знаменитой картезианской формулы «Cogito, ergo sum». В своих аргументах он
Он апеллирует не только к авторитету Священного Писания и Отцов Церкви, но и к авторитету Платона и других греческих философов, а также демонстрирует знакомство с системами Зороастра и брахманов. Ему мы обязаны составлением большей части служб Бревиария и прекрасным гимном для Страстного воскресенья _Pange lingua gloriosi pr;lium certamina_. Поэзия, как и философия, нашла почитателей в галльских школах. Лира, выпавшая из рук Пруденция, была найдена святым Проспером Аквитанским
и святой Авит Венский, первого из которых можно назвать поэтом
Божественной благодати, в то время как второй, за одиннадцать веков до Мильтона, выбрал темой своих стихов грехопадение человека.

Вплоть до начала VII века в школах Галлии
по-прежнему преподавали Вергилия и римское право, и в них сыновья варваров-вестготов получали некоторое представление о литературе. Галло-римская знать проявляла крайнюю заботу о том, чтобы дать своим детям такое образование, какое было возможно в то время. Мы находим упоминания о школах, в которых преподавали грамматику, риторику и право.
отдельные курсы по римскому образцу. Галльские ораторы, как и во времена святого Иеронима, выдавали своё кельтское происхождение многословным красноречием, которое приходилось сдерживать более строгими правилами римской риторики. Мать Руфина отправила его в столицу империи, чтобы римская серьёзность могла обуздать слишком плодовитую галльскую речь, и святого Дезидерия Каорского заставили пройти курс римской юриспруденции с той же целью.

Также, замечая эти свидетельства любви к письмам, выжившие
даже в период упадка я не могу не упомянуть эту знаменитую Тулузскую академию, которая когда-то изо всех сил старалась окутать всю
Европу туманом учёного заблуждения. Её эксцентричность едва ли
заслуживала бы упоминания, если бы не оставила очень явных
следов как в ирландской, так и в англосаксонской литературе. История
этой академии была написана одним из её членов, лжецом
Вергилий, как его называют, умудрился завуалировать как дату, так и место его основания. Однако предполагается, что он процветал в Тулузе где-то в шестом веке.
Руководствуясь принципом, что не следует метать бисер перед свиньями, некоторые энтузиасты из Аквитании создали тайное схоластическое общество, члены которого говорили на языке, понятном только посвящённым, и давали людям и местам названия, заимствованные из Древней Греции и Рима. Главным, я бы даже сказал, единственным предметом изучения этих иллюминатов была грамматика. Собрание из тридцати человек
решительно постановило, что предметом, наиболее достойным размышлений мудреца, является спряжение латинского глагола, и на этом
из-за этой важной темы они разделились на две секты, соперничавшие с гвельфами и
гибеллинами в пылкости взаимной вражды. Главы этих двух партий,
которых звали Теренций и Гальбунг, потратили четырнадцать дней и ночей на
то, чтобы обсудить вопрос о том, есть ли у местоимения _ego_ звательный падеж.
В конце концов, этот вопрос был передан Энею, который решил, что
местоимение может иметь звательный падеж, если используется в вопросительной
фразе. Эти грамматические
споры происходили, когда Вергилий был ещё юношей, но в более зрелые
годы он полностью оправдал репутацию своих учителей.
Точное управление словами не давало ему покоя, и он рассказывает нам, как однажды ночью, когда он лёг спать, его разбудил стук в дверь. Он обнаружил, что причиной беспокойства было прибытие некоего испанского грамматиста по имени Миттериус, которого он почитал не меньше, чем если бы тот был пророком Божьим. Миттериус попросил ночлега, пообещав взамен ответить на любой вопрос, который ему задаст хозяин. Нельзя было упускать такую возможность; в тот момент Вергилий желал лишь одного
Он хотел знать и, вскочив с постели, сразу же потребовал в качестве платы за гостеприимство прямое правило, по которому он мог бы определять, когда слово «hic» является наречием, а когда — местоимением. Однако эти анекдоты дают нам лишь слабое представление о трудах Тулузских грамматистов. Трудностей латинского синтаксиса было недостаточно, чтобы удовлетворить их жажду таинственности, и поэтому они тратили свою изобретательность на то, чтобы придумывать новые способы запудрить мозги себе и своим учёным. «Можно ли предположить, что
«Неужели этот благородный язык был настолько беден и скуден, что его слова можно было использовать только в одном значении? Напротив, настоящий грамматист прекрасно знал, что, помимо вульгарной латыни, известной простым людям, существовало одиннадцать других видов латыни, каждый из которых имел свою собственную грамматику». Согласно этой системе «двенадцати латинских языков», у всего было по двенадцать названий, и любое из них можно было использовать по своему усмотрению. Приходилось изобретать новые слова,
либо латинизируя греческие корни, либо переставляя буквы
из первоначальных слов таким образом, чтобы образовать множество новых
сочетаний. Новые спряжения и склонения украсили грамматику
посвящённых, а для завершения их системы была добавлена новая
просодия, в которой дактили и спондеи, по-видимому, измерялись не
по количеству, а по ударению.[34]

 Даже победы варваров не во всех случаях приводили к
немедленному исчезновению письменности. В Италии под властью Теодориха, остгота,
в одно время могла бы возникнуть вторая эпоха Августа. Его двор украшали гении двух великих
люди — Боэций, христианский философ и последний из классических писателей, и Кассиодор, который завершил длинную череду римских консулов. Оба они оказали сильное влияние на образование последующих поколений. Оригинальные латинские труды Боэция
поставили перед школами ряд христианских классиков, которых, естественно,
чрезвычайно уважали учителя, которые со временем всё сильнее ощущали
трудности в обучении христианской молодёжи исключительно по языческим учебникам. И это было главным образом благодаря
Благодаря его переводам с греческого средневековые учёные получили
представление о греческой философии в то время, когда изучение
этого языка перестало быть общепринятым. Кассиодор также
внёс свой вклад в развитие схоластической литературы. Он
был не единственным государственным деятелем, отличившимся в
этой области. В конце V века Марциан Капелла,
африканский проконсул, написал свою знаменитую работу «Об
узах Меркурия и Филологии», которую он олицетворяет как
богиня; семь свободных наук, на которые со времён Филона делилось всё известное знание, представлялись в виде служанок, которых жених преподносил невесте. Его
_Сатирикон_, написанный в девяти книгах, оставался одним из самых популярных учебников в Средние века и был рано переведён на народный язык.

Но Кассиодор был не просто автором учебников; он был основателем монастырской школы, которой за разнообразие изучаемых наук нередко давали название
университет. И действительно, он заслуживал этого названия. Его благородный основатель, ещё находясь на службе у Теодориха, попытался вместе с папой святым Агапитом основать в Риме катехизическую школу по образцу тех, что раньше процветали в Иерусалиме, Александрии и Нисибисе, и предложил содержать штат профессоров за свой счёт. Этот грандиозный замысел потерпел неудачу из-за
неспокойного времени, и Кассиодор удалился из мира, в котором он благородно трудился семьдесят лет.
и посвятил свою старость созданию христианской семинарии в своём поместье Вивария, на самой оконечности Калабрийского полуострова. Он собрал богатую библиотеку, которую пополнял трудами своих монахов, которым поручил переписывание книг в качестве основного ручного труда. Чтобы обеспечить их точность в этом занятии, в возрасте восьмидесяти трёх лет он взялся за написание своего трактата «Об орфографии». Он составил план занятий для своих учеников и написал для них две книги
трактаты, один из которых назывался «Об обучении священным письменам», а другой —
«О семи свободных искусствах». Последний был своего рода энциклопедией,
включавшей отдельные трактаты по каждому предмету, которые были одними из
любимых учебников для начальной школы в Средние века.
 Халлам отмечает, что эта энциклопедия и другие, составленные по
аналогичному плану, сами по себе свидетельствуют о упадке литературы. Такие коллекции обязательно должны включать
только самые краткие описания наук, которыми они занимаются
и их распространение в этот период указывают на то, что люди
начинали довольствоваться очень поверхностным описанием
знаний. Так же и многочисленные переводы с греческого,
выполненные Боэцием и Кассиодором, являются достаточным
доказательством того, что знание этого языка становилось редкостью.
Похвалы, которые Кассиодор расточал версиям своего друга,
которые, по его словам, превосходили оригиналы, вероятно, не
повышают его репутацию как критика в глазах учёных. Но тот факт, что его труды
были предприняты в период упадка литературы, когда немыслимые беспорядки того времени, казалось, представляли собой непреодолимое препятствие для стремления к знаниям. Это усиливает наше восхищение энергией и рвением, проявленными древним римлянином, которые позволили ему, несмотря ни на что, создать школу священного и мирского знания, где чужестранцев поощряли искать гостеприимства, которое считалось одной из самых священных обязанностей братьев. Там, под портиками и в садах, украшенных всевозможными
Красота, способная очаровать взор или успокоить сердце, паломники, уставшие от сцен насилия и разрушений, превращавших многие прекрасные районы Галлии и Италии в выжженную пустыню, находили всё, что осталось от римской науки и цивилизации, связанным с высшими ценностями христианской веры, и могли в монастырских стенах Виварии одновременно наслаждаться спокойствием уединения и утешением молитвы.

Основание Кассиодора произошло в 540 году. Восемнадцатью годами ранее, в 522 году, два римских сенатора, Эквитий и
Тертулл забрал своих сыновей Мавра и Плацида в грот
Субиако и передал их на попечение одинокого человека по имени Бенедикт.
Мавра было двенадцать лет, и Плакида семи, и вскоре они были
вместе с другими детьми того же возраста. Они были скромные начинания
действительно могучую махину, первые плоды бенедиктинцев
школы.[35] В 543 году святой Мавр перенёс устав святого Бенедикта в
Галлию, где вскоре появилось множество монастырей, в которых
развивалось как священное, так и мирское письмо.[36] Но они появились не первыми
монашеские школы, возникшие на галльской земле. Мне нет нужды напоминать читателю о знаменитом аббатстве Мармутье, основанном
святым Мартином Турским в IV веке по образцу епископских монастырей, основанных святым Евсевием Верцелльским и святым Амвросием Медиоланским. Ещё более знаменитой и тесно связанной с историей литературы в нашей стране была школа в Леринсе, на скалистом острове у побережья Галлии, где около 400 года н. э. святой Гонорат поселился и основал поселение.
монахов, которые сочетали учёную деятельность с покаянными практиками отшельников. Его устав, хотя и был строго монашеским, был направлен на то, чтобы сделать его последователей апостолами, «полностью готовыми ко всем добрым делам». Поэтому от братьев не требовалось отказываться от занятий наукой. Сам святой Гонорат не гнушался цветами красноречия, и изящество его стиля вызвало у святого Евхерия
изящное замечание, что «он вернул мёд в воск»[37]
Святой Иларий Арльский, ещё один из леринских учёных, представлен
его биограф, сидящий среди его духовенства за столом, на котором лежат его книга и материалы для его ручной работы, и пока его пальцы заняты плетением сетей, диктуя священнику, который стенографирует его записи. Нам бы потребовалось слишком много времени, чтобы перечислить выдающихся прелатов, которых школа Леринса выпускала в VI веке. Имена святого Цезария Арльского
и святого Винсента Леринского; Сальвиана, которого называли
мастером епископов; святого Евхерия, чистота латинского языка которого
Даже Эразм Роттердамский хвалил его, а святого Люпуса из Труа, которого Сидоний
Аполлинарий не постеснялся назвать первым епископом в христианском мире, —
этого достаточно, чтобы показать, каких учёных выпускало это святое собрание.

Таково было состояние литературы в начале VI
века, в эпоху, когда Европа была покрыта руинами угасающей цивилизации,
и когда литературная деятельность, сохранявшаяся в старых академиях
Италии и Галлии, должна была рассматриваться как последние лучи
света, быстро исчезающие за горизонтом. И всё же
Когда он угасал, другое светило посылало свои восходящие лучи, и
сугубо христианское учреждение — монастырские школы —
обретало форму и основательность. Такая эпоха нуждалась в мастере,
который бы гармонизировал её разрозненные элементы, и такого мастера
она нашла в лице святого Григория. Но прежде чем говорить о нём и о его англосаксонских
последователях, мы должны взглянуть на состояние письменности в то время
Кельтское население, которое отправляло студентов из Британии в римские школы
во времена святого Иеронима и святого Дамаска. И не зря
итак, можем ли мы забыть этот остров-побратим, который никогда не ощущал на себе поступи
Римские легионы, и который, разделяя с Британией славный титул
“Остров святых”, заслужил своей необычайной преданностью делу
обучения, чтобы его также называли “Островом ученых”.




 _ ГЛАВА II._

 ШКОЛЫ Британии И ИРЛАНДИИ.

 С 380 По 590 год нашей эры.


Хотя монашеские ордена существовали в Британии почти с
момента её первого обращения в веру, семинарии, в которых
выросли самые выдающиеся учёные, были основаны только в
сравнительно более поздняя дата. Какие бы школы ни существовали в прежние времена
в связи с британскими епископальными монастырями,
они пришли в упадок к началу пятого века, когда
начали возникать новые основы обучения, происхождение которых
должно быть прослежено до трех различных источников. Я говорю "три_ различных"
источника, потому что апостольские труды святого Ниниана среди пиктов,
Святого Палладия в Северной Британии, а также святого Германа и св.
Волчанка в южной части острова, были предприняты среди
разные народы и в разных обстоятельствах; тем не менее, в действительности
эти три потока вытекали из одного общего источника, которым был
не кто иной, как Святой и Апостольский Престол в Риме.

 Миссия святого Ниниана была первой по времени. Сын мелкого князя Камберлендского, он отправился в Рим с целью обучения около 380 года и, будучи представлен папе Дамасу, был отдан им под опеку учителей и, по всей вероятности, принят в школу Патриарха.
 Там он получил основательное образование, _regulariter edoctus_, в
Он был посвящён во все таинства веры и, проведя пятнадцать лет в Риме, наконец получил посвящение от рук папы
Святого Сириция, который отправил его обратно исполнять епископские
функции в его родной стране. В пятом веке, который только начинался, дисциплина Церкви получила своё полное развитие. Ниниан, который так долго
изучал церковную систему в её истоках и который по пути домой
посетил Тур и беседовал со святым
 Мартином, находившимся тогда при смерти, был полностью готов к тому, чтобы представить
В своей северной епархии он ввёл правила и образ жизни, которые, как он видел, соблюдались в церквях Италии и Галлии. В Уитхёрне в
Галлоуэе, где он основал свою епархию, он построил каменную церковь по римскому образцу и жил в примыкающем к ней доме вместе со своим соборным духовенством, строго соблюдая церковные каноны. В этом епископском колледже молодые священнослужители изучали
церковное право, а для детей из окрестностей была открыта школа, как
следует из рассказанной истории
Святой Эльред о маленьком бунтаре, который убежал, чтобы избежать порки,
и чуть не утонул, пытаясь выйти в море на коракле, или плетёной лодке, которая по случайности была без обычного покрытия из шкур.[38] Великая школа, как часто называют семинарию Святого Ниниана, привлекала как британских, так и ирландских учёных, и среди работ, написанных основателем, была «Книга изречений», или «Извлечения из отцов церкви», которая, по-видимому, предназначалась для его учеников.

 Ниниан умер в то время, когда церкви
Южная Британия страдала от разрушительных последствий пелагианской
ереси. Пелагий, сам британец по происхождению, нигде не находил более
готовых принять его доктрины слушателей, чем среди своих соотечественников,
и зараза распространялась с такой пугающей скоростью, что по просьбе
Палладия, дьякона Римской церкви, папа святой
Целестин поручил двум галльским епископам, святому Герману
Осер и Сен-Луп из Труа посетили Британию в качестве
папских легатов и предприняли необходимые шаги для прекращения
беспорядков, вызванных еретиками. Их первый визит состоялся в
429, по какому поводу они ввели много реформ дисциплины.
Одной из главных мер, которые они приняли для того, чтобы проверить
прогресс ошибка была фонда школ обучения обоих
для духовенства и мирян. В Каэрлеоне, тогдашней столице Британии, они
сами начали доброе дело, прочитав лекции по Священному Писанию
и гуманитарным наукам. Их учёные, по-видимому, оказали им честь,
поскольку некоторые из них, как мы читаем, стали выдающимися астрономами, способными наблюдать за движением звёзд и предсказывать чудеса (то есть вычислять
затмения), в то время как другие полностью посвятили себя изучению
Священного Писания.

 Под руководством этих учеников в разных частях Британии вскоре возникло
огромное количество монастырских школ. Действительно, Герман настолько уверенно
заявляет о себе как об основателе древних британских колледжей, что некоторые
воображающие писатели приписывают ему основание двух наших университетов — Оксфордского и Кембриджского. Самыми знаменитыми его последователями были Дубриций и Илтутус, первый из которых основал две великие школы священных наук на берегах
В одном из них, расположенном в Хентленде, обучалась тысяча студентов. Но его превзошёл монастырь Лантвит в
Гламорганшире, где святой Илтутус руководил общиной из двух тысяч четырёхсот человек, среди которых было много известных учёных, таких как историк Гильдас, бард Талиесин и знаменитые прелаты, святой Сампсон и святой Павел Леонский. Здесь, согласно «Триадам»,
хвалы Господу не прекращались, но каждый час сотня монахов
исполняла божественную службу, которая продолжалась и днём, и ночью.
спокойной ночи. Илтутус также был основателем или реставратором школы
Бангор на Ди, где раньше находился колледж христианских философов
во времена короля Луция, и где, согласно Беде, было
семь домов или колледжей, в каждом из которых насчитывалось, по крайней мере, триста
студентов; и в это, говорит Уильям Малмсберийский, “мы вполне можем поверить
по тому, что мы видим; ибо так много полуразрушенных стен церквей, так много
витки портиков и такое огромное нагромождение руин, что вы вряд ли сможете увидеть где-либо еще.
”

Другой Бангор, тот самый, который до сих пор сохраняет название, которое было
Действительно, все эти учебные заведения были основаны Даниилом,
учеником святого Илтутуса, который, как мы знаем, взял под свою опеку всех самых способных юношей Западной Британии. Паулинус,
один из его учеников, основал колледж Уайт-Хаус в
Кэрмартеншире, впоследствии известный как аббатство Уитленд, или Альба-Ланда;
среди других учеников был святой Давид, который начал учиться в Бангоре у Илтутуса. Этот знаменитый человек, чьё имя в наши дни
часто считается почти таким же легендарным, как и имя его современника,
Король Артур завершил искоренение пелагианской ереси и своими апостольскими трудами заслужил титул, присвоенный ему британскими историками, — «отец своей страны». Он основал не менее двенадцати монастырей, в каждом из которых ему удавалось сочетать тяжёлую учёную работу с не менее тяжёлым трудом монаха. Пахота и изучение грамматики сменяли друг друга. «Зная, — говорит Кэпгрейв, — что безмятежный покой — питательная среда для всех пороков, он подвергал своих монахов тяжёлой работе... Они ненавидели богатство, и у них не было скота, чтобы
Они обрабатывали свои поля, но каждый из них был вместо вола для себя и своих братьев. Когда они заканчивали работу в поле и возвращались в монастырские кельи, то до вечера читали и писали. А вечером, когда звонил колокол, они откладывали свои дела и, даже не закончив письмо, шли в церковь и оставались там до появления звёзд, а затем все вместе садились за стол, чтобы поесть, но не досыта. Они ели хлеб с кореньями или травами, приправленный
солью, и утоляли жажду молоком, смешанным с
вода. По окончании ужина они около трёх часов
молились, читали псалмы и преклоняли колени. После этого они
отправились на покой, а с первым криком петуха снова поднялись и
молились до рассвета. Единственной одеждой на них были звериные шкуры. Однако эти суровые
монахи изучали все гуманитарные науки, и монастырь
Розовая долина, близ Меневьи, основанная в 519 году, была не только школой изящных искусств, но и колыбелью святых.

Святой Дубриций, святой Даниил и святой Давид положили начало трём епархиям: Лландаффской, Бангорской и Меневской; четвёртая из
Древняя епархия Святого Асафа возникла на основе монашеского
учреждения, которое, в свою очередь, восходит к другому источнику.
Уже говорилось, что миссия Святых Германа и Лупа была возложена на них Святым Целестином по просьбе диакона Палладия, который, по словам некоторых авторов, сам был бриттом по происхождению. Как бы то ни было, его интерес к делам наших северных островов побудил святого Целестина в 430 году  отправить его в Ирландию, предварительно посвятив в сан епископа «над шотландцами, верующими во Христа». Христианская вера
На самом деле христианство уже проникло в Ирландию либо из Галлии, либо из Британии, но верующих было ещё мало, и у них не было регулярной иерархии. Поначалу Палладий добился таких успехов, что святой Проспер в своей книге против Кассиана, написанной примерно в это время, смог сказать, что святой Целестин, сохранив католицизм на _римском_ острове, сделал _варварский_ остров христианским.
Он крестил многих людей и построил три церкви, в которых
поместил священные книги, некоторые мощи святых Петра и Павла
и свои собственные письменные принадлежности. Но вскоре после этого
Местные правители вынудили его покинуть страну, чтобы не подвергать своих последователей гонениям. Поскольку его миссия была направлена на шотландский народ, а не на какую-то конкретную провинцию или королевство, он перебрался в Северную Британию, где уже обосновались несколько шотландских колоний, и продолжил свою апостольскую деятельность с более успешными результатами. Дальнейшая история его жизни по-разному описывается разными авторами. Некоторые считают, что он прожил много лет и прочно утвердил церковную дисциплину в Северо-Британской церкви. Другие, более благообразные
По всей вероятности, он умер вскоре после прибытия в Шотландию. Однако известно, что он установил строгую дисциплину среди духовенства и основал епископские колледжи, в которых детей принимали и обучали для церковной службы. Сюда, естественно, направлялись шотландские христиане из Гибернии ещё до того, как на их собственном острове начали появляться подобные семинарии. Среди тех, кто получил первые знания в школе епископа, был Целий Седулий, чей
Говорят, что его ирландское имя было Шейл. Его история туманна, но,
по словам Тритемия, он перебрался из Ирландии в Британию
около 430 года, а затем продолжил обучение в лучших школах Галлии и Италии. Став священнослужителем,
он посвятил себя исключительно священным писаниям, но
его «Пасхальная песнь» — латинская поэма о жизни Господа нашего —
свидетельствует о его знакомстве с поэзией Вергилия. Из другого стихотворения, более короткого,
на ту же тему взяты два гимна, которые Церковь использует в
праздники Рождества и Богоявления.[39] Святой Серван,
первый епископ Оркнейский, по мнению некоторых, был учеником святого
Палладия, но, вероятно, он жил несколькими годами позже. Он был
основателем монастыря Калросс, где воспитывал многих юношей с детства и готовил их к священному служению.
Среди них был один по имени Кентигерн, настолько красивый и
невинный, что его товарищи дали ему прозвище
_Мунго_, или «любимый», под которым он до сих пор наиболее известен
в Шотландии. Когда ему было всего двадцать пять лет, народ избрал его своим епископом; он был рукоположен ирландским прелатом и выбрал для своего проживания уединённое место в устье реки Клайд, на месте нынешнего города Глазго.
Здесь он построил церковь и монастырь, где жил со своим духовенством по апостольскому уставу. Его епархия простиралась от Атлантического океана до берегов Немецкого моря, и по её обширной территории он постоянно путешествовал пешком, проповедуя и совершая крещение. Трон шотландского принца Риддерха Либерального
Святой Кентигерн, захваченный в плен одним из мятежных вельмож, был вынужден узурпатором покинуть страну и нашёл убежище в
Уэльсе, где, посетив святого Давида в Меневии, получил от одного из валлийских принцев в дар участок земли между реками Элви и Клуйд, где он построил монастырь и школу Ллан-Элви. Согласно местной традиции, он дал название Клайв ручью, который
граничил его владения, в память о своём старом доме на берегах Клайда. Здесь к нему присоединился
У него было много последователей, среди которых он ввёл строгую монашескую дисциплину. Однако его устав имел некоторые особенности. Он разделил свою общину на три группы: две из них, состоявшие из необразованных людей, занимались сельским хозяйством и домашними делами, а третья, состоявшая из образованных людей, посвящала своё время учёбе и апостольскому труду. В последней группе было более трёхсот человек. Они снова разделились на два хора, один из которых
вошёл в церковь, когда остальные выходили, чтобы воспеть хвалу Богу
все часы звучали в их устах. Из этого колледжа вышло множество
апостольских миссионеров не только в разные части
Британии, но и в Норвегию, Исландию и на Оркнейские острова.
Сам Кентигерн продолжал путешествовать, проповедуя веру,
заставляя замолчать еретиков-пелагианцев и основывая церкви. После восстановления Риддерха в 544 году святой Кентигерн был отозван на свою кафедру и оставил управление своим монастырём и школой в Ллан-Элви святому Асафу, своему любимому ученику, чьё имя впоследствии было дано церкви и епархии.

Прежде чем перейти к «питомникам» священной науки, основанным на соседнем острове, следует упомянуть ещё одну британскую школу — Лланкарван, основатель которой действительно был британским святым и принцем, но получил начальное образование в семинарии ирландского отшельника. В церковных анналах Британии есть несколько более прославленных имён, чем имя святого Кадока. Сын принца Брекнокшира, он в возрасте семи лет был отдан на попечение Татаи, ирландского учителя, которого убедили покинуть свой горный скит и взять на себя управление
Монашеский колледж Гвент в Монмутшире. Там Кадок провёл двенадцать
лет, изучая гуманитарные науки и Священное Писание. Времена
были простые, и привычки ирландского доктора, как его называли,
были несколько суровыми. Юный принц разжигал огонь для своего учителя
и готовил ему скудную трапезу, а в перерывах между этими
домашними обязанностями зубрил латынь и толковал Вергилия. Однако такая школьная дисциплина не только не отвратила его от учёбы, но и пробудила в нём такую страсть к письму, что, когда его отец
Удалившись от мира, чтобы вести отшельнический образ жизни, Кадок не стал
принимать оставшееся вакантным достоинство вождя, а предпочёл
путешествовать по разным школам в Британии и Ирландии, чтобы
совершенствовать свои знания. В конце концов он поселился в сельской глуши в Гламорганшире,
примерно в пяти километрах от нынешнего города Каубриджа, и там
заложил фундамент церкви и монастыря, которые стали одними из
самых известных из всех британских школ. Она получила название
Лланкарван, или Церковь Оленей, потому что, согласно
Согласно древней легенде, когда его строили, несколько оленей из
соседнего леса, забыв о своей природной дикости, пришли и
предложили себя в услужение святому, позволив ему запрячь их в
повозку, которую два уставших или недовольных монаха отказались
тянуть.

Гильдас Мудрый, ученик святого. Илтутус был приглашён Кадоком читать лекции в его колледже, что он и делал в течение года, не требуя никакой другой платы, кроме молитв своих учеников. И в это время, как говорит Джон Тинмутский, он собственноручно
переписал книгу Евангелий, которая долгое время хранилась в монастыре
Лланкарван. В конце концов, из-за проблем, вызванных наступлением «германских драконов», как иногда называли саксов,
 Кадок и Гилдас были вынуждены покинуть Лланкарван и укрыться на нескольких небольших
островах в устье Северна, которые назывались Холмы. Предание
до сих пор указывает на Сип-Холмс как на место их убежища; и
дикий пион и лук, которые обильно цветут там, но не встречаются ни в одной части соседнего побережья, обычно
Говорят, что он вырос из тех, что росли в саду Гильдаса. Однако он недолго оставался там, а вместе с Кадоком присоединился к группам британских эмигрантов, перебравшихся в Арморику. Двое святых выбрали для своего проживания пещеру на маленьком острове Ронек, где их слава привлекла множество учеников, которые дважды в день переправлялись с материка на маленьких лодках, чтобы послушать их наставления. Кадок был тронут их упорством и в конце концов применил свой механический гений
Он сконструировал мост для их использования и не отказался поделиться с ними плодами науки. Он заставлял их учить наизусть Вергилия,
а также Священное Писание; его любовь к старому мантуанцу была
настолько сильной, что он обычно носил «Энеиду» под мышкой
и обычно выражал Гилдасу сожаление о том, что тот, кто на земле
пел так сладко, навсегда лишён небесных радостей. Некоторые
говорят, что святой Кадок вернулся в Британию и принял мученическую
смерть от рук язычников-саксов. Согласно
Согласно историкам Гластонбери, святой Гильдас также вернулся в свою страну и похоронен среди бесчисленных святых на острове Авалон.

Теперь нам предстоит отправиться к берегам этого острова, который, если святой Проспер и называл его варварским из-за того, что он никогда не был частью Римской империи, вскоре стал средством просвещения многих земель с более древней цивилизацией. История
миссионерской деятельности святого Патрика описана слишком многими
авторами, чтобы повторять её здесь, и поэтому мы обратимся лишь к
моменты, представляющие особый интерес в связи с ирландскими
школами. Какие бы споры ни возникали по поводу места рождения святого
Патрика, никогда не было разногласий по поводу источников, из которых он черпал знания. Кажется несомненным, что после возвращения из второго плена в Ирландии он четыре года учился в Туре у святого Мартина, чьим племянником, как принято считать, он был. После этого, на тридцатом году жизни, то есть примерно в 418 году, он поступил под руководство
Святой Германус Осерский, у которого он продолжил обучение. Поэтому в гимне, приписываемом Фиэху, о нём говорится, что «он читал каноны под руководством Германуса». Хронология следующих двенадцати лет его жизни крайне запутана, но известно, что Германус отправил его учиться на остров в Средиземном море, _in mari Tyrrheno_, которым, очевидно, был Лерин. Ненний добавляет, что
он также посетил Рим и провёл там почти восемь лет, «читая
и исследуя тайны Бога, изучая книги
Священного Писания». Судя по всему, он провёл в Риме довольно много времени
Неясно, но большинство авторов сходятся во мнении, что он посетил этот город и был _Romanis eruditus disciplinis_. Говорят, что, вернувшись к Герману, он сопровождал его в его первом визите в Британию, а затем был отправлен обратно в Рим этим святым прелатом, который рекомендовал его папе Целестину как подходящего человека для работы в ирландской миссии. Бесконечные различия, которые можно найти
в различных версиях его биографии, не влияют на основные факты,
установленные здесь, а именно, что он получил церковное образование
в первых школах, существовавших тогда в христианском мире, — в Туре,
Осере, Лерине и Риме, — и что он был посвящён в апостольское служение из рук наместника Христа.

 Во время своего путешествия по Галлии, как рассказывает Джоселин, он свернул с дороги, чтобы нанести прощальный визит «своей кормилице и наставнице» святой Германии, которая снабдила его чашами, священными облачениями и книгами. Тот же автор добавляет, что в Ирландию его сопровождали двадцать римских священнослужителей, но, по-видимому, его спутники в основном были родом из Галлии и
Британия, и Ланиган безжалостно сокращает их число с двадцати до двух. Опуская обстоятельства его первого прибытия на ирландское побережье и его безуспешные попытки обратить в свою веру своего старого хозяина Милчо, мы видим святого в окрестностях Даун-Патрика, где он наставлял, крестил и постриг в монахи молодого ученика по имени Мохо, которому он также преподал латинский алфавит. Этот последний случай очень часто повторяется в жизни святого Патрика. Ненний
действительно утверждает, что он написал не менее 365 алфавитов[40]; но,
как метко замечает епископ Ллойд, «писатели тех времён, когда они были на пике популярности, обычно говорили, что вещей столько же, сколько дней в году». Однако совершенно очевидно, что изучение римского алфавита, первый шаг к овладению латынью, было очень распространённым предметом в обучении новообращённых ирландцев. Из этого не следует, что, как утверждают болландисты, до прибытия святого.
Ирландец Патрик не разбирался в письменных знаках, но
по крайней мере, очевидно, что апостол Ирландии считал своим долгом распространять среди людей, вверенных его пастырской заботе, знание букв, а также римской веры.
 Он также принял в свою общину несколько молодых учеников, которые, после наставления в вере, постепенно были посвящены в священный сан и стали заботиться о недавно образованной общине. Таким образом, по пути на великий праздник в Таре, который занимает столь заметное место в истории святого, он проповедовал веру некоему
человек, чей юный сын Бена;н, или Бени;гнус, пал к его ногам, рыдая и желая всегда быть рядом с ним; и святой с согласия его родителей принял его в ученики, или, как его ещё называют, в _алумны_. Это событие произошло в Страстную пятницу. В следующее
пасхальное воскресенье, когда святого Патрика пригласили в Тару, чтобы
провести совещание с языческими жрецами в присутствии короля,
молодой неофит, одетый в белое, нёс книгу Евангелий перед своим
учителем, который торжественно шёл со своим духовенством.
распевая ирландский гимн, который он сочинил по этому случаю.

В другой раз благочестивая мать привела к нему своего сына Ланана, которого
Святой Патрик отдал святому Кассану, чтобы тот обучал его всему доброму.
И с таким рвением мальчик взялся за учёбу, что за пятнадцать дней выучил всю Псалтирь[41]
И снова Энда из Уэстмита поручает своего сына Кормака заботам святого, чтобы тот его воспитал; а сам святой в своей исповеди упоминает сыновей королей, которые путешествовали с ним
его (_qui mecum ambulant_). Ибо эта первая семинария не была закреплена за каким-либо колледжем или монастырём, но, как следует из приведённых выше слов, состояла из тех, кто сопровождал апостола Ирландии в его непрерывных странствиях по стране. Согласно распространённым сведениям, он основал по меньшей мере сотню монастырей, и даже те, кто считает, что большинство ирландских колледжей были основаны его последователями после его смерти, признают, что он основал епископский монастырь и школу в Арме, где
он и его духовенство совершили одно и то же правило жизни, что он видел
затем в церквах Галлии. Управление этим монастырем
в первую очередь было поручено Бенигнусу, который впоследствии
сменил святого Патрика на посту примаса.

Школа, входившая в состав кафедрального учреждения,
вскоре приобрела большое значение. Гилдас преподавал здесь несколько лет, прежде чем присоединиться к святому Кадоку в Лланкарване. Со временем число студентов, как местных, так и иностранных, настолько увеличилось, что университет, как мы можем его справедливо назвать, был разделён на три части, одна из которых
был полностью посвящён студентам англосаксонского происхождения. Ирландские короли выделяли средства на поддержку школ в восьмом веке, и на протяжении всех неспокойных времён девятого и десятого веков, когда Ирландия была захвачена датчанами и многие её святыни были преданы огню, преемственность профессоров богословия в Армаге оставалась непрерывной и была тщательно прослежена Ашером. Нам не нужно останавливаться, чтобы подсчитать, сколько других заведений,
похожих на те, что были в Армаге, действительно были основаны при жизни святого.
Патрик. В любом случае, быстрое распространение монашеского института в
Ирландии и необычайное рвение, с которым ирландские монахи
занимались развитием письменности, остаются неоспоримыми
фактами. «В течение столетия после смерти святого Патрика, — говорит епископ
Николсон, — ирландские семинарии настолько разрослись, что большинство
стран Европы отправляли сюда своих детей на обучение и приглашали
сюда своих епископов и учителей». Вся страна на много миль вокруг
Лейлин называли «землёй святых и учёных». К
В девятом веке в Армахе обучалось 7000 студентов, а школы в Кашеле, Диндейтглассе и Лисморе соперничали с ней по известности. Это
чрезвычайное увеличение числа монастырских семинарий и учёных
можно отчасти объяснить постоянной иммиграцией британских беженцев,
которые принесли с собой знания и религиозные обряды своих родных монастырей, а отчасти — тем священным и непреодолимым порывом,
который побуждает новообращённых людей к героическим поступкам и самопожертвованию.
В Ирландии зарождающаяся церковь не была, как везде, полита водой.
кровь мучеников; это была, пожалуй, единственная европейская страна,
в которой христианство прочно укоренилось без того, чтобы верующим
пришлось пройти через горнило гонений. И, следовательно, пламенная преданность, которая в других местах увеличивала армию мучеников в белых одеждах, но здесь не находила выхода, тысячами уходила в пустыни и на скалистые острова Запада и заполняла недавно возведённые монастыри Ирландии бесчисленными толпами тех, кто отдавал себя более медленному мученичеству покаяния и любви. Барды, которых в большом количестве можно было встретить среди первых обращённых в христианство,
Святой Патрик также сыграл значительную роль в том, чтобы направить энергию своих соотечественников на интеллектуальный труд. Они образовали класс учёных, и после обращения в христианство с готовностью посвятили себя изучению священных текстов. На пасхальном фестивале в Таре, о котором уже упоминалось, первым обращённым святым Патриком был Дубтах, верховный жрец и поэт страны.
Его обращение произошло в 433 году, и с тех пор он посвятил свои
таланты служению вере и преподавал все известные ему науки в школе
христианских учеников.

В рамках одной главы невозможно упомянуть даже названия всех ирландских учебных заведений или имена их самых знаменитых преподавателей, у каждого из которых есть своя легенда, в которой сочетаются священная и поэтическая красота.
Одной из первых монастырских школ была та, что была основана Эндой, принцем Оргиэля, на западном острове, названном в честь диких цветов, которые до сих пор покрывают его каменистую почву, — Аран-Цветочник. Впоследствии это название было заменено на Ара-на-наом, или Аран-Цветок.
Святые. До сих пор можно увидеть грубую каменную церковь VI века, в которой покоятся тела 127 святых Арана, а неподалёку — остатки небольших домиков-ульев, служивших монахам жилищем. По мнению Ланигана, который редко датирует монастыри Ирландии очень ранними временами, Энда была основана не позднее 480 года. Он стал колыбелью для некоторых из величайших ирландских
учителей, а также местом, куда приезжали студенты из-за моря.
Сюда приезжали святой Картах Старший, святой Киран и святой Брендан.  Здесь
Святой Фурси тоже провёл много лет в уединении, прежде чем отправиться основывать монастыри в Англии и Франции, и сюда он наконец вернулся из своих великолепных монастырей в Лане-на-Марне, чтобы закончить свои дни и упокоиться в грубом святилище «Четырёх прекрасных святых». Святая земля Арана хранит память о святом Колумбе Великом. Он приехал сюда перед тем, как отправиться с миссией
в Северную Британию, и его восхищение островом Святых
воспето в стихах, где он заявляет, что спать на земле
из Арана и под звон ее церковных колоколов так же желанен, как
быть похороненным на пороге Апостолов.

Немного позже святой Финиан основал свою великую школу в Клонарде,
откуда, по словам Ашера, вышел поток святых и врачей,
подобно греческим воинам, вышедшим из деревянного коня. Финиан был крещен
и получил наставления от одного из ближайших учеников святого Патрика,
и после обучения у различных ирландских мастеров он перешел в
Британия, и там он подружился со святым Давидом, святым
Гильдасом и святым Кадоком. Он оставался в Британии несколько лет, и
Вернувшись в свою страну, он основал несколько монастырей,
в одном из которых в течение семи лет читал лекции по Священному Писанию.
Наконец, около 530 года, он поселился в пустыне Клонард в Уэстмите, где до того обитал огромный дикий кабан. Эта пустынная местность вскоре была заселена его учениками, которых, как говорят, было 3000. Двенадцать наиболее выдающихся из них часто называют Двенадцатью апостолами Ирландии.
 Самого Финиана обычно называют Учителем святых, и он
почитался, наряду со святым Патриком, как величайший врач Ирландской
Церкви. «Он был, — говорит автор его жизнеописания, — наделён всеми
знаниями, как учёный писец, чтобы преподавать закон Божий; и он был
очень сострадательным и милосердным, плакал вместе с теми, кто плакал, и мягко исцелял тела и души всех, кто обращался к нему. Он спал на голой земле, подложив под голову камень, и не ел ничего, кроме хлеба и трав», и его ученики вели такой же суровый образ жизни. Среди них не было более известных, чем святой Колумба, святой
Киран и святой Брендан. Первый из них известен каждому английскому читателю как основатель Айоны, а Киран, сын плотника, как его называют, едва ли менее знаменит среди своих соотечественников.
 Рассказывается несколько анекдотов о школьной жизни этих двух великих людей, в которых юношеские слабости[42], столь откровенно описанные в отношении обоих,
безусловно, не повлияют на наше мнение об их будущей святости.
В те времена школа не была устроена так, как в Итоне или Регби: ученики сами зарабатывали себе на жизнь и
что касается дома, то при монастырских настоятелях посвящение в священный закон труда никогда не обходило стороной даже тех, кто был княжеского рода. Князь и крестьянин привыкли работать и учиться бок о бок, и так было в школе Клонард. Колумба был королевских кровей, а Киран — простого происхождения. Первым заданием, которое дали юному принцу, было просеять зерно, предназначенное для пропитания на следующий день, и, к удивлению его более простых товарищей, он сделал это так аккуратно и быстро, что они все заявили, что ему, должно быть, помогал ангел.
Однако благородные ученики редко пользуются популярностью в государственных школах,
и Колумбе пришлось немало вытерпеть от своих товарищей из-за своего благородного происхождения. Он требовал от них уважения,
которого, в частности, не мог дать Киран, и результатом стали постоянные ссоры. Но в конце концов, как гласит старая легенда, Киэру явился ангел и, положив перед ним плотницкую линейку и другие инструменты, сказал: «Взгляни, от чего ты отказался, оставив мир, но Колумба отказался от королевского скипетра». Доброе сердце сына плотника было тронуто этим.
поношение, и с того времени он и Колумба соревновались только в
великодушном соперничестве святых.

Об апостольской миссии святого Колумбы в Северной Британии мы еще поговорим
сейчас у нас будет возможность поговорить; но сначала мы должны проследить
судьбу его школьного товарища, Кирана, который стал основателем
еще одна из самых известных школ Ирландии. Будущее Кирана
святость была обнаружена острым глазом святого Финиана до того, как
он покинул Клонард. Однажды, когда он изучал Евангелие от Матфея,
ему попалось на глаза предложение: «Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки».
«Так поступайте и вы с ними», — он закрыл книгу, сказав:
— С меня хватит. Один из его товарищей, подшучивая над ним,
заметил: «Тогда мы будем называть тебя не Киран, а Лет-Мата
(половина Матфея), потому что ты остановился на середине Евангелия».
— Нет, — сказал Финиан, который услышал это замечание, — лучше называй его
_Лет-Нерион_ (половина Ирландии), ибо половина этого острова будет принадлежать ему» — пророчество, которое сбылось, когда половина ирландских монастырей приняла его власть. Покинув Клонард, Киран, получив благословение и разрешение своего настоятеля, отправился на остров на озере
Эрне, где он некоторое время учился у святого Неннидия, ещё одного
из учёных Клонарда. Наконец он добрался до Арана, где
Энда, который был ещё жив, радушно принял его и в перерывах между занятиями
поручил ему молотить зерно для других монахов. Пробыв там семь лет, он основал два
больших монастыря, один из которых располагался на западном берегу
Шеннон, в местечке под названием Клуэн-Мак-Нуа,[43] или Уединение
Сыновей Благородных. Это основание произошло примерно в 548 году, и
оттуда суровое правление или закон Кирана распространились на множество других религиозных общин.

Действительно, стоит отметить, что все великие учителя ирландских школ были последователями самой строгой монашеской дисциплины.
Часто колыбелью науки была грубая пещера или лесная хижина какого-нибудь святого отшельника, например, святого Финтана, основателя Клуэйн-Эднеха, или Плющевой пещеры, недалеко от горы Блэдин в графстве Куинс;
чьи ученики питались травами и кореньями, трудились в полях
и, подобно монахам из Меввии, отказывались от помощи скота.
Тем не менее аббат Финтан был образованным человеком и особенно прославился как логик. Учёные мужи толпами приходили в Плющевую
пещеру, чтобы совершенствоваться в священной науке и правилах святой
жизни. Одним из самых знаменитых учеников Финтана был святой Комгалл, который в 559 году стал основателем Бенхора, недалеко от залива Каррикфергус.
Слава этой великой школы науки и религии была воспета святым Бернардом, который в своей «Жизни святого Малахии» говорит о сонме святых, вышедших из Бенхора и распространивших
сами, как наводнение, хлынули в чужие земли. В латинском гимне из старого антифонария он восхваляется как корабль, бьющийся о волны, дом, построенный на скале, истинная виноградная лоза, пересаженная из Египта, чьё правление одновременно свято и мудро, _simplex simul atque docta_. Самым известным из его учеников был святой Колумбанус,
основатель монастыря в Люкселе в Бургундии и Боббио в Италии, чьё влияние
распространилось на большинство европейских стран и в какой-то момент
могло соперничать с влиянием святого Бенедикта. Письма Колумбануса доказывают, что он
был “человеком трех языков”, если использовать обычный термин, применявшийся
в старые времена к тому, кто добавлял к своему греческому иврит. Его знакомство
с латинскими поэтами очевидно из его письма к Гунальду, а его
знакомство с греческими - из его поэтического послания Федолию.
И поскольку ему было пятьдесят лет, когда он покинул свою родину,
несомненно, что его образование должно было быть полностью получено в
ее родных семинариях. Другим учеником Бенхора был Молуа,
или Луан, как его называет святой Бернард, который сообщает нам, что он
основал по меньшей мере сотню монастырей. История его первого
О том, как святой Комгалл познакомился с Луаном, рассказывают часто, но это одна из тех историй, которые вряд ли можно рассказывать слишком часто. Луан пас свои стада на склоне горы, когда Комгалл, привлечённый его внешностью, написал для него алфавит на грифельной доске и, видя его стремление учиться, отвёл его к Бенхору и отдал в школу. Луан так возжелал знаний, что молился день и ночь, чтобы стать учёным. Благоразумный аббат, восхищаясь рвением своего нового ученика, всё же немного беспокоился о том, что
Стремление к человеческому знанию могло запятнать чистоту его души. Однажды он увидел мальчика, сидящего у ног ангела, который показывал ему буквы и поощрял его к учёбе. Позвав Луана к себе, он сказал: «Дитя моё, ты попросил у Бога опасный дар; многие из-за чрезмерной любви к знаниям потерпели кораблекрушение своих душ».
«Отец мой, — ответил Луан с величайшим смирением, — если я научусь познавать Бога, я никогда не оскорблю Его, ибо оскорбляют Его только те, кто Его не познал». «Иди, сын мой, — сказал аббат, очарованный его ответом, —
«Оставайся твёрдым в вере, и истинная наука приведёт тебя на путь к небесам».

 Луан был основателем монастыря Клонферт в Ленстере и автором другого религиозного устава, высоко ценившегося его соотечественниками.
 Не менее знаменитая школа Клонферт в Коннахте была основана святым Бренданом, сокурсником Кирана и Колумбы.
Проведя несколько лет под руководством святого Ярлата в Туаме и святого Финиана в Клонарде и овладев греческим языком так же хорошо, как латынью, он, по словам историков, отправился в плавание
путешествие в поисках Земли обетованной, которое длилось семь лет.
 Во время этих морских странствий он открыл обширный участок земли, лежащий далеко на западе от Ирландии, где он увидел чудесных птиц и деревья с неизвестной листвой, которые источали аромат таких превосходных специй, что их запах всё ещё сохранялся на одежде путешественников, когда они вернулись на родные берега.

Но пришло время поговорить об ирландском монахе-патриоте, чьё имя
известно в наше время, как, вероятно, было известно и при его жизни.
за пределами тех, что были упомянуты ранее. В 563 году святой Колумба[44], после основания монастырей
Дойре-Калгейх и Дейр-маг на своей родине и навлекши на себя
вражду одного из ирландских королей, решил пересечь границу
Шотландии, чтобы проповедовать веру северным пиктам.
В сопровождении двенадцати спутников он пересёк Ла-Манш на грубой
плетёной лодке, покрытой шкурами, и высадился в Порт-на-Куррахане, на месте,
которое сейчас отмечено грудой огромных конусообразные камни. Коналл, король албанских шотландцев, пожаловал ему остров И, Хи или Ай, который до тех пор
занимали друиды, и там он построил монастырь, который со временем
стал матерью трёхсот религиозных домов. Если
Джонсон почувствовал, что его благочестие окрепло среди руин Айоны, то мы,
безусловно, не можем оставаться равнодушными, созерцая место, где
находился миссионерский колледж, в котором учились многие из наших
первых апостолов и который распространял свет веры от Линдисфарна до
Гебридских островов. Жизнь его обитателей была одновременно
апостольской и созерцательной. Если когда-то
Монахов с Айоны можно было встретить путешествующими по островам и высокогорным районам Шотландии, проповедующими веру и совершающими крещение там, куда до сих пор не проникали христианские миссионеры. В других местах их можно было увидеть возделывающими землю, преподающими в своих школах и переписывающими рукописи. В каких бы трудах они ни участвовали, сам Колумба был первым, кто прокладывал путь. «Он не тратил
ни минуты, — говорит Адамнан, — ни часа, чтобы не помолиться, не почитать, не написать, не
ручной труд. И так неутомим был его труд и днём, и ночью,
что казалось, будто вес каждой отдельной его работы
превосходил человеческие силы». Он побывал на Гебридских островах
и дважды возвращался на родные берега, но по возвращении из таких
экспедиций он любил принимать участие в сельскохозяйственных или
научных занятиях своих братьев. Он слушал, как они читают, или сам читал им, и следил за их работой в скриптории, где требовал
самой скрупулёзной точности. Он сам был искусным писцом и
Известно, что великолепный Келлский кодекс, до сих пор хранящийся в библиотеке Тринити-колледжа, был написан его рукой. Айона, или И-Колум-кил, как её называли ирландцы, стала считаться главным центром образования не только в Британии, но и во всём западном мире. «Отсюда, как из гнезда, — говорит Одонелл, обыгрывая латинское имя основателя, — эти священные голуби разлетались во все стороны». Они изучали классические дисциплины, механику,
право, историю и физику. Они совершенствовали сельское хозяйство и
Они занимались садоводством, снабжали грубых людей, которых взялись цивилизовать,
плугами и другими орудиями труда и обучали их кузнечному делу, в котором каждый ирландский монах
разбирался с детства. Они перенесли в свои новые дома все знания,
полученные в Армаге или Клонарде. О святом Манне, одном из учеников Колумбы, говорят, что он провёл восемнадцать лет в непрерывных
занятиях, но эта преданность интеллектуальным занятиям сопровождалась
необычайной простотой и любовью к бедности. Где бы ни появлялись апостолы
Когда появились ионийцы, они принесли с собой репутацию бережливых и
самоотверженных людей. Так, Беда Достопочтенный отмечает крайнюю простоту жизни,
которую вели епископ Колман и его ученики, и то, что они довольствовались
простой пищей, «потому что их учителя стремились накормить душу, а не тело». «И по этой причине, — продолжает он, — монашеская ряса тогда пользовалась большим почётом, и где бы ни появлялся монах, его радостно принимали как слугу Божьего, и если люди встречали его по дороге, они бежали к нему
кланяясь, радуясь тому, что он благословляет их своей рукой и устами. И когда священник приходил в какую-нибудь деревню, жители сразу же стекались к нему, чтобы услышать Слово Жизни, потому что они ходили не для чего иного, как для того, чтобы проповедовать, крестить, посещать больных и заботиться о душах».

 В каждом колледже ирландского происхождения, кем бы он ни был основан и на какой бы земле ни процветал, мы видим, что учёба сочетается с обязанностями миссионера и монаха. Без сомнения, это были религиозные
храмы, в которых совершались церковные обряды
Часто они работали без перерыва днём и ночью; но они также были учебными заведениями, где с одинаковым успехом изучались как священные, так и мирские науки. Не только их собственные монастыри, но и монастыри во всех европейских странах были обогащены их рукописями, и современные библиографы постоянно находят в немецких и итальянских библиотеках Горация, Овидия или Священный кодекс, ирландский глоссарий которого выдаёт руку, написавшую его изящные буквы. Ирландские учёные отличались
сочетанием остроты ума с талантом
музыкант и поэт. Не было более точных математиков и более проницательных логиков, чем сыны Эрина, о чьей любви к силлогистике в IX веке писал святой Бенедикт Анианский. Считается, что они были предшественниками средневековых схоластов и первыми применили тонкости греческой философии к христианской догме. Их любовь к греческому языку, возможно, была чрезмерной,
поскольку они проявляли её, эллинизируя свою латынь и иногда
написав даже свои латинские требники греческими буквами. В
Споры, возникавшие по поводу вычисления Пасхи,
поражали их противников своей математической точностью и
лингвистической эрудицией. Святой Кумьян в пасхальном послании, в котором он так умело защищает римскую систему, рассматривает все различные циклы, использовавшиеся у иудеев, греков, латинян и египтян; цитирует отрывки из трудов греческих и латинских отцов церкви и наглядно доказывает, насколько хорошо были укомплектованы библиотеки Ирландии и насколько компетентными были её учёные. И хотя он занимался точными науками
они не оставили муз. И святой Колумба, и святой Колумбан
пользовались репутацией поэтов. Святой Ангус, составитель
житий, начал свою жизнь как профессиональный бард и не отложил
свою арфу, когда надел монашеский капюшон; а Руман, сын Колмана,
назывался «ирландским Вергилием» и описывался как «знаток
хронологии, истории и поэзии». Рифма, если и не была изобретена в Ирландии,
то, по крайней мере, была так широко распространена среди ирландских поэтов и в столь ранний период, что иногда её называют «ирландским искусством»; и,
Как отмечает Мур, своеобразная структура их стихов показывает, что они принадлежали людям с сильным музыкальным чутьём. Поэтому они вскоре прославились своим мастерством в псалмодии и ценились как у себя на родине, так и за рубежом как первоклассные хормейстеры. Легенды об ирландских святых изобилуют отрывками, описывающими экстаз, который вызывала в умах этого народа, столь восприимчивого ко всему прекрасному, мелодия церковного песнопения. Мы расскажем одну из этих историй, потому что она знакомит нас с основателем
школа Лисмора, последняя из великих ирландских семинарий, на которую
мы обратим внимание в этом месте. Хотя говорят, что он благородного происхождения,
Мочуда был нанят вождем в скромной должности свинопаса.
Однажды, когда он пас свое стадо на берегу реки Манг, он был
потрясен видом и звуками совершенно новой для него красоты
. Это был святой епископ Карфагенский, в сопровождении
процессии духовенства, который, проходя по холмам
Керри, заставлял их вторить псалмам, древним и вечно новым,
Григорианское песнопение. Святой Августин признавался, что они покорили его сердце, и бедный ирландский свинопас был не менее очарован их красотой, чем африканский ритор. Словно очарованный мелодией, он оставил своё стадо в поле и последовал за певцами в их монастырь. Всю ночь он простоял у ворот, время от времени улавливая далёкие звуки ночной стражи, пока на рассвете его не нашёл хозяин Моэлтуили, который хотел знать, почему он не вернулся домой
вечером, как обычно. «Потому что я был очарован святыми
песнями служителей Бога, — ответил Мочуда, — и я не желаю ничего
другого на земле, кроме как научиться петь эти песни».
Моэлтуили, который любил мальчика, обещал ему много благ, если тот останется у него на службе, но, видя, что его слова остаются без внимания, в конце концов отвёл его к епископу и попросил принять юношу в число своих учеников. Святой Карфаген дал ему своё имя и принял в число своих учеников, и со временем слава о нём распространилась повсюду.
ученик превзошёл даже своего учителя. В 630 году святой Карфаген
Младший, как его называют, стал основателем Лисмора, слава
школ которого распространилась на Италию.

«Половина этого священного города, — пишет древний автор, — представляет собой святилище, куда не может войти ни одна женщина; оно полно келий и монастырей, и религиозные люди стекаются туда со всех концов Ирландии и Англии».[45] Одним из самых известных мастеров Лисмора был святой
Катал или Каталдус, покровитель Таранто в Италии, и его многочисленные биографии в прозе и стихах неизменно напоминают о
слава его Альма-матер.

Какие бы преувеличения ни допускали национальные летописцы, говоря о зарубежных студентах, которые посещали ирландские школы, невозможно сомневаться в том, что их с нетерпением ждали в самых отдалённых странах. В эпоху, когда остальная Европа погрязла в невежестве и варварстве, в монастырях Арма, Лисмора, Клонарда и Клонмакнойса можно было найти мастеров философии и богословия, чьё образование стало притчей во языцех. Кэмден замечает, насколько это обычное дело - читать в
В житиях наших английских святых говорится, что их отправляли учиться в Ирландию,
и это же выражение встречается довольно часто в галльских
исторических источниках. В обширной «Литании святым», составленной в VIII веке святым Ангусом,
перечислены имена не только бриттов, пиктов и саксов, но и галлов,
германцев, римлян и египтян, похороненных в Ирландии. Могилу «семи римлян» до сих пор можно увидеть на кладбище Святого Брекана на острове Аран, а церковь в Мите была широко известна как Греческая церковь, названная так
из-за того, что ему служили греческие священнослужители. Даже в одиннадцатом веке
слава ирландских школ не уменьшилась, и Сулгенус,
епископ Сент-Дэвидс, провел десять лет, обучаясь у их лучших
мастеров.

Как ни велика была ученость ирландских ученых, в ней был свой собственный
определенный характер. Их теология была глубоко пронизана
метафизическим духом, и в своей грамматике, как и в поэзии, они
проявляли склонность к мистическому и туманному.
Отчасти это можно объяснить влиянием Тулуз-Лотрека
академики, с которыми охотно общались ирландские учёные. Они,
по-видимому, нашли что-то невыразимо привлекательное в причудливом
языке двенадцати латинистов и новинках Тулузской школы. Странный жаргон, которым
иногда пользовались некоторые из их профессоров, прокрался в ирландские
гимны и антифоны, и англосаксы, которые толпами стекались в ирландские
семинарии, быстро подхватили эту заразу. Вскоре они научились портить свои страницы мешаниной из греческих, латинских,
и англосаксонские слоги, а также проявлять терпение и изобретательность
в сочинениях, в которых главным достижением было составить
пятнадцать слов подряд, начинающихся с буквы «П».

Если Ирландия в те далёкие времена оказывала гостеприимство людям всех
языков и рас, то она, в свою очередь, посылала своих святых,
которые оставили свой след в бесчисленных церквях, основанных ими в
Галлии, Германии, Швейцарии и Италии. Дети святого Колумбана
реформировали духовенство Австразии и стали первыми апостолами
в Ретской пустыне. В Фьезоле, в Тоскане, мы находим
Ирландский святой Донат, вынужденный народом принять сан
епископа и одновременно восстановить богословские науки и
церковную дисциплину. Однако миртовые рощи Авонии не заставили его забыть родную землю, и в некоторых латинских стихах, которые Мур счёл достойными перевода, он, как истинный патриот, восхваляет этот далёкий западный остров, столь богатый драгоценными камнями и металлами, где поля текут молоком и мёдом, а мычащие стада и золотые урожаи удовлетворяют все потребности человека.
В Лукке английский путешественник до сих пор удивляется, обнаружив, что мощи
его соотечественников-англосаксов, святого Ричарда и святого Винибальда,
хранятся и почитаются в церкви, посвящённой ирландскому епископу
святому Фригидию. И в то время как южные берега Италии приветствовали
прибытие святого Каталда, Исландия и далёкие Оркнейские острова
принимали миссионеров той же кельтской расы.[46]

В дальнейшем мы увидим, как учёные Ирландии примут участие в
возрождении образования при Карле Великом и будут гордиться тем, что
два первых университета Европы, Парижский и Павийский,
Своим основанием они в немалой степени обязаны ирландским профессорам.
Но ещё до наступления этой эпохи они нашли себе соперников как в литературной, так и в апостольской деятельности в англосаксонской расе. «Морские драконы Германии», уничтожившие веру и цивилизацию в британских провинциях, которые они захватили и покорили, получили эти драгоценные дары из рук великого папы, чей гениальный инстинкт побудил его перенести в этот отдалённый уголок мира науки, которые быстро угасали в итальянских и французских школах. Эту историю часто рассказывали, но ход событий
Наша история вынуждает нас рассказать о ней ещё раз в следующей главе.





 _ГЛАВА III._

 АНГЛО-САКСОНСКИЕ ШКОЛЫ.

 С 590 ПО 875 ГОД Н. Э.


В Африке всё ещё свирепствовала донатистская ересь; ариане торжествовали в Испании и Северной Италии; жалкий раскол, возникший из-за дела Трёх глав, досаждал истринским провинциям; Францию раздирали междоусобные войны, а имперская власть, номинально правившая в Италии, быстро распадалась на части;
Почти цивилизованное правление остготов сменилось диким варварством полуязыческих, полуарианских лангобардов; наводнения,
чума и голод быстро сокращали население южного полуострова,
когда в 590 году святой Григорий Великий занял престол святого Петра
и взял в свои руки судьбы западного мира.

«Бывают, — говорит немецкий философ Фридрих Шлегель, — великие и плодотворные эпохи в мировой истории, когда
все существующие отношения принимают новую и неожиданную форму. В такие эпохи
В такие моменты кажется, что Сам Бог как бы вмешивается и устанавливает
теократию». Такова была эпоха, о которой мы говорим. Вся власть
человеческого правительства сошла на нет, и пока сердца людей
трепетали от страха, бразды правления перешли в руки
хрупкого и слабого монаха, изнурённого болезнями и аскетизмом,
который так мало осознавал в себе способность править, что, когда
единодушный голос духовенства и народа возвёл его в сан понтифика,
он в ужасе убежал в лес, и его нашли там.
Он вернулся, рыдая и изливая свою боль почти в отчаянии. Достаточно вкратце напомнить читателю, с чего началось его понтификат. За четырнадцать лет, в течение которых святой Григорий управлял Церковью, он достиг величия, равного славе дюжины самодержцев. Он защитил Рим от
лангобардов, а самих лангобардов — от предательства
восточных императоров; он освободил их от арианства, искоренил донатизм
в Африке и положил конец Истрийскому расколу. Обеспечивая
нужды итальянских провинций, опустошённых
Жестокие бедствия того времени не сломили его, он твёрдо противостоял вымогательствам византийского двора и отстаивал независимость Церкви от императоров. От изнеженной цивилизации развращённого Востока он обратился к новым, полуварварским народам Запада, — учил франкских королей обязанностям христианских правителей и призывал их епископов вести войну против злоупотреблений в Церкви. Его обширная переписка распространяла его отеческую заботу на самые отдалённые провинции. Он осуждал рабство, защищал крестьян и даже евреев. И посреди всего этого многообразия
Трудясь, он находил время, чтобы проповедовать и писать и для будущих поколений.
Тридцать пять книг «Нравственности», тринадцать томов «Посланий», сорок
проповедей на Евангелия, двадцать две на пророка Иезекииля,
бессмертный трактат о пастырской заботе, четыре книги «Диалогов» и
реформа Сакраментария, или церковного ритуала, — вот основные труды,
оставленные нам Четвёртым Латинским Доктором. Тем не менее, как, должно быть, известно большинству читателей, существует определённая традиция, согласно которой этот великий папа изображается как враг науки. Эта традиция возникла из-за упрёка, который он сделал Дидье, епископу
Вена, по случаю того, что этот прелат читал лекции о нечестивых поэтах, и предполагаемый факт того, что он сжёг Палатинскую библиотеку, который, однако, оставался безвестным в течение шести столетий.[47] Нам не нужно останавливаться на рассмотрении обвинений, которые, как бы часто они ни опровергались или объяснялись, всегда будут находить отклик у определённого класса писателей и читателей, которые цепляются за освящённый временем _mumpsimus_. Но необходимо было признать существование этой точки зрения на его характер, прежде чем представлять предполагаемого разрушителя Палатинской библиотеки как несомненного основателя
из Палатинской школы. И сначала мы услышим, как его биограф,
Иоанн Диакон, описывает его образ жизни. Назвав нескольких
церковных деятелей, которых он выбрал в качестве своих главных советников,
среди которых были Павел Диакон и наши английские апостолы,
Августин и Меллит, он продолжает рассказ о том, как вместе с ними
святой Григорий стремился к монашескому совершенству
в стенах своего собственного дворца. «Учёные клерки и монахи-священнослужители, — говорит он, — жили там вместе со своим понтификом, так что
То же правило действовало в Риме во времена святого Григория, как и в Иерусалиме при апостолах, по описанию святого
Луки, и в Александрии, по записям Филона, учреждённым святым Марком».

Эти писцы помогали святому Григорию в его учёной деятельности.  Некоторые из них были
секретарями, которые переписывали его проповеди под его руководством, а Павел
Диакон упоминается как собеседник в его диалогах. И далее историк рассказывает нам, что из канонической жизни,
установившейся в папском дворце, возникла школа. «Тогда
мудрость зримо воздвигла себе храм», — продолжает он,
«Поддерживая портики апостольского престола семью свободными искусствами, как колоннами, сложенными из самых драгоценных камней. В семье понтифика никто, от самого младшего до самого старшего, не осмеливался произнести ни одного варварского слова; только чистейшая латынь, на которой говорили во времена лучших римских писателей, была разрешена в его дворце. Там снова расцвело изучение всех свободных искусств, и тот, кто осознавал, что ему не хватает либо святости, либо знаний, не осмеливался показываться на глаза понтифику». Далее он говорит о
множество ученых мужей постоянно находилось в обществе
папы римского, который поощрял бедную философию, а не богатое безделье.
Но он признается, что не хватало одной вещи: отсутствовала ”кекропийская муза"
; другими словами, не было никого, кто был бы искусен в
интерпретации греческого языка.

В дополнение к этой Палатинской академии, если не сказать в связи с ней, святой Григорий основал школу, которой суждено было оказать более широкое влияние на весь мир и прославиться на века. Необычайное усердие, с которым святой понтифик занимался реформированием
Церковное пение породило впоследствии изящную легенду,
согласно которой к нему во сне явилась десятая муза,
которая предстала перед ним в мантии, покрытой мистическими нотами
и невмами, и вдохновила его на то мастерство в науке о священной
мелодии, которым он впоследствии обладал. Легенда, как и большинство
легенд, лишь бальзамирует и украшает факт. Церковь была настоящим
Муза, вдохновившая своего понтифика на то, чтобы придать её порядку богослужения
то же совершенство, которое он уже придал её литургии. Другие
папы и прелаты трудились до него над той же работой, и
Действительно, само название «Центон», которое он дал своему антифонарию,
показывает, что это была компиляция тех древних мелодий, которые
перешли из Храма в Церковь и которые можно проследить через
Святого Марка в Александрии и через Святого Игнатия в Антиохии вплоть до самого Святого Петра.[48] Со временем в восточных церквях
появился более помпезный и витиеватый стиль, но в Африке, благодаря
усилиям Святого Афанасий, древняя строгость была сохранена
и стала предметом порицания католиков со стороны донатистов
еретиков, которые объясняли это природной тяжеловесностью и глупостью
африканского характера. Бароний отмечает, что, согласно самым древним памятникам, Римская церковь, по-видимому, выбрала средний путь между крайней простотой африканцев и пышным убранством восточных народов и таким образом соединила серьёзность со сладостью.

Святой Амвросий, который принёс песнопения в Милан, разрешил женщинам
участвовать в пении псалмов. В некоторых церквях этот обычай
выродился в создание женских хоров.
Это злоупотребление было запрещено многими папами и соборами. Повсюду
епископы поощряли развитие певческого искусства, и Фортунат
описывает, как святой Германус Парижский председательствовал в апсиде
Золотой церкви и руководил пением двух своих хоров. Но, как отмечает святой
Аврелий в одном из своих писем, в разных церквях не было единообразия, и в соответствии с особенностями разных народов вносились изменения и искажения. Таким образом, реформа «Кантуса» и установление единого стандарта, основанного на древних образцах, привлекли внимание
Несколько пап до времён святого Григория, в частности, святой Геласий и святой Дамасий. Святой Григорий завершил их работу: он собрал в своём «Центоне», или «Антифонарии», все сохранившиеся древние фрагменты, исправил и упорядочил их своим пером и добавил несколько оригинальных композиций, которые отличались величественной простотой и были основаны на древних мелодиях. И наконец, чтобы обеспечить постоянство этих реформ и
распространить церковное пение по всей Церкви,
он основал школу, которая три столетия спустя всё ещё существует
и процветал. «Подобно мудрому Соломону, — говорит Иоанн Диакон, — тронутый сладостью музыки, он тщательно составил свой _Центон_ или Антифонарий песнопений и основал школу для обучения тем песнопениям, которые до сих пор исполнялись в Римской церкви, и построил для этой цели два дома: один рядом с церковью Святого Апостола Петра, а другой — рядом с Латеранской базиликой
Патриарший дворец, где по сей день с благоговением хранятся
диван, на котором он обычно отдыхал во время пения,
и жезл, которым он обычно угрожал мальчикам, а также
с подлинной копией его «Антифониаря».

 Важное место, которое римская школа пения занимала в
истории христианского образования, будет рассмотрено на следующих страницах.
 Её значение в наши дни едва ли можно переоценить, поскольку обучение
в христианском мире давно перестало быть литургическим. Но в мире вот-вот должна была наступить эра, в которую человеческий разум уже не будет черпать вдохновение в формах, пусть и прекрасных, языческой античности, а будет вдохновляться христианской музой, к которой взывал наш английский поэт. Святой Григорий жил в то время, когда старая
империя с её письменностью и цивилизацией быстро исчезала.
 Маленький камешек ударил по статуе, и железо, глина,
медь, серебро и золото унесло ветром, и они стали как мякина на
летней гумне. Он видел, как из праха павших империй поднимаются
новые расы. Что же теперь?
Гомер и Гораций для мрачного гота или дикого лангобарда, который всю
жизнь разрушал своим боевым топором прекраснейшие памятники
Греции и Рима? Для него не будет вдохновения ни в Касталии, ни на
Парнасе.

 Мшистые фонтаны и тенистые рощи,
 Сны о Пинде и аонических девах
 Больше не радуют,

 и имя Водена в его глазах гораздо более почётно, чем имя
Аполлона. Но есть _одна_ сила, которая поймала его в свои
золотые сети и держит его душу в добровольном плену. Когда воды
крещения омыли его лоб, он предстал лицом к лицу с той
могущественной Матерью, из чьих рук он должен был получить
знание букв и гораздо более обширное образование, чем знание букв
только она может дать. Сердце, воля, воображение и разум — всё нашло своего учителя в Церкви Живого Бога. Её священные обряды взывали к его душе тысячами способов: вдохновенным церемониалом, несравненной поэзией, торжественной мелодией и изобразительным искусством. К сожалению, следующие страницы не достигнут своей главной цели, если не смогут дать читателю хотя бы смутное представление о том удивительном образовании, которое Церковь давала бесчисленному множеству людей, которые, возможно, так и не научились читать.
Литургия стала учебником для варварских народов: для них она была тем же, чем Гомер или Оссиан были для детей более тёмной эпохи. Что же удивительного в том, что изучение их музыкального языка превратилось в свободное искусство и что те, кто получал свою цивилизацию из Рима, не от цезарей, а от пап, с таким же энтузиазмом приветствовали учителей римской музыки, как Флоренция в XV веке приветствовала своих преподавателей греческого языка?

 Важность основания монастыря Святого Григория с этой точки зрения
С этой точки зрения всё становится на свои места. Она была своего рода матерью тех великих литургических школ, которые впоследствии покрыли собой всю Европу. Появление таких школ в любой стране служит эпохой, знаменующей введение или восстановление христианской письменности.
 С тех пор, по крайней мере на девять веков, грамматика и кантус, латинский язык и римская музыка, заняли своё место в качестве двух неотъемлемых составляющих образования. До этого времени даже христианское образование было окрашено
языческой цивилизацией, но теперь началась новая эра: Священное Писание и
Литургия Церкви должна была стать для христианской Европы тем же, чем были для античного мира светские поэты, — источником вдохновения и интеллектуальной формой, в которую должно было отливаться новое поколение. И хотя учёные были далеки от того, чтобы отказаться от Вергилия, ещё долгое время муза из Солимы господствовала в школах.

Можно сказать, что эта новая эра литературы началась со святого Григория, поскольку
школы христианского происхождения, существовавшие до его времени,
быстро исчезали, и именно благодаря новому основанию
зажёг факел науки, посаженный им на английской земле.
Как же верно его называли Великим, этого понтифика, правителя и наставника
варварского мира! Но чтобы правильно понять его величие, мы
должны помнить, что его работа была сопряжена с мучениями,
постоянными телесными страданиями и ещё более тяжёлыми душевными
переживаниями.
Он, о котором можно сказать, что он основал светскую власть
Римский понтифик восседал на троне посреди руин. Он произносил свои
речи о Иезекииле, в то время как варвары-лангобарды шли на Рим
против его столицы. Ему пришлось увидеть, как римских аристократов
уводили в рабство с верёвками на шеях, чтобы продать их, как собак, на
рынках Галлии. Затем пришло известие, что Монте-Кассино
был охвачен пламенем, а его монахи изгнаны и скитались без крова. «Горе мне! — восклицает он. — Вся Европа в руках варваров. Города разрушены, деревни лежат в руинах, целые провинции обезлюдели; на земле больше нет людей, которые могли бы её возделывать; идолопоклонники преследуют нас даже после смерти». И всё же в этот ужасный период его разум был сосредоточен на том, чтобы добиться своего.
новые завоевания для веры, и он планировал обратить в христианство англосаксов, пока лангобарды стояли у его ворот. Многие авторы без колебаний приписывают упорство, с которым он осуществлял это своё любимое начинание, глубокой проницательности церковного политика, который предвидел, что верная преданность новообращённых Святому Престолу восполнит потери, нанесённые варварами остальному христианскому миру. Но можно с уверенностью утверждать, что никакая природная проницательность не могла предсказать ничего подобного
Это выгодно отличалось от того, что до сих пор демонстрировали англосаксы. Древние авторы единодушно относят их к самым диким северным племенам. Они убивали своих пленных, захваченных на войне, и вели прибыльную торговлю, продавая своих соотечественников и даже собственных детей иностранным торговцам. Мужество, которое было их единственной добродетелью, слишком часто
вырождалось в жестокость, а их представления о будущем
были крайне туманными. В Галлии на них смотрели с ужасом, как на варваров с грубыми манерами и внешностью, и рассказывали о них странные истории
Ему рассказывали об их безрассудных кровавых и жестоких поступках. Самому Григорию, вероятно, было бы трудно объяснить, как сильно они завладели его сердцем с тех пор, как он впервые увидел голубоглазых и золотоволосых англов на римском рынке. Но с того момента мысль о них не покидала его, и, хотя он не смог стать их апостолом, он трудился из любви к ним, чтобы они были обращены другими.

Его первый план был своего рода предвосхищением системы, столь успешно реализованной римской пропагандой. Он задумал
идея выкупать определённое количество англосаксонских юношей,
ежегодно попадавших на невольничьи рынки Галлии, обучать их в
какой-нибудь монастырской школе, а затем отправлять обратно в
качестве миссионеров в их собственную страну. Нам не сообщают, почему от этой схемы отказались, но в 596 году наконец была открыта английская миссия, и группа римских монахов во главе со святым Августин, бывший настоятель монастыря Святого Григория,
отправился на варварский и неизведанный остров. Никогда ещё ни одна миссия не была
обеспечена таким вниманием. Святой Григорий вложил в неё всю свою душу.
Он был полон решимости; он разослал письма епископам и правителям
Галлии, чтобы обеспечить своим монахам гостеприимство в пути; его письма
подбадривали их в дороге, и когда пришло радостное известие о том, что их работа
началась под благоприятным знаком, он отправил им подкрепление в лице
монахов во главе с аббатом Меллитом, которые привезли всё необходимое для
совершения богослужений — священные сосуды, облачения, церковные украшения,
святые мощи и «много книг».

Каталог библиотеки, которую святой Августин и его спутники
привезли с собой в Англию, хранится в Тринити-колледже,
Кембридж. Она состояла из Библии в двух томах, Псалтири и
книги Евангелий, Мартиролога, апокрифических житий
апостолов и толкования некоторых посланий и Евангелий. Краткий
каталог завершается следующими словами: «Это основа или начало
библиотеки всей английской церкви, 601 год н. э.».
Это были книги, присланные нам Папой Римским, чтобы положить начало нашей
национальной библиотеке, и с их помощью святой Августин и его сподвижники
начали обучать англичан.

 Образ жизни, который должны были вести миссионеры, был чётко изложен
Святой Григорий в своих наставлениях святому Августину пишет: «Ты, брат мой, —
пишет он, — воспитанный по монашеским правилам, не должен жить отдельно от своего духовенства в Английской церкви; ты должен вести тот образ жизни, который вели наши предки во времена первобытной церкви, когда никто из них не говорил, что что-то, чем он владеет, принадлежит ему, но всё было общим».[49]
Древняя каноническая жизнь должна была стать правилом для нового духовенства, и
были немедленно приняты меры для претворения этого предписания в жизнь.
Монастырь, посвящённый святым Петру и Павлу, был быстро основан в
Кентербери. В последующие годы он получил название монастыря Святого Августина и
обрёл редкие привилегии как первый из наших религиозных домов,
получив статус «Римской часовни в Англии». Аббат занял место на
всеобщих соборах рядом с аббатом Монте-Кассино, и монастырь
был признан находящимся под непосредственной юрисдикцией
Святого Престола. Здесь, таким образом, в одно и то же время начались апостольские
и схоластические труды миссионеров. И действительно, это произошло не раньше, чем
Несколько лет спустя Кентерберийская школа достигла своего расцвета при аббате Адриане, но за тридцать лет до этого она стала образцом для других семинарий, основанных в разных частях Англии. Когда Сигеберт, король Восточной Англии, который был крещён и получил образование во Франции, захотел основать школу для обучения молодёжи литературе «по хорошим образцам, которые он видел в той стране», он отправил в Кентербери за своим учителем и получил его в лице Феликса Бургундского, который стал
апостол Восточной Англии. В это время в Кентербери, как говорят, развивались гуманитарные науки, и некоторые авторы убеждены, что школа епископа Феликса была зародышем Кембриджского университета.

 Тем временем Нортумбрия получала свет веры от монахов с острова Айона, которых в 635 году пригласил в своё королевство святой Освальд.
Он отправил туда святого епископа Айдана. Он выбрал для своего кафедрального монастыря остров Линдисфарн, который вскоре стал церковной столицей севера Англии. Этот знаменитый
Место, которое является островом только во время прилива и соединяется с материком, когда море отступает, твёрдым песчаным перешейком, несомненно, в наши дни выглядит совсем не так, как в те времена, когда монахи возвели свой первый собор из дубовых досок, покрытых тростниковой крышей.  Сейчас можно увидеть руины гораздо более величественного здания, построенного из тёмно-красного песчаника, которому время придало меланхоличный оттенок, вполне соответствующий окружающей обстановке. Но есть
некоторые черты, которые само время никогда не сможет полностью стереть:
выдающиеся мысы на побережье, видимые с севера и юга, широкие
Просторы этого бурного моря, так часто бороздимого килями викингов, и эти красноватые золотистые пески не изменились с тех дней, когда братья из Линдисфарна, уставшие от трудов в скриптории, поднимали глаза, чтобы взглянуть на эту прекрасную линию лесистого побережья или на сверкающие волны за ним. Их образ жизни ни в чём не отличался от образа жизни их братьев на Айоне. «Это
было совсем не похоже, — говорит Беда, — на праздность наших дней,
потому что все, кто общался с Айданом, будь то монахи или миряне,
Он занимался либо изучением Священного Писания, либо пением псалмов.
 Это было его ежедневным занятием, куда бы он ни шёл, и если его приглашали на обед к царю, он шёл с одним или двумя писцами и, немного перекусив, спешил уйти с ними, чтобы почитать или написать». Все деньги, которые попадали ему в руки, он тратил на помощь бедным или на выкуп рабов, и многих из них он сделал своими учениками, наставляя их и продвигая по церковной лестнице.

Пока северные земли проповедовались учениками
Святой Колумба, уроженец Ирландии, также основал монастырь на юге. В глуши Уилтшира вокруг кельи Мейдульфа, ирландского отшельника, который поддался искушению поселиться там из-за лесной красоты этого места, окружённого густыми роскошными лесами, возникла школа. Чтобы обеспечить себе средства к существованию, он принимал
учеников из окрестностей, которые удовлетворяли его скудные потребности, и по мере того, как число его учеников увеличивалось, его школа стала знаменитой, а имя её
учителя сохранилось в названии современного города Молмсбери. Но это
Примечательно, что очень скоро и шотландские, и ирландские монастыри стали _романизированными_[50]. Одним из первых учеников Линдисфарна был святой Уилфрид, который, недовольный церковной дисциплиной шотландских монахов, отправился в Кентербери и там заново выучил всю Псалтирь по римской версии, которая отличалась от той, что использовалась в северных школах. К нему присоединился
другой учёный из Северной Англии, святой Беннет Бископ, и они вдвоём отправились
в паломничество в Рим.

 Дальнейшая история этих двух святых была полна важных событий
в англосаксонских школах. В Риме Уилфрид изучал Священное Писание,
правила церковной дисциплины и систему вычисления Пасхи под руководством архидьякона Бонифация, секретаря папы Мартина
I. и схоластика Латеранской школы. Он вернулся в Англию, чтобы основать аббатство Рипон, в котором ввёл бенедиктинский устав и куда пригласил Эдди, кантерберийского певца, чтобы тот научил его монахов римскому пению. Затем он решил исправить ошибки северных церквей, и спустя тридцать лет
В Линдисфарне, основанном им, шотландская дисциплина была заменена римской. Тем временем Бископ был не менее занят. После своего первого визита в Святой город он вернулся туда во второй раз и посвятил себя не только церковным исследованиям, но и изучению многих полезных искусств, которые он решил внедрить на своей родине. Затем он отправился в Лерин, где принял монашеский постриг и провёл два года
изучая и соблюдая монашеский устав, а затем в третий раз вернулся в Рим, как раз в тот момент, когда умер Деусдедит,
Шестой архиепископ Кентерберийский убедил папу Виталиана назначить
своим преемником греческого учёного Теодора. Он был уроженцем
Сент-ПолаВ городе Тарсус, хорошо знакомом со всей человеческой и божественной
литературой. Так говорит святой Беда, и, по-видимому, так думали западные епископы, когда откладывали составление своего синодального послания Третьему Константинопольскому собору до тех пор, пока «философ Феодор» не сможет принять участие в их обсуждениях. Виталиан заботился о процветании английской миссии едва ли не больше, чем святой
Григорий, и осознавал всю важность обеспечения
Церковь с людьми, которые должны были заложить прочный фундамент
духовного образования в её школах. С этой целью он собрал
с Теодором, аббатом Адрианом, которого Уильям Мальмсберийский называет «источником знаний и рекой искусств». В то же время Бенедикт
Бископ получил приказ присоединиться к свите нового архиепископа, и ему было поручено руководить монастырём и школой в Кентербери. Но в сердце Бенедикта была одна цель:
посвятить свою жизнь и необычайную энергию основанию
великого центра науки и религии в своей стране и тщательно
подготовиться к этой работе, прежде чем приступить к ней. Кентский лес
Возможно, у него были бы более богатые пастбища, а небо Италии светилось бы более мягким светом, но
бурые болота Нортумбрии всегда были у него перед глазами, и именно там он хотел провести и быть проведённым ради Христа. Вскоре он узнал, что Адриан обладает знаниями, далеко превосходящими его собственные, и, передав аббатство в его руки, из мастера он стал учеником и провёл ещё два года, обучаясь у него и выступая в качестве переводчика для него и архиепископа. Теодор
привёз с собой большое пополнение для английской библиотеки, и среди
его книги представляли собой копию «Одиссеи» Гомера (которая во времена архиепископа Паркера всё ещё хранилась в Кентербери), труды Иосифа Флавия и проповеди святого Златоуста. Рассказ Беды о новой жизни, которую эти два прославленных иностранца вдохнули в английские школы, несомненно, знаком всем читателям. Однако здесь его лучше не приводить. «При содействии Адриана, — говорит он, — архиепископ повсюду
преподавал правильный образ жизни и канонический обычай празднования
Пасхи. И поскольку они оба были хорошо образованны,
Священная и светская литература, они собрали вокруг себя толпу учеников,
и из них ежедневно лились реки знаний, орошая сердца их слушателей.
И вместе с книгами Священного Писания они также обучали церковной поэзии, астрономии и арифметике. Так что и по сей день живы некоторые из их учеников, которые так же хорошо владеют греческим и латинским языками, как и своим родным. Никогда ещё не было более счастливых времён,
чем те, что наступили после прихода англичан в Британию, потому что их короли были храбрыми людьми
и добрые христиане наводили ужас на варварские народы, и умы всех людей были устремлены к радостям Царства Небесного, о котором они слышали; и у всех, кто хотел изучать священную литературу, были учителя, которые могли их наставить».

У Адриана было много хороших учеников, среди которых был Альбин, сменивший его на посту настоятеля аббатства и оказавший большую помощь Беду в сборе материалов для его истории. Кроме того, Альбин был превосходным знатоком греческого языка. Также среди его учеников был святой Иоанн Беверлийский, которого оксфордские историки считают первым учителем гуманитарных наук.
искусств в их университете. Ибо, по мнению некоторых авторитетных источников,
Оксфордские школы выросли из тех, что были основаны в Криклейде, который, как
говорят, получил своё первоначальное название «Греклайд» из-за хорошего
знания греческого языка, которое преподавали там ученики Адриана. Другим студентом,
которого в Кентербери привлекла слава о его классическом образовании, был святой
Олдем, один из первых учеников Мейдульфа, который вскоре решил переехать из
Малмсбери в архиепископскую семинарию. По состоянию здоровья
он не смог остаться там надолго, но письмо от молодой
Сохранился его коллегиальный документ, адресованный его епархиальному епископу Хедде Уэссекскому, в котором содержится очень подробная информация о характере и масштабах исследований, которыми он занимался. К таким общим сведениям об английском образовании, как те, что приводит Беда Достопочтенный, естественно, можно отнестись с некоторым подозрением в преувеличении, но более подробный отчёт Альдхельма не вызывает таких возражений. «Признаюсь, достопочтенный отец, — говорит он, — что я решил, если позволят обстоятельства, провести приближающееся Рождество в компании своих родственников и какое-то время наслаждаться вашим обществом.
общество. Но поскольку я не могу этого сделать по разным причинам,
 надеюсь, вы простите меня за то, что я не дождался вас, как собирался.
Дело в том, что мне необходимо проводить много времени
в этом учебном заведении, особенно если кто-то горит
любовью к учёбе и желает, как я, познакомиться со всеми
тайнами римской юриспруденции. Кроме того, я занят
другим исследованием, ещё более утомительным и сложным. Здесь он подробно рассуждает о латинской стихосложении и описывает
различные классические метры, которым обучали в школе Адриана,
и в хитросплетениях которых англосаксонские учёные с особым
удовольствием упражняли свою изобретательность. Затем он продолжает
уже не с таким удовлетворением: «Но что я могу сказать об арифметике,
долгие и сложные вычисления которой способны свести с ума и повергнуть
в отчаяние? Что касается меня, то все мои прежние занятия
покажутся пустяком по сравнению с этим. Так что я могу сказать вместе со святым Иеронимом по аналогичному поводу: ‘Прежде чем
я приступил к этому занятию, я считал себя мастером, но теперь я обнаруживаю, что я
я был всего лишь учеником». Однако, благодаря Божьему благословению и усердному чтению, я в конце концов преодолел основные трудности и нашёл способ вычисления предположений, которые называются частями числа. Я полагаю, что будет лучше ничего не говорить об астрономии, о Зодиаке и его двенадцати знаках, вращающихся на небесах,
которые требуют долгих объяснений, чем позорить это благородное искусство слишком кратким и несовершенным описанием, тем более что некоторые его части, такие как астрология и сложные расчёты,
гороскопы, для составления которых требуется рука мастера».[51]

 Следует иметь в виду, что в то время, когда писал Альдхельм, каждую
арифметическую задачу приходилось решать с помощью семи римских
букв C. D. I. L. M. V. и X., а десятичная система счисления была неизвестна.
 Очень часто ученику приходилось отказываться от их использования и
_записывать_ числа словами. А в отсутствие
более удобных цифр приходилось прибегать к так называемой
двенадцатеричной системе, в которой каждое число делилось на двенадцать
части, различные комбинации которых были названы и рассчитаны
в соответствии с делениями римских денег. И, наконец, существовала
система “индигитации”, при которой десять пальцев были созданы для того, чтобы
служить целям современного арифмометра.

Святой Алдхельм в другом месте перечисляет занятия, проводимые в школе
Кентерберийской, как состоящие из грамматики, то есть латыни и
греческие языки, геометрия, арифметика, музыка, механика, астрономия
и астрология: говорят, что он сам изучал еврейские
священные писания в оригинале, а также его работы как в прозе, так и в
Его поэзия свидетельствует о знакомстве с главными латинскими поэтами, такими как Вергилий, Ювенал, Лукан и Персий, которых он часто цитирует. Он был первым англичанином, представшим перед миром в качестве автора; его главные поэмы — «Трактат о восьми добродетелях» и «Похвала девственности». Его латинские
стихи имеют самую искусственную структуру; в одном из его
поэтических предисловий начальные буквы каждой строки читаются
вверх, конечные буквы читаются вниз, а последняя строка читается
задом наперёд, и все они повторяют слова первой строки,
читаемой прямо; и
Это он любезно называет «квадратным стихотворением». Я приведу лишь один куплет в качестве примера тех головоломок, которые доставляли такое удовольствие англосаксонским студентам. Читатель заметит, что строки можно читать как в прямом, так и в обратном порядке, и они всё равно будут образовывать ту же последовательность букв:

 Roma tibi subito motibus ibit amor
 Sole medere pede, ede, perede melos.

Во всех трудах Альдхельма можно найти примеры той же неуместной
изобретательности, а также той любви к загадкам, которая была характерна для всех
его соотечественники. Однако, несмотря на эти недостатки и некий напыщенный и педантичный стиль, в котором очень обыденные темы описываются очень громкими словами и который на одиннадцать веков опередил джонсоновский диалект, невозможно отрицать, что наш первый английский автор был гениальным и эрудированным человеком. В своих стихах, изобилующих образами, он черпает вдохновение то в
домашних ремеслах кузнеца и ткача, то в природной красоте холмов и полей. Вы видите, что читаете мысли
о том, кто не обязан всем книгам, но кто наблюдал и рассуждал сам. Так, желая показать, что совершенство заключается не только в целомудрии, но и в сочетании всех добродетелей в правильном порядке, он сравнивает его с «паутиной, не однотонной и не однообразной по структуре, но сотканной из пурпурных нитей и множества цветов в разнообразные узоры, которые плетут шмели, летающие из стороны в сторону».
Описывая хорошо сохранившуюся память, он сравнивает её с работой
мудрости пчёл, «которые, когда наступает росистый рассвет и лучи
ясное солнце встаёт, разливается густыми потоками своих танцующих стай по
открытым полям; и, лёжа на засахаренных листьях бархатцев
или пурпурных верхушках вереска, сосут нектар капля за каплей и
несут домой свою добычу на отяжелевших бёдрах». Экземпляр его трактата
о девственности хранится в Ламбетской библиотеке, где на тщательно
выполненной иллюстрации он сидит в кресле в окружении группы монахинь. На самом деле книга была написана для монахинь.
Аббатиса Хильделита и её послушницы из Уимборна; для
Англо-саксонская монахини очень рано соперничали с монахами в их применении
письма.

На выходе Кентербери Альдхельма вернулся в Malmsbury и вскоре поднял
репутация школы. Ученики стекались к нему даже из Франции
и Шотландии, ибо, как говорит Уильям Малмсбери, “одни восхищались
святостью этого человека, а другие глубиной его знаний. Он был так же прост в благочестии, как и многообразен в знаниях, и настолько хорошо овладел семью свободными искусствами, что был великолепен в каждом из них и не имел себе равных во всех». Одним из его учеников был Этилвальд, впоследствии
Епископ Линдисфарнский, которому он, как своему «любимому сыну и
ученику», адресовал письмо, сохранившееся среди других его работ.
Предостерегая его от суетных мирских удовольствий, «таких как
привычка ежедневно развлекаться, предаваться неумеренному чревоугодию,
продолжительным поездкам верхом и скачкам», он советует ему остерегаться
любви к деньгам и глупым увеселениям и призывает его
вместо этого посвятить себя изучению Священного Писания, а поскольку
значение почти каждой его части зависит от правил грамматики,
совершенствовать себя в этом искусстве, чтобы он мог погрузиться в
значение текста. Этилвальд был преданным поклонником святого и оставил несколько стихов в честь своего прославленного учителя, которого он, будучи хорошим учёным, не стал называть варварским саксонским именем, предпочтя перевести его на более классическое название _Cassis prisca_, или _старый шлем_. Другим учеником и корреспондентом Альдхельма был Эадфрид, который, по моде того времени, отправился на соседний остров, чтобы перенять знания в ирландских школах. Он пробыл там шесть лет, и Альдхельм сердечно поздравил его с возвращением из того, что он называет «землёй
о тумане”. “В наши дни, ” говорит ученый из Малмсбери, “ слава
ирландцев так велика, что каждый день видишь, как они уходят или возвращаются;
и толпы людей стекаются на их остров, чтобы изучать гуманитарные науки и
физические науки. Но если небо Ирландии есть свои звезды, не
в Англии его солнце в Феодора философа, и его мягкий
Луна в Эдриана, наделенный невыразимой вежливости?”

В 675 году Малмсбери стал аббатством, и Альдхельм был избран его первым
аббатом. Когда епархия Уэссекса была разделена на две части, он был
назначен епископом Шерберна, откуда впоследствии епископская кафедра была перенесена
переехал в Солсбери. В известном анекдоте он предстаёт перед нами в образе
учителя, который наставляет грубых крестьян из Молмсбери, не желающих
оставаться на воскресную проповедь, распевая им свои стихи с арфой в
руках, как странствующий менестрель. Мы также читаем о том, как он заботился о создании библиотеки в своём аббатстве и как, будучи в гостях у Бретувальда, архиепископа Кентерберийского (своего старого друга и бывшего одноклассника), он услышал о прибытии в Дувр иностранного корабля и сразу же поспешил на побережье, чтобы посмотреть, есть ли там
_книги_ среди его груза. Прогуливаясь по берегу моря и внимательно
осматривая выгружаемые товары, он заметил стопку книг, а среди них
том, содержащий всю Библию. Это было настоящее сокровище, и
очень редкое, поскольку книги Священного Писания обычно переписывались
отдельно, и их приходилось добывать и копировать одну за другой. Он сразу же решил приобрести Библию для своей
библиотеки и, перелистывая страницы с видом знатока, начал
торговаться с владельцами и сбивать цену.
Моряки возмутились и сказали, что он может занижать цену на свои товары, если ему так хочется, но не на чужие. В конце концов они прогнали его, осыпая ругательствами, и, отказавшись от всех его предложений, уплыли с Библией на своём корабле. Но поднялась ужасная буря, которая
заставила их раскаяться в своём грубом поведении, и, вернувшись на
берег, они стали умолять доброго епископа простить их грубость и
принять книгу в дар, поскольку, по-видимому, они считали, что
спаслись от кораблекрушения только благодаря его молитвам. Однако
Альдхельм положил
получил половину от первоначального требования и вернулся со своей добычей
в свой монастырь, где книга все еще хранилась во времена
Уильяма Малмсбери.

Теперь мы должны вернуться к святому Беннету Бископу, который после завершения своего
обучения в Кентербери планировал четвертую экспедицию в Рим,
главным образом с целью сбора книг. Его библиографический тур
увенчался полным успехом. Он путешествовал, покупая и выпрашивая книги во всех направлениях, которые, когда он их получал, он оставлял на хранение у надёжных друзей, у которых он их и брал
Он снова собрал их в обратный путь. Он вернулся в Англию, нагруженный сокровищами, и получил от Эгфрида, короля Нортумбрии, участок земли для строительства монастыря, о котором давно мечтал.
 Он был посвящён святому Петру и располагался в устье реки
Уир — месте, которое, по словам Уильяма Мальмсберийского, «когда-то блистало множеством городов, построенных римлянами», и которое в наши дни также является оживлённым торговым центром. Хотя римские города исчезли
во времена Бископа, его монастырь находился далеко не в центре
уединения. На самом деле он искал, а не избегал общества людей,
поскольку его главной целью было их обучение. Он не собирался быть
просто «мудрым человеком для себя»; его книги и знания были
приобретены для того, чтобы приносить пользу другим душам, помимо его собственной. Поэтому он
выбрал не уединённую глушь, не болото и не необитаемый остров,
а место, удобно расположенное в пределах досягаемости того, что даже в
седьмом веке было довольно оживлённым портом. «Широкая и полноводная
река, впадающая в море, — говорит уже цитированный нами древний историк, —
принимала суда, плывущие по её спокойным водам под лёгким ветерком».
гавань»; и приход Монк-Уэрмут в ныне дымном городе
Сандерленд отмечает место, где располагался первый монастырь Святого Беннета.

 Строительство началось в 674 году, монастырь сначала был деревянным, но церковь задумывалась более величественной. Беннет, который не боялся дальних путешествий в погоне за своими заветными планами, отправился во Францию в поисках хороших каменщиков и привёз их с собой в Уирмут, где они построили для него очень красивую церковь из тёсаного камня. Слава об этом благородном сооружении разнеслась повсюду, и Найтан, король пиктов,
Беннет отправил послов с просьбой прислать французских каменщиков, чтобы они построили в его владениях точно такую же церковь. Как только стены его церкви были возведены, Беннет снова отправил послов во Францию за стекольщиками, которые застеклили все окна в церкви и монастыре. Беда Достопочтенный сообщает нам, что это были первые стекольщики, которых видели в Англии. «Это искусство, — говорит он, — которым не стоит пренебрегать, потому что оно используется для изготовления светильников для монастырей и других видов сосудов». Теперь, когда церковь была достроена и обставлена, книги хранились в библиотеке, а четыре
Аббат потратил годы на то, чтобы собрать духовные камни для своего
здания. Результат его трудов был настолько удовлетворительным, что король
Эгфрид пожелал, чтобы в его королевстве был основан ещё один монастырь
подобного характера, и в 682 году святой получил второй участок земли
в Джарроу-на-Тайне, примерно в пяти милях от Уирмута. «Это место не
отличается красотой, — пишет современный автор, — но оно рассчитано на то,
чтобы производить впечатление торжественной тишины. Церковь и разрушающиеся стены
старого монастыря, стоящего на зелёном холме, спускающемся к заливу,
длинная серебристая гладь воды, легкая рябь набегающего прилива
морские птицы, постоянно парящие на крыльях или ныряющие в воду
волна и далекий вид на Шилдс-харбор с его облаками
дым и леса мачт образуют необычное сочетание”.[52] И мы
можем добавить, что необычные чувства пробуждаются в сердце посетителя,
который видит эти серые полуразрушенные стены с их остатками нормандского стиля.
и саксонский орнамент, остатки той монашеской семинарии, которая
воспитывала гений и святость достопочтенного Беды. Здесь
возник монастырь Святого Павла; и если вы посмотрите на восточную
стену церкви, то увидите надпись, несомненно, очень древнюю, которая
сохраняет память о её посвящении. Она вырезана на небольшой табличке
хорошими римскими буквами и сообщает вам, что церковь была посвящена
восемьдесят восьмого числа майских календ, в пятнадцатый год правления
короля Эгфрида и во время аббатства Кеольфрида.

Этот Кеолфрид заслуживает нескольких слов в свою защиту. Изначально он был монахом в Рипоне, где стал настоятелем школы и наставником послушников.
Его ученики, в большинстве своём юноши знатного происхождения, с некоторым презрением относились к тем простым занятиям, которые были частью повседневной жизни монахов и которые они ассоциировали с рабством. Но Кеолфрид, сам сын графа, собственным примером преодолел их отвращение.
 Он взял на себя заботу о пекарне, и его можно было ежедневно видеть за чисткой печи, смешиванием муки и выпечкой хлеба для братьев. От таких трудов он перешёл к преподаванию в школе
и там дал своим ученикам понять, что человек может сделать очень многое
хороший пекарь, не утративший вкуса к изящным искусствам. Слава Кеолфрида наконец дошла до ушей святого Беннета, который, надо признать,
жаждал образованных монахов и хороших книг. Поэтому он попросил его у аббата Рипона и, получив его, поставил новый монастырь в Джарроу под его управление. Однако эти два дома оставались настолько тесно связанными, что образовывали единое сообщество; они были похожи на один монастырь, построенный в двух местах, как говорит Беда. Кеолфрид управлял аббатством Святого Павла в течение семи лет, и за это время произошло ужасное
В 686 году разразилась эпидемия, унёсшая жизни всех монахов-певчих,
за исключением самого аббата и одного маленького мальчика, с помощью
которого он всё же умудрялся петь канонические часы, хотя их голоса
часто прерывались от слёз. Этим мальчиком мог быть не кто иной, как сам Беда Достопочтенный, который сопровождал монахов из Уирмута в Джарроу и которому тогда было семь лет.

 Путешествия святого Беннета на этом не закончились. Как только строительство
Джарроу было завершено, он отправился в пятую экспедицию в Рим
в сопровождении Кеольфрида и на этот раз вернулся не только
книги и реликвии, а также картины. Последние он разместил в двух своих церквях: в западной части церкви Святого Петра он поместил картины с изображением Девы Марии и двенадцати апостолов; на южной стене были сцены из Евангелий, а на северной — видения из Апокалипсиса. Картины, размещённые в церкви Святого Павла, должны были показать связь между Ветхим и Новым Заветами. Там вы
увидели изображения Исаака, несущего жертвенное дерево,
и Господа нашего, несущего Свой крест: медного змея и
распятие. «Те, кто не умел читать,
Беда Достопочтенный говорит: «Войдя в эти церкви, мы со всех сторон увидели приятные и поучительные изображения, представляющие Христа и Его святых и напоминающие нам о благодати Его Воплощения и ужасах Страшного суда». Но Беннет привёз из Рима нечто ещё более ценное, чем его картины. Нельзя было предположить, что, стремясь дать своим монахам наилучшее образование, какое только могли обеспечить книги и учителя, он упустит из виду необходимость предоставить им мастеров церковного пения. Римское песнопение уже было введено в Нортумбрии
Иаков Диакон, сподвижник святого Павлиния, который, по словам
Беды, был необычайно искусен в пении и обучал этому многих, по обычаю римлян. Но теперь он был уже стар и, по-видимому, не оставил учеников, способных занять его место. Поэтому Бенедикт обратился к Папе Агато с просьбой позволить ему
забрать в Англию не кого-нибудь, а Иоанна Достопочтенного, аббата
Сент-Мартина и главного певца собора Святого Петра, чтобы тот
мог преподавать в его монастыре метод пения по всей
год, как это было принято в церкви Святого Петра. Это во многом свидетельствует о том,
какое значение в Риме придавали основателям Бенедикта,
что его прошение было удовлетворено. Аббат Иоанн получил приказ отправиться на варварский север и, поселившись в Уирмуте, обучил певчих этого монастыря всему порядку и манере пения и чтения вслух, а также записал всё, что требовалось в течение всего года для празднования праздников. «Все эти правила, — добавляет святой Беда, — соблюдаются до сих пор».
Там они были скопированы многими другими монастырями. И упомянутый
Иоанн не только обучал братьев из этого монастыря, но и те, кто
умел петь, приходили почти из всех монастырей той же провинции, чтобы послушать его, и многие приглашали его преподавать в других местах».[53]

 Таковы были меры, принятые святым Беннетом для обучения своих монахов и создания среди них школы богословия. И его предприятие увенчалось большим успехом. Его дома-близнецы
стали центрами человеческой и божественной науки, а также
дисциплина. Жизнь, которую вели в этих стенах, стала нам знакомой благодаря перу Беды, который с той простотой, которая составляет очарование его произведений, описывает её во всех её обыденных чертах.
 Людей, которые на варварских берегах Англии воспитывали в семинарии, не имевшей себе равных к северу от Альп, можно было каждый день видеть за работой на скотном дворе и на кухне. Аббат Истервайн, бывший придворный короля Эгфрида, которого выбрали на место аббата на время отсутствия святого Беннета, с удовольствием просеивал зерно и доил коров.
к молодым телятам, работая на мельнице или в кузнице, а также помогая в
пекарне. Именно так описывает его Беда Достопочтенный, но он также
уделяет внимание духовной красоте «прозрачного лица» аббата, его
музыкальному голосу и мягкому нраву и рассказывает нам, как, будучи охваченным своей последней болезнью, «выйдя на свежий воздух и сев, он позвал своих плачущих братьев и, по свойственной ему доброте, благословил их всех и умер ночью, когда они пели утреню».

Поскольку святой Беннет всё ещё отсутствовал, монахи выбрали в его комнате
дьякон Зигфрид, который продолжал делить власть с Беннетом
после его возвращения. Оба они страдали от тяжких недугов
в течение трех последних лет их жизни, ул. Беннет почти
полностью парализована, в то время как Зигфрид был пьян медленный расход.
Последние часы святого прошли в гармонии с его жизнью. Его монахи
читали ему Священное Писание вслух во время его бессонных ночей, и он
часто просил их помнить о двух вещах, которые он настоятельно
рекомендовал своим детям: сохранять строгую дисциплину и
и забота о его книгах. Когда он не мог встать с постели и был слишком слаб, чтобы читать
Божественную литургию, он велел нескольким братьям читать её в его
комнате, разделившись на два хора, и присоединился к ним, насколько
мог. Два почтенных аббата, которые оба ежечасно ожидали смерти,
очень хотели ещё раз встретиться в этой жизни, и, чтобы удовлетворить
их желание, монахи перенесли Зигфрида на носилках в
В келье святого Беннета их положили рядом, головами на одну подушку, чтобы они могли поцеловать друг друга на прощание;
но они были настолько слабы, что даже это не могли сделать без посторонней помощи. После их отъезда Кеолфрид продолжал управлять обоими монастырями в течение двадцати восьми лет, за это время он многое сделал для развития науки среди братьев и отправил нескольких из них в Рим для завершения образования. Он расширил библиотеку и приказал переписать три экземпляра всей Библии, один из которых он отправил в подарок Папе Римскому, а два других поместил в двух церквях, «чтобы все, кто хотел читать
в любом отрывке из любого из этих двух Заветов они могли сразу найти то, что им нужно».
 Найтан, король пиктов, обратился к нему за церковными украшениями, как он обращался к святому Беннету за помощью в строительстве. Ответ аббата можно процитировать, чтобы получить некоторое представление о его образованности. «Один мирской правитель, — писал он, — совершенно верно сказал, что мир был бы счастлив, если бы философы были королями, а короли — философами. Теперь, если бы мирской человек
мог по-настоящему судить о философии этого мира, насколько больше
хотелось бы, чтобы в этом мире было больше влиятельных людей
тем более они бы труда познакомиться с заповедями
Бога”. В этом отрывке англо-саксонский монах-это цитата из
Республике Платона.

Святой Беда, сохранивший эти записи отцов церкви.
Уэр-Маут и Джарроу с восторгом вспоминает о многих
счастливых годах, которые он сам провел в этих стенах, и о мысли
, что ни один из них не был проведен в праздности. «Всю свою жизнь, — говорит он, — я провёл в этом монастыре, посвятив всё своё внимание изучению Священного Писания, а в перерывах между
«В часы регулярной дисциплины и церковных песнопений
я всегда находил удовольствие в обучении, преподавании или писательстве».
Именно любовь к учёбе заставила его отказаться от должности аббата,
«поскольку эта должность требует вдумчивости, а вдумчивость приводит к
отвлечению внимания, что мешает обучению». Хотя папа Сергий и пригласил его в Рим, очевидно, что он никогда не покидал свою страну и всё, что знал, получил от местных учителей, в основном, как он сам говорит, от аббатов Беннета и Кеольфрида. Действительно, он преуспел в музыке и
Он написал несколько трактатов, которые изучал под руководством Иоанна из Сент-
Мартина; Трумхер, монах из Лестингема, был его наставником в богословии,
а греческие знания он, вероятно, получил от самого архиепископа
Теодора. Но разнообразие эрудиции Беды в основном объясняется тем, что он свободно пользовался библиотеками Бископа.
По приказу своего аббата и святого Иоанна Беверлийского, который рукоположил его в священники, он начал в тридцать лет писать для просвещения своих соотечественников. Для большего удобства
Неподалёку от монастыря было возведено небольшое здание, о котором Симеон Даремский говорит, что оно всё ещё стояло в XII веке, «где, вдали от всех отвлекающих факторов, он мог сидеть, размышлять, читать, писать или диктовать». Первоначальное здание, должно быть, было разрушено во время разграбления монастыря датчанами в 794 году, однако Лиланд описывает то, что он называет молельней святого Беды, как сохранившуюся даже в его время.

Однако его учёба не мешала другим его обязанностям, потому что он был очень точен в соблюдении правил.
и особенно в исполнении обязанностей чтеца, хотя, как он признаётся в письме к епископу Акке, эти необходимые требования к его времени, _monastic; servitutis retinacula_, как он их называет, оказывали немалое влияние на его работу. Тем не менее он никогда не просил ни о каких послаблениях, и уж тем более не отказывался от участия в хоре. «Если бы ангелы не застали меня там, среди моих братьев, — говорил он, — разве они не спросили бы: «Где Беда?» почему он не приходит на богослужение в назначенное время,
как остальные?»[54] Так он открыл секрет сохранения
Живой дух рвения в непрекращающейся работе ума. Среди его богословских и философских трудов есть небольшое руководство, составленное, по-видимому, для его личного пользования и состоящее из подборки любимых стихов из Псалмов.
 Его ученик Катберт говорит о нём: «Я могу с уверенностью заявить, что никогда не видел своими глазами и не слышал своими ушами человека, столь неутомимого в благодарении Бога». Помимо требований
монашеского устава и собственных исследований, у Беды были и другие
Обязанности, которые отнимали у него много времени. Он был и священником, и схоластом. В первом качестве он должен был совершать таинства, посещать больных и проповедовать по воскресеньям и праздникам; во втором — передавать другим знания, которые он сам приобрёл. Ещё до его рукоположения руководство монастырской
школой было передано в его руки, и здесь он преподавал священное и
гуманитарное право 600 монахам в Джарроу, а также ученикам, которые
стекались к нему со всех концов Англии. Характер его
Его учение прекрасно отражено в уроках по краткому молитвеннику в день его
памяти. «Он легко воспламенялся и приходил в сокрушение от
учения, и, читая или преподавая, часто обильно плакал. И после
учения он всегда предавался молитве, хорошо зная, что знание
Священного Писания приобретается скорее по милости Божьей, чем
собственными усилиями. У него было много учеников, и всех их он вдохновлял необычайной любовью к знаниям. Более того, он внушал им святую добродетель религии. Он был очень приветлив с хорошими людьми, но ужасен для гордых и ленивых.
с приятным лицом, музыкальным голосом и видом одновременно весёлым и серьёзным».

 Труды Беды свидетельствуют о широте его познаний. Он сам приводит список из сорока пяти работ, автором которых он является,
включая, помимо проповедей и комментариев к Священному Писанию,
трактаты по грамматике, астрономии, логике Аристотеля, музыке,
географии, арифметике, орфографии, стихосложению,
вычислительной математике и натурфилософии. Его «Церковная история» и «Жития отцов церкви»
всегда должны вызывать восхищение как образцы неподдельной простоты
стиля. Он хорошо владел латинским, греческим и древнееврейским
языками.[55] Его греческая эрудиция подтверждается тем, что он
перевёл жизнеописание святого. Афанасий перевёл с греческого на латынь, а
также «Поправки», которые он с характерной для него откровенностью
опубликовал в старости, чтобы исправить некоторые ошибки, которые он
допустил в своих более ранних комментариях к Деяниям апостолов и
о которых он узнал после знакомства с греческой рукописью той части
Священного Писания, которая отличалась от латинского текста.
Трактаты по грамматике и стихосложению свидетельствуют о знакомстве с
латинской литературой, что показывает, что библиотеки Сент-Беннета, должно быть, были хорошо укомплектованы классическими произведениями.[56] В своих научных взглядах он, конечно, следовал общепринятым теориям того времени, в котором жил, хотя в некоторых вопросах он исправлял ошибки предшественников, опираясь на собственные наблюдения. «Труды Беды, — отмечает мистер Тёрнер, — свидетельствуют о том, что появление германских народов на руинах Римской империи не _огрубило_ знания. Он собрал и преподавал больше естественных наук
чем когда-либо достигал любой римский писатель; и его труды свидетельствуют о прогрессе, а не о регрессе в науке». Так, он учил, что звёзды получают свой свет от Солнца; что истинная форма Земли — шарообразная,[57] чему он приписывает неравномерность наших дней и ночей. Он объясняет приливы и отливы притяжением Луны и указывает на ошибку, заключающуюся в предположении, что все воды океана поднимаются в один и тот же момент, приводя в пример наблюдения, которые он сам проводил в разных частях
В подтверждение своего утверждения он приводит в пример английское побережье. Он показывает, что Солнце затмевается Луной, а Луна — Землёй. Он также даёт простые и разумные объяснения различных природных явлений, таких как радуга, образование дождя и града. У него хватило здравого смысла осудить судебную астрологию как в равной степени ложную и пагубную, и он применил свои научные знания с пользой, составив таблицы, которые заменили современные эфемериды.

Однако, безусловно, большая часть его сочинений состоит из
комментарии к Священному Писанию, в которых он стремится не столько к оригинальным размышлениям, сколько к повторению учения отцов церкви. Следуя примеру ранних авторов, он воспроизводит их метафизические аргументы и даже их слова и образы, а его любовь к науке иногда проявляется в его подборках. Таким образом, говоря о Святой Троице, он воплощает в своём тексте прекрасную иллюстрацию, которую до него приводили святой Иоанн Златоуст и другие ранние отцы Церкви, сравнивая три Божественных Лица в одной сущности с формой, светом и теплом солнца.
Сферическое тело Солнца, говорит он, никогда не покидает небес, но его свет (который он сравнивает с личностью Сына) и его тепло (которое он сравнивает с Духом Святым) спускаются на землю и распространяются повсюду, оживляя разум и воспламеняя сердце. Тем не менее, несмотря на то, что свет присутствует повсюду, он никогда не покидает Солнце, потому что мы видим его там; и тепло тоже никогда не отделяется от него; и всё это — одно Солнце, заключённое в круг, у которого нет ни конца, ни начала. Он показывает те же аналогии в других формах природы, таких как
в воде, в которой мы видим источник, текущую реку и озеро — всё разное по форме, но единое по сути и неотделимое друг от друга. В своём трактате «О природе вещей» он не только демонстрирует обширную эрудицию, но и часто выражается с неподдельным красноречием. «Обратите внимание, — говорит он, — как всё устроено так, чтобы соответствовать друг другу и управлять друг другом. Посмотрите, как украшены небо и земля:
небо — солнцем, луной и звёздами, а земля — прекрасными цветами, травами, деревьями и плодами.
люди получают в дар пищу, сверкающие драгоценности, различные изображения, так искусно вышитые на их одеждах, их пёстрые цвета,
сладкую мелодию струнных инструментов и органов, великолепие золота и серебра,
и приятные потоки воды, которые приводят в движение наши корабли и мельницы,
а также благоухающий аромат мирры и прекрасные черты человеческого лица». Любовь Беды к музыке проявляется в тысячах отрывков. «Из всех наук, — говорит он, —
эта самая похвальная, приятная, весёлая и милая. Она
Делает человека щедрым, весёлым, вежливым и дружелюбным. Поднимает его
на битву, позволяет переносить усталость, утешает в труде,
освежает расстроенный ум, избавляет от головной боли и успокаивает
унылое сердце».

Есть одна тема, которая привлекала его внимание и заслуживает более
подробного рассмотрения. Я имею в виду труды, которые он посвятил
грамматическому оформлению своего родного языка. Это была
работа огромной важности, которую в каждой стране, где обосновались
варварские народы, должны были выполнять учёные-монахи. Рорбахер
Беда Достопочтенный своими трактатами по грамматике и орфографии
внёс большой вклад в формирование современных языков, которые в VIII и IX веках
начинали формироваться на основе латинского и германских диалектов.
Его влияние на англосаксонский диалект, на котором он проповедовал и писал,
было гораздо сильнее. Любопытный поэтический фрагмент XII века,
обнаруженный несколько лет назад в Вустерском соборе, называет его среди
других святых, «которые учили наш народ английскому языку», и восхваляет его, в частности, за то, что он «мудро переводил» для обучения
его паства. Это не просто традиция. Известно, что Беда Достопочтенный не только комментировал почти всю Библию, но и перевёл на английский язык Псалтирь и четыре Евангелия. Но это потребовало труда, характер и объём которого нелегко оценить, если не помнить о том, в каком состоянии находился тогда народный язык. До обращения в христианство у англосаксов не было литературы, то есть никаких _письменных_ произведений, и поэтому их язык не приобрёл регулярную грамматическую форму. В этом они походили на большинство других варварских народов
народы, о которых святой Ириней замечает[58], что они придерживались веры
по традиции, «без помощи пера и чернил», имея в виду, как он сам объясняет, что из-за отсутствия письменности они не могли пользоваться Священными Писаниями. Англосаксы действительно знали рунические письмена, но есть все основания полагать, что они использовались исключительно для монументальных надписей или магических заклинаний.
Рунические письмена действительно были настолько тесно связаны в сознании людей с магическими практиками, что христианские миссионеры сочли необходимым избегать их использования[59] и ввели
Буквы, которые обычно называют англосаксонскими, на самом деле являются не более чем искажённым римским алфавитом. Хотя у саксов не было письменности, у них была своя поэзия, состоящая из песен и отрывочных повествований, которые, как и поэмы Гомера или Оссиана, сохранились исключительно в памяти бардов, которые время от времени дополняли или расширяли сюжеты по своему усмотрению. Вместе с изменением религии
изменился и характер народных менестрелей. Сказания
из Священного Писания пришли на смену легендам о языческих героях, и
Христианские миссионеры использовали их, чтобы
привить своим грубым слушателям некоторые знания о тайнах
веры.

Но саксонская поэзия, даже в христианизированной форме,
по-видимому, не была _записана_ до времён Альфреда.  Прежде чем
можно было предпринять какие-либо шаги для создания литературы,
сам язык пришлось кропотливо приводить к грамматическим правилам.  Англо-саксонский
Язык, в том виде, в каком он существует в литературе более позднего периода, чрезвычайно сложен по своей структуре и гораздо богаче грамматическими формами
чем наш современный английский. Но в своём варварском состоянии, каким мы видим его в ранних фрагментах поэм бардов, он представлял собой бесформенную смесь глаголов, существительных и местоимений, а существительные свободно использовались в качестве прилагательных и глаголов и были полностью лишены всех более мелких частиц. Изменения, которым он подвергся за два столетия, предшествовавших эпохе Альфреда, заключались в превращении варварского диалекта в полноценный грамматический язык, и это превращение в основном произошло благодаря трудам монахов. И это не просто вопрос
предположим, что Беда приложил немало усилий к этой великой работе. Он, вероятно, был первым, кто занялся этим, и сам рассказал нам о причинах, побудивших его перевести некоторые известные формы молитв на родной язык. В 734 году
Архиепископ Эгберт, который в то время возглавлял Йоркскую школу, пригласил его туда. Беда принял приглашение, как он сам говорит, «ради чтения», поскольку Йоркская библиотека предлагала соблазны, которым невозможно было противостоять. Он пробыл там несколько месяцев, преподавая в школе архиепископа.
школу; и повторил бы свой визит в следующем году, если бы не ухудшившееся здоровье, из-за которого это стало невозможным. Чтобы извиниться за невыполнение своего обещания, он написал длинное и интересное письмо
Эгберту, в котором, помимо прочего, предлагает назначить священников в сельские районы, которые должны усердно обучать крестьян и учить их Символу веры и «Отче наш» на их родном языке, «который, — добавляет он, — я сам перевёл на
Английский для тех священников, которые не знакомы с
на родном языке».[60] Но перевод этих молитв был лишь малой частью его трудов; как мы уже говорили, он перевёл на англосаксонский язык Псалтирь и Евангелия, и этой последней работой он занимался вплоть до дня своей смерти. Об этом мы узнаём из прекрасного письма, написанного его учеником Катбертом своему товарищу Катвину, с которым они вместе учились, и которое мы не можем здесь не процитировать, как бы часто оно ни цитировалось. Рассказав о том, как его любимый
учитель провёл всю свою жизнь, весёлый и радостный, и
вознося хвалу Богу днём и ночью; и как он ежедневно читал проповеди своим ученикам вплоть до самой своей смерти, он рассказывает, как святой увещевал их готовиться к смерти, «и, будучи сведущим в нашей поэзии», цитировал некоторые стихи на английском языке; как, согласно своему обычаю, он часто пел антифоны, особенно те, что относятся к приближающемуся празднику Вознесения, начиная с «О Царь славы». «И когда он дошел до слов «не оставляйте нас сиротами», он
разрыдался и горько заплакал, и мы тоже плакали вместе с ним. По очереди
мы читали и по очереди плакали; нет, мы плакали постоянно, пока читали». ... За это время он потрудился над двумя достойными упоминания работами, помимо уроков, которые мы у него брали, и пения псалмов; а именно, он перевёл Евангелие от
 Иоанна, начиная со слов «Но что это значит среди стольких?» на наш родной язык для блага Церкви, а также некоторые сборники из Священного Писания. Труды Исидора; ибо он сказал: «Я не хочу, чтобы мои ученики
читали ложь после моей смерти или трудились над этой книгой без
прибыль... Когда наступил вторник перед Вознесением нашего Господа, он
весь день весело диктовал, потому что, по его словам, он не знал,
как долго ему осталось жить и когда его заберёт Создатель. И всё же нам казалось, что он прекрасно знал, когда уйдёт. Так он провёл ночь, а когда наступило утро, то есть в среду, он приказал нам как можно скорее закончить начатое, и, сделав это, мы до третьего часа дня ходили с мощами святых, согласно обычаю того дня. С ним был один из нас
кто-то сказал ему: «Дорогой Учитель, не хватает ещё одной главы.
Не утомишься ли ты, если тебе будут задавать ещё вопросы?» Он ответил:
«Это не проблема. Возьми своё перо, исправь её и пиши быстрее».
 Затем он попрощался со всеми и продолжал весело говорить
до самого заката, когда упомянутый ранее юноша снова сказал:
«Возлюбленный Учитель, осталось ещё одно предложение, которое нужно написать». «Тогда пиши его быстрее», — ответил он. Через несколько мгновений юноша сказал: «Теперь всё
кончено». «Ты сказал правду», — ответил умирающий святой. «Это так».
закончил. Теперь же возьми мою голову в свои руки, ибо для меня
великое утешение сидеть напротив того святого места, где я привык
молиться, и там позволь мне ещё раз сесть и воззвать к моему
Отцу». Так, сидя на полу своей кельи и повторяя
возглас «Слава Отцу, и Сыну, и Святому
Духу», он испустил свой последний вздох 26 мая 735 года.

Йоркская школа стала известной как раз в то время, когда Беда
отошёл от дел. Эгберт, которого можно считать её основателем, сам был учеником епископа Иты, но
Он завершил своё обучение в Риме. Он был братом правящего
короля Нортумбрии и стал епископом Йоркским в то время, когда дела епархии пришли в некоторый беспорядок. Одной из его великих работ было составление свода канонов и публикация его знаменитого «Покаянного канона», который обеспечил англосаксонскую церковь чёткими дисциплинарными законами, собранными у ранних отцов церкви и канонистов. Однако, занимаясь этим, архиепископ с не меньшим рвением способствовал развитию образования. Он передал руководство основанной им школой
своему родственнику Альберту, но сам продолжал следить за учёбой и взял на себя толкование Священного Писания Нового Завета, оставив Альберту другие предметы. Благодаря их совместным усилиям слава Йоркской семинарии вскоре распространилась за пределы Британии, и, как говорят, в ней преподавали больше предметов, чем в любой школе Галлии или Испании в то же время. Алкуин, ученик
академии, которой он впоследствии руководил, перечисляет среди
там изучались семь свободных искусств, а также хронология,
естественная история, юриспруденция и математика. При школе была библиотека
, которая под щедрой опекой Эгберта
обогатилась всеми произведениями как христианской, так и языческой древности.
Алкуин, который занимал должность библиотекаря, дал список ее содержания
; он перечисляет произведения СС. Иероним, Иларий, Амвросий,
Аврелий Августин, Афанасий, Григорий Великий, Лев, Василий, Фульгенций и
Иоанн Златоуст; Орозий, Боэций, Плиний, Аристотель и Цицерон;
Поэты Вергилий и Лукан, Проспер, Лактанций и многие другие,
а также труды Беды и Альдхельма, двух английских писателей,
уже прославившихся в литературе. Эти книги в основном были
собранны Альбертом, который имел обыкновение ездить на
континент в поисках книг, и обычно его сопровождал Алкуин.

Библиотекарь из Йорка впоследствии написал поэму о святых и архиепископах этого города, в которой восхваляет добродетели двух выдающихся прелатов, у которых он учился.
и сокровища науки, накопленные благодаря их похвальной заботе.
 Эгберт, как он нам рассказывает, лично руководил обучением молодого духовенства, поскольку в то время это считалось одной из главных обязанностей епископа.  Как только утром у него появлялось свободное время, он посылал за несколькими своими молодыми клерками и, сидя на диване, обучал их по очереди примерно до полудня, когда он служил мессу в своей личной часовне.
После скромного ужина он снова пригласил их к себе и развлекался, слушая, как они обсуждают в его присутствии литературные вопросы.
Ближе к вечеру он прочитал с ними Повечерие, а затем, подозвав их
к себе одного за другим, благословил каждого, когда они преклонили колени у его
ног.

В уже упомянутом сборнике канонов Эгберт предусмотрел
религиозное обучение как бедных, так и богатых. Обучение
простых людей является одной из обязанностей, особо возложенных на
духовенство, от каждого священника требуется “с большой точностью внушать
людям, вверенным его попечению, Вероучение и заповеди Господа".
Молитва, а также вся доктрина и практика христианства”.
В отсутствие книг это делалось устно, и часто использовались
наставления, изложенные в стихотворной форме и заученные наизусть.
 Таким образом, народ, даже не умевший читать и писать,
не был необразованным, как мы видим на примере святого Кадмона, которого Беда Достопочтенный называет
_illiteratus_, то есть не умеющий читать, но, тем не менее, прекрасно знакомый со священной историей, которую он выучил по устным преданиям, и поэтому мог петь о сотворении мира, потопе, странствиях израильтян и Страшном суде.

Альберт, учитель школы и преемник Эгберта в
В одной из своих поэм Алкуин описывает Йоркский собор как «образец
добродетели, справедливости и благочестия, обучающий католической вере в
духе любви, суровый к упрямым, но милосердный и кроткий к добрым». Если он замечал среди своих учеников юношей, подающих надежды, то, как хороший учитель,
становился их другом. «Он с удивительным мастерством
различал природные склонности каждого и, привлекая их к себе,
обучал и с любовью заботился о них». Некоторых он
ловко обучил грамматическому искусству, а в умы других
другим он привил любовь к риторике. Тех, кого он стремился
отшлифовать юридическим точильным камнем, он учил возделывать
песни муз и восходить на Парнас лирическими шагами. Другим он рассказывал о гармонии небес,
о движении солнца и луны, о пяти поясах, о семи блуждающих
звёздах, о законах небесных тел, об их восходе и закате;
воздушные течения в море и землетрясения;
природа человека, скота, птиц и диких зверей; разнообразие
числа и разновидности фигур». Он также учил, как вычислять дату Пасхи, и, прежде всего, объяснял тайны Священного Писания. Он часто ездил в Галлию и Италию в поисках книг и новых методов обучения. Самые знатные семьи Нортумбрии отдавали своих сыновей под его опеку, и не только тех, кто готовился к церковной карьере, но и тех, кто хотел стать мирянином. Действительно, несомненно, что ученики
епископских и монастырских школ были отнюдь не только
священнослужителями. Эдди рассказывает нам, что святой Уилфрид принимал у себя многих юношей
по достижении совершеннолетия, если они решали вести светскую жизнь, их представляли королю _в доспехах. Альфред,
сын короля Эгфрида из Нортумбрии, сам был учеником святого.
Уилфрида и провёл несколько лет в Ирландии, чтобы с большей пользой продолжить обучение. Он стал великим покровителем науки и переписывался со святым Альдхельмом на философские темы и о трудностях латинской просодии. Именно его сыну Кеолвульфу святой Беда посвятил свою «Церковную историю».

 После смерти Эгберта в 766 году народ единодушно избрал
Альберт был избран на освободившийся престол. Он показал себя достойным этого выбора, «питая свою паству пищей Божественного Слова и охраняя агнцев Христовых от волка». Он управлял Йоркской церковью в течение тринадцати лет, и всё это время он не переставал заботиться о школе. Однако руководство школой перешло к Алкуину, и слава о его учёности привлекала студентов не только со всей Англии и Ирландии, но и из Франции и Германии. Среди последних был святой Людгер, уроженец Фрисландии,
Впоследствии он стал известен как апостол Саксонии, о котором мы ещё поговорим в следующей главе.

О широте и характере познаний Алкуина мы поговорим, когда будем говорить о его трудах при дворе Карла Великого. Здесь же достаточно отметить, что он был учёным исключительно английского происхождения и черпал все материалы, с которыми работал в своей дальнейшей карьере, из библиотеки и школ Йорка. В своих трудах он часто упоминает о
том, что ему не хватает «этих бесценных книг, наполненных схоластической эрудицией»
которые были переданы в его распоряжение благодаря усердию его господина, Альберта, который после своего возведения в сан епископа продолжал пополнять уже собранные сокровища. За два года до своей смерти Альберт решил оставить пастырское служение, чтобы провести свои последние дни как простой монах и посвятить себя исключительно делам своего спасения. Поэтому, призвав к себе двух своих любимых учеников, Эанбальда и Алкуина, он поручил первому заботу о своей епархии, а второму — о своей
книги, «самое дорогое из всех его сокровищ».[61] Алкуин был отправлен в Рим, чтобы получить одобрение Святого Престола на назначение Эанбальда, и именно в Парме, на обратном пути, благодаря просьбам Карла Великого он пообещал поселиться при дворе этого монарха и перенести на чужбину знания, которые он приобрёл на берегах Саксонской Англии.

Можно сказать, что со смертью Альберта процветание раннесредневековых
школ прекратилось. Пять лет спустя у берегов Нортумбрии впервые появились датские
корабли:
Казалось, что это лишь мимолетная тревога, но в 793 году другое войско высадилось в Линдисфарне и, убив монахов, предало огню самое почитаемое из английских святилищ. Это было лишь началом бедствий. В следующем году монастыри-близнецы Уирмут и Джарроу постигла та же участь, и все сокровища искусства и литературы, собранные святым Бископом, были безжалостно уничтожены. В течение семидесяти лет эти сцены резни и грабежа
беспрерывно происходили во всех частях Англии, и
богатства, спрятанные в церквях, повсюду указывали на
Первые объекты для нападения. Завершающий удар был нанесён в 867 году, когда
«великая языческая армия», как её называет саксонский летописец,
перезимовав в Восточной Англии и пополнив там свои запасы
лошадьми, двинулась на север и захватила город Йорк. Оттуда они вторглись в королевство Нортумбрия, неся с собой огонь и меч, где бы они ни появлялись, пока вся страна между Озом и Тайном не превратилась в дымящиеся руины городов и аббатств. Беверли, Рипон, Уитби и Ластингем, центры образования и цивилизации, были разрушены.
а в 875 году морской король Халдэн пересёк Тайн и разрушил
последние остатки монашеского ордена в Нортумбрии. После того как он
во второй раз сжёг Джарроу, он направился в Линдисфарн,
где всё ещё располагалась епископская кафедра и где на руинах
монастыря, разрушенного датчанами, возник новый.
Эрдульф был тогда епископом, и, узнав о приближении язычников,
он решил спасти святые мощи святого Кутберта, вовремя
покинув город. Поэтому, созвав своих монахов, он сказал:
Они исполнили его волю и, выкопав тело святого вместе с телами святых Освальда и Айдана, приготовились попрощаться со священным островом, откуда на протяжении двухсот сорока лет свет христианства озарял весь север Англии. Эта заключительная сцена в истории северного монашества показывает нам монахов Линдисфарна в час их величайшего испытания, окружённых своей школой. В монастыре,
как пишет Симеон Даремский, было несколько юношей, воспитанных там
с младенчества обучавшиеся у монахов и привыкшие
петь церковные песнопения. Эти мальчики умоляли Эрдвульфа
позволить им следовать за ним. Итак, они отправились в путь, монахи и дети, неся с собой
гроб со святыми мощами, священные сосуды, Святое Евангелие и другие
книги, и начали это печальное путешествие, которое после семи
лет скитаний привело их наконец на «травянистую равнину,
со всех сторон окружённую густыми лесами, но труднопроходимую»,
где впоследствии на месте их хижины для молитв вырос
княжеский город Дарем.

 Из-за этих и подобных бедствий, охвативших не один район, а всю страну, Англия погрузилась в варварство, из которого она только что начала выходить: все её центры образования были разрушены, и в течение столетия, прошедшего с момента высадки датчан до восшествия на престол Альфреда, на страну опустилась мрачная ночь.




 _Глава IV._

 СВ. БОНИФАЦИЙ И ЕГО ТОВАРИЩИ.

 С 686 ПО 755 ГОД Н.Э.


Выдающееся значение, которое имели школы Кента и
Нортумбрии, не должно заставлять нас считать их единственными научными
центрами, существовавшими в Англии в ранний период, о котором мы
до сих пор говорили. Распространение монашеского института
среди англосаксов было настолько быстрым и повсеместным, что мы
иногда задаёмся вопросом, как такая малонаселённая страна, какой,
должно быть, была Англия в VII веке, могла предоставить
такое количество религиозных мужчин и женщин, которые спешили
заселить её недавно построенные монастыри. И где бы ни возводились эти монастыри,
Вскоре в Селси, как и в Линдисфарне, среди монахинь Святой Милдред или Святой Хильделиты, а также среди братьев из Джарроу, появились
знания о письменах и цивилизованных искусствах, и ими занимались с таким же рвением, как и в Линдисфарне.

Если суровые и гористые пейзажи Нортумбрии прочно ассоциируются в нашем сознании с жизнями тех святых учёных, о которых нам поведал Беда Достопочтенный, то далеко на другом конце Англии есть провинция, которая до сих пор считает своим покровителем того, чьё образование было столь же великим, как и у них, а влияние на Церковь было ещё более значительным.
Святой Бонифаций, или Винфрид, как его называли до того, как он начал свою апостольскую деятельность, родился в тот же год, когда Беда вступил в монастырь в Джарроу. Таким образом, они были современниками, хотя и сильно различались по характеру и ожидавшей их судьбе. Простодушный учёный, чья святая и счастливая жизнь спокойно протекала от детства до старости в стенах монастыря, подобно тихому ручью, никогда не выходящему за пределы своих зелёных берегов, действительно является противоположностью великому апостолу, который, обратив в христианство половину Европы и управляя церквями Франции,
и Германия, как наместник наместника Христа, обладающий духовным влиянием
большим, чем любое из когда-либо осуществлявшихся, за исключением преемников святого Петра,
умер, как и подобало, мученической смертью, приветствуя своими прощальными
словами радость и славу того “долгожданного дня”.[62] Тем не менее, оба в
различные способы демонстрируют нам самые благородные черты англосаксонской расы
, чья простая набожность и сильный здравый смысл столь же очевидны в
Беда, поскольку пыл его активной благотворительности находится в Бонифации.

Тогда он был уроженцем не сурового и выносливого севера, а более мягкого климата южной провинции,

 Там, где солёное море безмятежно плещется,
 И морской бриз так же безмятежно играет
 На зелёных берегах Девона.

 Он получил своё название от глубоких впадин, где яблоневые цветы
росли так же густо, как и сейчас, а клематисы сплетались в такие же буйные венки
на берегах и в лесах. Всё ещё покрытое
величественными первобытными лесами, которые отбрасывали вечную тень на
его безлюдные долины, и не боящееся волн, которые теряли свою
ярость, разбиваясь о пологий берег, одевало даже
пурпурные скалы, покрытые зеленью, и склонившиеся к солёным волнам ветви заслужили от святого Альдхельма название «ужасная Думнония». Возможно, он не смог устоять перед соблазнительной аллитерацией, или, может быть, лесистые низины Девоншира угнетали своим зелёным мраком чувства путешественника, который, как он нам рассказывает, только что миновал бесплодные холмы «Корнуолла, лишённые цветущего дёрна». Она образовывала границу английской Саксонии и
примыкала к той недружественной территории, которую всё ещё населяли бритты,
видевшие в новообращённых саксах лишь расу великанов и
дикари, с которыми они отказывались вступать в какие-либо отношения.

 Однако с самого начала обращения в христианство думнонийцы
проявили такую же готовность приветствовать появление среди них
монахов и школ, как и в других местах, и город Эксетер, как говорят,
получил название Монктон из-за большого количества монахов,
которые в нём жили. Вероятно, это были монахи из Эксетера, которые во время путешествия, предпринятого с целью проповедовать жителям диких западных районов, были радушно приняты и угощены в Кредитоне
отец Уинфрида. Это мимолетное посещение оставило неизгладимый след в сердце мальчика, и он вырос с твердым желанием стать монахом и ученым. Отец делал все, что мог, чтобы отвратить его от этой цели, но, в конце концов, вынужденный уступить просьбам сына, он отдал его на попечение Вульфхарда, аббата Эксетера. Уинфриду в то время было тринадцать лет. В доме отца его образованием не пренебрегали, и теперь он с жаром отдавался учёбе, что свидетельствовало о
он заслуживал более высокого уровня обучения, чем могли дать ему монахи Эксетера. Школа Натселла в Хэмпшире, монастырь, впоследствии разрушенный датчанами, пользовалась такой же высокой репутацией, как и любая другая в Уэссексе, поэтому Уинфрид был переведён туда и поставлен под руководство учёного аббата Винберта. В этом монастыре Винфрид
смог утолить свою жажду знаний в области грамматики, поэзии и богословия, и, наконец, будучи назначен заведующим школой, он привлекал учеников со всех южных провинций. Короче говоря,
Схоластик из Натсчелла стал знаменитым человеком; он учил не только монахов, но даже монахинь в той части света изучать грамматику и писать гекзаметры; он присутствовал на королевских советах и епископских синодах и даже выступал в качестве автора и написал трактат о восьми частях речи. «И всё же, несмотря на
обладание такими обширными познаниями, — говорит его биограф, — он не был
высокомерным и не презирал тех, кто обладал меньшими способностями.
Чем больше он узнавал, тем больше он
Он стал ещё более добродетельным, смиренным, набожным,
жалостливым и послушным». И король Уэссекса Ина, и архиепископ
Кентерберийский Бревальд знали о его достоинствах и желали
только одного — возвысить его до самых высоких должностей; но ни
прелести уединённой жизни в собственном монастыре, ни
определённая перспектива придворного возвышения не могли удовлетворить
его амбиции. В нём в полной мере проявился апостольский пыл, который воодушевлял многих его соотечественников и побуждал их возвращаться к старым германским
Земля, на которой зародилась новая вера, которую они познали в
Британии. Год за годом приходили новости об английских миссионерах,
которые пересекли ту огромную провинцию, которая тогда простиралась
между Эльбой и Рейном. Большая часть этой провинции была
затоплена во время наводнения 1287 года и теперь образует дно
Зёйдерзе. Она называлась Фрисландией и была главным центром
английских миссий. Первым человеком, который придал этим миссиям определённую форму и
систему, был английский священник по имени Эгберт, который
Он получил образование в Линдисфарне у епископа Колмана, а затем отправился в Ирландию, чтобы совершенствоваться в тамошних школах. Англосаксонские учёные в то время в большом количестве приезжали на соседний остров, переходя от одного наставника к другому, чтобы перенять у каждого из них ту науку, которой он славился больше всего.
Ирландцы принимали их гостеприимно и бесплатно кормили, снабжали книгами и обучали.

Эгберт и его друг Эдилхун учились в монастыре
Ратмелсиги в Коннахте, когда разразилась великая эпидемия 664 года
Это привело к ужасным разрушениям как в Англии, так и в Ирландии.
Именно в это время святой Ултан, епископ Ардбраккана,
собрал всех оставшихся сиротами детей и взял их на своё попечение. На двух английских студентов напала чума, и Эгберт, полагая, что его последний час близок, вышел утром на улицу и, сидя в одиночестве в безлюдном месте, размышлял о своей прошлой жизни и, терзаемый угрызениями совести при мысли о своих грехах, орошал слезами своё лицо, моля Бога о том, чтобы тот даровал ему ещё немного времени.
творить покаяние. Он также дал обет, что он должен угождать Богу, чтобы сэкономить
жизнь, он никогда не вернётся на родину, а будет жить за границей как чужеземец; и что, помимо церковных служб, он будет каждый день читать Псалтирь, а каждую неделю проводить один день и ночь в посте. Эдилхун умер на следующую ночь, мягко упрекая своего друга за то, что тот помешал им вместе войти в вечную жизнь; а Эгберт сдержал свою клятву и остался в
Ирландия, оказавшая добрую услугу как шотландцам и пиктам, так и своим соотечественникам, поскольку именно благодаря его влиянию первые
наконец-то перешли на римский способ празднования Пасхи, а его
К школе прибегал каждый англосаксонский студент, который пересекал
море в поисках божественной мудрости. Однако в глубине души Эгберт
вынашивал грандиозный план, который ему так и не удалось осуществить. Он хотел нести Евангелие народам Германии, от которых изначально произошли англичане, и Викберт, один из его спутников, преисполненный того же желания, действительно отправился во Фризию и там два года проповедовал среди язычников, но без особого успеха. Эгберт, понимая, что не по воле Бога он сам должен был вести миссионерскую жизнь,
и, будучи предупреждённым о том, что его призвание скорее среди его собственного народа, лелеял надежду, что, по крайней мере, вдохновит некоторых из своих учеников на апостольский подвиг. Среди них был Вилиброрд, который, получив начальное образование у монахов в Рипоне, на двадцатом году жизни перебрался в Ирландию, привлечённый процветавшей в тамошних школах наукой и славой своего учёного соотечественника. По-видимому, два Эвальда, принявшие мученическую смерть в
Фрисландия в 695 году также была ученицей или подругой Эгберта,
Беда Достопочтенный сообщает нам, что они жили в Ирландии как странники ради
вечного царства; что оба были благочестивы, но Чёрный Эвальд
был более образованным из них двоих. Вилиброрд отправился во Фризию в
696 году в сопровождении двенадцати братьев-миссионеров; и покровительство
Пипина, который тогда правил франками как майордом при монархе из династии
Меровингов, позволило ему продолжить свою апостольскую деятельность,
несмотря на противодействие Радбода, языческого правителя страны.
Было бы приятно, если бы позволяло место, сказать что-нибудь о нём
труды; — рассказать о том, как он нашёл путь в Данию и привёз оттуда тридцать молодых датчан, которых отправил учиться в школы, которые он основал в Треве и Утрехте; как во время своего возвращения во Фрисландию он высадился на Гельголанде, священном острове саксов, который тогда назывался Фосетесландом из-за отвратительного идола, которому он был посвящён. Это было дикое, таинственное место.
Ни одно животное, которое когда-то паслось на его священной траве, не подвергалось
оскорблению, а рядом с алтарём бога журчал чистый ручей
из которого туземцы никогда не пили, кроме как в гробовом молчании, ибо, как они верили, произнесение хотя бы одного слова навлекло бы на них гнев ужасного Фосета. Вилиброрд приказал забить часть скота на еду и крестил трёх новообращённых в источнике, над водами которого он нарушил мистическое молчание, воззвав к Святой Троице. Этот дерзкий поступок
вызвал страшный гнев Радбода, и после смерти Пипина в 714 году
Виллиброрд был вынужден покинуть страну. Однако Карл Мартелл
восстановил его в должности епископа Утрехта.
и в 717 году мы видим его за уничтожением ещё одного фризского идола на
острове Валхерен.

 Подобные истории воспламеняли сердце Винфрида желанием
участвовать в таких славных предприятиях.  После путешествия в Рим,
куда он отправился за разрешением и благословением папы Григория
II, он присоединился к Вилиброрду в Утрехте и некоторое время трудился под его руководством. Но, узнав, что епископ намеревается назначить его своим преемником, он в ужасе бежал и нашёл убежище в сердце Германии, где оставался до 723 года, проповедуя
среди саксов и гессенцев. По словам древнего автора, Адама Бременского, «Винфрид, философ Христа», как он его называет, несомненно, является первым апостолом в этой части страны. Именно в это время у него появился молодой ученик, чья история достаточно тесно связана с темой, которую мы хотим проиллюстрировать, чтобы оправдать её включение в этот рассказ. Адела, дочь короля Дагоберта II, основала монастырь в Треве, где Винфрид был радушно принят во время своего путешествия из Фрисландии в Гессен
и развлекался. Отслужив мессу, он сел за стол с аббатисой и её семьёй, и её юный внук Грегори, пятнадцатилетний мальчик, только что вернувшийся из придворной школы, был приглашён, согласно обычаю, читать вслух латинские Священные Писания во время трапезы. Преклонив колени и получив благословение святого миссионера, он взял книгу и с успехом справился с заданием. — Ты очень хорошо читаешь, сын мой, — сказал Уинфрид, — если, конечно,
понимаешь, что читаешь. Грегори ответил, что понимает.
и уже собирался продолжить лекцию, когда Уинфрид перебил его.
— Я хочу знать, сын мой, можешь ли ты объяснить то, что читаешь, на своём родном языке. Юноша признался, что не может этого сделать, но попросил миссионера объяснить самому. — Тогда начни сначала, — сказал Уинфрид, — и читай отчётливо.
Сделав это, он воспользовался случаем, чтобы обратиться к настоятельнице и остальным членам общины с речью,
настолько возвышенной и трогательной, что, когда они встали из-за стола,
Грегори подошёл к своей бабушке и объявил о своём решении
последовал за их гостем, чтобы изучать Священное Писание под его руководством и стать его учеником. «Как глупо! — сказала настоятельница. — Мы ничего о нём не знаем: я не могу сказать вам, откуда он пришёл и куда направляется». “Меня это не волнует”, - ответил Грегори. “и
если вы не дадите мне лошадь, я последую за ним пешком”. Его
настойчивость возобладала, и ему разрешили присоединиться к компании
Винфрид и отправляйся с ним в Тюрингию.

Поразительный успех, сопровождавший труды Винфрида,
достиг ушей папы Григория II. он был вызван в Рим.,
и там был посвящён в сан епископа германской нации. В то же время
он получил новое имя Бонифаций и торжественно подписал клятву
верности Святому Престолу, которую положил на гробницу
апостолов. Затем, вернувшись в Германию, он продолжил свою апостольскую деятельность
на берегах Рейна и Дуная; он проник в дикие дебри Гессена, срубил в древнем герцинском лесу огромный дуб, посвящённый Юпитеру, и воздвиг из его стволов деревянную часовню на том месте, где сейчас стоит город Гейсмар. В течение двадцати лет
Сто тысяч новообращённых отреклись от своих идолов и приняли
крещение, но работа, которая росла у него в руках, требовала дополнительных
рабочих рук. Красноречие, которое в прежние времена приносило монаху
Винфрид, прославившийся как учёный, теперь был призван пробудить апостольский дух в сердцах своих соотечественников. В циркулярном письме, адресованном епископам и аббатам Англии, он так трогательно описал нужды немецкой миссии, что его призыв был быстро услышан, и вскоре он оказался в окружении благородных людей.
миссионеры, среди которых были Бурхард, Луллий, Вилибальд и Винибальд, причём последние двое были племянниками святого.

 Из жизнеописаний этих великих людей, написанных их непосредственными последователями, мы узнаём, что среди них была принята та же форма общинной жизни, которая, как мы видели, уже существовала в английских епархиях. Епископ и его духовенство образовали своего рода колледж[63];
и в этом епископском монастыре, как его можно назвать, молодые
священнослужители обучались грамоте и церковной дисциплине. Колледж,
основанный святым Вилибальдом в Ордорпе, стал настолько знаменитым
чтобы привлечь учёных людей со всей Европы для участия в его трудах среди населения Гессена и Тюрингии. Ещё более известной была епископская семинария, основанная в Утрехте святым.
Григорий, молодой ученик святого Бонифация, уже упомянутый выше, который,
завершив обучение в Ордорпе и следуя за святым
на протяжении всей его долгой миссии, незадолго до его смерти
был послан им управлять Утрехтской епархией, которая
освободилась после смерти Вилиброрда. Григорий объединил
своих священнослужителей в общину, которой он лично управлял, и к нему присоединились многие выдающиеся люди
Англичане, среди которых был святой Лебвин, апостол Овериссела, и
святой покровитель Девентера. Семинарии Утрехт произвел некоторые
известный _alumni_, из которых я будут имя, но чья история не может
быть полностью переданы в рассказе школ и школьников.
Луиджер был сыном фризского дворянина, который в очень раннем возрасте доверил его попечению святого
Григория. На самом деле, несколько преждевременное начало школьной жизни Луиджера было результатом его собственных просьб. Он был не по годам развитым ребёнком, которому было совершенно всё равно,
Он играл и, как только научился ходить и говорить, проявил интерес к книгам и чтению. Пока его сверстники занимались обычными для их возраста развлечениями, он собирал кусочки коры с деревьев и мастерил из них маленькие книжки.
 Затем он подражал письму с помощью любой жидкости, которую мог найти, и, подбегая к няне с этими прекрасными сокровищами, просил её позаботиться о них, как если бы это были самые ценные рукописи. Если бы кто-нибудь
спросил его, чем он занимался весь день, он бы ответил, что
Он делал книги, и если его спрашивали, кто научил его читать и писать, он отвечал: «Меня научил Бог». Неудивительно, что ребёнок с таким характером страстно желал научиться читать и писать.
 Уступив его настойчивой просьбе, родители отправили его в Утрехт, где Грегори принял его в свою школу и дал ему тонзуру. Монах из Вердена, написавший его биографию, рассказывает о его
доброте по отношению к товарищам и о его набожности в церкви. Он
всегда читал, пел или молился, и его всегда можно было увидеть с
яркое и улыбающееся лицо, хотя и редко вызывающее смех. И
в нем было что-то такое обаятельное и дружелюбное, что учитель
и школьные товарищи любили его одинаково. Со временем его отправили
в Англию для получения дьяконского чина, сам Григорий не получил
епископскую хиротонию; и здесь, впервые, он
познакомился с Алкуином, чья схоластическая карьера как раз тогда начиналась
. Луйдгер вернулся в Утрехт, но из-за досадной ошибки,
которую он допустил при публичном чтении лекции и которая привлекла
Аббат сурово отчитал его и посоветовал продолжить обучение у великого английского мастера. Грегори неохотно согласился с его планом, и Луйджер отправился во второе путешествие в Англию, где провёл три с половиной года в Йоркской школе. Здесь он был так же популярен, как и в Утрехте, и его биограф, по-видимому, склонен считать, что необычайные знаки внимания, которыми его осыпали преподаватели и сокурсники, требуют какого-то объяснения, поскольку он говорит нам, что они действительно
ничего не мог с этим поделать, и любой, кто его знал, должен был поступить так же. Однако никому он не был так дорог, как Алкуину, который всегда называл его «сыном». Во время своего пребывания в Йорке
Людгер прочитал весь Ветхий и Новый Заветы, а также множество книг светской литературы и тщательно изучил монашеский устав, как он соблюдался в английских монастырях;
и в конце этого времени он вернулся в Утрехт, нагруженный
книгами и готовый учить других. Альберих, преемник
Григория, рукоположил его в священники и отправил проповедовать в его
Он проповедовал в своей стране, пока саксы не изгнали его, и тогда он стал апостолом и для этого народа. Карл Великий узнал о его заслугах от
Алкуина, который к тому времени обосновался при императорском дворе, и по его приказу, вопреки воле миссионера, Луйджер был рукоположен в сан первого епископа Мимигардфорда в Саксонии. Он немедленно
основал большой монастырь регулярных каноников для служения в своём соборе,
из-за чего название этого места было изменено на Минстер,
или Мюнстер, которое оно носит до сих пор. Но его любимым местом был
Верден, который он выбрал посреди огромного
девственные леса, покрывавшие берега реки Рура. Старая легенда даёт нам представление о том, какая работа была связана с этими основаниями, когда рассказывает, что епископ и его спутники, разбив палатки, приготовились вырубить деревья и расчистить пространство, достаточное для нескольких грубых хижин. Но они были встревожены, когда увидели массивные стволы, росшие веками, с такими густыми ветвями, что они не могли разглядеть небо, а вершины могучих дубов, казалось, касались облаков. Они решили подождать до утра , чтобы
Они приступили к работе, а тем временем Луйджер преклонил колени под одним из самых больших дубов и вскоре погрузился в молитву. Была ясная и прекрасная ночь, луна и звёзды сияли на безоблачном небе. Однако постепенно сгустились тучи, поднялся ветер, и над лесом разразилась яростная буря. Монахи услышали треск падающих стволов и задрожали от страха; они не догадывались, что бушующие стихии были призваны служить им. Когда
наступило утро, вокруг них было открытое пространство, деревья лежали
со всех сторон, и было расчищено достаточно места для основания монастыря. Только одно дерево осталось нетронутым — то, под которым молился святой Людгер и которое долго почиталось. Когда его наконец срубили, на этом месте в память о событии установили камень.

  В этих епископских монастырях Людгер учредил курс богословских наук, которым лично руководил. Такова была всеобщая дисциплина, которой придерживались немецкие миссионеры, и поэтому церковно-приходские школы распространились по всей стране
провинция от Дании до гор Тироля. Там мы находим
тот же тип монастырей, основанных святым Вирджилом, епископом
Зальцбургским, о котором нужно сказать немного подробнее. Он был уроженцем Ирландии и считался одним из самых образованных людей своего времени. По-видимому, он является тем же самым Вергилием, который, будучи простым священником, был отправлен в Баварию вместе с Сидонием и, как сообщается, изложил там некоторые научные
теории сомнительной ортодоксальности. В наши дни нелегко точно определить, в чём заключались предполагаемые ошибки, поскольку единственное сохранившееся упоминание о них содержится в письме святого Бонифация к папе Захарии, в котором Вергилию ставится в вину то, что он учил, «будто есть другой мир и другие люди под землёй, другое солнце и другая луна». Ответ Папы Римского гласил, что если в ходе расследования, проведённого советом, Виргилий будет признан виновным в преподавании этого «извращённого учения», он будет подвергнут осуждению. В итоге вопрос был решён вызовом Виргилия в Рим, где было проведено расследование
в факты по этому делу. Казалось бы, его объяснение собственной доктрины должно было быть убедительным, если бы упомянутый здесь священник Вергилий был тем же, кто вскоре после этого стал епископом Зальцбурга и в 1233 году был торжественно канонизирован папой Григорием IX. Однако эти факты легли в основу истории, которую повторил Д’Аламбер и которую со всеми сопутствующими ей ошибками переняли многие современные подражатели. Согласно этой версии, Виргилий, епископ Зальцбургский, был отлучён от церкви
Святой Бонифаций за то, что учил о существовании антиподов, и это
утверждение, как считается, было подтверждено Папой Захарией.[64]
Однако из этого следует, что человек, на чьи доктрины жаловался Бонифаций, был не епископом, а священником; что приписываемые ему мнения не имели отношения к антиподам; что он не был отлучён от церкви; и что Святой Престол не только не вынес и не утвердил такое решение, но и рассмотрел и, как можно предположить, одобрил его доктрину, поскольку возвёл его в сан епископа.
В более поздний период он был причислен к лику святых. Святой Бонифаций сообщал о предполагаемых ошибках Вергилия так, как ему о них рассказывали, и что бы ни подразумевалось под выражениями, которые он цитирует, они не могут означать веру в антиподов. Скорее, они указывают на некую теорию о существовании другой расы людей, отличной по происхождению от сынов Адама, которые, следовательно, не были подвержены ни первородному греху, ни благам искупления. Эти ошибки, как показывает Бароний, можно с полным основанием назвать «извращёнными». Это действительно правда , что Беда,
и другие ранние авторы, писавшие о натурфилософии, не верили в
противоположные полюса; не из-за «каких-либо суеверных
сомнений», а потому, что они следовали географической системе
Плиния, который считал, что климат Южного полушария
непригоден для жизни человека. Тем не менее, эта история о Вергилии и
его осуждённых утверждениях стала поводом для обвинения
святого Беды, святого Бонифация и всех монахов-учёных не только в
том, что они считали веру в антиподов ересью, но и в
отрицая сферическую форму Земли, — этот вопрос, безусловно, никогда не поднимался в споре. [65]

 Помимо основания церквей и монастырей, святой Бонифаций
позаботился о создании государственных школ для укрепления веры в новообращённых странах. В каждом месте, где он основывал монашескую общину, открывалась школа — не только для обучения молодых монахов, но и для того, чтобы грубое население, среди которого они жили, могло приобщиться к святой дисциплине, а их нецивилизованные нравы смягчились.
влияние гуманного образования. Поэтому во Фритсларе и Утрехте, а затем и в Фульде были открыты государственные школы, и о том, насколько основатель этих школ заботился об их содержании и процветании, можно судить по письму, которое он написал незадолго до своего мученичества Фульраду, советнику короля Пипина, в котором он умоляет этого монарха защитить тех из его учеников, которые занимались обучением детей.
Мы также находим случайные упоминания в его письмах о некоторых монахах
назначенные им на должность школьных учителей (_magistri infantium_).

 Святой Луллий, который был назван выше среди сподвижников святого Бонифация и которому в последующие годы было суждено стать его преемником, получил образование в Малмсбери, откуда переехал в Джарроу и завершил своё обучение под руководством Беды. Девять его писем сохранились среди писем святого Бонифация, и в одном из них, адресованном Катберту, аббату Уирмута, он просит, чтобы ему без промедления прислали копии трудов его достопочтенного учителя. Катберт
Ответ показывает, в каком почёте Беде уже тогда был как писатель, как у себя на родине, так и за рубежом, и насколько велик был спрос на его труды, которые переписчики не успевали размножать. Он просит о снисхождении, учитывая, что ужасные холода прошлой зимы обездвижили его лучших переписчиков. «Поскольку вы попросили меня прислать вам некоторые труды блаженного Беды, — говорит он, — я подготовил с помощью своих мальчиков то, что сейчас посылаю вам, а именно его книги в прозе и стихах о человеке Божьем Кутберте. Я бы послал вам больше, если бы мог. Но этой зимой на нашем острове было очень холодно.
Погода была настолько суровой, с ужасными ветрами, что пальцы наших переписчиков
не могли больше выводить буквы». Вот вам взгляд на то, что можно назвать реальной жизнью скриптория,
которую мы иногда склонны рассматривать в определённом живописном и сентиментальном свете. Непрерывный труд и обветренные руки были частью работы, а суровые климатические условия ощущались в комнатах, полностью лишённых современных удобств.
Катберт продолжает умолять святого Луллия прислать ему, если возможно, несколько
иностранных мастеров, искусных в изготовлении стеклянных сосудов,
а также _арфист_. «У меня есть арфа, — говорит он, — но нет никого, кто умел бы на ней играть». Вся переписка святого Бонифация и святого Луллия свидетельствует о глубоком интересе, который проявляли их соотечественники к работе, которой они занимались. Их письма адресованы епископам, аббатам, монахам и монахиням и показывают, насколько тесным было общение с Англией, несмотря на трудности коммуникации. Отсутствующие миссионеры обмениваются подарками
со своими друзьями на родине. В то время как английские короли и прелаты отправляют
В качестве пожертвований он получает книги и церковную утварь, а английские монахини отправляют ему одежду. Бонифаций посылает ему рясу, «не полностью из шёлка, а с примесью козьей шерсти», и несколько льняных тканей, которые до появления в Англии льняных мануфактур были предметом роскоши. Другому другу он дарит прекрасных немецких соколов. Некоторые из сохранившихся писем представляют особый
интерес, поскольку показывают, какое обучение проводилось в
монастырях Англии, особенно в монастырях
Английские монахини, которых Мабильон называет «особой гордостью ордена».
 Бонифаций в прежние годы руководил исследованиями в нескольких женских монастырях
и поддерживал активную переписку со своими старыми
ученицами, которые искренне разделяли все его интересы и
помогали ему, чем могли. Разумеется, они часто говорили о книгах. В одном из своих первых писем, адресованном кентской аббатисе Эадбурге, он просит её прислать ему «Деяния мучеников», а в своём ответе, написанном на латыни, она сообщает
Она сообщает ему, что вместе с литературным даром она прислала ему пятьдесят золотых монет и ковёр для алтаря. Её щедрость побуждает его просить о новых милостях, и, благодаря её за подарок, он просит, чтобы она сама или её ученики переписали для него послания святого Павла золотыми буквами, чтобы вдохновить его новообращённых на большее почтение к Священному Писанию. В своём следующем послании он вознаграждает её за усердие
подходящим подарком — серебряным пером.

Эдвигбурга переехала в Рим, откуда было отправлено множество её писем Бонифацию
впоследствии адресовалась. Но переписка продолжалась
с некоторыми учениками, которых она оставила в Англии, и
особенно с родственницей святой по имени Лиоба, которая тогда была монахиней
в монастыре Уимборн.

 Об этом монастыре и его учёных обитателях я должен сказать несколько слов,
поскольку они заслуживают места в нашем каталоге английских учёных. Нынешняя коллегиальная церковь Уимборна, несмотря на свою древность, а также архитектуру своей башни, подтверждающую, что она была основана Исповедником, лишь отмечает место, где находилась гораздо более древняя церковь
монастырь, построенный двумя сёстрами доброго короля Ины,
Кутбургой и Генбургой по имени. Это был один из самых первых женских монастырей, основанных в Англии. Святой Альдхельм упоминает его в письме, написанном в 705 году, в котором он заявляет, что в глубине души решил предоставить привилегию свободного избрания некоторым монастырям в своей епархии, в том числе тому, что находится у реки Уимбурния, которым управляет Кутбурга, сестра короля. Возможно, на этот благородный поступок его подвигло
то, что Кутбурга и Генбурга были ученицами его старой
подруга аббатисы Хильделиты, первой из английских девственниц, посвятивших себя Христу. Хильделита получила образование в
Шоле, во Франции, и принесла в монастыри Баркинга все знания,
полученные в этой знаменитой школе. Она пополнила их, общаясь со
святым Альдхельмом, а её ученики, как мы уже видели, были весьма
сведущи в священных письменах. Уимборнские монахини тоже не отставали в учёбе при доброй настоятельнице Тетте, которая с поразительной мудростью управляла общиной из пятисот монахинь.
В то время, когда Лиоба впервые привлекла к себе внимание святого
Бонифация следующим изящным письмом:

«Благороднейшему господину, увенчанному папским достоинством,
Бонифацию, столь дорогому мне во Христе и, более того, связанному со мной узами крови,
Леобгите, последней из служанок Христа,
здоровья и спасения.

«Я прошу вас, ваша милость, снизойти до того, чтобы вспомнить о дружбе, которую
вы когда-то питали к моему отцу. Его звали Тинн; он жил на западе и умер около восьми лет назад. Моя мать тоже
она хочет, чтобы ты её помнил; её зовут Эбба, она твоя родственница и сильно страдает от немощи. Я их единственная дочь и
желаю, хоть и недостойна, называть тебя своим братом, потому что ни в ком из моих родственников я не уверена так, как в тебе. Я посылаю тебе небольшой подарок, не потому, что он достоин твоего величия, а чтобы ты сохранил память о моей малости и не забыл меня из-за разделяющего нас расстояния. Я прошу тебя, дорогой брат, только об одном: защити меня своим щитом
Ваши молитвы уберегут меня от скрытых ловушек врага. Прошу вас извинить меня за простонародный стиль этого письма и не отказать мне в нескольких словах, которые могут послужить мне образцом и которые я буду рад получить. Что касается небольших стихотворений, которые вы найдёте ниже, я постарался написать их в соответствии с правилами поэзии, не из тщеславия, а как первую попытку моего слабого маленького гения, нуждающегося в помощи вашего изящного ума. Я научился этому
искусству у Эадбурги, которая не переставала размышлять о Божественном законе день и ночь
и ночь. Прощай; живи долго и счастливо и молись за меня».

 Затем следуют четыре рифмованных гекзаметра на латыни, в которых она не без изящества
вверяет его покровительству Небес. В восьмом веке это был распространённый способ
завершить письмо, и святой
 Бонифаций в своих посланиях друзьям часто разбавляет
серьёзные темы латинским двустишием или акростихом;
иногда также отрывком из саксонского стихотворения. Он очень сердечно откликнулся
на призыв Лиобы, и между ними сразу же завязалась дружеская переписка. С большой долей вероятности можно предположить, что
_Дама_, которой святой Бонифаций впоследствии посвятил своё стихотворение о
добродетелях, была не кем иной, как англосаксонской монахиней. В посвящении к этому стихотворению он говорит: «Я посылаю своей сестре десять золотых яблок, собранных на древе жизни, где они висели среди цветов». Эти золотые яблоки — десять загадок, каждая из которых содержит определение какой-либо добродетели, название которой, в истинно саксонском вкусе, образовано начальными буквами строк.

Другим из самых постоянных корреспондентов и советников Бонифация
был его старый знакомый, епископ Винчестерский Даниил, с которым он часто
консультировался с ним по поводу трудностей, с которыми он столкнулся. Озанам
отмечает, что экс-грамматик и Схоластик выглядывает в одном
вопросы, которые он отправляет для решения; а именно если крещение было
действует, в ведении определенного священника, который был в привычку использовать
форме, тюнинг попробуете Патрия Эт Филия, Эт Spiritui Sancta_?[66] Но я думаю, что мы можем снять с нашего великого апостола обвинение в педантичности, основанное на этом отрывке. Он занимался насаждением Церкви на новой почве и скрупулёзно соблюдал таинства
Формы слов, подвергшиеся искажению, не следует воспринимать как признак
схоластической чопорности. Невозможно сказать, где могла закончиться «Patria et
Filia» или какие более обширные вариации могли быть добавлены
_ил_итератами Тюрингии. Епископ Даниил дал ему множество
прекрасных советов и оказал Бонифацию значительную услугу, снабдив его книгами. Однажды мы видим, как миссионер пишет своему хорошему другу, умоляя его прислать книгу
Пророков, «которую аббат Уимберт, мой хозяин, оставил у себя».
смерть. Она написана большими и очень разборчивыми буквами; я не мог бы найти большего утешения в старости, потому что в этой стране нет такой книги, а поскольку моё зрение слабеет, я не могу различить мелкие буквы, которые сливаются в томах, которые у меня сейчас есть».

 В 732 году Бонифаций получил паллий из рук папы Григория III, а также полномочия папского легата и викария над епископами Франции и Германии. Эта должность давала ему право предпринимать
все необходимые шаги для укрепления веры в
в недавно обращённых странах, и в то же время ему была поручена гораздо более сложная задача — восстановить церковную дисциплину в Галликанских провинциях, где из-за варварства того времени царила ужасающая анархия. Мы в основном будем следить за его апостольской деятельностью в Германии, где его первой заботой было обеспечить нужды зарождающейся Церкви, учредив несколько новых епископств. Бурхард был рукоположен в епископы Вюрцбурга, и
Вилибальд был назначен епископом Эйхштадта, лесистого района
поросшие дубами, в которых пока была только одна небольшая церковь.
Другие прелаты были назначены на кафедры в Эрфурте, Ратисбоне и
Фризингене. Затем архиепископ позаботился о том, чтобы обеспечить преемственность духовенства в новых епархиях, и с этой целью основал несколько монастырей, один из которых впоследствии стал крупнейшей монашеской школой в Германии. В 730 году, когда Бонифаций
отправился в Баварию, чтобы восстановить церковную дисциплину
в этой стране, многие баварские дворяне отдали своих сыновей в его
забота, и среди них был Штурм, которого родители отдали на служение Богу. Бонифаций поместил его в монастырь, который он недавно основал во Фритцларе, под опеку Вигберта, одного из своих английских учеников, и очень заботился о его образовании. Невинность и смирение юноши сделали его дорогим сердцу всех его наставников, и он быстро выучил Псалтирь наизусть и изучал скрытый смысл Священного Писания. Став священником, он проповедовал среди местного населения в течение трёх лет, но в конце этого срока им овладело желание уединиться
где он мог бы основать религиозный центр; и Бонифаций, одобрив его замысел, отправил его в лес Бухония, чтобы выбрать подходящее место. Взяв с собой двух спутников, они шли два дня, не видя ничего, кроме земли, неба и огромных деревьев, между которыми они пробирались. К концу третьего дня они добрались до Хирсфилда, где построили себе грубые хижины из коры срубленных деревьев и начали вести религиозную жизнь. Однако Бонифаций не был доволен их
выбором места, и по его просьбе Штурм, осмотрев
не найдя успеха в верховьях реки Фульда, он в одиночку отправился верхом на осле в путешествие по дикой местности, по которой он
ехал несколько дней, не видя ничего, кроме огромных деревьев, птиц и диких зверей, свободно разгуливавших по лесным полянам. Ночью
он срубил топором достаточно дерева, чтобы сделать небольшое укрытие,
в котором он привязал своего зверя, чтобы спасти его от волков; но
сам он ничего не боялся и, спокойно перекрестившись, лёг и проспал до утра.
Наконец он добрался до обширного лесистого уединённого места, которое князь Карломан, его владелец, подарил ему в качестве дара, и здесь, в 744 году, через девять лет после их поселения в Хирсфилде, Штурм с семью товарищами заложил основание Фульдского аббатства. Святой Бонифаций дал им необходимые наставления и каждый год навещал их.
но, желая установить среди них устав святого Бенедикта
в его совершенной форме, он отправил Штурма в Италию, чтобы тот посетил монастырь
Монте-Кассино и другие, наиболее известные своим строгим соблюдением устава,
чтобы он мог лучше сформировать свою собственную общину, живущую по уставу. Проведя год в изучении монашеского устава, Штурм вернулся в Фульду, где перед смертью с удовлетворением увидел, что 400 монахов ревностно служат Богу в месте, которое раньше было пустынной глушью. Аббатство, как и все другие, основанные святым Бонифацием, быстро прославилось святостью своих обитателей и хорошими учёными, которых оно взрастило в своих стенах.

Завершить преобразование и цивилизацию страны,
Бонифаций задумал привезти из Англии несколько женщин-священниц и поселить их в разных местах, чтобы они могли обучать представительниц своего пола. Оттон в своей истории называет Чунихильду и её дочь Бератгильду первыми англичанками, которые по приглашению Бонифация переселились в Германию, и называет их _valde erudit; in liberali scientia_.
Но их слава померкла по сравнению со славой святого Лиобы, к которому
архиепископ, естественно, обратился как к самому вероятному из своих английских
друзей, способному помочь ему в его великих замыслах. На самом деле, их было много
в Уимборне, готовые всем сердцем и душой служить интересам
немецкой миссии. Лиоба и её кузина Фекла были почти родственницами
архиепископа, а Вальбурга была сестрой двух его спутников,
Винибальда и Вилибальда. Он знал, что их знания позволяли им
учить других. Все они были тщательно обучены аббатисой Теттой
и умели не только шить, но и читать священные тексты. Достижения Лиобы
действительно можно назвать удивительными, если вспомнить, что их владелец был
монахиня, жившая в середине VIII века в отдалённом аббатстве
полуварварской страны. С детства обученная грамматике,
поэзии и гуманитарным наукам, она пополняла свои знания
упорным чтением. Она внимательно изучала Ветхий и Новый
Заветы и запомнила большую их часть.
Она была знакома с писаниями Отцов Церкви, а также с
декретами и канонами Церкви - серьезное чтение для такой прекрасной
студентки - (и я не использую эпитет в общепринятом смысле,
ибо ее биограф сообщает нам, что ее звали Лиоба, или _любимая
one_, потому что ее красота более); но в те дни светлее
литературы не было ни одного. Как мы уже видели, она могла писать в
Латинский язык с изящной простотой, как в прозе и стихах.
В свободное от учебы время она работала руками, как того требовало правило
, но физическим занятиям она предпочитала чтение или слушание других людей
зачитанных. Действительно, удовлетворить ее было нелегко
в этом отношении. Став настоятельницей, она настояла на том, чтобы все, кто находился под её
руководством, отдыхали в полдень, как того требует устав святого Бенедикта.
В основном, как она говорила, из-за того, что недостаток сна отбивает охоту к чтению. Но когда она сама ложилась в это время отдохнуть, она просила кого-нибудь из своих учеников почитать Священное Писание рядом с её кроватью, и они не могли пропустить или неправильно произнести ни слова, не получив от неё порицания, хотя она, казалось, спала. И всё же это обучение сопровождалось скромностью и смирением, которые заставляли её во всём стремиться быть самой незаметной в доме. В её поведении не было ни высокомерия, ни горечи
её слова, говорит её биограф Ральф из Фульды. «Она была столь же восхитительна в своём понимании, сколь безгранична в своей любви. Ей нравилось омывать ноги своим духовным детям и прислуживать им за столом, и она делала это, даже когда сама постилась. Её лицо было поистине ангельским, всегда милым и радостным, хотя она никогда не смеялась. Никто никогда не видел её сердитой, и её внешность соответствовала
её имени, которое на саксонском означает «Возлюбленная», а на греческом —
«Филомена».[67]

 В 748 году письма святого Бонифация достигли Уимборна,
он попросил, чтобы Лиобу, Феклу и Вальбургу отправили к нему вместе с теми, кто захочет принять участие в их предприятии. Тридцать монахинь сразу же вызвались добровольцами, и маленькая колония после бурного морского перехода прибыла в
Антверпен[68] был встречен в Менце архиепископом, который поселил Лиобу в монастыре, построенном им для неё в Бишоффсхайме,
где она вскоре собрала многочисленную общину святых дев. Вальбурга отправилась в Тюрингию, где её брат Винибальд
Он был настоятелем семи монастырей. Он давно намеревался удалиться в более уединённое место и по совету своего брата выбрал дикую долину в епархии, покрытую величественными лесами и орошаемую горными ручьями. Она называлась Хайденсхайм, и здесь в 752 году Винибальд, расчистив землю, построил церковь и два монастыря: один для себя и своих монахов, другой для общины Вальбурги. Дикие аборигены с завистью наблюдали за вторжением в их уединённые места и уничтожением их священных дубов, но не прошло и нескольких лет, как
Хайденсхайм располагался в центре христианского поселения, и дикий языческий лес превратился в цветущую страну лесов и пастбищ, где преподавались и практиковались все искусства цивилизованной жизни в обществе, которым управлял аббат с чем-то вроде отеческой власти.

 Вальбурга и её монахини, по-видимому, так же усердно занимались литературой в своём лесном доме, как и на берегах Вимбурнии. Путешествия
святого Вилибальда, который совершил паломничество в Иерусалим и
часто рассказывал о том, что видел, своей сестре и монахиням, были
Впоследствии они писали не на классической латыни, но с ясностью и правдивостью стиля, которые присущи всем англосаксонским писателям и которые сильно контрастируют с удивительными повествованиями сэра Джона Мандевиля. Святая Вальбурга, по-видимому, также была автором «Жития святого Винибальда», и совершенно очевидно, что особый литературный вкус, существовавший у немецких монахинь в X веке, был частью традиции, которую они переняли у своих англосаксонских основательниц. Мабилон
Он восхваляет не только их эрудицию, но и усердие, с которым они использовали её на благо своих соседей, и говорит, что, движимые похвальным стремлением, они посвящали себя учёбе и переписыванию книг с не меньшей энергией, чем монахи. Он особенно хвалит монахинь из Эйкена, которые посвящали своё время чтению, размышлениям, переписыванию и рисованию; особенно двух аббатис, Харлинду и Ренильду, которые переписали Псалтирь,
Евангелия и многие другие книги Священного Писания, украшенные
жидким золотом, драгоценными камнями и жемчугом.

Дальнейшая жизнь святого Бонифация показывает нам, что он реформировал
франкскую церковь, долгое время страдавшую от раскола и других ужасных
бедствий, которые возникли из-за столетия предательств и гражданских
распрей, не имевших аналогов в истории. Враги дисциплины,
естественно, были врагами и для Святого Престола.
Они воспользовались хаосом, в который погрузилось общество, чтобы
отменить закон о безбрачии духовенства и узаконить симонию в
гигантских масштабах. Святой Бонифаций ударил по самому
корню зла, добившись повиновения римскому понтифику,
и, к счастью для будущего французской церкви, его усилия были горячо поддержаны братьями Карломаном и Пипином, двумя майордомами дворца и настоящими правителями Галлии. Его реформаторские каноны были обнародованы на большом национальном соборе, и в 748 году папа Захария утвердил власть епархии Менца над всеми немецкими провинциями от Утрехта до Рейнских Альп. Можно было бы подумать, что для управления такой провинцией хватило бы энергии одного человека, но Бонифаций сохранил за собой место
в своих мыслях о нуждах родной страны. Будучи изгнанником, он никогда не забывал, что он англичанин, и хотя, судя по всему, он никогда не возвращался на родину, он принимал очень активное участие в некоторых её делах. Довольно трудно понять, как в те времена примитивной цивилизации немецкие миссионеры умудрялись вести обширную переписку с друзьями на родине, поскольку отправка писем определённо не была предусмотрена никакими международными почтовыми правилами. Однако, похоже, что,
Из многих отрывков в письмах святого Бонифация следует, что его послания
доставляли ему англосаксонские паломники, которые постоянно
отправлялись из Англии в Рим. Некоторые из них были студентами, которые собирались учиться в саксонской школе, недавно основанной в святом городе королём Иной; другие были набожными монахами, а третьи, к несчастью, были скорее не набожными и невоспитанными людьми, которые использовали паломничество как предлог для того, чтобы попутешествовать по миру и избавиться от ограничений, налагаемых респектабельностью. В то время Кентерберийскую кафедру занимал близкий друг святого Бонифация по имени Катберт.
которые обращались к нему за помощью и советом в тяжёлых обстоятельствах,
окружавших его. Злой пример Этельбальда, короля Мерсии, привёл к серьёзному ослаблению дисциплины среди духовенства, из-за чего в Церкви произошло много серьёзных скандалов, и святой Бонифаций без колебаний обратился к королю с письмом, в котором выразил своё недовольство, и, по-видимому, это возымело действие. В 747 году по приказу папы Захарии
был созван Кловийский собор для искоренения злоупотреблений.
Этельбальд также поддержал его своим присутствием и авторитетом.

Отцы этого собора во многом опирались на советы Бонифация, и в их чрезвычайно интересных постановлениях много говорится об образовании. Они постановляют, что священники должны
постоянно учить и разъяснять Символ веры и «Отче наш» на
народном языке; что епископы, аббаты и аббатисы всеми
возможными способами усердно заботятся о том, чтобы все их
люди постоянно занимались чтением; чтобы мальчиков
воспитывали в церковных школах, чтобы они были полезны
Церкви Божьей, и чтобы их
Хозяева не должны заставлять их выполнять тяжёлую работу. Воскресенье должно строго соблюдаться, и ни один человек не должен осмеливаться выполнять какую-либо работу по дому в этот день, кроме приготовления пищи. Но если ему необходимо отправиться в путь в этот день, он может ехать верхом, плыть на лодке или путешествовать любым другим способом, который выберет, при условии, что сначала он посетит мессу. Вполне уместно, что
каждый человек должен чтить этот день, в который Бог сотворил свет, послал
манну израильтянам, воскрес из мёртвых и послал Святого
Духа, и также уместно, что христиане должны готовиться к
они праздновали его, приходя в церковь в субботу, принося с собой свечу, а затем слушая вечернюю службу, а после полуночи — и утреннюю; стараясь при этом сохранять спокойствие и не спорить и не ссориться. Наши предки не сомневались в том, что относится к рабскому труду, поскольку архиепископ Феодор установил строгие правила на этот счёт.
Он разделил её на две части: мужская работа и женская работа.
В первую входили земледелие, садовые работы, вырубка
деревьев, строительство домов и стен, добыча камня и
рытьё канав; в то время как более женскому полу принадлежали ткачество,
стирка, шитье, выпечка, пивоварение, расчёсывание шерсти, трепание льна
и стрижка овец. Чувство, с которым соблюдалось воскресенье, лучше всего
выражается прекрасным саксонским словом, которым оно называлось, —
_freolsday_, или день _свободы_, в который даже крепостные не выполняли
крепостной работы. _Freolsung_, или «воскресная свобода», длилась с полудня субботы до рассвета в понедельник утром. Другие подобные периоды свободы устанавливались в
в большие праздники. Собор также предписывал совершать
личную молитву по привычной формуле, в которой отдельно упоминаются
молитва святым и заступничество за умерших. В церковных школах каждый должен выучить Псалтирь наизусть, даже если он не умеет петь по ней, а само пение, как и ритуал совершения таинств, порядок праздников и всё остальное, относящееся к божественному служению, должно быть в точности согласовано с обычаями Римской церкви.[69]

Можно спросить, о каких школах идёт речь в этих указах? В основном, без сомнения, о епископских и монастырских семинариях, но, по-видимому, имеется в виду и школа приходского священника, о которой часто упоминается на англосаксонских соборах.
 Среди наших саксонских предков обучение детей прихожан считалось одной из главных обязанностей приходского священника. «У священников всегда должна быть в доме школа для
учеников, и если какой-нибудь добрый человек доверит им своих детей,
Они должны с радостью принимать знания и любезно обучать им. Ибо вы должны помнить, что написано: «Просвещённые будут сиять, как небесная слава, и те, кто наставляет многих на путь справедливости, будут сиять, как звёзды, вечно». Однако они не должны требовать от родителей ничего, кроме того, что те могут дать по собственной воле».[70] Этот указ, происхождение которого восходит к КуСобор в Вайсоне вновь появляется в актах нескольких соборов в Англии, Франции и Италии, а сам язык сохранился в Орлеанском соборе Карла Великого и в конституциях Атто Верчеллийского. И здесь мы видим истоки наших приходских школ, которые являются школами священников в той же мере, в какой семинарии являются школами епископов.

Карьера Бонифация подходила к концу, и он воспользовался коронацией Пипина, чтобы получить одобрение нового монарха на давно лелеемый им план.
Он отказался от своих должностей и завершил свою жизнь, как и начал её, скромными миссионерскими трудами. Он написал королю, прося его защитить его церкви, духовенство и учёных. «Я умоляю его величество, — говорит он, — во имя Христа, сообщить мне, пока я жив, как он поступит с моими учениками после моей смерти. Ибо почти все они иностранцы; некоторые из них — священники, обосновавшиеся в отдалённых местах, другие — монахи, занятые в своих монастырях воспитанием молодёжи, некоторые из них — старики, которые уже много лет являются спутниками и товарищами
мои труды. Поэтому я очень беспокоюсь о том, чтобы они не были
нарушены после моей смерти, а оставались под защитой короля». Пипин полностью удовлетворил все его пожелания и признал
Луллия, которого Бонифаций с разрешения папы Захарии назначил своим преемником.
Архиепископ опубликовал хартию, выданную аббатам Фульды
Святым Престолом, которая освобождала их от епископской
юрисдикцию и передал Луллу церковь Святого Мартина в
Утрехте, древнюю резиденцию его предшественника и соотечественника, святого
Виллиброрда. Когда все эти приготовления были завершены, святой Бонифаций
радостно готовился к своей четвертой и последней экспедиции во Фризию, где
похоже, он уже предвкушал получение мученического венца.
В начале 755 года он написал Луллию, сообщив ему, что приближается конец его жизни
, и попросил его закончить церковь в Фульде, в которой
он хотел, чтобы его тело было положено. “Приготовьте все для моего
путешествия, - говорит он, - и не забудьте приложить к моим книгам
саван, чтобы хранить мои бренные останки”.

Он не мог уйти, не попрощавшись со святой Лиобой, которую
он рекомендовал своему преемнику, приказав, чтобы после смерти
и тоже мог бы быть похоронен в церкви Фульды, чтобы вместе с ней
ждать воскресения. Не имея ничего более ценного, чем он мог бы
подарить ей, он отдал ей в качестве прощального дара свой монашеский
плащ — драгоценный знак его отеческой любви и абсолютной
бедности, которую он исповедовал. Затем он отправился в путь в сопровождении Эобана, англосаксонского
монаха, которого он посвятил в сан епископа фризов, и пятидесяти одного
спутника, из которых только десять были священниками, и, спустившись по
Рейну, направился в Восточную Фрисландию. Множество
его проповедь побудила язычников принять веру; и
5 июня, будучи всенощным бдением в день Пятидесятницы, было назначено для совершения
Святого крещения. Палатка была установлена на равнине недалеко от берега небольшой реки
, недалеко от современного города Доккум. Но пока
святой ожидал своих новообращенных, до него дошла весть, что приближается группа
язычников, вооруженных щитами и копьями. Миряне в его отряде
хотели было оказать сопротивление, но Бонифаций запретил им
вынимать мечи. «Успокойтесь, сыны мои, — сказал он, — ибо Писание
учит нас воздавать не злом за зло, а добром за добро. Для меня наконец настал долгожданный день: время моего ухода близко. Утешьтесь и не бойтесь тех, кто может погубить тело, ибо они не могут коснуться бессмертной души. Верьте в Бога и радуйтесь в Нём, и укрепите якорь своей надежды в Нём, Кто даст вам место в Своём славном доме вместе с ангелами».

Пока он ещё говорил, варвары набросились на него и
повалили на землю. Падая, он инстинктивно
поднял руку, в которой была Книга
Евангелия, чтобы защитить свою голову. Удар меча одного из разбойников рассек книгу, в то время как кинжал другого пронзил его сердце; а остальные разбойники набросились на его спутников, стоявших вокруг, и перебили их всех до единого. Затем они захватили багаж архиепископа, который, как они надеялись, должен был стать богатой добычей, но, к их разочарованию, не нашли ничего, кроме книг и святых реликвий, которые они разбросали по окрестным полям, а некоторые книги бросили в соседнее болото, откуда их впоследствии спасли фризские христиане. Трое из
Они до сих пор хранятся в Фульде и состоят из уже упомянутой копии Евангелия,
которое было написано собственноручно святого и которое, хотя и было
пронзено мечом, отнявшим у него жизнь, не утратило ни одной буквы;
гармонии Евангелий или канонов Нового Завета и книги, содержащей различные
трактаты и письма, страницы которой обагрены его кровью.

Тело святого Бонифация было перенесено в Менц, а оттуда перевезено
в Фульду, когда церковь этого монастыря была освящена святым
Луллий, вся история этого события изложена монахом
Кандидом в его стихотворной «Жизни аббата Эйгила». Святая Лиоба пережила свою подругу на двадцать четыре года, в течение которых она основала множество монастырей, которыми управляла как настоятельница. Она пользовалась особым уважением Карла Великого и его королевы
Хильдегарды, которые часто посылали за ней в Экс-ла-Шапель и любили её как родную душу. Она часто навещала Фульду, а после своей смерти,
которая произошла в 779 году, её тело было перенесено туда для погребения.
Старшие монахи помнили о желании, высказанном святым.
Бонифаций, чтобы их кости были положены вместе, но, опасаясь открывать гробницу святого мученика, они похоронили святого Лиобу с северной стороны алтаря, который он сам освятил в честь двенадцати апостолов. Там до сих пор покоятся два святых, потому что, хотя
церковь Фульды перестраивалась четыре раза со дня своего
первого освящения, древний склеп всегда сохранялся, и
там английский паломник может по-прежнему поклоняться мощам своего великого соотечественника, которые хранятся в старинной раке вместе с
два его памятных предмета: посох из слоновой кости, которым он привык
пользоваться, и кинжал, проливший его кровь.




 _ГЛАВА V._

 КАРЛ ВЕЛИКИЙ И АЛЬКУИН.

 С 747 ПО 804 ГОД Н.Э.


В тот момент, когда зарождающаяся цивилизация саксонской Англии была обречена на вымирание, а датские орды повсюду разрушали те религиозные учреждения, которые на протяжении 160 лет были главными очагами просвещения на Западе, над школами Франции, где под варварством
При королях из династии Меровингов гуманитарные науки практически полностью пришли в упадок.
 В более ранний период, как мы уже видели, церковь в Галлии,
которая вовсе не заслуживала обвинений в варварстве, породила множество
выдающихся писателей, облачивших христианские догмы в классические
одежды. Вплоть до конца VI века продолжали существовать
остатки старых римских муниципальных школ, в которых
Христианские студенты не гнушались «держать лиру в руках Орфея или
линейку в руках Архимеда; постигать ли с Пифагором, объяснять ли
с Платоном, подразумевать ли с Аристотелем, гневаться ли с Демосфеном или
убеждать с помощью Туллия»[71] — другими словами, они следовали обычному курсу обучения в римских школах. Даже когда эти школы исчезли, епископские и монастырские школы продолжали сохранять некоторые знания в области литературы. Число монастырей росло с необычайной скоростью ещё до прибытия бенедиктинцев в 543 году. Мы читаем о том, как один епископ основал сорок
общин в своей епархии, и в течение столетия, последовавшего за первым основанием, сделанным святым Мавром, было основано 238 бенедиктинских
Известно, что монастыри возникали в разных провинциях Галлии.
 Вероятно, в большинстве этих монастырей, независимо от того, к какому уставу они принадлежали, были школы. Монашеские уставы, появившиеся до прихода святого Маврикия, такие как уставы, установленные святыми Мартином, Эвгеном, Ирием и Колумбаном, предписывали изучение и переписывание книг, а также физический труд. Также нет сомнений в том, что в монастырских школах обучались как светские, так и религиозные ученики, и что полученное ими образование не было исключительно церковным. Более того,
Галло-римская знать того периода уделяла больше внимания
образованию своих сыновей, чем их благородные потомки, жившие
шестью столетиями позже. Я приведу лишь два примера. В монастыре Кондат прямо указано, что знатные светские юноши получали там образование по всем наукам того времени, и что подразумевается под этим термином, объясняется в жизнеописании святого Эугендия, который получил там всё своё образование и ни разу не покидал монастырь с седьмого до шестидесятилетнего возраста. Он был знаком как с греческими, так и с латинскими ораторами, говорит его биограф, и, кроме того, был
великий покровитель богословских наук. Другой пример ещё более показателен, так как показывает, до какого возраста светские юноши и девушки должны были учиться. Святой Айкар получил образование в монастырской школе в Суассоне примерно в середине VII века и оставался там до семнадцати лет, когда отец вызвал его домой, чтобы представить при дворе и начать военную карьеру — карьеру, напомним, в которую в XII веке посвящали в семь лет. Впоследствии он принял духовный сан и
Он многое сделал для улучшения обучения в своём монастыре Жюмьеж. Кроме того, существовали епископские школы, в которых преподавание было далеко не поверхностным. Святой Григорий Турский рассказывает нам, что, когда
король Гунтрам вошёл в Орлеан в 540 году, его встретила группа учёных из епископской школы, которые приветствовали его на латыни, греческом, иврите и сирийском стихами собственного сочинения. Святой Григорий сам получил образование в епископских школах Клермона и Вены и сообщает нам, что даже церковные студенты, прежде
Приступая к изучению священных наук, они проходили курс семи свободных искусств, а также поэзию и кантику.[72] М.
 Гизо приводит список основных монастырских и епископских школ, о которых можно найти упоминания в хрониках VII века. В одной только Нейстрии их было двадцать, и их умножение стало предметом неоднократных постановлений провинциальных соборов.

Однако нам не нужно подробно останавливаться на их истории,
потому что, каким бы ни было их количество или их превосходство,
Несомненно, что до прихода к власти Карла Великого галльские школы пришли в упадок. Упадок был постепенным, но закончился чем-то вроде полного исчезновения. «В конце IV века, — говорит г-н Гизо, — светская и духовная литература процветали бок о бок: языческая литература действительно умирала, но не была полностью мертва. Однако вскоре она исчезла, и культивировалась только духовная литература. Но если мы пойдём немного дальше,
то обнаружим, что развитие христианской литературы само по себе
исчезло»[73] — упадок, по сути, стал повсеместным.

Теннеманн в своей «Истории философии» без колебаний
приписывает это прискорбное положение дел тирании
Церкви и торжеству принципа веры и власти над принципом
свободы и разума. Но с VI по VIII век церковные власти в
Галлии не обладали достаточной силой, чтобы осуществлять
тиранию, даже если бы у них была такая возможность. Даже поверхностного знакомства с историей тех веков и их ужасными социальными потрясениями достаточно, чтобы понять, что подчинение принципу церковной власти в то время не имело большого значения.
К северу от Альп ситуация достигла тревожных масштабов. Церковь Галлии была раздираема мелкими расколами и опозорена скандалами, возникшими в основном из-за отсутствия какой-либо власти, достаточно сильной, чтобы подавить их, и святому Бонифацию пришлось решительно отстаивать верховенство Святого Престола, прежде чем можно было применить какое-либо адекватное средство для устранения этих беспорядков. Интеллектуальная бесплодность этой эпохи скорее связана с недостатком этого принципа, чем с его избытком; на самом деле она была неизбежным результатом анархии и разрушения всех социальных связей, последовавших за падением Римской империи. Если бы
Если бы церковная дисциплина сохранилась, мы могли бы, по крайней мере, наблюдать расцвет богословских исследований. Но чего можно было ожидать от епископов, которые либо получили свои должности за деньги, либо были назначены варварскими правителями из числа их собственных солдат или придворных? Лишившись всякого знания священных писаний, они вряд ли стремились привить его другим. Во многих случаях они управляли своими епархиями так, как светские землевладельцы управляют своими поместьями. Непрекращающиеся гражданские волнения,
царившие в то время, увековечили власть тьмы, ибо, как писал
Как только цитируемые высказывания становятся грубыми и
сложными, учёба неизбежно приходит в упадок. «Стремление к истине и
восприятие прекрасного — это хрупкие растения, нуждающиеся в чистом
небе и благоприятной атмосфере: посреди бурь они опускают
головы и погибают». В те мрачные времена именно Церковь, а не кто-либо другой,
предоставила литературе убежище, и именно в её монастырях
наука, «запрещённая и подавленная бушующей вокруг бурей,
нашла приют под сенью алтаря, пока не наступили лучшие времена
Времена должны были позволить ему вновь появиться в мире».[74]

 Зарождение лучшего положения дел стало проявляться во время правления Пипина. Этот монарх, по-видимому, обдумывал нечто подобное плану реформ, впоследствии осуществлённому более выдающимся гением его сына. Его первым шагом было возобновление тесных отношений со Святым Престолом, разрыв которых в значительной степени способствовал дезорганизации Церкви Франции. В 747 году, будучи тогда мэром дворца, он отправил посольство к папе Захарии, прося его о помощи и совете в реформировании епископского ордена.
В предыдущей главе было показано, что подобная реформа была начата в Австразии его братом Карломаном, где при содействии святого Бонифация, выступавшего в качестве апостольского викария, епископы и светское духовенство торжественно обязались соблюдать церковные каноны, а аббаты — следовать уставу святого Бенедикта. Последующая смена династии, правда, произошла по воле франкского народа, но только после того, как она получила одобрение Папы Римского, который решил, что власть короля должна принадлежать тому, кто её имеет.
Франки также приняли королевский титул. Обращение франков к
власти Святого Престола при избрании своего правителя имеет
огромное политическое значение, и с этого момента волна варварства
начала отступать. Соборы, проводившиеся при Пипине, не переставали
трудиться над исправлением злоупотреблений, а путешествие папы Стефана
III во Францию в 748 году, с одной стороны, показывает его как беглеца
от лангобардов, а с другой — как человека, принимающего от королей
и народа почести, причитающиеся ему как отцу христианской церкви.

Вместе с восстановлением церковной дисциплины и
законной власти Святого Престола появились первые признаки
приближающегося возрождения науки. Одним из послов, отправленных
Пипином, чтобы провести Папу Римского во Францию, был Хродеганг, епископ
Меца, немец по происхождению и образованный для своего времени.
В 762 году он сделал всё возможное, чтобы восстановить дисциплину и грамотность в своей
собственной епархии, установив каноническую жизнь среди духовенства своего
кафедрального собора и дав им устав, в котором были предусмотрены
содержание епископской семинарии. До этого он основал несколько монастырей с целью развития богословских наук, в том числе великое аббатство Горз, школа которого впоследствии стала столь знаменитой. В то же время Пипин уделял внимание исправлению литургических книг. Он получил от папы Стефана Антифонарий и Респонсорий, а также
копии трудов святого Дионисия, диалектику Аристотеля, несколько
трактатов по геометрии и орфографии и грамматику. Движение
началось с попытки реформировать церковное пение.
Во время пребывания папы Стефана при франкском дворе Пипин был
поражён величием римских голосов и попросил, чтобы некоторые из
папских певчих обучили хористов его собственной капеллы.
 Поэтому Симеон, папский капельмейстер, остался во Франции и
несколько лет давал там уроки, но проведённая таким образом реформа
была лишь частичной и окончательно утвердилась во времена Карла
Великого не без борьбы.

Дальнейшие планы Пипина были прерваны его смертью, которая
произошла в 768 году, а в 771 году умер его сын Карломан.
Карл Великий, оставшийся в живых сын Пипина, таким образом стал правителем
всех франкских территорий. Нам не нужно следить за ходом его
завоеваний, которые постепенно расширяли границы его империи
от берегов Балтийского моря до берегов Эбро и от Дуная до Атлантического океана. В течение сорока шести лет, в течение которых он управлял судьбами Европы, он вёл непрекращающиеся войны, которые, казалось, не оставляли ему времени для литературных занятий, и организовывал обширную политическую систему, которая даже в мирное время потребовала бы безраздельного внимания любого обычного человека
суверена. Но если и был когда-либо человек, который благодаря своим природным способностям возвышался над другими людьми, то это был Карл Великий. Его жизнь, как и его рост, была колоссальной. Ему никогда не казалось, что времени не хватает на то, что он хотел сделать, и во время своей десятилетней кампании против саксов и лангобардов он ухитрялся находить время, чтобы изучать грамматику и становиться достаточно искусным латинским писателем в прозе и стихах. Он нашёл себе наставников в
городах, которые завоевал. Став правителем Пизы, он
нанял Петра Пизанского, которого поставил во главе Палатинской школы,
которая существовала ещё при королях из династии Меровингов, хотя и не пользовалась такой известностью, как впоследствии, благодаря учению Алкуина. Он умел превращать врагов в друзей и таким образом привлёк ко двору знаменитого историка Павла
Варнефрида, дьякона Римской церкви, который ранее был секретарём Дидье, короля лангобардов. Когда в 744 году Карл Великий возложил
корону Ломбардии на свою голову, Павел воспротивился новому
порядку вещей и предпринял три попытки восстановить свою страну
независимость. Франкские судьи приговорили его к тому, чтобы он лишился глаз и
рук, но вмешался Карл Великий. «Нам будет нелегко найти другую руку,
которая могла бы писать историю», — сказал он, и Павел, покоренный его великодушием, вернулся с ним во Францию и согласился преподавать греческий язык юной принцессе Рихтруде, которая была помолвлена с греческим императором Константином. В глазах франков учёный-лангобард казался не кем иным, как вундеркиндом.
Франкские придворные и Пётр Пизанский изливали своё восхищение в
поэтическом послании, в котором он называет его «по-гречески Гомером, по-
На латыни — Вергилий, на иврите — ещё один Филон». О настоящей образованности Павла говорит то, что он отказался проглотить всю лесть,
содержащуюся в этом напыщенном обращении, и прямо заявил в своём ответе, что, хотя он и умеет читать по-гречески, говорить на нём не может и что он знает на иврите лишь несколько слов, выученных в школе.
Что касается того, что он был вторым Гомером или Вергилием, то он, по-видимому, счёл это намёком, а не комплиментом, и довольно резко заявил, что не хочет иметь ничего общего с двумя язычниками.
Впоследствии он занимался организацией школ в Меце и
в конце концов стал монахом в Монте-Кассино, где написал жизнеописание
святого Григория Великого и известный гимн «Ut queant laxis».[75]

 Другого итальянского учёного, святого Павлиния из Аквилеи,
после завоевания Фриули франкским правителем уговорили поступить к нему на службу;
Я не скажу, что его _купили_, но ему, безусловно, заплатили
крупным пожертвованием в виде конфискованной территории, переданной по диплому
«почтенному Паулину, мастеру грамматики». Но никто
некоторым из этих ученых личностей было суждено сыграть столь значительную роль
в том возрождении науки, которое прославило Карла Великого
правление нашего соотечественника Алкуина. Это было в 781 году, по случаю
второго визита короля в Италию, встреча состоялась в
Парме, результатом которой стало закрепление английского ученого при
франкском дворе. Получив согласие своего епископа и правителя на это соглашение, Алкуин в 782 году прибыл во Францию,
приведя с собой нескольких лучших учёных Йорка, среди которых были Визо, Фредегиз и Сигульф. Карл Великий принял его с радостью,
и выделил ему три аббатства для содержания себя и своих
учеников, а именно: Феррьер, Сен-Люп в Труа и Сен-
Жосс в Понтье. С этого времени Алкуин занимал первое место в
литературном обществе, окружавшем франкского правителя, и исполнял
обязанности, которые были столь же обширными, сколь и разнообразными.
Три великих дела требовали его внимания: исправление
литургических книг, руководство придворной академией и
создание других государственных школ по всей империи. Алкуин
началось с задачей первым в списке, пока в его
команды сами были оказаны чтения, толку от этого было мало, чтобы
разговоры об открытии школ. В руках невежественных переписчиков текста
Писания стал настолько коррумпированным, чтобы быть еле различим. В
Евангелие и послания по воскресеньям и в праздники впервые
исправлениями и подобная система пунктуации и акцентуации принят
как можно включить даже разучился читать их без всякого
грубейшая ошибка. Более трудное предприятие по исправлению всего
Библия была завершена только в 800 году, когда по случаю коронации Карла Великого в Риме в качестве императора Запада Алкуин преподнёс ему в качестве лучшего подарка, который только мог предложить, экземпляр священного тома, тщательно очищенный от ошибок.[76]

 Но именно как глава Папской школы Алкуин оказал наибольшее влияние на восстановление письменности. Карл Великий
представил себя в качестве своего первого ученика вместе с тремя
принцами, Пипином, Карлом и Людовиком, своей сестрой Гизелой и
дочерью Рихтрудой, своими советниками Адалардом и Ангильбертом, а также
Эгинхард, его секретарь. Такие выдающиеся учёные вскоре нашли множество подражателей своему примеру, и Алкуин стал ежедневно читать лекции большой толпе епископов, знати и придворных.
 Король хотел превратить свой двор в новые Афины, превосходящие Древнюю Грецию, поскольку учение Христа предпочтительнее учения Платона. Там должны были преподаваться все гуманитарные науки, но таким образом, чтобы каждая из них была связана с религией, поскольку это считалось конечной целью всего обучения.
Грамматику изучали для того, чтобы лучше понимать Священное Писание
и точнее его переписывать; музыке, которой уделялось много внимания,
в основном обучали церковному пению; а риторику и диалектику
изучали главным образом для того, чтобы объяснять труды отцов церкви
и опровергать заблуждения, противоречащие вере. «Короче говоря, —
говорит Кревье, — и король, и учёный, работавший с ним, стремились
привести всё к религии, и ничто не считалось по-настоящему полезным,
если не имело отношения к этой цели».[77]

Поначалу Алкуин разрешал изучать классических поэтов, и в детстве, как мы знаем, он больше читал Вергилия, чем Священное Писание. Его труды свидетельствуют о прекрасном знакомстве с античными поэтами и философами, которых он постоянно цитирует, и хотя в преклонном возрасте он отговаривал своих учеников-монахов от изучения этого предмета, несомненно, что он разрешал и даже поощрял его, будучи главой Палатинской школы. Это видно из одного из его известных посланий Карлу Великому, в котором он живо описывает работу, которую там выполняли студенты и
их наставники. Одного он описывает как учителя чтецов королевской
часовни, который учит их читать, не сбиваясь с ударения; другой обучает
мальчиков церковному пению; Эгинхард, которого называют «знатоком
просодии», кажется, бездельничает, но Гизла созерцает звёзды в
тихой ночи. «_Но какое преступление_», — продолжает он, —
_«совершил гармоничный Вергилий?»_ Разве отец поэтов не достоин найти учителя, который научит детей во дворце восхищаться его стихами? И он заключает, выражая надежду, что
Двое из них, которых он называет Тирсисом и Меналком, могут ещё долго жить, чтобы следить за поварами и снабжать автора большими кубками греческого вина и дымящимися блюдами.

 В этой небольшой шутке мы видим, что, несмотря на игривые намёки на их дружеское общение, учёные из Палаты занимались серьёзной работой, и когда Алкуин писал это, он, конечно, был далёк от тех суровых взглядов на классические науки, которые ему обычно приписывают. Это правда,
что позже он пытался отговорить своего ученика,
Сигульф, изучая то, что он называл «нечистым красноречием Вергилия», сказал ему, что Священного Писания ему должно быть достаточно. Он также упрекнул Ригбода, архиепископа Менцского, за то, что тот носил Вергилия в своей сумке, и пожелал, чтобы вместо него он носил Евангелие. Но, вероятно, большинство священнослужителей согласились бы с ним в том, что архиепископ мог бы с большей пользой проводить время за Евангелием, а не за «Энеидой». Сигульф, конечно, не чувствовал себя обязанным буквально следовать совету своего хозяина, потому что
В школе Феррьер, которой он впоследствии руководил, очень широко изучались латинские поэты. Он привил своим ученикам такой вкус к классике, что в следующее правление мы видим, как Лупус из Феррьер исправляет труды Плиния и отправляет в Рим копии сочинений Светония и Квинта Курция. Таким образом, очевидно, что
классические языки не были полностью исключены из системы образования
Алкуина, хотя в целом следует согласиться с мнением Кревье,
которое даёт верное представление о взглядах, преобладавших на
протяжении всего монашеского периода. Авторы, чьё исследование
Карл Великий и Алкуин стремились продвигать не столько Вергилия и Цицерона, сколько святого Иеронима и святого Августина. Карл Великий, восхищаясь этими отцами церкви, желал, чтобы при его дворе была дюжина таких людей. «Град Божий» читали за королевским столом, и придворные ученики задавали своему учителю вопросы скорее о неясных местах Священного Писания, чем о трудностях стихосложения. Однако в одном они проявили классический вкус — в выборе имён. Королевская
Все академики радовались каким-нибудь литературным прозвищам: Алкуин был
Флакком, Ангильберт — Гомером, но сам Карл Великий принял более
библейское имя Давид.

 Стремление, с которым этот необыкновенный человек стремился
к знаниям и распространял их по своим владениям, поистине достойно восхищения, если вспомнить, с какими огромными трудами он постоянно был связан. Гинкмар, епископ Реймса, оставил нам интересный отчёт о всевозможных делах, которые он ежедневно лично расследовал. Однако, будучи «королём Европы»,
как его правильно называли, он собственными руками управлял делами
могущественной империи, он терпеливо проходил курс обучения
, который мог бы подойти студенту университета. Он говорил и писал
Латино с объекта, и читать по-гречески, хотя он не был столь же
успешный в разговорной речи это. Он немного знал сирийский язык и
к концу своей жизни исправил латинскую копию Евангелий,
сравнив ее с греческим и сирийским текстом. Он изучал все
гуманитарные науки под руководством Алкуина и был настоящим немцем в своей любви к
Музыка. Он завершил реформу церковного пения, которую пытался провести его отец
, что было несколько затруднено из-за
упрямства его собственных певцов. Это было во время пасхального фестиваля
787 года, когда Карл Великий, находившийся тогда в Риме, был призван решить спор
, который разгорелся между галликанскими и римскими певчими.
Галликанцы утверждали, что их тона были самыми красивыми,
в то время как римляне ссылались на учение святого Григория, которое
ревностно сохранялось в его школе, но которое, по их мнению,
утверждали, что галликанцы развратились. Спор разгорался, и в то время как вспыльчивые франки, полагаясь на защиту короля, осыпали своих противников оскорбительными эпитетами, более утончённые римляне прибегали к сарказму и притворялись, что сожалеют о невежестве таких грубых варваров. Карл Великий выслушал обе стороны, а затем обратился к своим певцам. — Скажи мне, — спросил он, —
где поток чище: у истока или в русле?
 — Конечно, у истока, — был ответ. — Что ж, — сказал король, — возвращайся к истоку, ведь, по твоим словам,
коррупция лежит на вас ”. Это был аргумент _ad hominem_, и
удрученные франки были вынуждены признать себя побежденными. Чтобы навсегда решить этот
вопрос, Карл Великий попросил папу Адриана подарить
ему два певчих из григорианской школы и подлинную копию
о римском антифонарии, который Адриан сам записал в соответствии с
системой, установленной тогда в Риме. Два певца, Теодор
и Бенедикт, соответственно, сопровождали короля обратно во Францию и
были наняты для обучения правильному пению и искоренения галликанского
Чтобы искоренить их пороки, Карл Великий основал две музыкальные школы: одну в Меце для Австразии, а другую в Суассоне для Нейстрии, в каждой из которых преподавал один из римских учителей. Всем хормейстерам было приказано приходить туда и учиться под их руководством, а также присылать свои книги для исправления, которые, по словам монаха из Ангулема, до того времени каждый портил по своему усмотрению[78].

Иоанн Диакон, писавший в следующем столетии и, очевидно, чрезвычайно радовавшийся поражению галликанцев,
Он включает всю историю спора в жизнеописание святого
Григория. Он отмечает, что франкские органы не могли
выдавать определённые трели и нюансы итальянского пения.
«Варварская грубость их охрипших глоток, — говорит он, — когда они,
изменяя интонацию и тембр, пытались воспроизвести нежную
мелодию псалма, из-за естественной хрипоты издавала скрежещущие
звуки, похожие на грохот повозок на большой дороге; и таким образом,
вместо того, чтобы радовать души слушателей, их пение, напротив,
скорее беспокоило их, вызывая раздражение».[79]
Это уже плохо, но монах из Ангулема хотел бы, чтобы мы знали, что франкским прихожанам приходилось отвлекаться не только из-за своих ушей. Сильное волнение, которое испытывал один неопытный певец, пытаясь воспроизвести требуемое «дрожание», должно быть, сильно подрывало самообладание тех, кто это видел. «Случилось так, — говорит историк, — что некий
клерк, не знавший общепринятых правил, был призван играть в
королевской часовне, когда, вращая головой из стороны в сторону и
Разинув огромный рот, он мучительно пытался подражать окружающим». Хор, конечно, сдерживал смех, но
Карл Великий, не выказывая ни малейшего признака раздражения или насмешки, подозвал к себе несчастного певца после окончания службы и наградил его за усердие щедрым подарком. Этот великий король часто присутствовал на заутрене и указывал рукой на клирика, который должен был петь песнопения. Также говорят,
что он отмечал окончание мотетов особым гортанным звуком
звук (историк называет его «хрюканьем»), который стал основой для начала фразы. Во время его правления начали использовать органы, и Валафрид Страбон рассказывает нам о женщине, которая умерла от восторга, впервые услышав один из этих инструментов.

 Неоднократно утверждалось, что Карл Великий, несмотря на всю свою образованность, никогда не умел писать. Это предположение основано на
словах его секретаря Эгинхарда, который говорит: «Он пытался писать и
постоянно носил с собой маленькие таблички, чтобы на досуге
в какой-то момент он мог бы приучить свою руку к рисованию (_effigiendis_)
букв, но у него плохо получалось, потому что он слишком поздно занялся этим искусством». Даже если этот отрывок следует понимать как описание использования пера и чернил, он лишь сообщает нам, что император писал как школьник, и это обстоятельство не лишено параллелей в истории великих людей. Но выражение «рисовать» или «вырисовывать» буквы, по-видимому, скорее относится к искусству
иллюминации и _декоративной каллиграфии_, которая, собственно, и является искусством каллиграфии. Это объяснение находит дополнительную поддержку в
Тот факт, что Карл Великий был страстным поклонником живописи,
привёл к тому, что бесчисленные рукописи были украшены миниатюрами и
орнаментами, многие из которых сохранились до сих пор, а портрет
императора часто появлялся на них. Даже его походная молельня была расписана,
и одной из обязанностей послов, которых он периодически отправлял по
своим владениям, было проверять и докладывать о состоянии росписей в
церквях. Его воинственная рука, скорее всего, владела мечом лучше, чем пером, и это вполне возможно
Считается, что он плохо рисовал, но то, что он умел писать, подтверждается копией Евангелий, исправленной его рукой после того, как он сравнил её с греческим и сирийским текстом, которая до сих пор хранится в Вене, а также прямым свидетельством Хинкмара.[80]

 Этот прелат в своём отчёте о Нисском соборе отмечает:
«Мы часто слышали от придворных короля Карла, что этот
принц, превосходивший всех остальных королей Франции в знании Священного Писания, гражданского и церковного права, всегда
у изголовья его кровати лежали _таблицы и перья_, чтобы он мог записывать днём и ночью любые мысли, которые приходили ему в голову и могли быть полезны для Церкви или Государства». Он также подарил Страсбургской церкви
 Псалтырь, в котором его имя было написано его собственной рукой[81];
и можно предположить, что он сам переписывал свои многочисленные письма Алкуину. Среди трудов этого учёного мы находим тридцать
писем, адресованных королю и содержащих ответы на его вопросы по
богословским и научным темам. Эти письма показывают, что Алкуин
Ему было нелегко удовлетворить интеллектуальные потребности человека, который интересовался всем на свете и одинаково хорошо разбирался в истории, хронологии, морали, астрономии, грамматике, теологии и юриспруденции. Он получал особое удовольствие от изучения астрономии и в ясные ночи любил наблюдать за звёздами с крыши своего дворца. В 798 году король и его учёные испытывали сильное беспокойство из-за беспорядочных движений планеты
Марс, исчезновение которого на целый год передало им их полномочия
для объяснения. Алкуину было написано письмо, и его умоляли объяснить это
явление, и его ответ показывает, что он проверил утверждения
, найденные в его книгах, путем тщательных астрономических наблюдений. “Что
сейчас произошло на Марсе, - говорит он, - часто наблюдается все
других планет, а именно: чтобы они оставались дольше под горизонтом, чем
сказано в книгах древних. Восход и закат звёзд отличаются от наблюдений тех, кто живёт в южных и восточных частях света, где в основном процветали мастера
которые сформулировали законы Вселенной». Из этих слов можно сделать вывод, что Алкуин был знаком с шарообразной формой Земли и понимал связанные с ней явления. Карл Великий претендовал на звание поэта, и в его трудах, которые представлены в сборнике аббата Миня, напечатаны девять его латинских стихотворений.[82] Одной из них была эпитафия его другу, папе Адриану I, которую он хотел поместить над могилой этого понтифика и поэтому приказал выгравировать её буквами
золотом на мраморной табличке и отправлены в Рим. Эти тридцать восемь стихов
обрели своего рода бессмертие. Табличка сохранилась в портике базилики Святого Петра, где
её до сих пор может увидеть благочестивый посетитель вместе с другой
надписью, содержащей древнее дарение папы Григория II оливковой рощи
для обеспечения маслом светильников, горящих вокруг гробницы апостола. Все античные авторы единодушно утверждают, что эти
стихи действительно принадлежат императору, а не
Алкуина, как утверждают некоторые. Они носят название «Эпитафия Адриану
I., Папе Римскому, которую Карл Великий воздвиг на его могиле».

 Но одной из самых интересных особенностей интеллектуальной деятельности Карла Великого была его попытка усовершенствовать свой родной язык и придать ему грамматическую форму. Он начал составлять грамматику немецкого языка, которую впоследствии продолжил Рабан Мавр;
другие учёные-палатинцы присоединились к нему в этом деле и дали месяцам и дням недели названия, которые они носят до сих пор на немецком языке. Следуя тому же замыслу, император составил
сборник старинных тюдуских песен, некоторые из которых он записал со слов своих солдат; но после его смерти Людовик Дебонэр нашёл рукопись и, увидев имена скандинавских божеств, не осознавая важности работы, которой занимался его великий отец, бросил её в огонь. Ничто не было так дорого Карлу Великому, как завершение этого начинания, и он часто говорил, что надеется увидеть тот день, когда законы будут написаны на
Франкский язык, сравнивая затыкание им рта на языке
о котором простые люди не знали из-за поведения Калигулы,
который заставлял писать свои указы неразборчивым почерком и
прятать их с глаз долой, чтобы люди неосознанно нарушали их
и тем самым навлекали на себя смертный приговор. Алкуин, без сомнения, помогал в этой
работе, которая всегда пользовалась благосклонностью английских монахов.
 Говорят, что ещё до отъезда из родной страны он
Англосаксонская версия Пятикнижия, которая сохранилась и использовалась
вплоть до XII века; и он, естественно, был готов
участвовать в планах короля и особенно в обеспечении
Религиозное просвещение народа на его родном языке. Кое-что в этом направлении уже было сделано в Германии последователями святого Бонифация, и в начале VIII века мы находим формулы исповеди, краткие исповедания веры и отрывки из псалмов и гимнов, переведённые для народного употребления на грубый тюрингский диалект.
Некоторые из ранних немецких гимнов, по-видимому, были написаны монахами из Санкт-Галлена и использовались как ценное средство обучения людей основам религии. Примеры таких гимнов приведены ниже
Нот в своей «Истории немецкого языка» приводит
фрагмент 138-го псалма. Следует, конечно, иметь в виду,
что язык, на котором говорили жители Германии, был по сути
таким же, как и у английских миссионеров, которые, таким образом,
обладали особыми возможностями для проповедования и обучения своих новообращённых.
Таким образом, форма отречения и исповедания веры, составленная
святым Бонифацием и его последователями для использования их немецкими
катехуменами, в равной степени близка англосаксонской и тюденской
идиоматике: «Отрекся ли ты от дьявола? Отрекся ли ты от дьявола? Возлюбил ли ты Бога?»
Альмейтиган, Фадаэр? Эк Гелобо в Гот, Альмейтиган Фадаэр. Гелобисту
в Крист, Годес суно? Гелобисту в Хальсган Гаст? И когда мы говорим о Карле Великом, который культивировал тюрингский или древнегерманский диалект, следует также помнить, что франки были германской расой и что то, что мы сейчас называем _французским языком_, сформировалось не из их языка, а из романского, или испорченной латыни, которая преобладала в южных провинциях Галлии, а также в Испании и на севере Италии. Со временем во Франции возобладал галло-римский элемент,
Романский язык стал повсеместно использоваться, в то время как
тевтонский язык, как и прежде, оставался языком немцев. Поэтому Верстиган
не лукавил, утверждая, что в прежние времена все англичане говорили по-французски, а франкский и саксонский диалекты были по сути одним и тем же языком.

Более серьёзные исследования учёных из Палотинского института были оживлены, по
примеру англосаксонских школ, диалогами, в которых в утомительном изобилии
присутствуют загадки и игра слов. Существует любопытный фрагмент,
озаглавленный как спор между Алкуином и
Пепин, в котором ум ученика стимулируется вопросами учителя. Эти упражнения, _ad acuendos pueros_, как их называли, часто использовались английскими учителями, и можно найти образцы, которые, по-видимому, применялись вплоть до XIV века. «Что такое письмо?» — спрашивает Алкуин.
 «Хранитель истории». «Что такое речь?» «Переводчик души». «Что такое свобода человека?» «Невинность». «Что такое
день?» «Призыв к труду». «Что такое солнце?» «Великолепие
Вселенная». «Что такое зима?» «Изгнанница весны». «Что такое весна?»
«Художник земли». Алкуин говорит: «На днях я видел
стоящего человека, ходячего мертвеца, ходячего человека, который никогда не дышал».
Пепин. «Как такое возможно? Объяснись». Алкуин. «Это был мой
образ, отражённый в воде». Пепин. «Как я мог не понять
тебя? Я часто видел то же самое».

 В своих письмах к юным принцам Алкуин открыто указывает на их
недостатки и даёт им отличные советы. «Стремитесь, — пишет он, —
украсить свой благородный род благородными поступками; пусть смирение будет в вас
в сердце твоём и на устах твоих; и пусть твоя жизнь будет образцом
честности, чтобы Бог был милостив к тебе и даровал тебе долгие дни». Однако
придворная школа предназначалась не только для принцев и знати; в неё
принимали и детей низшего сословия, чтобы дать им такое образование,
которое впоследствии позволило бы им занимать различные должности в
церкви и государстве. Карл Великий взял это на себя и впоследствии
продвигал своих учеников в соответствии с их заслугами и способностями. Мы узнаём об этом из следующего очаровательного повествования, рассказанного
монахом из Сент-Галла.

«Славный король Карл, — говорит он, — вернувшись в Галлию после долгого отсутствия, приказал, чтобы все дети, которых он обучал, предстали перед ним и представили свои сочинения в прозе и стихах. Те, кто был низкого и незнатного происхождения, преуспели лучше всего, в то время как сыновья знати не принесли ничего ценного. Тогда мудрый правитель, отделив прилежных учеников от ленивых и посадив первых по правую руку от себя, сказал им: «Дети мои, вы можете рассчитывать на мою дружбу
и защиту, поскольку вы сделали всё возможное, чтобы выполнить мои приказы,
и усердно трудились в меру своих способностей. Постарайтесь
сделать ещё лучше, и тогда вы получите самые почётные должности,
которые я могу вам предложить, и всегда будете дороги моему сердцу. Затем, повернувшись к тем, кто стоял слева от него, он сказал:
— Что касается вас, — сказал он, — рожденных в благородных семьях и детей первых домов моего королевства, то, напрасно полагаясь на свое происхождение и богатство, вы пренебрегли моими приказами и предпочли игры и безделье учебе, которая является истинной славой вашего возраста. Но я клянусь вам,
Я не стану обращать внимания на ваше благородное происхождение, и если вы не компенсируете свою леность усердной учёбой, вы не получите никакой милости от Карла».

Некоторые писатели, в том числе Ампер, считали, что после всего, что было сказано и написано о Палатинской школе, на самом деле никакой школы не было, а была лишь литературная академия. Вероятно, существовали и школа, и академия, и эти два учреждения, хотя и не были идентичными, управлялись одними и теми же мастерами. Согласно этой точке зрения, Палатинская _академия_ была основана
Друзья и придворные Карла Великого, в то время как _школа_ предназначалась для обучения юношей, главным образом, если не исключительно, для церковного государства и отбирала учеников из всех сословий, знатных и простых. Монах из Санкт-Галлена решительно высказывается по этому последнему вопросу и упоминает двух учеников, сыновей мельников, которые после окончания императорской школы, в которой они, по-видимому, ничем не отличились, поступили в монастырь Боббио. Доказательства реального существования этой школы на самом деле слишком убедительны, чтобы в них можно было усомниться. Господин Ампер, по-видимому,
Мы были поражены, узнав, что император повсюду сопровождался толпой школяров. Какой бы странной и неудобной ни казалась такая система с нашей точки зрения, исторические свидетельства убедительно доказывают, что она действительно существовала. В житии святого Адаларда есть упоминания о _turba clericorum palatii_. Алкуин в своих письмах не раз жалуется на усталость, вызванную постоянными путешествиями. И мы знаем, что Оттон Великий, при котором
была возрождена Палатинская школа, открыто подражал
Карл Великий всегда требовал, чтобы его ученики сопровождали его, и его брат Бруно, который руководил их обучением, следовал за двором и носил с собой книги.

 Тогда, как мы должны полагать, это была настоящая школа, которой руководил Алкуин, и большинство французских писателей считают её прообразом Парижского университета. Двор франкского монарха действительно располагался не в Париже, а в Экс-ла-Шапель, но, по-видимому, во время правления Карла Лысого он был перенесён в Париж, и там Палатинская школа продолжала процветать под руководством ряда знаменитых
мастеров и, возможно, сформировали ядро того великого учреждения,
которое занимает столь важное место в истории образования.

Между тем, его преподавательская деятельность не отнимала у
Алкуина столько времени, чтобы помешать ему посвятить себя исправлению
рукописей, и количество книг продолжало расти. Постепенно сформировался штат искусных переписчиков, и как только какая-либо работа была пересмотрена Алкуином и его коллегами, она передавалась в руки монахов-переписчиков. Некоторые аббатства, например Фонтанель, прославились исключительной точностью
их переписчиков и красоту их почерка. В Реймсе и
Корби монахи также значительно преуспели и, отказавшись от испорченного
письменного языка, который использовался до тех пор, перешли на более мелкие
латинские буквы. Были составлены правила, запрещающие нанимать в качестве переписчиков
тех, кто не обладал знаниями грамматики, необходимыми для того, чтобы
избегать ошибок; а для специальных нужд переписчиков Алкуин
составил трактаты по орфографии и пунктуации. Библиотеки
постепенно собирались во всех основных монастырях, включая
основные труды отцов церкви и латинских классиков. В библиотеке Сен-Рикье, настоятелем которой стал Ангильберт, мы находим несколько лет спустя копии Гомера, Вергилия и Цицерона; в Реймсе — Цезаря, Ливия и Лукана; в Дижоне был Гораций, а в Монтиренде — труды Цицерона и Теренция. Текст, написанный последним автором, был переработан и исправлен самим Алкуином, что подтверждает То, что было сказано ранее о его терпимости по отношению к поэтам. С этого времени переписывание книг стало считаться одним из обычных видов монастырского ручного труда, в значительной степени заменив собой сельскохозяйственные работы, которыми в прежние времена обычно занимались монахи. Реальная тяжёлая работа головой, глазами и руками, которую она предполагала, метко выражена в известном двустишии:

 Tres digiti scribunt, totum corpusque laborat,
 Те, кто не умеет писать, считают, что это не труд.

 Если бы надежда на выгоду побуждала тех, кто находится снаружи, следовать за ним, как
перед детьми из монастырских общин ставились более духовные цели. За благотворительную деятельность, совершённую из любви к Богу и людям,
обещалось вечное воздаяние, а упорный труд в течение всей жизни,
как считалось, мог быть предложен в качестве приемлемого покаяния. Тем временем дух реформации распространялся от двора по всей стране.
Капитулярии Карла Великого, названные так потому, что они были
разделены на главы, включали в себя, помимо различных законов, регулирующих
гражданское управление, и другие, направленные на поощрение образования.
В циркулярном письме, адресованном Карлом Великим по возвращении из Рима в 787 году всем епископам и аббатам королевства, после благодарностей за письма и благочестивые молитвы он критикует грамматику, в которой они были написаны. «Те, кто стремится угодить Богу праведной жизнью, — пишет король, — не должны пренебрегать тем, чтобы угождать Ему правильной речью, и хорошо, что монастыри и епископские семинарии должны уделять внимание литературе, а также религиозным обрядам. Лучше вести праведную жизнь
жизнь, чем стать учёным; тем не менее, знание предшествует действию.
 Таким образом, каждый должен понимать, что он делает, и разум лучше осознаёт свой долг, когда язык, восхваляющий Бога, не содержит грамматических ошибок». Далее автор замечает, что благородные чувства его духовенства были выражены в грубом и неотесанном стиле; они были вдохновлены истинной преданностью, но язык подвёл их из-за недостатка культуры. «Но если ошибки в словах
опасны, то ещё опаснее ошибки в их значении. Поэтому мы
призываем вас не пренебрегать обучением.
смиренное намерение угодить Богу, чтобы с большей уверенностью проникать в тайны Священного Писания. Короче говоря, мы хотим, чтобы вы были такими, какими должны быть воины Христовы, — благочестивыми в душе, образованными в общении с миром, целомудренными в жизни и учёными в беседах, — чтобы все, кто обращается к вам, могли быть просвещены вашей мудростью так же, как и назидаемы вашей святой жизнью». Это не осталось пустой рекомендацией; за ней последовали
постановления о возрождении старых монастырских и соборных школ, и
для основания других государственных школ, создание которых стало важнейшей особенностью возрождения образования при Карле Великом.
 В бенедиктинских монастырях всегда существовали или считались существующими два вида школ — большие и малые. В малых школах, по словам Тритемия, преподавали «католическую веру и молитвы, грамматику, церковную музыку, псалмы и
_Computum_, или метод расчёта даты Пасхи», а в больших школах также преподавали гуманитарные науки. В капитулярии
Ахена, опубликованном в 789 году, Карл Великий потребовал, чтобы в малых школах
Школы должны были быть при всех монастырях и соборных церквях без исключения, и в них должны были приниматься дети всех сословий, как знатных, так и простолюдинов. В то же время более крупные и важные монастыри должны были открывать крупные школы, в которых преподавались математика, астрономия, арифметика, география, музыка, риторика и диалектика; и эти школы тоже были двух типов.[83]
Некоторые из них были внутренними, или келейными, и предназначались только для младших монахов,
в то время как другие были внешними, или публичными, и предназначались для учеников.
как светские, так и церковные. Некий монах, обладающий достаточными познаниями,
назначался схоластиком, а если в общине не находилось такого, то нередко приглашали монаха из другого монастыря, чтобы он возглавил школу. При одном и том же монастыре или соборе часто существовали внутренняя и внешняя школы, которыми руководили разные учителя. Ученики внутренней школы были частью общины, а ученики внешней школы, хотя и подчинялись определённой дисциплине, не участвовали в тех же религиозных обрядах. Миряне-студенты
Получил в этих внешних школах, и гораздо более обширное, чем принято считать. Большинство популярных авторов представляли монастырские школы как предназначенные исключительно для тех, кто готовится к религиозной жизни, тем самым путая внутренние и внешние школы. Государственные школы такого рода были открыты в Фульде,
Санкт-Галлене, Туре, Ирсоге, Ирсфилде, Горце, Флёри, Л’Иль-Барб,
Фонтанелле и Ферриере, а также во многих других монастырях
и соборах, список которых приводит Мабильон.[84] Булай,
Он действительно пытается показать, что Карл Великий ограничил изучение в церковных школах грамматикой и богословием и разрешил монастырям и епископским церквям сохранить лишь _малые_ школы, «поскольку очевидно, что разнообразие наук, как священных, так и мирских, несовместимо с аскетическим образом жизни».
 Он даже осмеливается выдвинуть предположение, что высшие школы были сосредоточены в определённых местах, таких как Павия, Болонья и Париж. Но Булай писал с целью прославить свой
университет за счёт монастырских школ. Мы задаёмся вопросом
с удивлением, где он мог найти доказательства даже существования каких-либо школ в Париже и Болонье во времена правления Карла Великого?[85] А что касается ограничения монахов школами низшего уровня, то можно с уверенностью утверждать, что мысль о каком-либо ограничении была последней, которая приходила в голову императору.
 Как говорит Теодульф Орлеанский, он всю жизнь только и делал, что поощрял своих монахов и епископов к получению знаний. На протяжении всего периода правления Карла Великого наиболее известные школы, безусловно,
не в Болонье, Париже и Павии. Это были епископские и монастырские школы в Туре, Фульде, Реймсе, Санкт-Галлене и Хирсфилде,
преподавателями в которых были либо монахи, либо каноники. Постановление 789 года следует понимать не как запрет священнослужителям изучать что-либо, кроме теологии, грамматики и церковной музыки, а как требование изучать _по крайней мере_ эти предметы. При этом, по словам Тритемия, «там, где материальных средств было больше, а монахов — больше, вероятность того, что
Существовала необходимость в том, чтобы найти человека, умеющего преподавать священное писание, а также другие гуманитарные науки. Монахи из тех монастырей, в которых не преподавались высшие науки, отправлялись в другие религиозные учреждения и учились в их государственных школах; и мы, безусловно, не находим никаких следов, даже самых слабых, того принципа, что высшие науки считались неподходящими для аскетов, поскольку на самом деле аскеты были чуть ли не единственными учёными того времени.
Если бы миряне тоже встречались с нами — и даже, как я думаю, мы
увидим, чаще, чем это обычно признают современные историки
- и все же это были исключительные случаи, и подавляющее
большинство тех, кто учился, как и тех, кто преподавал, продолжало
столетия, которые будут извлечены из монашеского тела.

Основание или возрождение церковных школ рассеяло
семена обучения распространились по всей Франкской империи. Все
великие люди, которых Карл Великий собрал вокруг себя принимала участие в одном
так или иначе в эту работу. Теодульф, епископ Орлеанский, гот по
национальности и итальянец по происхождению, особенно отличился тем, что
его рвение в создании школ по всей его епархии. Он
опубликовал капитулярий об обязанностях священников, в котором разрешил
им отправлять своих племянников или других родственников в определённые школы
епархии, которые тогда не считались государственными. Он также предписал,
чтобы священники открывали школы в деревнях и сельских районах,
«и если кто-то из верующих захочет доверить ему своих детей,
чтобы они учились грамоте, пусть он не отказывает им в приёме
и обучении, но милосердно учит их». Это должно было делаться
бесплатно, без какого-либо вознаграждения, кроме того, что могли добровольно предложить родители. Хотелось бы узнать больше о том, как
проходило обучение в этих приходских школах, и особенно о том, принимали ли в них детей из крестьянских семей. То, что деревенские жители действительно ходили в школу и чему-то учились во времена Карла Великого, кажется, уже не вызывает сомнений. Среди капитуляриев короля Европы мы находим один, который требует, чтобы крестьяне, перегоняя скот на пастбище и обратно, _пели псалмы
Церкви, чтобы все люди могли узнать в них христиан. Это
предписание, очевидно, подразумевало, что латинские песнопения были хорошо известны
крестьянам, и, вероятно, разучивание церковных гимнов и антифонов
составляло значительную часть их школьного образования. Теодульф
был одним из _missi dominici_, или посланников, которых Карл Великий
разослал по провинциям своей империи, чтобы расследовать злоупотребления
и исправить их. По возвращении из одной из таких экспедиций он опубликовал
стихотворение под названием «Обращение к судьям», в котором он даёт очень
В примечательном отчёте о его путешествии по провинциям Нарбонны
описывается, с каким трудом ему удавалось противостоять попыткам
подкупить его. Ему предлагали взятки всех видов: золото
и драгоценные камни, изящные вазы, которые, судя по классическим
сюжетам, изображённым на них, несомненно, были реликвиями античного
греческого искусства, лошадей, мулов, меха, шерстяные ткани и свечи. Однако он отказался от всего, кроме еды для себя и сена для своих лошадей, и советует всем судьям поступать так же. То же самое
Теодульф, чьё имя знакомо нам как автора Responsory,
_Gloria, laus et honor_. Навлекши на себя недовольство
императора Людовика, он был заключён в тюрьму по приказу этого правителя в Анже;
но в Вербное воскресенье, когда император проходил в торжественной процессии мимо тюремных стен епископа, Теодульф спел из окна слова, которые он сочинил, и этим так тронул сердце монарха Дебонэра, что тот даровал ему свободу и приказал включить этот гимн в богослужение, которое проводится в этот день и по сей день.

Имя Теодульфа следует помнить не только как основателя школ, но и как автора школьных учебников. Он сочувствовал юным и неопытным умам, обречённым черпать все свои знания из сухих и непривлекательных трактатов Присциана и Марциана Капеллы, и придумал собственный план, как сделать их немного более популярными. Он сочинил на лёгком латинском языке описание
предполагаемого древа науки, которое он, кроме того, велел нарисовать
и изобразить на стволе и ветвях которого появились семь
гуманитарные науки. У подножия дерева сидела Грамматика, основа всех человеческих знаний, держа в руке могучий жезл; на вершине восседала Философия; справа с протянутой рукой стояла Риторика, а слева — серьёзная и вдумчивая Диалектика; и так далее. Всё это было описано в «Carmina de septem artibus», где добрый епископ изо всех сил старался усыпать тернистый путь познания цветами воображения.
Попытка была, по крайней мере, достойна похвалы, и для такого великого учёного
В нём была грациозная снисходительность, поскольку Теодольф, как сообщается,
занимался некоторыми редкими науками и, по крайней мере, немного знал греческий и древнееврейский языки.

 Другие министры Карла Великого также принимали активное участие в
трудах эпохи Возрождения. Смаргард, аббат монастыря Святого Михаила в
Верденской епархии и один из главных советников императора,
не только основал школы во всех частях епархии, особенно в
своём собственном аббатстве, но и написал большую латинскую
грамматику для своих учеников. Экземпляр, который Мабильон
видел в
На титульном листе аббатства Корби были слова: _In Christi
nomine incipit Grammatici Smaragdi Abbatis mirificus Tractatus._
Затем следует пролог, в котором аббат заявляет, что, обучая грамматике своих монахов, он, по мере своих возможностей, приучил их записывать суть его лекций на своих табличках, чтобы то, что они слышали, они могли запомнить благодаря частому чтению. И воспользовавшись этим, они уговорили его написать этот трактат, что он и сделал, украсив свою маленькую книгу
не из Марона или Цицерона, а из Священного Писания,
чтобы его читатели могли одновременно насладиться приятным напитком грамматического искусства, а также Словом Божьим.
 И он сделал это потому, что многие оправдывают своё невежество, говоря, что в грамматике не упоминают Бога, а только языческие имена и примеры, и что поэтому этим искусством справедливо пренебрегают. Но он скорее придерживается мнения, что мы должны поступить так, как
израильтяне, когда они избавились от египтян, и принести в жертву Богу
сокровища, взятые у язычников. Он, по-видимому, уделял некоторое внимание просторечным диалектам и приводит списки франкских и готских отчеств с их латинскими толкованиями.[86]

 Святой Бенедикт Анианский, виночерпий Карла Великого, а впоследствии великий реформатор бенедиктинского ордена, был почти так же усерден в восстановлении наук, как и в возвращении строгой дисциплины.
«Повсюду, — говорит его ученик святой Ардо, — он назначал певчих,
обучал чтецов, учреждал школы грамматиков и тех, кто владел
священными письменами; он также собрал великое множество книг».
Мы также не должны упускать из виду труды Лейдрада, императорского библиотекаря и одного из «missi dominici», который, будучи назначен
архиепископом Лионским, обратился к своему императору с любопытным письмом, в котором описал результаты своих трудов.
По милости Божьей он установил в своей церкви регулярное пение псалмов;
у него есть школы певцов и школы чтецов, которые не только правильно читают Священное Писание, но и понимают духовный смысл Евангелий и пророчеств; некоторые даже постигли мистическое значение книг Соломона и Иова.
Он также сделал всё, что было в его силах, чтобы способствовать переписыванию книг,
и построил, отремонтировал и украсил невероятное количество
церквей и монастырей. Кроме того, был Ангильберт,
любимый министр Пипина и Карла Великого, который, удалившись от
двора, стал аббатом Сен-Рикье и основателем благородной библиотеки;
и Адальхард, двоюродный брат императора, которого он сделал графом королевского дворца, из благоговейного страха оскорбить Бога и потерять
Его милость в придворной суете укрылся в аббатстве Корби, где в конце концов был избран аббатом. В этом
его способности значительно повысили репутацию школ Корби.
Пасхасий, написавший его жизнеописание, говорит, что Адальгард был самым элегантным человеком.
ученый, получивший тщательное образование в Палатинской школе, и
что он был одинаково красноречив на тюдескском и романском диалектах
как и на латыни, и обучал простых людей их собственным варварским языкам
. Его друзья - литераторы дали ему двойную фамилию Энтони
Августин — Антоний из-за своей любви к этому святому, а Августин — потому что
он, как и он, учился подражать добродетелям всех окружающих.

Тем временем Алкуин, который был наставником большинства из этих выдающихся людей, не переставал лелеять надежду на то, что ему позволят вернуться на родину. «Искатель сердец знает, — пишет он, — что я пришёл сюда и остаюсь здесь не ради золота, а только ради нужд Церкви». Как
истинный англичанин, он всем сердцем стремился к своему старому дому, к воспоминаниям о своей тихой комнате в Йорке, где он изучал Горация и Гомера, не слыша ничего, кроме шелеста ветвей, колышущихся под ласковым утренним ветерком, — звука, который, по его словам,
но это ещё больше побуждало его к размышлениям. Цветущие луга и журчащие ручьи Англии, цветущий сад его монастыря,
усыпанный майскими яблоневыми цветами или июльскими розами, и обилие
поющих в йоркширских лесах птиц — всё это нашло место в
нежных стихах, в которых английский изгнанник описывает любимые
места, где он провёл свои детские годы;[87] и всё великолепие
придворной жизни Карла не могло компенсировать ему потерю
родного дома. Поэтому в 790 году ему было разрешено вновь посетить
Англию, но два года спустя его вызвали срочным посланием от императора, который хотел, чтобы он присутствовал на соборе во
Франкфурте, созванном для осуждения ереси Элипанда. Алкуин счёл себя обязанным подчиниться призыву, но он не смог расстаться с Йорком, не выразив сожаления о том, что покидает его. «Я ваш в жизни и в смерти, — пишет он своим братьям, — и, может быть, Бог смилостивится надо мной и позволит вам похоронить в старости того, кого вы вырастили и вскормили в младенчестве». Однако Карл Великий,
Вернув себе своего любимого учёного, он не позволил бы ему уйти во второй раз. Самое большее, чего смог добиться бедный Алкуин, — это разрешение удалиться от двора в какой-нибудь монастырь на территории Франкского государства. Фульда находилась слишком далеко от королевской резиденции, и смерть Итье, аббата монастыря Святого Мартина в Туре, в 796 году позволила императору назначить Алкуина его преемником.

В то время Тур занимал первое место среди религиозных центров
Франции, и Алкуин, которому предстояло реформировать его дисциплину и
создать в его стенах первоклассную школу, был очень рад
немного досуга, о котором он мечтал. Он обнаружил, что на самом деле владеет большим аббатством, к которому прилагались огромные доходы и 20 000 крепостных. Доходы он тратил на благотворительность, например, на больницы, за что заслужил благодарность жителей Тура. Он с неутомимой энергией приступил к своим новым обязанностям, пополнил свою библиотеку драгоценными рукописями, которые привёз из Йорка, и своим преподаванием прославил Турскую школу так, как не удавалось никому из его современников. В учебном зале
Для переписчиков было отведено особое место, где на видном месте висели
стихи их учителя, призывающие их быть внимательными и не пропускать буквы. Здесь обучались большинство тех учёных, которых мы увидим в следующих правящих династиях,
таких как Рабан Мавр, знаменитый аббат Фульдский. В письме,
написанном Алкуином императору вскоре после его прибытия в Тур,
даётся несколько напыщенный отчёт о его трудах, но читатель
простит педантичность того, кто всю жизнь провёл в качестве
школьного учителя. «Занятия вашего Флакка в его
«Отступление, — говорит он, — соответствует его скромному положению, но оно не бесславно и не бесполезно. Я провожу время в залах Святого Мартина, обучая благородных юношей, находящихся под моей опекой: одним  я подаю мёд Священного Писания, других пытаюсь опьянить вином античной литературы: одних я кормлю плодами грамматических исследований, а другим  показываю порядок сияющих сфер, украшающих лазурь
небеса. Другим я объясняю тайны, содержащиеся в
Священных Писаниях, сообразуясь с возможностями моих
учёных, чтобы я мог обучить многих из них, чтобы они принесли пользу Церкви Божьей
и стали украшением вашего королевства. Но мне постоянно не хватает
тех превосходных книг по эрудиции, которые я собрал в своей стране
благодаря преданному усердию моего учителя Альберта
и своему собственному труду. Поэтому я умоляю ваше величество позволить мне
отправить несколько моих людей в Британию, чтобы они привезли оттуда
цветы во Францию...». После долгих восхвалений пользы
обучения он продолжает: «Призываю вас, мой господин король, к тому, чтобы вы
вашего дворца, чтобы они учились со всем усердием, и тогда в расцвете своей юности они смогут добиться таких успехов, которые принесут им славу в старости. Я же, по мере своих сил, не перестану сеять в этой земле семена мудрости среди ваших слуг, помня слова: «Сейте семя ваше в землю, ибо оно быстро растёт». Это было самым приятным занятием в моей жизни. В юности я сеял семена знаний в
цветущих семинариях моей родной земли. Теперь, в вечер моей жизни,
Жизнь, хотя моя кровь уже не так горяча, я не перестаю делать то же самое во Франции, молясь Богу, чтобы они могли зародиться и расцвести в обеих странах». В результате этого предложения в Англию была отправлена комиссия с целью переписать некоторые из сокровищ Йоркской библиотеки. Французские переписчики
делали копии с английских богослужебных книг, причём настолько точно, что
не обращали внимания на географические различия между двумя странами,
а копировали папскую буллу архиепископа Эгберта и её форму для
помазание и коронация королей, слово в слово. Поэтому в
Реймсском понтификале IX века, который до сих пор хранится в Кёльнском
соборе, император франков назван королём
саксов, мерсийцев и нортумбрийцев — обстоятельство, которое побудило
некоторых современных критиков предположить, что север Англии был под властью франков в то время. Копии, изготовленные
благодаря усердию этих переписчиков, множились в Туре, а затем
распространялись по всему королевству. Собственные труды Алкуина также
пользуются большим спросом, особенно его элементарные трактаты по различным
наукам. Другие его работы, которых очень много, состоят в основном из богословских трактатов и комментариев к Священному Писанию, некоторых метафизических и философских трудов, а также сборника стихов, среди которых «Похвала архиепископам и Йоркской церкви» и «Элегия о разрушении Линдисфарна». Последняя, пожалуй, является самым удачным произведением его пера и свидетельствует о подлинном поэтическом чувстве. Известие о печальном событии, которое
это событие вызвало ужас по всей Европе, но никто не воспринял его с большей скорбью, чем аббат из Тура.
«Тот, — говорит он, — кто может думать об этом бедствии без ужаса и кто не взывает к Богу за свою страну, имеет сердце не из плоти, а из камня». Он сразу же написал письма с соболезнованиями.
Этельред, король Нортумбрии, и монахи, спасшиеся от меча, — этого было бы достаточно, чтобы показать, с какой любовью его сердце по-прежнему привязано к родной земле, даже без трогательного обращения
которую он представляет в своей камере в Йорке. Какой точки зрения придерживался
Алкуин о воспитательной работе, которой была посвящена вся его жизнь
это можно почерпнуть из его трактата о семи свободных искусствах,
введение к которому представлено в форме диалога между
учитель и его ученики. Я приведу выдержку, которой может быть достаточно
чтобы показать благородные и возвышенные чувства, которые эти первые ученые
питали к предмету обучения:--

_Дис._ «О, мудрый учитель, мы часто слышали, как ты повторяешь, что истинная
философия — это наука, которая учит всем добродетелям, и единственная
земные богатства, которые никогда не оставляли своего владельца без средств к существованию. Ваши слова
вызвали в нас сильное желание обладать этим сокровищем. Мы хотим
знать, куда приведёт нас учение философии и какими шагами мы
можем к нему прийти. Но наш век слаб, и без вашей помощи
мы не сможем подняться по этим ступеням».

_Учитель._ «Будет легко указать вам путь мудрости, если вы ищете её ради Бога, чтобы сохранить чистоту своей души, и из любви к добродетели; если вы любите её ради неё самой, а не ради мирской чести и славы, и тем более
богатства, или удовольствия”.

_Dis._ “Мастер, поднять нас от земли, где наше невежество
задерживает нас, привести нас к этим высотам науки, где вы прошли свой
свои ранние годы. Ибо, если бы мы могли прислушаться к басням поэтов,
они, по-видимому, сказали бы нам, что науки - это настоящие пиршества
богов”.

_ уЧитель._ «Мы читаем о Премудрости, о которой говорит Соломон, что она построила себе дом и вырубила семь столбов.
 И хотя эти столпы символизируют семь даров Святого
Духа и семь таинств Церкви, мы можем также увидеть в них
в них заключены _семь свободных искусств_ — грамматика, риторика, диалекты,
арифметика, геометрия, музыка и астрономия, которые подобны ступеням,
по которым философы взбираются к славе и вечному признанию».

 По мере того как школа Святого Мартина приобретала известность, она стала местом
притяжения как иностранцев, так и местных жителей. В частности, соотечественники Алкуина
толпами стекались к нему, и, похоже, количество постоянно прибывавших
английских учёных в конце концов вызвало зависть у духовенства Тура. Однажды, когда четверо франкских священников
Стоя у ворот монастыря, недавно прибывший англичанин по имени Айгульф
вошёл внутрь, и, полагая, что он не знает их языка, один из них
воскликнул: «Вот ещё один из них! Когда же мы избавимся от этих
полчищ бриттов? Они вьются вокруг старика, как пчёлы!» Айгульф опустил голову и покраснел, но
когда Алкуин услышал о случившемся, он послал за французами и
вежливо попросил их сесть и выпить за здоровье молодого учёного
его лучшего вина. «Старый сакс», как они его называли,
Удалившись от дел, он не переставал следить за развитием науки даже в самых отдалённых провинциях. Едва ли найдётся епископ или аббат, который в то или иное время не был бы его учеником, и он продолжал пользоваться привилегированной свободой старого и уважаемого учителя. Его письма свидетельствуют о том, насколько широко распространялось его влияние. В своём девяносто четвёртом послании он призывает молодого миссионера постоянно напоминать приходским священникам о необходимости поддерживать свои школы. В другой раз он обращается
епископу и советует ему вернуться в свою страну, чтобы он мог
организовать хорошие уроки грамматики для детей в своей епархии.
 Его пятьдесят шестое письмо адресовано английскому архиепископу Йоркскому; в
нём он приводит несколько полезных подробностей и советует ему
разделить школу на разные классы — один для чтения, один для
письма и один для пения, чтобы поддерживать порядок. Затем
следует письмо императору, в котором ему напоминают о том, что
палатинские учёные должны ежедневно заниматься
изучением арифметических тонкостей
В дополнение к этому письму и некоторым мудрым замечаниям о пользе пунктуации, которая, к сожалению, в последнее время была незаслуженно забыта. Короче говоря, его активный ум, в высшей степени англосаксонский по своему характеру, работал до конца, стремясь к возвышенному идеалу с помощью простых практических деталей. Видно, что он принадлежит к той же расе, что и Беда Достопочтенный, который писал и диктовал до последнего часа своей жизни, а когда его работа была закончена, спокойно закрыл книгу и умер.

После того как Алкуин отошёл от дел при дворе, мы должны датировать
о прибытии во Францию ирландских учёных Дунгала и Климента,
о которых монах из Санкт-Галлена рассказывает историю, которую Тирабоски считает апокрифической, хотя она нашла место в большинстве более ранних историй. Он говорит нам, что, высадившись на побережье Франции, они возбудили любопытство людей, громко крича:
«Мудрость на продажу! Кто купит?» Слухи об их прибытии достигли
Услышав об этом, Карл Великий приказал привести их к себе и,
увидев, что они хорошо владеют письмом, оставил их обоих на своей
службе. Климент остался в Париже и получил должность
Палатинскую школу, в то время как Дунгала отправили в Павию, где он открыл
академию в монастыре Святого Августина. Что бы там ни думали
инцидент связан с их первого появления во Франции
никаких сомнений в своей исторической идентичности. Тирабоски цитирует указ императора Лотаря, изданный в 823 году, о восстановлении государственных школ в девяти главных городах Италии, из которого следует, что Дунгл в то время всё ещё возглавлял школу в Павии. По-видимому, это тот же человек, который в 811 году обратился с длинным
письмо Карлу Великому о двух солнечных затмениях, которые, как ожидалось, должны были произойти в следующем году, и которые, возможно, связаны с Дунгалом Скоторским, упомянутым в каталоге библиотеки Боббио, куда он в конце концов удалился, принеся с собой большое количество книг, которые он подарил монастырю. Среди них были четыре книги Вергилия, две книги Овидия,
одна книга Лукреция и значительное количество греческих и латинских
отцов церкви.

Что касается Климента, то проследить его карьеру не составляет труда. Он, по-видимому,
Он был глубоко проникнут учёным мистицизмом Тулузской школы и в трактате о восьми частях речи, который сохранился до наших дней, цитирует правила грамматика Вергилия и труды благородных докторов Гленгуса, Гальбунга, Энея и других. Алкуин жаловался на беспорядок, введённый в придворную школу после его отъезда. «Я оставил их
«Латиняне, — воскликнул он, — а теперь я нахожу их египтянами». Это был двойной удар по тарабарщине двенадцати латинян, которую Алькмен терпеть не мог, и по притязаниям ирландских профессоров
Александрийская школа всегда выделялась как в науке, так и в теологии, и многие из её представителей придерживались своеобразных взглядов неоплатоников. Однако египтяне, несмотря на свою эксцентричность, были желанными гостями при дворе Карла Великого, потому что там никогда не отказывали тем, кто умел вычислять затмения или очаровывать учёного монарха латинскими гекзаметрами. И, возможно, именно одному из этих ирландских профессоров мы должны приписать те стихи, которые сохранились у Мартенна и которые якобы были написаны
«Ирландское изгнанничество», в котором так приятно льстить франкскому
монарху и его народу, и которое было преподнесено императору во время
одного из торжественных новогодних приёмов, на которых его подданные
соперничали друг с другом, предлагая ему драгоценности, ткани, лошадей и
мешки с деньгами. И, возможно, на его взгляд, изящные строки, восхваляющие франков как «нацию королей, вышедшую из-под стен Трои, в чьи руки Бог отдал мировое господство», были более приемлемы, чем даже сверкающие груды драгоценных металлов.

Карл Великий сделал всё возможное, чтобы снова привлечь Алкуина на свою сторону, и особенно настаивал на том, чтобы тот сопровождал его во время визита в Рим в 800 году, когда он получил императорскую корону. Но Алкуин не поддался на его доводы и мольбы, хотя и не отказался прервать своё уединение ради исполнения долга. В 799 году он присутствовал на соборе в Экс-ла-Шапель, чтобы лично выступить против еретического учителя Феликса из Урхеля, который вместе с Элипандом возродил несторианскую ересь в новой форме. После шестидневных дебатов
Феликс признал себя побеждённым и открыто отказался от своих заблуждений.
Это был, пожалуй, самый славный момент в жизни Алкуина, но он
воспользовался доверием, которое таким образом завоевал у своего правителя,
чтобы попросить разрешения передать все свои должности своим ученикам,
чтобы остаток жизни провести в уединении. Поэтому Фредегиз стал его преемником на посту аббата Святого.
Мартин — в Феррьерском, а Сигульф — в Феррьерском. «Я передал всё в руки своих сыновей», — пишет старик, радуясь
обретя с трудом заработанную свободу, «сняв с себя бремя пастырской заботы, я спокойно жду в церкви Святого Мартина, когда придёт моё время».

 Короткая оставшаяся часть его жизни была посвящена самым скромным проявлениям милосердия и преданности. Он выбрал место для своего захоронения и часто посещал его вместе с учениками, а его письма свидетельствуют о том, что он постоянно размышлял о приближающемся конце. Наконец-то это случилось, и утром в Троицын день, 19 мая 804 года,
великий учёный мирно и счастливо отошёл в вечность, которую он обрёл
так долго размышлял. Карл Великий оплакивал его смерть как смерть
друга и учителя и перед своим последним отъездом посвятил ему несколько
латинских стихов, которые, если и не отличаются особой поэтической ценностью,
по крайней мере, свидетельствуют о искренней привязанности, которая их породила. Он
пережил Алкуина на десять лет и был похоронен в королевской «часовне»[88]
что он воздвиг в качестве места своего упокоения, не в гробу, а восседающим на троне, с короной на голове, со скипетром в руке, с верным мечом Жуайез у ног и с книгой
Евангелия покоились у него на коленях. И краткая надпись отмечала место, где упокоилось всё, что было смертным в «великом и православном императоре».




 _Глава VI._

 КАРЛОВИГИНСКИЕ ШКОЛЫ.

 С 804 ПО 900 ГОД Н. Э.


 Смерть Алкуина ни в коей мере не остановила интеллектуальное движение, которому он придал первый импульс. Он честно выполнил свою работу, и даже после его смерти его влияние сохранилось в учениках, которых он так тщательно обучал и которые долгое время служили
Государственные школы империи с чередой превосходных учителей.
Школа Святого Мартина в Туре действительно пришла в упадок при правлении
Фредегозы, и сами палатинские учёные не попали в лучшие руки. После ухода Алкуина со двора дворцовая школа, как мы видели,
сначала перешла под руководство ирландца Климента, которому
пришло в голову изменить весь метод обучения, а затем под
руководство Клауда, епископа Туринского, человека смелых
взглядов, единственного из западных епископов, который
выступил в поддержку иконоборцев и который также
еретические догмы Феликса Ургельского. Школа продолжала приходить в упадок
на протяжении всего правления Людовика Дебоньера, но возродилась при
его сыне и преемнике Карле Лысом, который последовал примеру
своего прославленного деда и собрал вокруг себя учёных людей
из всех стран, особенно из Англии и Ирландии. Толпы
учёных, стекавшихся с последнего острова, заметил Анри
Осерский, который говорит, что казалось, будто сама Ирландия
вот-вот перейдёт в Галлию, и это стало пословицей в то время
Во время правления этого монарха вместо того, чтобы говорить о школе при
дворце, правильнее было бы называть королевскую резиденцию дворцом
школ. Карл был не просто покровителем гуманитарных наук;
 он обладал определённым философским складом ума, который
приводил его к отвлечённым размышлениям и поощрял подобные
вкусы у окружающих. Он обратился к епископам своего
королевства с посланием, в котором спрашивал их мнения о
нематериальности души, и поставил во главе своей королевской
школы учёного
более известный тонкостью своего ума, чем ортодоксальностью своих взглядов. Иоанн Скот Эригена, ирландец по происхождению, рано
занялся изучением греческого языка и философии и принял основные доктрины неоплатонической школы.
Он поразил западный мир своим переводом трудов
святого Дионисия Ареопагита — достижение, которое римские учёные,
всё ещё считавшие своих заальпийских соседей варварами, едва ли могли
приписать себе, и которое вызвало похвалу со стороны Анастазия,
папского библиотекаря, и некоторые жалобы
от папы Николая I, который был бы более доволен, если бы работа сначала была представлена на церковное одобрение. Свободные взгляды Эригены не вызвали недовольства у Карла Лысого; тем не менее некоторые споры, о которых мы поговорим позже и в которых он принимал активное участие, заставили его выразить неортодоксальные взгляды, вызвавшие немалый скандал. Скандал усилился после публикации его философского трактата «_De
«О природе вещей», в которой он ясно изложил доктрины
греческих платоников и представил Создателя и творение как
По сути, это одно и то же. Помимо этой радикальной пантеистической ошибки,
пронизывающей все его работы, его взгляды на превосходство разума над властью крайне либеральны.[89]
«Власть, — говорит он, — исходит от разума, а не разум от власти; истинный разум не нуждается в поддержке какой-либо власти.
Мы должны в первую очередь использовать разум в наших исследованиях, а власть — во вторую». Он также утверждал, что сущность человека — это его воля.
Единственное наказание за грех, говорит он, — это сам грех; нет вечного
огня; даже заблудшие наслаждаются определённым счастьем, потому что они не
лишённые истины. Эти и тысячи других столь же сомнительных отрывков
навлекли на него толпу противников, к которым он относился с тем
высокомерным презрением, которое, казалось бы, должно быть присуще
схоластическому еретику. «Все они заблуждаются, — пишет он, —
из-за своего невежества в гуманитарных науках; никто из них не изучал
греческий язык, и, зная только латынь, они не могут понять научные
различия».

В 855 году на Валенсийском соборе, не испугавшись необходимости
с врагом, который знал греческий язык, изучил его труды,
объявил некоторые положения, взятые из его трактата о
предопределении, изобретением дьявола и повсеместно
запретил их чтение. Тем не менее Эригена не был отстранён от должности при дворе, и только десять лет спустя, в 865 году, он был вынужден уйти в отставку из-за протестов, обращённых к королю папой Николаем I, который потребовал его отстранения от должности в Палатинской академии, «где он давал яд вместо хлеба и смешивал плевелы с пшеницей».
Все авторитетные источники сходятся во мнении, что он интеллектуально превосходил любого человека своего времени, хотя, возможно, его неортодоксальные принципы сыграли свою роль в том, что он снискал необычайное расположение Галлама и Гизо, которые, естественно, хотели извлечь максимум из того, кто в тёмные века отверг притязания власти и поднял планку независимого мышления. Однако, несмотря на выдающееся положение, которое он занимает среди литераторов, и шумные восхваления, которыми его осыпали в ущерб более ортодоксальным
Современники, я не буду говорить о нём в этом месте ничего, кроме того, что он
удалился из Галлии[90], и его место в качестве палатинского схоластика
занял монах Маннон, который, успешно преподавая в течение нескольких лет,
вернулся в свой монастырь в Кондате; после чего мы больше не слышим
о палатинской школе до её возрождения в начале X века под руководством
знаменитого Ремигия из Осерра.

Но Пфальцская школа отнюдь не занимала самое важное место среди
учебных заведений, завещанных Карлом Великим империи.
Работа, начатая Алкуином, гораздо успешнее продвигалась в монастырских школах, особенно в Фульде, Реймсе и двух Корби. Аббатство Фульда, помня о своём великом происхождении, одним из первых с энтузиазмом включилось в возрождение образования, начатое Карлом Великим. Чтобы подготовить монахов к работе, к которой они были призваны, было решено отправить двух младших братьев учиться к самому Алкуину в Тур, чтобы, получив там знания по всем гуманитарным наукам, они могли вернуться в свой монастырь
в качестве учителей. Двумя избранными для этой цели были Хатто и Рабан,
и в 802 году они начали обучение в монастыре Святого Мартина.
Алкуин дал своему любимому ученику имя Мавр,
которое впоследствии Рабан сохранил в дополнение к своему собственному. Он изучал как богословские, так и светские науки, о чём свидетельствует письмо, которое он много лет спустя адресовал своему старому школьному товарищу Хаймо, епископу Хальберштадтскому. В нём он напоминает ему о приятных днях, которые они провели вместе за учёными занятиями, читая не только Священное Писание
книги и толкования отцов церкви, а также изучение всех семи свободных искусств. В 813 году, когда Рабану было 25 лет, аббат Ратгар вызвал его в Фульду и поставил во главе школы, строго наказав во всём следовать методу своего учителя Алкуина. Последний
был ещё жив и написал письмо молодому наставнику,
которое напечатано среди других его работ и адресовано «мальчику
Маврусу», в котором он желает ему удачи с учениками. Его
успех был настолько необычайным, что аббаты других монастырей
Они отправляли своих монахов учиться у него и стремились заполучить его учеников в качестве преподавателей в свои школы. Немецкая знать также с радостью отдавала своих сыновей на его попечение, и он обучал их с удивительной мягкостью и терпением. Он придерживался системы, которую ввёл Алкуин, и тщательно обучал своих учеников грамматике, прежде чем переходить к изучению других гуманитарных наук. «Все
поколения Германии, — говорит Тритемий, — должны воздавать хвалу Рабану, который первым научил их произносить звук
греческом и латинском языках». На его лекциях каждый обучался одинаково хорошо писать прозой и стихами на любую предложенную ему тему, а затем проходил курс риторики, логики и натурфилософии в соответствии со способностями каждого. С этого времени школа Фульды стала считаться одной из первых монашеских семинарий в Европе и занимала положение, по крайней мере, равное положению школы Святого Галла. Она унаследовала в полной мере англосаксонский дух
и демонстрировала ту же интеллектуальную активность, которую мы
мы уже видели, как монахи трудились в основанных ими монастырях Святого Беннета Бископа.
 Монахи занимались самыми разными полезными делами:
одни рубили старый лес, в котором за несколько лет до этого
проходили языческие обряды, другие возделывали землю на многочисленных фермах, которые и по сей день хранят память о великом аббатстве в названиях городов и деревень
которые появились на их месте,[91] другие виды промышленности
находились за закрытыми дверями, где посетитель мог увидеть огромное
В мастерских, где искусные мастера постоянно трудились над полезными и декоративными изделиями из дерева, камня и металла, постоянно кипела работа. Это была сцена не художественного _дилетантизма_, а серьёзного, честного труда, и казначею аббатства было поручено следить за тем, чтобы у скульпторов, гравёров и резчиков по дереву всегда было много работы. Войдя в здание, незнакомец попал бы в скрипторий, над дверью которого висела табличка, предупреждающая переписчиков о
воздерживаться от праздных слов, усердно переписывать хорошие книги и
стараться не изменять текст из-за неосторожных ошибок. Двенадцать монахов
всегда сидели здесь, занимаясь переписыванием, как это было принято в Хирзауге, колонии, основанной в Фульде в 830 году; и огромная библиотека, которая постепенно формировалась, просуществовала до начала XVII века, когда она была уничтожена во время Тридцатилетней войны. Недалеко от скриптория находилась
внутренняя школа, где занятия проводились с большим усердием
и широта взглядов, которых вряд ли можно было ожидать от академии IX века. Наш гость, будь он с более цивилизованного юга, мог бы в немом изумлении застыть посреди этих воображаемых варваров, которых он застал бы за занятиями, достойными римских школ. Монах Проб,
возможно, читает лекции о Вергилии и Цицероне с таким пылким
энтузиазмом, что его собратья-профессора добродушно шутят,
что он ставит их в один ряд со святыми. В других местах ведутся споры
Разговор ведётся о категориях Аристотеля, и внимательный слушатель обнаружит, что спор, наделавший столько шума в XII веке и разделивший философов Европы на враждующие секты номиналистов и реалистов, прекрасно понимается в Фульде, хотя, похоже, не нарушает покой школы. К вашему удовольствию, если вы не слишком привязаны
к мёртвым языкам, вы можете найти тех, кто говорит на грубом
языке своей родины, и, заглянув им через плечо, вы
можно улыбнуться, увидев варварские слова, которые они заносят в свои глоссарии; тем не менее, этим словам суждено было вновь появиться спустя столетия в самой философской литературе Европы. Монахи из
Фульды ведут свою схоластическую традицию от Алкуина и Беды и поэтому не могут пренебрегать изучением разговорного языка. И всё же они
К сожалению, я страдаю от одной слабости, присущей учёным того времени, и стыжусь своих франкских и саксонских имён.
А Хатто, Бруно и Реки, трое лучших учеников Рабана,
известны в его академии под латинскими прозвищами Бонозус,
Кандид и Модест. Брауэр в своих «Древностях Фульды» изобразил двух последних учёных по иллюстрациям в рукописи их монастыря, на которых представлены их портреты. Кандид, помощник Рабана в школе, держит в одной руке книгу, а другой указывает Модесту на отрывок на странице перед ним. По открытым губам и протянутой руке его ученика
мы можем предположить, что он произносит указанные слова. Оба одеты в тунику без рукавов, наплечник и большой капюшон,
которые в то время составляли монашескую рясу бенедиктинцев. Можно добавить, что
школа Фульды были найдены заказать с завидным
дисциплины. Были выбраны двенадцать лучших профессоров, которые сформировали
совет пожилых людей или докторов под председательством человека, носившего
титул директора, и который назначил каждому из них лекции, которые он должен был
читать ученикам.

Посреди этого мира интеллектуальной жизни и труда Рабанус
в течение нескольких лет продолжал обучать лучшие умы Германии и
считал среди своих учеников самых знаменитых людей того времени, таких как
Лупус Феррьерский, Валафрид Страбон и Рутард Хирсожский,
Последний из них был первым, кто читал непристойные письма братьям
своего монастыря «по примеру Фульды». Луп был монахом из
Ферриера, где его тщательно обучал аббат Альдрик,
который был учеником Сигульфа и некоторое время был помощником
Алкуина в школе Тура. Впоследствии Альдрик стал архиепископом
Сена и отправил Лупа завершить образование в Фульде под руководством
Рабана. Как и все учёные Феррьерса, Лупус питал
определённую склонность к классической литературе; любовь к литературе была, так сказать,
по его собственному выражению, оно было присуще ему с детства, и он считался лучшим латинистом своего времени. Его занятия в Фульде были в основном
теологическими, и он относился к ним с большим рвением, не забывая, однако, «своих любимых гуманитарных наук». Можно даже сказать, что он преподавал их в Фульде, таким образом возвращая долг. Монастырь находился недалеко от Зелигенштадта, где Эгинхард, секретарь и биограф Карла Великого, был их настоятелем. Между ним и его другом завязалась дружба, основанная на сходстве вкусов.
Люпус и Эгинхард поддерживали переписку, большая часть которой сохранилась до наших дней. Люпус всегда считал Эгинхарда одним из своих учителей, но не потому, что получал от него какие-либо уроки, а из-за помощи, которую аббат оказывал ему, одалживая ценные книги. В одном из своих первых писем к этому доброму другу он просит прислать ему экземпляр «Риторики» Цицерона, так как его собственный экземпляр был несовершенен, а также «Аттические ночи» Авла Геллия, которых тогда не было в библиотеке Фульды. В другом письме он обращается к нему за советом по поводу
точная просодия некоторых латинских слов, и просит его прислать образцы унциального письма, использовавшегося в рукописях того века.

 Среди сокурсников Лупуса в то время был Валафрид Страбон,
человек очень скромного происхождения, чей не по годам развитый талант
быстро сделал его известным в мире литературы. Несмотря на досадный физический недостаток, из-за которого он получил прозвище Страбо (Хромой), латинские стихи Валафрида снискали ему уважение среди учёных мужей в возрасте пятнадцати лет, и они благосклонно воспринимаются даже критиками нашего времени. Он получил начальное образование
в монастыре Райхнау, расположение которого было
идеальным для взращивания поэтического гения. Его учителями были Тетто и
Веттин, последний из которых был автором того ужасного «Видения
чистилища», которое оставило неизгладимый след в народной
религии христианского мира. Из Райхнау начальство отправило его учиться в
Фульда, где он пристрастился к историческим исследованиям и, как говорят,
помогал в составлении монастырских летописей.
Именно в библиотеке Фульды он собрал материалы для
его великое произведение «Глосса», или комментарий к тексту Священного Писания,
составленный на основе трудов отцов церкви. Он получил множество дополнений
и улучшений от последующих авторов и на протяжении более шестисот лет
оставался самым популярным толкованием Священного Писания среди богословов. Вернувшись в Райхнау, Валафрид
был назначен на должность схоластика и с таким успехом справлялся с ней,
что укрепил репутацию этой монастырской школы. Эрманрик, один из его учеников, говорит о нём, что в конце
В течение всей своей жизни он продолжал демонстрировать то же восхитительное сочетание образованности и простоты, которое так нравилось его учителям и одноклассникам. Даже после того, как он стал аббатом, он находил наибольшее удовольствие в учёбе, преподавании и написании стихов и иногда отвлекался от более важных обязанностей, чтобы провести урок в своей старой школе и объяснить ученикам отрывок из Вергилия. Ни старость, ни повседневные заботы не иссушили источник вдохновения аббата Валафрида, и мы видим, как в свои преклонные годы он писал стихи
озаглавленное «Hortulus», в котором он с очаровательной свежестью образов описывает маленький сад, цветущий под окном его кельи, а также красоту и достоинства различных цветов, которые он любил выращивать собственными руками.

 Другим учёным из Фульды, современником тех, кого мы назвали выше, был Отфрид, монах из Вайsemburg, который с особым рвением изучал тудезский диалект. Сам Рабан Мавр уделял много внимания этому вопросу и составил латинский и
немецкий глоссарии к книгам Священного Писания, а также некоторые другие
этимологические труды, среди которых есть любопытный трактат о происхождении
языков. Отфрид с большим энтузиазмом занялся любимыми занятиями своего учителя, и считается, что завершение «Немецкой грамматики» Карла Великого — это его работа, хотя обычно её приписывают
Рабану. Удалившись в свой монастырь, где ему было поручено руководить школой, он продолжал совершенствовать свой родной язык. Благородное рвение
подтолкнуло его к созданию чего-то на народном языке, что
должно было заменить эти непристойные песни, часто языческие
до сих пор было единственным произведением немецкой музы. Вдохновлённый некой благородной дамой по имени Юдифь, которой он доверял свои идеи, он задумал перевести на
тудезский язык наиболее примечательные отрывки из жизни нашего
Господа, которые он так удачно выбрал и так искусно переплёл, что его работу можно считать гармоничным переложением евангельского повествования. Он сопровождался четырьмя посвятительными посланиями, в одном из которых, адресованном Луитберту, архиепископу Менцскому, он жалуется на пренебрежительное отношение франков к своим собственным
язык. Пруденций, Ювенк и другие латинские авторы написали
«Деяния Господа» в латинских стихах, поэтому он решил
попытаться сделать то же самое на своём родном языке. «Я хочу, — говорит он, — написать
Евангелия, историю нашего спасения, на франкском языке.
Итак, да возрадуются все добрые люди, и пусть те, кто говорит на франкском языке, тоже радуются и веселятся, ибо мы дожили до того, чтобы воспевать хвалу Христу на языке наших отцов».
Другие послания были адресованы императору Людовику и некоторым
монахов из Санкт-Галлена, которые прославились тем, что
посвятили себя развитию тудского диалекта, и поэтому могли
по достоинству оценить работу Отфрида. Она произвела
тот эффект, на который он рассчитывал: его стихи стали
знакомы тем, кто до сих пор был знаком только с грубыми песнями
своих языческих предков, и развеяли многие предрассудки,
связанные с использованием варварских диалектов в религиозных
целях. А в 847 году, через три месяца после того, как Рабан был
возведенный в сан епископа Менца, провинциальный совет издал указ
, требующий от каждого епископа самостоятельно составлять проповеди для
наставления народа, переведенные с латыни на тюдеский
или романский (как иногда называли деревенскую латынь), чтобы они
могли быть поняты грубыми и невежественными людьми.

О характере Рабануса можно судить по поведению его учеников.
Он во всех отношениях был истинным образцом монаха-учёного и
взял за образец жизни святого Беды. Всё
время, не занятое религиозными обязанностями, он посвящал чтению,
преподавание, писательство или «питался Божественным Писанием». Лучшим уроком, который он преподавал своим ученикам, был пример его собственной жизни, как указывает Эгинхард в письме, написанном его сыну, который тогда учился в Фульдском монастыре. «Я бы хотел, чтобы ты занимался литературными упражнениями, — говорит он, — и старался, насколько это возможно, перенять знания своего учителя, чьи уроки так ясны и основательны. Но особенно подражай его святой жизни... Ибо грамматика, риторика и все гуманитарные науки
бесполезны и даже вредны для служителей Бога, если не подкреплены Божественным
благодатью они знают, как следовать закону Божьему; ибо наука горделива,
а милосердие созидает. Я бы предпочёл видеть тебя мёртвым,
чем погрязшим в пороке».

 Тем не менее, карьера Рабана была далека от
безмятежного покоя, и история его бедствий представляет собой
уникальный эпизод в монашеских анналах. Аббат Ратгар был одним из
тех людей, чья активность ума и тела была обузой для всех вокруг. Он не мог ни сам успокоиться, ни позволить другим
быть спокойными. Обычная рутина жизни в Фульде с её
Объём ежедневной работы, как умственной, так и физической, не удовлетворял
требованиям его своеобразной организации. Ему хотелось
перестроить всю монастырскую дисциплину, и он особенно
стремился обзавестись более роскошными зданиями, чем те, что были возведены последователями скромного Штурма.
 Всем известно, что страсть к строительству имеет в себе
революционный элемент; она синонимична страсти к разрушению,
уничтожению и превращению всего в хаос. Следовательно, монахи из
Фульде пришлось нелегко, и, что ещё хуже, Ратгар
так стремился завершить строительство своих прекрасных зданий, что не только
заставлял монахов работать каменщиками, но и сокращал их молитвы
и мессы, а также заставлял их трудиться в праздники. Сам Рабан
не мог претендовать на освобождение от работы; ему пришлось
заменить перо мастерком, а чтобы лишить его возможности
оправдываться, Ратгар отобрал у него книги и даже личные записи,
Лекции Алкуина. Рабан был слишком хорошим монахом, чтобы протестовать против
он сменил род занятий и нёс кирпичи и раствор так же бодро, как когда-то трудился над копией Цицерона; но он не считал, что смиренно протестовать против конфискации его бумаг противоречит религиозному послушанию, и попытался смягчить суровое сердце своего аббата копией стихов. «О милый отец! — восклицает он. — Превосходный пастырь монахов! Я, твой слуга, молю тебя
быть милостивым и позволить твоей нежной жалости услышать меня, взывающего к тебе,
хотя я и недостоин. О всеблагой Правитель! твоя доброта в былые времена
позволил мне изучать книги, но бедность мое понимание было
мне соблазн; а иначе мой блуждающий ум должен потерять все, что мое
мастер научил меня по "сарафанному радио", я совершил все в письменном виде.
Эти записи со временем составили маленькие книжечки, которые, я молю тебя, прикажи
вернуть твоему недостойному клиенту. Все, чем владеют рабы, принадлежит
по праву их хозяев, поэтому все, что я написал, принадлежит
тебе по праву. Я не претендую на эти бумаги как на свои собственные,
но предоставляю всё на твоё усмотрение, и если ты одобришь мой
«Просишь ты или нет, я молю Бога даровать тебе всё самое лучшее и помочь
тебе завершить благородную борьбу достойным образом».

 Такая просьба, столь справедливая, столь скромная и лишённая
даже намёка на неповиновение, могла бы тронуть самое чёрствое сердце, но, как говорит биограф Рудольфа, «он пел для камня». Растущее недовольство в конце концов достигло такой степени, что
монахи в отчаянии обратились к Карлу Великому, который вызвал Ратгара
в суд, чтобы тот ответил на их обвинения, и назначил комиссию из
епископов и аббатов для расследования всего дела. Их решение
Это на какое-то время уладило разногласия, и пока император был жив, Ратгар относился к монахам с некоторым уважением. Но как только он умер, гонения возобновились, и Рабан, снова лишённый своих книг и бумаг, по-видимому, утешал себя паломничеством в Иерусалим. Он описывает бедственное положение Фульды в то время в нескольких очень печальных стихах, обращённых к одному из изгнанных монахов. Не довольствуясь тем, что обременял своих братьев новыми трудами, Ратгар выгнал из монастыря многих, в основном стариков, чьи сдержанные возражения раздражали его. Мы имеем
в этих строках трогательный рассказ о прощальном визите изгнанников к могиле святого Бонифация, которого они просили заступиться за них. Некоторые из них не ограничились пассивным подчинением, а снова отправились ко двору и умоляли императора Людовика принять меры против злоупотреблений, которые грозили разрушить первый религиозный дом в его владениях. Поэтому была назначена новая комиссия,В результате Ратгар был смещён с должности и изгнан из монастыря, а на его место был избран святой и кроткий Эйгил, ученик святого Штурма, чьё правление представляло собой разительный контраст с правлением сурового и высокомерного Ратгара. Он ничего не делал, не посоветовавшись со своими братьями, и поставил перед собой цель залечить раны, которые долгое время причиняло общине жестокое обращение. Чтобы показать своим детям пример смирения
и отцовской любви, он часто подавал им еду за столом, особенно
во время рождественских праздников. В своей безграничной любви и милосердии
он обратился к ним с личной просьбой, чтобы они согласились отозвать бедного Ратгара, и по его возвращении стало ясно, что его унижение не прошло бесследно. Он не проявлял желания снова нарушать покой общины, но поскольку в его душе не угасли два желания — командовать и строить, — ему позволили удовлетворить их в меру, построив небольшой монастырь на соседнем холме, куда он впоследствии удалился. Похоже, он хорошо кончил, попросив прощения у
все те, кого он оскорбил, и Фульда очень скоро восстановила своё прежнее процветающее состояние. Рабан вернулся к своим книгам и школе сразу после избрания святого Эйгила, а в 822 году, после смерти доброго аббата, жизнеописание которого написал монах Кандид, Рабан был избран его преемником. Для него это было очень печальное событие, потому что, управляя общиной из ста пятидесяти монахов, он был вынужден отказаться от своих учеников. Он поручил их заботам Кандида во всём, что касалось гуманитарных наук, оставив себе,
Однако толкование Священного Писания. Как ни странно,
однако, человек, посвятивший всю свою жизнь литературному труду,
проявил деловой талант, который не всегда сочетается с высокой
образованностью. Он поддерживал строгую дисциплину и привёл все
службы аббатства в состояние полной готовности, завершив многие
недостроенные здания Ратгара и пополнив свою сокровищницу огромным
количеством святых реликвий. Он также так хорошо присматривал за фермами и владениями аббатства, что значительно увеличил
его доходы. Тем не менее, школа не была заброшена, и лекции, которые он там читал, должны были стать основой для важного труда в истории церковной литературы. Его ученики время от времени задавали ему вопросы о главных обязанностях священнослужителей и их значении, а также о том, как правильно проводить церковные обряды. Они записывали его ответы на своих табличках, не слишком, однако, усердствуя, и по мере того, как объём и ценность материала постоянно увеличивались, они просили его
наконец, чтобы пересмотреть свои заметки и расположить их в лучшем порядке.
Результатом стал его знаменитый трактат "Об учреждении церкви",
бесценный памятник веры и практики Церкви в
девятом веке. В трех книгах говорится о таинствах, о
Божественном служении, о праздниках и постах Церкви и об обучении,
необходимом для священнослужителей, и завершается инструкциями и правилами
для руководства проповедниками. Что касается последнего вопроса, он отмечает, что
для того, чтобы стать хорошим проповедником, необходимы три вещи: во-первых,
во-первых, самому быть хорошим человеком, чтобы иметь возможность учить других быть такими же;
во-вторых, быть сведущим в Священном Писании и толкованиях отцов церкви;
в-третьих, и прежде всего, готовиться к проповеднической деятельности с помощью молитвы. Что касается наук, необходимых священнослужителям, он чётко требует, чтобы они изучали не только Священное Писание, но и семь свободных искусств, при условии, что они рассматриваются как служанки богословия, и он объясняет свои взгляды на этот предмет почти так же, как это сделал Беда Достопочтенный
до него. В остальном он был противником чего-либо похожего на ограниченность
интеллектуального развития. Его собственные работы, как прозаические, так и поэтические, охватывали
широкий спектр тем, некоторые из которых относятся к мистическому
богословию, например, его книга «Видение Бога» и поэма о
Святом Кресте, которая, несмотря на неточную рифмовку, до сих пор
вызывает восхищение у читателей возвышенностью своих чувств. Его
также часто называют автором «Приди, Создатель».

В 847 году Рабан был возведён в сан архиепископа Менца, в
В этой должности он был призван расследовать ошибки Готшалька,
человека, который, начав жизнь монахом в Фульде, с отвращением покинул
этот монастырь и впоследствии вёл бродячую и не очень благовидную жизнь,
хотя, по-видимому, считал себя связанным с монастырём в Орбаисе.
Мнения, которые он высказывал о предопределении, были осуждены
собором в Менце, и Рабан отправил его к своему митрополиту Хинкмару,
архиепископу Реймса. Жестокость, с которой с ним обошлись, вызвала неодобрение
даже у многих, кто осуждал его доктрины, и вызвала жаркие споры
возник спор, в ходе которого Хинкмар, который был скорее человеком действия, чем пера, решил привлечь на свою сторону гения Скота Эригены, который в то время возглавлял Палатинскую школу. Эригена был известен учёному миру как знаток греческого, еврейского и арабского языков, а также как человек исключительного ума и красноречия. Его неортодоксальные наклонности даже не
вызывали подозрений, и Хинкмар поздравлял себя с тем, что
нанял человека, у которого, по общему признанию, не было соперников на литературном поприще.
Но его выбор союзника оказался крайне неудачным. Эригена обрушился на противоположную сторону с характерным для самодостаточного софиста утверждением, что любой вопрос на любую воображаемую тему можно решить с помощью четырёх философских правил: разделения, определения, демонстрации и анализа. Поэтому он приступил к работе, руководствуясь своими четырьмя правилами, и, борясь с ультрадетерминизмом Готтишалька, высказывал такие свободные мнения о Божественной благодати, которые были восприняты как
к нему присоединились все богословы Франции. Среди них были святой Пруденций
из Труа, Амолан, архиепископ Лионский, знаток иврита, чья мудрая и умеренная манера
подхода к теме была направлена на опровержение ошибок как противников,
так и его преемника, святого Ремигия. Мнения, высказанные Скотом,
усугубили трудности вопроса, и с обеих сторон появилось много
писателей.
Излишне говорить, что ни Рабан Мавр, ни Хинкмар ни в коей мере не были
виноваты в ошибках, допущенных Скотом; тем не менее,
приведённые ими аргументы не удовлетворили богословов
В Валансе и Лионе, а также в ходе полемики, которая беспокоила его в последние годы жизни, Рабану противостоял его бывший ученик Луп Феррьерский. Он умер в 856 году, оставив свои книги на разграбление аббатствам Фульда и Сен-Альбанс в
Менце.

 Тем временем Луп Феррьерский стал аббатом своего монастыря,
Сигульф в старости отказался от своего сана и решил стать
учеником своего бывшего ученика. Лупус после своего повышения
продолжил трудиться в монастырской школе. Благосклонность
То, как к нему относился Карл Лысый, доставляло много хлопот бедному учёному, которого постоянно призывали в качестве королевского посланника, а иногда даже в армию для участия в боевых действиях. Его монастырь был одним из тех, которые должны были нести военную службу королю, и в сражении в Ангумуа между Карлом и его племянником Пипином Лупус, которому совсем не нравилась солдатская жизнь, потерял весь свой багаж и оказался в плену. Как только он обрел свободу, он обратился к трогательному
письмо королю, в котором он умоляет его освободить его от военной службы любой ценой. «С величайшей охотой, — пишет он, — я вернусь к должности профессора в своём монастыре, ибо я не желаю ничего лучшего, чем всю свою жизнь преподавать то, чему научился». Карл,
по-видимому, понял, что, настаивая на своих феодальных притязаниях, он
сделает из замечательного учёного очень плохого солдата, поэтому
позволил ему вернуться в Феррьер, где тот занялся собиранием
благородной библиотеки, как духовной, так и светской. Как он сам
писал
Эйнард никогда не уставал от книг; он прилагал огромные усилия, чтобы найти свои сокровища даже в далёких странах, чтобы их переписали, а иногда и сам с любовью переписывал их. В его интересной переписке часто встречаются отсылки к этим библиографическим исследованиям. Однажды он просит друга принести ему «Войны Катилины и Югурты» Саллюстия и «Веррины Цицерона». В другом письме он обращается к Папе Римскому Бенедикту
III с просьбой прислать двух монахов, которые собираются отправиться в
Рим, некоторые книги, которые он не смог достать у себя на родине,
и которые он обещает быстро переписать и вернуть. Это «Комментарии святого Иеронима к Иеремии»,
«Ораторское искусство Цицерона», двенадцать книг «Институций» Квинтилиана
и «Комментарии Доната к Теренцию». Однако, несмотря на свой вкус к классике, Лупус был слишком здравомыслящим человеком, чтобы не понимать, насколько важно развивать варварские диалекты, и отправил своего племянника с двумя другими благородными юношами в Пром, чтобы они выучили тудесский язык.[92]
В своей школе он поставил перед собой главную цель — обучать своих учеников не только грамматике и риторике, но и высшему искусству святой жизни.
 Монашеские семинарии, как известно, были школами не только хорошего обучения, но и хорошей жизни, _recte faciendi et bene dicendi_, как выражается Мабильон, и Лупус больше всего на свете хотел привить своим ученикам этот принцип: развитие ума и сердца должно идти рука об руку. «Мы слишком часто ищем в учёбе, — пишет он в своём послании монаху Эбраду, — не что иное, как украшение стиля;
Мало кто стремится с его помощью обрести чистоту нравов,
которая имеет гораздо большую ценность. Мы очень боимся
языковых пороков и прилагаем все усилия, чтобы их исправить, но
к порокам сердца мы относимся равнодушно». Его любимый Цицерон
ещё до него предостерегал от главной ошибки — разделения умственной
и нравственной культуры, и в христианской системе прежних веков
они никогда не рассматривались отдельно.

Лупус был не настолько великим учёным, чтобы снисходить до работы с
новичками, и составил для своих учеников краткое изложение
из римской истории, в которой он предлагает образы Траяна
и Феодосия для изучения христианских правителей. Он любил
хвастаться своим двойным происхождением от Алкуина, будучи учеником
Сигульфа и Рабана, которые оба были учениками великого учителя. Его
любимый учёный Хейрик, или Генрих Осерский, позволял себе
подобные проявления схоластической гордыни. Он учился у Лупуса и Хаймо
из Хальберштадта, бывшего однокурсника Рабануса, в Сент-Мартине в
Туре. Хаймо, по-видимому, некоторое время преподавал в Феррьер, и
Хейрик в нескольких не лишённых изящества строфах рассказывает нам, что у двух педагогов был обычай развлекать своих учеников, рассказывая им всё, что они находили в процессе чтения заслуживающим внимания, будь то у христианских или языческих авторов. Хейрик, который был своего рода интеллектуалом-обжорой и жаждал знаний на все мыслимые и немыслимые темы, сделал для себя небольшую записную книжку, в которую старательно записывал всё, что слетало с уст его наставников.
книгу, которую он впоследствии опубликовал и посвятил Хильдебольду, епископу
Осерскому. Сам Хейрик впоследствии стал литератором; он был назначен схоластом в Сен-Жерменском монастыре в Осере, и ему было поручено воспитание Лотаря, сына Карла Лысого, о чём мы узнаём из послания, адресованного этому монарху, которое он приложил к своей «Жизни святого Германа», где он говорит о недавно умершем юном принце как о мальчике по годам, но философе по уму. Ещё одним его учеником был знаменитый Ремигий из Осера, который в конце
В конце IX века архиепископ Фульк вызвал его в Реймс, чтобы восстановить богословские науки в этом городе, и он работал там вместе со своим бывшим одноклассником Гюкбальдом из Сен-Амана, который приобрёл странную репутацию благодаря своему стихотворению о лысых мужчинах, каждая строка которого начиналась с буквы «К» и была комплиментом Карлу Лысому. Сам Фульк стал их первым учеником, и после тщательного восстановления школы в Реймсе Ремигий
переехал в Париж, где мы ещё встретимся с ним
учителя десятого века. Со времён Алкуина школы в
Париже продолжали набирать популярность и значимость, пока не
превратились в великий университет, который, таким образом,
можно проследить по родословной учёных вплоть до самого Алкуина. Эта генеалогия педагогов представляет немалый интерес, поскольку
показывает, какие усилия прилагались в худшие времена, чтобы сохранить
искру науки, и с каким упорством, несмотря на гражданские войны и
норманнские вторжения, сохранялись схоластические традиции Алкуина.

Мы не можем расстаться с аббатом Лупусом, не упомянув ещё одного его ученика, более прославленного, чем все, кого мы уже назвали, — великого святого
Адо из Вены. Он учился в школе Феррьер под руководством Сигульфа,
Олдрика и Лупуса, и уже в школьные годы учителя предсказывали
его будущую святость. Из-за зависти своих товарищей он был вынужден покинуть Феррьер и переехал в Пром, где подчинился доброму аббату Маркварду и несколько лет преподавал там богословские науки, после чего смог вернуться в Феррьер. Во время путешествия в Италию он
Он познакомился с древним мартирологом, который послужил основой для его собственного мартиролога, опубликованного в 858 году. Два года спустя он стал архиепископом Вены и на этом посту многое сделал для развития литературы. Учёные того мрачного времени часто были связаны узами очень тесной дружбы, основанной на взаимных симпатиях, воспоминаниях о школьных годах, проведённых вместе под руководством мудрого и любимого учителя, и обмене рукописями. Если Адо интеллектуален
Превосходство сделало его врагом для нескольких наиболее грубых
жителей Ферриера, но его мягкий и дружелюбный нрав в других местах
приобрёл ему множество друзей. Среди них был дьякон Вандальберт,
монах из Прома, и учёный Флорус из Лиона. Когда Адо покинул Пром,
Вандальберт сменил его на посту схоластика и прославился.
Его особой страстью была натурфилософия, и, занимаясь ею, он не довольствовался сбором идей других людей, а наблюдал и проводил эксперименты сам. Он преуспел в поэзии и написал стихотворный мартиролог, в котором, помимо гимнов,
В честь различных святых, которых он поминает, он сочиняет короткие стихотворения, описывающие времена года, различные сельские работы, характерные для каждого месяца, красоты природы в разных её проявлениях, посев и сбор урожая, сбор винограда и охоту; а также другие более сложные темы, такие как движение небесных тел, по которым мы определяем время. Он приводит правила определения времени по длине тени, отбрасываемой солнцем, хотя и напоминает читателю, что эти правила не всегда будут работать
во всех странах, поскольку в тех, что расположены южнее,
тени будут обязательно короче, так как земля в этом случае находится
ближе к солнечным лучам.

Теперь мы должны обратиться к великому аббатству Олд-Корби, где, как мы уже видели, Адальхард, учёный из Пфальца и принц королевской крови,
удалился от опасностей придворной жизни и стал аббатом. Необычайное значение, придававшееся монастырской школе,
объяснялось тем, что Карл Великий выбрал её в качестве
академии, в которую направлялась на обучение саксонская молодёжь.
чтобы по возвращении в свою страну они могли помочь в построении Церкви на прочном фундаменте. Учителем, выбранным для воспитания этих будущих миссионеров, был Пасхаль Радперт, один из самых выдающихся людей своего времени. Будучи выходцем из очень скромной семьи, он получил образование благодаря милосердию монахинь из Суассона,
которые сначала взяли осиротевшего ребёнка к себе, а затем отправили его к монахам в тот же город, где он получил хорошее образование и пристрастился к
изучал Вергилия, Горация, Цицерона и Теренция. Он никогда не забывал доброту своих первых благодетельниц и в последующие годы посвятил им свой трактат о непорочности Пресвятой Девы, назвав себя в нём их _alumnus_, или приёмным сыном. Глубокое
смирение этого великого учёного, о котором все его биографы
говорят как о его характерной черте, проявляется в отрывке из
его толкования 44-го псалма, которое он посвящает этим же
монахиням. В нём он упоминает о том, что получил
священнический сан в их Церкви и, как представляется, в их
присутствии. Выразив почтение, которое он испытывает к тем, чьи имена записаны на небесах, и кого он считает не только супругами Христа, но и прекраснейшими цветами в саду Церкви, он продолжает: «Когда я вижу вас, я горько вздыхаю, думая о том, что эту священную корону, которую я мальчиком получил перед святым алтарём Богоматери, среди ваших молитв и хвалебных песнопений, я давно утратил, изгнанный в мирскую пустыню,
и запятнаны многими мирскими поступками... Поэтому я молю вас, когда
вы возносите свои сердца к небесам, вспомните и обо мне и
умоляйте за меня божественную благодать, чтобы самый милосердный
Судья вернул мне мою утраченную корону». На самом деле, приняв постриг в ранней юности, Пасхазий, чьи пристрастия к Теренцию и Цицерону в то время преобладали над интересом к более священным наукам, отказался от своего первого стремления к монашеской жизни и несколько лет жил мирской жизнью. Наконец, осенённый божественной благодатью, он принял постриг.
аббатство Олд-Корби, и там он принял постриг под руководством аббата
Адальхарда. Всю страсть, которую он ранее проявлял в изучении светской литературы, теперь он направил на изучение Священного
Писания. Однако он посвящал изучению чего бы то ни было только те «краденые часы», как он их называет, которые ему удавалось выкроить из обязанностей, связанных с регулярной дисциплиной, и никогда не был так счастлив, как во время исполнения церковного хорала или более скромных занятий в общине.
Таким, значит, был мастер, которого Адальхард выбрал на ответственную должность схоластика, и нам остался очень подробный отчёт о его
способ выполнения своих обязанностей. Каждый день он читал лекции по богословским наукам, а по воскресеньям и праздникам проповедовал монахам. Его глубокое знакомство с лучшими латинскими авторами проявляется в частых отсылках к ним в его трудах. Цитаты из классических поэтов слетают с его пера как бы полубессознательно, и нам сообщают, что он продолжал поддерживать с ними знакомство, насколько это было необходимо для обучения других. Но его собственные занятия теперь в основном ограничивались Священным
Писанием и трудами отцов церкви[93]; среди последних его любимыми были
Это были святой Августин, святой Иероним, святой Амвросий, святой Иоанн Златоуст,
святой Беда и святой Григорий Великий. «Он не одобрял, — говорит его биограф, — усердие, с которым некоторые люди того времени объясняли и размышляли над произведениями светских авторов». В отрывке, который встречается в предисловии к его толкованию Евангелия от Матфея, он обвиняет тех любителей светского образования, «которые ищут различных толкователей, чтобы постичь красивую ложь о постыдных вещах, и которые не пропустят — я не
ни одной страницы, ни одной строки или слога, не изучив их тщательно, с величайшим усердием и вниманием, в то же время совершенно пренебрегая Священным Писанием. Я удивляюсь, — продолжает он, — что божественные слова могут быть им так неприятны и что они могут отказываться изучать тайны Божьи с тем же усердием, с каким они неустанно изучают глупости в мирских трагедиях и глупые басни поэтов. Кто может сомневаться в том, что
такой труд совершенно бесполезен, если он затрачен на вещь
недостойны награды?» Это было сказано не узколобым фанатиком, осуждающим занятия и вкусы, к которым он сам был равнодушен. Мало кто так тонко чувствовал очарование изящной словесности, как он, и он вовсе не осуждал её использование в разумных пределах, даже среди замкнутых студентов. Действительно, было бы трудно искоренить любовь к прекрасному в сердце Пасхальского. Он обладал им во всех проявлениях и был не только поэтом, но и музыкантом. В одном из своих произведений он позволяет
Это наблюдение можно было бы принять за прозаическую интерпретацию
стихотворения Шелли, хотя христианский учёный выходит за рамки
поэзии неверующего поэта и не просто описывает чувство, которое
испытывали все, но и прослеживает его истоки. Шелли жалуется,
что —

 наш искренний смех
 сопряжён с болью;
 наши самые нежные песни — те, что повествуют о самых печальных мыслях.

Пасхазий объясняет эту загадку: «Нет такой песни, — говорит он, — в которой не было бы
оттенков печали, как и здесь, внизу, есть
нет радости без примеси печали, ибо песни чистой радости
принадлежат только небесному Сиону, а плач — нашему земному
путешествию». Его музыкальные вкусы полностью разделял и
понимал его учитель святой Адальхард, о восприимчивости которого
к мелодичным звукам говорит его биограф Жерар.
Даже во время своего пребывания при дворе Карла Великого о нём говорили, что
«он всегда был так полон благих намерений по отношению к Богу,
что если во время заседания королевского совета он слышал звук
Услышав какую-нибудь случайную мелодию, он не мог удержаться от слёз,
потому что всякая приятная музыка напоминала ему о его небесной родине».
 Христианские схоласты того времени придавали большое значение изучению музыки. Они унаследовали традиции древних и вместе с ними считали музыку наукой, тесно связанной с познанием божественного.
Они были истинными потомками тех древних святых отцов, которые, как
говорит нам сын Сираха, «искали музыкальные мелодии и публиковали
«Они пели псалмы и были богаты добродетелью, изучали прекрасное и жили в мире в своих домах». Рассказы о наших первых
английских школах в достаточной мере иллюстрируют тот факт, что музыка занимала очень важное место в системе образования, господствовавшей в первые века, а теория, на которой основывалось это высокое уважение, нигде не объясняется лучше, чем в трудах Рабануса. «Музыкальная дисциплина, — говорит он, — настолько благородна
и полезна, что без неё никто не может должным образом исполнять
церковные обязанности. Ибо всё, что правильно читается
Всё, что произносится и поётся в церкви, регулируется знанием этой дисциплины, и благодаря ей мы не только учимся читать и петь в церкви, но и правильно совершаем все обряды во время богослужения. Более того, музыкальная дисциплина пронизывает все наши поступки. Ибо когда мы соблюдаем заповеди Бога и Его закон, наши слова и поступки, несомненно, связаны музыкальным ритмом с добродетелями гармонии. Если мы ведем себя хорошо, мы доказываем, что
связаны с этой дисциплиной; но когда мы поступаем греховно, мы
у нас нет музыки”.[94]

Paschasius, значит, он был поэтом и музыкантом, но он был также
ученый богослов, и тот, кто был в какой-то степени заранее
его возраст в философский метод, он применяется при анализе
догматы веры. В 831 году он написал свой знаменитый трактат
«О таинстве алтаря», который был специально предназначен для
обучения его саксонских учеников, которым требовалось простое и
понятное изложение этой тайны. Поэтому он написал его в
очень простом стиле, сравнив его с «молоком для младенцев», и
очевидно, что в трактате, составленном при таких обстоятельствах для наставления новообращённых, автор неизбежно стремился бы не к изложению богословских тонкостей или личных взглядов, а к простому, прямому изложению учения Церкви, которое повсеместно преподаётся и в которое верят все верующие. Он заявляет в очень ясных и чётких выражениях, что «в таинстве нет _субстанции хлеба_ и что присутствует только
Истинное Тело Иисуса Христа, то самое, что родилось от Девы Марии,
и был распят, и воскрес, и вознёсся на небеса».[95]
 Трактат был посвящён Варину, аббату Нью-Корби, и не вызывал споров до тех пор, пока пятнадцать лет спустя второе издание, посвящённое Карлу Лысому, не попало в руки Скота Эригены, чей придирчивый ум нашёл в выражениях, использованных Пасхасием, повод для возмущения. В ответ он написал трактат о «Святой Евхаристии», который не сохранился до наших дней, поскольку после осуждения несколькими соборами все найденные экземпляры были уничтожены
В 1059 году они были сожжены по приказу папы римского из-за того, что
еретики-беренгарды использовали их в своих целях. Пасхазий защищал свои слова,
просто апеллируя к здравому смыслу всего христианского мира, который со
времен апостолов никогда не переставал верить и исповедовать это
благотворное учение.

В то время, когда разгорелся этот досадный спор, он был настоятелем своего монастыря, а вскоре после этого ушёл с должности и с радостью вернулся в свою келью и к своим исследованиям, проведя свои последние дни за завершением своего величайшего труда — «Комментария к Евангелию от Матфея».
Евангелие». Как в общественной, так и в частной жизни его смирение было
столь же примечательным, в то время как самонадеянность его
оппонента Эригены представляет собой уродливый пример того, что
знание порождает гордыню. В Пасхазии мы видим противоположную добродетель,
которая не исчезнет, «когда умолкнут уста и знание будет уничтожено».
 Он называл себя не более почётным титулом, чем «Monachorum
Перипсема» и во время своей последней болезни так строго запретил своим братьям писать о нём, что они не осмелились ослушаться
о нём, и поэтому многие интересные подробности о нём были неизбежно утрачены.

Он оставил после себя много учеников, среди которых был Ансарий, сменивший его в руководстве школой, о котором мы должны теперь кое-что сказать. Он начал свою школьную жизнь очень рано, будучи отправленным в монастырь после смерти матери, когда ему было всего пять лет. И, как говорит его биограф Ремберт, в отличие от других детей, он поначалу проявлял гораздо больше интереса к детским играм, чем к учёбе. В пять лет это, возможно, простительно.
но есть и те, кого мудрость предостерегает, и когда они выходят, то находят её «сидящей у их дверей». И к Ансарию любовь к мудрости была принесена Той, Кто сама «есть матерь прекрасной любви, и страха, и знания, и святой надежды; в Коей вся благодать пути и истины, вся надежда жизни и добродетели».
Однажды ночью ему показалось, что он оказался в тёмном и мрачном месте, из которого, когда он попытался найти выход, он увидел восхитительную тропинку, на которой ему явилась Богоматерь в окружении
Толпа святых, одетых в белые одежды, среди которых он узнал свою мать. Он побежал к ней, протягивая свои детские руки;
 тогда Пресвятая Дева обратилась к нему со словами: «Сын мой, ты хочешь прийти к своей матери? Знай, что если ты хочешь разделить её счастье, ты должен отказаться от тщеславия, оставить детские глупости и вести святую жизнь. Ибо мы ненавидим все пороки и праздность;
и те, кто наслаждается подобными вещами, не могут быть приняты в нашу компанию».

 С этого времени Ансарий изменил своё поведение: он посвятил себя
Он забросил свои занятия и всё время посвящал чтению и размышлениям, а также
приобретению полезных навыков, так что его товарищи удивлялись переменам,
причина которых была им неизвестна. По мере того как он взрослел,
ему были дарованы и другие небесные видения, о которых я здесь упоминаю,
потому что часто говорят, и, несомненно, не без оснований, что занятия
учёбой и преподаванием имеют тенденцию иссушать источники преданности. Поэтому, изучая историю этих древних христианских школ, мы видим, что среди их учителей были святые и даже созерцатели, которые наслаждались
Они были в самых близких отношениях с Богом и обладали высочайшими сверхъестественными дарами, и нельзя не задаться вопросом, в чём же заключалась разница.  Каким божественным секретом они обладали, что позволяло им не иссякать источнику святых слёз, так что они, по-видимому, совершенно не осознавали, что занятия наукой или преподаванием могут быть опасны для духовной жизни, и считали эти занятия духовными.  Возможно, их защищали те счастливые _retinacula_ религиозной жизни, о которых писал святой Беда.
говорит, и которые, как мы видели, считались их главной целью даже у таких учёных, как Рабан Мавр и Пасхазий, которые посвящали учёбе только «краденые часы», не отведённые на молитву и послушание.
 Таким образом, они создали традицию, которая сохранялась в христианских школах вплоть до гораздо более позднего периода. Главный принцип этой традиции заключался в том, чтобы сочетать духовную и интеллектуальную деятельность и с помощью своевременных перерывов не позволять всей природе изливаться в умственной работе. О том, как это происходило в коллегиальных учреждениях Средневековья, мы ещё поговорим
как мы увидим далее; здесь достаточно напомнить читателю, что такая система естественным образом обеспечивалась дисциплиной религиозной жизни в тех монастырских школах, которые были колыбелью христианского образования. В результате монастырские учителя сильно отличались от современных школьных учителей; они не были просто людьми с указкой и грамматикой; и нас не может не поразить то, что почти повсеместно о них говорят как о людях, в особой степени наделённых даром молитвы. Это было главным образом
Так было со святым Ансарием, и некоторые из его видений описаны его биографом Рембертом, который слышал их из первых уст. Он упоминает одно примечательное откровение, полученное святым в начале его религиозной жизни, из которого он понял, что призван проповедовать веру языческим народам. Некоторые из этих сверхъестественных событий описаны вперемешку с обычными подробностями его жизни в школах. Когда он был школяром
Старый Корби, по словам Ремберта, неизменно поступал так, когда отправлялся в путь.
и, возвращаясь из школы, он заходил в маленькую молельню,
посвящённую святому Иоанну Крестителю, и там втайне молился.
Однажды, поднявшись с колен, он увидел у входа
Человека, одетого по-еврейски, с прекрасным лицом, из глаз которого исходил божественный свет. Узнав в Нём нашего Господа, Ансарий пал к Его ногам, но Он ласковым голосом велел ему встать, сказав: «Признайся в своих грехах, Ансарий, чтобы получить прощение». «Зачем, Господи, — сказал Ансарий, — мне исповедоваться перед Тобой, ведь Ты и так всё знаешь?»
Ты знаешь их все?» Но он ответил: «Я действительно знаю их, тем не менее
я хотел бы, чтобы ты исповедал их, чтобы ты мог быть оправдан».
 Ансарий исповедал все грехи, которые он совершил с детства, и был утешен заверением, что они полностью прощены. Примерно в то же время, продолжает
Ремберт, случилось так, что один из его маленьких учеников по имени Фулберт
получил удар грифелем от другого мальчика, настолько серьёзный,
что через несколько дней он умер. Когда Аншарию сообщили об этом происшествии,
добрый учитель был потрясён.
мысль о том, что с ребёнком, оставленным на его попечение, случилось такое несчастье. Пока Фулберт продолжал лежать, Ансарий не отходил от его постели, пока, наконец, измученный горем и долгим бдением, они не убедили его немного отдохнуть. Он погрузился в глубокий сон, в котором его утешило чудесное видение. Ему показалось, что он видит, как дорогое дитя возносится на небеса на руках ангелов и присоединяется к мученикам. Он удивился этому зрелищу, и ему объяснили, что, поскольку Фулберт был его отцом,
Он с большим терпением переносил свою рану, от всей души любил и прощал того, от кого получил увечье, и много молился за него, принимая свою преждевременную смерть с любовью, подчиняясь Божественной воле. Его кротость и смирение заслужили от Божественного сострадания столь великую награду, что он был причислен к святым мученикам. Ансгарий всё ещё пребывал в радости от этого откровения,
когда его отвлёк Витмар, молодой монах, помогавший ему в управлении школой.
Он пришёл сообщить, что даже в то время
в тот самый момент, когда Фулберт скончался. Он обнаружил, что Ансхарий уже знал об этом
и, несомненно, добавляет Ремберт, это утешение было дано ему
Богом, чтобы он не слишком горевал о смерти ребенка,
но могла бы скорее порадоваться счастливому состоянию его души.

Ансариус был одним из тех, кого выбрали для заселения монастыря Нью-Корби.
Упоминание о нем требует нескольких слов пояснения. Основой этого дочернего монастыря стала великая работа святого Адальхарда,
который, как только его юные саксонцы достаточно обучились,
и монашеской дисциплине, посоветовался с ними о возможности получения подходящего места для основания монастыря на их родной земле.
 После преодоления множества трудностей было
найдено подходящее место, и началось строительство аббатства. Адальхард отправился туда, чтобы руководить операциями вместе с Пасхазиусом и своим братом Валой, который, как и он сам, был военным и придворным и в прежние годы командовал войсками в Саксонии, завоевав расположение народа своим мудрым и мягким правлением. Когда
Когда саксы увидели своего старого правителя среди них в монашеской рясе,
они не могли скрыть своего удивления и радости: они толпами бежали за ним,
смотрели на него и ощупывали его руками, чтобы убедиться, что это действительно он,
не обращая никакого внимания на аббата или кого-либо из его спутников. Первый камень
нового аббатства был заложен 26 сентября 822 года; Старый Корби передал
новой колонии все земли, которыми община владела в Саксонии; император Людовик
даровал им хартию и несколько ценных реликвий из своей
частная часовня, и через несколько лет была построена та великая семинария, которой суждено было нести свет веры и науки языческим народам, жившим дальше на севере. Трудно сказать, кто из двух Корби занимал более высокое место в истории монашества; между ними существовало благородное соперничество, и каждый старался превзойти другого в совершенстве монашеской дисциплины. Нью-Корби, в свою очередь, стала
материнским домом для огромного количества немецких колоний, над которыми она продолжала сохранять определённое превосходство. Был принят закон
Каждый настоятель этих монастырей был обязан вести хронику своего монастыря и отправлять её копию в библиотеку Корби. Согласно другому закону, каждый послушник в день своего посвящения должен был подарить библиотеке какую-нибудь полезную книгу. Библиотека нового Корби стала очень ценной и важной, и в её каталоге, который сохранился до сих пор, можно найти названия многих арабских и древнееврейских книг. Именно здесь во времена Льва X была найдена знаменитая рукопись Тацита, которую до сих пор можно увидеть во Флоренции.

Монастырь, который так заботился о пополнении своей библиотеки, вряд ли мог быть равнодушен к своей школе. Оба монастыря Корби по очереди гордились тем, что Ансарий был их схоластиком, «великим наставником», как его называет Мабильон, поскольку его репутация учителя распространилась по всей Германии. В то же время он был назначен проповедовать народу, что было особенно приятно для того апостольского духа, который он никогда не переставал лелеять в своём сердце. Приближалось время, когда пророческое видение
прошлых лет и тайные инстинкты его собственной души должны были
выполнено. В 826 году Гарольд, король Дании, приняв
веру и приняв крещение с большой помпой в Менце, обратился к
Императору Людовику с просьбой дать ему нескольких святых миссионеров, которые могли бы сопровождать
он вернется домой, в Данию, и основает Церковь в этой стране. Вала,
в то время аббат Нового Корби, остановил свой выбор на Ансарии, и тот, помня о
пророчестве, которое задолго до этого предвещало ему славу апостола,
радостно принял миссию, не обращая внимания на критику друзей и
врагов, которые находили, что возразить. Ансарий не прислушивался к их доводам.
и увещеваниям, и удалился на некий виноградник в окрестностях Экс-ла-Шапель, где готовился к своим новым обязанностям, пребывая в своего рода духовном уединении. Там его разыскал и обнаружил монах из Старого Корби по имени Обер, и, думая, что его гость пришёл только для того, чтобы досаждать ему своими советами, Анскарий попросил его избавить его от необходимости спорить, поскольку он бесповоротно принял решение. — Вам нечего бояться меня, — сказал Обер. — Я пришёл к вам только для того, чтобы попросить вас принять меня в качестве вашего спутника, если аббат Вала сможет прийти.
дать свое согласие”. Ансхарий радостно приветствовал его как товарища по работе.
вскоре после этого они отправились в путь в сопровождении короля. Его
величество, однако, был более чем наполовину варваром, и снаряжение, которым
он снабдил своих миссионеров, не было роскошным. Королевский и
церковная дружина встала на борту очень грязная лодка, единственная
проживание на борту судна, состоящий из двух жалких хижин, в которых
короля и миссионеров были упакованы вместе с очень небольшой праздник.
Однако, наконец, они добрались до конца своего путешествия и начали
Они начали свою деятельность с открытия небольшой школы во Фрисландии, где обучались двенадцать детей, среди которых были два сына самого короля Гарольда. Чуть позже мы видим, как они отправляются в Швецию, где на них нападают пираты и отбирают весь их багаж, в котором была библиотека из сорока книг. Таковы были скромные начала великого апостольского служения, которое в конце своего пути привело Ансгария, архиепископа
Гамбург и папский легат не только в скандинавских королевствах,
но и в Исландии и на далёких берегах Гренландии, которые
прямо названы в булле Папы Григория IV. Одним из самых
успешных средств, которые святой использовал для распространения
веры, была покупка молодых датчан, которых продавали в рабство и
которых он отправлял в Корби, откуда они, получив
христианское образование, возвращались в свою страну в качестве
ревностных миссионеров.

Это заняло бы у нас слишком много времени и, вероятно, оказалось бы утомительным для читателя
если бы мы подробно исследовали основание и историю
всех монашеских школ того периода. Заглядывая куда угодно, мы
мы найдём свидетельства той же интеллектуальной деятельности, которая боролась с мраком полуварварской эпохи. Школы Хиршау, Хирсфилда, Флери и Прома могут служить примерами того рвения, с которым их ученики занимались научными и литературными исследованиями. Но, переходя к этим и другим, почти столь же важным для нас источникам, нельзя не упомянуть два монастыря, которые сыграли выдающуюся роль в истории монашеских исследований и чьи названия стали особенно почитаемыми: я имею в виду аббатства Райхнау и
и Санкт-Галлен. Первое основание Санкт-Галлена действительно
относится к гораздо более раннему периоду, чем тот, о котором мы сейчас говорим:
он был основан святым Галленом, ирландским учеником святого Колумбана,
который в VII веке проник в глубь Гельветских гор и поселился там среди
языческого населения. При знаменитом аббате Отмаре, процветавшем во времена Пипина, монахи приняли бенедиктинский устав, и с тех пор монастырь быстро набирал славу и процветание, так что в
В IX веке он считался первым религиозным сооружением к северу от Альп. С вздохом неудержимого сожаления, вызванного воспоминанием о красоте, которая умерла и ушла навсегда, монах-летописец склоняется над ранними хрониками Санкт-Галлена. Он находился посреди дикой швейцарской глуши, оазисом благочестия и цивилизации. Глядя вниз с скалистых гор, перевалы которых выходят к южной оконечности Боденского озера, путешественник был бы поражён
Внезапное появление этого огромного ряда величественных зданий,
которые почти заполнили долину у его ног. Церкви и монастыри,
офисы большого аббатства, здания, отведённые для студентов и
гостей, мастерские всех видов, кузница, пекарня и
мельница, или, скорее, мельницы, потому что их было десять, и все они
так активно работали, что каждый год требовалось десять новых жерновов;
а ещё дом, в котором жили многочисленные ремесленники и
рабочие, обслуживавшие монастырские сады, и виноградники,
На склонах гор, а за ними — поля с колышущейся кукурузой,
овцы, пасущиеся на зелёных лугах, и вдалеке лодки, деловито курсирующие по озеру и перевозящие товары и пассажиров, — какой это был мир, полный жизни и деятельности, но как непохожий на город!
На самом деле это был не город, а дом — семья, возглавляемая отцом, члены которой были связаны узами братства. Я не знаю, что именно — духовная или социальная сторона
такой религиозной общины — больше всего привлекало внимание.
Спуститесь в долину и посетите все эти питомники полезных
Трудитесь, смотрите, как толпы грубых крестьян превращаются в умелых
ремесленников, и у вас сложится впечатление, что монахи
Санкт-Галлена открыли секрет создания мира счастливых
христианских фабрик. Войдите в их церковь и послушайте изысканные
модуляции песнопений и последовательности, характерные для аббатства, которое
гордилось тем, что у него самая научная музыкальная школа во всей
Европа; посетите их скрипторий, библиотеку и школу или
мастерскую, где монах Тутило наносит последние штрихи
взгляните на его чудесные медные иконы и прекрасные алтарные врата из золота и драгоценных камней, и вы почувствуете себя в какой-нибудь интеллектуальной или художественной академии. Но взгляните на хор и на сотню монахов, составляющих общину во время полуночной службы, и вы забудете обо всём, кроме святого облика этих служителей Бога, которые распространяют по пустыне вокруг себя благоухание Христа и являются апостолами провинций, находящихся под их мягким влиянием.
Вы можете покинуть пределы аббатства и снова погрузиться в
За ним простирается горная местность, но вам придётся пройти
далеко, прежде чем вы окажетесь за пределами его смягчающего,
очеловечивающего влияния. Вот далёкие кельи и скиты с их часовнями, куда пастухи приходят на раннюю мессу; или, может быть, там, на горных тропах, о которых они так сладко поют[96], поднимаясь и спускаясь по холмам в густые леса и скалистые ущелья, вы встретите процессию монахов, несущих свои реликвии, за которыми следует толпа крестьян. В школах вы, возможно, слушали лекции в учёных, и даже в
Восточные языки; но в церквях и здесь, среди гор,
вы услышите, как эти прекрасные знатоки классической литературы проповедуют простые истины
на варварских наречиях грубым народам, которые до прихода монахов
приносили жертвы Злу и поклонялись идолам и камням.

Тем не менее, несмотря на то, что аббатство Святого Галла было спрятано среди скал и пустынь, оно было почти таким же популярным местом, как Рим или Афины, — по крайней мере, для образованного мира IX века. Его школы были своего рода университетами, которые посещали люди всех национальностей.
сюда, чтобы подготовиться ко всем профессиям. Здесь вы бы увидели не только монахов и будущих схоластов, но и придворных, солдат и сыновей королей. Полученное образование было далеко не только для тех, кто стремился к церковному сану; в нём было много светского, по крайней мере, в начальной школе. Не только священным наукам уделялось
максимальное внимание, но и объяснялись классические авторы; Цицерон,
Гораций, Вергилий, Лукан и Теренций читались учёными, и
Никто, кроме самых маленьких мальчиков, не осмеливался говорить ни на каком другом языке, кроме
латинского. Темы для их оригинальных сочинений в основном брались из Священного Писания и церковной истории, и после того, как они писали свои упражнения, от них ожидалось, что они будут их декламировать, соблюдая интонацию, указанную в музыкальных нотах. Многие из монахов были превосходными поэтами,
другие занимались живописью, скульптурой и другими изящными
искусствами; все они усердно работали над грамматическим
строем тудуского диалекта и сделали его способным порождать
собственную литературу. Их библиотека в VIII веке была
в младенчестве, но постепенно стал одним из богатейших в мире.
 Они поддерживали переписку со всеми учёными монастырями
Франции и Италии, от которых получали драгоценные кодексы,
то Вергилия или Ливия, то Священные книги, а иногда
какой-нибудь редкий трактат по медицине или астрономии. Кроме того, они были греческими
студентами, и тех, кто больше всего увлекался «музой Цезаря»,
называли «братьями-эллинами». Красота их ранних рукописей восхваляется всеми авторами, а имена их лучших переписчиков упоминаются с почтением
летописи. Они изготавливали пергамент из шкур диких зверей, которые бродили по окрестным горам и лесам, и делали это с таким мастерством, что пергамент приобретал особую изысканность. Над одной рукописью трудилось множество рук. Одни
делали пергамент, другие рисовали красивые красные линии, третьи
писали на подготовленных таким образом страницах; более умелые
руки добавляли золото и заглавные буквы, а более образованные
головы сверяли копию с оригинальным текстом. Эта работа
обычно выполнялась в перерывах между утренней и вечерней
службами, а дневные часы предназначались для отдыха.
для собственно перепечатки. При необходимости стирание производилось редко,
но ошибочное слово аккуратно зачёркивалось пером, чтобы не испортить
красоту кодекса. Затем приходили переплётчики, которые заключали
всё в деревянные доски, скреплённые слоновой костью или железом, а
священные тома покрывались золотыми пластинами и украшались
драгоценностями.

В такой школе неудивительно, что ученики Санкт-Галлена, как и
ученики Итона, прославились своим хорошим почерком. У Экхарда I был свой метод, как и во всём остальном: если он видел, что мальчик плохо пишет,
Он усадил его за грамматику, утверждая, что природа бережлива в своих дарах и не раздает их всем подряд, и что часто там, где голова не поспевает за обучением, недостаток восполняется ловкостью пальцев. Но мальчиков никогда не заставляли работать над Евангелиями или церковными книгами, которые предназначались для мужчин зрелого возраста, которые отнеслись бы к своей ответственной задаче с большей тщательностью. У нас есть даже образец, обычно используемый для начинающих в
монашеском скриптории, — двустишие, представляющее каждую букву
алфавита:

 «Adnexique globum Zephyrique Kanna secabant».

 То, что работа по переписыванию часто была чрезвычайно утомительной,
очевидно из различных заметок, разбросанных по этим рукописям. «Как больной желает здоровья, — пишет один из них, — так и переписчик желает окончания своего труда». Другой ограничивается лаконичным замечанием: «Написано с большим трудом»; но третий, который, как можно предположить, работал над очень сложным текстом, срывается на стихи и восклицает на последней странице:

 «Libro completo
 Saltat scriptor pede l;to».

Монахи Святого Галла были не менее знамениты своей музыкой, чем живописью. Их музыкальные вкусы, вероятно, были унаследованы от их ирландских основателей и ещё больше усовершенствованы благодаря обучению у тех римских певчих, которых мы видели на предыдущей странице, отправленных во Францию по просьбе Карла Великого, чтобы цивилизовать варварское пение его франкских певчих. На обратном пути в Италию один из них, которому историки из Санкт-Галлена дали имя Ромул, заболел лихорадкой и, остановившись в швейцарском монастыре, был радушно принят и накормлен братьями, которые
среди них были превосходные врачи. Взамен он научил их римскому
пению и подарил им идентичный антифонарий, который он сам
привез из Рима, изготовив для него определенный футляр или инструмент.
“И по сей день, ” пишет Экхехард, “ если возникают какие-либо споры по поводу
пения, ошибку можно обнаружить, обратившись к этой книге”.
Более того, этот Романус был первым, кто додумался присвоить
буквы алфавита к музыкальным нотам, система, которая не соответствует
Балбулус впоследствии объяснил, что это, а также то, что разъяснил
один его друг по имени Ламберт, было принято повсеместно
Германия.[97]

 Оставляя более подробное описание исследований и студентов этого великого аббатства на будущее, я должен здесь добавить несколько слов о другом религиозном учреждении, история которого тесно связана с историей Санкт-Галлена и где науки процветали в равной степени под сенью высоких гор, защищавших от мирских бурь и вторжений варваров. На западной оконечности Боденского озера, там, где оно сужается к устью Рейна, лежит зелёный остров, сверкающий
как изумрудный камень на спокойной глади вод. Там,
полускрытый пышной листвой, вы всё ещё можете увидеть серый
минстер того знаменитого аббатства, которое латинские историки
называли Аугиа, но более известное под немецким названием Райхнау. Валафрид Страбон,
ученик Рабана и главный летописец своего времени, был
аббатом Райхнау в IX веке и в одном из своих стихотворений
очень точно описал его местоположение. Он перечисляет преемников аббата святого Пирминиуса, который впервые обосновался на острове во времена правления Пипина, и показывает, что школа была одной из
самые ранние из них в то время приобрели известность. Я уже говорил о славе Валафрида как мастера, но не могу не упомянуть его ученика и биографа Эрменрика, который оставил нам письмо, написанное после, по-видимому, очень приятного визита в Санкт-Галлен. Валафрид отправил его туда на отдых, и по возвращении он выразил своё удовольствие в послании, адресованном аббату Гримоальду. Как только он пересёк озеро, говорит он, его встретила группа людей.
прославленные люди. “Там, - продолжает он, - я обнаружил, что каждый из них скромнее и
терпеливее своего товарища. Я не видел ни зависти, ни ревности, но
все они были связаны тройным аккордом милосердия, простоты,
и согласия. Как мне говорить о великодушии Энгильберта или о
доброте этого умнейшего брата Хартмода? Я не смог бы воздать должное мастерству, которого эти служители Бога достигли во многих искусствах, но вы можете судить о птицах, глядя на их гнёзда. Изучите их монастыри
и вы согласитесь с тем, что я говорю. Кого ещё я могу назвать Винхартом, кроме как второго Дедала? Или Айзенрика, кроме как второго Бесилила? Ведь инструмент для гравировки никогда не покидает его рук, за исключением тех случаев, когда он стоит у алтаря, исполняя своё священное служение. И всё же среди них царит такое смирение, что никто не пренебрегает самым скромным занятием, помня слова Писания: «Молитва смиренного пронзает облака».

Однако у Райхнау была своя линия великих мастеров, среди которых
Эрменрик, который мог так щедро воздать должное мастерству
другие, сам был достоин того, чтобы его считали таковым. Самым выдающимся, пожалуй, был калека Герман Контрактус, изначально ученик Святого Галла, который, как говорят, молился о том, чтобы не вернуть себе способность двигаться, но вместо этого получить знание Священного Писания. Он владел латынью, греческим, древнееврейским и
Арабский; он писал трактаты по истории, поэзии, этике, астрономии
и математике; он вычислял затмения и объяснял Аристотеля,
и, несмотря на дефекты речи, его лекции были настолько
увлекательными, что у него были ученики из самых отдалённых провинций
Италия. Он сочинял музыку на свои стихи, создавал часы и органы и
пользовался таким же почётом за свою святость, как и за свой универсальный гений. Ему приписывают авторство многих церковных гимнов и антифонов, в том числе «Alma Redemptoris». Но если Германн был самым известным учёным Райхнау, то ещё большую известность, хотя и иного рода, принесло имя Майнрада. История о том, как он
пришёл к отшельнической жизни, служит хорошей иллюстрацией
созерцательного характера, который, как мы уже заметили, часто
присущ ранним педагогам, и знакомит нас с приятным
картину «целого игрового дня» в Средние века мы представим так, как она описана на страницах «Деяний» монаха Берно. Майнрад был сыном швабского дворянина из рода Гогенцоллернов и учился в монастырской школе под руководством аббата Хатто и своего дяди Эрлебальда.
Когда последний стал аббатом, он поручил Майнраду заботу о
школе, которая располагалась в небольшом доме, принадлежавшем Райхнау,
и находилась в местечке под названием Боллинген на Цюрихском озере.

Он переехал туда и добился исключительного успеха со своими
учениками, которых он очень любил.
мягкая дисциплина. Он брал их с собой на прогулки
и рыбалку, в то, что Берно, его биограф, называет “дикой природой
”, дикой природой, однако украшенной величественным
красота, к которой Майнрад не был равнодушен. Однажды он и его мальчики
пересекли озеро на маленькой лодке и пристали к противоположному берегу
искали какое-нибудь тихое местечко, где они могли бы забросить свои рыболовные удочки
. Найдя небольшой ручей, впадавший в озеро и обещавший
хорошую уловку, Майнрад оставил их заниматься своим делом и
пошёл прогуляться, размышляя о радостях уединённой жизни после
по которой он втайне тосковал. Через некоторое время, вернувшись к своим ученикам, он
обнаружил, что их рыбалка была необычайно успешной, и, взяв свои корзины, они
вернулись в деревню Альтендорф, где вошли в дом одной хозяйки, чтобы
отдохнуть и подкрепиться. Пока мальчики ели, пили и развлекались каждый по-своему,
Майнрад и их хозяйка беседовали, и Майнрад, переполненный мыслями,
которые навеяла ему прогулка по горам, открыл ей своё сердце. «Помимо
«Все богатства, — сказал он, — я хочу оставить здесь, в этом уединении, чтобы полностью посвятить себя молитве, если только найду кого-нибудь, кто будет служить мне в мирских делах». Добрая дама сразу же предложила ему всё, что он пожелает, чтобы осуществить его замысел, и результатом того дня, проведённого на рыбалке, стало то, что бывший схоластик из Боллингена поселился в маленьком домике отшельника, который он построил для себя из веток деревьев. Но в одном он был разочарован: он
Он искал пустыню, чтобы скрыться от мира, и мир последовал за ним в пустыню в ещё большем количестве, чем он когда-либо видел в Райхнау. Святые обладают странной притягательной силой, и ни горы, ни леса не могут их скрыть. В его время люди сравнивали святого Майнрада с Иоанном Крестителем, потому что толпы людей уходили в пустыню, чтобы послушать, как он проповедует покаяние и отпущение грехов. В течение семи лет он продолжал проповедовать Слово Жизни
паломникам, которые собирались вокруг него со всех концов Европы. Но однажды
однажды, не в силах противиться своему желанию уединиться, он взял с собой образ
Богородицы, молитвенник, копию устава святого Бенедикта и труды
Кассиана и, нагрузившись этими своими единственными сокровищами, углубился в
лес и, выбрав отдалённое и уединённое место, построил грубую
часовню, которую посвятил Богоматери, и ещё более грубое жилище для
себя. Там он прожил тридцать лет, и в конце этого срока
его убили в его хижине какие-то разбойники, надеявшиеся найти в ней
какое-нибудь спрятанное сокровище. Его тело отнесли обратно в
Райхнау, а в последующие годы на месте его скита возникло великое святилище Айнзидлен, где до сих пор почитается образ
Богородицы, который он когда-то принёс туда своими руками.

Теперь мы можем составить некоторое представление о реальном характере
этих ранних монастырских школ и об их учении. С VIII по XII век схоластическая система претерпела
так мало изменений, что мы можем без риска ошибиться в
выборе иллюстраций из любой части этого периода.

Во-первых, что касается самой школы. В большинстве случаев внутренние или монастырские школы при монастырях и соборах располагались в монастырских дворах. Странный контраст с роскошными требованиями современности, но дощатые полы, патентованные печи и мягкие стулья были роскошью, о которой не мечтали закалённые франкские или готические студенты, учившиеся у Валафрида или Рабана. Только в XV веке мы встречаем документ, в котором упоминается новшество — полы в школьных классах, покрытые досками.[98] Монастырские дворы
Йорк и Вустер, ныне такие заброшенные и пустынные, когда-то были населены
многочисленными учёными, которые, вероятно, часто страдали, как и ученики Беды, от онемевших пальцев и кровоточащих трещин на коже.
 Даже в двенадцатом веке парижские школы располагались
в монастырях Нотр-Дам и были перенесены оттуда только тогда, когда покой каноников нарушали неспокойные толпы, спешившие послушать лекции Абеляра. Количество послушников, принимаемых
в монастырь, зависело от его размера. В Сен-Рикье, где
там было 300 монахов, аббат Ангильберт хотел, чтобы у него никогда не было меньше
ста детей, сыновей герцогов, графов и королей.[99] Их редко или никогда не оставляли одних, а в монастырской или классной комнате
место учителя было устроено так, что все были у него на виду.
Однако не похоже, что надзор в учебное время осуществлялся с какой-либо чрезмерной строгостью, поскольку мы часто встречаем упоминания о шалостях и тайном поедании сладостей, которые совершали ученики в отсутствие своих наставников. Однако в общежитиях дисциплина была более строгой.
Там постоянно горела лампа, и, хотя нет никаких следов отвратительного шпионажа, есть свидетельства постоянной, непрекращающейся бдительности. Утром, когда детей будили с помощью деревянной сигнальной доски, «педагоги» или младшие помощники директора школы провожали их в уборную. Этих педагогов было очень много, и у них были разные обязанности. Помимо прочего,
в их обязанности входило следить за чистотой и опрятностью одежды
и внешнего вида, что в Средние века вовсе не считалось чем-то постыдным. В Клюни
В XII веке, когда были возрождены и усовершенствованы все старые монастырские традиции школьной дисциплины, детям не разрешалось сидеть вместе на скамьях, но у каждого был свой маленький ящик, в котором он хранил письменные принадлежности и который служил ему сиденьем. В Клюни разрешалась полуденная сиеста,
но никому не разрешалось читать или писать на своей кровати[100]. Во всех
этих правилах явно прослеживается забота о порядке и нравственности, а также определённый уровень утончённости, чего мы и не ожидали и что убеждает нас в том, насколько глубоко
Средневековые учителя изучали весь предмет образования. Их представления о наказаниях были более простыми и соответствовали представлениям Соломона, чем это могло бы понравиться нашему привередливому веку. На самом деле розга использовалась настолько часто, что впоследствии стала символом бакалавра искусств и торжественно вручалась ему при получении степени.
Средневековые школьники не любили порку больше, чем те, кто жил позже, и, чтобы избежать её, ученики школы Святого Галла однажды
необычный способ — поджечь монастырь. И всё же, несмотря на всю строгость дисциплины, нет ничего более достоверного, чем то, что настоятели монастырей владели секретом того, как сделать себя любимыми, и что любовь, которую они внушали, была не менее искренней, потому что смешивалась с уважением. Я могу добавить, что в Клюни, хотя порка была разрешена, битьё по ушам было строго запрещено, по-видимому, для того, чтобы не потакать раздражённым чувствам настоятеля. Наказания, как и всё остальное в Клюни, применялись упорядоченно и методично; в
На самом деле, особое превосходство Клюни заключалось в их способе
систематизации

Учителей в большинстве крупных школ было очень много, но никому из них не разрешалось занимать какую-либо должность до достижения зрелого возраста. В Фульде было двенадцать профессоров и директор (_Principalis_), а также помощники. [101] В соборных школах, как и в других, были _Archischolus_ и его помощники, а также _Proscholus_, или префект дисциплины.[102] Читатель, возможно, улыбнётся, когда услышит, что одной из обязанностей _проскола_ было учить детей ходить, кланяться и вести себя в присутствии старших.
Однако это было прерогативой каноников-регулярцев. Учёность была не единственной квалификацией, которой должен был обладать учитель. Он должен был обладать испытанной добродетелью. Должность учителя была спасением душ, и она была настолько почётной, что даже епископы, которые раньше занимали должность схоласта, нередко добавляли свой прежний титул к новому, когда подписывались.

Обучение учеников начиналось в очень раннем возрасте, иногда в
пять или шесть лет. Первым заданием было выучить наизусть
отрывки из Священного Писания, особенно из Псалтири. Даже
Те, кто очень рано забросил книги ради более увлекательных занятий на ристалище, редко делали это, пока не дочитывали Псалтирь: «_decurso psalterio_» — распространённое выражение, используемое для обозначения юноши, который бросил школу, получив как можно меньше знаний. Что касается тех, кто оставался в школе подольше, то они, помимо светских знаний, приобретали
знакомство с церковным уставом и словами Священного Писания,
которым, безусловно, не обладают все современные учёные.
Это в изобилии подтверждается историческими свидетельствами того времени. Так, Эйнхард из Туля, сидя у окна своей кельи, слышит голос, произносящий слова: «Я дам тебе наследие твоего отца Иакова», — и сразу же заключает, что это, должно быть, школьник, выполняющий домашнее задание. Как прекрасна эта история, которую мы находим в хронике Монте-Кассино, о монахе Левитском, который, вернувшись из Иерусалима, пришёл на гору Альбанета, где предложил построить монастырь. Осматривая место для своего нового фундамента, он увидел приближающегося
Он увидел маленького школьника, несущего на плечах сумку с книгами, и ему пришло в голову, что он спросит его, умеет ли тот петь. Мальчик ответил, что умеет, и Левит велел ему спеть первое, что он вспомнит, втайне решив, что посвятит церковь любому святому, которого назовёт мальчик. Маленький ученик на мгновение задумался, а затем запел антифон «Прииди, избранная моя», который он исполнил очень мило. Левитий слушал с восторгом, и монастырь,
который впоследствии вырос на этом месте, был посвящён Пресвятой Деве
Дева Мария. Ученые всех времен в значительной степени упражнялись в том, что один старый монах называет «священной памятью». Заучивание наизусть использовалось чаще, чем у нас, отчасти потому, что книги были редкостью, и не все могли позволить себе роскошь иметь Псалтирь или Бревиарий для личного пользования; отчасти потому, что учителя древности стремились освятить эту силу души, наполняя ее святыми словами.
Помимо Псалтири, послушницы монастырей должны были знать Новый Завет
хотя бы наизусть, для чего им отводилось по полчаса в день.

Гуманитарные науки, как хорошо известно, подразделялись на две категории:
_trivium_, который включал грамматику, логику и риторику; и
квадривиум, который охватывал арифметику, геометрию, музыку и
астрономию. Это деление выражено в хорошо известном дистихе:--

 Грамм: loquitur. Dia. vera docet. Rhet. слово цветное.
 Муз. канит. Ar. numerat. Гео. ponderat. Ast. colit astra.

 Тривиум, включающий церковное пение и столько арифметики, сколько требовалось для вычисления календаря, преподавался во всех школах; квадривиум — только в тех, где изучались высшие науки
учеба. Музыка делилась на два вида: _cantus_, который
составлял часть рутинного обучения даже в младших школах, и
_musica_, собственно так и называемая, которая включала теорию музыки,
знание законов звука и связи гармонии
с числами. И это объясняет, почему в те времена знание музыки считалось доказательством того, что её обладатель был хорошо образованным человеком: это свидетельствовало о том, что он не только прошёл начальное обучение по тривиуму, но и завершил образование в одной из высших школ, где преподавался квадривиум
Также преподавалось. И эти высшие школы посещали не только священнослужители, но и миряне, чьё отставание от духовенства в плане умственной культуры было сильно преувеличено, а там, где оно существовало, было следствием случайности, а не системы. У людей, которые по необходимости были призваны на военную службу в очень раннем возрасте и большую часть жизни провели на действительной военной службе, редко было много времени для учёбы, но не было никаких препятствий для того, чтобы они становились такими образованными, какими хотели. Аббат Филипп из Доброй Надежды, живший во времена святого.
Бернард, когда институт рыцарства ещё не привёл к тому, что светские дворяне стали более прилежными, протестует против мнения, что обучение — исключительная прерогатива духовенства. «Многие миряне, — говорит он, — хорошо образованны. Когда князь может отвлечься от шума оружия и дел, он должен изучать книги так же, как он рассматривает своё лицо в зеркале». И он продолжает восхвалять благородного графа Карла, который «так же быстро размышлял о псалмах, как и обнажал меч, чтобы отомстить за оскорблённых
справедливость», и граф Адольф, «который не переставал благодарить своих родителей за хорошее образование, которое они ему дали». Говорят, что Генрих, граф Шампани, в перерывах между военными походами, когда он не занимался судейскими обязанностями, которые полагались ему по должности, с удовольствием удалялся в уединённую часть своего замка и развлекал себя чтением классических авторов или отцов церкви. А в императорской библиотеке до сих пор можно увидеть прекрасный экземпляр «Валериана Максима», переписанный для него монахами из Провинса. Каждому знакомо имя Фульк
Добрый граф Анжуйский, в адрес чьего образования Халлам позволил себе столь грубую насмешку. Эта история, какой бы избитой она ни была, слишком хорошо иллюстрирует тему, чтобы её опустить. Он привык
петь в хоре с канониками собора Святого Мартина в Туре, и когда
король Франции Людовик IV высмеял его за эту привычку, он
направил этому монарху язвительное послание следующего содержания:
«Знайте, сударь, что неграмотный король — это коронованный осёл». «Похоже, — замечает
Халлам, — что у монахов-историков знание музыки передавалось
для литературы. Тот же автор называет Джеффри Плантагенета _optime
literatus_, что, возможно, означает, что он обладал не большим
знанием, чем его предок Фульк».[103] Монашеский биограф, о котором здесь
идёт речь, не имел в виду ничего подобного, но он знал, как и Фульк, и
 Людовик, что в то время знание музыки могло считаться
удовлетворительным доказательством того, что музыкант учился в одной
из высших школ и прошёл полный курс квадривиума. Так и было в случае с Фульком, который, как сообщает тот же биограф несколькими страницами ниже, был хорошо начитан
Цицерон и Аристотель.

 Методическое представление о системе образования, преобладавшей в
высших монастырских школах, изложено в небольшом руководстве под названием
«Doctrinale Puerorum», авторитет которого не вызывает сомнений.
 Несмотря на то, что оно было написано в двенадцатом веке, в системе обучения
со времён Карла Великого до времён Ланфранка мало что изменилось,
поэтому его можно считать в равной степени описанием метода,
применявшегося в девятом и десятом веках. По словам автора этого руководства, ребёнок, как только он научился читать и писать,
чтобы работать над латинской грамматикой Доната или Присциана, если ему посчастливится обзавестись книгой. Большинству учеников, вероятно, приходилось полагаться на устные наставления, которые диктовал им учитель, и на собственные записи его уроков. Мы точно знаем, что не только грамматику, но и риторику, а также толкование классических авторов преподавали устно, диктуя правила и примеры и заучивая их путём частого повторения. С девятого по двенадцатый год обучения мальчики изучали элементарные латинские книги,
особенно басни Эзопа и стихи христианских авторов,
например, Теодул, который в X веке написал в стихах о чудесах Ветхого и Нового Заветов, чтобы дать детям подходящие учебные пособия. «Дистихийная мораль»,
обычно приписываемая Катону, — очень старое учебное пособие, автором которого, вероятно, был какой-то христианский писатель VII века. Оно нашло применение даже в восточных языках. По мере того как мальчики взрослели, им в руки попадали избранные отрывки из произведений Сенеки, Овидия, Вергилия, Персия и Горация, но особенно из Лукана и Стация, которые они объясняли и запоминали, а также
За ними последовали Цицерон, Квинтилиан и латинская версия Аристотеля[104]

. У некоторых читателей, несомненно, возникнет соблазн считать такое описание древнего курса классического образования плодом воображения. Они вспомнят о сомнениях Алкуина и осуждении, которое Пасхазий вынес тем, кто тратил время на толкование светских поэтов. Но можно заметить, что те самые примеры, которые так часто приводятся в доказательство того, что монахи не одобряли изучение классических произведений, показывают, что, по крайней мере, они хорошо о них знали. Алкуин изучал Вергилия
сам, прежде чем запретил это Сигульфу, а также святой Одо, который запретил читать мантуанского барда после того, как увидел в видении сосуд, полный змей, который, как он понял, символизировал его произведения. А то, что Пасхазий осуждал тех, кто пренебрегал Священным Писанием, взвешивая каждую строку и слог языческих авторов, показывает, по крайней мере, насколько широко читали этих авторов. Но
каждого беспристрастного читателя должно поразить то, что эти запреты
на самом деле ничего не доказывают в отношении состояния школьного образования.
Они в полной мере относятся к использованию классических произведений не среди студентов,
а среди самих монахов. Поскольку считалось нежелательным,
чтобы молодые священнослужители тратили время на изучение
светских поэтов, и поскольку их внимание было направлено
руководством на изучение священных наук, мы, конечно, не должны
делать вывод на основании имеющихся свидетельств, что классические
произведения были исключены из школ. Учителя в девятом веке заботились о формировании ума и стиля своих учеников не меньше, чем учителя в девятнадцатом. Возможно, их сочинения не менее
не так много «разрозненных фрагментов» Туллия, как хотелось бы учёным эпохи Возрождения, но его, безусловно, читали, и хотя подражания Вергилию и Овидию, предпринятые этими малоизвестными авторами, могут быть весьма посредственными, они могли быть созданы только людьми, хорошо знакомыми с оригинальными произведениями латинских поэтов. Мабильон не преминул провести различие между
исследованиями, проводимыми монахами и епископами, и исследованиями
мастеров и учёных[105]. Он цитирует два очень важных отрывка,
в одном из которых Ланфранк отказывается вдаваться в некоторые вопросы
относящееся к светской литературе, переданное ему монахом
Домноальдом, потому что он говорит: «Хотя в юности я увлекался подобными
вещами, я решил полностью отказаться от них, когда принял на себя
пастырские обязанности». В другом отрывке святой Ансельм пишет своему
старому ученику Морису и советует ему читать Вергилия и других
латинских авторов, насколько это возможно, исключая всегда те отрывки,
которые противоречат нравственности.

На этом последнем условии часто настаивают; и только в период классического Ренессанса
_неизбирательное_ использование
Изучение классиков молодыми людьми допускалось. Рабан Мавр в своей книге
_De Institutione Clericorum_, разрешая изучение светской литературы даже священнослужителям, оговаривает, что она должна читаться для назидания, а всё, что имеет противоположную направленность, должно быть отложено в сторону. Монахи-учёные даже признавали то отражение первобытных традиций, которое просвечивает в произведениях языческих авторов и которое, по словам Озанам, открыло Вергилию путь в школы Средневековья. Чего они не допускали, так это того, чтобы исключительное изучение этих
моделей превращало христианский разум в языческий, и они
изловчился, следовательно, в объяснении, в трудах Цицерона и Платона
сплести христианские тона с уроками, соединяя их или
сравнивая их с отрывками из Священного Писания.

Латынь была единственным языком, который повсеместно культивировался, хотя
другие изученные языки не были полностью забыты. Беда и Алкуин
несомненно, обладали знанием греческого и иврита и, без сомнения,
передали свои знания некоторым из своих учеников. Греческий язык, как мы уже видели, изучался в школе Святого Галла, и Карл Великий, который сам немного знал этот язык, основал греческий колледж в
Оснабрюк, главным образом для того, чтобы подготовить священнослужителей,
знакомых с языком Восточной империи, которые могли бы быть полезны
ему в его постоянных контактах с Константинополем. Некоторые
писатели, цель которых — представить образование этих веков
совершенно недостойным внимания, сомневаются в том, что греческий
колледж, если он и был основан, когда-либо существовал на самом деле;
но свидетельства современных историков говорят об обратном. «Не удивляйтесь, —
пишет летописец Оттберга, — что аббат Германна должен был
Он всегда носил с собой греческий Новый Завет, этот учёный человек хорошо владел греческим языком, который он выучил в Каролинском колледже в Оснабрюке, потому что в этом учебном заведении все священнослужители владели греческим так же хорошо, как и латынью». Людовик Дебонэр и Карл Лысый оба были знатоками греческого языка, и последний монарх составил греческо-латинский глоссарий для использования в Лаонской церкви, чего он вряд ли сделал бы, если бы там не было никого, кто мог бы им воспользоваться. Флор, ученый дьякон Лионской церкви,
Он хорошо разбирался не только в греческом, но и в древнееврейском языке, о чём свидетельствует следующий случай. Некий аббат Хилдрад отправил ему латинскую
Псалтирь, попросив тщательно её выправить, чтобы она могла служить копией для его монахов. Среди множества любопытных и ценных памятников древности, обнаруженных покойным кардиналом Маем, есть ответ Флора на эту просьбу. Из неё мы узнаём, что он
сравнил латинскую версию святого Иеронима с Септуагинтой и
подумал, что текст святого Иеронима был искажён
небрежное копирование, также сопоставил его с оригинальным еврейским текстом.
 Он цитирует то, что он называет «известным» письмом святого Иеронима к двум учёным кельтам, указывая на ошибки в распространённых копиях; но
Рорбахер отмечает, что это письмо было известно только в девятом веке, а в нашем веке его уже не существует. Всё письмо Флораса чрезвычайно ценно как свидетельство необычайной учёности и усердия, проявленных при исправлении священного текста.[106]

Тем не менее, изучение каталогов ранних монашеских
Библиотеки свидетельствуют о том, что изучение греческого языка, если и не было полностью заброшено, то было исключением и уж точно не включало в себя обширное знакомство с древнегреческой литературой. Среди книг, названных любимыми у святого Пасхазия, мы находим труды святого Иоанна Златоуста; но в целом книжные собрания богаты только трудами латинских отцов церкви. Скот Эригена, очевидно, внес в это понятие
новизну, когда он перевел труды святого Дениса Ареопагита,
и стремление, проявленное Людовиком Вежливым, обладать
Латинская версия произведений этого автора возникла, пожалуй, реже
из-за интереса к греческой литературе, чем из-за мнения, которое тогда
пользовалось популярностью у галльских учёных и отождествляло его с
апостолом Франции.[107] Однако упоминания о каких-либо греческих поэтах или
философах встречаются крайне редко. Гомера, как уже говорилось, привёз в Англию архиепископ Теодор, а в библиотеке Сент-Галла были
произведения Софокла, но это, безусловно, исключения, и мы можем сделать вывод, что знание греческого языка было редким достижением, судя по крайней самоуверенности, с которой
Владение им на очень поверхностном уровне часто рассматривалось как
Хинкмар Реймский предупреждает своего племянника, чтобы тот не поддавался глупой манерности
некоторых, которые выхватывают из своих глоссариев горстку греческих слов, чтобы
украсить свои страницы и придать им учёный вид; это безрассудство
слишком распространено и среди наших отечественных учёных.

Науки об арифметике и геометрии, вероятно, преподавались в довольно скудной форме, пока гений Герберта в X веке не придал новый импульс этим отраслям знаний. Мы видели, с какими трудностями приходилось сталкиваться при их изучении во времена святого.
Альдхельм; тем не менее путь юного ученика был несколько облегчён приятными занятиями, а англосаксонские учителя будоражили умы своих учеников задачами и вопросами, некоторые из которых, такова сила традиций, сохранились в наших учебниках. Арифметические задачи, подобные этой, предлагались ученикам Алкуина и Рабана: «Ласточка однажды пригласила улитку на обед; она жила всего в лиге от того места, а улитка передвигалась со скоростью один дюйм в день: сколько времени прошло?»
«Он перед обедом?» Или ещё: «Старик встретил ребёнка: «Добрый день,
сын мой, — сказал он, — да проживёшь ты столько же, сколько прожил,
и в три раза больше, и в три раза больше, чем всё это вместе взятое,
а потом, если Бог даст тебе ещё один год, тебе будет сто лет». Сколько
лет было мальчику?»

Помимо перечисленных выше наук, в некоторых школах, особенно в Англии, преподавали в той или иной степени натурфилософию.
Она была очень несовершенной по сравнению с нашими более обширными и точными знаниями по этим предметам, но всё же была ценной по-своему, поскольку направляла
ум к той области знаний, в которой можно было надеяться на улучшение только благодаря терпеливому и настойчивому наблюдению. География, хотя и находилась в зачаточном состоянии, была любимым предметом англосаксов, и ни от кого она не получила такого развития, как от короля Альфреда, который добавил целые главы к науке, существовавшей до него. Как и во многих других областях знаний, отстающим ученикам иногда преподавали географию с помощью стихов. Несколько
краткие изложения грамматических правил и географических определений в стихах
существует в очень ранний английский, но за кредит
географы, я не буду говорить, в какую четверть земного шара они
земли Египетской.

Однако нам еще предстоит поговорить о гораздо более важной теме,
связанной с ранними монашескими школами, религиозным обучением
их учеников и изучением священного писания, которым они занимались. Ни в чем,
вероятно, древняя система образования так сильно не отличалась от
нашей собственной, как в количестве вокальных молитв, в которых дети должны были
принимать участие. Конечно, мы должны иметь это в виду при чтении
о детях, присутствовавших на всех богослужениях в монастыре, в котором они получали образование, что в большинстве случаев речь шла о детях, «пожертвованных» родителями и предназначенных для монашеского образа жизни. Они были учениками внутренних или монастырских школ; и, вероятно, те, кто учился во внешних школах, подвергались менее строгой дисциплине. Тем не менее, в любом случае, они были детьми, со склонностями, присущими всем детям, будь то в девятом или девятнадцатом веке; однако мы не находим ничего, что указывало бы на
что хоровая служба, описанная англосаксонским школьником в
«Диалогах Эльфрика», на практике оказалась слишком продолжительной.
«Сегодня, — говорит мальчик, — я многое сделал; этой ночью, когда
я услышал звон колоколов, я встал с постели, пошёл в церковь и
спел вечернюю службу с братьями; после этого мы спели службу
всем святым и утреннюю службу; затем последовали часы и
Псалмы, и литании, и первая месса; затем терция, и
дневная месса; затем секста; а потом мы ели, пили и шли спать
уснули, и снова встали, и Никто не пел; и теперь мы здесь, перед тобою.
готовы услышать, что ты хочешь нам сказать”. “Кто будит тебя для
Ночной песни?” - спрашивает собеседник. “Иногда, ” отвечает ученый,
“ Я слышу звон колокола и встаю сам; но часто учитель
будит меня своим жезлом”.

Если нас удивляет, что от маленьких детей ежедневно требуется посещать
церковный хор, мы должны помнить, что привычки взрослых мирян в
раннем возрасте сильно отличались от наших. Церковные
богослужения тогда исполнялись не только
священники и монахини; верующие помогали даже в ночные часы,
и их постоянно призывали к этому. Во времена Карла Великого, как и во времена святого Иоанна Златоуста, богатые и бедные, мужчины и женщины принимали участие в этом возвышенном богослужении, и они так страстно желали присоединиться к пению, что аббатам приходилось издавать указы, запрещающие монахам разрезать свои псалтыри, чтобы раздавать листы мирянам, которые просили эти драгоценные фрагменты. Среди нищих были и благочестивые женщины.
Не имея представления о нравах того времени, мы не можем составить сколько-нибудь справедливое суждение об образовании, которое, разумеется, соответствовало этим нравам. Дух тех ранних веков был в первую очередь _литургическим_. Мир был ещё недостаточно цивилизован, чтобы предоставить своим детям те бесчисленные изящные способы убивать время, которые так чудесно умножились в последующие эпохи.
Театров ещё не существовало, и даже изобилие игр и
развлечений, столь популярных в Средние века, ещё не было придумано.
Люди стремились не только к обучению, но и к отдыху
Кроме того, их образование полностью подготовило их к участию в церковных церемониях и ритуалах, которые, как можно опасаться, более развитыми умами позднего поколения понимаются слишком часто, но очень поверхностно. Воспитание детей, конечно, соответствовало духу времени; оно было более или менее церковным, даже для тех, кто не готовился к религиозной или церковной карьере; и это привело к поспешному выводу, что в те века, о которых мы говорим, образование получали только те, кто стремился к
священство. Но на самом деле вся атмосфера общества
была настолько пропитана христианским и тем, что мы осмелились бы назвать
_литургическим_ духом, что дети мирян получали образование, которое, на
взгляд современного человека, подходит исключительно священнослужителям.

 Таким образом, единственной отраслью знаний, которая, по мнению
монашеских учителей, превосходила по важности все остальные,
несомненно, было изучение Священного Писания. «В изучении
Священного Писания, — говорит Мабильон, — заключалась вся наука
Монахи». Схоластическое богословие тогда ещё не было известно, и Священное
Писание и комментарии отцов церкви были единственным предметом изучения богословов. Союз веры и разума, в котором разум, опираясь на открытую истину под контролем и руководством веры, превратил догмы церкви в компактную и упорядоченную систему, был делом более поздних веков; монахи-учёные эпохи Карла Великого ничего об этом не знали.
У них были Священные Писания, истолкованные Отцами Церкви, и постановления
Церкви за их руководство в догматике; а для дисциплины - за
священные каноны. Этим они были вполне удовлетворены. Размещенные на
зеленых пастбищах и у проточных вод, они наслаждались выпавшим им
наследством и ни к чему большему не стремились.
Поэтому их богословы вряд ли стремились к достоинствам оригинала
сочинения и довольствовались изучением, копированием и компиляцией
учения, а часто и самой фразеологии святого Августин, св.
Амвросий или святой Григорий. Отсюда и жалоба, не без оснований выдвинутая
против них, заключается в том, что, хотя они и были достаточно хорошо знакомы с книгами,
по большей части им не хватало оригинальных аргументов. На самом деле, они стремились передать традиции Церкви в чистом и нетронутом виде, а не прославиться как оригинальные мыслители; и одной из отличительных черт того времени было отсутствие духа споров, который, если и умаляет их значение в мире литературы, то придаёт очарование их личностям. В этих милых и почтенных лицах, невозмутимая красота которых так часто упоминается их биографами, не было ничего от софиста или логика. Верно,
Действительно, как мы видели в начале этой главы, разногласия возникали, но они не соответствовали духу времени. Характер Скота Эригены, как и его образование, был таким, что он родился не в своё время; он принадлежал скорее к двенадцатому, чем к девятому веку, и его споры, должно быть, казались его современникам странными. Истинный дух той эпохи заключался в уважении к традиции, и пытливые умы Беды, Бонифация и Пасхазия находили в позитивном богословии Церкви всё, что искали и чего желали.

В наше время было сделано так много для того, чтобы развеять вульгарную иллюзию о том, что в Средние века Священное Писание было неизвестно и о нём не заботились, что мне нет нужды приводить здесь какие-либо доказательства того, что сейчас является неоспоримым фактом или, по крайней мере, должно быть таковым. «Очерки» мистера Мейтленда убедительно доказывают, что если монахи и не читали ничего другого, то они, по крайней мере, читали Библию. Но чего он не продемонстрировал с такой же силой,
так это любви, энтузиазма, с которыми, по выражению
биографа Рабануса, они “питались Божественными
Писаниями”. Подобно евреям древности, они медитировали на них, “сидя
в доме или во время путешествия;» они были написаны «на
входах и на дверных косяках».[108] За столами епископов и
аббатов, знати и королей Священное Писание ежедневно читалось вслух:
маленький ребёнок узнавал из него свой первый урок, а старик
умирал с его словами на устах. Зачем им были нужны
басни поэтов, когда красота вдохновенных писателей была
выгравирована в их памяти, знакомая, как слова из домашнего обихода? Как они могли слушать то, что Овидий рассказывал им о Золотом веке, они
Кто из пророков изобразил царство Сына Иессеева, где волк должен был жить с ягнёнком, а козлёнок — с леопардом, и маленький ребёнок должен был вести их за собой? И что удивительного в том, что унизительные истории о языческих божествах, даже если их воспевала муза Вергилия, казались им скучными и бесполезными, ведь они привыкли к возвышенным чудесам, которые Бог творил со Своим древним народом, и к истории Воплощённого Слова?

 Святой Дух был не просто вдохновенным Словом Божьим
Священные Писания ценились таким образом, но в школах, о которых мы говорим, они занимали место великой христианской классики. Они были не просто сухим сводом текстов, иллюстрирующих учение, но и любимой книгой для молитв, размышлений, духовного чтения и отдыха. Их обдумывали днём и ночью, и весь их скрытый смысл раскрывался благодаря комментариям отцов церкви. Какая это была сокровищница мудрости, какой источник поэзии! Сам язык Священного Писания чудесным образом гармонирует с
повседневная монашеская жизнь, такая патриархальная в своей простоте, благородном труде и скромных обязанностях пастуха, земледельца и виноградаря. Она гармонировала с пейзажами, среди которых они жили: горами и лесистыми долинами, полями, густо поросшими кукурузой, дикой природой в её нетронутой красоте, где «зеленеет тростник и камыш» и где у бегущих вод растут мирт и олива. Это гармонировало с
их глубокой симпатией к Прекрасному, их близким знакомством
с Природой во всех её проявлениях, днём и ночью, столь знакомой взору тех, кто освящал все часы молитвой и для кого «утро и вечер были радостны» благодаря псалмам на утрене и вечерне. Но главным образом и прежде всего это гармонировало с той жаждой, которая терзала их души в поисках истинного и живого Бога; жаждой, которая заставляла их уставать от всего, в чём они находили
Его нигде не было видно, и это делало всё, в чём Он принимал участие,
приятным; это привело их к странному вдохновляющему изобретению
всё для Него, христианизировать каждое исследование, одухотворить каждое действие; это научило их создавать новые искусства, чтобы украшать Его святилище, новые науки, чтобы возносить Ему хвалу, — жажда, которую не утоляли самые изысканные источники языческой древности, и они пили глубокие и освежающие глотки из этих потоков священной поэзии, из которых они черпали язык для своих ежедневных служб и которые формировали сам стиль их повседневной речи.

Таким образом, Священное Писание было христианской классикой для монахов
и их учеников. Их изучение не ограничивалось церковными вопросами
не только для студентов, но и для каждого христианина.[109] И под их изучением мы должны понимать, конечно, не просто знакомство с мёртвой буквой, но глубокое понимание их духовного смысла. Мы можем составить некоторое представление о том, что подразумевалось под монашеским изучением Священного Писания, из письма, написанного одним монахом из Сито одному из его друзей, в котором он излагает краткий метод обучения.
Наряду с различными разделами своего труда он советует
ему читать соответствующие комментарии. Так, Иосиф Флавий и Гегезипп
должны читаться вместе с Пятикнижием и историческими книгами, и
если встречаются какие-либо слова сомнительного значения, учащийся должен
обратиться к “Этимологии” св. Исидор и святой Иероним о
“Объяснении еврейских имен”; и другая книга о “Происхождении",
“которую можно найти в большинстве крупных библиотек”, и, наконец,
“Глоссарий”. Некоторые наиболее важные отрывки и краткие изложения основных фактов следует выписать и запомнить.
Далее автор даёт указания по этому вопросу, добавляя, что по всем перечисленным им темам будет полезно обратиться к Сент-
Августин «_О вопросах_». Когда исторические книги будут тщательно изучены, можно будет приступить к пророческим книгам. Мы должны отметить, какие пророчества исполнились, а какие нет, а также точное время и обстоятельства, при которых каждое из них было написано. После этого можно приступить к книгам наставлений, а затем к Евангелиям. При чтении Евангелий необходимо иметь описание «Святых мест Палестины» святого Иеронима и «Гармонию Евангелий». И мы должны внимательно следить за тем, где, когда и перед кем проповедовал наш Господь.
Были произнесены проповеди, и были совершены Его чудеса. Остальную часть Нового
Завета следует читать позже. Затем учащемуся предлагается
прочитать некоторые работы о таинствах, о том, почему разные части Писания
предназначены для разных времён года, а также некоторые работы святого
Августина. И когда буквальный смысл Священных Книг будет тщательно изучен, а не раньше, он может перейти к их аллегорическому и мистическому толкованию и прочитать оба Завета в том же порядке во второй раз, уделяя особое внимание авторам.
рекомендовалось, чтобы помочь ему понять их духовный смысл.[110]

 Этот двойной метод изучения, при котором буквальное значение Священного Писания
становилось основой для толкования его духовного смысла, начинался очень рано, и даже маленьких детей
считали способными постепенно приобщаться к духовному пониманию Священных Книг. Они не только не были сокровищем,
закрытым для всех, кроме духовенства, но и составляли основу всего образования. Так Теган пишет об императоре Луи Любезном,
что он был прекрасно описано в аллегорическом и мистическом
толкование Священного Писания, и мы узнаем из Санкт-альдхельм
трактат, “_De Laudibus Virginitatis_,” что монахини, для которых
он предназначен не только привыкли читать Ветхий и новый
Заветы вместе с комментариями Отцов Церкви, но это не так.
они также изучали исторический, аллегорический и аналогичный смыслы
различных отрывков. И это ни в коем случае не является исключением,
поскольку в женских монастырях священные науки изучались
с не меньшим рвением, чем в мужских.

И здесь возникает соблазн сказать что-нибудь о школах, которые в Средние века предназначались для обучения женщин, таких как королевский дом в Шелле, где мудрая Бертилла руководила десятками английских учениц, которых их родители отправляли во Францию, как мы должны предположить, ради моды, поскольку в Англии, безусловно, было много хороших школ. Однако мода во многом определяет выбор школы, и Челс, естественно, был популярен среди англичан, поскольку был основан в седьмом веке принцессой англосаксонского происхождения.

Королева Батильда, действительно, не была королевских кровей; она была бедной девушкой, которую продали в рабство во Францию, и, привлекая внимание Хлодвига II, она стала его супругой и разделила с ним трон. Её первой мыслью на новом посту было добиться отмены рабства или, по крайней мере, улучшения положения рабов.
«Она была, — говорит её биограф, — красивой и жизнерадостной, для своего мужа — послушной женой, для принцев — матерью, для мальчиков и юношей — лучшим советником, для всех — дружелюбной и любезной подругой», — и добавляет, что среди прочих её добрых дел было то, что она
«она всегда призывала и поощряла окружавшую её молодёжь к
религиозным занятиям». Как только её сын Хлотарь стал достаточно взрослым, чтобы
править, Батильда, которая во время его малолетства была регентом,
удалилась в Шеллес и провела остаток своих дней в скромной должности
повитухи. Но за это время её монастырь приобрёл большую
репутацию учебного заведения, которая ещё больше укрепилась, когда
Гизела, сестра Карла Великого и ученица Алкуина, возглавила
его в IX веке.

 Не следует полагать, что эти примеры обучения в
Монашеские ордена ограничивались теми общинами, которые переняли их у небольшого кружка образованных женщин, воспитанных святым
Бонифацием. Это было естественным и повсеместным развитием религиозной жизни. Стоит нам заглянуть на столетие-другое назад, и мы увидим монастыри чисто французского происхождения, основанные святым Цезарием Арльским, в которых монахини читали даже во время работы и переписывали Священные книги. И мы могли бы процитировать
рассказ о смерти святой Цезарии, написанный одним из её почитателей
дети, которых мсье Гизо не без колебаний причисляет к жемчужинам
литературы. Или мы могли бы обратиться к латинским стихам святой Радегунды,
королевы Хлодвига I и подруги Венанция Фортуната, который сочинил свой знаменитый гимн «Vexilla regis» по случаю перенесения в её монастырь в Пуатье реликвии истинного
Креста. Эта царственная монахиня VI века привыкла читать
греческих и латинских отцов церкви и, как сообщает её биограф, была не
только _vultu elegans_, но и _litteris erudita_. Она любила своих учеников
чтобы быть такой же образованной, как она сама, настаивала на том, чтобы все умели читать и знали Псалтирь наизусть, и собрала вместе более двухсот дочерей знатных семей, в обществе и обучении которых она находила такое огромное удовольствие, что, по словам Бодонивы, одной из них, которую она воспитывала с детства и которая впоследствии написала её биографию, она обращалась к ним с величайшей нежностью, называя их своим светом, своей жизнью и своими избранными маленькими растениями[111]

Изображение святой Цезарии в VI веке и святой Лиобы в
Восьмой портрет воспроизводит образ святой Аделаиды Гельдернской, аббатисы
Кёльнской, жившей в десятом веке. Она получила хорошее образование и
с большим удовольствием собирала вокруг себя юных дев, которым
передавала свои знания с поистине материнской заботой. Каждый день она
появлялась в школе и объясняла своим ученикам тонкости грамматики,
вознаграждала прилежных ласками, а ленивых наказывала с суровостью,
за которую её нежное сердце впоследствии часто её упрекало. На самом деле, если бы я стал повторять всё это
Её биограф рассказывает о её рвении в вопросах воспитания. У меня сложилось впечатление, что воспитанницы аббатисы Аделаиды жили под началом довольно суровой наставницы. Иногда она наказывала провинившихся розгами, а иногда и хорошей затрещиной. Последнее наказание применялось даже в хоре, когда её ученики пели не в лад, но, как добавляет её биограф, во второй раз прибегать к нему не приходилось, потому что прикосновение её святой руки обладало такой силой, что исправляло все дефекты голоса и слуха.
будущее.[112] Но все же она была нежной и любящей матерью, и когда
она наказывала кого-нибудь, призывала кого-нибудь из своих сестер пойти и
утешить бедную жертву, которой она немедленно начинала сострадать.
Более того, её любовь простиралась так далеко, что, помимо постоянных забот о том, чтобы обеспечить своих детей хорошей едой и одеждой, она
прокрадывалась зимними ночами в их спальню, чтобы узнать, не мёрзнут ли у кого-нибудь ноги, и согревала их, растирая руками.

 Все эти примеры относятся к религиозным женщинам, но у нас есть и прямые
свидетельства того, что даже те, кто вёл светскую жизнь, должны были получить определённое образование. Амалий Мецский, чей великий труд «Церковные обряды» появился в 820 году,
требует, чтобы молодые девушки изучали Псалтирь, Книги
Иов и Притчи, Четыре Евангелия и Деяния Апостолов.
Пожалуй, нет более интересного и убедительного свидетельства того,
насколько образованными были миряне в Средние века, чем любопытное завещание графа Эберхарда из Теруанна, умершего в
860, и оставил после себя драгоценную библиотеку, по объёму не уступавшую многим библиотекам религиозных учреждений. Он распорядился, чтобы после его смерти эта библиотека была разделена между его детьми в соответствии с его завещанием. Каждый из четырёх сыновей и четырёх дочерей получил свою долю, хотя мальчики, естественно, получили львиную долю. Среди книг, упомянутых в каталоге, есть
трактаты по юриспруденции, военному делу, истории и натурфилософии,
а также религиозные труды[113]. Одна из книг, завещанных Гизле,
является “Энхиридионом” святого Августина. Кроме того, у нас есть случайные заметки
, встречающиеся в биографиях того времени, которые представляют
матерей, пишущих своим сыновьям и дающих им разумные практические советы
, и благородных дам, поддерживающих переписку с учеными
священнослужители, которые, похоже, руководили своими исследованиями. Разумеется, у дам не было никаких проблем с получением образования, если они того хотели, поскольку в монастырях Шелле, Фармутье, Бри и Андели были отличные школы, и довольно часто там преподавали англичанки, чьё обучение пользовалось особым уважением. И Теодольф,
Орлеанский, по-видимому, давал принцессе Гизелле совет, вполне соответствовавший нравам и представлениям того времени, когда советовал ей делить своё время поровну между чтением и домашними заботами, завершая свои наставления двумя следующими строками:

 Если ты будешь прилежно читать, то чтение станет для тебя отдыхом.
 Ты сама будешь говорить с Богом, и Бог будет говорить с тобой.

Внимательное изучение истории последующих столетий убедит нас в том, что если бы дамы и старые девы Средневековья
не то чтобы интеллектуалки, но они прекрасно понимали ценность советов Теодульфа и часто были не только образованными сами, но и способствовали образованию других. Ведь многие научные учреждения в Англии обязаны своим существованием щедрости благородных дам, которые, по крайней мере в этой стране, всегда были матерями-кормилицами изящной словесности. Но об этом мы поговорим в своё время.




 _ГЛАВА VII._

 КОРОЛЬ АЛЬФРЕД.

 С 873 ПО 900 ГОД.


История короля Альфреда и его благородные усилия в области образования настолько хорошо известны всем читателям, что, возможно, нет необходимости подробно рассказывать о восстановлении письменности в Англии во время его правления. С самого детства истории из его жизни были так же знакомы нам, как и Священное Писание, и, вероятно, иллюминированная рукопись, которая впервые побудила его выучить алфавит, вдохновила многих из нас на детскую любовь к книжкам с картинками. Каждый знает, что в момент его вступления на престол
Англия погрузилась в самую тёмную ночь невежества, и каждый, кто изучал Юма, Халлама и других классиков, знает, что неграмотность английского духовенства в тот период часто приводится в качестве примера того положения дел, которое преобладало по всей Европе в Средние века. Халлам, действительно, в примечании, приложенном к его заметкам на эту тему, признаёт, что до датского вторжения в церквях было много книг, но добавляет, что «священники мало что из них почерпнули, поскольку они были написаны на иностранном языке, который они не понимали»[114]. Тот факт, что
состояние дел, о котором они жаловались, было не нормальным, а случайным,
и эти авторы единодушно игнорируют его; они видели воды
наводнения и хотели, чтобы их читатели поверили, что это океан
в своём естественном русле. Однако я не собираюсь отрицать невежество,
существовавшее в Англии во времена правления Альфреда, и дополню
картину, процитировав краткое, но выразительное описание
бедствий, от которых тогда страдало королевство, сделанное доктором Лингардом. «В конце этого ужасного периода», — говорит он после паузы.
графический набросок опустошений, учиненных датчанами, “the
Англосаксонская церковь представляла собой печальное зрелище; миряне
вернулись к свирепым нравам своих языческих предков; духовенство
стал ленивым, распутным и неграмотным; монашеский орден был
по-видимому, уничтожен, и он перешел к Альфреду, теперь победившему
над своими врагами, чтобы применить средства от всех этих зол”.

Троицын день 873 года ознаменовался великой битвой при Этандуне, в которой Альфред одержал победу над датчанами. За этим последовала короткая, но блестящая кампания, в конце которой
«Язычники» отступили в Восточную Англию и подчинились короне Уэссекса. За этим окончательным успехом последовали пятнадцать лет относительного спокойствия, которые Альфред посвятил многочисленным мудрым законодательным актам, восстановившим порядок в его разрозненном королевстве и обеспечившим ему заслуженный титул «Великого». Однако ничто не было ему так близко, как восстановление образования, поскольку, хотя в то время Альфред был таким же неграмотным, как и остальные его подданные, он стремился к знаниям.
Он очень рано проявил себя. Он научился читать и писать в
двенадцать лет, несмотря на множество препятствий, так как во всём Уэссексе
тогда не было хороших учителей. Однако он не много читал;
по-видимому, его чтение ограничивалось маленькой книжкой, в которой
были собраны церковные службы и несколько псалмов и сборников, и которую
он всегда носил с собой. Рукопись, которая своими яркими иллюстрациями впервые пробудила его любопытство, представляла собой сборник англосаксонской поэзии, и нет оснований полагать, что в то время у Альфреда были какие-либо другие книги.

Но такой ум, как у него, находит пищу не только в книгах. Вместе со своим отцом Этельвульфом
Альфред совершил паломничество в Рим, где Этельвульф восстановил
саксонскую школу, основанную королём Иной[115]. На обратном пути
он посетил двор Карла Лысого, встречался и беседовал с учёными людьми; он присутствовал на втором браке своего отца с принцессой Юдифью, который был
Хинкмар Реймский; а в Сент-Омере он познакомился с
провинциалом Гримбальдом, чья беседа произвела на него неизгладимое впечатление
в его голове. Всё это стало для него своего рода уроком и, показав ему, насколько другие страны более просвещённые, заставило его ещё сильнее сожалеть о своей грубости. Первым шагом, который он предпринял, чтобы начать реформу, было найти тех немногих образованных людей, которые ещё оставались среди англосаксонского духовенства. О том, как мало их было, он сообщает нам в часто цитируемом отрывке из предисловия к своему переводу святого Григория, в котором, после упоминания о «блаженных временах», существовавших в Англии, когда там были святые короли и
ревностное духовенство, и люди приезжали сюда из других стран в поисках наставлений, он сетует на перемены, произошедшие в стране, и заявляет, что знания настолько покинули английский народ, что к югу от Хамбера можно найти лишь немногих священников, которые понимают богослужение или могут объяснить латинское послание на английском. «Их так мало, — добавляет он, — что я не могу вспомнить ни одного к югу от Темзы, когда я начал править».

И всё же, как говорит Халлам, район к югу от Темзы был «лучшей частью
Англии». Однако это явная ошибка, потому что каждый
из выживших саксонских ученых, которых Альфреду удалось выследить
и привлечь к своему двору, были мерсийцы. Это были Верфрит, епископ
Вустерский; Плегмунд, который, когда датчане опустошали страну
, бежал в Чешир и там стал отшельником; и двое других
Мерсийские священники по имени Этельстан и Вервульф. Плегмунд был призван из уединения, названного в его честь Плегмундсхемом, и в 890 году был избран Богом и народом архиепископом Кентерберийским, как говорится в «Саксонской хронике», значительную часть которой, как считается, он написал.
был составителем. Верефрит, которого Ассер называет самым эрудированным в Священном Писании, был достаточно сведущ в латыни, чтобы взяться за перевод диалогов святого Григория. Этельстан и Вервульф были назначены королевскими капелланами и не имели свободного времени, так как король требовал, чтобы они читали ему при каждом удобном случае, «днём и ночью», чтобы он мог ознакомиться с книгами, которые не мог читать сам. В Уэссексе Альфред не нашёл никого, кто был бы готов принять участие в предложенной реформе, за исключением
бедный свинопас по имени Деневульф, с которым он познакомился во время охоты в Селвудском лесу, и, очарованный его природным талантом, который тот проявил в разговоре, дал ему образование и в конце концов возвёл его на кафедру в Винчестере. Однако этого было недостаточно для работы, которую задумал король, и его мысли обратились к иностранным монахам, с которыми он познакомился во время своего путешествия из Рима. Он особенно хотел заполучить Гримбальда, который был
известен своим знанием Священного Писания и мастерством в
Альфред интересовался музыкой и с этой целью отправил посольство к
Фульку, архиепископу Реймса, с просьбой без промедления прислать к нему учёного настоятеля. Мистер Тёрнер в своём интересном рассказе о литературных трудах Альфреда сообщает нам, что Фульк ответил королю весьма необычным письмом, в котором он называет и
Гримбальда, и английских прелатов, составлявших посольство, собаками. «Ты послал мне благородных и щедрых собак, чтобы прогнать
безбожных волков, и они пришли, желая других собак, не
глупых собак, о которых говорил пророк, а хороших шумных собак
которые могут лаять и быть услышанными». Однако ссылка на оригинал письма Фулька, которое напечатано в конце «Жизни Альфреда» Ассера[116], показывает, что это очень вольный перевод отрывка, который можно просто объяснить. Окрестности Реймса, по-видимому, были кишмя кишащи волками, что было обычным делом даже в пригородах больших городов в те дикие времена, и Альфред среди дорогих подарков, которые он отправил архиепископу, включил свору английских волкодавов. Фульк в своём письме благодарит его за гостеприимство
подарок. “Ты послал нас, - говорит он, - благородных и великодушных, хотя и
смертных и телесных собак, чтобы прогнать видимых волков,
которыми, среди других бедствий Божьего правосудия, изобилует наша страна;
и вы спросили нас, других собак, не телесных, но духовных
не таких, о которых говорит Псалмопевец, говоря: ‘Бессловесные
собаки, не умеющие лаять, но способные охранять дом своего хозяина
своим лаем и мудро охранять его стадо от волков
нечистых духов, которые являются пожирателями душ, которых множество
один из них - Гримбальд, священник и монах,” чья ученость и святость
Затем он переходит к восхвалению. Гримбальд прибыл в Англию в 884 году и,
после того как был с почестями принят Альфредом и архиепископом Этельредом,
произнёс превосходную речь перед духовенством и знатью на синоде,
состоявшемся в Лондоне, призвав их всех вести благочестивую жизнь
и помочь в устранении беспорядков, последовавших за вторжением датчан. По мнению большинства авторов,
он начал преподавать священное писание в школах, открытых Альфредом
в Оксфорде, а затем стал настоятелем монастыря, который
король основал в Винчестере. Другим иностранным учёным Альфреда был Иоанн из Старой Саксонии, монах из Корби, которого ошибочно путают с Иоанном Скотом Эригеной. По-видимому, он привёз с собой небольшую общину французских монахов, которых Альфред поселил в монастыре, недавно построенном на острове Ателни.

 Но ни один из них не оказал Альфреду такой действенной помощи в его литературных трудах, как британский учёный Ассер, монах из монастыря Святого
Монастырь Давида, слава о котором дошла до короля, был
приглашён в королевскую «деревню» Ден в Сассексе и отправился в путь
туда «по многим широким дорогам» под предводительством
нескольких саксонских проводников в том же году, когда прибыл
Гримбальд. Ассер, который многое рассказал нам о своём королевском покровителе
и проследил свою родословную от Водена до Бедвига, внука Ноя, был вызывающе краток в своём рассказе о себе
и истории своего первого знакомства с саксонским двором. Мы знаем только, что Альфред тщетно пытался убедить его оставить свою страну и полностью посвятить себя его службе, но Ассер упорно отказывался, считая, как он говорит, что
Было бы неправильно покидать святое место, где он вырос и был посвящён в духовный сан, ради мирских благ и почестей. Поэтому был достигнут компромисс, по которому Альфред получал его услуги на шесть месяцев в году, а руководство придворной школой переходило в его руки. План этой школы был таким же, как и у Палатинской академии Карла Великого, и в ней получали образование не только принцы и сыновья знати, но и многие люди более низкого сословия. Они читали книги на саксонском и латинском языках и писали на обоих языках, так что ещё до того, как они окрепли,
будучи достаточно взрослыми, чтобы участвовать в охоте и других мужских развлечениях, они были
полностью обучены тому, что Ассер называет гуманитарными науками. Этельвард,
младший сын Альфреда, особенно прославился своим усердием и любовью к знаниям; а его старший брат Эдуард и их сестра Этельсвита продолжали учиться даже после того, как выросли.
 У нас нет такой же точной информации о характере их знаний, как у учеников Алкуина; но
Ассер говорит, что они изучали все гуманитарные науки, читали Псалтирь,
и очень часто читал саксонские книги, особенно саксонские поэмы. В Ательни была открыта ещё одна школа, которая, по-видимому, предназначалась исключительно для обучения будущих монахов и священнослужителей, и среди её учеников было много иностранцев. Ассер говорит, что видел там одного из языческих юношей, под которым он, вероятно, подразумевает датчанина. У него самого не было причин жаловаться на то, что ему плохо
платят за его услуги, потому что Альфред обладал достоинством, столь высоко ценимым
в его стране, — открытостью. Он даровал своим
В один день он подарил своему любимому учёному монастыри Конгресбери и Банвелл, а в другой раз — Эксетер и все прилегающие к нему приходы в Уэссексе и Корнуолле, а также шёлковый паллий и мешочек благовоний, пообещав подарить ещё что-нибудь в будущем. Эти щедрые дары в виде земель и владений, возможно, были сделаны с тайным умыслом, чтобы в конечном итоге закрепить Ассера на саксонской стороне Северна, и не без успеха, если, как кажется вероятным, впоследствии он стал епископом Шерборна.

 Альфред сам хотел распространить благословение образования на всех
его свободнорождённые подданные; и он даже издал закон, согласно которому каждый свободный человек, владеющий двумя акрами земли, должен отдавать своих сыновей в школу до пятнадцати лет, «потому что необразованного свободнорождённого человека следует считать не иначе как животным, не имеющим разума». Если у них не было собственных сыновей, он советовал им
выбирать из сыновей своих вассалов наиболее перспективных,
которых можно было бы на их средства обучить хорошим манерам и подготовить
к занятию должностей в церкви и государстве. Он был буквально потрясён
Он обнаружил, что его судьи пребывают в невежестве, и своими
поучениями пристыдил некоторых из них, заставив в старости
обратиться к знаниям, которыми они пренебрегали в юности. «Я
удивлён, — говорил он, — что вы, на кого возложена
обязанность быть мудрыми, (витанами), пренебрегаете науками мудрецов. Поэтому
либо немедленно покиньте свои должности, либо займитесь обретением
мудрости». Многие, побуждаемые подобными словами, стали учениками придворных учителей, а те, кто считал труд обучения
читать слишком много для их возраста, они обучали своих сыновей и свободных людей и заставляли их читать им, сетуя на собственное невежество и превознося преимущества, которыми пользуется молодёжь в наше время.

Но хотя доброе дело было начато, Альфред прекрасно понимал, что единственный способ продолжить его — это основать монастырские школы.
и здесь он столкнулся с серьёзной проблемой, потому что датчане не только разрушили все старые
монастыри, но и уничтожили религиозный дух, который
прежде наполнял монастыри Малмсбери, Джарроу и
Кройленд и Линдисфарн с их общинами, насчитывавшими сотни человек,
к тому времени полностью исчезли. Ассер сообщает нам, что в то время монашеский
институт был в таком презрении, что во всём Уэссексе не нашлось ни одного свободного человека,
готового принять его, а те, кто принял его из других провинций, пренебрегали всеми его правилами.
Грубая чувственность овладела английским народом и
привела к повсеместному пренебрежению со стороны светского духовенства
священными канонами, которые обязывали их вести целомудренный образ жизни.
Их пример пагубно влиял на нравы мирян, и практика
Разводы становились обычным делом во всех сословиях, и, чтобы завершить моральное разложение англичан, среди них стремительно распространялось пьянство — порок, о котором святой Бонифаций так часто сокрушался в своих письмах к английским прелатам, говоря, что он стыдится того, что Англия — единственная страна, которую уродует жестокая привычка, чуждая даже язычникам. При таком состоянии общества неудивительно, что к монашескому образу жизни относились с неприязнью. Ательни пришлось заселить иноземными монахами,
и покушения на жизнь их аббата, которые они совершали, по-видимому, свидетельствуют о том, что община состояла из никчёмных членов. Единственным другим религиозным учреждением, которое Альфред основал, был монастырь в Винчестере, и благодаря поддержке, которую он получал от короля, он, по-видимому, процветал. Тем не менее, следует признать, что попытки Альфреда восстановить монашество в Англии не увенчались успехом, и в этом отношении его восстановление образования отличалось от того, что сделал Карл Великий. В
Франкский монарх обнаружил, что его окружают учреждения, которым
нужно было лишь немного поддержки, чтобы стать подходящими инструментами для его работы.
Монашеский дух был силён во Франции в VIII веке, и ему
достаточно было сказать слово, чтобы увидеть, как в связи с соборами и монастырями открываются школы и библиотеки. Но в Англии дело обстояло совсем иначе, и поэтому Альфред принёс больше пользы не школами, которые он основал, а книгами, которые он написал.

Поистине удивительно думать, что мы должны числиться среди наших
Автор — король, который, когда взошёл на престол, едва умел читать и писать и который на протяжении всего своего правления был перегружен всевозможными делами и изнурён постоянными болезнями.
 Если величие Карла Великого носило более блестящий характер, то величие Альфреда, возможно, более достойно восхищения, если мы вспомним, как мало людей помогало ему в его трудах.  Ему пришлось возродить все ветви власти и лично следить за каждым департаментом. Если
утверждение Ассера следует понимать буквально, то король
Он обнаружил, что ему приходится обучать своих офицеров даже самым простым обязанностям. В разгар датских вторжений и ежедневных неурядиц ему приходилось не только управлять государством, но и наставлять своих ювелиров и других мастеров, охотников, сокольничих, птицеловов и собаководов. Он сам научил свой народ многим полезным ремеслам; они
были настолько варварски настроены и подавлены своими длительными страданиями,
что во многих местах сельское хозяйство пришло в упадок, и король
был вынужден платить премии тем, кто возьмётся за работу
к нему и раздавать семена из королевских хранилищ. Он был
также великим строителем и ввел моду на строительство
кирпичные и каменные дома вместо деревянных лачуг, сам их обставляя
необходимые направления и дизайны. Мне нет нужды говорить о том, что он сделал
как законодатель, или о бесчисленных социальных и политических институтах
, которые он создал. Он был одновременно главой, оком и рукой королевства
и нашёл так мало дворян, способных поддержать его в стремлении
служить на благо своего народа, что, как нам говорят, ему пришлось повесить
сорок пять его судей за тяжкие преступления при исполнении служебных обязанностей. Как ему удавалось среди всех этих многочисленных забот находить время для гуманитарных наук, можно объяснить только тем, что он был превосходным управляющим и экономил время. Он не был экономистом в том смысле этого слова, в котором мы понимаем человека, жертвующего всем ради дела, потому что, согласно этому практическому взгляду, Альфред, несомненно, мог бы уделять своему времени больше, чем он это делал. И его метод распределения восьми часов в день
день, который он посвящал молитве и учёбе, вероятно, кто-то счёл бы совсем не экономным. Человек, который привык ежедневно слушать мессу и читать молитвы, а также удовлетворять свою набожность частыми и тайными визитами в церковь в то время, когда, по его мнению, его меньше всего могли заметить, казалось, тратил свои немногие драгоценные свободные минуты на необязательные дела. Но это святое расточительство
времени, отведённого Богу, является особенностью наших ранних христианских
учёных, на которой стоит остановиться. Это было частью
их система была столь же замечательна у Альфреда, как и у Беды.
И тем не менее знакомые читателю может быть с историями своих
жизнь, у некоторых, возможно, будет не в равной мере знакомы с некоторыми из них
стоять в оригинальном облачении, из которых религиозный элемент
тщательно сравнению далеко на каждый последующий рассказчик. Я,
поэтому никаких извинений за введение так потертый предмет, как
Король Альфред и его роговые фонари убеждены, что лишь немногие из тех, кто слышал о нём как об их изобретателе, когда-либо мечтали
что они имели какое-либо отношение к духовной стороне характера нашего
великого короля. Итак, вот эта история в том виде, в каком она представлена на
страницах «Ассера». Рассказав нам о многочисленных начинаниях, которые король с радостью
довёл до конца, и о его неустанной деятельности по управлению
государством, он продолжает: «Приведя всё это в порядок, помня о словах Священного Писания: «Кто хочет творить милостыню, тот должен
начинать с себя», он размышлял о том, что он может предложить Богу в качестве служения своему разуму и телу, желая посвятить
это для Бога, а также для его внешних богатств. Так он обещал, как далеко
как немощи, возможности и средства позволяют, охотно и с
всей своей мощью, чтобы дать Богу один-полтора службы в своем уме
и тело, как днем, так и ночью. Однако, поскольку он никак не мог
посчитать ночные часы из-за темноты, а дневные — из-за частых дождей и облаков, он начал
думать, как бы ему с Божьей помощью соблюдать условия своего обета даже до самой смерти. Наконец он придумал полезное и умное устройство.
Он приказал своим капелланам предоставить достаточное количество воска,
который, когда его принесли, он велел взвесить в пеннивейтах. Когда
было отмерено семьдесят два пеннивейта, он приказал своим
капелланам сделать из него шесть свечей одинакового размера,
каждая из которых была длиной в двенадцать дюймов. После этого
шесть свечей горели днём и ночью без перерыва в течение
двадцати четырёх часов перед святыми мощами многих святых,
которые он брал с собой, куда бы ни шёл. Но, как иногда бывало со свечой
не горели всю ночь и день вплоть до того же часа, в который
они были зажжены предыдущим вечером (несомненно, из-за
сильного ветра, который часто задувал через двери и окна
из церкви или через многочисленные щели в стенах и крышах,
и их завесах), и поскольку таким образом они сгорели быстрее, чем
следовало бы, Альфред начал обдумывать, как он мог бы предотвратить
этот эффект ветра и придал фонарю красивый вид.
изготовлен из дерева и коровьего рога (для рогов белых коров тщательно
поцарапанные поверхности не менее прозрачны, чем стекло), и свеча, помещённая в этот фонарь, светила так же ярко снаружи, как и внутри, не заслоняемая порывами ветра».[117]

Итак, во исполнение религиозного обета король Альфред
искал способ точно измерить своё время, и его роговые фонари были лишь средством, которое помогло ему посвящать половину своего времени, днём и ночью, служению Богу. Поистине, это был обет, достойный христианского героя, и он был верно и героически исполнен. Конечно, в это время, посвящённое Богу,
он включал в это время те часы, которые посвящал учёбе, поскольку для него это было религиозным занятием. Как ему удавалось уделять по восемь часов в день молитве и чтению, остаётся загадкой, как и те удивительные факты, с которыми мы сталкиваемся в жизнеописаниях святых, чьи дни и ночи, кажется, состояли из сорока восьми часов, если судить по количеству молитв и дел, которые они совершали в течение жизни. Альфред, посвятивший своё время
исполнению обета, казалось бы, не имел времени для себя. Однако
он извлекал максимум из того, что для большинства людей является праздными моментами, и когда не был занят делами, всегда читал или слушал, как читают другие. В своей комнате он всегда держал перед собой раскрытую книгу и никогда не путешествовал без своих книг. Достижение мудрости, как человеческой, так и божественной, было его всепоглощающим стремлением. Ассер, рассказав о его несравненной приветливости и доброте по отношению к другим, о великой любви и почтении, которые он проявлял ко всем, кого привлекал к себе, как к иностранцам, так и к местным жителям, и о его исключительной
с нежностью к собственным детям и к другим юношам, которых он воспитал в своём дворце, как если бы они были членами его собственной семьи, продолжает говорить, что ни в чём из этого он не находил настоящего утешения, но днём и ночью его терзала одна мысль и то, что он называет тревожной печалью, которую он изливал своим близким друзьям. Это было его непрекращающееся желание, чтобы Всемогущий Бог Он сделает его искусным в божественной мудрости
и в свободных искусствах, чтобы он искал мудрости, как
Царь Соломон, считая это более важным, чем слава и богатство,
и, подобно ему, нашёл их вместе с мудростью, как написано: «Ищите прежде Царства Божия и Его праведности, и всё остальное приложится вам». Это сочетание божественной мудрости и гуманитарных наук как равнозначных объектов заботы легко понять, если вспомнить, что в то время человеческое знание всегда подчинялось тому, что
божественное, и в основном в связи с этим. Интеллектуальные занятия,
ещё не освобождённые от священного служения вере, не считались
такими уж опасными; более того, они, по-видимому, неизменно
рассматривались как нечто похвальное; и знания, которые не
только не осуждались как опасные для души, но и считались
одним из лучших даров, которых мог искренне желать добрый человек.

Ассер рассказал нам об обстоятельствах, которые привели к тому, что король
впервые занялся серьёзными науками. До сих пор, как мы видели,
он довольствовался тем, что заставлял своих капелланов читать ему, и когда
Ассер впервые поселился при дворе в Леонафорде, он также
был нанят, чтобы читать своему королю все книги, с которыми тот хотел
познакомиться или которые можно было достать в то время.
«Однажды, когда мы сидели вместе, — говорит он, — беседуя, как мы обычно делали, я случайно прочитал ему отрывок из одной книги. Он слушал с большим удовольствием и показал мне маленькую книжечку со своими молитвами, которую всегда носил с собой.
попросил меня переписать в него отрывок, который я процитировал». Но все
уголки были заполнены, и Ассер предложил переписать цитату на отдельный лист. «Мы не можем сказать, — сказал он, — не найдём ли мы другие отрывки, которые вам понравятся, и если да, то мы будем рады их собрать». Соответственно, были куплены несколько новых листов, и в тот же день были записаны ещё три цитаты, и так продолжалось до тех пор, пока новая книга не заполнилась так же, как и старая, и в этот самый день, в праздник Святого Мартина,
В 885 году Альфреду, которому тогда было 36 лет, не терпелось приступить к изучению латыни, чтобы самому читать и переводить книги на английский язык на благо своего народа.

 Его первой работой, от которой, к сожалению, не сохранилось ничего, кроме нескольких фрагментов, была упомянутая выше коллекция, о которой
 Ассер и Уильям Мальмсберийский говорят как о его «Энхиридионе», или
руководстве.  Но до сих пор сохранились его более важные переводы из Святого
Григорий, Орозий, Боэций и Беда Достопочтенный, первый из которых содержит
Это замечательное предисловие, в котором так скромно и просто объясняется
намерение автора и то, как он выполнил свою работу.
 В простом устном переводе ему помогали знания других людей, поскольку он рассказывает нам о своей версии «Regula
«Пасторис» святого Григория, переведённый им на английский язык,
иногда слово в слово, а иногда смысл в смысл, «как я узнал от Плегмунда, моего архиепископа, и Ассера, моего епископа, и Джона, и Гримбальда, моих священников». Но и в этом, и в других своих трудах он
Он был гораздо больше, чем просто переводчиком, и постоянно расширял идеи своих авторов, добавляя что-то от себя; иногда он даже заменял целые главы, которые опускал, чтобы сделать свой перевод почти оригинальным. В отрывках, написанных его рукой, мы восхищаемся философской ясностью его мыслей и благородной простотой, с которой он их выражает. Так он расширил короткое предложение Боэция. «Итак, — сказал Разум, — тебе нравятся прекрасные земли? и Разум ответил Разуму и сказал,
Почему я не должен любить прекрасные земли? Как? Разве это не самая прекрасная часть
Божьего творения? Мы часто радуемся спокойному морю и восхищаемся
красотой солнца, луны и звёзд. Тогда Мудрость и
Разум ответили Разуму и сказали: «Как тебе принадлежит
красота небес? Ты желаешь славы, как будто красота принадлежит
тебе? Это не так, это не так». Разве ты не знаешь, что ты ничего из этого не
создавал? Если ты хочешь прославляться, прославляйся в Боге... Почему же ты теперь радуешься прекрасным цветам Пасхи, как будто ты их создал? Не так, не так. Или это
Теперь в твоей власти, чтобы урожай был таким обильным? Я знаю, что и это не в твоей власти». Боэций говорит: «Взгляни на пространство,
незыблемость и быстроту небес и перестань восхищаться
низменными вещами». Альфред дополняет это следующим образом: «Взгляни на
пространство, незыблемость и быстроту небес. Но всё это не сравнится с их Создателем и Правителем. Почему вы не устаёте восхищаться и восхвалять то, что бесполезно? То есть мирские богатства. Ибо как небо лучше, и
прекраснее и драгоценнее всего, что в нём есть, за исключением только человека, так же, как тело человека прекраснее и драгоценнее всего, что у него есть. Но ещё больше подумай о том, что его душа прекраснее и драгоценнее, чем его тело. Каждое существо должно почитаться в должной мере, и всегда в высшей степени. И поэтому Божественная сила должна почитаться, обожаться и поклоняться ей превыше всего остального». Следующий примечательный отрывок о свободе воли полностью принадлежит ему. «Я сказал, что иногда очень беспокоюсь. Он спросил, о чём? Я ответил, что о
на то, что ты говоришь, что Бог дает каждому свободу
творить зло так же, как и добро, как ему заблагорассудится. Теперь я сильно удивляюсь
этому. Тогда, сказал он, я могу очень легко ответить тебе на это замечание. Как
теперь ты бы посмотрел, если бы был какой-нибудь очень могущественный король, и
у него во всем королевстве не было свободных людей, а только рабы? Затем сказал
Я бы не счёл это правильным или разумным, если бы только рабы служили ему. Тогда он сказал: «Было бы противоестественно, если бы у Бога во всём Его царстве не было свободных созданий, находящихся под Его властью».
Поэтому он сделал свободными два вида разумных существ — ангелов и людей — и даровал им этот великий дар свободы». Мистер Тёрнер, цитируя этот отрывок, отмечает, что решение Альфредом этой проблемы показывает, что он был истинным королём английского народа.
 Он всем сердцем чувствовал, что Божественный Владыка должен предпочитать управлять свободными людьми, а не рабами, потому что это было его собственным королевским убеждением. Если бы это унижало достоинство земного правителя,
то иметь в качестве подданных одних рабов было бы ещё хуже
Разве у Царя Небесного не было бы созданий, наделённых
свободой воли.

Но, пожалуй, самым интересным из всех этих вставных отрывков является тот, что встречается в его пересказе Боэция, где, рассуждая об обязанностях короля, он говорит от своего имени: «Я никогда не любил и не желал этого земного царства, но, когда оно было в моих руках, я хотел получить материалы для работы, которую мне было велено выполнять, чтобы я мог должным образом управлять кораблём и царством, вверенным мне. Для каждого ремесла есть свои инструменты, без
без которых человек не может заниматься своим ремеслом; и у короля тоже должны быть свои материалы и инструменты. И что это за инструменты? Во-первых, у него должна быть хорошо заселённая земля, и у него должны быть люди, которые молятся, и воины, и рабочие. Без этих инструментов ни один король не сможет проявить своё мастерство. Его материалы — это обеспечение для этих трёх сословий: земля для проживания, подарки, оружие, мясо, эль, одежда и всё остальное, что им нужно. Без них он не сможет хранить свои инструменты, а без
своих инструментов он не сможет работать. Поэтому я хотел, чтобы у меня были материалы для моего ремесла
и власть не могут быть отданы и потеряны. Но все ухищрения и власть
скоро будут исчерпаны и сойдут на нет, если в них не будет мудрости.
 Поэтому я стремился к мудрости. Теперь я могу сказать, что это так. Я
стремился жить достойно, пока жив, а после смерти оставить
людям, которые придут после меня, память о себе в добрых делах».

В своей версии «Хроники мира» Орозия он следовал тому же плану и внёс множество исправлений и дополнений, особенно в те части, которые касались географии. Альфред, как и большинство англосаксонских учёных, уделял большое внимание географии.
особой симпатии. Его наиболее важные дополнения — это описание
Германии и рассказ о путешествиях Вульфстана и Отера,
последний из которых был норвежским китобоем, обогнувшим
Северный мыс и заплывшим в Белое море, а также вошедшим в устье
реки Двины. Рассказ был записан самим королём со слов
путешественников и изложен с краткой библейской простотой,
которая отличает все сочинения автора. Значительная часть побережья Пруссии и Балтийского моря описана здесь впервые; ни Вульфстан, ни Оттар не были здесь
тогда впечатление распространена, что Скандинавский полуостров был
остров, тем не менее, их открытий заметно прибавили в
имеющиеся географические знания, а промышленность показала король
в собирании и публикации этих важных фактов заслуживает
похвалы.

Трактат святого Григория о пастырском служении был переведен
Альфредом с особой тщательностью, и цель, с которой он выбрал такую работу
, достаточно очевидна. В нем содержались наставления того самого
великого папы, чье имя почиталось в Англии как имя ее первого
апостол, о пастырских обязанностях, и добрый король, несомненно, верил, что изучение этой книги пробудит в его духовенстве лучшие чувства. На самом деле она обладала особым авторитетом и на всех синодах, проходивших при Карле Великом, обычно упоминалась как образец церковной дисциплины и, естественно, представляла особый интерес для английских читателей как одна из книг, подаренных святому. Августин, автор перевода, хранится в
Кентерберийской библиотеке. Альфред очень ценил этот перевод
«Хирд-бока», как он его называет, он приказал разослать по экземпляру в каждую кафедральную церковь в своих владениях, строго-настрого наказав, чтобы их никогда не выносили оттуда, кроме как для переписывания или для личного чтения епископа. Три из этих экземпляров сохранились до сих пор, с именами епископов, вставленными в предисловия; это экземпляры, принадлежащие Вульфсигу Шерборнскому,
Верферт Вустерский и Плегмунд Кентерберийский.

 Многие другие сочинения и переводы приписываются Альфреду Мальмсбери и другими историками, и мы уверены, что
что он работал над англосаксонской версией Псалтири, когда его поразила последняя болезнь. Англосаксонский перевод
Нового Завета, подписанный его именем, также существует и был напечатан в Лондоне в 1571 году. Действительно, литературная репутация их «любимого», как англосаксы называли его в народе, побудила их приписывать его перу любые английские произведения неизвестного авторства. На самом деле, в истории науки ему принадлежит роль
основателя англосаксонской литературы. До этого времени было издано всего несколько книг
за исключением национальных баллад. Но он хотел заменить этот благородный язык, на котором никто не умел писать лучше него, на неправильную
латынь, которую использовали более ранние учёные. Его собственные переводы
и пересказы были первыми попытками создать что-то вроде обширных прозаических произведений на родном языке, но с тех пор число англосаксонских писателей быстро возросло.

Я сказал, что добро, совершённое Альфредом, было достигнуто скорее благодаря его трудам, чем его школам. Мистер Крейк в своей истории
В английской литературе действительно говорится о том, что Альфред
восстановил многие старые епископские и монастырские школы, хотя он
признаёт, что нет никаких убедительных доказательств того, что он это
сделал. Мы можем с уверенностью утверждать, что из-за отсутствия
каких-либо исторических свидетельств таких восстановлений не было, и
причина очевидна: чтобы осуществить их, он должен был сначала
восстановить монастырский институт, и как бы сильно он этого ни
желал, совершенно ясно, что его усилия увенчались весьма скромным
успехом. Но его притязания следует рассматривать как
основатель Оксфордского университета опирается на более респектабельную традицию,
которая, по словам Халлама, «если и не может считаться абсолютной истиной, то, по крайней мере, не содержит в себе признаков ошибки». Большинство историков считают, что школы, в поддержку которых
Альфред посвятил четверть своей доли доходов на
те монастыри, которые он основал или восстановил в Оксфорде, по совету, как
говорят, святого Неотта, и где, как далее утверждается, Гриммбальд
преподавал теологию, когда впервые приехал в Англию. Хардинг, историк,
говорит нам, что эти школы были основаны в соответствии с указом
Папы Римского Мартина II.

 В 1290 году
 Папа Мартин II поручил королю Альфреду
 Основать и учредить учебное заведение,
 А также университет для священнослужителей,
 Что он и сделал в Оксфорде,
 С целью, чтобы священнослужители обладали мудростью.
 Против еретиков следует оказывать сопротивление.

 Этот отрывок действительно встречается в одной из рукописей «Истории» Ассера,
в которой рассказывается о некоторых разногласиях между Гримбальдом
и старые схоласты, которых он застал уже обосновавшимися в Оксфорде,
теперь повсеместно считаются интерполяцией более поздних авторов,
которые стремились таким образом отодвинуть древность своего
университета в неопределённую даль.

В то время как кембриджские профессора во времена королевы Елизаветы беззастенчиво заявляли, что их основателем был Эней, сын Брута, оксфордские профессора искали способ продлить свою родословную до «доисторических» времён и, не довольствуясь репутацией Альфреда как своего основателя, смело утверждали, что Оксфорд
Он был местом учёбы по меньшей мере за тысячу лет до христианской эры и обращался к «старым схоластам», которых, как говорят, нашёл Гримбальд, в поддержку своего заявления. Но
хотя спорный отрывок не встречается в более достоверных рукописях Ассера,
в них он упоминает о некоторых школах, основанных Альфредом,
местоположение которых он не называет, и, по-видимому, нет веских оснований
отвергать традицию, согласно которой они располагались в Оксфорде,
а Гримбальд был там настоятелем
учителя. Согласно той же традиции, местом его трудов была церковь Святого Петра, а саксонский склеп в этой церкви, который, без сомнения, является одним из самых древних, обычно называют склепом Святого Гримбальда. Говорят, что он был построен им и предназначался для его собственного захоронения. Но даже если допустить, что оксфордские антиквары правы, очевидно, что обстоятельный рассказ о том, что университет был основан Альфредом в той же форме, которую он приобрёл в XIII веке, является чистой выдумкой. И следует признать, что национальная гордость
значительно преувеличил заслуги Альфреда как восстановителя
образования и реформатора дисциплины. О том, насколько мало улучшилось общее положение англосаксонского духовенства, можно судить по суровому порицанию, обращённому к ним в следующем правлении папой Формозом, в котором говорится, что в Англии возродилось языческое нечестие, в то время как епископы «молчали, как собаки, неспособные лаять». Такое плачевное положение дел ни в коем случае нельзя объяснить халатностью с их стороны
Альфред, но, как он сам сказал нам, «без инструментов ни один человек не может
выполнять свою работу», а в его время не хватало нужных инструментов. Поэтому,
хотя некоторые из его преемников унаследовали его образованность, они
мало что смогли сделать для развития литературы.
Говорят, что Эдуард Старший основал или восстановил несколько школ
в Кембридже, а Ательстан не только считается _doctarum artium
amator_, но и даже входит в наш список королевских авторов,
некоторые из его книг были обнаружены Лиландом в библиотеке Батского
аббатства. Но возобновившиеся набеги датчан и продолжающиеся
Войны, в которых участвовали эти принцы, не позволяли им уделять много внимания поддержке литературы, и, как выразился Вуд, барабан Марса загнал Минерву в угол. О нехватке в то время монастырей и, следовательно, школ свидетельствует тот факт, что очень немногие англичане, которых привлекала религиозная жизнь, либо выбирали отшельничество, либо эмигрировали в иностранные монастыри Флёри или Монфокон. Но в Англии
старым святилищам науки и благочестия было позволено
опустеть. Коллегиальное духовенство, ранее прикреплённое к соборам
были заменены светскими канонами, и во время правления Эдгара Миролюбивого этот монарх смог заявить, что всем известно, что при его предшественниках монастыри пришли в упадок.

Единственным сохранившимся учреждением, которое всё ещё было чем-то вроде монастырской школы, была небольшая колония ирландских священнослужителей, служивших в церкви Гластонбери, и именно здесь получил начальное образование тот необыкновенный человек, которому было суждено возродить монастырский институт в Англии и стать
автор более реального и долговечного возрождения образования, чем то, к которому стремился
Альфред. Эта работа требовала чего-то большего, чем королевская власть и человеческое величие для её осуществления; она подразумевала борьбу с порочным чувственным миром и покорение тех сил зла, которые можно одолеть только молитвой и постом. В сухие кости нужно было вдохнуть жизнь, а мёртвых в определённом смысле воскресить; и всё это требовало не чего иного, как служения _святого_. И в час
при самой мрачной нужде Английской церкви, которая
более века несла на себе проклятие бесплодия, был дарован святой. Вернее
не один, а кластер славные звезды вдруг осветила ее
заволокли небо, чьи труды, если они были направлены главным образом
реформа церковной дисциплины, обнимал в то же
время, и как необходимое средство для достижения этой цели
создание монастырей и школ.




 _ ГЛАВА VIII._

 СВЯТОЙ ДАНСТАН И ЕГО ТОВАРИЩИ.

 С 924 ПО 992 ГОД Н.Э.


Если и есть в Англии место, освящённое как священными, так и поэтическими традициями, то это, несомненно, «трижды славный остров» Гластонбери, где, согласно распространённому поверью, вера впервые была насаждена в Британии святым Иосифом Аримафейским и который жители этого острова почитали с таким благоговением, что огромное количество британских святых, живших до саксонского завоевания, перед смертью удалялись на Стеклянный остров, чтобы их прах смешался с его священной землёй. По-прежнему окружён болотистыми водами, которые когда-то образовали вокруг него стеклянное озеро; по-прежнему
Весной он прекрасен благодаря цветущим яблоням, которым он обязан своим поэтическим названием Аваллон; здесь до сих пор растёт таинственное дерево боярышника, которое, как и розы Пестума, «может похвастаться двойным цветением» и отмечает место, где наш первый апостол воткнул свой посох в землю;
и до сих пор покрытый руинами того благородного аббатства, которое короли соперничали друг с другом в стремлении украсить и обогатить как «источник и исток всей религии в Британском королевстве», — Гластонбери, даже в своём нынешнем запустении, вполне может претендовать на то, чтобы привлекать паломников.
разрушенные святыни. Поэт бродит там, чтобы сочинять новые идиллии над
могилой Артура, в то время как набожный почитатель наших местных святых
преклоняет колени, чтобы поцеловать землю, которая была колыбелью святого Дунстана. И кто-то, возможно,
даже вспомнит о днях, давно ушедших в туманное прошлое, когда эти два имени, столь богатые легендами, впервые, словно золотые зёрна, упали в хранилище их памяти, когда они стояли, замерев от детского восторга, среди этих почтенных стен, и, пустив корни, породили в их душах новую идею, так что
они вышли из руин Гластонбери, впервые в жизни поверив в возможность героической жизни.

 Гластонбери был одновременно местом рождения святого Дунстана и
колыбелью его величия в зрелые годы. Там, будучи младенцем, он был принесён родителями к алтарю Богоматери, и, как только научился лепетать, был отдан на попечение нескольких ирландских монахов, поселившихся в заброшенном аббатстве и зарабатывавших на жизнь обучением окрестных детей. Его необычайный талант вскоре проявился не только в быстром
Он овладел грамматикой, но прославился благодаря своим достижениям в музыке, поэзии и искусстве. Его дядя Ательм, архиепископ Кентерберийский, представил его королю, и его выдающиеся таланты вызвали зависть придворных, которые обвинили его в колдовстве. В основном они ссылались на его музыкальные способности, с помощью которых, по их словам, он околдовывал короля, и на его знакомство со старинной англосаксонской поэзией бардов. Вынужденный отказаться
от участия в суде, он вернулся в Гластонбери и некоторое время жил там
отшельническая жизнь в маленькой келье, примыкающей к церкви. Нам не нужно ни
свидетельств старой легенды, ни романтических предположений, чтобы
понять, что такой ум, как у Дунстана, должен был пройти через
множество испытаний, прежде чем он смог полностью подчиниться
руководству благодати. Благороднейшим натурам приходится
проходить через самые тяжёлые испытания, и они не увенчиваются
славой, пока не проявят себя и не победят. Так среди множества испытаний Дунстан провёл своё уединённое послушничество,
отгоняя искушение то молитвой, то физическим трудом.
Он не отказался от своих художественных пристрастий, а продолжал работать в своей кузнице, создавая изысканные изделия из золота и других металлов, которые до сих пор с почтением хранятся во многих английских церквях, а также вырезая по дереву, рисуя, гравируя и лепя из воска и глины. Он также использовал своё музыкальное мастерство, чтобы успокоить свой измученный дух,
напоминая себе о небесных гармониях, и однажды, когда он повесил свою арфу на стену, ветер, как говорят, пробежал по струнам и издал жалобную мелодию, в которой он узнал один из антифонов, исполняемых в Соборе Мучеников.
_Gaudent in c;lis anim; sanctorum, qui Christi vestigia secuti sunt_.
Наконец король Эдмунд, брат и преемник Этельстана, вызвал его ко двору, сделал своим главным советником и пожаловал ему территорию Гластонбери, чтобы он мог восстановить аббатство в его прежнем великолепии. Поэтому Дунстан собрал общину, которой дал устав святого Бенедикта, и, по мнению многих авторов, его следует считать первым настоящим основателем бенедиктинского ордена в этой стране. Даже если это историческая ошибка, и
Ранние англосаксонские монахи также могут считаться бенедиктинцами (это
вопрос, вызывающий жаркие споры, в которые здесь нет необходимости вдаваться). Работа святого
 Дунстана по восстановлению ордена не менее важна, чем если бы мы считали его первым английским основателем, поскольку твёрдое
установление монашеского устава в Англии в тот конкретный момент было
средством, с помощью которого, по воле Божьей, сама Церковь была
сохранена на этой земле.

Коррупция среди светского духовенства стала настолько повсеместной, что
полное упадок религии вскоре должен был стать неизбежным результатом.
если бы священное писание и церковная дисциплина не были возрождены монахами. К счастью, святой Дунстан был не один; он нашёл группу великих душ, способных и готовых поддержать его в его усилиях, и среди них были три святых: Одо, Освальд и Этельвольд. Одо
был сыном датчан и язычников, которые, возмущённые интересом сына ко всему, что связано с христианским богослужением,
отдали его на произвол судьбы, когда он был ещё ребёнком, чтобы он сам о себе заботился. Ательм,
один из танов короля Альфреда, пожалел его и отправил к
получил образование в придворной школе, где, как нам говорят, он настолько хорошо овладел греческим и латинским языками, что мог с лёгкостью писать на обоих. Получив сан священника, Ательм выбрал его своим духовником и, по обычаю более набожных мирян того времени, ежедневно читал с ним утреннюю и вечернюю службы. После этого он стал капелланом
доброго короля Ательстана, в этом качестве он присутствовал на великой
битве при Брунанбурге. Ательстан добился своего избрания на престол
Шербурн, откуда в 942 году он был переведен в архиепископство
Кентерберийский. Однако он не решался принять сан архиепископа на том основании, что не был монахом, как все те, кто предшествовал ему на этом посту. Но король отклонил это возражение, послав за аббатом Флёри, который сам принёс монашеский капюшон, которым облачил избранного архиепископа. Одо сразу же приступил к титанической задаче по реформированию и назначил своего племянника Освальда настоятелем Винчестерского собора, надеясь таким образом ввести более строгую дисциплину среди каноников этого собора. Но Освальд обнаружил, что
Его усилия оказались настолько бесплодными, что он удалился во Флёри, откуда, однако, был вынужден вернуться по приказу своего дяди, который с трудом мог найти работников на английских виноградниках. Каноны архиепископа вместе с сопровождавшим их пастырским посланием свидетельствуют как о его рвении, так и о его образованности. Но для того, чтобы залечить ужасные раны английской церкви, требовалось нечто большее, чем бумажная реформа. Единственная реальная надежда на исцеление заключалась в формировании
совершенно нового духовенства, которое с юных лет должно было
были обучены священным грамотам, благочестивой жизни и церковной
дисциплине. Нужны были церковные семинарии, а где их можно было
создать, как не в недавно основанных аббатствах, которые теперь
возникали под руководством святого Дунстана?

 Уничтожение монастырских школ было одной из главных причин
существующих бедствий, и в их восстановлении Одо видел единственную
надежду на исправление ситуации. И, как ни удивительно, они восстанавливались.
В Гластонбери святой Дунстан уже основал первую регулярную
монашескую школу, которая появилась в Англии после разрушения
в её старых семинариях; и здесь получили образование некоторые из самых известных священнослужителей,
процветавших в X веке.
 Дунстан разрешал читать латинских поэтов, потому что, по его словам, это оттачивало ум и улучшало стиль; он также поощрял изучение англосаксонской поэзии, как будто для того, чтобы его духовенство говорило на родном языке красноречиво и было более убедительными проповедниками. Не была забыта и наука: его ученики тщательно изучали арифметику, геометрию, астрономию и музыку, многие из которых также преуспели в этих областях искусства.
занятия, в которых их учитель был искусен. И Гластонбери был не единственным местом, где возродилась интеллектуальная деятельность. Совместное влияние великого гения и великой святости вызывало ту реакцию в пользу монашества, которую Альфред тщетно пытался вызвать и на которую он также смотрел как на единственное средство проведения настоящей реформы. В его время монахи настолько низко ценились англосаксами, что никто, кроме простолюдинов, не хотел носить рясу. Но пример святого Дунстана изменил ситуацию.
Прилив сменился отливом, и Гластонбери вскоре смог основать колонии и
другие монастыри, настоятели которых избирались из числа избранных
учеников святого.

 Самым выдающимся из них был святой Этельвольд, который
после нескольких лет пребывания на посту настоятеля монастыря в
Гластонбери решил перейти во Флери, чтобы более тщательно
совершенствовать себя в религиозной дисциплине и священной науке. Король Эдред, правивший в то время, когда его два племянника были ещё детьми,
узнал о его намерениях и запретил ему покидать страну
королевство, но, чтобы смягчить его разочарование, предложил ему старое
разрушенное аббатство Абингдон, чтобы он мог восстановить монашеский устав
в его стенах. Он был прав, полагая, что такое предложение
скорее всего примирит Этельвольда с его пребыванием на английской
земле, и святой сразу же приступил к своему подвигу любви.
Он начал с того, что отправил в Корби за несколькими монахами, хорошо разбирающимися в
монашеской дисциплине, которых он хотел видеть в качестве краеугольных камней
своей общины. Не удовлетворившись этим, он отправил одного из своих братьев из Гластонбери, чтобы тот изучил все обычаи и нравы
Эта знаменитая семинария. Этельвольд не желал ничего, кроме восстановления священных наук, и был полон решимости сделать свою монастырскую школу лучшей в своём роде. Вольстан, его биограф, рассказывает нам, что он был товарищем святого Дунстана в его учёбе и не только отличился своими познаниями в грамматике, поэзии и механических искусствах, но и несколько лет преподавал другим. «Он с большим мастерством преподавал искусство
грамматики, — говорит его ученик, — и искусство поэзии
Он был подобен пчеле, которая, летая среди деревьев и цветов, ищет приятные ароматы и с удовольствием собирает благоухающие соки. Так и он срывал цветы священных книг и усердно изучал труды католических отцов».
Кроме того, он, как и его учитель Дунстан, был страстным любителем науки и большим знатоком архитектуры и литья колоколов. Таким образом, восстановление старого аббатства было одним из тех начинаний, в которых его благочестие и вкус могли работать сообща.
Новая церковь аббатства была украшена четырьмя большими колоколами, два из которых были отлиты
рукой настоятеля и два еще больших, работы
святого Дунстана. Не менее известен Этельвольд и как музыкант.
математик, и один из его математических трактатов, адресованный
знаменитому Герберту, до сих пор хранится в Бодлианской библиотеке.
Он, кроме того, что еще более прекрасным подарком, сила взаимодействия
любви тех, кого он учил. Молодых людей непреодолимо влекло к нему, и это было одной из причин притока молодёжи, которая
Вскоре школы Абингдона были переполнены. Сохранился рассказ о смерти одного из его учеников, невинного мальчика по имени Эдмер, которого очень любили и аббат, и его товарищи по учёбе за его святую простоту и ангельскую добродетель. Ещё находясь в счастливом состоянии благодати крещения, он заболел смертельной болезнью. Ближе к смерти он впал в экстаз и увидел Благословенного
Дева Мария восседала на великолепном троне в окружении множества святых. С
добрым и любящим выражением лица она спросила его, не хочет ли он
остаться среди этого небесного общества или продолжить свою смертную жизнь. И он, не видя печали среди тех, на кого смотрел, сказал, что предпочёл бы остаться там с ними; тогда Богоматерь пообещала, что его желание исполнится. И, вернувшись к себе, он рассказал аббату о том, что видел и слышал; и вскоре его счастливая душа упокоилась.

Во время правления распутной Эдвии разразилась буря, которая на какое-то время
угрожала разрушить новые устои и положить конец
доброму делу, столь счастливо начатому. Смелое порицание, высказанное
Аббат Гластонберийского монастыря донёс на него королю, и он был вынужден удалиться во Фландрию. Два аббатства, Гластонберийское и Абингдонское, были распущены по приказу короля, а монахи рассеялись по стране. Однако пороки Эдвина повлекли за собой наказание: провинции к северу от Темзы восстали против его власти и выбрали своим королем его брата Эдгара, который сразу же отозвал святого Дунстана и назначил его на ту же должность, которую тот занимал при Эдмунде и Эдреде.
После того как Вустерская епархия опустела, Эдгар, который после смерти Эдви стал королём всей Англии, настоял на том, чтобы принять епископский сан, и в 957 году был рукоположен святым Одо. Два года спустя, после смерти архиепископа, его преемником был избран Дунстан, который отправился в Рим, чтобы получить папскую тиару, а затем вернулся в Англию с полномочиями апостольского легата.

Теперь он был в состоянии эффективно проводить те великие
реформы, к которым так долго готовился. Он обнаружил, что его окружает группа преданных и
тщательно обученных священнослужителей, воодушевлённых его собственным преданным духом; и его первым шагом было добиться избрания Освальда, племянника Одо, на кафедру Вустера. Десять лет спустя святой
 Освальд стал архиепископом Йоркским, получив разрешение на одновременное управление обеими кафедрами; Дунстан не хотел, чтобы установленная им в Вустере хорошая дисциплина пострадала из-за его смещения. Этельвольд был назначен на кафедру
Винчестер, и с помощью этих двух святых помощников архиепископ
приступил к задаче по обеспечению соблюдения
священных канонов. Королевское одобрение его плана было официально получено на
великом соборе, поскольку Эдгар всем сердцем и душой поддерживал
все планы своего предстоятеля. «Я держу меч Константина, — сказал он, — а вы —
меч Святого Петра; вместе мы очистим святилище». Светскому духовенству
повсюду предлагалось либо пообещать подчинение законам Церкви,
либо отказаться от своих должностей. В некоторых
местах светские каноники приняли реформу, но там, где они отказались
это сделать, их немедленно изгнали. Святому Освальду повезло
ему удалось убедить своих Вустерских каноников не просто пообещать вести
регулярную жизнь, но и принять монашеский устав; и под его мудрым и
мягким руководством они со временем стали превосходными монахами. Св.
Этельвольд был менее счастлив; и, обнаружив, что невозможно
переубедить своих каноников, ведущих распутный образ жизни, он заменил
их бенедиктинскими монахами.

В то же время, когда многие соборы и коллегиальные церкви
принимали эти монашеские общины, повсюду возникали новые
учреждения. Аббатства Эли, Питерборо, Малмсбери и Торни
Они снова восстали из руин, и король с дворянами с таким рвением стремились к церковной реформе, что за время правления святого Дунстана было основано или восстановлено более сорока аббатств. Однако эти события, столь важные для церковной истории Англии, интересуют нас лишь постольку, поскольку они повлияли на возрождение образования. По сути, возрождение монашеского института было тем же самым, что и возрождение английских школ. С этого времени, несмотря на
множество злоупотреблений и нарушений, которые не поддавались даже усилиям
Дунстан, чтобы избавиться от них, ввёл в Англии «тёмные века» по преимуществу.
История начала исчезать. В восстановленных монастырях появилась новая порода учёных, некоторые из которых были достойны того, чтобы их поставили в один ряд с учениками Алкуина и Беды. Сам святой Дунстан в оставшееся время своего первосвященства был занят скорее практическими мерами, чем образовательной реформой; тем не менее, судя по его канонам, его забота была направлена на религиозное просвещение простого народа.
возродил старые приходские школы и обязал приходских священников каждое воскресенье проповедовать своим прихожанам, а также в своих школах обучать детей прихожан грамматике, церковному пению и какому-нибудь полезному ремеслу.

 Однако именно святой Этельвольд проявил наибольшее рвение в восстановлении священных наук. Он любил преподавание как таковое и, как только получил в своё распоряжение собственный собор и изгнал каноников, которые так долго его позорили, приложил все усилия, чтобы собрать и обучить штат молодых священнослужителей, которые,
он верил, что они окажутся достойными занять вакантные должности. «Ему всегда было приятно, — говорит его очаровательный биограф Уолстан, — учить юношей и детей, объяснять им латинские книги на английском, обучать их правилам грамматики и просодии и привлекать их весёлыми словами к учёбе и совершенствованию. И так случилось, что многие из его учеников стали священниками и аббатами, а некоторые — епископами и архиепископами в Англии».
Среди них был святой Эльфеге, который впоследствии стал архиепископом
Кентерберийским и принял мученическую смерть от рук датчан, а также Синевульф, аббат
Питерборо, способный и мягкий учитель, чья монастырская школа была
настолько знаменита, что, как говорит Гуго Кандид, учёные стекались в неё
со всех стран, как ко двору второго Соломона. Он написал несколько
англосаксонских поэм, которые сохранились до наших дней; их авторство
определяется по любопытным вставкам рунических букв, которые, будучи
собранными вместе, образуют имя автора.

 Следует отметить, что новая порода учёных занималась не только
латинской литературой. Труды Альфреда послужили мощным стимулом для изучения английского языка, и это ещё больше
При поддержке святого Дунстана и святого Этельвольда, которые стремились лишь к тому, чтобы облегчить обучение простых людей на их родном языке. Этельвольд перевёл устав святого Бенедикта на англосаксонский язык для своих монахов, и копию этого труда до сих пор можно увидеть в библиотеке Коттона. Латинский текст сопровождается англосаксонской версией. Эльфрик, один из
учеников Этельвольда, с особой энергией посвятил себя развитию
английской литературы. Помимо перевода значительного
По просьбе своего друга, олдермена Этельварда, он написал несколько книг Священного Писания, а также грамматику на латинском и английском языках и другие учебные пособия, такие как глоссарий на латинском и английском языках и его знаменитые «Беседы», написанные на обоих языках для начинающих. В грамматике есть предисловие на латыни и английском, в котором
он рассказывает нам, что взялся за эту работу, чтобы способствовать изучению священных
текстов, особенно среди молодёжи, поскольку, как он замечает, «обязанность
духовенства — защищать от такого недостатка знаний в наши дни,
какой наблюдался в Англии всего несколько лет назад,
когда не было священника, который мог бы перевести латинское послание, пока
архиепископ Дунстан и епископ Этельвольд не стали поощрять обучение в своих
монастырях».

 Его самой известной работой был сборник проповедей[118] для
приходских священников. Ни одна из них не является оригинальным произведением;
это выдержки и переводы из ранних латинских отцов церкви, а также из Беды и нескольких других французских и немецких проповедников.
Англосаксонский язык, на который они переведены, считается лучшим образцом нашего древнего национального языка и возвышает
Жаль, что столь благородному языку было позволено превратиться в наш современный гибридный английский. Составитель подписывает свою работу «Эльфрик, учёный из Этельвольда», что, очевидно, он считал немалой честью. Я могу добавить, что многие из его
сочинений адресованы его другу Этельварду и другому английскому
тану, Зигверду из Восточного Хеолена, и, по-видимому, намекают на то, что миряне, как и духовенство, теперь начали заниматься литературой.

 Этельвольд стремился восстановить монашеский орден
он должен был обратиться к королю Эдгару с просьбой о передаче ему всех монастырей, которые
были разрушены в древности «язычниками». Было бы слишком долго перечислять все реставрации, проведённые «отцом монахов», как его называли, или многочисленные акты милосердия, за которые благодарный народ дал ему ещё одно прекрасное прозвище — «добровольный епископ». Он проявил свои инженерные таланты, снабдив свой кафедральный город водой, а во время голода разбил свою алтарную плиту, чтобы накормить множество людей. Он с большим великолепием перестроил свой кафедральный собор, как мы узнаём из поэмы
в котором Уолстан с любовью к мельчайшим деталям описал всё, от склепа до башни, увенчанной позолоченным флюгером, который, по словам поэта, «гордо возвышается над всем населением Уинтона и, будучи таким же наглым, правит всеми остальными петухами города». Там также был орган удивительной конструкции и колесо с колокольчиками, называемое «золотым колесом», которое выносилось только в торжественных случаях. И то, и другое было работой епископа.

Тем временем святой Освальд придерживался примерно такого же курса в своих
северные епархии. Он восстановил аббатства Першор, Уинчекомб,
и Сент-Олбанс, а также основал несколько других, в частности аббатство
Рэмси, которое долгое время сохраняло репутацию самого
узнал об английских монастырях. История его основания
подробно изложена монахом из Рамсея. Некий Элдерман, по имени
Эйльвин, предложив посвятить своё богатство какому-нибудь благочестивому делу,
спросил святого Освальда, есть ли у него земли, пригодные для строительства
монастыря. Тот ответил, что у него есть земля, окружённая болотами и свободная от поселений людей, а неподалёку есть лес
Там было много разных видов деревьев, а также несколько участков с хорошим
дерном и травой для выпаса скота. Они вместе осмотрели это место,
которое было таким уединённым и в то же время обладало столькими
удобствами для жизни и уединённой молитвы, что епископ решил
принять его. Сразу же были собраны мастера всех
видов, а соседи охотно предложили свои услуги. Двенадцать монахов из
другого монастыря прибыли, чтобы основать новый монастырь. Сначала были построены их кельи и временная часовня, а к следующей зиме они уже
железа и древесины хватило бы на красивую церковь. Весной
на болотистой почве был заложен прочный фундамент, и рабочие трудились
не только ради наживы, но и из благочестия. Одни приносили камни, другие
готовили цемент, а третьи работали с колёсным механизмом, который поднимал
камни на свои места, и вскоре на месте пустынной глуши появилось
священное здание с двумя прекрасными башнями.

Монахи, упомянутые в этом рассказе как прибывшие из
«другого монастыря», были выходцами из Флёри, и среди них был
знаменитый Аббон из Флёри, о котором мы ещё поговорим в другой главе. Он провёл в Рэмси два года и основал там школу. Его самым выдающимся учеником был Бридферт, изначально монах из Торни, который перебрался в Рэмси вскоре после его основания и, вероятно, был одним из первых учёных своего времени. Он получил начальное образование в монастыре Святого Дунстана и перенял все его пристрастия. В своём комментарии к Беду Достопочтенному он попутно
замечает научное наблюдение, которое он сделал, будучи студентом
в Тионвиле во Франции, откуда, по-видимому, он почерпнул
новые знания, посещая иностранные академии. Его комментарии
к трактатам «О природе вещей» и «О времени» состоят из
заметок лекций, прочитанных в школах Рэмси. Объясняя своего
автора, он часто приводит оригинальные иллюстрации, иногда
подтверждая утверждения Беды своими собственными числовыми
расчётами, иногда дополняя текст и проясняя сомнительные
выражения.
Он цитирует святого Климента, святого Августина, Евсевия, святого Амвросия, святого
Иероним и святой Исидор, а также Плиний, Макробий, Присциан и Марциан
Капелла постоянно упоминают латинских поэтов, хорошо известных его слушателям. Он также был автором трактата «О началах
математики» и жизнеописания своего старого учителя. Святой Дунстан, последний из
которых он посвятил Эльфрику и превозносил его в своём предисловии за
«огромность его широко известной учёности».

 Более поздние летописи аббатства Рэмси полны
интересных сведений о том, что школа, основанная таким блестящим образом,
не пришла в упадок. Некоторые из них будут упомянуты в более поздней части нашей
повествование; но прежде чем попрощаться со старым саксонским аббатством, я должен
упомянуть одно небольшое повествование, которое показывает, что все
ученики, получившие там образование, не были предназначены для
церковной службы. Четверо маленьких мальчиков по имени Освальд, Этерик, Эднот и Ательстан были отданы в школу святым Освальдом. Все они были сыновьями могущественных саксонских танов.
 Они были приняты в школу, когда им не было и семи лет, и отличались невинными манерами и красивыми лицами. В определённые моменты хозяин позволял им выходить из монастыря и играть на улице
стены. Однажды, когда их отправили на прогулку одних, они побежали к
большой западной башне и, ухватившись за верёвку колокола, зазвонили изо
всех сил, но так неумело, что один из колоколов треснул от неравномерного
движения. Когда о проступке стало известно, виновникам пригрозили
крепкой поркой, и эта угроза вызвала у них обильные слёзы. Наконец, вспомнив фразу, которую они так часто слышали,
прочитанную из устава святого Бенедикта: «Если кто-то потеряет или сломает что-то, пусть поспешит без промедления обвинить себя в этом»,
они побежали к аббату и, горько плача, рассказали ему обо всём, что
произошло. Добрый аббат пожалел их и, созвав братьев, которые
были склонны отнестись к этому делу довольно сурово, сказал им:
«Эти невинные дети совершили проступок, но без злого умысла;
поэтому их следует пощадить, и когда они вырастут, им будет легко
исправить причинённый ими вред». Затем, отпустив монахов, он втайне от них наставил мальчиков, как обуздать свой гнев, и они, следуя его указаниям, вошли в церковь босыми ногами и
Они дали обет, и когда выросли и разбогатели,
и прославились, они вспомнили о том, что обещали, и принесли
церкви великую пользу.[119]

 Немалой пользой, которую монахи принесли своим соотечественникам,
основав эти аббатства, было улучшение земель, которые они осушали и обрабатывали. Это, конечно, не имеет прямого отношения к нашей теме, но наглядные изображения, которые оставили нам историки-монахи, показывают, что их умы
и вкусы были не менее утончёнными. Именно так Уильям
Мальмсберийский говорит об аббатстве Торни после его восстановления святым.
Этельвольд, который приложил немало усилий, чтобы засадить его лесами и фруктовыми деревьями: «Торни, — говорит историк, — поистине райский уголок, и по своей красоте его можно сравнить с самим раем. Деревья растут даже на болотах, возвышаясь своими кронами до самых облаков, а внизу гладкая поверхность воды привлекает взгляд и отражает зеленеющую картину. Здесь нет ни одного незанятого места — всё покрыто фруктовыми деревьями или виноградными лозами,
которые стелются по земле, а в некоторых местах поддерживаются
столбами».

Но нам остаётся рассказать о смерти этих великих людей, чьи
успешные труды так много сделали для настоящей цивилизации
их страны. Этельвольд ушёл первым, а четыре года спустя, в 988 году,
святой Дунстан завершил свою великую карьеру, охваченный,
по-видимому, любовным экстазом, ибо, получив
Святой Виатикум, он вознёс возвышенную молитву и испустил дух с её словами на устах. Святой Освальд пережил двух своих друзей.
В феврале 992 года; и среди всех прекрасных описаний кончин святых, «драгоценных в глазах Господа», едва ли можно найти более трогательное, чем то, что описывает его конец. За день до этого, выйдя из своей молельни на свежий воздух, он некоторое время стоял, глядя в небо, словно пристально созерцая какое-то великолепное зрелище. Когда его спросили, что он видит, он лишь улыбнулся и сказал, что смотрит на место, куда направляется. Затем он вернулся в
свой молитвенный дом и попросил, чтобы ему преподали святое миро и
В последний раз он исповедался, хотя и не выглядел больным.
 В тот вечер он помогал в ночной службе в своём соборе, а когда наступило утро, по своему обыкновению омыл ноги двенадцати беднякам, читая при этом псалмы. В конце, всё ещё стоя на коленях, он произнёс «Слава Отцу», а затем, слегка наклонившись вперёд, испустил дух у ног бедняков. Когда его
святое тело несли к могиле, над катафалком всю дорогу парил
молочно-белый голубь с распростёртыми крыльями. Ему было даровано
Он с удовлетворением наблюдал за завершением строительства своего любимого аббатства в
Рэмси, которое он освятил всего за три месяца до своей смерти.[120]

 Английское возрождение письменности, начатое святым Дунстаном и
его сподвижниками, произошло в критический период, когда новые волны варварства захлестнули континентальные территории и привели к упадку монашеского института во Франции. Этот десятый век был, по сути, знаменитым «железным веком», который, несмотря на свою известность как самая мрачная эпоха Средневековья, наполнен странными
можно сказать, что это очень важное место в истории монашеской литературы.
 Поэтому нам придётся вкратце рассмотреть его различные аспекты, и мы начнём с неблагодарной задачи — показать его в самом мрачном свете.




 _Глава IX._

 Железный век.

 900–1000 гг. н. э.


Бароний, приступая к истории X века,
считает необходимым подготовить своих читателей к тому, что их ждёт,
с помощью предложения, которое, несмотря на дикость метафор,
Он обрёл своего рода бессмертие. «Сейчас мы вступаем в период, — говорит он, — который за отсутствие каких-либо достоинств можно назвать _железным_; за буйный рост пороков — _свинцовым_; а за нехватку писателей — _тёмным_». Почему именно железо было выбрано в качестве наиболее подходящего символа бесплодности добродетели, а свинец — в качестве символа изобилия порока, на первый взгляд не очевидно; но эти слова, которые, безусловно, не отличаются уместностью образов, послужили текстом для многих комментаторов; от
Один из них, будучи писателем-католиком, я выбираю отрывок, который претендует на объяснение по крайней мере одного из явлений этого периода — а именно, тьмы, наступившей после учреждения каролингских школ.

«Отсутствие успеха в превосходных учебных заведениях Карла Великого, —
замечает мистер Берингтон в своей «Литературной истории Средневековья», —
можно объяснить разными причинами: неподготовленностью учителей,
которые, хотя и обладали природными интеллектуальными способностями,
не знали, как привлечь внимание или пробудить любопытство;
неподготовленностью учеников,
науки, или семь свободных искусств, которые преподавались так, что вызывали
отвращение своими варварскими элементами, и истощенный и
изможденный скелет которых был одинаково непригоден для украшения или использования; к отсутствию
о первых зачатках образования, таких как чтение и письмо, в
высших слоях общества и их обычной преданности военным
упражнениям; к забвению, в котором классические произведения
предшествующие эпохи были проведены; из-за недостатка способностей у епископов и
духовенства и монахов, на которых была возложена весомая обязанность образования
; из-за эгоистичных размышлений у тех же людей, которые, _ в
По мере упадка образования и распространения невежества их церкви и монастыри процветали, в то время как возрождение письменности, вероятно, направило бы обильные потоки благотворительности в русло, менее благоприятное для интересов духовенства и монахов;
к явному отвращению римского епископа к любой схеме, с помощью которой
умы церковников или других людей можно было бы направить на изучение
древности и тех документов, которые раскрыли бы, на каких бесполезных
основаниях и зыбких принципах зиждутся исключительные прерогативы его кафедры
были установлены; и _самому гению христианской системы_,
которая, изгнав языческих божеств с их мест, слишком успешно
возложила вину за многие связанные с ними вещи и таким образом
способствовала изгнанию из школ и забвению тех трудов, от изучения и распространения которых всегда зависел прогресс искусств, наук и литературного вкуса».[121]

Приведенный выше отрывок получился довольно длинным, и я
поэтому лишь вкратце упомяну о том, в каких выражениях другой
историк Средних веков, пользующийся еще большей репутацией, говорит о “
непостижимом невежестве, охватившем лицо Церкви,
нарушаемом лишь несколькими мерцающими огнями, которые обязаны почти всем своим
различие с окружающей тьмой”; на его безоговорочное и
ничем не подкрепленное заявление о том, что “кафедральный собор и монастырские школы
были предназначены исключительно для религиозных целей и не предоставляли
возможности для мирян; ”это“ на протяжении веков было редкостью для
мирянина, независимо от ранга, знать, как поставить свое имя; ”это“ с
у монахов знание церковной музыки выдавалось за литературу”. и
Что касается религии, господствовавшей в тот же период, «то
это чрезвычайно сложный вопрос, не было ли её влияние на общественную мораль и благосостояние общества более пагубным, чем полное отсутствие каких-либо религиозных представлений».[122]

«Одна из поздних греческих школ, — говорит Бэкон, — не может понять, что в ней такого, что люди так любят ложь», но тут же добавляет: «Её сочетание всегда доставляет удовольствие».
Таким образом, милосердие обязывает нас верить в то, что вымышленный элемент,
который появляется в этих отрывках, был добавлен лишь для того, чтобы
к удовольствию читателя. Просматривая их и десятки других,
которые можно было бы легко собрать из работ как великих, так и мелких авторов,
мы, конечно, приходим к выводу, что невежество было не только самым глубоким, грубым и повсеместным, но и что его причиной была низкая хитрость духовенства и особенно монахов, у которых хватало ума держать остальной мир во тьме. И, как прямо сказал нам первый автор,
их целью было сохранить это процветающее государство
Мы убеждены, что процветание монашества, которое существовало пропорционально распространению невежества, логически вынуждает нас предположить, что страны и времена, в которые царила тьма, были Элизиумом и золотым веком монашества. Никто, конечно, не стал бы предполагать, что мрачное, свинцовое и беспросветное состояние общества в X веке можно объяснить какими-то конкретными обстоятельствами того времени, которые не только не способствовали развитию монашества, но и почти уничтожили его, полностью истребив в тех районах, которые больше всего пострадали от них.
влияние. Нет, наши историки даже не упоминают о таких незначительных эпизодах в истории, как вторжение трёх новых рас варваров, но с удовлетворением ссылаются на суеверия и эгоизм римского епископа и его духовенства, которые, по их мнению, как некий астроном считал пятна на Солнце, были «достаточно велики, чтобы объяснить что угодно».

Перспектива, открывающаяся перед нами, выглядит довольно мрачно, и, по правде говоря,
следует признать, что более близкое знакомство с этим несчастливым периодом
не выставит его в более выгодном свете. Это действительно было тяжёлое время
настолько мрачным и ужасным, насколько может себе представить воображение, хотя
находился ли человеческий разум в полном упадке, и
была ли тьма исключительно делом рук монахов, и
росли ли монастыри и процветали ли они по мере распространения невежества, или
можно ли указать на какие-то другие возможные причины столь повсеместно осуждаемого положения вещей, — это вопросы, которые невозможно решить, не взглянув на современную историю.

В предыдущей главе было сказано достаточно о восстановлении
письменности, которое произошло при Карле Великом. Если какая-либо работа когда-либо была
Это, несомненно, было обещанием успеха, и всё же в определённом смысле это был провал. Столетие, последовавшее за его кончиной, было именно тем железным веком, который все историки единодушно осуждают, и, несомненно, верно то, что в некоторых отношениях положение Европы при монархах из династии Каролингов было даже хуже, чем при их предшественниках из династии Меровингов. Мечта о восстановлении Римской империи, которая
была осуществима только до тех пор, пока европейский скипетр
находился в могучей руке Карла Великого, рухнула после его смерти
как карточный домик. Роковой шаг, предпринятый Людовиком Дебоннёром, который разделил свои владения между сыновьями ещё при жизни, вверг всю империю в гражданскую войну, которая привела к его свержению и не прекратилась после его смерти. Различные
подразделения, на которые тогда распалась империя, действительно
объединились под властью Карла Толстого, но его трусость и
неспособность сделали его презренным в глазах тех крупных феодалов,
которые постепенно захватывали всю реальную власть в стране. Он
также был свергнут, и императорский престол перестал иметь
представителя
пока не возродилась при Оттоне Великом. В течение столетия после смерти Карла
Францией номинально управляли принцы из династии Каролингов, которых назначали или смещали по воле герцогов
Франции. После смерти герцога Гуго Великого его сын Гуго
Капет какое-то время довольствовался системой, принятой его предшественниками, но в 987 году он принял королевский титул, властью которого давно обладал, и стал основателем династии Капетингов. В ходе этих событий централизованное правительство Карла Великого полностью исчезло;
Территории его империи были разделены сначала на три, затем на семь королевств и, наконец, на более чем пятьдесят феодальных владений. Флор, диакон из Лиона, упомянутый в предыдущей главе, в поэме под названием «Querela de divisione Imperii» красноречиво описывает беспорядки, последовавшие за этими изменениями. «Прекрасная империя, — говорит он, — когда-то процветала под славной короной. Тогда был один правитель и один народ, и в каждом городе были
судьи и законы. Слово спасения проповедовалось знати и
крестьяне и молодёжь повсюду изучали Священное Писание и
гуманитарные науки... Теперь вместо короля мы повсюду видим королей,
вместо империи — её осколки. Епископы больше не могут проводить
свои синоды, нет ни собраний, ни законов; а если прибывает
посольство, то нет двора, который мог бы его принять».[123]

 К концу X века феодализм прочно утвердился на руинах империи. Новая система принесла с собой много бед и некоторые социальные блага, но в процессе
развития её непосредственным результатом стало то, что она разрушила всю систему управления
власть перешла в руки множества мелких феодалов, которые не отчитывались ни перед кем за её использование. Однако, несмотря на неспокойные времена, если сравнить их с периодом Меровингов, мы увидим явный прогресс в развитии цивилизации, что свидетельствует о том, что труды Карла Великого и его епископов не были напрасными. В столетии, предшествовавшем коронации Гуго Капета, со всеми его интригами и кровавыми
сражениями, мы не находим ни одного политического убийства, в то время как
Летописи Меровингов представляют собой не что иное, как перечень
подобных преступлений. Более того, после великой битвы при Фонтене, произошедшей в
841 году, в которой, как говорят, было убито сто тысяч благороднейших
воинов Франции, и которая навсегда установила
преобладание в этой стране романского языка над тудескским
раса и диалект,[124] победоносные бойцы подчинились
суровая епитимья, наложенная на них епископами королевства; и
такое же необычное зрелище было продемонстрировано в 923 году, когда после битвы при Суассоне
епископы, собравшиеся на совет, наложили очень суровые
налагает епитимью на всех, кого это касается, протестуя таким образом во имя человечности
и религии против этих жалких гражданских разборок.

Однако в разгар таких состязаний схоластическая система,
созданная Карлом Великим, была полностью лишена той поддержки,
которую она получила от него и его непосредственных преемников. В
монастырским и соборным школам было предоставлено процветать или приходить в упадок
в зависимости от того, опекал их правящий настоятель или епископ или пренебрегал ими
. Прекращение императорского покровительства, вероятно, не было во всех отношениях несчастьем, но в тех случаях, когда школы были открыты только
Если бы они не получали государственной поддержки, то, естественно, не просуществовали бы долго после распада государства. Однако это не было главной причиной упадка письменности в X веке. Школы исчезли по той простой причине, что исчезли церкви и монастыри, к которым они были приписаны. Невозможно представить, чтобы какой-либо автор, прочитавший самые скудные изложения европейской истории, мог выдвинуть чудовищное утверждение о том, что монашество процветало после смерти Карла Великого.
по мере того, как росло невежество. В X веке, в этом самом веке свинцового и железного невежества, во Франции практически полностью исчез монашеский институт, а в Германии, где он сохранился и процветал, школы и письменность продолжали процветать. Если и можно найти какие-то места к западу от Рейна, где ещё теплились искры знаний, то мы найдём их в тех отдалённых убежищах, где монахи укрывались от бури, которая в других местах опустошала все прекраснейшие святилища земли. Короче говоря,
Железный век был эпохой мрака, потому что он стал свидетелем возвращения тех варварских вторжений, которые уже уничтожили римскую цивилизацию, а теперь нападали на христианскую цивилизацию, возникшую на её месте. Бедствия, которые уже нависали над Европой до смерти Карла Великого, не были неожиданностью для его проницательного взора. Уже в 810 году норманнские корабли
появились у берегов Фрисландии, и мощная морская
армия, которая тогда охраняла побережье империи, оказалась
бесполезной. Он сам видел их в море из окна
из своего дворца в одном из городов Нарбонны и с грустью
предсказал, какие беды обрушатся на его народ после его смерти.
И его слова вскоре сбылись. Во время правления Людовика
Дебонэра норманны поднялись по Луаре и осадили
Тур, превратив всю страну вплоть до Шер в пустыню.
В следующее правление они повели себя ещё смелее. Войдя в
Сену, они поднялись по реке до Парижа, который разграбили,
убив всех жителей, не успевших спастись бегством. Треves, Кёльн, Руан, Нант, Орлеан и Амьен,
Их постигла та же участь. В Экс-ла-Шапель они превратили часовню
Карла Великого в конюшню: Анже дважды был предан огню; а в 885 году
произошла та ужасная осада Парижа тридцатитысячной армией норманнов,
которая прославилась благодаря исторической поэме на эту тему,
написанной монахом Аббо, и которая длилась тринадцать месяцев. В ходе этой осады норманны засыпали ров, отделявший их от стен, телами
убитых ими пленных.

 Способ ведения войны, избранный захватчиками, был совершенно новым.
Их флотилии заходили в устья рек и поднимались по ним почти до истока, а разбойничьи отряды высаживались на обоих берегах, чтобы разорять окрестные земли. От больших рек они поднимались по малым рекам, которые вели их в самое сердце плодородных земель. Они захватывали подходящий для их целей остров, укреплялись на нём и проводили там зиму. Таким образом, целые провинции, даже самые удалённые от морского побережья, были опустошены, причём настолько, что, по словам одного писателя, «не осталось ни одной собаки, которая могла бы в них залаять». Жители покинули свои деревни
и поля при первой же тревоге бежали в леса; города были разграблены и преданы огню, а церкви и монастыри, в которых, как предполагалось, хранились величайшие сокровища, стали первыми объектами нападения. «Что ещё можно увидеть, — говорит автор «Романа о Розе», — кроме сожжённых церквей и людей, убиты?
Норманны делают, что им вздумается, и от Блуа до Санлиса не осталось и
акра пшеницы». Другой историк-монах так описывает то, что происходило у него на глазах: «Ни один город, ни один
городок, ни одна деревня не избежали варварства язычников. Они заполонили всю страну, и их хижины образуют большие деревни, где они держат своих несчастных пленников в цепях».
Опустошённые таким образом земли стали прибежищем
волчьих стай, которые беспрепятственно бродили повсюду; казалось, говорит один
историк, как будто Франция была брошена на растерзание диким зверям.

 Карловинские принцы оказали лишь слабое сопротивление этим
ужасным вторжениям. Сами норманны были удивлены покорностью своих жертв. «Страна хороша, — сказал Рагнар
Лодброг датскому монарху, вернувшись после разграбления Парижа, — но люди дрожат от страха. У мёртвых там больше
храбрости, чем у живых, потому что единственное сопротивление, с которым я столкнулся,
было оказано стариком по имени Германус, который умер много лет назад и в чей дом я вошёл». Он говорил о церкви Святого Жермена
В Осере, где его святотатственные мародёры были чудесным образом обращены в бегство. Во время правления Карла Лысого единственным, кто противостоял захватчикам, был Роберт Сильный, который в награду за свои усилия получил герцогство Франция, как тогда называлась страна между Сеной и Луарой. Что касается
самого короля, то он довольствовался тем, что откупился от морского короля Гастинга
выплатой сорока тысяч ливров серебром, пообещав либо выдать в качестве
пленников, либо выкупить за фиксированную сумму каждого француза
кто спасся от рук норманнов, и заплатить компенсацию
за каждого убитого норманна; это условие, вероятно,
превосходит по своей гнусности любое другое, когда-либо согласованное христианским правителем.
Несколько лет спустя трусость, проявленная Карлом Толстым во время
второй осады Парижа, побудила его возмущённых подданных лишить его
короны. Эда, сын Роберта Сильного, действительно героически
защищал город, но главными его сторонниками были три священника:
Гозлен, епископ Парижа, его племянник Эббо и Анхезий, аббат
Сен-Жермен-де-Пре. В 912 году опустошения, совершённые Роллоном и его последователями, вынудили Карла Простодушного заключить с ними мир на условиях, согласно которым нормандский вождь получил феодальную власть над Нейстрией. Дикий морской король принял крещение и стал первым герцогом Нормандии, но, несмотря на то, что нападения на
Париж и северное побережье прекратились, северяне продолжали разорять провинции к югу от Луары.

Однако, какими бы ужасными они ни были, эти варвары были лишь одним из множества диких племен, обрушившихся на Европу в то злополучное время.
В 836 году сарацины, которые были хозяевами Средиземноморья,
напали на побережье Прованса. Марсель, единственный город
Септимании, где ещё частично сохранялась римская письменность,
был захвачен и разграблен, а монахи и священнослужители были
обращены в рабство. Сарацины обосновались во Фрассине,
порту между Тулоном и Фрежюсом, и владели им более века. Из этой штаб-квартиры они могли по своему усмотрению
подниматься по Роне до Арля и захватывать весь юг
Франции. Примерно в то же время они поднялись по Тибру и, продвигаясь
дошёл до Рима и сжёг большую часть этого города. «Как много и как сильно мы страдаем от сарацин!» — писал папа Иоанн VIII. Карлу Лысому. — «Зачем мне пытаться описать это словами, если всех листьев в лесу, превращённых в перья, не хватит. Взгляните на города, укреплённые поселения и деревни, лишённые жителей! Дикие звери захватывают святилища, которые когда-то были кафедрами богословия. Вместо того чтобы преломлять хлеб
жизни со своими прихожанами, епископы вынуждены покупать его сами. Рим
Сама она осталась в запустении. В прошлом году мы посеяли, но не смогли собрать урожай из-за сарацин; в этом году мы не можем надеяться ни на что, потому что во время посева мы не могли вспахать землю». Все части итальянского полуострова были опустошены этими варварами, которые обосновались в Беневенто и были изгнаны оттуда только в конце века. У них даже хватило наглости захватить и удержать в своих руках
укреплённые посты в Провансе, Дофине, Савойе и Пьемонте, что
позволило им контролировать альпийские перевалы и останавливать
и взимать дань со всех паломников, направлявшихся с севера в
Рим.

Но это было ещё не всё. Последняя и самая страшная из бед, обрушившихся на христианский мир, ещё не была отмечена. К концу IX века мадьяры, или гунны, вытесненные на запад другими азиатскими племенами, пересекли Карпатские горы и спустились на равнины Дакии. Оттуда они хлынули потоком на
Германия, которую они опустошили вплоть до Шварцвальда. Перейдя
Альпы, они опустошили равнину Ломбардии, а затем вторглись в
Аквитания, которую они захватили до самых Пиренеев. Некоторые отряды
добрались до южной оконечности Италии, другие нашли
свой путь в Грецию и дошли до стен Константинополя.
В 926 году они появились на границах Лотарингии и обложили данью
немецких князей. Их дикие повадки и свирепый вид
внушали такой всеобщий ужас, что обычно
верили, что солнце становится кроваво-красным при их приближении. «Они живут не как люди, а как дикие звери, — пишет один летописец, — едят сырое мясо и пьют кровь. Говорят даже, что они пожирают
сердца своих пленников, и, как известно, они никогда не испытывали жалости». Преисполненные самой лютой ненависти к христианскому имени, они шли по дымящимся руинам церквей и монастырей, и паника, которую они сеяли, сохранилась до наших дней в народных сказаниях о диких ограх, искажённом названии
_Унгрен_, под которым они были известны на тудесском диалекте. Набеги венгров продолжались с перерывами в течение восьмидесяти лет и не прекращались до смерти их великого вождя Татсонга в 972 году.

Подобные события, вероятно, будут считаться достаточными для объяснения любого рода социальных беспорядков и упадка культуры. Что касается предполагаемого процветания монастырей в этот самый мрачный из всех тёмных веков, то его можно проиллюстрировать списком разграбленных и дымящихся руин. Фонтанель с его благородной библиотекой, Сен-
Уан и Жюмьеж были сожжены нормандским морским королём Гастином в 851 году. Два года спустя Мармутье был разграблен, сто шестнадцать монахов были убиты. Собор Святого Мартина в Туре был сожжён в 854 году, как и большинство учебных заведений, основанных в прежние времена
Такие аббатства, как Корби, Льеж, Ставело, Пром и
Мальмеди, были разрушены примерно в то же время. К началу
X века едва ли осталось хоть одно из крупных французских аббатств.
Монахов убивали или разгоняли, а их дома и земли во многих случаях
захватывали миряне, которые жили там со своими жёнами, детьми и
охотничьими собаками. В 909 году отцы собора в Троли пожаловались
на этот скандал. Италия представляла собой примерно такое же зрелище. Аббатство Номантула было разграблено не меньше, чем
Семь раз: «сначала христианами во время гражданских войн; затем вандалами; в третий раз сарацинами в 831 году; в четвёртый раз норманнами, что было _desolatio desolationum_; в шестой и седьмой раз гуннами», которые в 899 году убили всех монахов вместе с их аббатом Григорием. Целую страницу можно было бы заполнить именами французских епископов, убитых вместе со своим духовенством. Едва ли можно было ожидать, что школы и литература будут процветать в то время, когда вся страна была охвачена пламенем, уничтожавшим
единственные убежища науки; и когда библиотеки, на создание которых
потребовались годы упорного труда, были уничтожены за один час
безжалостного варварства. Мезере в своей истории Франции
особо отмечает уничтожение книг среди бедствий того периода. «В то время, — говорит он, — книг становилось всё меньше,
войны почти уничтожили их все, сжигая, разрывая на части и совершая
другие подобные варварские действия; и поскольку никто, кроме монахов,
не переписывал копии, а монастыри в то время были по большей части
Часть опустела, число образованных людей было невелико». Одерикус
Виталис также говорит о невосполнимых потерях, вызванных
уничтожением тех рукописей, которые были единственным
материалом для составления истории того времени и которые
погибли вместе с монастырскими библиотеками, в которых хранились.
Халлам, однако, замечая разрушение монастырей
и вторжения варваров, не видит в этих фактах ничего, что объясняло бы
то всеобщее невежество, на которое он так громко жалуется в других
местах. Лишь в одном отрывке он связывает эти два факта.
Он объединяет идеи, но только для того, чтобы высмеять монахов. «Поскольку норманны не испытывали религиозного
благоговения, — говорит он, — богатые монастыри были разрушены во время шторма.
 Возможно, они понесли невосполнимые потери в области
древней науки, но их жалобы касаются изуродованных памятников,
разбросанных костей святых и королей и украденных сокровищ».[125]

Нет никаких сомнений в том, что монахи придавали большое значение
святым реликвиям, хранившимся в их церквях, и что они редко
замечали разрушение какого-либо святилища, не говоря об этом.
их утрата или усилия, приложенные для их сохранения. Но вызывает недоумение
думать, как Мистер Халлам мог осознать этот факт, без
также информирование себе своих сородичей причитания по поводу гибели
из их книг. Монастырские хронисты обычно связывают эти две темы.
темы настолько тесно связаны, что мы не знаем, каким термином их назвать.
эта уникальная организация, которая позволяет читателю ознакомиться
себя с одним, вообще ничего не зная о другом.
Очень нескольких примеров, приведенных наугад, может быть достаточно, чтобы показать, что мы
Следует подумать о намёке, заключённом в приведённом выше предложении.
Когда норманны сожгли Гамбург, они разрушили не только город,
но и церковь с монастырём, которые святой Ансгарий построил с такой
особой тщательностью, а также библиотеку, содержавшую коллекцию
книг, подаренных ему Людовиком Дебоннером, все они были прекрасно
переписаны. Ни одна из них не была спасена, за исключением тех, которые
каждый монах смог унести с собой. Поэтому они вышли из города, неся
"их книги и их реликвии", не зная, куда девать свои
Но Ансарий, увидев, что труды всей его жизни были уничтожены в одно мгновение, не стал жаловаться, а лишь повторил слова Иова:
«Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!»[126] Пингонио снова приводит следующее повествование из древних хроник монастыря Новалеса. В 906 году монахи этого монастыря, спасаясь от приближающихся сарацин, забрали с собой _сокровища и библиотеку_, которая насчитывала более 6000 томов. Они благополучно добрались до Турина, где, не
Не имея возможности найти дом, в котором можно было бы хранить столько книг,
Рикульф, епископ Туринский, забрал у них 500 томов, чтобы частично
покрыть расходы на их содержание. Однако вскоре сарацины
вошли и в Турин, разграбили их сокровища и _сожгли их библиотеку_, а
книги, которые забрал Рикульф, к несчастью, были утеряны после его
смерти, так что бедные монахи так и не смогли их вернуть. И снова в 842 году, когда норманны разграбили город
Нант и убили епископов и духовенство в соборе,
Историк Арморики рассказывает нам, что, нагрузив свои корабли добычей и пленниками, язычники отправились на некий остров, чтобы разделить добычу. Из-за дележа началась ссора, и некоторые из пленников воспользовались суматохой, чтобы сбежать. Один человек, более смелый, чем остальные, решил, что может прихватить с собой что-нибудь ценное. И как, по мнению читателя, он это сделал? Ни на украшенном драгоценными камнями реликварии, ни на церковной утвари, а на большой Библии, которая использовалась в соборе и которую он взял на спину и побежал
отправился в шахты, где оставался в укрытии вместе с несколькими своими товарищами, пока норманны не ушли. «Затем беглецы вышли из своего убежища и вернулись в Нант», — говорит летописец, потеряв много _книг_, серебра и золота и сохранив только Библию.

 Иногда мы читаем о странных уловках, к которым прибегали владельцы книг, чтобы спрятать их от грабителей. В аббатстве Пфефферс книги и церковная утварь всегда хранились вместе,
и не раз в них обнаруживались неожиданные находки
впоследствии о хранилищах, созданных таким образом. В двенадцатом веке
одно из этих тайных хранилищ было случайно обнаружено и
содержало, помимо церковной утвари и облачений, богатую библиотеку. Его
каталог включал, помимо молитвенников и хоровых сборников, труды
большинства латинских отцов церкви, а также Вергилия, Лукана, Статия,
Саллюстия, Цицерона и многих других. Когда великому аббатству Святого Галла
угрожали гунны, первой мыслью аббата было отправить книги через озеро в Райхнау. В некоторых итальянских
В монастырях всегда было принято закапывать книги при приближении сарацин, и в библиотеке Флоренции до сих пор можно увидеть несколько рукописей, на обложках которых остались следы такого обращения. Нередко говорится о том, что реликвии хранились в библиотеке, и один из таких случаев описан в анекдоте, сохранённом Мартеном, о монахах Святого Флора. Когда их монастырю
угрожали норманны, они бежали в Турн, взяв с собой
тело своего святого покровителя. Когда опасность миновала, они
Они решили вернуться, но их недобрые хозяева, монахи Турна, отказались
позволить им забрать тело с собой. Очень опечаленные, они
повернули обратно в Сен-Флоран без своего сокровища, но один из
них, по имени Авессалом, придумал, как его вернуть.
 «Он был, — говорит историк, — очень способным юношей,
очень любившим изучать право и много писавшим». Возможно, изучение права
обострило его ум, но читатель должен простить ему хитрость,
помня, что она была направлена на правое дело. Он притворился
больным и остался в Турне, где монахи доверили ему
Он получил должности схоластика, библиотекаря и кантора и однажды ночью, имея ключи от библиотеки, бесшумно проник внутрь и, забрав тело святого Флорента с того места, где оно было положено, без промедления отправился с ним в свой монастырь.

На эту тему может быть достаточно ещё одной истории, которую я намеренно выбрал как имеющую больше отношения к реликвиям, чем к книгам, потому что она показывает, что даже в повествованиях, посвящённых в основном утрате мощей святых, часто упоминается и утрата книг, а также потому, что
Кроме того, это даёт нам понять, что монахи иногда могли выступать в роли деревенских учителей. Это взято со страниц Одоакра Виталиса и поможет нам составить представление о том, каким насилиям подвергались монастыри не только со стороны гуннов и сарацин, но даже со стороны их христианских соседей.

В течение многих лет после обращения норманнов в христианство и их
мирного поселения на севере Франции они продолжали вызывать
ревнивый страх у французских правителей, особенно у Людовика
Утремера, который в 943 году вероломно завладел
юный герцог Ричард, и держал его в плену. Затем он приступил
к разработке планов по возвращению герцогства. Он предложил Гуго Великому, герцогу Франции, огромную территорию в обмен на то, что тот захватит крепости норманнов, и Гуго, не колеблясь, вторгся в герцогство с мощной армией и отправил часть своих людей под командованием канцлера Эрлуина в Уш, где их радушно приняли в монастыре Святого Эврульта. Простые монахи, которые считали, что им нечего бояться христиан,
и французы, показали им весь дом и свои молельни, а также потайные места, где хранились мощи святых. За эту доверчивость они вскоре дорого поплатились.

 Бернард Датский, дядя молодого герцога, поняв, что не может противостоять превосходящим силам французов, прибегнул к хитрости и убедил короля, что норманны сразу же захватят власть, если армия герцога Гуго будет отозвана. Людовик
соответственно отдал приказ Гуго отступить, но вспыльчивый герцог,
разгневанный этим нарушением клятвы со стороны монарха, чья корона
зависело от его доброй воли, приказал своим солдатам действительно отступить
из Нормандии, но не раньше, чем они опустошат страну, сожгут
города и угонят скот. Дикие солдаты с радостью выполнили его
приказ, и отряд, расквартированный в Сент-
Эврул, вспомнив о сокровищах, которые им показали,
без промедления поспешил туда и, ворвавшись в церковь,
возложил руки на тело святого Эврула и другие святые мощи, а
затем, разграбив дом «на всё, что может пригодиться человеку»,
Забрав с собой книги, облачения и даже мебель, они отправились в обратный путь, нагруженные добычей. Бедные монахи были очень расстроены; лишившись всего, они не знали, что делать, но через некоторое время решили покинуть свой разрушенный монастырь и последовать за телом своего святого основателя в изгнание. Они считали себя
хранителями этого сокровища и не обманули бы оказанного им доверия.
Возможно, они также надеялись смягчить сердца своих врагов и
переместить их, по крайней мере, для восстановления мощи. Итак все готово
отойдите, за исключением Ascelin, Приора, которая отказывается бросить
монастырь. “Пойти во имя Господа, - сказал он, - но что касается меня, то я буду
никогда не покину то место, где я получила столько благословений:
Я останусь хранителем этих пустынь, пока
по милости Царя царей для нас не настанет лучший день ”.
Поняв, что его не переубедить, остальные попрощались с ним и
отправились в своё печальное путешествие. Они добрались до лагеря герцога,
рассказали свою историю, и Хью, тронутый рассказом, пообещал
защитить их и обеспечить им пропитание, если они последуют за ним в его родной город Орлеан. Однако там они с горечью увидели, как вожди делят добычу. Эрлуэн взял себе голову святого Эвруля, переносной алтарь, покрытый серебром, и одну из книг. Ральф де Трейси, командовавший отрядом мародёров, забрал остатки тела святого, которые он с большой торжественностью передал другому аббатству, но бедные монахи из Уша ничего не получили. Однако с ними обошлись довольно хорошо
Жители Орлеана отнеслись к ним с добротой, предоставили им жильё,
много рыбы, хлеба и вина, и так они закончили свои дни во
Франции в относительном благополучии.

 Тем временем Аселин, которого мы оставили в заброшенном аббатстве, не
тратил время на бесплодные сожаления. Он задумался о том, что
мог бы сделать, чтобы обеспечить продолжение служения Богу в этом
месте, и в конце концов решился на шаг, который, надо признать,
был достоин монаха Железного века: он открыл школу. Он
нашёл и собрал вместе молодых людей.
Он собрал детей из окрестностей, в том числе своего племянника, и научил их читать. В этой идее, представленной нам таким образом, есть что-то живописное и трогательное: старик, держащий школу среди руин и выступающий в роли верного хранителя священного места, делает всё, что в его силах, пока у него есть время и силы, и слишком спокойно верит в Бога, чтобы терять надежду и мужество, потому что всё остальное потеряно. В конце концов, однако, он умер, до конца соблюдая свой монашеский устав, и тогда его ученики рассеялись, вокруг руин выросли лесные заросли, и
Постепенно древнее уединение вернуло себе прежнюю дикость и
стало местом обитания диких животных. В следующем поколении
имена Уш и Сен-Эвруль совершенно забылись, пока однажды
крестьянин, искавший заблудившегося вола, не последовал за ним в
пустынную долину и, пробираясь сквозь кусты и заросли ежевики,
не обнаружил своего животного лежащим на небольшом клочке мягкой
зелёной травы перед тем, что казалось разрушенным алтарём, окружённым
серыми стенами, скреплёнными корнями плюща. И тогда нашлись седовласые люди, которые услышали их
Отцы церкви рассказывают о том времени, когда святой Эвруль, презревший мир, поселился в этих дебрях, и о том, как его братьев прогнали солдаты Гуго Великого. Добрый рыцарь Гастон де Монфор восстановил церковь, а аббатство впоследствии было восстановлено и заселено выходцами из Жюмьежа. И наконец, в 1130 году, через двести лет после насильственного переноса мощей из
В Орлеане они были возвращены на родину благодаря красноречивым просьбам святого Бернарда[127]

 Мы достаточно рассказали о беспорядках IX и X веков
чтобы показать, что, каким бы ни было интеллектуальное бесплодие Железного
века, для этого были достаточные причины. Давайте теперь посмотрим на ситуацию с другой стороны и спросим, смирились ли священнослужители с этим прискорбным положением дел или предприняли какие-то меры, чтобы его изменить. Мы удивляемся не тому, что эпоха была эпохой упадка
литературы, а тому, что образование не было полностью уничтожено; и
усилия, предпринятые немногими для сохранения знаний о литературе
среди такого беспрецедентного упадка, кажутся нам более оправданными
заслуживающие большего восхищения, чем все великолепные учреждения, основанные в более благополучные времена. И такие усилия, безусловно, предпринимались. В IX веке внимание, уделяемое созданию школ и развитию образования при Карле Лысом и его преемниках, привело к тому, что Генрих Реймсский заявил, что, похоже, греческие музы переселились во Францию. Возможно, это риторический приём, но большинство епископских школ, названия которых приводит Мабильон, были основаны в течение сорока лет непрекращающихся гражданских распрей. Даже когда варвары опустошали страну
Как чудесно, что епископы, восстанавливая разрушенное, проявляют
терпение и надежду! Дайте им передышку на несколько лет,
короткий период относительного спокойствия в любой провинции, и вы
неизменно увидите, что школы восстановлены, а старая дисциплина
возобновилась. Таким образом, Эгидий в своей «Истории епископов Льежа»
рассказывает нам о невероятных усилиях, предпринятых епископом Ираклием, чтобы
восстановить обучение в своей епархии. В IX веке она пострадала от
норманнских вторжений; все существовавшие школы
Они были разрушены, а церковные деятели настолько охладели к этому вопросу, что, когда Ираклий вступил на престол, он не нашёл никого, кто поддержал бы его в попытках организовать новый штат учителей. И всё же за несколько лет ему удалось восстановить монастырские школы по всей провинции и возродить любовь к знаниям среди всех сословий. Он добился этого не столько своими наставлениями, сколько примером, ибо, как пишет его биограф, «он не считал ниже своего достоинства по очереди посещать эти школы, брать на себя роль учителя и читать лекции старшим
Он терпеливо объяснял и повторял свои уроки тем, кто его не понимал. Когда он уезжал на какое-то расстояние, он всегда переписывался со своими учениками, развлекая их приятными стихами. Даже из Италии и Калабрии он не забывал посылать им приятные письма, чтобы пробудить в них любовь к учёбе, и обычно брал с собой в путешествия некоторых из них, чтобы скрасить скуку дороги беседами с ними о Священном Писании». Его преемник, Нотарий, продолжил его дело
с ещё большим рвением. Как и Ираклий, он всегда преподавал.
Он основал собственную соборную школу, и многие из его учеников впоследствии стали епископами. Их было так много, и они были настолько выдающимися учениками, что некий схоласт по имени Адельман счёл их имена и различные достоинства достойными того, чтобы воспеть их в стихах, которые сохранились до наших дней[128]. Нотгер изначально был монахом в монастыре Святого Галла и был призван оттуда, чтобы возглавить школу в Ставело. Поэтому у него, естественно, была склонность к преподаванию, и, как и Ираклий, он никогда не путешествовал без
отряд учёных, множество книг и то, что его биограф называет _arma scholaria_. И не все его ученики были монахами, поскольку нам прямо сказано, что ему доверили многочисленных молодых мирян, чтобы он мог обучать их в соответствии с их образом жизни. Он так много сделал для своего города-собора, что его называют его вторым основателем, и многие из церквей и религиозных учреждений, существующих там по сей день, обязаны своим появлением его щедрому рвению. [129]

 В Реймсе, который благодаря своему географическому положению процветал дольше
в отличие от городов, расположенных на крупных реках, школы и учителя находили безопасное убежище и получали поддержку от архиепископа Хинкмара. Однако норманны в конце концов добрались и до них, и когда Фульк стал архиепископом, он обнаружил, что и соборная школа, и школа для сельского духовенства разрушены и заброшены. Он восстановил их обоих и пригласил двух монахов, Ремигия из Осера и Юкбальда из Сен-Амана,
чтобы они взяли их под свою опеку. Их учёные степени были указаны в
В предыдущей главе они упоминаются как главные восстановители образования во Франции. Фульк, который знал им цену, поощрял своих священнослужителей учиться у них, а сам занимал место учёного среди самых молодых своих клерков. Среди учеников Реймса было много выдающихся людей, таких как историк Флодоард, которого Флери называет украшением своего времени. Старая эпитафия на его могиле
восхваляет его как «хорошего монаха, хорошего клерка и ещё лучшего аббата» и
заканчивается двумя строками, несколько гиперболизированными по своему выражению:


 И в нём вся древняя мудрость.

Гюкбальд был известен как поэт, музыкант и философ, но его коллега Ремигий был великим грамматиком и писал комментарии к
Присциану, Донату и Марциану Капелле. Он преподавал гуманитарные науки и теологию и был необычайно сведущ в Священном Писании и
отцов церкви. После смерти Фулька он отправился в Париж и открыл
первую общественную школу, которая, как мы знаем, была основана в этом городе. По мнению парижских историков, это был настоящий зародыш университета; во всяком случае, это была первая из
те знаменитые школы, из которых впоследствии вырос университет. Тем не менее за полвека до этого, в разгар великой осады Парижа, там были и школы, и ученики,
ибо Аббон из Сен-Жермена извиняется за то, что его упомянутая ранее поэма осталась незавершённой, «из-за множества его учеников».
 Отсюда мы делаем вывод, что даже голод и резня не смогли полностью
уничтожить тягу парижан к знаниям.

Ремигиус продолжал преподавать в Париже в течение нескольких лет, и ученики
приезжали к нему со всех концов Франции. Среди них был один, чей
Эта история заслуживает того, чтобы рассказать о ней подробнее, поскольку она наглядно демонстрирует, в какой упадок пришёл монашеский институт во французских провинциях, и в то же время показывает, что в X веке можно было найти мирян, получивших достойное образование и способных собирать библиотеки. В то время в провинции Мэн жил некий дворянин по имени Аббо, которому в юности посчастливилось найти школу, где он не только научился подписываться,
но приобрёл большую любовь к чтению. Он и читал много,
поскольку его любимыми занятиями были история древних
цивилизаций и «Новеллы» Юстиниана, которые он знал
наизусть и использовал свои юридические познания, когда
приходилось вершить правосудие над своими вассалами и
выступать в качестве арбитра в спорах между соседями. За его столом всегда читали вслух Евангелие, а в дни торжественных празднеств он и его семья проводили ночь в молитве и бдении. Мы не должны торопиться с выводами
вывод о том, что дом Аббо и его образ жизни были
исключением из общего правила. У него были такие же образованные и
святые друзья, как и он сам, например, герцог Аквитанский Вильгельм,
чьи религиозные привычки принесли ему прозвище «Благочестивый», а
любовь к литературе — прозвище «Грамматик». У этого доброго
принца в замке было много книг, и долгими зимними вечерами он развлекался,
читая их, и не отрывался от занятий, пока не засыпал. У Аббо был сын по имени Одо,
Он родился в 879 году, и когда он был ещё младенцем, его отец, подойдя к его колыбели, в порыве благочестия взял его на руки и посвятил святому Мартину. Когда он подрос, его отдали на попечение священнику, чтобы тот научил его грамоте, но, по-видимому, не было и речи о том, чтобы сделать из него священнослужителя: напротив, отец отдал его в услужение к герцогу Вильгельму, чтобы он приобрёл воинские навыки и стал рыцарем. Однако Одо
не разделял их увлечений, и охота, и ристалище
были невыносимо утомительны для него. Молясь Богоматери, чтобы она направила его в выборе жизненного пути, он в течение трёх лет страдал от мучительных головных болей, которые вынуждали его возвращаться домой и упорно не поддавались никаким лекарствам. В конце концов его отец убедился, что не по воле Божьей его сын должен был избрать светское поприще. Вспомнив о своём прежнем обещании
Святой Мартин, видя, что Одо сам этого хочет, отвёз его в Тур и на девятнадцатом году жизни посвятил в каноники этого города. Это было очень торжественное
среди тех, кто присутствовал на церемонии, был храбрый граф Фульк Анжуйский, тот самый, который ранее упоминался как каноник, возмутивший короля Людовика своим мастерством в музыке.

 Едва Одо обжился в своей новой обители, как с жаром, поразившим его братьев-каноников, принялся за книги. Они постоянно спрашивали его, что
он имеет в виду под всеми этими книгами и какая от них может быть польза. Одо позволял им говорить, что
им вздумается, и ничего не менял в своём
привычки. Он часто проводил весь день за учёбой, а всю ночь — за
молитвой. Он закончил курс грамматики и собирался приступить к
«Энеиде» Вергилия, но его остановило видение, в котором он
увидел прекрасный сосуд, наполненный змеями, что, как он понял,
означало яд, содержащийся в прелестях мирской литературы.
Поэтому, отложив его в сторону, он посвятил себя исключительно
изучению Священного Писания и, чтобы ничто не отвлекало его,
уединился в маленькой келье, которую граф Фульк
Он отдал ему всё, что у него было, и, раздав все свои деньги бедным, стал жить на скромную ежедневную порцию в полфунта хлеба и горсть бобов. Однако вскоре он захотел учиться лучше, чем мог себе позволить, поэтому отправился в Париж и поступил в школу Ремигия Осерского. Этот учитель заставил его пройти курс гуманитарных наук и дал ему для изучения трактаты Марциана Капеллы и «Диалектику» святого Фомы. Августин.[130]

По возвращении в Тур он занялся изучением трудов святого.
«Нравственные наставления» Григория, которые он так полюбил, что написал их краткое изложение, до сих пор сохранившееся. О его любви к литературе можно судить по тому, что он постепенно собрал библиотеку из ста томов — очень большую по тем временам коллекцию для частного лица. Среди них были «Жития святых» и «Устав» святого Бенедикта, постоянное изучение которых наполняло Одо сильным желанием принять монашеский постриг. В
этом его воодушевляла тесная дружба, которую он завязал с
На этот раз с рыцарем по имени Адегрим, одним из приближённых доброго графа Фулька. В конце концов Адегрим оставил военную службу и поселился у молодого каноника в Туре. Друзья постоянно говорили о монахах и монастырях, и они много путешествовали по разным уголкам Франции, чтобы найти места, где когда-то стояли знаменитые аббатства, о которых они читали, и выяснить, сохранилось ли хоть одно из них в прежнем виде.
Но эти экспедиции неизменно заканчивались разочарованием. Более
шестидесяти лет монашеский институт во Франции был полностью
разрушены. Большинство домов, столь известных в прошлом веке, теперь
превратились в груды почерневших руин. Монахов либо убили,
либо изгнали, и они стали скитальцами. Иногда их можно было встретить
в облике нищих бродяг; иногда в местах, далёких от общественных
приютов, можно было наткнуться на жалкую хижину, где остатки
того, что когда-то было процветающей общиной, собирались вместе
в глуши, стараясь как можно лучше соблюдать свой устав.
Это не вычурная картинка. Примерно в это же время Уильям
Лонгсоур, герцог Нормандии, решил восстановить аббатство Жюмьеж после того, как во время охоты в лесу наткнулся на двух бедных монахов, которые пытались построить себе келью из руин аббатства. Всё, что они могли предложить ему в качестве угощения, — это ячменный хлеб и немного воды.
Вид их нищеты, а также воспоминание о том, что опустошение, которое он видел, было делом рук его собственных нормандских предков, побудили герцога взяться за восстановление. Однако Аббо и Адегриму не суждено было отказаться от своего плана. Не найдя во Франции ни одного дома,
где они могли бы вести ту жизнь, которой так страстно желали посвятить себя, они решили продолжить поиски в Италии, и
Адегримм отправился в путь, намереваясь совершить паломничество в
Рим. Но когда он проезжал через Бургундию, то случайно заехал в Ла-Бом, небольшой монастырь, недавно основанный аббатом Берно, в котором строго соблюдался устав святого Бенедикта, а также обновлённые уставы святого Бенедикта Анианского. Адегримм сразу же написал своему другу, чтобы тот без промедления приехал и привёз с собой все свои книги, и Одо не терял времени.
Он не стал медлить и откликнулся на призыв. В 909 году он стал послушником,
ему было ровно тридцать лет. Адегриму после трёх лет покаянных
трудов разрешили удалиться в маленькую пещеру примерно в трёх
километрах от монастыря, где он провёл остаток жизни в качестве
отшельника. Но его друга Одо ждала совсем другая судьба. Его книги указывали на то, что он был подходящим человеком для
должности учителя, и поэтому ему было поручено обучать
детей, воспитывавшихся в монастыре, и младших монахов. Он
Он много страдал из-за зависти некоторых своих братьев, но Берно,
по достоинству оценив его таланты и смирение, отправил его к
Турпиону, епископу Лиможскому, для рукоположения в священники.

Реформированный монастырь Ла-Бом вскоре стал материнской обителью для
других монастырей. Те, кто сожалел об упадке образования и
религии, стремились обеспечить их возрождение, возводя
монастыри, в которых устав и дух святого Бенедикта могли бы
возродиться в своей былой силе. Старый друг Аббо, герцог Вильгельм
Аквитанский, был одним из тех, кто хотел принять участие в
Хорошая работа, и он предложил Берно выбрать место для нового поселения
в любой части своих владений. Берно выбрал красивое уединённое место
примерно в четырёх милях от Макона, на границе Бургундии, где
река Гросн, протекая мимо деревни Бонне, спускается к Сене
с гор Божоле через долину, окружённую высокими холмами, покрытыми лесами. Оно идеально подходило для
целей религиозного уединения, но герцог колебался, когда Берно
назвал его, потому что это было его любимое охотничье угодье, и в то время
время, которое он проводил со своей сворой собак. «Что ж, сэр, — сказал Берно, когда
герцог объяснил ему, в чём дело, — нужно только выгнать собак и впустить
монахов». Этой рекомендации последовали, и со временем среди этих лесистых холмов
возникло величественное аббатство Клюни, церковь которого по размерам
уступала только собору Святого Петра в Риме.

После смерти Берно в 927 году епископы провинции вынудили
Святого Одо принять управление Клюни и двумя другими из пяти
монастырей, возникших в соответствии с реформированным уставом. Не удовлетворившись этим,
Кроме того, они возложили на него самое отвратительное и трудное из всех мыслимых дел, а именно восстановление монашеской дисциплины в огромном количестве других монастырей как во Франции, так и в Италии, которые попали в руки распущенных людей, иногда препятствовавших входу аббата с мечом в руках.  Одо взялся за эту работу из послушания и выполнил её в духе кротости. Нет мужества, равного мужеству кротких душ, и
история этого великого реформатора показывает нам, как он, покинутый своими
испуганными слугами, на своей заднице подъехал к воротам
Флери, где группа вооруженных людей, ожидавших Его пришествия, имеющих
поклялся убить его, если тот посмеет ступить между ними. Но кротость Одо
одержала верх, и среди семнадцати аббатств, принявших
Клюнийскую реформу, аббатство Флери стало одним из самых процветающих.

На самом деле, в характере святого Одо не было ничего от того сурового аскетизма,
который мы обычно ассоциируем с понятием реформатора. Его сила
заключалась в доброте. Он говорил своим монахам, что калеки и
нищие — это привратники рая, и не потерпел бы этого
с ними следует разговаривать сурово. Если он слышал, как привратник грубо отвечал толпам бедняков, толпившихся у его ворот, он выходил к ним и говорил: «Друзья мои, когда этот брат придёт к вратам Рая, ответьте ему так же, как он только что ответил вам, и посмотрите, понравится ли ему это». В своих путешествиях, если он встречал детей, он всегда останавливался и просил их спеть или повторить что-нибудь для него, и он делал это, как пишет его биограф, чтобы у него был повод что-нибудь им дать. А если бы он встретил старую женщину
или калеке, ничто не помешало бы ему слезть со своего животного и
сесть на него вместо себя, когда он хотел бы, чтобы его слуги крепко
держали его в седле, а он сам направлял бы их в путь.
 Эта излишняя доброта сделала его таким дорогим для монахов, что они
часто подкрадывались к нему сзади и выражали свою привязанность и
уважение, тайком прижимаясь губами к краю его одежды.

Святой Одо умер в 942 году, а в 965 году аббатом был избран Мейол или Майолус, бывший каноник
Макона. Его жизнь, как и жизнь его предшественника,
служит иллюстрацией двух особенностей того века, которые
Я очень хочу привлечь внимание читателя к
дезорганизованному состоянию общества, вызванному варварскими нашествиями,
и к тому факту, что, несмотря на эти беспорядки, люди не были полностью
равнодушны к литературе, хотя часто, к сожалению, не могли найти
способы её изучения. Мейо учился в Лионе, который, по словам его биографа Одило,
в то время считался колыбелью и матерью философии, у довольно
известного преподавателя по имени
Антоний де Л’Иль Барб. Он изучал оба вида литературы, говорит
монах Сирус, который также написал его жизнеописание, божественное и человеческое, и
Он достиг того, что было самым возвышенным в одном и самым трудным в другом. Приближение сарацин вынудило его покинуть
 Авиньон, свой родной город, и удалиться в Макон, где он был избран сначала каноником, а затем архидьяконом. Но когда он обнаружил, что духовенство и народ хотят, чтобы он стал епископом Безансона, он бежал в Клюни, где его приняли с большой любовью, и со временем он был назначен учителем, библиотекарем и управляющим монастырём. В этом сочетании интеллектуального и светского правления ему удалось
Он был очень любим, и в 948 году с согласия всей общины Эймар, преемник Одо, которого Сирус называет сыном невинности и простоты, передал управление аббатством и всеми его владениями в его руки. Будучи схоластиком и помощником аббата, Мейоль руководил обучением своих монахов, и примечательно, что ему приходилось использовать узду, а не шпоры. Он был вынужден прибегнуть к своему авторитету, чтобы отговорить их от чрезмерного изучения светских поэтов, особенно Вергилия. Не то чтобы он был против умеренного чтения гуманистической литературы. Напротив,
Напротив, он отстаивал принцип, согласно которому мы должны извлекать из этого всё хорошее, что можем; но он предпочёл бы, чтобы его монахи изучали Священное Писание, чтение которого доставляло ему удовольствие. Куда бы он ни шёл и ни ехал, Священное Писание никогда не выходило из его рук, а когда он путешествовал по далёким странам, то всегда брал с собой переносную библиотеку. Эти путешествия были очень частыми, поскольку Мейе распространил клюнийскую реформу на большое количество аббатств и совершил множество паломничеств в Рим. Возвращаясь из этого города в 973 году, он подвергся нападению во время перехода через Альпы.
сарацины из Фрассине схватили его и унесли вместе со всей его
свитой. Пленники сковали его по рукам и ногам и заперли в
пещере среди гор, отобрав у него весь багаж, в том числе и
книги. Святой воззвал к
Богу в духе мученичества, а затем лёг на пол пещеры, чтобы
немного отдохнуть. Проснувшись, он с удивлением обнаружил на груди одну из своих пропавших книг, которую, по-видимому, не заметили грабители. Он открыл её и увидел
это был трактат о Успении Пресвятой Богородицы, и, посчитав дни, он обнаружил, что до праздника Успения осталось ровно двадцать четыре дня. Тогда он начал молиться, чтобы по заступничеству Царицы Небесной ему было позволено провести этот праздник среди христиан. Через некоторое время сарацины стали относиться к нему более дружелюбно. Они позволили ему написать письмо своим братьям,
чтобы они прислали деньги для его выкупа, и, видя, что он не ест мясо, которое ему подали, один из них взял щит и, обнажив руки, стал месить в нём муку.
это странное блюдо, а изготовили торт, который заключенного с благодарностью
принято. В другой раз сарацин, желая почистить свое копье, наступил
ногой на большую Библию, которая была частью библиотеки аббата.
Огорченный непочтительностью, святой мягко увещевал его,
но безрезультатно, и через несколько дней мужчина поссорился.
со своими товарищами они отрезали ту самую ступню, на которую была вправлена
на Священном Томе. Наконец пришёл выкуп, и пленники
были освобождены, а Майёль провёл праздник Успения среди
Христиане, как он и молился. Вскоре после этого сарацины были
изгнаны из Фрассине герцогом Вильгельмом Арльским, и книги св.
Майель, найденный среди их багажа, был отправлен обратно ему в Клюни.
К его огромной радости.

Информация, переданная в историях такого рода, будет принята во внимание.
чего она стоит. Это, конечно, не представляет монахов церкви .
Железный век как эпоха эрудитов, но это показывает, что они делали немного больше, чем просто изучали Псалтирь. В некоторых случаях они, безусловно, ставили перед собой цель преодолеть трудности, которые тогда стояли на их пути
учиться с упорством и успехом, достойными всяческих похвал;
и один пример такого рода можно найти среди монахов того самого аббатства Флёри, реформирование которого было осуществлено святым Одо вопреки вооружённому мятежу. Аббо Флёрийский, как его обычно называют, современник святого Мейоля, вступил в монастырь лишь через несколько лет после того, как он начал процветать под властью клюнийцев и благодаря строгой дисциплине аббата Вульфхада. Он был уроженцем Орлеана, и у него был такой милый характер и такая хорошая память, что он ничего не забывал из уроков своего учителя и учился
Многое он изучал самостоятельно, не только ради знаний, как пишет его биограф, но и потому, что считал, что усердная учёба — это способ подчинить плоть духу. Учителя во Флёри в то время были не самыми лучшими, однако Аббо не испытывал отвращения к «измождённым и истощённым варварам», и чем больше он учился, тем больше ему хотелось учиться. Со временем он был назначен _схоластом_ в своём монастыре, но всё ещё не был удовлетворён своими достижениями. Он был довольно хорошо образован.
Грамматику, логику и арифметику он нашёл во Флёри, но не нашёл никого, кто мог бы научить его другим гуманитарным наукам. Поэтому с разрешения своего аббата он оставил свой пост и отправился сначала в Париж, а затем в Реймс. В этих школах он приобрёл знания в области философии и астрономии, но не так много, как ему хотелось. Затем он отправился в Орлеан и там не только усовершенствовал свои познания в других областях, но и, потратив немалую сумму денег, сумел получить несколько превосходных уроков музыки. Однако это можно было делать только тайно, из-за
противодействие завистливых умов. К тому времени он изучил пять из семи свободных искусств и не мог успокоиться, пока не освоил остальные два. Но, не сумев найти хорошего учителя ни по риторике, ни по геометрии, он попытался восполнить недостаток первого тщательным изучением трудов Викторина, учителя святого Иеронима, а также благодаря собственным усилиям получил некоторые познания в математике. В предыдущей главе мы видели, как святой Освальд из
Йорк, и основал богословские и научные исследования в монастыре
Рамзи. Он был очень уважаем как святым Освальдом, так и святым.
Дунстан, что между двумя прелатами возникла дружеская ссора из-за того,
кому следует сохранить владение таким большим сокровищем. Вопрос
был решен аббатом Флери, отозвавшим Аббо в его собственный монастырь
после двухлетнего отсутствия.

Его английские друзья прощались с ним с немалым сожалением и
нагрузили его прощальными подарками. Святой Дунстан подарил ему несколько искусно выполненных серебряных украшений собственной работы, которые он попросил передать в дар святому Бенедикту, часть тела которого хранилась во Флёри. Святой Освальд рукоположил его в священники
священник, и дал ему потир, несколько облачений и всё остальное, что нужно для проведения мессы. В 988 году он стал аббатом и на этом посту постоянно рекомендовал своим монахам заниматься учёбой как самым полезным занятием после поста и молитвы. Сам он всю жизнь читал, писал и диктовал. Его любимыми занятиями, помимо Священного Писания, были диалектика и астрономия, и среди его работ были трактаты по обоим этим предметам. Прославившийся своим
образованием по всей Европе, он был убит в 1004 году в
ссора между его слугами и несколькими гасконскими монахами из монастыря
Реоль, куда он был послан для проведения реформы.

 На самом деле, если в ту эпоху было много упадка и скандалов, то находились люди, готовые посвятить свою жизнь утомительной работе по восстановлению и
реформированию. Примечательно, что величайшие прелаты того времени неизменно считали возрождение монашества единственным средством восстановления хорошей дисциплины и образования. Таковы были взгляды святого
Данстан и его товарищи-труженики, а также превосходный Адальберон, который в 933 году стал епископом Меца.
Он был братом правящего герцога Лотарингии, и его таланты и рвение не уступали благородству его происхождения. Чтобы обеспечить свою епархию семинарией, в которой учились бы преданные и образованные люди, он решил восстановить великий монастырь Горзе, основанный святым Хродегангом Мецким, но разрушенный совместными атаками норманнов и венгров. Он завершил
перестройку аббатства, но всё ещё не знал, откуда ему взять
монахов, когда ему сообщили, что в соседнем городе
образовалось небольшое сообщество священнослужителей.
Епархия Туля собиралась отправиться в Италию в поисках места, где они могли бы беспрепятственно вести более совершенную жизнь. То, как было организовано это общество, было в высшей степени примечательно. Во главе его стоял Иоанн Вандейрский, уроженец деревни в епархии Нанси, который, родившись, когда его отец был уже в преклонном возрасте, страдал от некоторых недостатков, присущих избалованным детям. Однако любящего родителя в конце концов убедили отправить мальчика в школу, сначала в Мец, а затем в монастырь Святого Михаила, где учитель Гильдебольд, ученик Ремигия,
давал уроки грамматики. Однако Джон мало чему научился у него, и после смерти отца его мать, выйдя замуж во второй раз, вернула его домой и поручила ему все мирские дела в доме. Джон проявил немалые способности в управлении землями и доходами и, поглощённый этими заботами, вскоре забыл то немногое, чему научился в школе. Однако со временем он разочаровался в светской жизни и, приняв духовный сан, получил два бенефиция в Тульской епархии. Там он познакомился с учёным дьяконом Бернерсом,
который, отнюдь не одобряя неграмотных клерков, убедил Джона начать учёбу заново. Божественная благодать пробудила в нём силы, и он изо всех сил старался наверстать упущенное. Но он никогда не был хорошим грамматистом. Он довольствовался тем, что его биограф называет
«крохами» из трудов Доната, ровно настолько, чтобы читать и понимать Священное Писание, изучению которого он тогда посвятил себя целиком и в котором обрёл необычайный свет.
Церковь, в которой он служил, находилась в ведении монастыря монахинь
В Меце, куда его время от времени призывали обязанности, он стал служить мессу. Он познакомился с общиной, и пример их святой и смиренной жизни вдохновил его с новой силой. Он начал читать вместе с этими благочестивыми людьми, что говорит в пользу его усердия и их терпения, и, по словам его биографа, он «изо всех сил» старался.

  Итак, сначала он прочитал с ними весь Ветхий и
Новый Завет, он выучил наизусть «и так точно,
что никто не мог бы сделать это лучше», а также «все уроки, назначенные
которые содержатся в книге под названием «Комес»;
 затем правила вычисления Пасхи и канонические законы,
то есть постановления соборов, решения по делам кающихся,
порядок церковных процедур и светские законы,
которые он сохранил слово в слово. О проповедях, поучениях и трактатах по посланиям и Евангелиям я скажу лишь то, что он мог повторить их пугающий перечень на местном наречии, «прямо от начала до конца, как будто читал по книге». В то же время он усердно трудился, чтобы приобрести знания.
церковной музыки, не обращая внимания на насмешки тех, кто считал это неподходящим занятием для человека его возраста. Однако
его упорство было вознаграждено весьма успешным результатом, и именно так он проводил свободное время вместе со
служанками Божьими.

 Надо признать, что Джон выбирал для чтения довольно скучные книги, учитывая
женский пол своих сокурсников. И я вовсе не считаю его образцом эрудиции, хотя, учитывая недостатки его начального образования, его достижения в этой области
Эта строчка могла бы спасти его от презрения Бруккера, который замечает его только для того, чтобы поставить в один ряд с другими варварами-тупицами. Его занятия, вероятно, направлялись теми немногими книгами, которые были в его распоряжении, и, по крайней мере, очевидно, что он неплохо использовал то, что у него было.

Общение с монахинями пробудило в нём сильное желание
посвятить себя религиозной жизни, но, как и святой Одо, он тщетно искал
монашеский дом в своей части страны, где всё ещё процветала
религиозная дисциплина. Поэтому сначала он присоединился к
компании
затворник из Вердена по имени Гумберт, а затем он провёл некоторое время
с отшельником в Аргоннском лесу, и, наконец, в компании
с Бернаром из Меца, который был неплохим учёным, отправился
в паломничество в Рим. Однако даже в Италии он не нашёл ничего,
что пришлось бы ему по душе, и, вернувшись в Верден, возобновил
прежние занятия молитвой и учёбой под руководством Гумберта.

Примерно в то же время Энольд, архидьякон Тульский,
почувствовал подобное стремление к идеальной жизни. Раздав
всё своё имущество бедным, он заперся в маленькой келье, примыкающей
в монастырях своего собора вместе со своими книгами и священническими облачениями, живя только на то, что епископ Гозелен посылал ему в качестве милостыни. Времена действительно были довольно мрачными, когда этих добрых людей, одного за другим, можно было встретить в поисках, тщетных поисках какого-нибудь места, не тронутого рукой разорителя. Когда Эйнолд
молился о наставлении, ему показалось, что на улице снаружи
раздался голос маленького мальчика, который нараспев произнёс:
«Я дам тебе наследие твоего отца Иакова». Эйнолд был
готов принять эти слова как знак божественного одобрения, но всё
ещё размышлял над их значением.
когда Гумберт Верденский пришёл за советом. Короче говоря, четверо друзей, Эйнольд, Гумберт, Иоанн и Бернар, решили отправиться в Италию и поселиться либо среди отшельников на Везувии, либо в окрестностях Монте-Кассино. И именно этот маленький кружок святых людей, сплочённых узами христианской солидарности, Адальберон предложил оставить во Франции, чтобы поручить им восстановление монашеской жизни в аббатстве Горз. Они приняли его предложение;
Очень немногие из старых монахов, которые ещё были живы, вернулись и
охотно приняли строгую реформу, которую хотел провести Адальберон.
Эйнольд был избран аббатом, и вскоре монастырь стал образцом
хорошей дисциплины. В школе сразу же начались занятия по
богословию, и после принятия сана Иоанн Горский, как его отныне
называли, стал читать гораздо больше, чем раньше. Мы видим, как
он изучает труды святого.
Августин, и работая с характерной энергией в определенных логических
Однако его учёба была прервана запретом Эйнольда,
который хотел, чтобы он оставил логику для светских студентов и
сосредоточился на более духовных предметах. Он смиренно и
последовательно подчинился этому приказу. Он стал аббатом Горзе около 960 года.

Адальберон не ограничился восстановлением Горзе; он
пригласил из Ирландии группу учёных монахов во главе с настоятелем
по имени Крадок и поселил их в другом заброшенном монастыре,
в монастыре Святого Климента в Меце. Когда Жерар, епископ Тульский,
Услышав о прибытии ирландцев, преемник Гозлена не успокоился, пока не переманил некоторых из них в свою епархию. Он уже переманил общину изгнанных греческих монахов, среди которых в следующем столетии кардинал Гумберт приобрёл свои познания в греческом языке.
Между двумя прелатами возникло своего рода святое соперничество,
которое должно было превзойти друг друга в их трудах по реформированию и возрождению; и
Жерар не довольствовался тем, что заставлял других работать; он сам трудился
не покладая рук, как самый скромный школяр. Он взял в свои руки
наставлял своё духовенство во всём, что касалось церковной
дисциплины и проповеднического служения; и, действуя по принципу,
что тот, кто наставляет других, никогда не должен переставать учиться,
он никогда не считал, что его время для учёбы закончилось; и его историк
утверждает, что даже когда он лежал в постели, он поручал некоторым
своим секретарям читать ему, пока он не засыпал.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что пастыри Церкви не
проявляли недостаточной заботы о том, чтобы исправить
недостатки того времени. На самом деле, мы можем обратиться к действиям
Те самые соборы, которые показывают, какими были злоупотребления того времени, служат доказательством того, что были предприняты напряжённые усилия для их исправления.

В Испании, как нам говорят, вторжения сарацин привели к тому, что всё было разрушено. Школа в Паленсии, основанная в VI веке для обучения духовенства, пришла в упадок; монашеский орден практически исчез, а на месте многих монастырей, таких как знаменитый монастырь, основанный близ Вьерсо святым Фруктуозом, остались лишь заросшие терновником и кустарником пустоши. Но здесь, как и во Франции и Германии, были епископы
найден сдерживающим мощную волну варварства. Геннадий Асторгский
восстановил большое количество аббатств, разрушенных сарацинами, и
передал их под власть бенедиктинцев. И поскольку библиотеки, которые
раньше обогащали их, не могли быть немедленно заменены, он ввел
обычай, по которому книги, принадлежащие одному дому, передавались в аренду другому дому
в регулярной последовательности, всегда возвращаясь в свои
первоначальные владельцы. Среди книг столь великого поста фигурируют творения св.
Григорий, святой Иероним, святой Амвросий и святой Августин.

 Даже об образовании бедняков в железном веке не забывали
Возраст. Ознакомьтесь с постановлениями Адо Верчеллийского, Дадо Верденского
и Ираклия Льежского, в которых предписывается создание «малых»,
или приходских, школ, в которых бедные дети обоих полов в возрасте около семи лет
должны приниматься и обучаться бесплатно, причём девочки и мальчики всегда
должны быть отделены друг от друга. Правила, какими бы простыми они ни были, звучат очень современно, как и другие постановления Рикульфа Суассонского, который для улучшения положения приходских священников разработал схему _церковного
конференции_, чтобы предоставить им средства для взаимного обучения, по плану, в точности подобному тому, что был принят в более поздние времена.

Но мы достаточно долго говорили о том, как выглядел десятый век во Франции. Осталось сказать кое-что о состоянии школ и монастырей в тот же период по другую сторону Рейна, где достижения немецких прелатов увенчались гораздо большим успехом и заслуживают отдельной главы.




 _ГЛАВА X._

 ЭПОХА ОТТОСА.

 С 911 по 1024 год н. э.


 Людовик IV, прозванный Дитятей, последний из рода Карла Великого, правившего в Германии, умер в 911 году, оставив империю, раздираемую феодальными войнами и опустошённую венграми, славянами и норманнами. Поскольку право выбора преемника принадлежало знати, они предложили корону Оттону, герцогу Саксонскому, который с необычайной бескорыстностью отказался от неё и рекомендовал Конрада Франконского, своего феодального соперника, как наиболее достойного королевского титула. Чтобы не отставать,
Конрад, отличавшийся щедростью, после своей смерти назначил преемником сына Оттона, и таким образом Генрих Птицелов стал первым немецким правителем из Саксонской династии. Его победа над венграми при Марсбергене в 933 году стала для них первым решительным поражением, а в 936 году его сын Оттон Великий завершил разгром варваров в великой битве при Лехе, после чего они больше никогда не появлялись в Германии. В 952 году Оттон был коронован как король Италии,
приехав в эту страну, чтобы противостоять узурпатору Беренгарию. Восемь
лет спустя он был приглашён в Рим папой Иоанном XII. и коронован
императором, ни один правитель на Западе не носил этот титул в течение сорока лет. Хотя в некоторых случаях он не скрывал своей склонности к деспотизму в церковных вопросах, которая была наследственным пороком германских императоров, его правление было поистине славным, и античные авторы называют его своего рода золотым веком. Его мать
Матильда и две его жены, Эдит и Аделаида, первая из которых была английской принцессой, а также его брат Бруно, архиепископ Кёльнский, были причислены к лику святых. Он показал себя другом
религии и образованию, и заставил своего сына Оттона II получить
хорошее образование. Его внук Оттон III, унаследовавший корону в 983 году,
тоже был учёным, учеником Герберта и получил прозвище «Чудо света». После его смерти корона перешла к его двоюродному брату, святому Генриху Баварскому, чей зять, святой Стефан Венгерский, обратил свой народ в христианство и превратил диких варваров, долгое время бывших бичом Европы, в цивилизованную и христианскую нацию.

 Таким образом, на протяжении столетия Германия была благословлена
Последовательность великих христианских правителей, которые, если и имели какие-то недостатки,
всё же в целом были защитниками религии и покровителями учёных мужей.
Действительно, большинство историков представляют Италию в тот период в плачевном состоянии упадка; и
Тирабоски называет только двух епископов, претендовавших на учёность, а именно Атто из Верчелли и Ратериуса из Вероны. Но следует сделать поправку на преувеличения партийных идеологов, и есть факты, которые не могут быть полностью согласованы с их категоричными заявлениями. Исследования, безусловно, проводились
в монастырях, избежавших ярости сарацин,
и Муратори приводит длинный список книг, которые были либо переписаны,
либо собраны в Боббио в X веке. Бароний, чрезвычайно сурово
описывающий состояние Италии, цитирует акты собора, состоявшегося в Реймсе в 992 году, в которых говорится, что в то время в Риме едва ли можно было найти человека,
который знал бы основы наук. Учитывая несчастные и
скандальные группировки, которые тогда правили в римской столице, неудивительно, что
Картина социального беспорядка показалась бы нам слишком мрачной, чтобы в неё можно было поверить; однако, как бы плохо ни обстояли дела, поражает мысль о том, что никто в
городе пап и цезарей не умел даже читать.
За несколько лет до указанной даты Рим, как мы увидим,
не только сам имел хороших учителей, но и поставлял их в немецкие семинарии; и нет никаких оснований полагать, что политические потрясения вынудили его закрыть школы. Если мы обратимся к трудам одного из членов того далёкого совета,
знакомый с положением дел в Италии, человек своего времени, лучше всех
подходящий для того, чтобы судить о любом вопросе, связанном с наукой, — я имею в виду знаменитого
Ратериуса из Вероны, — мы найдём у него совсем другое описание
того положения дел, свидетелем которого он был. Его свидетельство
тем более примечательно, что он был великим цензором своего времени, не щадившим ни духовенство, ни епископов в своих язвительных нападках. Однако он уверяет нас, что в его время, а он умер в 974 году,
не было места, где человек мог бы лучше изучить священные
в Риме, чем в других местах. «Что там, — говорит он, — учат в других местах о церковных
догматах, чего там не знают? Именно там мы находим
величайших докторов всего мира; именно там процветали
самые прославленные князья Церкви. Там можно найти указы
папских престолов; там рассматриваются каноны; там одни каноны одобряются, а другие отвергаются; то, что там осуждается, нигде больше не одобряется, и люди нигде больше не одобряют то, что там осуждается. Где же ещё я мог бы быть уверен, что найду мудрость, как не там?
Рим, который является его истоком?»[131] Примерно в то же время Герберт,
литературное чудо своего времени, прибыл в Рим, где его научные
достижения были так тщательно Папа Иоанн XIII оценил это так, что
убедил понтифика воспрепятствовать его возвращению в Испанию, и
соответственно написал императору, посоветовав ему воспользоваться услугами человека, который хорошо разбирался в математике и мог обучать других. Но как нелепо предполагать, что математика Герберта так высоко ценилась в городе, где едва ли можно было найти человека, знакомого с начальными элементами письма! Опять же, из переписки Герберта мы узнаём, что
в основном он получал свои книги из Италии. Города такого нет
в этой стране, говорит он, где хороших писателей и переписчиков не найти
; факт, который убедительно доказывает, что кто-то также был
, чтобы купить написанное, ибо книжная торговля не могла
поддерживались без достаточного количества читателей. И в году
1000, всего через восемь лет после того, как вышеупомянутый совет предоставил
Бароний, печально известный тем, что доказывал, что Италия погрязла в
полнейшем невежестве, призывает немецкого дворянина по имени Виппо
к императору Генриху II. отправить сыновей немецких дворян на
образованные «по итальянскому образцу». Не то чтобы нас вообще
волновала история Италии в X веке, которая, по общему признанию,
является самым мрачным периодом в её церковных анналах; но нет
причин несправедливо очернять даже пострадавшую репутацию, и
приведённые выше единые свидетельства, по крайней мере, могут служить
доказательством того, что слова собора не следует понимать слишком буквально.

Однако в этой главе я предлагаю поговорить только о
состоянии литературы в Германии, где в X веке, безусловно,

Все монастырские летописцы свидетельствуют о стремительном распространении письменности, которому способствовали саксонские императоры, о необычайном росте числа школ и о том, что они взрастили множество великих людей, так что даже Майнерс вынужден признать, что никогда ещё в Германии не было столько добродетельных и образованных священнослужителей. Во многом такое счастливое положение дел объясняется трудами и примером святого Бруно, младшего брата Оттона Великого и, как и он, ученика Гераклия Льежского.
Его образование началось в Утрехте, куда его отправили в возрасте четырёх лет, чтобы он начал учиться у доброго аббата Балдриха. Утрехт никогда полностью не терял своей репутации богословского центра со времён святого Григория. Всего за несколько лет до рождения Бруно кафедру занял святой Радбод, правнук другого Радбода, герцога Фризского, который так яростно выступал против проповедей святого
Бонифация. Однако епископ Радбод сильно отличался от своего дикого предка. Он был не только благочестивым священнослужителем, но и
изящный учёный, ибо он получил образование в Палатинской школе
Карла Лысого под руководством учёного Маннона, чьё сердце он покорил своим умением писать стихи; и заботы епископского сана никогда не заставляли его полностью пренебрегать музами. Помимо множества стихотворений, которые он написал во время своего пребывания в Утрехте, у нас есть
латинская эпиграмма, которую он сочинил в момент получения
Священный Виатикум, который, возможно, так же достоин сохранения, как и
предсмертная эпиграмма императора Адриана.[132]

 Благодаря тому, что многие из них поощряли обучение
Благодаря своим епископам Утрехт стал модным образовательным центром, и у немецких правителей вошло в обычай отправлять туда своих сыновей в раннем возрасте. Маленький Бруно быстро продвигался в изучении греческой и латинской литературы; ему особенно нравились труды Пруденция, которые он выучил наизусть; он никогда не позволял своим шумным товарищам мешать ему и очень бережно относился к своим книгам.
Действительно, единственное, что когда-либо приводило его в ярость, — это вид человека, небрежно обращающегося с книгой.
всевозможные историки, ораторы, поэты и философы — ничто не было лишним. У него были греки-наставники, которые обучали его их языку, и он настолько хорошо овладел им, что впоследствии выступал в качестве переводчика для своего брата при греческих послах, которые часто бывали при немецком дворе. При этом он не пренебрегал богословскими науками, и некий Исаак, шотландский, или, скорее, ирландский профессор, преподававший в Утрехте, отзывался о нём не просто как об учёном, но как о святом. Монах
Дитмар, один из его школьных товарищей, впоследствии прославившийся
Литературный мир, представленный его хроникой о королевском доме Саксонии,
свидетельствует о благочестивых привычках, которые украшали самое детство
юного принца. «Каждое утро, — говорит он, — прежде чем покинуть свою
комнату и отправиться в школу, он молился, пока остальные из нас
играли». Ранние авторы нередко прибегают к определённому преувеличению, восхваляя героев своих биографий как вундеркиндов во всех областях литературы, но описания интеллектуальных достижений Бруно, дошедшие до нас, не
можно понять как простые образные выражения. Его любовь к чтению была почти страстью. Он читал всё, «даже комедии», —
говорит его биограф, который, кажется, немного шокирован этим фактом, но объясняет, что он обращал внимание только на стиль и пренебрегал содержанием. Чтобы дополнить картину школьных лет Бруно, следует добавить, что он отлично распоряжался своим временем и всегда максимально использовал утренние часы — эту полезную привычку он сохранил на всю жизнь.
Я ничего не скажу о его ранней карьере реформатора в Лауресхейме
Аббатство; он был ещё молод, когда его брат Оттон взошёл на престол и сразу же вызвал Бруно ко двору, поручив ему создать там Палатинскую академию по образцу академии Карла Великого. Ничто не могло лучше соответствовать желаниям и способностям Бруно, и он сразу же начал преподавать весь курс гуманитарных наук группе благородных учеников. Всё самое прекрасное, что было у историков и поэтов Греции и Рима, он доводил до сведения своих учеников, не довольствуясь трудом, который налагал на него его собственный
лекции, он не позволял профессорам, которых он выбрал себе в помощники
, начинать свои, пока он предварительно не обсудит с ними те
предметы, которые они собирались объяснить.

Один из главный помощников Бруно заключалась в том, что же Ratherius кто
уже по имени. Первоначально монах Лобеса, он сопровождал
своего покровителя Хильдуина Льежского в Италию и там стал епископом
Вероны. Он был человеком большого ума, но его рвение не всегда сочеталось с благоразумием, и его жизнь представляла собой череду епископских отлучений от церкви.
 Трижды его изгоняли из Вероны, и один раз — из Вероны
Льежа, куда Бруно добился его назначения после смерти
Хильдуина. Его труды представляют значительную ценность как памятники
учения и дисциплины того времени, но я упоминаю его здесь скорее как
благодетеля молодёжи. После того как он во второй раз был вынужден бежать из Вероны, он удалился, как пишет Фолькуин в своей истории аббатства Лобес, «в ту часть Бургундии, которая называется Прованс, где он обучал сына некоего богача по имени Ростан и в его пользу написал небольшую книгу по грамматике, которую назвал приятным именем
_Spara-dorsum_, или _Заботься о спине_, чтобы маленькие дети,
использующие его в школах, были защищены от наказаний».

В 953 году Бруно, несмотря на свою молодость, был избран духовенством и народом Кёльна на пост архиепископа, и, будучи рукоположен, он сразу же приступил к титаническому труду, повсюду восстанавливая церковную дисциплину и общественный порядок в провинции, долгое время опустошённой войнами и варварскими нашествиями. Более того, его политическое положение налагало на него ещё более обширные обязанности, поскольку Оттон, называвший его своей второй душой, когда его вызвали в Италию,
Он сделал своего брата герцогом Лотарингским и наместником императора в Германии. Герцогство Лотарингское в то время включало в себя всю страну от Альп до Мозеля, которая теперь признавала Бруно своим фактическим правителем. Но эти многочисленные титулы и связанные с ними дела не утолили жажду Бруно к знаниям. Куда бы он ни направлялся, будь то с визитом в свою епархию или сопровождая своего брата при дворе, он всегда брал с собой свою библиотеку, «как если бы это был ковчег Господень», — говорит монах Ротгер, который, кроме того, замечает
что в этой библиотеке хранились как священные, так и мирские книги,
ибо, как хороший хозяин, он умел доставать из своей сокровищницы
и новое, и старое. Ничто не мешало ему находить время для чтения,
и он побуждал всех вокруг развивать в себе подобные вкусы,
особенно своего племянника Оттона, который какое-то время был его учеником. Действительно, Ротгер заходит так далеко, что говорит о том, что архиепископ
испытывал определённую неуверенность в тех, кто не стремился к
учёбе, имея в виду, вероятно, тех неграмотных клерков, которые не
заботились о приобретении знаний, необходимых для их священного
призвания. Таких было
В Лотарингии не было недостатка в этом, но Бруно произвёл большие перемены в этой несчастной провинции, назначив хороших епископов, уладив распри, реформировав монастыри и заставив людей любить друг друга вопреки самим себе. Во всех этих благих делах ему помогал Ансфрид, граф Лотарингии, учёный и доблестный воин, который хорошо разбирался как в праве, так и в Священном Писании и использовал свой меч исключительно для подавления грабежей и защиты беспомощных. Этот феодальный
дворянин железного века проводил все свободное время за учёбой, а когда
в конце концов он принял церковное государство и по просьбе императора согласился на епископство. Он смог положить свой меч на алтарь и засвидетельствовать, что тот никогда не был обнажён в несправедливом деле.

 Пример Бруно произвёл большой фурор в Германии и побудил многих епископов приложить усилия для проведения реформ. Поппо, епископ
Вюрцбургский, отправил в Рим за знаменитым мастером по имени Стефан,
и с его помощью епископская семинария была восстановлена и вскоре
гордилась «толпой студентов и большим количеством книг».
Среди других учеников, обучавшихся у мастера Стивена, были два друга,
Вольфганг и Генри. Вольфганг был учеником, похожим на Бруно,
жадно стремившимся к знаниям, и, хотя он начал учиться в семь лет,
говорят, что за несколько лет он не только хорошо изучил Писание,
но и проник в самую суть его мистического смысла. Его отец считал достаточным отдать его на попечение
определённого священника, чтобы он получил очень скудное начальное образование, но
Вольфганг попросил, чтобы его отправили в Райхнау, который в то время
пользовался хорошей репутацией, и здесь он впервые встретился со своим другом
Генрихом. Генрих был младшим братом епископа Поппо, и он легко
убедил Вольфганга отправиться с ним в Вюрцбург, чтобы учиться у знаменитого
мастера Стефана. Однако вскоре выяснилось, что ученик был более образован, чем учитель, и когда вюрцбургским студентам лекции магистра Стефана казались слишком скучными или непонятными, они обращались к Вольфгангу, который обладал особым даром проницательности, отличавшим его от других.
его отрочество было призвано к преподавательской деятельности. Более того, он был
так добр и так охотно делился своими знаниями, что его товарищи
заявили, что он проливает свет на самые темные дела; когда
прозаическая заумность Стивена изрядно озадачила их, пять слов из
Вольфганг казался "Фиатом люкс”, и эти наблюдения, достигшие
ушей Стивена, имели пресловутую судьбу всех сравнений.
Наконец, однажды, когда Вольфганг был окружён толпой своих
одноклассников, которые просили его объяснить отрывок из «Марцианской
Капеллы», учитель Стивен, охваченный ревностью и гневом, запретил Вольфгангу
Он больше не посещал лекции. Это недоброе распоряжение вынудило его
продолжать обучение в одиночку, но, по-видимому, он мало потерял,
лишившись помощи преподавателя, которого он уже намного опередил в
знаниях.

 Генрих и Поппо были родственниками Оттона, который в 956 году
возвёл первого в сан архиепископа Трира. Генрих
настаивал на том, чтобы взять своего друга с собой в новую епархию, и
хотел наделить его бенефициями и почестями, от которых, однако,
Вольфганг отказался. Он не соглашался ни на какую другую должность, кроме
Он знал, что у него есть способности к преподаванию, и искренне любил это занятие. В истинно христианском духе учителя он решил выполнять эту работу безвозмездно, не ради личной выгоды, а ради спасения душ, и даже содержал многих своих учеников из собственного кармана. Он заботился как об их духовном, так и об интеллектуальном развитии и подавал им пример святой и умеренной жизни. Архиепископ, отчаявшись из-за того, что не может продвинуть его по службе так, как ему хотелось, в конце концов убедил его принять должность декана в одном из колледжей каноников. Вольфганг не позволил
достоинство было номинальным, но он обязал своих каноников вести общинную жизнь и приступить к изучению священных текстов, заверив их, что поддержание внутреннего человека так же необходимо, как и поддержание тела. После смерти архиепископа Генриха в 964 году Вольфганг, который остался в Треве только из любви к нему, приготовился вернуться в Швабию, которая была его родной страной. Но Бруно положил на него глаз и, пригласив его в Кёльн, предложил ему все возможные должности, даже епископство, если он останется в своём герцогстве. Вольфганг,
Хотя он упорно отказывался от любого продвижения по службе, он чувствовал себя обязанным провести некоторое время при дворе князя-епископа и впоследствии свидетельствовал о его великой святости. Поняв, что не может изменить решение своего друга, Бруно в конце концов неохотно позволил ему вернуться в Швабию, где он пробыл ровно столько, чтобы формально отказаться от своих наследственных владений, после чего удалился в Айнзидлен и принял монашеский постриг под руководством английского аббата Грегори.

В Айнзидлене, как и в Треве, он посвятил себя государственной службе
преподавал, и с таким же успехом. Ему было так же бесполезно пытаться скрыть свой талант, как прятать свет под соломой.
 Вскоре мир узнал о его школе, и епископы
приезжали в Эйнзидлен, чтобы договориться о покупке. На этот раз дружеское преследование было возобновлено святым Удальриком Аугсбургским, который сам был достаточно образован, чтобы понимать достоинства бедного монаха, который ничего не просил у мира, кроме тихого убежища, и которому никогда не позволяли пользоваться им сколько-нибудь долго. Удальрик был студентом в монастыре Святого Галла и проявлял признаки святости даже
в школьные годы. Подробное описание его образа жизни в качестве архиепископа
приведено в прекрасной биографии, написанной его другом
Джерардом. Достаточно сказать, что помимо того, что он пел
утреннюю службу в соборе вместе со своими канониками и ежедневно
служил две или три мессы (что в то время разрешалось священникам,
как мы узнаём от Валафрида Страбона), он каждый день читал всю
Псалтирь, службу Богоматери, а также службу Святого Креста и Всех Святых
Святые; что он принимал за своим столом множество бедняков,
проявлял гостеприимство поистине королевское, вёл строгую
Он вершил правосудие для своего народа и отважно защищал его от гнёта феодалов; наконец, он уделял особое внимание образованию духовенства и лично руководил занятиями в своей соборной школе, поскольку никто не мог сделать это лучше него. Когда он объезжал свою епархию, он путешествовал в повозке, запряжённой волами, которую он предпочитал верховой езде, поскольку это позволяло ему читать псалмы со своими капелланами без помех. В этой аранжировке он, безусловно, продемонстрировал звучание
осмотрительность, ибо в древних хрониках тех времён сохранилось немало
рассказов о несчастьях, которые постигали странствующих монахов
и епископов из-за их привычки читать верхом на лошади.[133]
 Его кафедральный город Аугсбург неоднократно подвергался нападениям
Гунны; и во время одной из их осад святой епископ, послав
трудоспособных мужчин на стены, собрал несколько младенцев на руках
и, положив их на пол собора перед алтарём,
простёрся в молитве, надеясь, что их нежные крики вознесутся
как молитва к Божьему Престолу. Его молитвы были услышаны,
и Аугсбург был спасён. Таков был прелат, которому в конце концов удалось
выманить Вольфганга из уединения и заставить его принять
священство. И в 972 году император Оттон II по
совместному ходатайству своих епископов назначил его
епископом Регенсбурга, которым он управлял в течение
двадцати двух лет, однако никогда не снимал монашеского
облачения. Генрих, герцог Баварский,
хорошо понимал его достоинства и, зная о его любви к преподавательской деятельности,
попросил его взять на себя заботу о его четверых детях:
Святом Генрихе, впоследствии императоре Германии, Святом Бруно, который стал его преемником
Удалрик в Аугсбургской епархии и две принцессы, Гизела и Бригитта,
которые умерли в ореоле святости. Необычайное
благословение, сопутствовавшее его трудам с этими и другими благородными
детьми, находившимися под его опекой, породило пословицу, которая
заслуживает упоминания: «Ищите святых для своих господ, и у нас будут
святые для императоров».

Императорам X века в этом отношении, безусловно, повезло, и поскольку я только что упомянул Оттона II, будет нелишним сказать несколько слов о нём и о наставнике, которому он
поручил воспитание своего сына и преемника. Оттон II. был воспитан среди каноников Хильдесхайма и перенял у них любовь к литературе, которая ещё больше усилилась благодаря его браку с греческой принцессой Феофанией. В то время константинопольский двор был центром всего, что осталось от старой имперской цивилизации и литературы. Феофания была красивой и талантливой женщиной, отличавшейся остроумием и красноречием. Она вскоре пробудила в немцах любовь к греческой литературе и придала такой блеск литературным кругам императорского двора.
Герберт, который в то время жил при дворе, в одном из своих писем говорит о «сократических беседах», которые он вёл с учёными мужами, окружавшими императрицу. По его словам, этих бесед было достаточно, чтобы утешить его во всех его бедах. В более мирные времена, вероятно, правитель с характером Отона
смог бы значительно улучшить положение с литературой, но десять лет его
правления были заняты непрерывными войнами, из-за которых он
получил прозвище «Кровавый» и не имел возможности заниматься
Он проявил свои поистине выдающиеся способности. Перед смертью, которая наступила в 983 году, он добился избрания своего малолетнего сына Оттона III
 императором и оставил его под опекой Феофании, которая во время малолетства сына управляла империей в качестве регента.

 Императрица показала себя полностью подходящей для обеих должностей. Она очень хотела дать юному императору хорошее образование и, помня о пословице, которую мы процитировали выше, не менее усердно искала для него наставника, который был бы достоин
титул святой. Священник, которого она выбрала, был знатным саксонцем по имени
Бернвард; он был племянником Фолькмара, епископа Утрехтского, который в семилетнем возрасте отправил его учиться в епископскую школу в Хильдесхайме под руководством серьёзного и святого учителя Тангмара. Этот добрый старик, который впоследствии написал его биографию, принял его радушно и, чтобы проверить его способности, велел ему выучить наизусть несколько избранных отрывков из Священного Писания, которые обычно давали новичкам. Маленький Бернард принялся за изучение и размышление над ними с удивительным рвением, и это занятие увлекло его настолько, что он стал одним из самых прилежных учеников.
его товарищей, стараясь с их помощью тщательно усвоить не только слова, но и скрытый смысл своих уроков. Поскольку он ещё не считался достаточно взрослым, чтобы посещать какие-либо занятия, он сидел отдельно, но внимательно слушал лекции учителя и его объяснения, а потом пересказывал их в серьёзной и нравоучительной манере для назидания своих младших товарищей. Удивлённый и обрадованный этими признаками не по годам развитого
гения, Танмар не жалел сил на его воспитание
подающий надежды учёный, и он постоянно был рядом с ним. «Всякий раз, когда
я уезжал за границу по делам монастыря, — говорит он, — я брал его с собой, и меня всё больше и больше поражали его превосходные качества. Мы часто занимались весь день, пока ехали верхом, но не так долго, как в школе;
то упражнялись в поэзии и развлекались сочинением стихов, то спорили о философских вопросах. Он преуспел не только в механике, но и в гуманитарных науках. Он писал
Он был прекрасным художником, не менее хорошим скульптором и мастером по металлу, а также обладал особым талантом во всём, что касалось хозяйства и домашних дел». Под опекой столь преданного своему делу наставника мальчик Бернвард, как старик всегда его называл, вырос мудрым и образованным человеком. У него был тот особый пыл
в стремлении к знаниям, который, по-видимому, является одним из даров,
раздаваемых в те эпохи, когда стремление к знаниям сопряжено с трудностями,
которые неизбежно подавляют более обычное рвение. Бернвард
Он всегда читал во время еды, а когда не мог читать сам, просил кого-нибудь почитать ему. Благодаря своей репутации Феофания выбрала его в качестве наставника для своего сына, который под его руководством добился больших успехов, а затем был отправлен заканчивать образование в школу знаменитого Герберта. Тем временем Бернвард был назначен епископом Хильдесхайма и, несмотря на свои епископские обязанности, продолжал заниматься литературой и изобразительным искусством. Он находил время, занимаясь
днём делами, а ночью молитвой. Он основал _скриптории_
Он побывал во многих монастырях и собрал ценную библиотеку, в которой были книги как священных, так и светских авторов. Он стремился довести до совершенства искусство живописи, мозаики и обработки металлов и собрал ценную коллекцию всех тех диковинок изобразительного искусства, которые были привезены ко двору Оттона в качестве подарков от иностранных правителей. Эту коллекцию Бернвард использовал как мастерскую для нескольких юношей, которых он воспитывал и обучал этим искусствам. Нечего и говорить о том, что он сделал для своего собора, снабдив его украшенными драгоценными камнями требниками, кадилами,
и чаши, огромная золотая корона, свисавшая с центра крыши, и другие подобные украшения. Стены он расписывал своими руками. Посетители Хильдесхайма до сих пор могут полюбоваться богатыми бронзовыми воротами высотой 4,8 метра, установленными в соборе его художником-епископом, распятием, украшенным филигранью и драгоценными камнями, сделанным его собственными руками, и старой розой, растущей в клуатре, которую, согласно преданию, он посадил.

Его образ жизни подробно описан его старым наставником Тангмаром.
Каждое утро после мессы он принимал всех желающих.
Он выслушивал жалобы и вершил правосудие с большой готовностью и быстротой. Затем его казначей прислуживал ему и сопровождал его при раздаче ежедневной милостыни, ибо каждый день сто бедняков получали еду и помощь в его дворце. После этого он обходил свои мастерские, наблюдая за работой каждого и направляя её. В девять часов он обедал со своими чиновниками. За его столом не было мирской суеты, но царила
религиозная тишина, все должны были слушать чтение, которое
было оглашено. Варвары доставляли ему много хлопот, поскольку они
захватили оба берега Эльбы и поэтому могли входить в Саксонию, когда им
вздумается, и часто появлялись у ворот Хильдесхайма. Но Бернвард собрал войска для защиты
своей епархии и неоднократно вынуждал их отступать, а в конце концов построил
и гарнизонировал две мощные крепости, которые сдерживали пиратов.

У Бернварда было много прославленных учеников, и среди них был один,
которому суждено было войти в историю как Апостол рабов.
Название может озадачить тех читателей, которые знакомы с другими, более ранними повествованиями об обращении этих людей, но дело в том, что обращение рабов потребовало почти столько же апостольских трудов, сколько в более поздние времена — обращение Китая. Дважды обращённые, они дважды отрекались от веры и в конце концов были приведены в лоно Церкви трудами Беннона, епископа Миснийского. Этот выдающийся человек принадлежал к семье саксонских графов и в возрасте пяти лет был отдан под опеку святого Бернварда. В восстановленном монастыре Хильдесхайм, посвящённом святому Михаилу, конечно же, была своя школа,
которым руководил Виггер, очень искусный мастер, под чьим чутким руководством Беннон быстро прогрессировал. «Теперь, когда век был просвещённым, — пишет добрый каноник Джером Энсер, который и не подозревал, в каком свете этот век будет рассматриваться в будущем, — когда век был просвещённым и культивировал гуманитарные науки, как можно судить по жизням и трудам стольких выдающихся людей, Виггер не позволил бы ребёнку, отданному на его попечение, пренебрегать изящной словесностью». Поэтому он сразу же заставил его учиться писать, тщательно переписав его
копирует сам. И насколько Беннон извлёк пользу из этих ранних уроков,
могли бы увидеть все, кто захотел бы изучить прекрасные образцы,
 которые хранились в церкви Миснии, когда Джером Энсер
писал свою биографию. После этого Виггер обучал своего ученика
искусству чтения и сочинительству стихов, стараясь убрать с его пути
всё, что противоречило благочестию или скромности. У Беннона был
природный дар к стихосложению, и вскоре он научился писать небольшие гимны
и стихи для развлечения. Его успехи и детские стихи
Это расположило к нему его хозяев, и действительно, добавляет Джером, «он был любим Богом и людьми». Никто не проявлял к нему большей привязанности, чем святой Бернуард, который теперь страдал от немощи старости, хотя его разум был таким же ясным и активным, как и прежде. В последние пять лет своей жизни он был прикован к постели, и всё это время маленький Беннон был его главным утешением. Иногда он читал вслух своему любимому отцу. Иногда он сочинял стихи или устраивал диспуты,
чтобы развлечь его; он никогда не покидал его, ухаживая за ним
всеми обязанностями, на которые была способна его молодость. Когда, наконец, смерть
приблизилась, Бернвард призвал к себе ребенка вместе с его хозяином
Виггером и обратился к нему с трогательным наставлением. “Если по причине
твоего нежного возраста, ” сказал он, “ ты не можешь сам быть мудрым, обещай мне
никогда не отходить от своего наставника, чтобы он мог быть мудрым
для тебя, и чтобы таким образом ты мог быть защищен от развращения
мира, пока твое сердце все еще мягкое и нежное. Да, если ты
любишь меня, люби и повинуйся ему во всём, как мне
твой отец”. Затем он поцеловал маленькую ручку ребенка и вложил ее
в ручку Виггера и вскоре после этого покинул эту жизнь, богатый добрыми
делами и обеспеченный небесной наградой.

Горе Беннона было слишком велико, чтобы выразить его словами. Он плакал не переставая.
и чах в своем горе, пока, наконец, Виггеру не пришлось
смешать свои утешения со своевременным порицанием. Его слова в какой-то мере успокоили его ученика, но в его сердце так глубоко укоренилось представление о ничтожности мира, который рано или поздно лишает нас всего, что мы любим, что он решил
больше не иметь с этим ничего общего и посвятить свою жизнь Богу в
монастыре. Он никогда не забывал своего доброго отца Бернарда, и первым
произведением, которое он написал после смерти епископа, была
поэтическая эпитафия, которую приводит его биограф и которая не
является образцовым примером его гениальности. Джером, вероятно,
чувствовал, что она может вызвать критику, которую он предусмотрительно
предотвращает. «Стихи, —
говорит он, — показывают, что, если он и не был знаком с искусством стихосложения,
то не прибегал к витиеватому стилю, а довольствовался простым и понятным языком. Но если кто-то, обладающий тонким слухом,
Они морщат носы при словах:

 «Quem Deus Emmanuel diligat, et Michael».

 «Я бы напомнил им о необычайной преданности, которую блаженный
 Бернвард питал к святому Михаилу, откуда следует, что эта строка не ускользнула от внимания нашего Беннона.  Те, кто движим Духом
 Божьим, не слишком заботятся о внешней оболочке слов и предпочитают хорошую жизнь хорошему стилю письма». Он добавляет: «Схоластическая дисциплина
в Хильдесхайме в то время была чрезвычайно строгой. Большим проступком считалось не только отсутствие на мессе или в трапезной, но даже
приходить поздно. Ученики каждый день должны были приносить свои Священные Писания
декану и разучивать псалмы. И розга использовалась без стеснения».
 Беннон, находясь под такой строгой дисциплиной, благополучно
пережил неспокойное время юности и в дальнейшей жизни показал себя
достойным той необычайной заботы, которой было окружено его образование.

 Можно было бы перечислить многих других великих прелатов того периода,
которые были основателями или руководителями школ.
О Нотгере Льежском мы уже говорили. Школа в Вердене
была основана одним из его учеников и гордилась тем, что
это чудо XI века, мастер Герминфрид, который с одинаковой лёгкостью говорил и писал на латыни, греческом, французском, немецком и
итальянском языках. Затем был святой Мейнверк, который, как и Беннон, был учеником
Хильдесхайма, где он учился вместе со своим двоюродным братом
Генрихом Баварским, и принц, даже став императором, помнил
об их совместных школьных годах и любил напоминать о них
разными шутками, которые напоминали о том, что он был взрослым
школьником.
 Мейнверк сам не был большим учёным, но когда он стал
Епископ Падерборнский, он проявил похвальное рвение в продвижении добра
Он поощрял учёность среди своего духовенства. На самом деле он был основателем тех знаменитых школ в Падерборне, которые славились своими успехами в богословии и гуманитарных науках и которые усовершенствовал его племянник и преемник Имадеус. Все мальчики находились под строгой монастырской дисциплиной; там были профессора грамматики, логики, риторики и музыки; преподавались как тривиум, так и квадривиум, а также математика, физика и астрономия. Горация, Вергилия и Стация
читали студенты, чьим обычным развлечением было
стихи, в то время как большое внимание уделялось писательскому и изобразительному искусству. Брукер считает это сообщение апокрифическим на том основании, что Мейнверк сам был невеждой и иногда допускал ошибки при чтении на латыни. История о епископе Мейнверке и его мулах, единственная, если помните, на которой основано это обвинение в невежестве, а также объяснение, столь забавно данное мистером Мейтлендом в его «Тёмных веках», не нуждаются в повторении. Когда императоры начинают шутить, даже самые мудрые епископы могут
попался в ловушку из-за своей ошибки. Но если учесть, что сам Мейнверк обладал не большей учёностью, чем наш Уайкхем, то, по-видимому, нет причин полагать, что он не мог желать воспитать поколение более образованных студентов, чем он сам. Мы знаем, что он был строгим блюстителем дисциплины во всём, что касалось правильного исполнения священных обрядов, и что он имел обыкновение проверять и сжигать все неверные копии книг, используемых при богослужении, а также наказывать очень сурово, в виде ударов плетью, неосторожных и небрежных священников.

Однако, поскольку цель настоящей главы в основном состоит в том, чтобы
рассказать кое-что о внутреннем устройстве школ в Средние века, мы
пропустим множество имён основателей и учёных епископов и отправимся
в Магдебург, где Оттон I построил собор, а
архиепископ Адальберт основал школу. Сюда в 973 году родители
отправили учиться ещё более известного святого Адальберта Пражского.
Они были из богемской народности и поклялись посвятить своего сына
Богу, если он оправится от опасной болезни. Прежде чем он покинул свой дом
В отцовском доме он выучил Псалтирь, а под руководством Отерика, знаменитого учителя, который в то время руководил школой в Магдебурге, он преуспел как в святости, так и в учёности. У него была привычка уходить из классной комнаты во время занятий, чтобы освежить душу короткой молитвой в церкви, после чего он спешил обратно и успевал вернуться на своё место до прихода учителя.
Чтобы скрыть свои благотворительные деяния от посторонних глаз, он
выбирал ночное время для посещения бедных и раздачи своих щедрых даров
милостыню. Часто случалось, что, когда Отерик уходил из школы, мальчики развлекались более или менее озорными играми, чтобы скрасить утомительные часы учёбы. Адальберт редко принимал участие в этих развлечениях и не участвовал в тех тайных пиршествах, которые они иногда устраивали в укромных уголках, где им удавалось спрятать от зоркого глаза Отерика сладости и другие лакомства, которые, как мы должны предположить, им доставляла какая-нибудь средневековая торговка.[134] Однако,
если Адальберт был невосприимчив к этому последнему искушению, то, похоже,
он не был лишён любви к играм и, когда его хозяин отворачивался, иногда бросал книги и играл в мяч. Когда об этих проступках узнавал Отерик, он не жалел розги, и в таких случаях, как с жестокой иронией замечает его биограф, Адальберт часто говорил на трёх языках. Ибо существовало строгое правило, согласно которому
мальчики должны были всегда говорить на латыни в классе и никогда не позволять
своим учителям слышать более варварские звуки.
диалект. Поэтому, когда Адальберт доставал жезл, он начинал
умолять о снисхождении, используя классическую фразеологию, но как только
жезл применялся, он взывал о пощаде на немецком, а затем на
славянском. После девяти лет обучения в Магдебурге Адальберт
вернулся в Богемию, имея репутацию особенно начитанного в области
философии, и привёз с собой полезную библиотеку книг, которую
собрал за время учёбы в колледже. Говорят, что после своего посвящения в сан
епископа Праги в возрасте двадцати семи лет он никогда не
его снова видели улыбающимся. Дважды жестокосердие его народа вынуждало его покинуть свою епархию, и после своего второго ухода он отправился в качестве миссионера в тогдашние языческие и варварские провинции Пруссии, где принял мученическую смерть в 997 году. Славянский гимн Пресвятой Деве, который раньше пели поляки перед битвой, приписывается этому святому.

До сих пор мы говорили только о епископских семинариях в
Германии; семинарии при монастырях были, если можно так выразиться, более
прославленный. Великая школа Святого Галла достигла своего наивысшего расцвета
в этом столетии. Кое-что уже было
сказано об общем характере проводимых там исследований, но
преемственность великих мастеров заслуживает более пристального внимания.
Первоначально основанный ирландскими монахами, монастырь был в немалой степени обязан
своей известностью преподаванию ирландских профессоров. В 840 году
Маркс, ирландский епископ, возвращавшийся домой из Рима в сопровождении своего
племянника Моэнгалла, остановился в монастыре Святого Галла и после нескольких дней
визита попросил аббата принять их в свою общину.
Получив разрешение, они отпустили своих слуг и лошадей, выбросили деньги из окна и, оставив себе только книги и священные сосуды, поклялись провести остаток жизни в уединении монастыря. Вскоре после этого Моэнгалл, которому монахи дали менее варварское имя Марцелл, был назначен настоятелем внутренней, или монастырской, школы, а внешней школой руководил знаменитый настоятель Изо. Этот последний упомянутый персонаж, которого Эккехард
называет «великим врачом», пользовался такой репутацией, что все
Монастыри Галлии и Бургундии стремились заполучить его учеников,
и было широко известно, что он обладал собственными способами
остроты ума. В то время, о котором мы говорим, среди его учеников
были Соломон, впоследствии епископ Констанца, и трое друзей: Ноткер Балбулус, или заика, Ратперт и
Тутило, все из которых впоследствии выбрали монашеский образ жизни и,
следовательно, перешли во внутреннюю школу, которой руководил Марцелл.

 Ирландский учёный значительно улучшил систему обучения; он
расширил, если не ввёл впервые, изучение греческого языка, и
Очевидно, что его влияние, как и влияние многих его соотечественников,
занимавших второстепенные профессорские должности, прослеживается в характере
образования в Санкт-Галлене, который отличался от образования в большинстве
других университетов того времени. Он был более крупным и свободным,
в нём уделялось больше внимания искусствам и наукам; на самом деле,
что касается обучения, он имел больше прав называться _университетом,
чем любое другое учебное заведение, существовавшее до времён Филиппа
Августа. Марцеллу повезло с учениками, но о трёх наиболее выдающихся из них следует сказать отдельно.
слова Эккехарда. Хотя они и были едины в своём сердце, говорит он,
они были очень разными по характеру. Ноткер был слаб не разумом,
а телом; в речи, но не в духе, он заикался. Стойкий в
духовных вопросах, терпеливый в невзгодах, мягкий со всеми, но
строгий в соблюдении дисциплины и боящийся любой внезапной тревоги,
кроме демонов, с которыми он доблестно сражался. Он был очень усерден в чтении, письме
и сочинении музыки и, короче говоря, был сосудом Святого Духа.
 Тутило был совсем другим; он был хорошим и полезным человеком; что касается его
рук и всех его членов, то Фабий учит нас выбирать
борец. Он был красноречив, обладал прекрасным голосом, искусно вырезал по дереву и
был превосходным художником. Он, как и его товарищи, был музыкантом
и превосходил всех в игре на струнных и духовых инструментах,
а также обучал игре на них сыновей знати, получивших образование
за пределами страны. Кроме того, он был очень мудрым строителем, искусным в
чтении и пении, весёлым, как в шутку, так и всерьёз, и, что ещё
более важно, всегда прилежным в хоре; втайне он был склонен к
слезам набожности и искусен в сочинении песен и мелодий. Ратперт был
что-то среднее между ними: с юности он был учителем в
внешней школе, где сменил учителя Изо, и был добрым,
прямолинейным учителем, очень строгим в соблюдении дисциплины, и так
редко выезжал за пределы школы, что одной пары обуви ему хватало
на год. Он был очень известен как поэт и так любил
античность, что, как известно, даже в классе цитировал стихи
Вергилия. Он умер за несколько лет до того, как умерли его друзья, и сорок его бывших учеников, все они были священниками или канониками, собрались у его смертного одра и пообещали каждый отслужить по тридцать месс за упокой его души
Это приносило ему бесконечную радость и удовлетворение.

Тутило был хорошим знатоком классической литературы и мог проповедовать как на греческом, так и на латинском языках, но в первую очередь его ценили как художника и музыканта.
Он пел свои собственные мелодии под аккомпанемент арфы — инструмента, который ирландские монахи сделали очень популярным в монастыре Святого Галла. Его великолепные
скульптуры из бронзы и камня продолжали украшать церковь аббатства
до тех пор, пока её не разграбили мнимые реформаторы, и все
французские и немецкие прелаты стремились заполучить его работы.
Поэтому с разрешения своего аббата он путешествовал повсюду,
создавая набожные резные фигурки и картины, к большому неудовольствию
Рэтперта, который обычно говорил, что такое бродяжничество губит монахов. Однако с Тутило всё было иначе,
и, несмотря на свой блестящий талант и огромную физическую силу,
он обладал удивительной скромностью. Всякий раз, когда он замечал, что его художественное мастерство вызывает у кого-то заметное восхищение, он обычно находил какой-нибудь предлог, чтобы уйти оттуда, где находился
Он был занят работой, и его долгие путешествия никогда не уменьшали его набожности и не лишали его дара священных слёз. Он имел обыкновение украшать свои скульптуры и картины благочестивыми стихами, чтобы обратить мысли тех, кто их созерцал, от работы художника к божественному таинству, которое она представляла. Одной из его самых знаменитых скульптур было изображение Пресвятой Девы, которое он вырезал для собора в Меце. Пока он работал над этим шедевром,
к нему подошли два паломника и попросили милостыню. Получив
Он спросил у стоявшего рядом клерка, кто эта прекрасная дама, которую они видели рядом с ним, держащей его циркуль и направляющей его в работе. Клерк посмотрел и увидел то же чудесное видение и решил, что это сама Богоматерь, которая лично пришла помочь своему клиенту. Но когда слух об этом распространился, Тутило убежал, и его так и не смогли убедить вернуться в город. Его стихи высоко ценились, а некоторые из его элегий
сохранились до наших дней. Помимо всего прочего, он был великим математиком и
астрономии и сконструировал астролябию, которая показывала направление движения
звезд. Ибо следует помнить, что научные исследования
высоко ценились в соборе Святого Галла, и что даже географов можно было найти
среди монахов, таких как аббат Хартмот, который построил большой
карта мира, по тем временам очень редкая и ценная диковинка.

Среди этих трех знаменитых ученых мы можем выделить Ноткера как наиболее
совершенный образец монашеского типа. Как и два его друга, он был поэтом и музыкантом, и братья считали его вторым Горацием
за красоту его песен и поэм. Именно репутация Сент-Галленского университета,
которая привлекала туда людей, впервые привлекла и его, ибо, как
говорит Эккехард, «он был поглощён любовью к грамматике». Как
истинный поэт, он был восприимчив к видам и звукам природы и
любил «изучать её красоту» в этом зачарованном краю озёр и гор. Нежная меланхолия,
неотделимая от возвышенного гения, которая в нём усиливалась
исключительной утончённостью натуры, нашла своё выражение в
диких и мистических мелодиях, которые он сочинял. Однообразный звук
Мельничное колесо неподалёку от аббатства натолкнуло его на мысль о музыке
«Media Vita», слова которой он написал, глядя в глубокую
пропасть, над которой рабочие строили мост. Этот
антифон стал очень популярным в Германии и каждый год
исполнялся в церкви Святого Галла во время шествий в
честь Прощения. Но блаженный Ноткер был известен потомкам не
как поэт или учёный, а как человек, глубоко разбирающийся в
человеческой литературе, но, как говорится,
Эккехард больше обращался к Псалтири, чем к какой-либо другой книге. Даже
при жизни его почитали как святого. Он был мастером
Внутренняя и монастырская школы в то же время, что и внешняя школа, управлялись Рэтпертом и соблюдали ту же строгую дисциплину, «за исключением разве что плетки». Мягкость его характера проявляется в том, что одним из недостатков, с которыми он строже всего боролся в своих учениках, была привычка вить гнёзда. Он всегда был доступен; ни один час дня или ночи не считался неподходящим для визита любого, кто принёс с собой книгу. Чтобы поддерживать регулярность соблюдения поста,
он однажды запретил своим ученикам шептаться с ним во время молчания,
но аббат приказал ему в знак послушания позволить им говорить с ним, когда они захотят. Ратперт рассказывает о нём историю, которая показывает, каким учёным и святым его считали. Император
Карл однажды приехал в монастырь с визитом и привёз с собой некоего капеллана, чья гордыня, по-видимому, была оскорблена тем, с каким почтением его хозяин относился к блаженному Ноткеру. Когда они уже собирались уходить, то увидели, что
муж Божий сидит, по своему обыкновению, с псалтирью в руке,
Узнав в нём того самого человека, который накануне решил множество сложных задач, предложенных ему Карлом, он сказал своим спутникам: «Вот он, тот, кто считается самым учёным человеком во всей империи. Но если хотите, я сделаю из этого превосходного мудреца посмешище, потому что задам ему вопрос, на который он не сможет ответить, несмотря на всю свою учёность». Любопытствуя,
что он будет делать и как Ноткер с ним справится, они
согласились с его предложением и все вместе отправились приветствовать хозяина.
Тот учтиво встал и спросил, чего они хотят. Тогда несчастный, о котором мы говорили, сказал: «О, многоученый учитель, мы прекрасно знаем, что нет ничего, чего бы ты не знал. Поэтому мы хотим, чтобы ты рассказал нам, если можешь, что Бог сейчас делает на небесах?»
 «Да, — ответил Ноткер, — я могу очень хорошо ответить на этот вопрос». Он делает то, что делал всегда, и то, что вскоре сделает с тобой: Он возвышает смиренных и унижает гордых». Насмешник удалился, а смех обратился против него. Тем не менее, он
Он посмеялся над словами Ноткера и над предсказанием зла, которое, казалось, они содержали в отношении его самого. Вскоре зазвонил колокол, возвещая об отъезде короля, и капеллан, вскочив на коня, с важным видом поскакал впереди своего господина. Но не успел он подъехать к городским воротам, как конь упал, и всадник, упав на землю, сломал ногу. Аббат Хартмот, узнав об этом происшествии, попросил Ноткера
навестить больного и простить его, дав ему своё благословение. Но
глупый священник возразил, что несчастье не имеет к нему никакого
делать с предсказанием Notker, и продолжал говорить о нем с
величайшим презрением. Его нога, однако, оставалась в плачевном состоянии,
пока однажды ночью его друзья не попросили Ноткера прийти к нему и помочь
ему своими молитвами. Он подчинился достаточно охотно и, прикоснувшись к
ноге, немедленно восстановил ее; и благодаря этому уроку капеллан
научился быть более скромным на будущее.

Ноткер был автором различных работ, в том числе немецкого
перевода Псалтири, о котором Вадианус говорит в своём трактате
«О древних коллегиях Германии» и который, по его словам, едва ли
непонятным из-за чрезмерной резкости старого тудуского
диалекта. Он приводит перевод «Символа веры» и «Отче наш»
из версии Ноткера, в котором нетрудно проследить немецкую
идиому.[135] Немецкие исследования Ноткера были ещё более
широко продолжены его тёзкой, Ноткером Лабео, или Толстогубым,
который написал множество научных трудов на народном языке, а также
был великим знатоком классической литературы. Он перевёл на немецкий язык труды Аристотеля,
Боэция и Марциана Капеллы, а также некоторые музыкальные трактаты.
до сих пор сохранились. Его перевод «Нравственных правил» святого Григория
утрачен. В хрониках его дома он упоминается как «добрый и учёный
мастер», и, будучи главой монастырской школы, он воспитал множество
талантливых учеников, среди которых был
Эккехард Младший, автор хроники «De Casibus S. Galli» и знаменитой «Книги благословений». Этот Эккехард по просьбе императрицы собственноручно переписал «Переложение псалмов» Ноткера для её использования и исправил одно стихотворение, которое его предшественник Эккехард I написал в юности.
и который был полон варварских выражений в духе Туде, которые не могли не оскорбить
тонкое ухо Эккехарда-младшего. Он считал, что варварские идиомы невозможно перевести на латынь без
больших усилий. «_Думайте_ по-немецки, — говорил он своим ученикам, — а
затем постарайтесь выразить свою мысль на правильной латыни». Был ещё
третий Эккехард, память о котором сохранилась в анналах Санкт-Галлена под
фамилией _Палатин_. Он был племянником Эккехарда
I. и руководил как внешними, так и внутренними школами, и
делал это с большим успехом. Он не делал различий между знатными
и плебейских учёных, но нанял тех, у кого было меньше таланта к
письму, рисованию и другим подобным искусствам. Он умел стенографировать
содержание всего, что слышал, и до сих пор сохранились записи двух
речей, сделанные его рукой. Впоследствии он очень неохотно
был вызван ко двору Отона I, который назначил его своим капелланом
и секретарём, а также наставником своего сына Отона II. Этот великий человек был настолько почитаем во всей Германии, что, когда он
присутствовал на соборе в Ментце в 976 году, шесть епископов поднялись, чтобы поприветствовать его
их старый учитель, все они получили образование в школе Святого Галла. К этому списку учителей я должен добавить имя ещё одного
Ноткера, который из-за строгого соблюдения дисциплины получил
прозвище «Piperis-granum», или «Перчинка», хотя его вспыльчивость
не помешала его собратьям упомянуть его в некрологе как «Doctor
benignissimus». Он был известен как
врач, художник и поэт, а также как музыкант.
Большинство из этих великих людей занимают важное место в повествовании, которое я расскажу
здесь из-за его связи с классическими исследованиями святого
Галла, и о котором рассказывает Эккехард младший в своей хронике
аббатства.

Хедвига, дочь герцога Генриха Баварского, была в то время
правящей герцогиней Швабии, оставшейся вдовой после смерти
своего мужа герцога Буркхарда. Она была женщиной удивительной красоты, но
с таким суровым и властным характером, что все окрестные провинции
находились в ужасе от неё. В юности она была обещана в жёны
греческому принцу Константину, который послал к ней хитрого
художник, чтобы написать портрет своей будущей невесты и в то же время обучить её греческой литературе. Но Хедвига, не одобрявшая греческий союз, так ужасно кривила свой прекрасный нос и брови всякий раз, когда художник принимался за работу, что его попытки изобразить её оказались тщетными, и в результате брак был расторгнут. Однако благодаря греческому художнику Хедвига
приобрела немалые познания в греческом языке, а после замужества с Буркхардом
она также занялась изучением
Латынь. Она часто бывала в аббатстве Святого Галла, где её племянник Бурхард был тогда аббатом, и в обмен на свои щедрые дары настояла на том, чтобы аббат передал ей в качестве наставника незадачливого Эккехарда Палатина, который тогда занимал должность привратника и был известен как превосходный знаток обоих языков. Аббат очень неохотно согласился на её требование, и
бедному Эккехарду пришлось часто бывать в замке Дуэлия,
где, несмотря на красоту и таланты его прекрасной ученицы,
Вспыльчивый характер и раздражающие манеры часто делали его службу невыносимой. Однажды, когда он из смирения попросил снять балдахин,
возведённый над его кроватью, разгневанная герцогиня приказала выпороть слугу,
выполнившего её приказ, и отрубила бы ему голову, если бы не мольбы хозяина. Однако у неё была щедрая душа, хотя и несколько тяжёлая, и она дарила монахам Святого Галла богатые дары в виде расшитых епитрахилей и ряс. Но даже в своей щедрости она проявляла тот же своенравный характер, поскольку однажды подарила им очень
богато украшенная дама, искусно отделанная золотом и изображающая
брак Меркурия и Филологии, она забрала её с собой, рассердившись
из-за отказа аббата Иммо отдать ей антифонарий, на который она возлагала
большие надежды.

Однако благосклонность, которую аббатство Святого Галла получило от неё, и
частые визиты, которыми обменивались аббатство и Дуэлия, вызвали
ревность Руодмана, аббата соседнего монастыря Райхнау.
 Он был любопытным, сплетничающим человеком и распускал
столько злых и недоброжелательных слухов, что это сильно огорчало
монахи. Но это было не самое худшее. Не довольствуясь тем, что шепотом распространял свою
клевету, Руодман задумал проникнуть в монастырь
в отсутствие аббата Буркхарда, чтобы посмотреть, не удастся ли ему подсмотреть
какое-то дело, которое он мог бы обратить во вред заключенным.
Поэтому в определенный день, сев на коня, он отправился в Сент-Луис.
Галл, добравшись до монастыря с наступлением ночи, прокрался в
монастырский двор и осторожно стал озираться по сторонам,
пытаясь понять, что он может обнаружить. Удовлетворив своё любопытство
осмотром монастырского двора, он на цыпочках поднялся наверх,
в общежитии, но не так тихо, чтобы чуткое ухо декана
Эккехарда, старшего по возрасту, уловило звук. Тихонько взяв
фонарь аббата, он пошёл по следам и вскоре обнаружил незваного гостя. Вскоре вся община собралась вокруг него, и я предоставляю читателю самому догадаться, что они чувствовали, когда свет фонаря аббата осветил дрожащего Руодмана.
Младшие монахи искренне просили, чтобы
его наказали за дерзость, и некоторые из них
Они тут же побежали за прутьями. Несчастный Руодман,
терзаемый душевной болью, взмолился о пощаде: «Пощадите меня, добрые
юноши! — воскликнул он. — Я в ваших руках, обращайтесь со мной
по-доброму или, по крайней мере, дождитесь решения вашего декана».
 В тот момент Эккехард-старший советовался со старшими отцами,
что делать в столь необычном случае. Тем временем на сцене появился Ноткер, Перчинка,
и его голос призывал к решительным мерам. «О
злодей! — воскликнул он. — Ты рыщешь, как лев, в поисках
кого ты можешь поглотить, как другой Сатана, желающий обвинить
своих братьев?» Но он, хитро воспользовавшись известной
мягкостью доброго декана, полностью отдался на его милость. «Премудрый
отец, — воскликнул он, — я действительно поступил очень дурно, но
о! Я раскаиваюсь, я прошу у всех прощения и с этого момента буду воздерживаться от того, чтобы досаждать кому-либо из вас». Добросердечные монахи были тронуты его быстрым раскаянием; некоторые даже сожалели, что он отделался лёгким испугом, но голоса
Старшие взяли верх, и Эккехард лично проводил Руодмана до того места, где его ждал конь, и отпустил его с миром и прощением.

Мои читатели, вероятно, сочтут, что он отделался очень легко.
Так же думал и аббат Бурхард, когда услышал об этом, хотя он был далеко не воинственным человеком, как и могущественная герцогиня.
В следующий раз, когда Эккехард Палатин появился, чтобы провести урок,
она выразила свой гнев очень грубыми словами; если честно, она
поклялась «жизнью Хедвиги», что отомстит. Но её гнев
В тот день, по крайней мере, её настроение улучшилось благодаря приятному случаю, который
выставил её характер в более выгодном свете. Эккехард привёл с собой одного из своих младших учеников, чья детская красота вызвала восхищение герцогини. «Зачем ты привёл этого ребёнка?»
 — спросила она своего наставника, который ответил с присущей ему учтивостью:
«Ради греческого языка, милостивая госпожа, который, я надеюсь, он выучит из ваших уст». Затем мальчик, хорошо обученный стихосложению, как и все ученики Сент-Галла, произнёс экспромтом на латыни: —

 «Я бы хотел быть греком, если бы не был, госпожа, латынью».[136]

 Очарованная его остроумием, она притянула его к себе и, ласково поцеловав в лоб, усадила на скамеечку у своих ног,
потребовав, чтобы он немедленно сочинил для неё ещё несколько стихов. Ребёнок, смущённый этими непривычными ласками, посмотрел сначала на одного, потом на другого из своих учителей и, заикаясь, произнёс:

 «Я не могу сочинить достойные строки,
 Ибо слишком много выпил, мой господин, и опьянел».[137]

 Суровое сердце герцогини было покорено, и она
Маленький поэт встал перед ней, и она тут же научила его петь антифон «Мария и реки», который она сама перевела с латыни на греческий, и часто после этого приглашала его в свой замок и учила его сочинять стихи на греческом. Более того, она относилась к нему с такой нежностью, что чуть не избаловала его, и подарила ему Горация и несколько других книг, которые, как хотелось бы, чтобы Эккехард-младший назвал, и которые долго хранились в библиотеке. Я не буду продолжать рассказ о Руодмане, который был представлен в основном
ради этого изящного завершения. Ему было очень трудно
помириться с аббатом и герцогиней, хотя он и попытался
успокоить аббата, подарив ему очень красивого коня, который сбросил
своего всадника при первой же попытке сесть в седло, так что, несмотря
на всё мастерство, проявленное Ноткером Пиперисом-гранумом, бедный
аббат Буркхард ещё какое-то время ходил на костылях.

Школьные истории тех времён свидетельствуют о дружеских и отеческих
отношениях, которые существовали между учениками и их учителями.
 Мальчикам было чем заняться и чем развлечься, и
мы находим упоминания о беге, борьбе, плавании, прогулках по окрестностям и рыбалке. Иногда, как в Итоне или Харроу, визит членов королевской семьи приводил к дополнительному игровому дню, а в некоторые праздничные дни, как записано, их угощали вином и более изысканными блюдами за ужином. Хартманн, один из образованных учеников Марцелла, сохранил такую любовь к школе, что даже став аббатом, половину своего времени проводил среди мальчиков. И Соломон, товарищ по учёбе
Ратперта и Тутило, который из аббата стал епископом Констанца,
Точно так же он никогда не забывал своих старых учеников, потому что в своё время тоже был ферюлем, то есть помощником Исо в школе для мальчиков.
 Однажды, приехав в аббатство на рождественские праздники, на следующий день после Дня Невинных Младенцев, перед отъездом он заглянул в школу и, увидев, что учителя нет, подошёл к мальчикам, чтобы попрощаться с ними. Они окружили его в
ту же минуту, и самые сообразительные из них, не теряя времени,
потребовали своих прав. В школе издавна существовал обычай,
когда в классную комнату входил кто-то незнакомый, его могли взять в плен и не отпускать, пока он не выкупит себя подарком или услугой. Не обращая внимания на ранг своего гостя, они окружили его с дерзкой фамильярностью и объявили своим пленником. Добродушно приняв их игру, он позволил им делать с собой всё, что им вздумается. Тогда они подвели его к хозяйскому креслу и дали ему понять, что он не выйдет оттуда, пока не пообещает им что-нибудь ценное. «Хорошо, — сказал он, — раз вы посадили меня в хозяйское кресло, я воспользуюсь им».
авторитет учителя; приготовьте всех вас к порке ”. Это было
отомстить им с удвоенной силой, но мальчики были достаточно быстры
, чтобы найти способ сбежать. “Да будет так, - ответили они, - только мы сами”
заявляем, что пострадали, чтобы искупить свою вину, как мы поступаем с нашим учителем”.
“И скажите на милость, как это возможно?” - спросил епископ. «Сочиняя стихи, конечно», — ответили они, и он, согласившись на их условия, принялся сочинять небольшие стихотворные произведения, импровизируя на ходу, два из которых сохранились до сих пор. Очарованный их
Епископ встал и поцеловал их всех по очереди.
«Да, пока я жив, — сказал он, — я непременно выкуплю себя с честью». И
он так и сделал: созвав учителей, он приказал, чтобы с этого дня и
навсегда у мальчиков каждый год было три целых выходных после
праздника Невинных Младенцев, и чтобы в каждый из этих дней на
ужин им подавали мясные блюда с кухни аббата. Этот обычай
сохранялся до тех пор, пока не начались беспорядки, вызванные
венгерскими вторжениями.

Этот аббат Соломон был образованным и добрым человеком. Он
Он вёл литературную переписку с двумя епископами-братьями, Дадо из Вердена и Вальдрамом из Страсбурга, и большинство писем, которыми они обменивались, были в стихах. Кроме того, он был искусен в искусстве, и никто не умел так хорошо рисовать заглавные буквы для иллюминированных рукописей, как он. Даже став епископом, он не считал это занятие недостойным своей епископской руки. Он всегда поддерживал дружеские отношения с
колледжем Святого Галла и его студентами, любил поощрять их занятия
и забавляться их невинными выходками. И не только
Эти знаки внимания и интереса были дарованы священнослужителями, выбранными из числа членов общины. Все великие германские правители понимали ценность монастыря Святого Галла и часто посещали его лично. Оттон Великий говорил, что охотно разломал бы свою императорскую корону на куски, чтобы сохранить в этом аббатстве порядок. Его проницательный ум разглядел
огромные преимущества, которые должна была получить его империя от сохранения в её
пределах такого центра цивилизации. Он так заботился о благополучии
монастыря, что, по слухам,
В 968 году до него дошли слухи о нарушении дисциплины, и он воспользовался своей императорской властью в духе Карла Великого и назначил комиссию из аббатов и епископов для расследования. Они
составили хороший отчёт о состоянии монастыря, но император,
не удовлетворившись этим, отправил Кебона, аббата Лауресхейма, и ещё нескольких человек, чтобы обеспечить соблюдение устава в точности. Единственное нарушение, которое смогли обнаружить уполномоченные, заключалось в том, что воскресная песнь была слишком высокой тональности, а пост в пятницу был
слишком строгий. Отон не преминул воздать должное монахам и нанес
им личный визит, чтобы утешить их за беспокойство, которое он доставил
им своими королевскими уполномоченными. Говорят, что, помогая им
в хоре, он уронил свою палку, как будто случайно, и получил назидание
увидеть, что ни одна голова не повернулась, чтобы посмотреть на причину беспорядков
.

Эккехард рассказывает о другом королевском визите короля Конрада I.
он состоялся в 912 году. Король находился в Констанце на Рождество,
и после обеда епископ заговорил о процессиях, которые
В то время в аббатстве Святого Галла проходили празднества. «Почему бы нам не отправиться туда завтра?» — сказал король, и его придворные охотно согласились. На следующий день они очень рано отправились на лодках через озеро и добрались до аббатства, где провели три дня. Они особенно восхищались процессией детей, и, чтобы проверить их послушание, король бросил им яблоко, но никто из них даже не взглянул на него, чему он очень удивился. Он обедал с ними в трапезной и с удовольствием слушал, как мальчики по очереди читают. Когда они встали из-за стола, он отправил за золотом.
Конрад сунул им в рот по кусочку, и один из них выплюнул его, а Конрад
заявил, что из него выйдет отличный монах. Его визит закончился
приятным образом для детей, потому что, записавшись в послушники,
он подарил ученикам три дополнительных выходных дня и
оплатил расходы на большой пир, обеспечив их, как он сказал,
перцем для бобов. Когда Конрад II и его императрица
совершили аналогичный визит в 1033 году, они уговорили аббата Дитбальда
подарить им немецкую Псалтирь и книгу Иова, которые были
выписаны по Notker лабео, сокровище, которое стоит больше для сообщества
не много таких партий королевский перец.

Я так долго задерживался на истории Святого Галла, что оставил
мало места для ознакомления с другими монастырскими школами того периода.
Большинство из них в Германии отличались развитием искусства
, в котором они намного опередили своих итальянских современников.
Годесхард, преемник святого Бернварда Хильдесхаймского, полностью разделял его вкусы и продолжал его дело. Он даже основал в своём епископском дворце школу живописи, которая распространяла искусство
во всех немецких епархиях. Выбранные сюжеты в основном представляли собой сцены из Ветхого и Нового Заветов и предназначались для обучения неграмотных. Рио относит изобретение росписи по стеклу и изготовление первых ковров и драпировок ко второй половине X века. Эти новые отрасли промышленности сразу же были освоены монахами, и в монастыре Святого Флорана де
В 985 году в Сомюре была основана мануфактура по производству гобеленов,
украшенных цветами и изображениями животных. Когда-тоЛюбовь к природе, столь присущая монашеской душе, побудила их украшать свои монастыри лесными сценами, на которых люди, собаки, лошади и олени участвуют в охоте. Это, конечно, было отступлением от принципов, на которых основывалось искусство религиозной живописи, и в XII веке эти художественные капризы вызвали суровые упрёки святого Бернара, которому особенно не нравилось изображать чудовищ, таких как кентавры и четвероногие с рыбьими хвостами. Он считал, что в них есть что-то языческое.
и не соответствовали серьёзности религиозного дома. Гуго из
Сен-Виктора возражал даже против естественных изображений овец и быков;
«Может быть, хорошо, — говорил он, — что в монастырях есть картины
для назидания тех, кто не в восторге от библейских тонкостей, но для самих монахов лошадь или бык полезнее в поле, чем на картине». Однако эти пейзажные сюжеты были исключением; гораздо чаще монастырские картины
относились к типу, который в летописях описывается как «торжественные изображения».
Это были трогательные изображения Священных Страстей, сопровождавшиеся благочестивыми стихами, не без отсылки к той части монастыря, где они были установлены. Так, в уборной монахам предлагалось не только мыть руки, но и сердца; в трапезной — вспоминать о желчи и уксусе, которые наш Господь принял на Кресте; а в монастырском дворе — думать о том, как мирская суета проходит мимо нас бесшумным шагом. Великое аббатство Сен-Дени во Франции было покрыто резьбой и картинами, а на его дверях были изображены тайны Страстей Христовых и
Воскрешение; в то время как в монастыре была целая серия
картин, исторических и мистических, некоторые из которых были чрезвычайно
причудливыми, например, та, на которой был изображён святой Павел,
вращающий мельницу, и все пророки Ветхого Завета, приносящие мешок
зерна, чтобы его перемолоть, что символизировало его дар толкования
Священного Писания Ветхого Завета.

При изучении летописей этих ранних монастырских школ нельзя не обратить внимания на одну особенность, присущую
характеру их настоятелей. Повсюду мы видим одни и те же черты
радостный труд и определённая спокойная деятельность. Обратитесь к недавно обращённой в христианство земле Нормандии и послушайте, как Одерик Виталис описывает аббатов и настоятелей своего монастыря Святого Эврульта. На одной из страниц он описывает доброго аббата Теодориха, очень искусного писца, которому удалось собрать прекрасную библиотеку отчасти благодаря усердному труду его собственного пера и молодости, а отчасти благодаря «мягким просьбам». Затем был Осберн, красноречивый в речах, с живым
гением в области скульптуры, архитектуры и живописи. Как мы кажемся
Взгляните на его «величественную фигуру и голову, обильно
покрытую чёрными волосами с проседью!» Он всегда призывал
послушников совершенствоваться в чтении, пении и письме и
любил своими руками делать письменные принадлежности и восковые
доски для мальчиков. Или он расскажет нам о том многообещающем учёном, Уильяме, который был отдан в аббатство в возрасте девяти лет и был настолько прилежен в учёбе, что монахи прозвали его Григорием Вторым? Он не только стал отличным читателем и
Он был певчим и чрезвычайно искусным переписчиком, но так преданно изучал Священное Писание, что запечатлел в своей цепкой памяти послания святого Павла, Притчи Соломона и многие другие книги Ветхого и Нового Заветов.

 О другом юноше, который начал учиться в пять лет, а впоследствии стал учителем, тот же историк замечает, что его особым даром была способность к общению. Он умел делать всё интересным и рассказывал о самых обыденных вещах так, что это было восхитительно. Монахи никогда не уставали его слушать
перескажите повествования из Священного Писания или истории ученых людей.
Характер этих людей вызывает у нас восхищение не только как ученых людей.
студенты-монахи. Именно союз силы
с нежностью, учености со смирением делает их
такими дорогими и почитаемыми в наших глазах. Как редко в этих записях мы встречаем отвращение к каким-либо из этих проявлений педантичности и эгоизма, порождённых гордостью, которая была отсечена ножом религиозной дисциплины? Монахи были не просто учёными, и
Склонность к литературному тщеславию успешно подавлялась ежедневными
упражнениями в общинной жизни. В лучшие дни монашества труд
развивался рука об руку с литературой. Тот же человек, который в один
час занимался написанием комментария к Священному Писанию,
созданием христианских подражаний Горацию или Вергилию или
разработкой некоторых изысканных шедевров монастырского искусства,
в другой час оказывался занятым самыми простыми и скромными делами
на благо своих братьев. Лучший художник по стеклу одного средневекового монастыря должен был
оставил свои картины на произвол судьбы в печи, а сам отправился на поиски; и посланники Папы Римского, которые принесли кардинальскую шапку другому учёному монаху, застали его за работой на кухне. Таков был неизменный порядок, существовавший везде, где монашеский орден сохранял свою дисциплину в неприкосновенности. Так Одерик говорит о Роджере де
Уоррен, сын знаменитого графа Суррея, поступивший в аббатство Сен-Эвруль в возрасте сорока шести лет, никогда не кичился своим благородным происхождением или разнообразными достижениями, а предпочитал скромность.
Он занимался тем, что «чистил обувь братьев, стирал их чулки и с радостью выполнял другие обязанности, которые кажутся незначительными глупым или тщеславным людям». Однако он был очень искусным мастером и, закончив с обувью и чулками, посвящал остальное время работе в скриптории, где украшал Евангелия золотом, серебром и драгоценными камнями. И
историк не знает, как описать его приятный и музыкальный голос, его постоянное участие в богослужениях и его вежливое обращение с другими монахами, «всегда скромное по отношению к самому себе,
всегда щедр к другим, всегда готов к бдениям и невероятно скромен».[138] Какая благоухающая сладость исходит от таких заметок, как эти, появляющихся на фоне кровавых событий и насилия! Поистине, о монастырских школах можно сказать, что они были «как цветущие сады среди львиных логовищ!» Гунны
и сарацины свирепствовали вокруг них, но эти кроткие учёные бежали в
горы и в глушь и, строя свои гнёзда среди скал, в то время как мир
был залит новыми формами варварства, писали, изучали, преподавали,
молились и увековечивали
тот прекрасный характер, который, по словам Мишле, во все времена был отличительной чертой монахов; кротость, доброта и невинность. На них не влияли ни бури, ни потрясения окружающего мира. У них был свой собственный мир, отдельный от окружающего и возвышающийся над ним. Вся Европа могла быть охвачена войной, в то время как в Санкт-Галлене Тутило
составлял свой удивительный звёздный атлас, в котором были показаны все движения звёзд, а Ноткер сочинял гимны и песнопения, которые спустя столетия вошли в богослужение
Церковь. В то время как варвары разрушали всё вокруг,
они, не заботясь ни о славе, ни о выгоде, терпеливо закладывали
основы европейской цивилизации. Они формировали языки
Шиллера, Бэкона и Боссюэ; они создавали искусства, которым
современное мастерство тщетно пытается подражать; они сохраняли
кодексы древних знаний и бальзамировали мир, «лежащий во зле»,
сладким ароматом своих многочисленных добродетелей. Несомненно, именно о таких людях говорил Мудрец, описывая
та мудрость, которую Бог дал Своим избранным. Ибо они получили «истинное знание о том, что есть: о круговращении года и расположении звёзд; о природе живых существ, о рассуждениях людей, о разнообразии растений и свойствах корней», и в них был «дух разума, святой, единый, разнообразный, красноречивый, деятельный, непорочный, милый, любящий добро, благотворный, кроткий и добрый».[139]

Но прежде чем завершить наш обзор X века, мы должны
рассказать о его величайшей интеллектуальной славе: о человеке, чьи достижения
Он вызывал не только восхищение современников, но и
уважительное внимание даже тех писателей, которые меньше всего
были склонны верить в то, что из Средневековья может выйти что-то
хорошее. Учёные, о которых мы говорили до сих пор, если и считались
великими людьми своими современниками, то более поздние критики
отзывались о них с большим презрением. Они даже не позволяют себе предположить, что они могли быть полезны по-своему, переписывая тома, которые едва умели читать, поскольку мистер Берингтон считает, что даже в качестве переписчиков монахи были, к сожалению, праздными. Однако два имени ускользают от внимания
всеобщее забвение, в которое такие писатели охотно погрузили бы учёных Тёмных веков, — это Эригена Скот и Герберт.
 Я надеюсь, что нет злого умысла в предположении, что интеллектуальное превосходство этих людей не является их единственным основанием для освобождения от нападок, которыми так щедро осыпали их сокурсников. Независимые взгляды Эригены обеспечили ему расположение всех последователей рационалистической школы, в то время как _предполагаемое_ обстоятельство, что Герберт получил свои научные знания в
Арабская, а не христианская академия, не говоря уже о том, что он
когда-то был вовлечён в спор со Святым Престолом, возможно, сыграли
некоторую роль в том, что он получил более щедрую индульгенцию.
Признание его заслуг не означало, что нужно было отдавать должное
христианским учителям, потому что если Герберт и закончил свои дни на
кафедре Святого Петра, то, по крайней мере, нашим историкам
приятно осознавать, что он начал свою жизнь в мавританских школах
Гранады.

Увы, это утешение! они больше не пользуются им. Современные исследования,
которые нарушили так много освященных веками традиций, доказали
Нет никаких сомнений в том, что Герберт не был обязан своим образованием ни маврам, ни язычникам, что его образование было исключительно христианским и что, какой бы ценностью ни обладал Герберт как учёный, заслуга в этом принадлежит христианским школам Железного века. Трудно развеять столь романтичные легенды, в которых молодой учёный Герберт благодаря благосклонности прекрасной мавританской девушки получает в своё распоряжение колдовскую книгу её отца-волшебника, мистическую
Счеты - и вернуться в Европу с нечестивым сокровищем, которое было
чтобы пролить свет сарацинского учения на тусклые умы
христианского мира. Но недавнее открытие подлинных мемуаров этого
знаменитого монаха, чьё имя так широко прославило его эпоху,
написанных его собственным учеником Ришером из Реймса, рассеяло
все сомнения, которые до сих пор омрачали его историю.[140]

Мало что известно о его ранней жизни, кроме того, что он был сыном бедных родителей, уроженцем Орийяка в Оверни и поступил в монастырь этого города ещё юношей, примерно в конце IX века. Он уже начал учиться
в грамматике, когда Боррель, граф Барселонский, приехал в монастырь
с паломнической миссией. Аббат, узнав от него о превосходных школах,
которые тогда процветали в Испании, попросил его взять с собой
нескольких молодых монахов, и Герберт, соответственно, отправился
с графом в Испанию и был назначен к Хатто, тогдашнему епископу Вича в
Каталонии, где он подружился с Варином, аббатом Кусана, одним из
самых образованных людей своего времени. Из этого отчёта,
подлинность которого не вызывает сомнений, следует, что
популярное представление, согласно которому Герберт приобретал свои знания
среди арабов, неверно, и все романтические истории, связанные с
приобретением им таинственных счетов, растворяются в воздухе.
Несомненно, христианские школы Испании извлекли немалую выгоду
из своей близости к арабским университетам, и науки
математики и астрономии, естественно, были теми, которые развивались наиболее
успешно. Герберт добился необычайных успехов и в том, и в другом;
и когда он сопровождал Борреля и Хатто в их следующем паломничестве в
Рим, папа Иоанн XIII. Вскоре он обнаружил его таланты. В X веке, по-видимому, не слишком ценили свободу личности, потому что, когда стало известно, что молодой монах хорошо разбирается как в музыке, так и в математике, ни одна из которых тогда не преподавалась в Италии, папа не стал медлить и сообщил об этом императору Оттону I., который попросил его не позволять монаху возвращаться в Испанию. Герберта, соответственно, самым нежным образом похитили и
без промедления отправили ко двору Оттона, где его допросили как
что касается его знаний, он ответил, что неплохо разбирается в математике, но не знает логики, которую очень хотел бы изучать. Случилось так, что в то время
 Жерар, архидьякон Реймса, превосходный логик, был послан в качестве посла к Оттону от Лотаря, короля Франции, и Герберт наконец добился от императора разрешения вернуться домой вместе с ним, чтобы преподавать математику и изучать логику в школах этого города. Адальберон в то время был архиепископом Реймса, и он сразу же
поручил руководство школой при соборе
молодой профессор. Рише даёт очень точное описание метода, которому он следовал. Он начал с «Диалектики Аристотеля»,
проходя и тщательно объясняя положения каждой книги. Он особенно подробно объяснил введение Порфирия и
перешёл к «Категориям» и «Топике» того же автора, переведённым с греческого на латынь Цицероном и прокомментированным в шести книгах консулом Манлием. Точно так же он читал лекции по
четырём книгам о различиях по содержанию, двум книгам о категорических силлогизмах и одной
книга «Разделения» и одна из книг «Определений». И здесь читатель не сможет не заметить, что эти логические лекции, должно быть, были плодом исследований, проведённых не в Испании, а во Франции, поскольку до приезда Герберта в Реймс, по его собственному признанию, он ничего не знал об этой науке. После того как он провёл своих учеников
по этому курсу, говорит Ричер, он приступил к обучению их
искусству риторики и исходил из того, что в этой области
знаний необходимо знание классических поэтов. Поэтому он читал и объяснял Вергилия, Стация и
Теренций; затем сатирики Ювенал, Персий и Гораций, и, наконец, Лукан. После этого его ученики упражнялись в спорах, которым он обучал с таким мастерством, что это мастерство никогда не проявлялось; это, как отмечает его биограф, считается совершенством ораторского искусства. Затем он популяризировал науку о музыке[141]; а что касается арифметики, математики и астрономии, то он сделал эти сложные науки лёгкими и увлекательными. Ричер посвящает несколько страниц
описанию различных инструментов, которые он сконструировал, и
Герберт изобрёл способ сделать астрономию понятной для глаз своих учеников. Круглый деревянный шар, _полюсы которого наклонены к горизонту_, изображал мир, а различные астрономические и географические явления представлялись другими кругами. На самом деле, судя по подробному описанию автора, мы вынуждены заключить, что Герберт демонстрировал на своих лекциях два вполне приличных глобуса — земной и небесный. Но самым большим благом, которое, как принято считать, он даровал европейским школам, было появление этого чудесного стола,
«В котором девять цифр представляли все числа и в своих бесконечных комбинациях позволяли производить все умножения и деления».
 Это был мистический абак, без сомнения, основа нашей нынешней системы счисления. Он состоял из таблички, на которой были нанесены три столбца, иногда в виде фиксированных линий, иногда в виде рассыпанного по поверхности песка; и в этих столбцах цифры располагались по единицам, десяткам и сотням. Метод, использовавшийся для
выполнения вычислений даже с помощью этой десятичной
системы, как объяснял Герберт в нескольких трактатах, был, однако,
чрезвычайно сложный, хотя, вероятно, это было значительное улучшение по сравнению с
неуклюжими изобретениями, к которым прибегали прежние ученые.
Однако в какой степени счеты следует рассматривать как новое изобретение,
представляется более чем сомнительным. Его история стала предметом
интересных современных исследований, и, по-видимому, результатом является то, что
система счисления, используемая и объясненная Гербертом, не содержала
в себе ничего, что было бы неизвестно Боэцию.[142] Тем не менее,
он, безусловно, прояснил и популяризировал науку о
арифметика, которую с этой эпохи начали изучать более серьезно.

Нелегко передать какое-либо представление об энтузиазме, вызванном
Лекции Герберт, или волну ученых, которые стекались к нему не
только со всех уголков Франции, а из Германии, Италии и
Британские Острова. Брукер осторожно повторяет старую клевету, которая
представляет тупые головы его современников как приписывающие его
превосходную науку эффекту магии. «Познания Герберта в области природы, — говорит он, — настолько превосходили познания его современников, что
современники считали, что он обладал магическими способностями;
_а Бенно, кардинал, который затаил на него обиду за то, что он выступал против Римской церкви, выдумал историю о том, что он общался с дьяволом». Увы, историку-правдолюбцу! Это круглое утверждение должно быть поставлено в один ряд с другим утверждением из того же источника, касающимся суда над Полидором Вергилием в инквизиции. Несомненно, было искушением представить человека, который обвинил гения в том, что он волшебник, одним из тупых ортодоксов, движимых злобой.
Он действовал из рвения, проявленного в интересах Римской кафедры, но факты говорят
прямо противоположное. Бенно, ревностный кардинал, который затаил обиду на Герберта за его противодействие Папе Римскому, сам оказался раскольником и сторонником антипапы; и вместо того, чтобы быть современником Герберта, он жил столетие спустя, во времена святого Григория VII, и включил эту драгоценную историю в сочинение, целью которого было очернить римских понтификов[143]. Справедливости ради следует добавить, что не только
Он был невиновен в колдовстве, но был выше всякой мелочной зависти и корысти и страстно желал поделиться своими открытиями со всеми, кто был готов их принять.
 Не довольствуясь обучением своих учеников, он переписывался со схоластами из Тура, Санса, Флёри и Орийака и не жалел ни сил, ни средств на пополнение своей библиотеки. В этой работе ему щедро помогали друзья, разбросанные по всей Европе. Именно в его «Посланиях» мы видим проблески той поразительной умственной деятельности, которая была ему свойственна.
Он интересовался всеми науками и никогда не останавливался, пока не изучил их досконально. В одном из писем он просит своего архиепископа одолжить ему «Цезаря» и предлагает взамен восемь томов Боэция и несколько превосходных геометрических фигур. В другом письме он просит монахов из Орийака прислать ему испанский трактат об умножении и делении и направляет их в работе по исправлению рукописи Плиния. Затем мы снова видим его пишущим о
медицине, которой он и его ученики уделяли много внимания
уделяли много внимания и в чём следовали за греческими мастерами. На самом деле именно разносторонность его знаний сделала
Герберта чудом света в глазах его современников. Они говорили, что он знал всё и знал всё одинаково хорошо. Если это и было преувеличением, то несомненно, что он обладал редкой способностью уделять внимание очень широкому кругу вопросов,
хотя естественная философия, безусловно, была его особой страстью.

Все еще возглавляя свою школу, Герберт создал несколько
трактаты по астрономии, математике и геометрии; о создании
астролябии, квадранта и сферы, а также по
риторике и логике. Монах Дитмар рассказывает нам, что, когда он был в Магдебурге
со своим старым учеником Оттоном III, он сделал часы, которые
тикали в соответствии с движением Полярной звезды, за которой он
наблюдал через своего рода трубку. Другой автор говорит о сконструированных им гидравлических
органах, в которых ветер и необходимые движения
создавались с помощью кипящей воды. Эти неясные
упоминания, по-видимому, указывают на то, что колесные часы, телескоп,
Герберт знал о силе пара за целых три столетия до того, как Роджер Бэкон, наш соотечественник, сделал это открытие. Герберт преподавал не только в Реймсе. Пересекая Альпы, он побывал в большинстве городов Северной Италии,
которые тогда подчинялись его великому покровителю Оттону I. В 970 году он также посетил
Рим в сопровождении епископа Адальберона и в Павии встретился с
императором вместе со знаменитым саксонцем Отерихом, который, как мы
видели, занимал должность схоластика в епископской школе в
Магдебурге. Отерих к тому времени пользовался репутацией
Будучи величайшим учёным своего времени, он, возможно, считал себя кем-то вроде литературного диктатора. В течение предыдущего года он испытывал немалое беспокойство из-за растущей с каждым днём известности французского профессора и отправил одного из своих учеников-саксов в Реймс, чтобы тот подробно рассказал ему о методе Герберта по разделению наук. Саксонец вернулся с неудовлетворительным отчётом. Герберт обычно представлял физику
и математику как равноправные и независимые науки. Но ученик Отерика,
чья голова была не самой ясной, заставил его учить
физика подчинялась математике, как вид — роду.
 Исходя из этого, Олимпиан решил, что ничего не смыслит в философии, и, прибыв ко двору императора Отона I, заявил об этом перед собранием учёных мужей. Отон, который сам страстно увлекался этими исследованиями, не был удовлетворён и решил докопаться до сути. Поэтому он воспользовался присутствием Герберта в Павии, чтобы открыть грандиозный научный турнир, и пригласил всех учёных своей империи стать его свидетелями
спор между первым учёным Франции и первым учёным Германии. Он сам председательствовал на конференции и открыл её кратким выступлением, в котором очень ясно объяснил суть спора. Затем Отерик начал свою атаку, сначала устно, а затем письменно. Конференция длилась весь день, и
Герберт, который ссылался на авторитеты Платона, Порфирия и Боэция,
всё ещё говорил в ответ, когда император дал сигнал к завершению дебатов. Слава Герберта никогда не была столь велика
прославленный, он вернулся во Францию, нагруженный великолепными дарами.

 Его дальнейшая карьера была полна невзгод, но в 990 году благодаря влиянию его ученика-императора Оттона III он был избран епископом Равенны, а девять лет спустя — папой римским.  Это был великий день в истории науки, когда философ Герберт стал папой римским Сильвестром II, и он принёс немалое удовлетворение его ученикам. Половина прелатов и князей Европы
гордились тем, что называли его господином, и большинство из них воздавали ему должное.
Среди них были наш святой Этельвольд, Фульбер Шартрский,
провидец своего времени, и Роберт, король Франции, сын Гуго
Капетинга, самый религиозный и образованный монарх своего времени. Король
Роберт хорошо разбирался во всех гуманитарных науках, но любовь к
музыке, которую он унаследовал от своего учителя, превратилась в страсть.
Даже после того, как он взошёл на престол, он посвящал немалую часть своего времени сочинению гимнов и мотетов, к негодованию
своей королевы Констанции, которая однажды спросила его, если он должен сочинять, то
сочините что-нибудь для _нее_. Роберт сел и сочинил гимн
_O Констанция мучеников!_ и королева, которая, к счастью, ничего не понимала в латыни, осталась довольна, вообразив, что в основе стихотворения лежат её собственные достоинства. Он часто помогал в хоре Сен-Дени, одетый в королевскую мантию, пел вместе с монахами и руководил пением. Биограф Роберта утверждает, что он всегда держал в руках книгу и носил Псалтирь на груди. Однажды он посетил Рим и во время папской мессы положил на алтарь в качестве подношения сложенный пакет, который
По его большому размеру и весу слуги решили, что он из золота. Однако, открыв его, они обнаружили, что это всего лишь точная копия его антифона «Корнелий Центурио». Восхищаясь почерком и музыкальными нотами, а также гениальностью и благочестием автора, Папа пожелал, чтобы отныне этот антифон всегда исполнялся на празднике Святого Петра, частью богослужения которого он до сих пор является.

Не менее образованным был другой королевский ученик Герберта, Оттон Немецкий,
прозванный «чудом света», чья ранняя смерть помешала его
Герберт в полной мере воспользовался преимуществами своего образования, как и ожидали все, кто знал о его исключительных способностях. Помимо этих выдающихся учеников, у Герберта были и другие, из всех слоёв общества. Многие авторы утверждают, что великий святой Этельвольд какое-то время учился у него, и быстрое развитие математических исследований в Англии и других странах в этот период, несомненно, связано с импульсом, который им придал учитель из Реймса. Его гений был в высшей степени
_научным_, и именно этот характер мы находим в
Большинство его последователей были образованнее. Так, Ришер, монах, из истории которого взято большинство приведённых выше подробностей, был особенно искусен в медицине. В качестве примера усердия, с которым монахи X века стремились к знаниям, я могу привести очень любопытный рассказ о том, как он однажды отправился в опасное путешествие, чтобы изучить одну книгу по своей любимой науке. «Это было
в 951 году, — говорит Рише, — когда мой разум, будучи сильно и глубоко
Занимаясь изучением литературы, я давно лелеял страстное желание изучить логику Гиппократа Косского. Однажды я случайно встретил в Реймсе всадника, ехавшего из Шартра. Я спросил его, кто он такой и зачем приехал, и он ответил, что он посланник Эрибранда, секретаря Шартра, и что он хочет поговорить с неким Ришером, монахом из Сен-Реми. Как только я услышал имя своего друга и
содержание его послания, я сказал незнакомцу, что я и есть тот, кого он ищет.
Тогда мы обнялись, и он отдал мне письмо.
Я получил письмо, в котором, как я понял, было приглашение приехать в Шартр и ознакомиться с «Афоризмами». Я был очень рад этому и, взяв с собой слугу, решил проводить всадника обратно в Шартр. Единственной помощью, которую я получил от своего аббата, была одолженная мне одна из тягловых лошадей. Без денег, без смены одежды и без всего необходимого для путешествия, я отправился в путь и добрался до Орбэ, где меня не только радушно приняли, но и оказали мне большую помощь своими благородными дарами.
так что на следующий день я смог добраться до Мо. Однако, войдя в лес с двумя моими спутниками, мы попали в несколько передряг: обманутые его дикими и изрезанными тропами, мы, дойдя до перекрестка, свернули не туда и сбились с пути на шесть лиг.

«К тому времени, как мы миновали Шато-Тьерри, моя лошадь, которая
сначала казалась мне чем-то вроде Буцефала, начала отставать на дороге
так же лениво, как если бы она была ослом. Солнце уже садилось, и
быстро пошёл дождь. В этот момент лошадь, измученная
изнемог от усталости, упал под седоком, и бедное животное испустило дух, как будто в него ударила молния. Это случилось, когда мы были примерно в шести милях от города Мо. Моё волнение и беспокойство из-за этой катастрофы можно понять: мальчик, совершенно неопытный в таких ситуациях, беспомощно лежал на дороге рядом с мёртвой лошадью. Там же лежал багаж, который некому было нести; с тёмного и пасмурного неба лил дождь, а
солнце только-только показалось на горизонте. По милости Божьей, благоразумная мысль,
Однако кое-что пришло мне в голову. Я оставил мальчика на дороге
с багажом, сказав ему, что он должен отвечать, если его спросят
путники, и убедив его не поддаваться желанию вздремнуть.
 Затем в сопровождении всадника из Шартра я отправился в
Мо. Света едва хватало, чтобы разглядеть мост, и при осмотре
его меня постигло новое несчастье. Он был настолько разрушен и в нём были такие огромные дыры, что даже днём его вряд ли можно было пересечь без риска. Однако Шартрский всадник оказался наготове. Напрасно поискав лодку, он вернулся
Он добрался до моста и с Божьей помощью сумел переправить через него лошадей. В некоторых местах он прикрывал огромные дыры своим щитом, чтобы поддержать ноги животных; в других местах он плотно прижимал друг к другу разошедшиеся доски и, то наклоняясь, то выпрямляясь, то удерживая животных вместе, то отделяясь от них, сумел благополучно перебраться через мост. Это была ужасная ночь, и всё вокруг было погружено во тьму, когда я добрался до церкви Святого Фаро, где меня радушно приняли
Монахи встретили нас добрыми словами и угостили обильным ужином. Всадника
тотчас же отправили обратно с другими лошадьми, он снова проехал по
опасному мосту и отправился на поиски бедного мальчика, которого мы
оставили на дороге. Он догнал его во вторую ночную стражу. Он сразу же привёз его в город, но, опасаясь
в третий раз пытаться пересечь мост, они решили
переждать ночь в бедной хижине, а на рассвете появились
у ворот монастыря, полумёртвые от голода. Им сразу же
дали еду, а лошадям — овёс и солому.

«Оставив спешившегося мальчика с аббатом Августином (из Сен-Фаро), я
поспешил в Шартр с всадником, откуда отправил лошадей,
которые привезли мальчика из Мо. Когда он вернулся и я
успокоился, я сразу же приступил к серьёзному изучению
«Афоризмов» Гиппократа вместе с господином Эрибраном, человеком,
отличавшимся не только учёностью, но и вежливостью. Но
в этих «Афоризмах» я узнал лишь о предвестниках болезней, и это знание не удовлетворило меня. Я хотел также
чтобы изучить ещё одну книгу, показывающую сходство между Гиппократом,
Галеном и Сураном. Её я тоже получил от Герибранда, который был
прекрасно осведомлён в науке, которой посвятил себя.
В самом деле, в медицине, фармакологии, ботанике и хирургии
не было ничего, что было бы ему неизвестно». Возможно, Ричер
преувеличивал, говоря о том, что его друг был образован, но кто
может не восхищаться его упорством в преодолении таких трудностей,
как путешествие, с единственной целью — пополнить свои научные
знания, прочитав одну драгоценную книгу?

Упомянем усовершенствования, внесённые Гербертом в изучение музыки. Чуть позже более важное дополнение к той же науке сделал Гий, монах из Помпозы, которого обычно называют Гием из Ареццо, по названию города, где он родился. Он получил образование в возрасте восьми лет в монастыре Помпозы и, будучи хорошо разбирающимся в музыке, преподавал церковное пение детям, воспитывавшимся в монастыре. Но огромные трудности, с которыми он столкнулся, заставили его задуматься о том, нельзя ли использовать какой-нибудь метод
не было придумано способа упростить нотную запись. До сих пор
звуки музыкальной гаммы обозначались только первыми семью
буквами алфавита или нотами, как это было принято в аббатствах
Корби и Санкт-Галлен, что действительно показывало относительную
длину и ценность каждого тона, но не делало их последовательность
понятной для глаза. Долго искав простую и точную систему, Ги однажды распознал в распеве, с которым обычно исполнялся гимн святого Иоанна Крестителя, восходящую диатоническую
гамма, в которой первый слог каждой строки занимал одну ноту:
_Ut queant laxis_--_Resonare fibris_--_Mira gestorum_--_Famuli
tuorum_,--_Solve polluti_--_Labii reatum_--_Sancte Ioannes_. Он
занялся тем, что обучил этому пению своих учеников и познакомил их с диатонической последовательностью слогов: _ut_, _re_, _mi_, _fa_, _sol_ и _la_. Затем он расположил ноты на линиях и интервалах и таким образом создал нотный стан с соответствующими ключами. Благодаря этим усовершенствованиям он обнаружил, что может за несколько
месяцев, чтобы научить ребёнка тому, чему при старой системе
человеку было бы трудно научиться за многие годы.
Однако из-за его открытия поднялась такая буря
зависти, что он был вынужден покинуть монастырь;
и в 1024 году он отправился в Рим, где папа Иоанн XIX.
тепло принял его и его недавно изобретённую гамму.

«Папа, — говорит он, — любезно принял меня и долго беседовал со мной, задавая множество вопросов и перелистывая страницы
мой антифонарий, казалось, был для него чем-то вроде чуда. Он
нарушал его правила и не вставал со своего места, пока не
пытался выучить стих, который никогда не слышал, и, к своему
великому удивлению, обнаруживал, что может это сделать». Гаю не
разрешали покидать Рим, пока он не пообещал вернуться следующей
зимой и регулярно давать уроки музыки Папе Римскому и его
клирикам. Лучи папского благоволения вскоре рассеяли тучи, но
скромный монах нисколько не возгордился своим триумфом. Он лишь
радовался тому, что смог распространить знания об открытии, которое
было бы полезно для других. «Замысел Провидения, — пишет он, — неясен, и ложь иногда торжествует над истиной, и Бог допускает это, чтобы мы, преисполнившись самоуверенности, не понесли утрату. Ибо только тогда то, что мы делаем, будет хорошим и полезным, когда мы относим всё, что делаем, к Тому, кто сотворил нас. Бог вдохновил меня
знанием, я донес его до сведения стольких, кого мог, до тех пор, пока
в конце концов, если я и те, кто был до меня, не усвоили
_Cantus_ с чрезвычайным трудом те, кто придут после меня, делая это
с большей легкостью, могут молиться за меня и моих товарищей по труду, чтобы
мы можем обрести вечную жизнь и искупить свои грехи».

 В то самое время, когда Герберт поражал мир чудесами своего гения, простая монахиня из Гандерсхайма достигла литературного совершенства, что тем более примечательно, что она достигла его исключительно в стенах своего монастыря.
 Этот монастырь был основан одновременно с Новым Корби, и его целью было специально обеспечить образование саксонских женщин. Поэтому особое внимание уделялось поддержанию школы в надлежащем состоянии.
и среди монахинь всегда поддерживались традиции учёности. Придя в упадок в IX веке, монастырь был восстановлен графом
Линдольфом, чья дочь Хатмуда стала аббатисой в 856 году. Её жизнеописание было написано её братом Агиусом, или Эгбертом. Хатмуда была большой любительницей литературы. «С детства, — говорит её брат, — она
совсем не интересовалась красивой одеждой, головными уборами, лентами, гребнями,
серьгами, ожерельями, браслетами, носовыми платками, поясами и духами,
обладание которыми и ношение которых пробуждает амбиции стольких людей
женщины”. Она предпочитала молиться и учиться, и “урокам, к которым
других приходилось принуждать побоями, она охотно применяла себя
, отдаваясь им с неутомимым рвением”. Когда она
стала настоятельницей, она больше всего желала продолжать те священные занятия,
которыми монастырь когда-либо был так знаменит. «Она настаивала на изучении Священного Писания, и тех, кто посвящал себя чтению, она очень любила, но не допускала к такому же близкому знакомству тех, кто проявлял леность». Её заботы были щедро вознаграждены, и школа в Гандерсхайме выпустила целую череду
Среди них была Хросвита, четвёртая аббатиса, которая умерла в 906 году и была автором трактата по логике, пользовавшегося большим уважением среди учёных того времени.[144]

 Именно об однофамилице этой прекрасной логики мы сейчас и поговорим — Хросвите, монахине из Гандерсхайма, как её называют. Она родилась в 940 году и воспитывалась в монастырской школе, где изучала греческий и латынь, философию Аристотеля и другие гуманитарные науки. Нам часто говорят, что подобные выражения, какими бы великолепными они ни казались на бумаге, в жизни превращаются в
Если бы мы могли оценить их ценность по реальному объёму знаний, которые они представляют, то увидели бы, что они незначительны. Однако в случае с Хросвитой истинная природа её эрудиции не вызывает сомнений. Она оставила после себя труды, которые привлекли внимание даже современных критиков, которые сходятся во мнении, что латинские стихи этой малоизвестной монахини X века — это шедевры классического вкуса и поэтического гения. Помимо панегирика трём Оттогам, она
написала восемь стихотворений на различные религиозные темы, некоторые из них
взятые из жизни нашего Господа и некоторые из легенд о святых; а также семь прозаических драм в стиле Теренция, представляющих собой рассказы о святых женщинах и восхваляющих целомудрие.
 Отмечая деликатность чувств и правильность стиля, критики отмечают, что эти драмы служат косвенным доказательством её совершенного владения науками о музыке, астрономии и диалектике, которые тогда преподавались в школах. В одном из них она как бы извиняется за то, что сама училась, что
В этом есть некая женская грация, более очаровательная, чем вся её логика.
Это происходит в драме «Пафнутий», где после философского
разговора об искусстве музыки один из учеников святого
спрашивает его:

«Откуда ты черпаешь все эти знания?» — и тот отвечает: «Это лишь
малая капля, которую я собрал из вечно текущих источников
науки, и теперь я хочу поделиться ею с вами».

_Дис._ «Благодарю вас за вашу доброту, но тем не менее меня пугает предостережение апостола: «Бог избрал глупых этого мира, чтобы посрамить мудрых».

_Паф._ «Глупцы и мудрецы будут одинаково посрамлены перед Богом, если
будут творить зло».

_Дис._ «Этого нельзя отрицать».

_Паф._ «Как, скажите на милость, можно лучше использовать искусства и
науки, чем во славу Того, кто сотворил всё, что мы можем познать, и кто
одновременно даёт нам и материал, и инструменты для познания?»

_Дис._ «Конечно, это лучший способ использовать науку».

_Паф._ «Да, потому что чем больше мы знаем о восхитительных законах, по которым
Бог регулирует вес, количество и пропорции всех вещей, тем сильнее
наше сердце будет пылать любовью к Нему».

Где мы найдём более замечательное учение, чем это, по столь сложному
вопросу об опасности интеллектуальных занятий? Опасны они только тогда,
как справедливо утверждает Хросвита, когда мы перестаём относить их к Тому,
кто, как она так прекрасно выразилась, «даёт нам одновременно и материал, и инструменты для познания»; но они хороши, святы и желанны, когда, давая нам более совершенное знание о Нём, наполняют наши сердца Его любовью. О том, что это был её собственный случай, мы можем судить по скромному предисловию, открывающему её первый сборник стихов.

«Вот, — говорит она, — небольшая книга, написанная простым языком, хотя и стоила автору немалых усилий и стараний. Я предлагаю её на суд тех добрых судей, которые скорее исправят автора, чем будут его критиковать. Ибо я охотно признаю, что в ней много ошибок как в отношении правил композиции, так и в отношении просодии; но я думаю, что тот, кто честно признаёт свои недостатки, заслуживает снисхождения и дружеской поправки. Если кто-то посчитает, что я позаимствовал некоторые
сюжеты из книг, которые некоторые считают апокрифическими, я должен
объясняю, что это не результат самонадеянности, а следствие незнания,
поскольку, когда я начинал свою работу, я не знал, что они считаются сомнительными. Как только я узнал об этом, я перестал их использовать. В остальном я прошу снисхождения, поскольку не уверен в себе. Лишенный большинства учебных пособий и будучи еще молодым, я был вынужден работать в уединении в сельской местности, вдали от помощи ученых. Я создал свою маленькую работу в одиночку и без посторонней помощи, путём многократных
сочинения и исправления. Основное содержание я почерпнул из Священного Писания, которому меня обучали в этом монастыре Гандерсхайма, сначала мудрая и благословенная настоятельница Рихардис, а затем монахиня, сменившая её на этом посту, и, наконец, превосходная Герберга, королевского происхождения, под чьим руководством я сейчас живу. Она была младше меня по возрасту, но старше по знаниям и сочла своим долгом
развивать мой ум с помощью чтения хороших авторов, в чём её также
наставляли образованные наставницы. Хотя искусство
Стихотворения — дело трудное, особенно для женщины, но я осмелилась, уповая на Божественную помощь, изложить темы этой книги в героических стихах. Моей единственной целью в этом труде было не дать заржаветь таланту, вверенному моему попечению. И я хотела с помощью молота преданности заставить его издать несколько сладостных звуков во славу Божью. Итак, дорогой читатель, если ты мыслишь
по-божески, ты знаешь, как восполнить пробелы в этой книге. И если ты найдёшь в ней что-то хорошее, возблагодари за это Бога
только, и ничего мне приписываете, но недостатки; при этом, однако,
упрекая меня за них слишком сильно, но оправдывать их
поблажку откровенное признание, которого заслуживает.”

Скромность Хросвиты должна была выдержать испытание лестью со стороны
литературного мира, и она выдержала его хорошо. Есть фразы, разбросанные
по ее произведениям, которые показывают, насколько точно она оценила
поверхностность интеллектуального тщеславия и как мало оно имело влияния
на ее сердце. «Довольно часто, когда любопытство удовлетворено, — пишет она, — мы не находим ничего, кроме печали». В предисловии к
В своих прозаических драмах она с неподдельной простотой признаёт одобрение, которое получила от учёных мужей. «Я не могу не удивляться, — говорит она, — тому, что вы, столь сведущие в философии, считаете скромное произведение простой женщины достойным вашей похвалы. Но когда вы из милосердия поздравляете меня, вы восхваляете дарующую мне благодать, веря, что те немногие знания, которыми я обладаю, превосходят слабость моего пола. До сих пор я едва ли осмеливался показывать
мои скромные деревенские произведения, но, воодушевлённый вашим мнением, я теперь буду чувствовать себя увереннее в писательстве, если Бог даст мне силы. И всё же я чувствую, как меня разрывают на части два противоположных чувства — радость и страх. Я от всего сердца радуюсь, что Бог и Его милость восхваляются во мне, но я боюсь, что люди сочтут меня лучше, чем я есть.
Я не собираюсь отрицать, что с помощью Божьей благодати я приобрёл
определённые познания в искусствах, ибо я такое же существо, способное
к обучению, как и другие; но я признаю, что, предоставленный самому себе,
я ничего бы не знал».

Эти отрывки не требуют комментариев. Они доказывают нечто большее, чем основательность обучения в монастырской школе Гандерсхайма. Как искусно учителя Хросвиты, направляя её интеллектуальные труды, сохраняли при этом её женскую скромность, почти детскую наивность и глубокое религиозное смирение! В их программу обучения входили более важные вещи, чем просто знание гуманитарных наук; мудрость, «началом которой является стремление к дисциплине» и в которую «не проникает ничто нечистое». Под их руководством гений юной поэтессы
она была защищена покровом смирения от коварной гордыни;
и хотя мы восхищаемся её научными достижениями, её скромность и
откровенность в то же время покоряют наши сердца.

 И этой приятной картиной мы завершим нашу главу,
надеясь, что монахине из Гандерсхайма будет позволено привнести
немного красоты и аромата в суровые анналы Железного века.[145]




 _Глава XI._

 ШКОЛЫ БЕКА.

 С 1000 ПО 1135 ГОД.


 К концу десятого века мы можем сказать, что
наше последнее прощание с Тёмными веками. Уже на горизонте мы видим зарю периода более яркого интеллектуального света, который вскоре возвестит о начале блистательной эпохи. И всё же, надо признать, мы с некоторым сожалением прощаемся с теми далёкими веками и в глубине души желаем, чтобы «их добрая тьма стала нашим светом». Приближающийся рассвет гасит
тихие звёзды, и в суматохе интеллектуальной жизни, в которую мы вот-вот окунёмся, наше сердце тревожится, как бы чего-нибудь не случилось.
Очарование, которое до сих пор окружало историю христианских
школ, возможно, будет утрачено. В наших исследованиях уже появился новый элемент,
который легче почувствовать, чем описать. Карьера Герберта, какой бы блестящей она ни была,
не производит такого же впечатления, как карьера Беды; мы чувствуем преобладание
схоластического над религиозным характером; и мы думаем о нём не как о монахе, а как о
математике. Теперь этот элемент будет встречаться гораздо чаще,
и, что ещё хуже, во многих случаях он будет сопровождаться
уродливые формы гордыни, любви к новизне и корысти, которые слишком часто приводят к ереси и открытому неверию. Цель этих страниц — не в том, чтобы рисовать фантастические картины, а в том, чтобы изучать прошлые века, чтобы установить в нашем сознании истинный стандарт христианской науки; отличать ценное от презренного, ложные огни разума от тех, что зажигаются у алтаря;
и поэтому нам придётся привести несколько таких печальных
примеров при ярком и честном свете дня, чтобы мы могли лучше понять, что
эти принципы, забывчивость, которая делает интеллектуальной
культура опасно для Веры.

До сих пор мы слышали, но мало опасностей интеллекта.
Ученость, в глазах старых монашествующих, была сестрой-близнецом
молитвы. Они почти с таким же успехом могли подумать о предчувствии опасности
в своей Псалтири, как и в своей грамматике, и действительно, цель, с которой
они использовали их обоих, была по существу одинаковой. Среди персонажей, упомянутых на предыдущих страницах, как мало тех, кто
пострадал от тщеславия или корысти! Скот Эригена действительно
Известным примером самодостаточного рационалиста является Оттерик из
Магдебурга, который, как говорят, умер от разочарования из-за того, что не получил
епископство; но такие случаи — редкие исключения, и хотя другие, несомненно,
существовали, они не фигурируют в истории и не характеризуют профессию
схоласта. Как класс, педагоги Средневековья были самыми бескорыстными людьми.
Бедность считалась не случайностью в жизни студента,
а одной из самых почётных её черт, и было чем-то чудовищным и постыдным, если человек продавал свои знания
за золото. Это, конечно, было связано с религиозным взглядом на учёность;
она была духовной продукцией, продажа которой считалась почти такой же симонией, как продажа бенефиция.
Если и встречаются иногда подобные отвратительные случаи, то историки называют их с каким-то ужасом, и Лануа цитирует упрёк, обращённый аббатом Балдриком к некоему учёному из Анже, который отправился в Англию преподавать грамматику ради «проклятого золота» и чья внезапная смерть, по мнению его знакомых, была послана в наказание за его грех.
Эта традиция, по крайней мере теоретически, сохранялась на протяжении многих веков, и в 1362 году профессора Парижского университета заявили, что не могут оплатить расходы по судебному процессу, который в то время рассматривался, «поскольку их профессия как учёных не предполагает наличия у них богатства». В Испании существовала пословица, в которой учёный описывался как богатый знаниями, но бедный во всём остальном, а Чосер изобразил современного студента, когда представил своего клерка из Оксфорда «совсем пустым и обтрёпанным».

Однако теперь ситуация меняется: схоластика уходит в прошлое
Это было уже не призвание, а профессия, и профессия, которой стремились овладеть, чтобы заслужить, по крайней мере, почёт, а возможно, и более весомые преимущества в виде мирского богатства и высоких должностей. Некоторые авторы предполагают, что возвышение Герберта до папского сана стало одной из причин этих изменений, а другие надеялись, что блестящая учёная карьера может привести к богатству и высоким должностям.
Рорбахер видит в растущем духе эпохи явные следы
дьявольского вмешательства. «До сих пор, — говорит он, — ересь не
большой прогресс на Западе. Но в XI веке Дух
тьмы, видя, что его империя на Востоке укрепилась благодаря великому
отступничеству Магомета и официальному расколу греков, похоже, перенёс
войну с Востока на Запад. С той эпохи и до наших дней великое
восстание против Бога и Его Церкви в той или иной форме никогда
не прекращалось. Двумя его главными источниками были гордыня и роскошь, развращение разума и развращение сердца. Поэтому у принцев была попытка
узурпировать власть над Церковью: отсюда у образованных людей
мания нововведений вместе с тем поверхностным тщеславием, которое
привело Беренгара к падению; которое Лютер и Кальвин возвели в
принцип под названием «Реформа», и которому Вольтер и
Руссо придали форму под названием «Философия».[146]
Флери также поддерживает эту точку зрения и, говоря о множестве ересей,
внезапно возникших в XI веке, видит в этом факте
исполнение пророчества из Апокалипсиса о том, что Сатана
будет освобождён после тысячелетнего заточения.
В то время христианский мир был охвачен смутным предчувствием, что
наступает эпоха больших и печальных перемен, и это предчувствие
зла, естественно, приняло в народе форму веры в то, что миру
скоро придёт конец.

Именно в эту эпоху мы впервые встречаем учителей,
которые не были ни монахами, ни священнослужителями. Освободившись от ограничений монастырской дисциплины, эти новые схоласты стали профессорами грамматики и риторики, и ничем больше. Святой устав бенедиктинцев или колумбариев не привил им смирение
и послушание; они учили и получали прибыль от своего обучения;
и тот, кто преподавал самую привлекательную новинку, привлекал больше всего учеников и
получал наилучшие результаты. Это был вопрос, в котором на карту была поставлена мирская выгода, а не интересы душ, и для достижения успеха учителю приходилось приспосабливаться к вкусам и настроениям своей аудитории. Так возникла раса педантов,
которые не имели ничего общего со старшими схоластами и были отмечены
своеобразной печатью самодостаточности и высокомерия, которая производит впечатление
Все они похожи друг на друга, как члены одной семьи, и возвращают
нас мыслями к софистам языческих школ.

Первое упоминание о схоласте, который не был ни монахом, ни каноником, относится примерно к 1024 году, когда Родольф Глабер, монах из Клюни, упоминает в своей хронике некоего Витгарда, грамматика по профессии, который был настолько очарован изучением латинских поэтов, что ему показалось, будто он увидел в видении Вергилия, Горация и Ювенала, которые поблагодарили его за любовь к ним и пообещали ему бессмертие. Голова бедняги была настолько вскружена этой идеей, что
он сразу же начал учить, что всему, что содержится в произведениях поэтов, следует верить _de fide_, и, как ни странно, нашлось немало тех, кто его слушал. Его вызвали к архиепископу Равенны и заставили замолчать, после того как он наделал много шума. Я упоминаю его здесь лишь для того, чтобы показать, к какому новому классу людей начала переходить преподавательская деятельность; гораздо более важную иллюстрацию этой темы можно найти в истории Беренгария. Однако, прежде чем говорить о нем, кое-что
следует сказать о его учителе, Фульберте, ученике Герберта и
реставраторе Шартрской кафедральной школы. Хотя и считается одним из
Достойный француз, он, кажется, был римлянином по происхождению и получил
свое раннее образование в очень скромной школе. Однако впоследствии он
учился у Герберта, и под его руководством Шартрская школа
достигла такого расцвета, что соперничала с Реймской, и
Можно сказать, что Фульбер стал наставником почти для каждого литератора,
проявившего себя во Франции в XI веке.

Из каталога Шартрской библиотеки мы узнаём, что Фюльберт
унаследовал значительную часть научных интересов своего учителя Герберта. Мы находим в ней трактаты о свойствах
сферы и земного шара, об астролябии, об измерении площадей и о
землемерии, а также греческий и арабский алфавиты. Сам Фюльберт обладал редким знанием
иврита, о чём свидетельствует его «Трактат против евреев».
Его ученики вышли из его школы, чтобы возродить богословские науки
по всей Франции, и честь быть учеником того, кого они
На него, которого с любовью называли «отцом Фулбертом», претендовал длинный список превосходных мастеров, каждого из которых можно было бы описать словами, которыми Адельман охарактеризовал Райнальда из
Тура: «ловкий в речах, искусный в письме и сильный в грамматике». «Что касается тебя, отец Фулберт, — восклицает он, — когда я пытаюсь говорить о тебе, у меня не хватает слов, моё сердце тает, а глаза наполняются слезами»[147]. Фулберт действительно был достоин любой похвалы, которая могла бы ему достаться, и был настолько убеждён в святости учительского труда, что даже после того, как стал
Став епископом Шартрским в 1016 году, он продолжал руководить своей епископской школой. Он считался самым сведущим в церковной дисциплине прелатом своего времени, и следил за тем, чтобы она соблюдалась неукоснительно. Как писатель он наиболее известен своими письмами, в которых проявляется удивительная тонкость мысли. Он был связан узами тесной дружбы со святым Одилоном Клюнийским, которому он доверял свои опасения, что, возможно, он не был действительно призван для исполнения обязанностей, которые почти подавляли его. «И всё же, —
он добавляет: «Вспоминая о своём ничтожестве и о том, что без роду и племени я был возведён на этот престол, как нищий с навозной кучи, я вынужден верить, что такова воля Божья».

 Учитель с таким характером, несомненно, стремился пробудить в душах своих учеников любовь к смирению. Это было любимым
занятием этого поистине великого человека, который прекрасно
понимал, что возвышение Герберта до папского сана вызвало
чувство зависти среди литераторов, что, по его мнению, было
плохо. Поэтому он настойчиво предупреждал своих учеников, чтобы они
новшества и ходить по старым тропинкам; и его проницательный взгляд с тревогой останавливался на одном юном лице среди учеников, которые привыкли собираться вокруг него в его маленьком саду и слушать его ласковые наставления, как дети внимают словам почитаемого родителя. Беренгарий, а это был он, начал своё обучение в школе Святого Мартина Турского, откуда перешёл в Шартр вместе со своим другом Адельманом. Он был скорее блестящим, чем
настоящим гением, с бойким языком, который позволял ему извлекать максимум из того, что он знал.
но при этом в его речи и манерах сквозило некое притворство, выдававшее
тайное тщеславие. Фулберт хорошо его знал и часто говорил с ним
даже со слезами на глазах, умоляя его никогда не сворачивать с проторенной дороги,
а держаться традиций отцов. В 1028 году добрый епископ, лежавший на смертном одре, созвал всех своих учеников, чтобы попрощаться с ними, но, увидев среди них Беренгария, жестом велел ему удалиться, сказав: «Я вижу рядом с ним дракона».

Его предсказание сбылось слишком скоро. Беренгарий вернулся в
Тур, где его репутация учёного побудила каноников передать свою школу под его руководство; и даже после того, как он был назначен архидьяконом Анже, он продолжал читать лекции в Туре, заслужив репутацию человека, обладающего обширными познаниями, красноречием и мастерством в грамматике и философии. Однако не все были одинаково довольны характером его преподавания, и некоторые не стеснялись прямо заявлять о своём мнении, что блестящий архидьякон был несколько поверхностным и что его философия граничила с софистикой. У него была манера мистифицировать
Он объяснял самые простые вещи, используя наукообразные слова; придумывал новые и поразительные определения и ухитрялся воздействовать на умы слушателей, чем многих оскорблял. Он требовал, чтобы его стул был выше остальных, ходил с важным видом, говорил медленно и особенно жалобно и сидел, завернувшись в мантию, как древний философ, погружённый, казалось, в глубокие раздумья. Короче говоря, он был одним из тех, кто стремится к тому, что Бэкон называет
«Будучи мудрым по знакам», он делал пустяки с важным видом и таким образом вводил в заблуждение
простых людей, которые считали его вундеркиндом. Разумеется, он и сам был с этим
согласен.

Давайте на время оставим этого напыщенного персонажа, чтобы насладиться восхищением его многочисленных учеников, и обратим внимание на юридические школы, которые как раз в то время открывались в Болонье, где молодой студент из Павии по имени Ланфранк выделялся своим мастерством писателя и адвоката. Считается, что, покинув Болонью, он некоторое время преподавал юриспруденцию в своей родной стране
город, а затем, перебравшись через Альпы, он прибыл во Францию, не имея при себе ничего, кроме своей учёной репутации. По прибытии в Тур его имя дошло до Беренгара, который сразу же разыскал его и вызвал на публичный диспут. Целью, очевидно, было прославление архидьякона, который рассчитывал на лёгкую победу над молодым чужеземцем, которая могла бы укрепить его репутацию. Никогда ещё ожидания не были так сильно обмануты.
Беренгарий потерпел поражение в споре и был вынужден отступить
взъерошил перья; вместо того, чтобы прославиться, он потерпел сокрушительное поражение, а в глазах уязвлённого тщеславия поражение — самое горькое из унижений. Его последователи были поражены, обнаружив, что их учитель не был непогрешим, и начали восхищаться его успешным соперником. Тем временем Ланфранк отправился в Авранш, где открыл школу, в которую вскоре хлынули перебежчики из школы Беренгария. Это был кризис в его жизни, потому что
его характер был таков, что он мог как поддаться, так и не поддаться
окружавшим его опасностям. Если бы он не был тщеславен,
поглотил своего соперника, его гордый и вспыльчивый нрав в то время
был в такой же степени не подвластен религиозным принципам;
его преданность науке, возможно, была более искренним
энтузиазмом учёного, который любил учиться ради самого процесса, а не ради людских похвал, но она ещё не была освящена высшим и божественным замыслом. Тем не менее, в нём была искренность и прямота души, которых не было в другом, и когда в его сердце прозвучал призыв благодати, он ответил на него благородной щедростью.

Однажды, когда он ехал из Авранша в Руан, ему пришлось
проезжать через лес, где на него напали разбойники. Они
ограбили его, привязали к дереву, накинули ему на голову капюшон,
чтобы заглушить его крики о помощи, а затем бросили его. Оставшись на всю ночь один, под угрозой смерти от волков или более медленной мучительной смерти от голода, Ланфранк в отчаянии вспомнил о своих молитвах, но учёный адвокат и философ обнаружил, что не может вспомнить даже самую простую форму молитвы. Этот факт говорил сам за себя
Его совесть терзалась; в долгие часы той ужасной ночи у него было время горько оплакивать годы, потерянные в погоне за тщеславием, о котором он до сих пор не подозревал; и перед рассветом он торжественно поклялся, что если Бог избавит его от опасности, он посвятит остаток жизни искуплению своих грехов.

 На рассвете проходившие мимо путники обнаружили его и развязали, и первой просьбой Ланфранка было отвести его в ближайший монастырь.
К тому времени в герцогстве не было недостатка в религиозных учреждениях
Нормандия. За столетие, прошедшее со времени обращения герцога
Роллона, в этой провинции повсеместно восстановились монастыри,
и многие из великих аббатств, таких как Жюмьеж, Сен-Вандриль, Фекан и Берней,
восстали из пепла с ещё большим великолепием, чем прежде. Но ни одно из них не стало тем местом, куда
Божье провидение направило Ланфранка. В 1039 году
небольшой монастырь Бек был основан благочестивым нормандским рыцарем по имени
Герлуин, который сам стал первым аббатом. Ничто не могло быть более грубым
или проще, чем начало строительства этого знаменитого аббатства. Герлуин был
беден и неграмотен, ему и его монахам приходилось едва сводить концы с концами,
питаясь хлебом из отрубей и овощами, а также мутной водой, которую
приносили из колодца, расположенного в двух милях от них. В тот самый момент, когда Ланфранк предстал перед ним, аббат
наблюдал за строительством печи и месил тесто грязными руками,
потому что только что вернулся с поля. В другое время это зрелище вызвало бы у него отвращение
утонченный и привередливый ломбардец, но в тот момент его сердце почувствовало
тягу к унижению, и он немедленно предложил себя, и был
принят как один из маленькой общины.

Он был подвергнут суровому послушничеству. Говорят, что в течение трех лет
он хранил строгое молчание и подвергался всевозможным испытаниям
унижениям. Однажды, когда он читал вслух в трапезной, настоятель
поправил его произношение и попросил произносить _e_ в слове
_docere_ коротко. Вероятно, это стало тяжёлым испытанием для смирения
болонского профессора, который, должно быть, считал своих нормандских товарищей
немногим лучше варваров; но Ланфранк без колебаний подчинился, решив, как пишет его биограф, что неповиновение — большее зло, чем неправильная цифра в латинском счёте. После того как он прошёл испытательный срок, аббат, который научился ценить его образованность и искреннее смирение, найдя его непригодным для физического труда, пожелал, чтобы он начал преподавать, и так были основаны знаменитые школы Бека. Их слава вскоре затмила славу всех остальных существующих академий. “До этого времени, ” говорит Одерикус, “ в
Во время правления шести герцогов Нормандии едва ли хоть один норманн посвящал себя регулярным занятиям, и среди них не было ни одного врача, пока по воле Божьей в их провинции не появился Ланфранк». Но теперь началась новая эра. Священники и монахи толпами приходили в Бек, чтобы учиться у мастера, которого называли лучшим знатоком латыни, лучшим богословом ипервый диалектик своего времени; там никогда не было меньше сотни учеников; нормандская знать и даже сами герцоги отправляли туда своих сыновей на обучение и делали огромные пожертвования в пользу этого привилегированного аббатства.

 Не стоит и говорить, что слава об этой новой академии быстро дошла до Беренгара, которому было тяжело смириться с тем, что его прежняя слава померкла в сравнении со славой его соперника. До этого времени он увлекался исключительно диалектикой и почти не изучал Священное Писание, что само по себе достаточно
Это иллюстрирует огромную пропасть, которая отделяла восходящую школу учителей от той, что непосредственно предшествовала ей. Но теперь, чтобы поддержать свой пошатнувшийся авторитет, Беренгарий начал читать лекции на тему, которую никогда не изучал, и объяснять Священное Писание не в соответствии с традициями отцов церкви, а по прихоти собственного воображения. Его первые ошибки касались вопросов, связанных с браком и крещением младенцев, но вскоре он выступил со своей великой ересью и напал на католическую доктрину о
Реальное присутствие в Святейшей Евхаристии, опровергающее все аргументы
и софизмы Скота Эригены. Скандал распространился из Тура по всей Франции и Германии. Его старый друг Адельман, в то время схоластик из Льежа, услышал эту новость и написал ему трогательное письмо, умоляя отказаться от своих фатальных ошибок. «Я привык называть тебя своим названым братом, — говорит он, — вспоминая счастливые дни, которые мы провели вместе в Шартрской школе (хотя ты был младше меня) под руководством этого почтенного Сократа, Фульбера. Помните, как он беседовал с нами в своём саду возле часовни?
как нежно он говорил с нами, его голос иногда прерывался от слёз, когда он призывал нас не сворачивать со старых путей, а твёрдо следовать традициям отцов. А теперь мне говорят, что вы отделились от единства Церкви, утверждая, что то, что мы ежедневно приносим на алтарь, — это не истинное тело и кровь Иисуса
Христа, а лишь символ! Да поможет вам Бог, брат мой! Позвольте мне умолять
вас милостью Божьей и памятью блаженного Фульберта
не нарушать покой нашей Святой Матери-Церкви, ибо
за чью веру так много миллионов врачей и мучеников постоянно
боролись».

 Уговоры Адельмана не подействовали на того, к кому они были
обращены, и началась полемика, в которой Ланфранк принял
активное участие, присутствуя на соборах в Реймсе, Риме и
Верчелли. На всех этих соборах Беренгарий последовательно
осуждался и должен был отречься от своих заблуждений. Но он повиновался лишь на словах.
Поскольку он продолжал распространять свои еретические взгляды, несмотря на неоднократные
отречения, папа Виктор II в 1054 году созвал ещё два собора,
во Флоренции и в Туре, на последнем из которых Беренгар подписал
торжественное отречение, сделанное его собственной рукой. Но как только он покинул
присутствие собравшихся отцов, он тайно принялся за
распространение своих прежних доктрин. На втором Соборе, состоявшемся в Туре,
на котором присутствовали 113 епископов, он снова появился, подписал исповедание
католической доктрины и бросил все свои собственные труды в огонь, и
тот же фарс повторился на трех других Соборах, за которым последовал тот же результат
. Только в 1079 году Ланфранк, в то время архиепископ Кентерберийский, опубликовал свой знаменитый трактат «О теле нашего
Господа», и примерно в то же время его ученик Гвитмонд, впоследствии
Епископ Аверсы написал не менее знаменитый трактат под тем же названием, в котором он прослеживает ошибки Беренгария до рокового корня — тщеславия. «Даже будучи юношей в школе, — говорит он, — по словам тех, кто знал его тогда, он мало прислушивался к наставлениям своего учителя, не обращал внимания на мнения своих товарищей и презирал книги по гуманитарным наукам. Он не мог
сам постичь более глубокие разделы философии, так как не обладал
глубоким умом, и поэтому пытался найти образованного
репутация, основанная на новых и неслыханных словесных определениях». В этом рассказе есть что-то скорбно-значительное, и печальное завершение карьеры, начало которой было отмечено такими прогнозами, делает образ и историю Беренгария тем, что учёным всех времён стоило бы поставить перед собой в качестве предостерегающего маяка. Труды Ланфранка и Гитмона, по-видимому, наконец-то
открыли ему глаза на правду; во всяком случае, с тех пор он хранил
молчание и, как говорят, провёл оставшиеся восемь лет своей жизни
жизнь в уединении и искреннем покаянии. Уильям Мальмсберийский говорит, что его предсмертные слова выдавали осознание непоправимого зла, которое он причинил Церкви, и ужас, который он испытывал при мысли о душах, которые он мог погубить.
«В этот день мой Господь Иисус Христос явится, чтобы призвать меня либо к славе, по Своей милости, за моё покаяние, либо, как я боюсь, из-за гибели других душ, к моему наказанию». Однако его последователи
не были ни многочисленными, ни влиятельными, ни выдающимися. В письме,
написанном Гоцецином из Льежа брату-схоласту, мы находим
что каждый из великих учителей того времени, таких как те, кто
руководил школами в Реймсе, Париже, Спайре и Бамберге,
всем сердцем и душой присоединился к Ланфранку, осудив его доктрины.[148]
 Малмсбери говорит, что у него было всего около трёхсот учеников, в то время как, с другой стороны, против него был направлен объединённый голос христианского мира и особенно монашеского ордена, и никогда ещё ни одна ересь не подвергалась такому всеобщему осуждению.

Тем временем школы Бека росли и процветали, и вскоре монастырь
оказался слишком мал, чтобы вместить всех учеников. Там собрались
Среди них были студенты всех сословий, «глубокомысленные софисты»,
как их называет Одоакр Виталис, и длинный список священнослужителей,
которым суждено было стать светилами Церкви. Среди них были Иво Шартрский, Фульк Бове, Гундульф, впоследствии епископ Рочестерский, Ансельм де Байо, впоследствии папа Александр II, и
множество англо-нормандских аббатов. Александр II в последующие годы продемонстрировал незабываемое уважение, с которым он относился к своему старому наставнику. Когда Ланфранк посетил Рим в качестве архиепископа Кентерберийского и предстал перед понтификом,
Последний, вопреки обычному обычаю, встал и направился ему навстречу.
«Я оказываю эту честь, — сказал он, обращаясь к окружающим прелатам, — не архиепископу, а человеку, у ног которого я сидел как ученик в школах Бека».
Гвитмонд, уже упомянутый отважный монах, которого Завоеватель
умолял принять высокое церковное звание в Англии, не только
отказался от предложения, но и сопроводил свой отказ
письмом с упрёками, в котором, вероятно, говорилось
Вильгельму Нормандскому то, что он никогда прежде не слышал.
Одерик называет его набожным и глубоко образованным, а в своей книге о
таинстве алтаря добрый монах с любовью вспоминает
обучение, которое он получил в Беке, который он называет
«этой великой и знаменитой школой литературы». Но, безусловно, величайшим учеником этой школы был соотечественник Ланфранка, которому суждено было превзойти его по славе как святого и врача. Ансельм, уроженец Аосты,
что в Ломбардии, покинув родные края, после трёх лет обучения в
Бургундии обосновался в Авранше, где, по-видимому, некоторое время
преподавал в школе, которой ранее руководил
Ланфранк. Но в 1059 году, когда ему было всего двадцать пять лет, он
нашёл дорогу в Бек и вскоре стал первым из всех благородных
учёных. Некоторое время он продолжал там учиться и преподавать,
но вскоре желание религиозного совершенства взяло верх над
стремлением к интеллектуальному прогрессу. Он решил принять
монашеский постриг, но не мог решить, где это сделать — в Клюни
или в Беке. В Клюни его обширные познания
принесли бы мало пользы, а в Беке превосходство Ланфранка было бы
он считал, что почти так же затмевает его. Но что с того? Он искал скорее забвения и ничтожества, чем славы и почёта. Он открыл своё сердце своему учителю, который, не желая решать вопрос, в котором его собственные чувства естественным образом повлияли бы на его совет, направил его к Маврилю, архиепископу Руанскому, и в результате Ансельм остался в Беке. Его посвящение состоялось в 1060 году, а три года спустя Ланфранк, назначенный герцогом Вильгельмом настоятелем недавно основанного монастыря Святого Стефана в Кане, Ансельм
Он сменил его на посту настоятеля. Некоторые монахи роптали из-за этого назначения, но он преодолел их недоброжелательность своей добротой. Один молодой монах по имени Осберн, который больше всех противился новому настоятелю, в конце концов стал его любимым учеником, покоренный терпеливым и многострадальным наставником, который относился к нему с материнской нежностью и отеческой заботой. Сначала он завоевал его расположение, поощряя его таланты, закрывая глаза на его детские выходки и оказывая ему множество услуг, но когда
Укрепив свою уверенность, он приучил его к более суровой дисциплине
и выразил своё удовлетворение успехами ученика, потребовав от него
принять очень унизительные покаяния. Он надеялся, что нашёл в этом юноше того,
кому суждено совершить великие дела во имя Бога, но Осберна
унесла внезапная болезнь, и никто не смог заменить его в
сердцах настоятеля.

 Жизнь Ансельма в Беке была полна трудов. Руководя
работой своих учеников, он не забывал и о себе. Его глубоко
философский ум был из тех, что не могут остановиться
от хода рассуждений по любому вопросу, который он однажды
захватил, до тех пор, пока не будет найдено окончательное решение. Его гений обладал
определённой метафизической проницательностью, которая увлекала его в
размышления, на решение которых он тратил не только целые дни,
но и целые ночи. Его занятия сопровождались суровыми
аскетическими ограничениями, которые, однако, нисколько не уменьшали
ту мягкость характера, которая делала его дорогим для Бога и людей. К
его другим обязанностям добавились те, которые он выполнял в качестве библиотекаря
монастыря. Ланфранк начал формировать библиотеку,
и его преемник с неутомимым рвением продолжил его дело.
 Библиотека Бека впоследствии пополнилась за счёт пожертвований Филиппа
Харкорта, епископа Байё, и, помимо богатой коллекции трудов отцов церкви и латинских классиков, содержала «Институции» Квинтилиана и «Гортензию» Цицерона, от которой, как известно, не осталось ни одной копии.  Во время варварских вторжений многие книги были уничтожены, и теперь они стали редкостью и стоили дорого. Поэтому настоятели различных религиозных домов были рады установить дружеские отношения друг с другом, и
чтобы заключить соглашение, по которому каждый из них отдавал бы то, чем обладал, а
остальное — другим. «Мы готовы дать вам залог нашей любви, — пишет Дюрандус, аббат Ла-Шез-Дьё, святому
Ансельму, — а взамен мы попросим одного из вас. Выберите то, чем мы обладаем; что касается нас, то мы выбрали послания святого Павла».
Ансельм не довольствовался тем, что собирал книги; он не жалел сил, чтобы
исправлять их, и проводил за этим занятием добрую часть ночи.
 Многочисленные обязанности, которые ложились на его плечи, поглощали значительную часть его времени.
в течение дня он мог уделять время только своим литературным трудам, отказываясь от сна; и он бы оставил свою должность, чтобы полностью посвятить себя размышлениям и учёбе, если бы не запрет Маврийла.

 Чаще всего он размышлял о бытии и атрибутах Бога. Первой работой, которую он написал, был «Монолог», в котором он попытался изложить метафизические аргументы, с помощью которых можно было бы доказать существование Бога даже с помощью простого естественного разума. Работа была написана в
по просьбе некоторых монахов, но прежде чем опубликовать его, он отправил его Ланфранку, попросив его исправить и даже исключить всё, что он посчитает нужным. После написания нескольких других философских трактатов ему пришла в голову мысль попытаться выяснить, можно ли, следуя какому-либо одному способу рассуждения, доказать то, что в своём «Монологе» он подкреплял множеством аргументов. Мысль завладела его разумом: иногда ему казалось, что он
нашёл то, что искал, но потом это ускользало от него. Он был настолько поглощён этой темой, что потерял
сон и аппетит, и даже его внимание во время богослужения
стали рассеянными. Опасаясь, что это какое-то тёмное искушение,
он пытался выбросить всё это из головы, но тщетно; чем больше он убегал от собственных мыслей, тем настойчивее они преследовали его. Наконец, однажды ночью, когда все звенья цепи были
найдены, он взял несколько восковых табличек и записал аргумент так, как он ясно и отчётливо представлялся его разуму. Его монахи сделали копию на пергаменте, и эта новая работа стала его «Прослогионом», который по желанию легата Гуго, архиепископа Лионского, был опубликован
с его именем. Аргумент этой знаменитой книги таким образом
анализируется господином Ремуса в его жизнеописании святого. «Тот, кто верит в
Бога, верит в то, что существует нечто настолько великое, что большее
невозможно себе представить. Существует ли такая природа на самом деле? Неверующий,
который отрицает это, тем не менее понимает, что подразумевается под этой
идеей, и эта идея существует в его понимании, если она не существует
нигде больше. Сама по себе идея
об объекте не обязательно подразумевает веру в его существование.
 У художника есть _идея_ картины, которую, как он знает, ещё не существует
существует. Но это нечто, что лучше и больше всего, что мы можем себе представить, не может существовать только в нашем сознании, потому что если бы оно существовало только в нашем сознании, мы могли бы представить его существующим в реальности, то есть мы могли бы представить его ещё более великим, что, согласно нашему первоначальному предположению, невозможно. Следовательно, то, что настолько велико, что не может быть ещё больше, должно существовать не только в сознании, но и на самом деле. Были Существом, которое должно быть превыше всего
то, что можно вообразить, не имея реального существования, уже не будет больше того, что мы можем себе представить. Чтобы стать таковым,
Он должен существовать. Противоречие очевидно. Следовательно,
действительно существует Существо, выше Которого ничего нельзя себе представить и
Которое, следовательно, нельзя мыслить так, как если бы
Оно могло не существовать. И это Существо — Ты, о Боже мой! И это
ты, Господи, Бог наш![149] В его время и позже многие
встревожились из-за столь смелых и оригинальных рассуждений,
но Ансельм защищал свои аргументы в «Апологии», которая принесла ему славу величайшего метафизика, появившегося в латинской церкви со времён святого Августина. [150]

 Поскольку мы здесь занимаемся скорее историей школ, чем историей литературы, этого беглого взгляда на исследования святого Ансельма будет достаточно, чтобы указать на новое направление, которому предстояло следовать пробуждающемуся интеллекту Европы. До сих пор церковные писатели
по большей части довольствовались тем, что собирали и воспроизводили
традиционную мудрость отцов церкви, но теперь, когда эти традиции
было утвердился, был научным надстройки
быть поднят на широкий фундамент, и богословие Церкви
должен был быть построен на компактной и упорядоченной системы. Это была
работа схоластических богословов, из которых св. Ансельм может быть
считается первым.

Приятно видеть в системе образования, которой следовал столь
глубокий мыслитель, ту же отеческую мягкость, которая характеризовала
старых монастырских учителей. Интеллектуальной глубины часто бывает достаточно,
чтобы не испытывать недостатка в нежности, и это едва ли было бы проблемой
Мы бы удивились, если бы обнаружили, что метафизический разум Ансельма неспособен
приспособиться к простоте и непостоянству детства. Но
проблемы, которые не может решить один лишь разум,
быстро решаются ключом милосердия. Ансельм не был бы святым, если бы его сердце не было намного больше его разума; и именно его сердце подарило ему три добродетели, которые один из наших поэтов так прекрасно описал, как поддерживающие маленький мир образования, — Любовь, Надежду и Терпение[151]. Однажды он
Его посетил настоятель соседнего монастыря, который пришёл посоветоваться с ним о том, как правильно воспитывать детей, доверенных его заботам. Те, кого он до сих пор обучал, были, по его словам, самыми непослушными и неисправимыми. «Мы делаем всё возможное, чтобы исправить их, — добавил он, — мы бьём их с утра до ночи, но, признаюсь, я не вижу никаких улучшений». «И как они растут?» — спросил Ансельм. — «Такой же
тупой и недалёкий, как многие животные», — был ответ. «Поистине
знаменитая система образования, — заметил аббат Бек, — которая меняет людей
в зверей. Теперь скажите мне, что было бы, если бы вы, посадив дерево в своём саду,
сжали его так сильно, что у него не было бы места для раскидистых ветвей? Эти бедные дети были даны вам, чтобы вы помогли им вырасти и приносить плоды в виде добрых мыслей; но если вы не дадите им свободы, их умы погрязнут во зле. Не встретив с вашей стороны доброты, они не будут вам доверять, а поскольку их никогда не учили понимать значение
любви и милосердия, они будут видеть всё вокруг в искажённом свете
вид. Ты бьёшь их, говоришь ты мне? Но разве красивая статуя из
золота или серебра создаётся только ударами? К слабым нужно относиться
с мягкостью и завоёвывать их любовью; нужно с радостью приглашать
душу к добродетели и милосердно мириться с её недостатками». Затем он
объяснил свой собственный метод воспитания, пока, наконец, тот не
пал к его ногам, признав свою неосмотрительность и пообещав в будущем
отказаться от чрезмерной строгости.

Имена Ланфранка и святого Ансельма, конечно, представляют особый интерес для английских читателей, хотя они были скорее аббатами Бека
чем как архиепископы Кентерберийские, что им нашлось место на этих страницах
. Нормандское завоевание, которое возвело Ланфранка на епископскую кафедру
Престол св. Августина, однако, следует рассматривать как важную эпоху
в истории схоластики Англии, начиная с тотальной революции
, которую она произвела в церковном управлении этой страны
. Что бы вы ни думали о том, как была проведена эта реформа, нет никаких сомнений в том, что замена англосаксонской иерархии на англо-нормандскую в целом пошла на пользу как религии, так и образованию.
духовные лица, выдвинутые Уильямом, были людьми с высоким характером, и
это действительно была одна из немногих утешительных мыслей, которые пришли
ему в голову, когда он лежал на смертном одре. Его выбор
из Lanfranc за первенство заполнены, что аббатиса с тревогой, не было
это пока кардинал Юбер возложил на него заповеди Апостольской
Видите, что его можно было заставить принять обвинение, которое было выдвинуто с таким трудом
. В его письме своему старому ученику Папе Римскому Александру II, написанном вскоре
после его прибытия в Англию, выражается его душевное смятение,
Жестокость, алчность и продажность, которые повсюду бросались ему в глаза, а также варварство, по его мнению, местных жителей и полное незнание их языка побудили его молить о том, чтобы он мог отказаться от этого обременительного сана. Однако, поскольку это было невозможно, он занялся реформированием Кентерберийской церкви и восстановлением в ней монашеского устава, который после мученической смерти святой Эльфеги пришёл в полный упадок. Несмотря на насущные трудности того времени,
он также сумел сделать кое-что для поощрения литературы,
хотя и гораздо меньше, чем мог бы при более благоприятных
обстоятельствах.

Школы в Питерборо и Ившеме также славились во времена правления Исповедника, который сам был любителем знаний и среди прочих законов постановил, что личность школьного учителя должна считаться такой же неприкосновенной, как и личность клерка. Уинчкомб, всегда славившийся своими учёными, чьими трудами
пользовались ещё со времён святого Кенэлма, по-прежнему был известен как место
учёный, и сохранял свою репутацию вплоть до XV века.
Старый Рэмси тоже сохранял свою известность, и учёные по-прежнему бродили
под деревьями, посаженными святым Этельвольдом, и поддерживали искусства, которые
он привнёс в скрипторий.  В 1047 году некий монах из Сент-
Эдмундсбери стал там аббатом, чьё мастерство в работе с золотом и серебром было своего рода чудом. Один из его монахов по имени Освальд отказался
от епископского сана по той простой причине, что не мог оторваться
от своих книг. «Он предпочёл, — говорит летописец, — лелеять
спокойное изучение литературы в лоне своей матери, церкви Рэмси. У нас до сих пор хранится в архивах его стихотворная книга, свидетельствующая о его разносторонних знаниях и проницательном уме». Не стоит забывать и святого Вульстана, последнего из наших англосаксонских святых. Он получил образование в монастырской школе Питерборо
под руководством монаха Эрвена, который уговорил его выучить буквы,
выбрав в качестве учебника прекрасную Псалтирь, украшенную его
собственными иллюстрациями. После того как он стал настоятелем и учителем в Вустере,
Вульфстан с таким рвением отдавался учёбе, что часто проводил по два-три дня за чтением, не прерывая своего поста.
 Долгие ночные бдения серьёзно подорвали его здоровье, и по утрам его часто находили в церкви крепко спящим, с усталой головой, покоящейся на книге, которую он изучал.

Таким образом, можно видеть, что любовь к литературе не совсем угасла в монастырях саксонской Англии, а приход Ланфранка раздул тлеющие угли в пламя. Он взялся за восстановление множества пришедших в упадок соборных и монастырских школ.
и в свободное время любил слушать, как некоторые бедные учёные мужи рассуждают в его присутствии на научные темы, щедро одаривая их.

 Но помимо того, что Ланфранк поощрял учёных мужей, он оказывал и другие услуги делу просвещения. Он часто вмешивался, чтобы спасти древние английские учреждения от мести завоевателя. Так, ему удалось предотвратить угрожавшее разрушению строительство собора Святого Павла. Аббатство Святого Альбана, которое Вильгельм
обрек на гибель из-за храброго сопротивления, с которым он столкнулся
Его аббат Фритрик Ланфранк передал бразды правления своему родственнику и ученику по имени Паулин, который попал под опалу Мэтью Париса, но, тем не менее, оказался превосходным аббатом. Он ввёл «Устав», изданный Ланфранком для управления английскими бенедиктинцами, исправил множество нарушений и с помощью субсидий, щедро выделявшихся архиепископом, построил несколько полезных зданий и основал первую скрипторию при аббатстве.

Я не знаю, что скажут мои читатели, когда услышат, что мельница,
Пекарня и скрипторий, построенные Паулином, были возведены из черепицы и камней древнего Верулама, собранных его
саксонскими предшественниками Элдредом и Эадмером, которые провели любопытные раскопки среди руин римского города и обнаружили дворец с банями и атриумом. Более того, они нашли несколько хорошо сохранившихся книг, одна из которых была написана на неизвестном никому языке и оказалась, как выяснилось, британской историей «Деяний святого Альбана». Другие книги были на латыни и касались
языческие культы были преданы огню. Это звучит варварски
для ушей антикваров, но есть и похуже истории. Эдмер приказал уничтожить
все алтари, урны, монеты и стеклянные сосуды, обнаруженные рабочими. Ещё не настал тот день, когда реликвии
язычества были признаны безопасными или подходящими для того, чтобы
добрые христиане собирали их в своих музеях, и сама коллекция Ватикана,
вероятно, плохо бы смотрелась в руках Алкуина или святого Бонифация.
 Однако монахи монастыря Святого Альбана, хотя и разрушили Верулам,
античности, они очень активно занимались обустройством своего скриптория.
 Паулинус снабдил его двадцатью восемью «значительными томами», а Ланфранк подарил много других. Кроме того, есть чёткое упоминание о существовании школы при аббатстве. Аббат Ричард, сменивший Паулинуса (после того, как Красный король ухитрился оставить аббатство без настоятеля на пять лет), проявил большой интерес к успехам этой школы и пригласил из Мэна некоего мастера по имени
Джеффри де Горэм, чтобы он взял на себя руководство. Однако Горэм
был довольно медлителен, и к тому времени, когда он прибыл в Англию, офис
был отдан другому. Поэтому он переехал в Данстейбл и там
некоторое время читал лекции, а пока был занят этим, изобрёл
мистерию, которая, как говорят, была первой в истории, посвящённой
мученической смерти святой Екатерины. Эти религиозные драмы
использовались как средство народного просвещения и часто содержали
прекрасные поэтические строки. Со временем они перешли из рук священнослужителей в руки писателей и актёров, целью которых было скорее увеселять, чем наставлять народ.
Они были опошлены введением грубых шуток и шутовства,
которыми изобилуют образцы, наиболее известные английским читателям, но
которых нет и в помине в более ранних религиозных драмах. Костюмы и грим персонажей, в которых было проявлено
невероятное количество изобретательности и даже сценических трюков,[152]
конечно, способствовали их успеху; и Горэм позаимствовал их у ризничего собора Святого Альбан взял хоры из аббатства,
чтобы использовать их в первом представлении своей пьесы. К сожалению,
на следующую ночь его дом загорелся, и взятые взаймы хоры,
вместе со своими собственными книгами, были уничтожены. Это было великое бедствие, и в искупление своей беспечности он принял монашеский постриг в монастыре Святого Альбана, и по этой причине, как говорит Мэтью Пэрис, когда он стал аббатом, он позаботился о том, чтобы у хора были новые богатые ризы.

  Среди множества забот и тревог Ланфранк находил время, чтобы посвящать себя литературному труду. Они были полезны, вполне достойны монаха и епископа. Он исправил текст всей Библии и нескольких отцов церкви. Он никогда не забывал Бека и отправил к нему нескольких юношей,
и, среди прочих, его собственный племянник и тёзка, приехавший туда для получения образования;
и большая часть его переписки со святым Ансельмом посвящена успехам этих молодых людей в учёбе. Ансельм, со своей стороны, откровенно признаётся, что ему очень надоело постоянно учить младших мальчиков склонениям; и сообщает нам, что он требовал от своих учеников часто писать на латыни, причём скорее прозой, чем стихами; что он рекомендовал им читать Вергилия и других классиков и усердно переписывать рукописи. В других случаях его письма, трактующие
В своих литературных трудах и сопроводительных подарках в виде ценных книг для Кентерберийской скриптории он упоминает о здоровье своих учеников, проявляя ту отеческую нежность, которая была столь примечательной чертой его характера.

 Ансельм, избранный аббатом Бека после смерти Герлуина, во время своих визитов в Англию лично познакомился с Завоевателем, чьи необузданные страсти сдерживались в присутствии кроткого святого, который завоевал его любовь и уважение. Именно в Кентербери, во время визита к своему другу Ланфранку, аббат
Бек впервые встретился со своим будущим биографом, молодым саксонцем Эдмером. Это было в то время, когда он так трогательно защищал память об англосаксонских святых от презрения, с которым
Ланфранк был склонен относиться к ним; и, возможно, это обстоятельство
в какой-то мере обеспечило ему доверие и привязанность Эдмера, который в то время занимал должность регента в Кентерберийском соборе.

Ланфранк умер в 1089 году, пережив великого Завоевателя почти на два
года. События, которые четырьмя годами позже привели святого Ансельма на
Архиепископский престол Кентерберийского собора и его героическая борьба с узурпацией светской власти во времена правления Вильгельма Руфуса и Генриха I едва ли относятся к нашей теме, хотя и составляют не менее важную главу в истории нашей национальной церкви.
Но восшествие на престол другого великого учёного стало событием, которое нашло отклик в мире литературы и разожгло необычайный пыл к учёным занятиям среди английского духовенства.
Этот дух, безусловно, поощрялся нормандскими королями, которые,
Какими бы жестокими тиранами они ни были, все они в той или иной степени проявляли интерес к литературе. Завоеватель уделял особое внимание образованию своих детей. Генри Боклерк получил образование в Абингдонском аббатстве под руководством Фариция, итальянского монаха из Малмсбери. Считается, что мастерство, с которым юный принц пересказал басни Эзопа, принесло ему учёное прозвище, но мистер
Райт в своей «Британской биографической энциклопедии» ставит под сомнение его авторство. Обе его сестры и две королевы, Матильда Шотландская
и Аделиза Лувенская покровительствовали литературе. Сохранились некоторые послания Матильды
 к святому Ансельму, которые свидетельствуют о немалой учёности, если они действительно были написаны её рукой.
  Поощрение этих двух принцесс пробудило воображение множества поэтов, которые начали пренебрегать сочинением гекзаметров на хромающей латыни и заменять их песнями и романсами на нормандском французском. Англосаксонский язык, конечно, никогда не звучал при дворе, и некоторые писатели, например Уильям Мальмсберийский,
дошли до того, что стали опускать саксонские имена людей и названия мест из-за чрезмерного страха потревожить утончённые органы слуха такими варварскими звуками. Тем временем возникла новая литература, отражающая эпоху странствующих рыцарей. Александр, Артур и Карл Великий превратились из исторических личностей в героев причудливых и экстравагантных легенд, полных гиппогрифов, драконов и заколдованных замков, где несчастные девы томились в плену у злых волшебников, чтобы быть спасёнными доблестными рыцарями.
рыцарский — стиль повествования, которому мы дали название, заимствованное из языка, на котором говорили рассказчики, а именно из _романского_ диалекта Франции. Среди потока макулатуры, написанной на этом диалекте, которая примерно в это время хлынула в мир, появляется одна книга более высокого уровня — произведение приора Гишара из Больё. Это стихотворная проповедь о пороках того времени, и, по-видимому, она была написана для декламации, потому что он начинает с того, что говорит своим слушателям, что будет говорить с ними не на латыни,
но на народном языке, чтобы каждый мог понять, что он говорит. Де ла Рю, заметивший это любопытное стихотворение, отмечает, что упоминание о проповеди в стихах не должно вызывать удивления, поскольку в ту эпоху англо-нормандское духовенство часто читало людям по воскресеньям и праздникам жития святых на французском языке. До сих пор сохранились девять таких стихотворных житий, написанных Бозоном, племянником папы Александра II. Средневековые проповедники иногда прибегали к странным уловкам, чтобы пробудить спящих
внимание слушателей. Винсент из Бове рассказывает нам, что в его
время было принято оживлять скучную тему, рассказывая одну из басен Эзопа.
Он не осуждает эту практику, но рекомендует использовать её умеренно.

Помимо учеников, воспитанных в наших родных школах, здесь было большое количество
можно было найти английских ученых, которые смешались с более серьезными людьми
стремясь узнать что-нибудь о духе странствующего рыцарства и
дикое приключение, характерное для того времени. Арабская Испания была еще совсем юной.
Тогда ее считали колыбелью науки. Мавританские монархи
Кордовцы собрали огромную библиотеку в своей столице, и, как сообщается, у них было ещё семьдесят библиотек в разных частях их владений. Туда-то и направлялся не один английский студент,
привлечённый, а не отпугнутый рассказами о роскоши, связанной с мусульманской землёй. Одним из таких учёных-авантюристов был Ательхард
Батский, величайший учёный, появившийся в Англии до Роджера Бэкона. Во времена правления Красного Короля он покинул свою страну, чтобы учиться в Туре и Лаоне, где он открыл школу. Затем он отправился в Салерно, Грецию, Малую Азию,
и Испанию, пополняя свои знания, и наконец вернулся после долгого отсутствия во времена правления Генриха I. После этого он открыл школу в Нормандии, где преподавал арабские науки, несмотря на предубеждение, которое многие испытывали к знаниям, полученным из столь сомнительного источника. Среди тех, кто возражал, был собственный племянник Ательхарда. В защиту своих любимых занятий английский учитель написал книгу, в которой напомнил племяннику о заключённом между ними соглашении, согласно которому один из них должен был собрать все знания, преподаваемые другим.
арабы, в то время как другой должен таким же образом изучать мудрость
франков. Эта книга написана в форме диалога, в котором племянник
выступает как сторонник старой системы образования, а дядя — новой.

Я не знаю, стоит ли нам делать вывод, что Ательхард многому научился у своих арабских наставников, поскольку, если он изучал в Кордове причины землетрясений, затмений и приливов, то из его «Вопросов» мы узнаём, что он также посвятил значительную часть своего времени исследованию причин, по которым растения не могут расти в огне, почему
почему нос нависает над ртом, почему на человеческом лбу нет рогов, являются ли звёзды животными, есть ли у них аппетит, если они животные, и другие столь же странные и нелепые вопросы. Однако, несмотря на эти странности, Ательхард был по-настоящему образованным человеком. Он перевёл «Начала» Евклида и другие математические труды с арабского языка, и Винсент Бовеский называл его «английским философом». Несколько лет спустя мы находим
ещё одного англичанина по имени Роберт де Ретинес, который учился в Эворе
вместе с неким Германом из Далмации, которого называют
самый проницательный и эрудированный учёный. Роберт путешествовал в поисках знаний по Франции, Италии, Далмации, Греции и Малой Азии
и в конце концов добрался до Испании, где Пётр из Клюни нашёл двух друзей, изучавших астрологию в Эворе. Путешествие Петра в Испанию
было предпринято с целью получения более точной информации о
мусульманских доктринах и трудах, и он убедил двух
учёных отказаться от своих бесполезных занятий и использовать свои
знания арабского языка для перевода Корана. Они сделали это в
1143 году. Впоследствии Роберт стал архидьяконом в Пампелуне; он не
Однако он не покинул свою страну навсегда, а вернулся туда и
написал перевод «Саксонской хроники», который хранится в Бодлианской библиотеке и посвящён Петру из Клюни. Его друг Германн, которого называют «самым проницательным и глубоким схоластом»,
сделал перевод «Планисферы» Птолемея, который он посвятил своему старому испанскому наставнику Теодорикусу, и из предисловия к этой книге мы узнаём, что школа, в которой они учились,
Арабский, но христианский, что имеет некоторое значение, поскольку принято считать, что испанские академии прибегали к этому
время, проведенное европейскими студентами, принадлежало арабским мастерам, которые
представлены как единственные, кто обладает какими-либо знаниями в математических
науках. Однако ясно, что и сейчас, как и во времена Герберта,
в Испании существовали христианские школы, не менее эффективные, чем
школы мавров, и что именно в них учились многие французы.
и английские ученые прибегли к этому с целью изучения.

К именам этих ученых англичан я должен добавить имя Одерика
Виталис, о чьём образовании лучше всего можно судить по его собственным словам в том кратком описании его жизни, которым он завершает
его история. «Я был крещён, — говорит он, — в Аттингеме, деревне в Англии, которая стоит на берегу великой реки Северн.
 Там, под руководством священника Одерика, Ты возродил меня водой и Святым Духом. Когда мне было пять лет, меня отправили в школу в Шрусбери, и я предложил Тебе свои услуги в низшем духовенстве в церкви Святых Петра и Павла.
Там Сивард, священник, пользовавшийся большим уважением, в течение пяти лет обучал меня письму по Карментам Никострата[153] и учил псалмам и гимнам, а также другим необходимым предметам. Мне было десять лет
когда я пересёк Британское море и прибыл в Нормандию, изгнанник,
неизвестный всем и никого не знающий. Но, поддерживаемый Твоей добротой, я
обнаружил, что эти иностранцы проявляют ко мне величайшую доброту и внимание. Я был пострижен в монахи в монастыре Святого Эврульта преподобным аббатом Майнье на одиннадцатом году моей жизни, и он дал мне имя Виталис вместо того, которое я получил в Англии и которое казалось варварским для ушей норманнов. В этом монастыре, по Твоей милости, я прожил пятьдесят шесть лет, и братья любили и почитали меня гораздо больше, чем я того заслуживал.
«В зной и тяготы дня в чужой стране я трудился среди Твоих слуг, и, поскольку Ты верен, я не боюсь, что не получу обещанного».

 В другом месте он рассказывает нам, что его наставником в этом аббатстве был Жан из Реймса, ученик знаменитой школы этого города, который был автором немалой известности и написал множество произведений как в прозе, так и в стихах. Не похоже, что он когда-либо учился в какой-либо другой
академии, но все знания, которые он впоследствии приобрёл, должны были быть
получены в стенах его собственного монастыря, и он едва ли мог
нашёл бы дорогу в лучшую школу. В XI веке среди монахов Сент-Эвруля не было ни одной области знаний, которой бы они не занимались: музыка, медицина, поэзия, живопись и механические искусства — всё это находило там способных преподавателей. История Одерика не оставляет у нас сомнений в масштабах его литературных достижений. Он
цитирует большинство античных классиков и многих отцов
церкви, и его ум проявляется в том, как он собирал материалы для своей работы. Ничто не ускользнуло от его внимания
его внимание, и из уст какого-нибудь странствующего крестоносца или проходящего мимо паломника он собирал истории и эпизоды, которыми оживлял свои страницы, придавая им во многих местах живость романа. Однажды монах из Винчестера, остановившийся в аббатстве на несколько часов, случайно показал ему жизнеописание святого Вильгельма, экземпляры которого в то время были редкостью в Нормандии. Одерик, в восторге от увиденного,
захотел скопировать его, но путешественник торопился, а
пальцы Одерика онемели от холода, потому что это была глубина
зима. Однако он не упустил возможности и, взяв свои
таблицы, с большим трудом сделал такие заметки по рукописи,
которые позволили ему впоследствии, на досуге, написать жизнеописание
основателя монастыря Святого Геллона. Его «Церковная история Англии и
Нормандии», на составление которой ушло двадцать лет, —
единственная работа, которую он оставил потомкам.

 
Нормандия во времена Ланфранка и Ансельма; учёные, появившиеся после них, были достойны быть учениками школы, основанной
Эти два прославленных архиепископа, и вы увидите, что Парижский университет, который вскоре затмил своей славой все остальные академии, в немалой степени обязан своей известностью учёности своих английских профессоров.




 _Глава XII._

 Расцвет схоластики.

 С 1049 по 1200 год.


Иногда мы склонны думать и говорить о Средневековье так,
будто под этим термином следует понимать период, охватывающий несколько
столетий, в течение которых общество управлялось
те же законы и почти не продвинулись вперёд. Однако на самом деле люди редко жили быстрее, если такое выражение допустимо, чем в течение пяти столетий, к которым термин «средневековье» применяется наиболее строго. Тогда, как и сейчас, происходило постоянное расширение и развитие, и тогда, как и сейчас, развитие было отчасти хорошим, отчасти плохим. За сто лет, прошедших с момента восшествия на престол Гуго Капета в 996 году до завоевания Иерусалима в 1099 году, христианский мир приобрёл совершенно новый облик. Феодальные и рыцарские институты прочно утвердились;
Варварские вторжения прекратились, а крестовые походы направили оружие христиан против общего врага и тем самым положили конец гражданским войнам, которые бушевали при династии Каролингов. Если нельзя сказать, что эти изменения положили начало периоду абсолютного мира, то они, по крайней мере, способствовали укреплению гражданского правительства, а наступившее относительное спокойствие и порядок, естественно, стимулировали интеллектуальную деятельность. С другой стороны, саксонских императоров
Германии сменила династия Франконии, и это
Началось ожесточённое противостояние между светской и духовной властью,
которое на протяжении веков составляло главный политический вопрос Европы;
в то время как потрясения прошлого века обрушили на Церковь
поток порока, который, вероятно, делает этот период одним из
самых печальных в её истории.

Однако хроники полуварварской эпохи обладают одним очарованием,
которого нет в равной степени у более цивилизованных периодов. Несмотря на обилие преступлений и скандалов, они изображают общество, более восприимчивое к влиянию, чем наше.
выдающиеся умы. Поэтому они часто являются летописцами героев,
в то время как наши более скромные летописи посвящены не столько деяниям и словам великих людей, сколько смене правителей. Одиннадцатый век страдал от тройного бедствия: симонии, распутства и светской узурпации.
Это был переходный период, когда
дети Церкви устали подчиняться канонической дисциплине древних времён,
но ещё ничего не было установлено взамен. Поэтому это было время бунта.
вседозволенность и слабые ограничения. Однако трое мужчин восстали, чтобы править и
реформировать свой век. Первый был королевской крови, потомок
Карла Великого и Витикинда, которого мы впервые обнаруживаем обучающимся в Туле примерно в
1018 году, вместе с другими двоюродными братьями и герцогинями, для Туля
всегда славился своими благородными учениками. Бруно из Дахсбурга был
самым красивым мужчиной своего времени, кумиром своей семьи, грациозным,
красноречивым, образованным и искусным музыкантом. Мир уже предсказывал
ему успех при дворе его двоюродного брата Конрада, императора.
когда незначительная случайность изменила всю его жизнь. Однажды молодой студент после тяжёлого утреннего труда бросился на траву в отцовском замке в Эльзасе и уснул. Насекомое ужалило его в лицо, и в результате он заболел лихорадкой, которая довела его до предсмертного состояния. Он встал с больничной койки, чтобы отказаться от всего, что мог предложить мир, и принять монашеский постриг. В 1026 году
он стал епископом Туля и в течение двадцати двух лет посвятил свою
энергию исправлению нравов и возрождению дисциплины.
В конце этого срока он был избран Папой Римским и, как святой Лев IX,
ещё пять лет боролся с симонией, ересью Беренгара и греческим расколом. Но, несмотря на все свои труды, он не забывал о литературе и искусстве. Он способствовал расцвету образования в Риме, реформировал римскую школу пения и назначил своих легатов
учёные мужи, такие как его старый школьный товарищ кардинал Гумберт, который
в Туле приобрёл ту греческую эрудицию, которую так умело использовал против
Photians.

 В тот день, когда папа Лев вошёл в Рим босиком, чтобы вступить во владение
Апостольского престола его сопровождал монах-клюнианец, которого он встретил во время своего путешествия в Италию и почти заставил присоединиться к своей свите. Рим не был чем-то новым для монаха Хильдебранда; именно там, в аббатстве Святой Марии на Авентинском холме[154], сын бедного плотника получил своё образование. Но теперь он вернулся туда, чтобы занять совсем другое положение, поскольку Лев сделал его кардиналом и аббатом Святого Павла. И с этого времени и до дня его смерти, тридцать шесть лет спустя, жизнь Хильдебранда представляет собой историю его времени. Имя того, кого почитает Церковь
Поскольку в этом месте достаточно упомянуть святого Григория VII., следует отметить и третьего христианского героя, друга обоих этих прославленных понтификов, который боролся вместе с ними за одно дело и против одних и тех же врагов. Пётр Дамиани, родившийся в Равенне в конце X века, был младшим в большой семье,
которая видела в нём лишь ещё одного претендента на скудное наследство.
Пётр Дамиани был практически брошен в младенчестве, а после смерти
родителей его воспитывал брат, который обращался с ним как с рабом и заставлял
его пасти свиней.
Бедный батрак вырос без друзей и без образования;
но душа, которая была в нём, обладала инстинктами и стремлениями, которые не могло заглушить никакое жестокое обращение. Однажды он случайно нашёл на земле монетку; его руки впервые прикоснулись к серебру, и на мгновение в его голове промелькнули мысли, которые могли бы прийти в голову другим мальчикам. Он мог бы купить еду, или одежду, или позволить себе часок удовольствия. Но потом пришла другая мысль: «Когда еда будет съедена, а удовольствие пройдёт, что останется у меня от моих денег? Лучше отдать их приходу
«Священник, отслужите мессу за упокой души моего отца». Вторая мысль
возобладала, и вскоре после этого его старший брат Дамиан,
архиерей Равенны, сжалился над мальчиком и отправил его в школу,
сначала в Фаэнцу, а затем в Парму, где в то время были
превосходные учителя. Пётр, который в благодарность взял имя брата в дополнение к своему собственному, стал не только хорошим учёным, но и со временем профессором, и его выдающиеся способности на этом посту принесли ему славу и богатство, поскольку, как мы видели в предыдущей главе,
Профессия схоласта начала приносить прибыль.
Но он никогда не забывал о своём раннем опыте, и деньги, которые
поступали, шли на пропитание бедняков, в то время как сам он продолжал жить в
строгой бедности.  Однажды он познакомился с двумя бедными отшельниками,
принадлежавшими к общине, которая обосновалась в местечке под названием Фонте-Авелляно, у подножия Умбрийских
Апеннин. Его биограф называет это место пустыней, но это была пустыня
только в итальянском понимании этого слова, уединённая долина, то есть
зажатая между горами, поросшими вечнозелёными дубами и каштанами
орехи и серебристая олива, её заросли, цветущие иудино дерево и олеандр, и трава, усыпанная звёздчатым цикламеном. В эту пустыню привели Петра его новые друзья, чтобы показать им обитель, основанную несколькими годами ранее блаженным Людольфом. Там он нашёл общину, которая придерживалась того же взгляда на человеческую жизнь, что и он сам. Они считали, что человек состоит из двух благородных и бессмертных частей, которым нужно служить и которые нужно лелеять, — души и разума, — и одной низменной и бренной
часть, которая была хороша только для того, чтобы её умерщвлять, — тело. Будучи простыми людьми, они задумали совершить покаяние за огромный мир зла, лежавший за пределами их пустыни. Поэтому они четыре дня в неделю жили на хлебе и воде, а в остальные три позволяли себе есть травы, всячески истязали свою плоть и делили время между псалмопением и учёбой. Пётр с искренней серьёзностью принял эту жизнь и превзошёл своих товарищей как в аскетизме, так и в стремлении к священному знанию. Но его свет
Его нельзя было скрыть; аббаты умоляли его приехать, чтобы наставлять их монахов; его собственные братья избрали его своим настоятелем; семь сменявших друг друга пап использовали его на службе Церкви; а в 1057 году Стефан IX сделал его кардиналом-епископом Остии. Его жизнь была посвящена борьбе с пороками своего времени и реформированию духовенства. Флери замечает, что мы не должны искать в его трудах
остроумия в рассуждениях; но он имел дело с людьми, погрязшими в грубых
пороках, которые едва ли можно было исправить с помощью метафизики. Лекарство
Святой Пётр Дамиани предписывал больным людям покаяние;
и он проповедовал его простым, обыденным образом, который, возможно,
мог оскорбить привередливые вкусы, но имел то достоинство, что был
практичным и приносил плоды. Он вошёл в осквернённое святилище
со скипетром в руке, чтобы изгнать нечистых животных и опрокинуть
столы менял. В перерывах между своими постоянными поездками с целью реформировать церкви и обличать правителей он удалялся в свою келью в Фонте-Авелляно, где его можно было застать за приготовлением деревянных ложек или чем-то подобным.
Он занимался тяжёлым физическим трудом и даже на восьмом десятке лет подчинялся тем же правилам жизни, что и самый юный послушник. И всё же это был самый утончённый учёный своего времени; более того, он был поэтом. И мы используем этот термин не для того, чтобы причислить его к толпе стихотворцев, которые писали свои хроники и даже богословские трактаты строками, которые, как часто отмечает Халлам, можно превратить в гекзаметры «только с помощью тщательной обработки». Он не подражал ни Вергилию,
ни Горацию, но писал в тех рифмованных ямбических стихах, которыми многие классические
Пуристы назвали бы это варварством. И всё же где мы увидим такое богатство образов, соединённых с такой гармонией чисел, как в этих чудесных строфах «De Paradisi Glori;», где Рай изображён во всём своём великолепии? Сверкание драгоценных камней, цветение первых цветов, великолепие осенних полей и долгое сияние летнего дня, освещённого солнцем, которое никогда не заходит, — всё это описано словами, которые звучат как отголоски клавесина. И из этих разумных
Образы земной красоты возвышаются до того, что выше чувств,
и предстают перед нами в невыразимых радостях тех, кто видит Божественную
красоту лицом к лицу и наполняется из источников вечной
благодатью. Небесные радости, по сути, были постоянной темой его размышлений, и в одном из своих прозаических трактатов, рассуждая на эту неисчерпаемую тему, он выражает чувство, которое испытывает каждый поэт, — чувство недостаточности слов для выражения сердечных эмоций. «В самой вещи всегда больше, чем может постичь разум, а в том, что может постичь разум, больше, чем может выразить язык».


Реформа нравов, столь решительно начатая этими святыми и их многочисленными последователями, способствовала развитию литературы. Парма достигла такой известности, что во времена великой графини Матильды, которая, по словам её капеллана Дониццо, была образованнее многих епископов, её называли Хрисополем, или Золотым городом. По её просьбе Ирнерий,
_Lucerna Juris_, как его называли, начал читать лекции по
римскому праву в Болонье примерно в 1128 году. Кафедральные школы были повсюду
возрождены святым Григорием VII, который обязал епископов основать семинарии там, где их ещё не было, где мальчиков должны были бесплатно обучать для служения в церкви, а на содержание учителей выделялись определённые пребенды. Это предписание повсеместно соблюдалось, и многие древние школы, пришедшие в упадок, были возрождены. Ландульф рассказывает нам, что в Милане, где дела
находились в очень плачевном состоянии, но где благодаря
ревностному усердию и мягкости святых Петра Дамиана и святого Ариальда была проведена реформа,[155]
 философские школы располагались на крыльце собора,
где присутствовали священнослужители, а архиепископ председательствовал лично.
На самом деле, итальянцы, у которых в X веке не было никого, кто мог бы научить их первым элементарным вещам, каким-то образом в XI веке обзавелись академиями, которые они считали первыми во всём мире.

Документ, приведённый Мабильоном, забавно иллюстрирует существовавшую в то время конкуренцию между школами Италии и
Франции. Один из настоятелей монастыря Кьюзи по имени Бенедикт, прибыв в
аббатство Святого Марциала в Лиможе, был настолько неосмотрителен, что
подвергнуть сомнению общепринятое мнение о том, что святой Марциал был непосредственным учеником нашего Господа. Разумеется, разразилась буря, и её ярость обрушилась на голову незадачливого и слишком просвещённого критика.
 Спор подхватили все монастыри южной Галлии;
и Адемар, монах из Ангулема, счёл своим долгом обратиться с циркуляром к французским монастырям, предупредив их, чтобы они не прислушивались к ужасным скандалам, раздутым Бенедиктом, чьё тщеславие, по его словам, лежало в основе всего этого дела. Он пытается выставить своего противника на посмешище, вкладывая ему в уста нелепую речь. «Я —
«Племянник, — говорит он, — аббата Кьюзи. Он возил меня во многие города Франции и Ломбардии изучать грамматику, и мои учителя обошлись ему в кругленькую сумму в 2000 солидов. Я изучал грамматику девять лет и продолжаю изучать её до сих пор. Я очень образованный человек. У меня две большие коробки, полные книг, и я ещё не прочитал и половины из них. На самом деле во всём мире нет ни одной книги, которой бы
у меня не было. Когда я закончу учёбу, под небесами не будет такого
доктора, как я... Я настоятель в Кьюзи и знаю, как писать проповеди... Я настолько мудр, что мог бы всё устроить и управлять
целый совет. В Аквитании нет никаких знаний,
там все дураки; если человек хоть немного разбирается в грамматике,
его сразу же считают вторым Вергилием. Во Франции (то есть
в провинции, а не во французском королевстве) знаний немного больше,
но ненамного. Настоящий рассадник мудрости — в Ломбардии,
где я продолжил своё обучение». Несмотря на саркастическое
преувеличение, пронизывающее этот отрывок, из него можно сделать вывод, что
Бенедикт, вероятно, говорил свысока со своими галльскими
соседями и что в Ломбардии, должно быть, возродился интерес к учёности
со времён Оттона, чтобы составить текст для интеллектуальной игры
такого рода.

 Эпоха такой возросшей интеллектуальной активности вряд ли могла
не сопровождаться многими изменениями, как хорошими, так и плохими. В предыдущей главе мы
увидели, что новый класс учителей, который тогда появился,
преподавал ради выгоды или репутации, а не ради высших целей образования, и что таким образом обучение в их руках
потеряло большую часть своей христианской окраски. Интеллектуальное любопытство
студентов побуждало многих искать знания в далёких странах, с
То же упорство и дух предприимчивости, которые молодые рыцари
проявляли в поисках военных приключений. В наши дни мы едва ли можем
понять, какие трудности приходилось преодолевать таким людям, как
Ательхард и Роберт Ретинский, чья студенческая жизнь была настоящим
романтическим приключением. Если накопленный таким образом запас знаний
превосходил по широте и разнообразию то, что можно было получить
в любой отдельной монастырской школе, то, с другой стороны, очевидно,
что образование этих странствующих учёных, должно быть, сильно
страдало как от недостатка умственной, так и от недостатка нравственной
дисциплины, что было
Это было отчётливо заметно в характере новых схоластов. Возможно, они
получили знания в области медицины в Салерно и в области
математики в Кордове, но монастырский устав, строгое подчинение
власти, святая атмосфера преданности и послушания не вошли в их
интеллектуальную жизнь. Они получали знания из уст профессоров, чтобы самим стать профессорами, но бродячая жизнь в половине городов Европы была плохой заменой монастырской дисциплине, и многие из них
они стремились к такому образу жизни ради большей свободы и независимости.

Но хотя этот новый элемент заметно проявлял себя в учёном мире, не следует полагать, что в XI веке старая система образования была полностью вытеснена, поскольку соборные и монастырские школы по-прежнему оставались главными центрами обучения. Они даже стали свидетелями своего рода классического возрождения,
которое началось при поддержке множества мастеров,
направлявших усилия своих учеников на подражание
древние образцы, не отказываясь, однако, ни в коей мере от линии христианских исследований, проложенной Алкуином и его учениками. В Мансе должность схоластика занимал блаженный Хильдеберт, ученик Беренгара, поэт и философ, который впоследствии стал епископом того же города и удостоился чести быть заключённым в тюрьму Красным Королём за отказ по его приказу снести башни своего собора. В Отёне соборными школами в течение двадцати лет руководил Гонорий, который в своём трактате
_De Exilio Anim;_, перепечатанном в _Thesaurus Anecdotorum_
Пез описал курс обучения, которому следовали его ученики.
 К обычным разделам тривиума и квадривиума он добавил
уроки по естественным наукам и вёл отдельный курс по Священному
Писанию. Его лекции по риторике включали объяснение лучших
латинских классиков, и то же самое делалось в большинстве монастырских школ того времени. Всё чаще появляются упоминания об учёных, владеющих греческим и древнееврейским языками, и тот факт, что их называют занимающимися корректурой рукописей на этих языках, заставляет нас
считаю, что их знания были более реальными и основательными, чем
те, что были замечены как довольно глупые на страницах некоторых авторов
предыдущих веков. Так, о Сигеберте из Жамблу и Марбёфе из Анже
говорят как о знатоках греческого и древнееврейского языков. Биограф Сигеберта
утверждает, что он был сведущ в древнееврейских Писаниях, которые
он использовал в спорах с евреями. Он также хорошо знал классическую латынь и был склонен сочинять стихи в подражание своему любимому автору Горацию. Он читал лекции по поэзии и логике в
Париж, но его тщеславие не устояло перед искушением и привело его к тому, что он
принял участие в борьбе Генриха IV против Святого Престола. Он является автором
хроники и других исторических трудов, в которых он распространял
тяжкие клеветы на римских понтификов. Данте, для которого его приверженность гибеллинам сама по себе была рекомендацией, помещает его в рай и видит, как он читает лекции по логике на улицах Парижа студентам, сидящим, по обычаю того времени, на пучках соломы.[156]

 Трудно определить, насколько учёные того периода
Они действительно опередили своих предшественников. Халлам, который обычно скуп на похвалу, когда говорит о периодах, предшествующих Cinque Cento, признаёт, что в конце XI века появилась хорошая и даже изящная школа латинских писателей, и отмечает, что латинский словарь Папия свидетельствует о гораздо более высоком уровне светских знаний, чем когда-либо прежде. Дю Канж, однако, показывает, что Папий черпал
свои материалы из словаря, составленного в Средние
века, а именно из словаря, опубликованного в X веке Соломоном, аббатом
В Сент-Галле. Тем не менее, можно сделать вывод, что классические науки изучались более повсеместно, чем когда-либо прежде, и в то же время наблюдалась необычайная активность в распространении книг и создании библиотек. Полезные результаты иногда
вытекают из человеческих слабостей, и, как говорят, к искренней любви к знаниям, которая поощряла эту активность, примешивался некий дух соперничества и стремления к первенству между различными монастырями и религиозными орденами. Черным монахам не нравилось , когда их вырезали из
новые цистерцианцы; и Бек, разумеется, не собирался уступать Клюни. Мабильон говорит, что аббаты-бенедиктинцы того времени гордились тем, что собирали большие библиотеки и заказывали красиво оформленные рукописи. Таким образом, никогда ещё в скриптории не было так много работы; был введён более красивый почерк и более удобная система сокращений, и многие аббаты прославились своим мастерством миниатюристов. Однако, не знаю, насколько это правда, говорят, что переписчики, если они успевали сделать больше,
работы часто были менее точными, чем у их предшественников в VIII и IX веках, и в этом, как и во многих других случаях, действовала пословица «чем быстрее, тем хуже». Халлам, сетуя на увеличение количества ошибок, отдаёт должное невероятному трудолюбию монахов-переписчиков того периода. В качестве иллюстрации к этой теме мы можем привести
рассказ Отлона, схоластика из монастыря Святого Эммерана, о его трудах. Он, по-видимому, был баварцем по происхождению, и его
Первой школой был монастырь Тегернзее в Баварии, основанный в 994 году и славившийся своими учителями _in utr;que lingu;_ и даже знатоками иврита. Здесь в XII веке жил добрый монах Метелл, чьи эклоги, написанные в подражание Вергилию, описывают монастырские пастбища и скот, а также труды монахов в полях. Библиотека в Тегернзее была богата классическими произведениями и обладала прекрасным иллюстрированным экземпляром «Естественной истории» Плиния, украшенным изображениями различных животных, созданными искусной рукой брата Эллингера.
Здесь также изучали медицину, для чего у монахов был хороший ботанический сад. В такой школе Отлон имел все возможности для развития своего природного стремления к знаниям, которое постепенно превратилось в настоящую страсть. В детстве он намеревался принять монашеский постриг, но уговоры отца и его собственное желание посвятить себя исключительно учёбе
заставили его отказаться от этого замысла, и после окончания школы он
несколько лет посвящал себя изучению классической литературы с
таким рвением, что его биограф не находит слов, чтобы выразить его.

Его единственным земным желанием в то время, как он сам рассказывает нам в одном из своих поздних духовных трактатов, было иметь время для учёбы и множество книг. Однако, похоже, что эта чрезмерная преданность человеческому знанию привела к упадку преданности. Именно так он описывает себя в этот период своей жизни в стихотворном трактате «О духовной науке». «Желая исследовать некоторые тонкие материи, в познании которых
Я видел, что многие были в восторге, и для того, чтобы мир стал относиться ко мне с большим уважением, я сделал всё, что было в моих силах
общался с язычниками. В те дни кем для меня не были
Сократ, Платон и Аристотель, а также ритор Туллий?...
трилогия Марона и Лукан, которого я тогда любил больше всех и
которым был так увлечён, что почти ничего не делал, кроме как читал
его.... Но какая от этого была польза, если я не мог даже перекреститься?

Однако две тяжёлые болезни сильно изменили его взгляд на жизнь, и в 1032 году, вспомнив о своём раннем посвящении себя Богу, он решил оставить мир и принять постриг
религии в монастыре Святого Эммерана в Регенсбурге, где
он отказался от всех мирских амбиций, чтобы посвятить себя
душой и телом государственным обязанностям. В монастыре Святого Эммерана,
как и в Тегернзее, была отличная школа и библиотека. В первом из них воспиталось много хороших учёных, таких как аббат Вильгельм из Хиршау, который стал таким же знатоком свободных искусств, как и Священного Писания, и впоследствии сделал свою школу в Хиршау одной из самых знаменитых в Германии. Оттон говорит нам, что в этом монастыре он обнаружил, что «несколько человек из разных сословий, одни читали
языческих авторов, другие — Священное Писание», и что он начал
подражать последним и вскоре научился ценить Священные книги, которыми
до сих пор пренебрегал, гораздо больше, чем труды Аристотеля,
Платона или даже Боэция.[157]

Из этого краткого очерка видно, что Отлон был не просто переписчиком. Впоследствии он написал несколько трактатов по мистическому богословию, помимо «Жития святого Вольфганга», и его братья-монахи считали его «благочестивым и суровым человеком, наделённым
огромную любовь к книгам». Эту любовь он проявлял не только тем, что читал их, но и тем, что множил их количество; и о своих достижениях в этом роде он рассказывает с некоторым многословием, которое я, из милосердия к читателю, несколько сокращу.

«Я считаю правильным, — говорит он, — добавить несколько слов о великой писательской способности, которую Господь даровал мне с детства.
Когда я был ещё совсем маленьким, меня отправили в школу, и я быстро выучил
буквы и начал задолго до обычного срока обучения, без приказа учителя,
изучать искусство письма; но
тайком и необычным образом, без учителя, так что у меня выработалась дурная привычка неправильно держать ручку, и ни один из моих учителей впоследствии не мог меня в этом исправить. Многие, кто это видел, решили, что я никогда не научусь хорошо писать, но по милости Божьей всё сложилось иначе. Ибо ещё в детстве, когда мне, как и другим мальчикам, давали в руки табличку, я, казалось, уже умел писать. Затем, спустя какое-то время, я
начал писать так хорошо и с таким удовольствием, что в монастыре Тегернзее, где я учился, я написал много книг и был отправлен
во Франконии я так усердно трудился, что чуть не лишился зрения...
Затем, после того как я стал монахом в монастыре Святого Эммерана, я снова стал так много писать, что редко отдыхал, разве что на праздниках. Тем временем на меня навалилась ещё большая работа,
потому что, видя, что я обычно читаю, пишу или сочиняю,
они сделали меня учителем. Всем этим я был, по милости Божьей,
так сильно занят, что часто не мог дать своему телу необходимый отдых. Когда мне хотелось что-нибудь сочинить, я не мог найти на это времени, кроме как в праздники или по ночам, будучи привязанным
Я приступил к обучению мальчиков и переписыванию того, что я
начал. Помимо книг, которые я написал сам, я написал
девятнадцать требников, три книги Евангелий и два сборника
проповедей; кроме того, я написал четыре служебника для утрени. Впоследствии
мне помешали старость и немощь, а также горе, вызванное
разрушением нашего монастыря; но Тому, кто является творцом всего
хорошего и кто даровал мне, недостойному, многое, хвала
вечная!» Затем он добавляет рассказ о множестве других книг
Он написал и отправил в качестве подарков в монастыри Фульды, Хиршфельда, Лорша, Тегернзее и другие тридцать томов. Его труды, с таким усердием направленные на улучшение жизни в монастыре, возможно, превзошли труды монаха Джерома, который написал так много томов, что, как говорят, для их перевозки не хватило бы повозки с шестью лошадьми. Но ни того, ни другого нельзя сравнивать с Диемудис, набожной монахиней из
монастыря Вессобрун, которая, помимо того, что писала ясно и
Пять миссалов с прекрасными иллюстрациями, с постепенными и последовательными
молитвами, а также четыре другие служебные книги для использования в церкви,
украшали библиотеку её монастыря двумя полными Библиями, восемью
томами святого Григория, семью томами святого Августин, церковные истории Евсевия и Кассиодора, а также огромное количество проповедей,
гомилий и других трактатов, список которых она оставила, как написанных её собственной рукой, во славу Бога и святых апостолов Петра и Павла. Эта Диемудис была современницей Оттона и находила время в разгар своих титанических трудов, чтобы
вёл переписку с Герлукой, монахиней из Эппаха, которой, как говорят, он написал «много очень милых писем», которые долго хранились.

Я упомянул святого Вильгельма Хиршауского, который был избран настоятелем своего монастыря в 1070 году и стремился сделать своих монахов такими же образованными и неутомимыми во всех полезных трудах, каким был он сам. У него было около 250 монахов в
Хиршау, и он основал не менее пятнадцати других религиозных домов,
для управления которыми он составил свод превосходных уставов.
Эти новые фонды он тщательно пополнял книгами, что требовало постоянной работы в скриптории. И самым величественным и благородным местом был скрипторий Хиршау, где каждый занимался своим делом в соответствии со своим талантом: переплетал, рисовал, золотил, писал или правил. Двенадцать лучших писцов были назначены для
переписывания Священного Писания и трудов святых отцов, а один из
двенадцати, наиболее сведущий в науках, руководил работой остальных,
выбирал книги для переписывания и исправлял ошибки младших
писцов. Живопись изучалась в отдельной
школа, и здесь, среди прочих, обучался добрый монах Тимон,
который, украсив половину монастырей Германии своими рисунками,
стал архиепископом Зальцбурга и умер в ореоле святости. Статуты, которыми аббат Вильгельм снабдил свои монастыри,
были в основном составлены на основе тех, что использовались в Св.
Эммеран, но он стремился ещё больше усовершенствовать их и, в частности, привести в соответствие с обычаями Клюни, который в то время был на пике своей славы. Именно по его просьбе святой Ульрик Клюнийский написал свой «Обычай», в котором, помимо прочего,
он описывает, как Священное Писание
читалось в трапезной в течение года. Этот
«Обычай» — один из самых ценных памятников монашеской эпохи,
который сохранился до наших дней; он показывает нам внутреннее убранство монастыря,
расписанное рукой одного из его обитателей, и знакомит нас с каждым
помещением, библиотекой, лазаретом, ризницей, пекарней, кухней и школой. Как прекрасен порядок, который он
демонстрирует, как в хоре, где в торжественные дни все певчие
стояли, облачённые в ризы, а сами скамьи были покрыты
вышитый гобелен! Три дня в неделю правая сторона
хора молилась, а остальные три — левая; во время Страстной недели
они омывали ноги стольким беднякам, скольким было братьев в
обители, и аббат добавлял ещё несколько человек, чтобы почтить
отсутствующих друзей.
 Когда пели «Страсти Христовы», у них был обычай разрывать
ткань на словах «разделили ризы мои»; и новый огонь
Страстная суббота была отмечена не ударом кремня, а драгоценного берилла.
Было проведено бесчисленное множество прекрасных обрядов благословения, как
из спелого винограда, который был благословлён на алтаре во время мессы 6 августа, а затем раздалён в трапезной,
из новых бобов и свежевыжатого виноградного сока. Церемонии, проводимые при изготовлении хлеба для алтаря, также заслуживают внимания. Зёрна пшеницы отбирались одно за другим, тщательно промывались и складывались в мешок, который человек, известный своей чистотой в жизни и разговорах, относил на мельницу. Там их измельчали и
просеивали, а тот, кто выполнял эту работу, был одет в альб и амис.
Два священника и два диакона, одетые таким же образом, готовили хлеб, а брат-мирянин в перчатках держал формы, в которых его выпекали. Для костра выбирали самые лучшие и сухие дрова. И пока шли эти приготовления, братья не переставали петь псалмы, а иногда читали
молитвы Богоматери. Отдельная глава в «Обычаях» посвящена
детям и их хозяину, а также подробно описывается дисциплина,
которой они обучались. Кажется, мы видим их сидящими
в их келье под бдительным оком настоятеля, руководящего их работой. Между двумя рядами послушников остаётся свободное пространство,
но в монастыре нет никого, кто осмелился бы пройти между ними. Они ходят на исповедь дважды в неделю, и всегда к настоятелю или приору. И такова скрупулезная забота, которой они подвергаются в
процессе обучения, и бдительность, которой они подвергаются днём и
ночью, что, по словам Ульрика, «я думаю, что сыну короля было бы
трудно воспитываться во дворце с большей заботой, чем самый скромный
мальчик в Клюни».

Этот «Обычай» был составлен во время правления святого Гуго из
Клюни, чьё письмо Вильгельму Завоевателю свидетельствует о
независимости мышления, с которой аббаты тех времён относились к
великим мира сего. Вильгельм написал ему, прося прислать
некоторых монахов в Англию и предлагая по сто фунтов за каждого
присланного монаха. Этот способ покупки монахов по такой цене за голову оскорбил доброго аббата, который написал королю, что не собирается расставаться ни с одним из своих монахов по такой цене.
и добавил, что сам отдал бы такую же сумму за каждого хорошего монаха, которого смог бы привлечь в Клюни. Говорят, что за шестьдесят два года, в течение которых он управлял своим аббатством, он принял в монахи более 10 000 человек. Этого достаточно, чтобы показать, что монашеский институт в XI веке был всё ещё сильным и влиятельным. Клюни, действительно,
представлял монашество скорее в его великолепии, чем в более
евангельском аспекте бедности и смирения, но, несмотря на всё
своё царственное великолепие, он продолжал плодить святых. Даже
Строгий святой Пётр Дамиани, хотя и не одобрял богатство монахов, был поражён их святостью и покинул их, удивляясь, как такие богатые люди могут жить так праведно. Их доходы не тратились на роскошь; они шли на то, чтобы накормить 17 000 бедняков и собрать библиотеку греческих, латинских и древнееврейских авторов, которой не было равных в Европе. Среди прочих сокровищ там была некая Библия,
названная в хронике «великой, чудесной и драгоценной из-за своего
написания, правильности и богатого переплёта, украшенного бериллами»,
которая была написана одной рукой монаха Альберта.
Следующая надпись, вложенная в книгу, свидетельствует о благочестии и усердии автора. «Эта книга была написана неким монахом из Клюни по имени Альберт, ранее жившим в Треве. Она была написана по приказу и на средства достопочтенного аббата Понтия, в то время библиотекаря, который с радостью и усердием обеспечивал всем необходимым. И вышеупомянутый монах вместе с
неким братом по имени Опизо усердно прочитал всю книгу,
чтобы иметь возможность улучшить её в соответствии с авторитетом
другие книги; и он дважды исправлял её. Поэтому брат Альберт, грешник, простираясь ниц у ног братьев Клюни, смиренно просит их помолиться Богу за него и за его отца, чтобы они получили прощение своих грехов».[158]

 В других монастырских школах также продолжали появляться превосходные учителя, которые внесли значительный вклад в возрождение классической науки, о котором мы упоминали выше. Во Флёри монах Рауль обучал искусству стихосложения
многочисленную аудиторию и в своих стихах призывал изучать
древние образцы, особенно Горация. Цитаты из того же самого
поэта, а также из Вергилия и Статия нередко встречаются
в житиях святых и даже в проповедях того периода,
факт, приводимый не в качестве примера хорошего вкуса, а просто
эрудиции авторов. В школе Ставело, даже
Учился греческой поэзии. Здесь обучался знаменитый Вибальд,
последовательно становившийся аббатом в Ставело, Монте-Кассино и Корби.

 Письма и другие документы этого выдающегося человека были
включены Мартеном в его коллекцию и проливают свет на
история того времени. Он занимал несколько важных должностей при императоре Конраде, который доверил ему воспитание своего сына и преемника Генриха; но, постоянно занимаясь государственными делами, он не переставал трудиться ради благого дела, которое лежало в основе деятельности каждого истинного монаха, — распространения книг и поощрения образования. Так, среди его писем мы находим одно, адресованное в 1149 году
схоласту из Корби, в котором он перечисляет среди авторов, которых
следует изучать в школе, Пифагора, Платона, Софокла и Симонида,
что является достаточным доказательством того, что греческая литература
культивировался в некоторых семинариях, и что знание этого языка не ограничивалось, как предполагает Халлам, случайным пением греческого «Отче наш» или «Святый Боже». Есть и другие письма, адресованные настоятелям монастырей, которых он привлекал для помощи в сборе книг. Среди них был аббат Хильдесхайма, у которого он надеялся получить полный экземпляр «Речей» Цицерона. Его просьба об этом в некотором смысле
является извинительной, поскольку со времён святого Иеронима
религиозные люди были немного чувствительны к тому, что слишком большая любовь к латинской риторике
Это должно было подвергнуть их обвинению в том, что они скорее цицеронианцы, чем христиане. На что-то подобное шутливо намекал аббат Хильдесхайма, и Вибальд отвечает: «Мы не подаём блюда Цицерона на первом или главном столе, но, когда мы насыщаемся более вкусной едой, мы вкушаем их как сладости, которые подают на десерт». Иногда его письма адресованы
друзьям, которые бывали в его библиотеке и разделяли его литературные
вкусы. «Я желаю, — пишет он архиепископу Бременскому, — чтобы вы
Вы бы пришли ещё раз и остались с нами подольше, и, как вы обещали,
перелистали бы книги на наших полках. Я бы хотел, чтобы мы могли
насладиться этим удовольствием вместе в тишине и покое;
ведь в жизни нет большего счастья».

Возможно, излишне приводить примеры такого рода,
но я не могу удержаться от того, чтобы не добавить к уже упомянутым именам имя
Мариана Скота, которого одни называют ирландцем, другие — шотландцем,
а третьи утверждают, что он был честным нортумбрийцем и членом семьи Беды[159]. Он умер в конце XI века
Он был монахом в Кёльнском, Фульдском и Майнцском аббатствах, а также профессором теологии в Ратисбоне. Он был поэтом и автором «Хроник», которые часто цитируют как одну из лучших средневековых историй и продолжают более поздние авторы. Его биографы говорят, что его лицо было таким красивым, а манеры — такими простыми, что никто не сомневался, что во всём, что он говорил и делал, его вдохновлял Святой Дух. Будучи
неутомимым писателем, он переписал всю Библию с различными
комментариями, причём не один раз, а неоднократно. Более того, он
из глубинного моря святых отцов, некоторые пресные воды на пользу его душе, которые он собрал в обширных томах. При этом он находил свободные минуты, которые посвящал благотворительной деятельности в пользу бедных вдов, клерков и учёных, для которых он издавал псалтыри, руководства и другие благочестивые небольшие книги, которые раздавал им бесплатно ради спасения своей души. Кто
откажется поверить, что такие любящие супруги, как эти, были
достойны получить чудесное знамение милости, описанное в старой
Легенда? «Однажды ночью, — говорит летописец, — брат, в обязанности которого входило
это, забыв дать ему свечи, тем не менее продолжил работу без них.
И когда брат, вспомнив о своём упущении, поздно ночью пришёл в его келью, он увидел яркий свет, проникающий сквозь щели в двери, и, тихо войдя, обнаружил, что он исходит от пальцев левой руки монаха, и он увидел и поверил».

В некоторых произведениях того времени есть признаки повышенного
внимания к природным явлениям и географическим
Авторы «Литературной истории» хвалят Оттона Фризского за точность и проницательность. В хронике Мариана (или, скорее, в её более позднем продолжении) записан очень необычный и интересный факт, который, несмотря на свой сверхъестественный характер, возможно, следует отнести к научным открытиям того времени. Я имею в виду видение, которое увидела и описала блаженная Альпаис из Кудо. В экстазе она узрела Землю, парящую в пространстве в форме шара, или, скорее, сфероида, поскольку она называет его не идеально круглым.
но в форме яйца. Оно было окружено водой, а солнце казалось гораздо больше. Не менее примечательны в другой области науки рассуждения Итье, монаха из Лиможа, о способностях разума, соответствующих различным частям мозга, в которых мы видим первые проблески современной теории френологии.
Не следует также полагать, что классические и научные исследования,
вызвавшие такой интерес, привели к забвению народных диалектов. Аббаты и епископы часто проповедовали на
романском языке, как, например, святой Виталиан из Савиньи и Хильдеберт из Манса, хотя
Говорят, что последний преуспел в латыни. Святой Бернард
обращался к своим братьям не на латыни, а на романском языке,
чтобы братья-миряне, не знавшие учёного языка, могли его понять,
как пытается доказать Мабильон. Огромное количество переводов
также было сделано на популярные диалекты, и примерно в конце
одиннадцатого века монах Гримоальд опубликовал версию всей
Библии на романском языке. Этот перевод был сделан почти за
столетие до перевода вальденсов, хотя последний получил более
широкое распространение.
Считается, что это самая ранняя известная версия Священного Писания на каком-либо
народном языке.[160]

 Таким образом, очевидно, что все знания, накопленные в XI и XII веках,
не были поглощены новой расой схоластов, и не каждый схоласт был Беренгарием. Тем не менее, во многих из тех, кто в то время достиг литературного признания, заметна определённая перемена, а также преобладание философского элемента, в некоторой степени обусловленное характером исследований, ставших популярными в школе Бека. Мы начинаем чаще
можно встретить рассказы о учёных, которые в разгар своих научных изысканий
испугались опасностей, подстерегавших их на пути, и попытались
сбежать от них, уйдя в пустыню. Монастыри были населены такими
беженцами из школ, которые, как и Ланфранк, часто возвращались через
некоторое время, чтобы взять в руки оружие человеческой науки,
которое, как они думали, навсегда отбросили, и использовать его на
службе у своего Господа.

Среди этих новообращённых были святой Бруно, основатель ордена картезианцев,
и Одо Турский. Говорят, что Бруно учился в Туре у
Беренгарий, хотя это кажется сомнительным. В 1056 году схоластик
Реймса сложил с себя полномочия, чтобы посвятить себя исключительно
делам собственного спасения. Гервазий, архиепископ Реймса,
назначил Бруно на должность, которая к тому времени стала
совмещаться с должностью канцлера епархии и давала её
обладателю определённое превосходство над другими епархиальными школами. Бруно
продолжал занимать этот ответственный пост в течение двадцати лет, в течение которых среди его учеников был Одо, впоследствии ставший папой Урбаном
II. и многие из величайших прелатов того времени. Он считался
первым философом, богословом и поэтом Франции, а писатели
его времени превозносили его как «доктора докторов, славу
Церкви, образец для подражания и зеркало всего мира». Романтическая история, в которой его обращение в религию объясняется ужасом, вызванным голосом, доносившимся из мёртвого тела некоего выдающегося врача и провозглашавшим его проклятым, в настоящее время повсеместно отвергается как продукт более поздней эпохи. На самом деле святой Бруно
Он сам рассказал о том, как впервые принял решение, в письме, адресованном Раулю, настоятелю Реймса, в котором он напоминает ему о том дне, когда они гуляли с другим каноником по имени Фульциус в саду, примыкающем к его дому, и беседовали о мирских суетностях.  «Тогда, — говорит он, — Святой Дух
Дух побудил нас отказаться от всего тленного и принять монашеский
образ жизни, чтобы заслужить вечную жизнь». Также выяснилось, что
тяжкий случай симонии, который возмутил епархию,
Это сильно повлияло на Бруно и побудило его бежать из мира,
полного искушений. За ним последовали в его уединение
несколько его бывших учеников, но только в 1084 году
они наконец определились с образом жизни, который должны были выбрать, и,
получив монашескую рясу из рук святого Гуго Гренобльского,
заложили основы ордена картезианцев, который получил своё название
от пустыни, которую они выбрали для своего жилища. В последующие годы
орден продолжал пополняться в основном выходцами из того же сословия, что и
их первый основатель был привлечён. Многие выдающиеся учёные приходили на
дикие скалы Шартреза в поисках уединения, которое, как они
обнаружили на собственном опыте, мир интеллекта никогда не мог им
дать; и Буле сообщает нам, что ни один монашеский орден не принимал в свои
ряды столько членов Парижского университета, как эти суровые и
благочестивые отшельники.

Одо, или Одар, другой новообращённый, о котором шла речь,
впервые привлёк к себе внимание как учитель в Туле, городе, который всегда
был богат школами и школьными учителями и который испытывал особую
С 1048 года, когда он отправил своего епископа на кафедру Святого Петра в лице
Святого Льва IX, слава Одо дошла до ушей каноников Турне,
которые попросили его возглавить их соборную школу, которой он
руководил в течение пяти лет. Будучи искусным учителем и книголюбом, Одо обладал необычайной работоспособностью и, когда брался за какое-либо литературное произведение, не отдыхал ни днём, ни ночью, пока не заканчивал его. Он также был большим сторонником методичности и строгой нравственной дисциплины, но до сих пор уделял этому слишком мало внимания.
Он был слишком занят заботами и удовольствиями своей профессии, чтобы уделять много внимания духовным вещам. Или, возможно, правильнее было бы сказать, что он едва ли знал об их существовании. Как и другие занятые, трудолюбивые люди, он плыл по течению повседневной жизни и считал важным сохранять безупречную честь и респектабельность. Его успех как учителя был настолько велик, что ученики приезжали к нему со всех концов Франции, а также из Фландрии, Италии и Саксонии. Город Турне буквально наводнили студенты, которые могли бы
Их можно было увидеть спорящими на городских улицах, а когда вы подходили к школе, то видели, как они идут с учителем или сидят вокруг него, или вечером стоят с ним у дверей церкви, пока он учит их различным созвездиям и объясняет движение звёзд.

 Одо был так же примечателен своей добродетелью, как и учёностью.  Он ежедневно водил всех своих учеников в церковь. Их никогда не было меньше двухсот, но он заставлял их идти по двое по улицам, сам замыкая колонну и поддерживая дисциплину
так строго, как соблюдалось бы в самом обычном монастыре.
Никто не осмеливался заговорить со своим спутником или посмотреть направо или налево,
а в хоре их можно было принять за монахов из Клюни. Он
не позволял им часто бывать в обществе женщин или носить какие-либо
наряды; и если они нарушали его приказы в этом отношении,
он выгонял их из своей школы. В те часы, когда он читал лекции,
никому из мирян не разрешалось входить в монастырские дворы, которые в другое время были открыты для публики. Он был настолько строг в этом вопросе, что
он без колебаний исключил Эверарда, кастеляна Турне, знатного и влиятельного дворянина, потому что Одо считал, что человек не должен ни на йоту отклоняться от своего долга из чувства уважения к людям. Благодаря этому он завоевал любовь и уважение всех: и каноники, и народ говорили о нём хорошо, хотя некоторые считали, что его образ жизни был скорее философским, чем религиозным.

Он руководил своей школой около пяти лет, когда однажды
один из учеников принёс ему «Трактат о любви» святого Августина
«Свободу воли» он приобрёл лишь для того, чтобы пополнить свою библиотеку, и бросил её в сундук среди других книг, даже не взглянув на неё, поскольку его вкусы склоняли его скорее к изучению Платона, чем отцов церкви. Однако примерно через два месяца, когда он объяснял Боэция своим ученикам, он добрался до четвёртой книги «Утешений философией», в которой автор рассуждает о свободе воли. Вспомнив о книге, которую недавно купил на ту же тему, он послал за ней и, прочитав две-три страницы,
пораженный красотой стиля; и, призвав своих учеников, сказал
им: “Признаюсь, до сих пор я не знал, насколько приятны и красноречивы
писания св. Августина;” и этот день и последующие
он прочитал их от этой работы, мотивируя свои трудности, как он
приступил.

Таким образом он дошел до того, что проход в третьей книге, где на ул.
Августин сравнивает душу грешника с рабом, обречённым на
какой-то подлый и отвратительный труд. Одо вздохнул, читая
мощные слова писателя, и воскликнул: «Как поразительно это сравнение!
кажется, что это написано специально для нас, учёных. Мы украшаем
порочный мир тем небольшим запасом знаний, которым обладаем,
и после смерти, возможно, не окажемся достойными вечного счастья,
потому что не послужили Богу, а использовали свой разум
для тщеславия и мирской славы!» С этими словами он встал со
своего места и, войдя в церковь, остался там, заливаясь слезами,
а его ученики тем временем пребывали в изумлении и недоумении. С того дня
он постепенно прекратил свои лекции и начал часто посещать
церковь более усердно, и раздавать в милостыню все деньги
он получил от своих учеников. Он также постился так строго, что
вскоре его внешность полностью изменилась, и он стал таким худым и
истощенным, что его едва можно было узнать.

Вскоре по городу разнесся слух, что Одо, знаменитый врач,
собирается покинуть этот мир. Четверо из его учеников решили никогда
не покидать его и взяли с него обещание ничего не предпринимать, кроме как в согласии
с ними. Монахи и аббаты из всех монастырей в окрестностях Турне
хотели, чтобы Одо присоединился к их общинам, но
Его ученики предпочли устав каноников, так как он был проще, чем устав монахов. Рабод, епископ Турне, в соответствии с этим передал им старую церковь, часть аббатства, разрушенного норманнами, и они завладели ею в 1092 году. Два года спустя они решили принять монашеский устав, и с согласия епископа Одо был избран первым аббатом восстановленного аббатства Турне. Хотя он и бежал в монастырь, спасаясь от
школьной суеты, он не пренебрегал наукой. Как и
Как и большинство религиозных деятелей своего времени, он уделял много времени и сил созданию хорошей библиотеки и скриптория и невинно хвастался множеством хороших писателей, которых Господь даровал ему. Если бы вы зашли в его скрипторий, говорит его преемник, вы бы увидели двенадцать юношей, которые молча и усердно переписывали рукописи за специально отведёнными для этого столами. И
он перечисляет среди книг, которые были так переписаны, труды святого Иеронима
и святого Григория, а также всё, что он смог собрать у Беды, Исидора,
Амвросия, Аврелия и лорда Ансельма Кентерберийского.

Примерно в это же время соперничающие философские секты, известные как реалисты и номиналисты, начали привлекать к себе внимание. Спор между ними касался обоснованности и существования _универсальных идей_. Это выражение требует пояснения. Идея — это представление в сознании какого-либо впечатления, производимого на органы чувств внешним объектом. Эти идеи могут быть как _частными_, так и _универсальными_. Они являются частными, когда соответствуют какому-либо отдельному объекту, например, _Джону Смиту_ или _тому дереву_. Они являются
универсальными, когда мы отделяем их от любого отдельного объекта, и
Подумайте о них как о чём-то, что можно найти у многих индивидов, благодаря чему их можно классифицировать, как когда мы говорим о _людях_ или _деревьях_. Согласно схоластам, существует пять видов таких универсальных идей, а именно: _вид_, _род_, _различие_, _свойство_ и _случайность_. Вид включает в себя множество индивидов, таких как _овца_, _дуб_. Род включает в себя множество видов, таких как _животное_, _дерево_. Разница — это то, что отличает один вид от другого, принадлежащего к тому же роду. _Свойство_, или
Существенный признак — это то, что обязательно присуще сущности
вещи, как, например, когда мы говорим о шаре, что он _круглый_. Случайный признак — это
какой-либо признак, присущий вещи, который не является необходимым для её
существования, как если бы мы сказали о том же шаре, что он _зелёный_.
Мы способны удерживать эти идеи в своём сознании, абстрагируясь от любого
объекта, и таким образом у нас появляются абстрактные идеи о людях, животных,
деревьях, округлости или белизне, не связывая их с каким-либо конкретным
индивидуумом. Но номиналисты отрицали существование
подобные идеи и объявил вышеупомянутые различия простыми звуками
голоса, не соответствующими никакой внешней реальности. Они знали, что
подразумевается под мудрым человеком или белой лошадью, но заявляли, что
неспособны понять, что подразумевается под _wisdom_ или _whiteness_.
Реалисты, с другой стороны, апеллируя к авторитету Боэция,
утверждали, что эти идеи реальны и существуют.

В рядах обеих партий числились великие имена. Одо из Турне
был сторонником реалистов, как и блаженный Роберт
из Арбрисселя. Во главе номиналистов стоял его
Росельен, каноник Компьеня и человек, чей характер слишком сильно напоминал характер Беренгария. Он, по-видимому, придерживался новых и поразительных взглядов, чтобы привлечь к себе внимание, и то, как он применял свой философский метод рассуждения к богооткровенным доктринам, особенно к доктрине Святой Троицы, привело к настоящей ереси и в 1092 году навлекло на него осуждение Собора в Суассоне. Укрывшись в Англии, он там встретился с энергичным
оппонент в лице святого Ансельма, который, свободно признавая и даже отстаивая применение интеллектуальных способностей к тайнам веры, очертил границы между верой и разумом и сурово осудил самонадеянность тех, кто пытался сделать разум критерием веры. Он говорит, что мы должны искать разумное объяснение тому, во что мы уже верим; что разум — это не средство, с помощью которого мы достигаем веры, а скорее то, с помощью чего мы наслаждаемся доказательствами и созерцанием тайн, в которые мы
мы уже верим: и этот правильный порядок требует, чтобы мы сначала
приняли глубокие истины веры, прежде чем осмелимся применить к ним
свой разум[161]. Со временем, когда обе секты довели свои философские взгляды до крайности, обеим были предъявлены серьёзные обвинения в ошибках, и были заложены основы многих форм современного
рационализма.

 Париж быстро становился центром схоластической деятельности. Слава её мастеров распространилась по всей Европе, и среди них были Ламберт, ученик Фульбера Шартрского, и Манегольд, чьи дочери
были образованны и открыли школу для обучения представительниц своего пола,
Ансельм Лаонский и Бернард Шартрский. Джон Солсберийский, чьим любимым учителем был Уильям де Конш, сам бывший учеником Бернарда, оставил нам интересное описание метода этого последнего. Он объяснял труды всех лучших авторов, не ограничиваясь так называемой грамматикой, но заставляя своих учеников соблюдать все тонкости риторики. Он указывал на уместность
определённых терминов и метафор, а также на наилучший порядок и расположение
предмету; и показал разнообразие стилей, которые следует использовать в зависимости от того, о чём пишет автор. Если в их чтении попадался отрывок, относящийся к другим наукам, он старался объяснить его в соответствии со способностями своих слушателей. Он тщательно развивал их память, заставляя их заучивать и декламировать избранные отрывки из классических трудов историков, поэтов и философов; однажды он потребовал от них точного пересказа того, что они услышали или прочитали накануне. Он всегда призывал их побольше читать наедине,
но не без разбора, призывая их избегать того, что годится лишь для удовлетворения любопытства, и довольствоваться трудами
авторов, заслуживших признание. Ибо, как он говорил, цитируя Квинтилиана, «великая слабость — читать всё, что каждый жалкий писатель может сказать по любому вопросу, и только забивать память лишними и бесполезными вещами».

Поскольку он знал, что слушать или изучать примеры бесполезно, если мы не приучим себя воспроизводить накопленные таким образом в памяти сокровища, он стремился к тому, чтобы его ученики каждый
день сочинять что-нибудь как в прозе, так и в стихах, и он устраивал между ними совещания, на которых они задавали друг другу вопросы и отвечали на них. Джон Солсберийский очень высоко отзывался об этом упражнении, «при условии, — как он замечает, — что милосердие управляет соперничеством, проявляемым в таких встречах, так что, продвигаясь в литературе, мы сохраняем смирение. Ибо человек не должен служить двум господам, столь противоположным друг другу, как учёность и порок».

 Этого же правила придерживался Бернард, который утверждал, что
первым и главным ключом к знанию было Смирение, которому он
приписывал Бедность как спутницу. Предметы, над которыми он упражнялся
его ученики всегда были способны лелеять как веру, так и добро
мораль. И работа каждого дня завершалась чтением
“Отче наш" и краткой молитвой за усопших.

Ансельма Ланского был учителем в том же характер, и, если
возможно, большей известностью. Гиберт Ногентский называл его и его брата Радульфа «двумя глазами Латинской церкви», и благодаря их знанию Священного Писания они обратили в истинную веру многих еретиков. Некоторые из них
Ученики были так же знамениты, как и их учителя, например, Гуго Метель, большой любитель классической литературы, который так хорошо говорил, что диктовал двум секретарям одновременно и мог импровизировать тысячу стихов, стоя на одной ноге. Учение его благочестивых наставников побудило его отказаться от мирского тщеславия, любви к нарядам и изысканной еде ради строгого распорядка жизни каноника в Туре. Другим учеником Ансельма был Гийом де Шампо,
при котором парижские школы впервые достигли того превосходства, которое
они сохранялись в мире литературы вплоть до эпохи
Революции. После обучения у Манеголда и Ансельма он был назначен
архидьяконом Парижской церкви и магистром соборной школы, где с большим
успехом преподавал логику, риторику и теологию. Примерно в 1100 году
его репутация привлекла одного ученика, чьё имя неразрывно связано с
литературной историей того периода, — знаменитого Петра Абеляра.

Считается, что на выбор Абеляра в пользу учёной жизни
в первую очередь повлияла его неприязнь к военному делу.
Природа, наделив его ненасытной жаждой славы и мирского величия, не наделила его даром личной храбрости, и он сам не скрывал чувства, которое, по его словам, побудило его встать под знамёна Минервы, а не Марса. Его проницательный ум очень рано обратился к изучению
логики, но, не удовлетворившись преподаванием в своей родной
епархии в Нанте, он некоторое время вёл бродячую жизнь, переходя
из школы в школу, и в конце концов добрался до Парижа, где
Гийом де Шампо был тогда на пике своей репутации как
учитель диалектики. Блестящие способности его нового ученика поначалу покорили сердце его учителя, но вскоре Абеляр начал проявлять признаки высокомерия и презрения к достижениям всех, кроме себя, что привело к его вражде со всеми современниками.
 Он приходил на лекции не столько для того, чтобы учиться, сколько в тайной надежде превзойти своих сокурсников и озадачить своего учителя. Он постоянно задавал каверзные вопросы,
чтобы поймать собеседника на какой-нибудь логической уловке; и
Притворившись, что Уильям не смог справиться с этими трудностями, он больше не хотел быть учеником того, кого считал ниже себя, и решил основать собственную школу.

Не имея возможности сделать это в Париже, где в то время было всемогуще влияние Уильяма де
Шампо, он обосновался сначала в Мелуне, а затем в Корбейле, который находился ближе к столице.
Ему было всего двадцать два года, когда он впервые предстал перед миром в качестве
независимого профессора и вскоре стал известен благодаря своим
его блестящий ум, его красноречие и пылкость, с которой он пытался
сделать искусство логики главенствующим над всеми остальными гуманитарными науками,
к которым он привык относиться с презрением. Его страсть к славе
вскоре привела его обратно в Париж, где Уильям де Шампо был
теперь архидьяконом и главой соборной школы. Абеляр возобновил нападки на своего старого учителя, и с таким успехом, что монастырские школы опустели, а непостоянная аудитория устремилась на лекции нового профессора. Это обстоятельство, по-видимому, пробудило в Уильяме презрение к интеллектуалам.
слава, которую так легко завоевать и потерять, и, оставив свою школу,
он удалился в монастырь Святого Виктора, религиозный
орден, которому суждено было сыграть важную роль в истории будущего
университета. Это произошло в 1109 году, и по совету Хильдеберта, епископа
Манского, который написал новому канонику, поздравляя его с «шагом,
сделанным им, наконец, на пути к истинному философствованию», Вильгельм
открыл в своём монастыре школу, из которой впоследствии вышло несколько
прославленных богословов, известных под фамилией Сен-Виктор.

Нет необходимости продолжать соперничество двух профессоров
во всех их хитросплетениях; в 1113 году Вильгельм был возведен на престол
Шалон, обстоятельство, которое, по-видимому, впервые побудило Абеляра
изучать теологию в надежде получить такие же почести.
Соответственно, затем мы находим его в Лаоне, посещающим школу
Ансельма, ныне настоятеля этой церкви, которого, однако, он очень скоро объявил
совершенно недостойным своей великой славы. «Его знания, —
сказал он, — были лишь листвой без плодов; скорее привычка,
чем какие-либо реальные заслуги, принесла ему известность. Если бы вы обратились к нему за советом
столкнувшись с любой трудностью, ты выходишь из неё таким же мудрым, каким вошёл. Там не было ничего, кроме обилия красивых слов, без капли смысла или
рассуждения». Поэтому, отчаявшись найти учителя, достаточно мудрого, чтобы обучить его, он решил обойтись без него и с помощью комментария начал читать лекции о пророке Иезекииле. Его остроумие,
его красноречие и необычайная привлекательность голоса и манер скрывали
настоящую поверхностность его богословских познаний, и, вернувшись в
Париж, он добился того, что многие годы было недостижимо.
Главной целью его амбиций было руководство соборной школой.
Затем начался период его необычайной популярности; ученики стекались к нему со всех концов Франции и Германии, а также из Рима и Англии. Его тщеславие легко убеждало его в том, что он был не просто величайшим, но и единственным философом своего времени; весь мир зависел от его красноречия, но среди длинного списка его почитателей не было никого, кто был бы так очарован его достоинствами, как он сам.

 Учение Абеляра носило отпечаток его беспокойной и
нетерпеливый гений. Презирая всё, что не обещало быстрых результатов, он стремился
представить своим ученикам философию, которая, по его словам, должна была
привести их к мудрости кратчайшим путём.
Тривиум и квадривиум должны были кануть в Лету;
классические труды и труды отцов церкви могли пылиться на полках,
логика должна была стать всем, а философ и теолог могли
отказаться от всех остальных занятий, если они совершенствовали
себя в искусстве, которое святой Бернард язвительно охарактеризовал как «искусство
вечно изучающий и никогда не достигающий истины”. Осуждение Абеляра по
из классики стоит отметить, как показывает сходство ума
которая существовала между ним и Berengarius, кому Guitmond описывает как
“не учитывать мнения своих хозяев, и презирая
свободных искусств”. Ни в одном из них это осуждение не было вызвано преобладанием христианского
смысла, а проистекало из их отвращения к объективным
реальностям[162]. Короче говоря, их философия была той, о которой
говорит апостол, осуждая «пустые слова» тех, кто
которые «стремятся быть учителями закона», что мало чем отличалось от
«глупых вопросов» софистов. Эти новые доктрины положили начало
схоластической революции. Одна за другой прекрасные ветви древа науки были отсечены от ствола,
пока, наконец, не осталось ничего, кроме изощрённых и придирчивых
аргументов, в которых логика стала использоваться не как средство, а как
цель, и учёный больше не стремился к истине, а довольствовался
попытками её найти.

 Так прошло несколько лет, в течение которых Абеляр приобрёл известность,
Действительно, он был блестящим человеком, не уступавшим никому из своих современников, но, к сожалению, его моральная репутация была далека от безупречной. В 1117 году мы видим его в аббатстве Сен-Дени, где он укрылся от позора, навлекшего на него связь с Элоизой.
Даже здесь его невыносимое тщеславие вскоре дало о себе знать
в критике, которую он высказал своему настоятелю и брату
монахам, среди которых он, похоже, стремился выступать в роли реформатора.
Аббат мечтал избавиться от так хлопотно субъекта, и
возможность так рано представился. Толпы студентов
Они начали взывать к воротам Сен-Дени, требуя возвращения своего старого учителя, и умолять его вновь открыть свою школу. Поэтому он возобновил свои лекции, но, не довольствуясь преподаванием только того, чему учили до него, начал вносить логические тонкости в свои богословские взгляды и выдвигать определённые объяснения учения о Святой Троице, что вызвало бурю негодования.
Его главными противниками были Альберих и Лотульф, два бывших ученика
Ансельма Лаонского, и Гильом Шампо. Они не только критиковали
его взгляды как еретические, но и жаловались, что он не имел права
вообще не преподавал. Его положение как профессора было, по их словам, совершенно
незаконным, поскольку, вопреки устоявшимся обычаям парижских школ, он преподавал _sine magistro_.

 Этот термин требует небольшого пояснения и показывает нам зачатки того, что вскоре превратилось в систему университетского образования. Согласно устоявшемуся обычаю, ни один учёный не мог получить лицензию на публичное преподавание, если он предварительно не прошёл обычный курс обучения под руководством какого-либо признанного доктора. Но у Абеляра не было учителя теологии, кроме него самого, поскольку, как мы видели,
он перестал посещать школу Ансельма из-за презрения к
своей неполноценности и сразу же начал преподавать науку, которую на
самом деле никогда не изучал. На соборе, созванном в Суассоне, его
трактат о Святой Троице был осуждён, а от него самого потребовали
сжечь его и публично исповедовать веру, прочитав символ веры. Афанасий, что он и сделал со многими
слезами и вздохами, после чего его отправили обратно в монастырь
Святого Дени. Однако он не успел там долго пробыть, как разгорелся спор
Вопрос о том, является ли святой
Дени Ареопагит покровителем аббатства, который он счёл нужным поднять, навлек на него новые неприятности, и он бежал из монастыря на территорию графа Шампани, где поселился в красивом уединённом месте недалеко от Ножана, о чём вскоре узнали его ученики.
«Они толпами стекались ко мне, — пишет он, — со всех сторон, покидая
города и посёлки, и довольствовались жизнью в глуши.
 Вместо просторных домов они ставили себе маленькие палатки,
и с радостью довольствовался дикими травами вместо изысканных яств. Люди говорили друг другу: «Смотрите, мир ушёл вслед за ним». В конце концов, когда моя маленькая молельня перестала вмещать всех, они расширили её, построив из дерева и камня». Этому новому зданию он дал имя «Утешитель», и оно действительно могло бы стать его утешением, если бы он извлёк мудрость из прошлого и подчинил свой непостоянный гений ярму веры. Но вскоре школа Параклета разразилась
новыми заблуждениями, противоречащими прежним представлениям о Святом Духе
К Троице теперь добавились столь же неортодоксальные взгляды на благодать и первородный грех, которые сразу же были распознаны и осуждены двумя святыми, озарившими церковь своим учением и добродетелью, — святым Норбертом и святым Бернардом Клервоским. Абеляр,
которого природная трусость заставляла содрогаться при мысли о новых опасностях,
попытался избежать последствий собственного неблагоразумия, покинув
«Парaclete» и приняв управление аббатством Святого Гильдаса,
но грубые манеры и язык монахов привели его в ужас
с отвращением, или, возможно, правильнее было бы сказать, что монашеский распорядок оказался невыносимым для того, в ком не было ничего от настоящего монаха. Поэтому в 1126 году мы снова видим его преподающим в школах Святой Женевьевы. Он никогда не чувствовал себя как дома, кроме как на профессорском стуле, но, к несчастью, он никогда не занимал его, не предаваясь дерзким неортодоксальным философским размышлениям. Вскоре
его прежние ошибки были воспроизведены и вызвали негодование святого
Бернарда, который протестовал со всей силой своего нервного красноречия
против странного сочетания ересей, объединённых в учении одного человека. «Когда он говорит о Святой Троице, — пишет он, — это в духе Ария; он пелагианин, когда рассуждает о благодати, и второй Несторий, когда говорит о Личности Иисуса Христа. Его тщеславие, — продолжает святой, — таково, что он
хвастается, как будто на небе и на земле нет ничего, чего бы он не знал;
и на самом деле он знает немного обо всём, кроме самого себя». В своём 190-м послании, адресованном папе Иннокентию II, святой Бернард
подводит итог всем ошибкам Абеляра, который осмелился отрицать и даже
Он высмеивал учение об искуплении, которое самонадеянно называл нелогичным, заявляя, что наш Господь пришёл лишь для того, чтобы наставлять нас Своим Словом и примером. Его окончательное осуждение состоялось на соборе в Сансе, который приговорил его к вечному молчанию, и этот приговор был утверждён папой Иннокентием II. Это осуждение,
возможно, не привело бы ни к чему, кроме Соссюса,
если бы не милосердие преподобного Петра из Клюни,
в монастыре которого Абеляр остановился по пути в Рим, куда он
направлялся, чтобы обжаловать приговор. Святому аббату это удалось
добившись от него отречения от своих заблуждений, он убедил его
отказаться от схоластической карьеры, которая была источником стольких
искушений, и открыто подчиниться решению Совета и Папы. Более того, он приложил все усилия, чтобы добиться личного примирения между Абеляром и святым Бернардом, и, наконец, он предложил израненному духу несчастного учёного безопасное и надёжное убежище в его собственном сообществе, где профессор из Сент-Женевьев провёл последние годы своей жизни в благочестии и покаянии.

Что ж, оставим его в его бедной келье с деревянным подсвечником и распятием, со Священным Писанием и несколькими трактатами отцов церкви в качестве единственной библиотеки; побеждённого, как сказали бы некоторые, замолчавшего и угасшего, но, наконец, обретшего покой в своём сердце. Он мог бы воскликнуть вместе с псалмопевцем: «Хорошо мне, что Ты смирил меня!» В нём произошла такая перемена, что, читая слова, которыми его добрый аббат описывает её, мы едва узнаём прежнего Абеляра. «Никогда я не видел более смиренного человека», — пишет Пётр
Достопочтенный, «будь то в жестах, привычках или выражении лица. Он постоянно читал, часто молился и хранил молчание, если только его не заставляли говорить; а после примирения со Святым Престолом он почти ежедневно совершал Святую Мессу и занимался только размышлениями или преподаванием мне религиозных или философских истин». Поистине, это была удивительная перемена, и было бы хорошо, если бы все, кто подвергся такому же осуждению, могли последовать этому примеру.

Мы видели, что рационалистические заблуждения Абеляра нашли своего
самого способного противника в лице святого Бернара, который не доверял
новая философия, когда он ещё мальчиком учился в школе каноников в Шатийоне, где только начинали внедрять модную в то время схоластику. Кажется, он инстинктивно боялся её конечных целей и на протяжении всей жизни сохранял чувства, возникшие в результате его раннего знакомства с тем, что его биограф Жоффруа из Иньи называет «мудростью мира». Близкими к нему по своим богословским взглядам были
великие учёные из Сент-Викторского монастыря — Хью, Ричард и Адам. Хью из
Сент-Викторского монастыря, третий настоятель после Уильяма де Шампо,
Его называли вторым Августином из-за его преданного восхищения этим
отцом. Воспитанный в доме каноников-регулярцев в Саксонии, он впоследствии
свидетельствовал о заботе, которую они проявляли в его обучении.
«Я не боюсь утверждать, — говорит он, — что они не пренебрегали ничем,
чтобы усовершенствовать меня в науках, и даже обучали меня многим вещам,
которые можно было бы счесть незначительными и необычными». Эти слова встречаются в его «Дидаскалионе», или «Трактате об обучении», который он написал, чтобы исправить беспорядочный и несистематический подход к обучению
Большинство учёных в то время занимались академической деятельностью. В ней он даёт интересный отчёт о своей ранней жизни в качестве учёного. «Я никогда не презирал ничего, что относилось к эрудиции, — говорит он. — Когда я был учёным, я изучал названия всего, что видел. Я запоминал все предложения, вопросы, ответы и решения, которые слышал и узнавал в течение дня, и рисовал углём геометрические фигуры на полу. Я говорю это не для того, чтобы похвастаться
своими знаниями, которых у меня нет, а для того, чтобы показать, что лучше всего поступает тот, кто
действуйте упорядоченно. В историях и других книгах вы найдёте много такого, что само по себе кажется бесполезным, но тем не менее полезно и необходимо, если рассматривать это в связи с другими вещами». Хью, как и все последователи этой школы, отстаивал старую систему, согласно которой все части знаний находились во взаимной связи друг с другом, а теология господствовала над всем. В своём трактате «О тщете всего сущего» он описывает воображаемую
школу, в которой, без сомнения, изображён его собственный монастырь.
Студенты делятся на группы в зависимости от того, чем они занимаются. Все гуманитарные науки изучаются по очереди, и в то время как пальцы одних заняты рисованием или раскрашиванием иллюминированной страницы, другие изучают природу трав или строение человеческого тела. Как духовный писатель, Гуго Сен-Викторский считается более выдающимся, чем его ученик Ричард Сен-Викторский, шотландец по происхождению и один из величайших богословов-мистиков Церкви. Особые доктрины
Эта школа настаивала на том, что вера, а не разум, является основой достоверности, и утверждала, что разум следует использовать только для доказательства истин, в которые веришь. Абеляр в своём экстравагантном восхвалении разума зашёл так далеко в своём «Введении в теологию», что определил веру как мнение и осудил слишком поспешную веру, восхваляя ту осторожную философию, которая не отказывается от своей веры, пока не подвергнет всё испытанию разумом. Согласно этому взгляду на вещи, верить без сомнений — это и есть религия
женщин и детей; сомневаться во всём, прежде чем поверить, — вот что достойно человека. Учёные из Сент-Виктора не только отстаивали истинные требования веры, но и стремились доказать, что сама вера должна опираться на краеугольный камень милосердия. Они любили напоминать своим ученикам о словах Господа нашего: «Если кто-то исполнит волю Божью, тот познает истину». Милосердие,
говорили они, является основой, а смирение — ключом ко всякой истинной науке, и мы можем постичь Божью истину только в соответствии с этим
как мы подчиняемся ему. Они не стремились отказаться от разумного использования
разума, но хотели ограничить его и запретить поиск того, что, по общему признанию, находится за пределами человеческого понимания. «Что значит быть мудрым, — спрашивает Гуго Сен-Викторский, — как не любить Бога? Ибо любовь есть мудрость». Он сетует на придирчивость диалектиков, которые хотели бы превратить самые простые заповеди Евангелия в предмет спора. Если они читают, что мы должны любить ближнего, как самих себя, они начинают спорить, говоря: «Если я люблю одного человека, как самого себя, то я должен любить трёх или четырёх человек больше, чем самого себя».
это их стиль поиска истины. И снова он обвиняет тщеславие тех,
кто, не зная самых первых элементов, снисходит до изучения
ничего, кроме самых возвышенных материй, забывая, что начало
всякой дисциплины - смирение. Он также не стал бы терпеть этот самонадеянный
дух, который гордился утонченностью своих собственных сил, но, как
истинный ученик св. Августин желал, чтобы опора на Божественную Благодать
была основой всего духовного и интеллектуального
здания.

Совершенно в соответствии с этим учением находилось учение Иоанна из
Солсбери, который разоблачил тщетные претензии тех, кто должен был бы
представить философию как бесплодное упражнение в рассуждении.
“Философия, ” говорит он, - есть не что иное, как любовь к Богу, и
если эта любовь угасает, философия исчезает. Все исследования
достойны этой цели должны быть направлены на повышение милосердия, и он
кто приобретает или повышает благотворительность получила самый высокий объект
философия. Таким образом, истинное правило философии состоит в том, что
все знания и всё чтение должны способствовать истине и
милосердию, и тогда хор добродетелей войдёт в душу
как в храм Божий. Больше всего заблуждаются те, кто думает, что
философия состоит лишь из слов, кто множит фразы и предлагает
тысячи нелепых вопросов, стараясь сбить с толку своих слушателей,
чтобы казаться более учёными, чем Дедал. Но хотя красноречие — полезное и благородное занятие,
болтливость в пустых спорах — самая отвратительная вещь». Истина, по общему мнению, была единственным объектом науки, но в то время как Абеляр и его последователи искали эту истину в субъективных рассуждениях собственного разума, мистики из школы Святого Виктора заявляли, что её не нужно искать
не только разумом, но и сердцем и волей. Ибо что есть
Истина, спрашивали они, как не Сам Бог? Которого следует искать
с помощью любви, а не науки. Поэтому тот, кто ищет Бога, ищет высшую
истину и принимает её, когда находит Его. Он познаёт всё в той мере, в какой познаёт Бога,
незнание Которого есть тьма. И Он знает всё в Себе, ибо, по словам святого Григория, «что не видит тот, кто видит Того, Кто видит всё?»

 Таково было возвышенное учение, которое святой Бернард и созерцатели его времени противопоставляли растущему духу
философский рационализм. Цистерцианские монастыри и ученики школы Святого Виктора повсюду распространяли одни и те же духовные принципы и тем самым служили полезным противоядием от пагубного духа эпохи. Но само существование противоядия свидетельствует о том, насколько
распространённым был яд, который оно должно было нейтрализовать, насколько сильно
разум христианского мира отошёл от старых ориентиров мышления и как быстро он
стремился к тому, что грозило разрушить веру и философию.

 Реальное положение школ в середине XII века
Лучше всего это можно понять из описания, которое дал наш соотечественник, Джон Солсберийский, о своём собственном обучении. Судя по всему, он впервые приехал в Париж в 1136 году, будучи шестнадцатилетним юношей, и, как и тысячи других молодых людей, окунулся в мир великой столицы, чтобы завершить своё образование под руководством множества мудрых профессоров, которые боролись за популярность. Здесь мы видим зарождение новой системы, которая постепенно утвердилась.
Образование больше не давалось исключительно в школах при монастырях, но
в больших городах, где молодой человек, стремящийся к знаниям, вместо того, чтобы находиться под защитой закона и дисциплины, был предоставлен самому себе и должен был лишь посещать лекции какого-нибудь лицензированного преподавателя. Несомненно, это был отличный способ познакомить его с миром, но до сих пор это не входило в программу начального образования благородных юношей. Однако в шестнадцать лет
Джону пришлось самому заботиться о себе в огромном мире Парижа, который
оказывал на него то очарование, которое ощущали все, кто
переезжал с полудикого острова Британия в блистательный
столицу и увидел весёлую оживлённость её жителей, серьёзность
религиозных церемоний, великолепие и величие многочисленных
церквей и оживлённую жизнь её школ.[163] «Счастливое изгнание, —
писал молодой учёный, — которое позволяет здесь обрести дом!»
 Его первой заботой было выбрать, к какому профессору он будет ходить. Это было как раз в то время, когда слава Абеляра достигла своего апогея, и английский юноша, естественно, присоединился к толпам, окружавшим школу Святой Женевьевы. Его первое впечатление было таким:
восторг, но вскоре его здравый смысл англичанина восстал против поверхностности, которую он обнаружил под внешней привлекательностью, а презрительное пренебрежение, с которым Абеляр относился к античной науке, было невыносимо в глазах человека, который, несмотря на молодость, уже сформировал свой вкус к классике. Итак, попрощавшись с Сент-Женевьев, он поступил в ученики к двум английским мастерам, Роберту де Мелену и Уильяму де Коншу, первый из которых посвятил его в искусство логики. Он хвалит бескорыстие
Роберт, будучи профессором, презирал мирские блага и стремился лишь к пользе своих учеников. Впоследствии Роберт стал епископом Херефорда и в этом качестве приобрёл весьма незавидную славу одного из главных противников святого Фомы Кентерберийского. Под руководством Уильяма де Конша Джон провёл три года, изучая грамматику, которая в то время включала в себя толкование трудов хороших авторов. Он никогда не жалел о времени, которое посвятил этому изучению. Уильям был последователем старой
школы, убеждённым сторонником гуманитарных наук и горячо выступал против
по новой системе, введённой Абеляром. Он любил упражнять своих учеников в прозаической и стихотворной речи и требовал от них не только хорошей просодии, но и здравого смысла. Несомненно, было приятно слышать, как этот добросердечный, вспыльчивый англичанин говорит о школах, в которых он воспитывался полвека назад, когда мальчиков учили вести себя как мальчиков и молча слушать своих учителей. Теперь всё сильно изменилось, и уже не было принято следовать полезному правилу, которому Пифагор учил своих учеников, а именно:
семь лет молча слушать и только на восьмом начать задавать вопросы. Напротив, эти новые ученики приходили в вашу школу с высокомерным видом и высказывали свои сомнения и придирки ещё до того, как успевали освоиться. Казалось, они воображали, что знают всё, если проучились в школе год, и что их дело — наставлять своих учителей, задавая удивительно умные вопросы. На все эти оскорбления мастер Уильям обычно
отвечал своим искренним негодованием, но он, конечно, не мог жаловаться
что Иоанн Солсберийский проявлял какие-либо из этих признаков порицания.
Далекий от мысли, что он знает все после года учебы,
Джон, проведя двенадцать лет в школах, считал себя
все еще учеником. После трех лет изучения грамматики он провел
еще семь лет на последовательных курсах риторики, математики,
и теологии. Среди магистров, лекции которых он посещал, были
Роберт Пуллус, или Пуллейн, и Жильбер де ла Пуаре. Впоследствии последний стал епископом Пуатье, и в этом сане его обвинили в том, что он придерживался неортодоксальных взглядов на Святую Троицу, которые
были осуждены на Реймсском соборе в 1148 году. Его ошибки, как и ошибки Абеляра, по-видимому, возникли из-за злоупотребления схоластическим методом аргументации, столь популярным среди профессоров того времени, который слишком часто оказывался опасным оружием в руках людей, чьи богословские изыскания ни в коем случае не поспевали за развитием диалектики. Роберт Пуллус, английский магистр богословия и восстановитель богословских исследований в Оксфорде, был человеком гораздо более основательных знаний. «Он знал, — говорит его великий ученик, — как быть мудрым и сдержанным». О здравости его учения свидетельствует
его «Сумма теологии» и его бескорыстие, проявленное в отказе от епископского сана, предложенного ему Генрихом I. Роберт отказался от учёной жизни ради сомнительных почестей сана, который почти наверняка вверг бы его в борьбу с короной. Он не желал ничего более почётного, чем жизнь учителя;
тем не менее он не мог избежать почестей, навязанных ему
Селестином II, который сделал его кардиналом и канцлером Римской церкви
Церковь.

Во время своего пребывания в Париже Джон Солсберийский
Он наслаждался почётным для учёного состоянием бедности и
подрабатывал, давая уроки младшим студентам, во многом по
образцу современного преподавателя в колледже. Однако его
преподавательская деятельность была отнюдь не очень прибыльной и
обеспечивала его лишь самым необходимым. К счастью, однако,
на потрёпанный халат бедного учёного по-прежнему смотрели с
уважением, и его скромное положение не помешало ему завести
множество ценных друзей. Среди своих друзей он числил двух великих мастеров — Адама
дю Пти-Пона и Ришара л’Эвека, первого из которых он описывает
как человек, несомненно, образованный, но настолько тщеславный, что окутывал свои знания туманом неясности и делал себя непонятным, чтобы казаться глубоким мыслителем. Тем, кто упрекал его в этой слабости, он отвечал, что если бы он преподавал обычным способом, то никто бы не ходил на его лекции. Ричард был человеком совсем иного склада; он скорее скрывал то, что знал, чем демонстрировал это; он совсем не стремился к мирским почестям и считался таким же святым, как и эрудированным.
 Сначала он следовал превосходному методу Бернарда Шартрского,
но постепенно он поддался моде того времени и, отказавшись от преподавания грамматики и риторики, полностью посвятил себя чтению лекций по диалектике.

 К этим друзьям Джона Солсберийского мы должны добавить имя третьего, англичанина, как и он сам, англосаксонского происхождения. Он был молодым студентом-юристом, который, если и уступал многим своим товарищам в академических знаниях, то восполнял этот недостаток блеском своих природных дарований и теми личными качествами, которые так сильно увеличивают силу ума или красноречия. Большие серые глаза,
тонкий орлиный нос и прекрасное лицо, такое спокойное, но с
полным огня взглядом, — всё это нам знакомо, ибо если черты
святого Томаса Бекета не были сохранились высеченные в мраморе,
они до сих пор не принято знакомая нам по описанию тех
кто заложил в своих сердцах память об этом любимом лице.
На нем лежал безошибочный отпечаток гениальности и той чуткой
организации, которая так часто сопутствует гениальности. Но
его великие природные дарования были восприняты в очень несовершенной культуре в
школах Мертона и английской метрополии. В Париже он почти полностью посвятил себя изучению права и впоследствии сожалел, что не уделял этому больше времени.
Академическая карьера, связанная со священным учением. Возникшая между ним и Джоном Солсберийским близость не была основана на каком-либо сходстве их литературных вкусов. Письма обоих свидетельствуют о поразительной разнице в их интеллектуальном развитии; письма святого.
Томас, могущественный в делах, был, тем не менее, резким, грубым и техничным в своих высказываниях.
С другой стороны, высказывания его друга были выдержаны в классической манере и выдавали тщательную шлифовку, не всегда свободную от манерности, человека, который усердно формировал себя по древним образцам. На самом деле, Джон Солсберийский, без сомнения, был
первый учёный своего времени, он, естественно, оплакивал
революцию, свидетелем которой стал в школах.
Сторонники науки о рассуждениях утверждали, что она содержит в себе суть всей философии. Риторика считалась ими совершенно ненужной, потому что красноречие, будучи даром природы, не может быть приобретено с помощью искусства. Те, кто обладал этим даром, не нуждались в изучении древних авторов, чтобы развить его, а те, кто им не обладал, изучали их без всякой цели. Искусство логики для
таких людей было всем, и они с таким рвением
Они настолько увлекались спорами, что некоторые проводили в них целые дни и вели утомительные дебаты прямо на улицах. И какие это были споры! Они всерьёз и с пугающей тщательностью рассматривали важный вопрос о том, кто держит свинью, которую человек ведёт на рынок, — человек или верёвка, привязанная к её ноге, — и можно ли считать, что тот, кто покупает плащ, покупает и капюшон, прикреплённый к плащу. Поскольку два
отрицательных утверждения равны одному положительному, преподаватели привыкли
они вводили в свои аргументы такое количество отрицаний, что
для того, чтобы подсчитать их и понять, в каком смысле следует понимать их утверждения, слушателям приходилось при каждом отрицании бросать бобы и подсчитывать общую сумму в конце лекции. Джон в своих трудах жалуется на все эти
сумасбродства и на то, как утомительно было наблюдать за тем, как эти
логики спорили из-за клочка шерсти и мгновенно противоречили
любому, кто открывал рот в их присутствии. И он не переставал
сетуя на пренебрежение хорошей литературой, которое стало результатом
преобладания в школах логических споров,
 он особенно нападает на одного из ведущих схоластов, имя которого он не называет, но говорит о нём под прозвищем «Корнифиций»[164],
а тех, кто выступал против требований грамматики и
риторики, он называет «корнифицианцами». Несмотря на всё его остроумие и красноречие, корнубианцы одержали верх. Изучение изящной словесности пришло в упадок, и интеллектуальная мощь
Двенадцатый и тринадцатый века были направлены в другое русло —
русло, которое, без сомнения, породило немало варварской
латыни, но из которого со временем должно было выйти нечто более
ценное, чем простая литературная изящность, — схоластическая философия
Церкви.

 Язвительные замечания Джона Солсберийского были направлены не против
этой философской системы, которой тогда ещё не существовало[165],
но против заблуждения, которое считает софистические
рассуждения вершиной всей философии, и опасности
которую он слишком хорошо понимал, должна была возникнуть из-за обожествления человеческого
разума. Схоластический метод, которому теология Церкви так сильно обязана, не следует путать со
схоластикой, которая процветала во времена Абеляра. Ошибки и софизмы профессоров того времени, проистекавшие из чрезмерной приверженности к непроверенному учению Аристотеля, с самого начала были замечены и осуждены церковными властями, и никто не выступал против них так решительно, как святой
.Бернард, который видел, к каким пагубным последствиям неизбежно приводит необузданное развитие человеческого разума под руководством языческого учителя. Далее мы увидим, с какой ревностью Церковь продолжала относиться к изучению Аристотеля и каким образом она стремилась пресечь зло, проистекающее из этого в школах, вплоть до того времени, когда его философия была окончательно приспособлена для служения вере трудами святого Фомы.

В перерывах между учёбой, преподаванием и тренировками с
корнуфиканцами прошло двенадцать лет, в конце
В то время Джон Солсберийский обладал обширными познаниями[166] и пустым кошельком. Последнее обстоятельство не слишком его беспокоило, поскольку он считал, что ключи, открывающие дверь в философию, не золотые, а состоят из бедности, смирения, молчания и спокойной жизни, а также из той отстранённости от семейных и мирских связей, которую лучше всего обрести на чужбине[167]. Он был настолько далёк от мирских амбиций, что, когда в 1148 году Пётр де Селье, аббат Мутье-де
Селье предложил ему должность капеллана в своём монастыре, и он с радостью согласился.
Эта должность, хоть и была скромной, давала ему, по крайней мере, свободное время и средства для учёбы. Он оставался в этом уединении в течение трёх лет. Пётр Селье был одним из самых выдающихся людей своего времени и прославился своими посланиями. Как и большинство литературных персонажей XII века, он был великим автором писем. Он получил образование в монастырской школе Сен-Мартен-де-Шан и, по-видимому, ни в чём не уступал более модным парижским студентам. «Я
«У меня, — пишет он, — был ненасытный аппетит к знаниям; мои глаза никогда не уставали от созерцания книг, а уши — от их прослушивания; но при всём моём рвении Бог всегда был началом, средоточием и концом всех моих занятий. Они были направлены только на Него, хотя я изучал всё, даже право, без ущерба, однако, для обязанностей, связанных с моим положением, посещением богослужений и моими обычными молитвами». Этот достойный наследник подлинного монашеского духа
сыграл роль настоящего отца для нашего английского учёного, который
в конце концов, благодаря покровительству святого Бернарда, получил должность
секретарь Теобальда, архиепископа Кентерберийского, в доме которого он возобновил знакомство с двумя своими бывшими сокурсниками,
Пьером де Блуа и Томасом Беккетом. Пьер де Блуа был одним из его учеников, разносторонне одарённым человеком, который учился сначала в Туре, затем в Париже и, наконец, в Болонье и побывал при дворах половины Европы. Он одинаково хорошо разбирался в юриспруденции, медицине и теологии, но в основном известен своими посланиями, а его бойкое и несколько сплетничающее перо оставило нам яркие зарисовки нравов и обычаев того времени.
был, по сути, Горацием Уолполом двенадцатого века, любопытным,
беглым и непостоянным. Генрих II. сделал его архидьяконом сначала Бата,
а затем Лондона, и часто нанимал его секретарем, так что
у него были прекрасные возможности изучить двор нашей первой
Повелитель Плантагенетов, которого он описывает в достаточно забавной манере
. Он уверяет нас, что двор Генриха, судя по разговорам
ученых мужей и обсуждению вопросов, был повседневной школой. Король, по его словам, хорошо разбирается в литературе и обладает многими талантами
ума и тела, чем он может похвастаться; тем не менее, он
признаёт тот неприятный факт, что лучше не подходить к нему, когда
он не в духе, потому что тогда он скорее лев, чем ягнёнок, и
вполне может выцарапать вам глаза. Как может человек, занимающийся литературой,
привязаться к придворной жизни, он не может понять; и как может человек,
занимающийся или не занимающийся литературой, переносить
описываемые им ежедневные страдания, такие как поедание
«заплесневелого хлеба и несвежей рыбы, вина, которое можно пить
только с
«Глаза, закрытые, жильё, за которое свиньям было бы стыдно ссориться», и
дни, проведённые «без всякого порядка, плана или умеренности», должны
казаться его читателям столь же непонятными. Но он может сказать кое-что
более обнадеживающее о доме архиепископа Теобальда. В нём полно
учёных людей, которые проводят время между молитвами и ужином,
читая лекции, споря и изучая дела. Все запутанные
Вопросы, касающиеся королевства, передаются им и обсуждаются в
общем зале, и нет никакой зависти или разногласий, но
к младшему из присутствующих относятся с вежливостью и вниманием. В
этих письмах Пьер де Блуа много говорит об образовании. Он
рассказывает нам, что в юности его обучали не пустым басням, а серьёзной литературе, и называет Ливия, Квинция Курция, Тацита, Светония и Иосифа Флавия среди книг, которые чаще всего использовались в школах. Он относится к новой схоластике с неприкрытым
презрением: она хороша, по его словам, ни дома, ни за границей, ни в
церкви, ни в монастыре, ни в лагере, ни в суде, ни в зале заседаний.
В своих литературных вкусах он показал себя достойным учеником Джона Солсберийского.

Тем временем последний примкнул к восходящей звезде — святому
Фоме — и посвятил ему, когда тот стал канцлером, две свои великие работы: «Поликратикон» и «Металогикон», последняя из которых представляет собой официальное оправдание гуманитарных наук и считается образцом учёности и литературной элегантности, превосходящим всё, что было создано со времён Боэция. Когда святой Фома
стал примасом, его друг сохранил за собой должность, которую занимал
при своём предшественнике и никогда не отказывал архиепископу в своих откровенных и бесстрашных советах. Помимо прочего, он взял на себя труд дать ему несколько наставлений по поводу его учёбы, которые стоит процитировать, поскольку они показывают, как в то время духовные лица относились к опасности чрезмерного увлечения законом и логикой. «Мой совет, — говорит он, — отложить некоторые другие занятия, чтобы полностью посвятить себя молитве. Законы
и каноны — это, конечно, хорошо, но, поверьте мне, они разжигают любопытство
больше, чем преданность... Кто когда-либо покидал занятия по юриспруденции с чувством угрызений совести? Более того, я скажу, что школьные занятия часто увеличивают знания до тех пор, пока человек не преисполняется ими, но редко разжигают преданность. Я бы предпочёл, чтобы вы размышляли о Псалмах или читали «Нравственные наставления» Св.
Грегори, чем то, что ты изучал философию по примеру схоластов». Святой Фома не замедлил воспользоваться советом своего друга и в Кентербери, и в Понтиньи часто проводил целые ночи
Он изучал Священное Писание и всегда носил с собой несколько страниц в свободном рукаве своей туники, чтобы они были у него под рукой, когда он находил свободное время для чтения.

 Нам не нужно продолжать рассказ о Джоне Солсберийском. Верность, с которой он отстаивал дело святого Фомы,
привела к немалым потерям и личной опасности, и после мученической смерти
святого ему пришлось бежать из Англии и, найдя убежище во Франции,
стать епископом Шартрским в 1176 году. Его избрание было
полностью обусловлено его личными заслугами и почестями, которыми
удостоило его французское духовенство
считался одним из тех, кто был спутником блаженной мученицы. Но прежде чем завершить наше повествование о парижских мастерах, нам остаётся назвать трёх Петеров, как их называют, которые иллюстрировали школы примерно в тот же период. Первым был Пётр Коместор, или Пожиратель, названный так из-за своей привычки поглощать книги. Он был очень известным человеком своего времени, стал канцлером Парижа в 1164 году, но отказался от всех своих должностей, чтобы облачиться в рясу каноника церкви Святого
Виктора. Его «Схоластическая история», или «Краткое изложение священной истории»,
В XII веке его так высоко ценили, что отрывки из его произведений
читали в церквях. Его тёзка, по имени Питер Пэнтер, был почти так же знаменит. Он тоже, после того как несколько лет был в центре внимания публики,
отошёл от неё и стал простым монахом в аббатстве Лонг-Понт, где и умер в 1197 году.

Оба были людьми испытанной добродетели и враждебно относились к
софистам того времени, чьи споры, по их словам, противоречили
простоте Евангелия. Но более известным, чем они, был
Итальянский учёный Пётр Ломбардский, магистр сентенций, как его называли, и настоящий отец и основатель схоластического богословия.
Он начал изучать гражданское право в Болонье, а затем переехал в Париж, где был принят в число каноников собора Святого Виктора, а затем несколько лет преподавал в соборной школе. В
1159 году он стал епископом Парижа благодаря влиянию своего королевского
ученика, принца Филиппа, брата правящего короля Людовика Молодого.
 Король предложил епископство своему брату, который получил образование
для церковного государства, но он благородно отказался от него в пользу своего учителя. Великим трудом Петра Ломбардского была знаменитая «Книга сентенций», состоящая из ряда отрывков, выбранных из трудов отцов церкви и прокомментированных таким образом, чтобы представить студенту систематизированный свод богословских доктрин.
Удобство, заключающееся в том, что все вопросы теологии рассматриваются в точном и методичном порядке и в рамках одного тома, было быстро осознано, и вскоре появилась Книга сентенций
стало любимым местом для текста-книга используется в школе, как для
лекции мастеров и частного исследования их учеников.
Отсюда и название _Sententiarus_, которое стало применяться к тем,
кто преподавал или изучал Предложения. Несмотря на огромную
популярность, полученную этой работой, говорят, что она содержит несколько
важных упущений и даже некоторые богословские ошибки, одна из которых
ранее была осуждена папой Александром III. Его важность обусловлена тем, что он был первой попыткой свести теологию к компактной и упорядоченной научной системе; и
С этого периода мы отсчитываем настоящий расцвет науки схоластического
богословия.

 Следует отметить, что до сих пор, когда речь шла о парижских школах,
они не назывались университетами. На самом деле, эти школы ещё не имели права считаться корпорацией; они были скорее случайностью, чем институтом, и только постепенно приобрели корпоративный характер, обзавелись правительством, главой и сводом законов и привилегий. Это изменение произошло не в одночасье
королевское или церковное законодательство; оно развивалось незаметно само по себе
но по самой необходимости дела. Огромное количество учителей
и учеников, которые стекались в столицу, вызвало беспорядки, которые
вынудили руководителей различных школ объединиться и
согласиться на определенные правила общей дисциплины.

Таким образом, в 1195 году мы находим некоего Джона, аббата Сент-Олбанса , связанного
с "собранием избранных учителей”. За несколько лет до этого, в разгар ссоры между Генрихом II и Фомой Аквинским, впервые упоминается о разделении учёных на _нации_ или провинции.
что составляло одну из особенностей университета. Генрих
предлагал выбирать в качестве арбитров либо пэров Франции, либо французское духовенство, либо глав различных _провинций_ в Парижской школе. Мы также находим определённые законы или, по крайней мере, устоявшиеся обычаи, имеющие силу законов, в отношении порядка выдачи лицензий на открытие школ. Во всех епархиях действовало правило, согласно которому никто не мог открыть школу без разрешения соборного схоластика, или канцлера епархии, который был
обязан выдавать такие лицензии всем, кто способен их получить. Папа Александр
III, проявлявший живой интерес ко всему, что касалось поощрения образования, распорядился, чтобы такие лицензии выдавались бесплатно, но впоследствии разрешил парижскому канцлеру, которым в то время был Пьер Коместор, взимать определённый штраф.
 Также, по-видимому, в Париже канцлер или схоластик церкви Святой Женевьевы
делил это право с канцлером Нотр-Дама.
Существовали и другие законы, например, те, которые запрещали религиозные
от преподавания или обучения в юридических или медицинских школах. Два факультета, как их тогда называли, — искусств и теологии, — которые легли в основу университета, по-видимому, уже существовали. Студенты уже пользовались определёнными привилегиями. Они начали требовать права на то, чтобы их судили только церковные суды, и это право было предоставлено им в 1194 году указом Целестина III. Александр III разрешил
духовенству сохранять свои бенефиции во время преподавания или учёбы в
Париже. Наконец, в 1200 году мы узнаём о существовании
университет как корпоративное объединение, управляемое главой, признанным
в дипломе Филиппа Августа, в котором, подтвердив освобождение
студентов от юрисдикции светских судов, он постановил, что
глава учебного заведения, в частности, не может быть арестован
или наказан светским судьёй, и обязал каждого городского
прокурора при вступлении в должность поклясться в соблюдении
этого постановления.

Таким образом, с этого времени мы можем датировать официальное
признание Парижского университета, минуя
Несмотря на неясности, связанные с его более ранними истоками, мы
продолжим знакомить наших читателей с этим учреждением в том виде, в каком
оно существовало в благодатные дни XIII века.




 _ГЛАВА XIII._

 ПАРИЖ И ЗАРУБЕЖНЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ.

 С 1150 ПО 1250 ГОД.


Современный гость Парижа, добравшийся до той части города, которая
расположена на южном берегу реки и до сих пор носит название
«Квартал Университета», оказывается в окружении
зданиями, многие из которых безошибочно выдают их первоначальное предназначение. Он стоит, по сути, среди руин старого Парижского университета, школы и колледжи которого были сосредоточены в основном вокруг горы Сент-Женевьев и занимали целый пригород, который Филипп Август впервые обнёс городскими стенами. Этот монарх страстно желал
увеличить великолепие своей столицы и в то же время предоставить
больше места для размещения толп студентов, чьи
Говорят, что их число превышало число самих горожан,
к которым добавился большой район, представлявший собой в 1200 году обширные поля и виноградники, перемежающиеся церквями, домами и фермами, но в котором тщетно было бы искать какие-либо из тех величественных полумонашеских сооружений, которые мы привыкли ассоциировать с университетами. Колледжей в Париже, по сути, ещё не существовало, и университет представлял собой не величественные здания, а собрание мастеров и учёных, собранных со всех европейских стран.

Нелегко передать, с каким энтузиазмом относились к парижским школам в начале XIII века. Никто, в какой бы стране он ни жил, не мог претендовать на какое-либо уважение, если не учился там в юности. Если вы встречали священника или врача, чьё мастерство в письме вы хотели бы похвалить, достаточно было сказать: «Можно подумать, что он провёл всю свою жизнь в Париже». Это был, по выражению Григория IX,
_Кариаф-Сефер_, или город наук,[168] который притягивал к себе
интеллектуальное богатство христианского мира. «Что бы ни было у народа, это
«Самое драгоценное, — пишет Гийом из Бретани, духовник Филиппа
Августа, в своей поэме «Филипида», — всё, чем славится народ, все сокровища науки и все богатства земли, уроки мудрости, слава литературы, благородство мысли, утончённость манер — всё это можно найти в Париже».
Другие заявляли ещё более напыщенными словами, что ни Египет, ни Афины не могут сравниться с современной столицей, которая, по их словам, была источником мудрости, древом жизни посреди земного рая, светильником дома Господня.
Изгнанник, однажды вкусивший его прелестей, больше не сожалел о своём изгнании из родной страны. И, по правде говоря, красота города, его лёгкая, непринуждённая атмосфера, изящество и весёлость его обитателей, а также общество самых умных и образованных людей делали его не менее привлекательным местом для жизни в XIII веке, чем сейчас, когда он стал столицей моды.

К этим достопримечательностям добавлялись преимущества, которыми пользовались парижские студенты в силу своих привилегий. Я уже говорил
диплом, выданный Филиппом Августом, и его положения были значительно расширены последующими монархами. Филипп Красивый распорядился, чтобы имущество студентов никогда не конфисковывалось за долги, а также освободил их от налогов. Если французский учёный отправлялся в путешествие, все фермеры были обязаны предоставить ему лошадей по разумной цене.
 Ремесленникам не разрешалось досаждать ему неприятными запахами или шумом, и если на них жаловались, они должны были покинуть его окрестности. Права гражданства
Аналогичными правами пользовались и члены всех французских университетов,
и в те времена это давало множество важных привилегий.
 Короче говоря, учёность считалась почётной профессией,
которая почти приравнивалась к дворянскому титулу. Новых магистров искусств
встречали на улицах с зажжёнными факелами, а присвоение докторской степени
вызывало такой же ажиотаж, как и посвящение в рыцари. Нет, в те дни, пронизанные романтическим духом рыцарства, об учёных нередко говорили как о «рыцарях
науки», а диспут, на котором какой-нибудь молодой претендент
состязался за докторскую степень, считался интеллектуальным
турниром.

 Однако у этой блестящей картины была и другая сторона,
которую ясно видели те, чьё более спокойное суждение не позволяло
обманываться относительно опасностей, поджидавших стольких молодых
и пылких умов, без ограничений и наставлений подвергавшихся
многочисленным искушениям, как моральным, так и интеллектуальным,
которые поджидали их в этой шумной толпе. «О Париж!» — восклицает Пётр Пустынник
в письме одному из своих монахов, которого отправили туда учиться,
«Прибежище всех пороков, источник всех бед, ты, адское копьё;
как же ты пронзаешь сердце неосторожного!» Джон, молодой монах, к которому он обращается,
по-видимому, сожалел о новых сценах, среди которых он оказался, болезненно ощущая несоответствие своему монашескому образу жизни. «Кто, кроме тебя, — отвечает аббат, — не счёл бы этот Париж настоящим Эдемом, страной первых плодов и цветов?» И всё же
ты сказал правду, хоть и в шутку, ибо место, где больше всего
телесных удовольствий, жестоко порабощает душу. По крайней мере, так думает
Мой Иоанн, и потому он справедливо называет это местом изгнания. Пусть
ты всегда будешь так ценить его и поспешишь домой, в свою истинную страну, где
в книге жизни ты найдёшь не цифры и элементы, но
саму Божественность и Истину. О, счастливая школа Христа! где Он учит
наше сердце словом силы, где книга не куплена и Учитель не
оплачен. Там жизнь важнее знаний, а простота — науки. Ничто не опровергает тех, кто отвергнут навсегда; и одно слово окончательного приговора, «Идите» или «Возвращайтесь», решает всё
все вопросы и все придирки навсегда. Если бы люди посвящали себя этим исследованиям, а не стольким пустым разговорам,
 они бы нашли больше плодов и больше пользы для общества».

 В этих словах мы видим недоверие, с которым представители
старой науки относились к зарождающейся университетской системе, которая так сильно отличалась от монастырской дисциплины, в которой они сами воспитывались. Нельзя отрицать и то, что ярмарка
за пределами великого города скрывала чудовищную массу уродств.
Джеймс де Витри, который сам был студентом, приводит ужасающие
Картина пороков, которые поощрялись в обществе, состоявшем из представителей всех сословий и всех стран и объединявшемся без какой-либо моральной дисциплины, в эпоху, когда страсти были наименее подвержены сдерживанию. Само понятие нравственной чистоты, по его словам, казалось утраченным. Пример более состоятельных студентов поощрял расточительность, а тех, кто жил скромно или проявлял благочестие, высмеивали как скряг и лицемеров.
В то время не было общежитий или приютов для студентов, они жили в домах
горожане, где бы они ни могли найти самое дешёвое развлечение.
Нередко сами школы располагались на верхнем этаже какого-нибудь дома, на первом этаже которого собирались самые опустившиеся люди.[169] Общего стола не было;
но студенты обедали в тавернах, где они часто общались с худшими из своих товарищей и предавались самым низменным порокам, а зависть между «горожанами и студентами» постоянно выливалась в позорные стычки.
ссоры, нередко заканчивающиеся кровопролитием. Как и большинство из них
В этих стычках участвовали священнослужители, и, поскольку нанесение удара священнослужителю влекло за собой отлучение от церкви, последствия этих беспорядков были чрезвычайно серьёзными. Возникла необходимость наделить университетских чиновников чрезвычайными полномочиями и запретить студентам носить оружие. Этот запрет был основан на жестоких преступлениях, в которых их обвиняли и которые в какой-то момент грозили полным уничтожением университета. Магистраты, решив отомстить за
некий бунт, возникший из-за ссоры в таверне, совершили необдуманный поступок
В результате репрессий и преподаватели, и студенты решили покинуть город. Они не возвращались до тех пор, пока мудрое и своевременное вмешательство
Папы Римского Григория IX не привело к примирению между гражданскими и академическими властями.

Фактически университет представлял собой новое для христианского мира явление — систему образования, которая была направлена на развитие интеллекта без воспитания души. Его работа заключалась в
проведении лекций, где только учитель обладал какой-либо властью,
и единственной связью между ним и его учениками была
зарплата, выплачиваемая одной стороной и получаемая другой. Помимо опасностей, связанных с этим состоянием неконтролируемой свободы, существовали и более тонкие искушения, связанные с гордостью и высокомерием, которые подстерегали человека в школах. Иногда можно было увидеть, как молодых людей повышали в должности до
профессора и они стремились завоевать мимолетную популярность,
выдвигая какую-нибудь новую экстравагантную идею. Это злоупотребление
привело к принятию постановления, запрещающего преподавать теологию
до достижения двадцатипятилетнего возраста. Но на преподавание
профессоров влияли и другие особенности их положения.
«Университетские доктора, — говорит Флери, — были докторами, и ничем больше. Занимаясь исключительно теоретическими вопросами, они имели
время, чтобы пространно писать о самых незначительных вещах, и
таким образом предоставляли множество поводов для ссор и споров». И
далее он отмечает разницу между такой системой и системой
более ранних эпох, когда учителями Церкви были в основном
епископы, исполнявшие свои пастырские обязанности и способные
подкрепить свои доктрины весом практического опыта.
Характер новых профессоров достаточно сурово описан в
любопытной поэме «Архитренус»[170], написанной в конце XII века Джоном де Отвилем, английским монахом из Сент-Олбанса. Архизен, герой, должен был путешествовать по миру,
испытывая на себе различные государства и условия жизни, и находить
во всём этом тщеславие и пустоту. В конце концов он приезжает в Париж и
посвящает целую книгу описанию тщеславия мастеров и нищеты их
учеников. Он изображает небрежность и убожество
внешний вид бедных учеников, их рваная одежда, растрёпанные волосы,
плохие условия проживания и жёсткие кровати. Проведя половину ночи за учёбой,
говорит он, они просыпаются на рассвете и вынуждены спешить в
школу, где учитель обращается с ними грубо и где им приходится
терпеть унижение, видя, как вознаграждают других, менее достойных, а
их самих игнорируют. Далее он описывает холм
преувеличения, который населяют врачи и схоласты, наделённые
гораздо меньшим знанием, чем тщеславием, и заключает, что школы
они так же полны тщеславия и разочарований, как и весь остальной мир.

 Однако страдания бедных студентов, которые так красочно описывает Архизен, должны были привести к самым благотворным изменениям в университетской системе, став главной причиной основания приютов и колледжей, умножение которых и их организация в соответствии с регулярной дисциплиной со временем устранили худшие из существующих зол. С самого начала помощь и поддержка бедных
учеников считались благородным делом милосердия; это
Это было одним из любимых занятий двух королей, Роберта Благочестивого и Людовика Молодого, первый из которых попытался создать что-то вроде больницы для них. Насколько жалким было их положение, можно судить по благодеяниям доброго рыцаря
Джоциус де Лондонус, вернувшись из Святой Земли в 1171 году, обнаружил, что несколько бедных студентов живут в ужасных условиях в Доме Божьем, и дал им денег на то, чтобы они могли снять жильё, а также небольшую ежемесячную милостыню при условии, что они будут нести крест и святую воду на похоронах тех,
которые умирали в больнице и повторяли покаянные псалмы за упокой своих душ. Самым ранним учреждением, созданным для их приёма, по-видимому, был приют Святого Томаса Кентерберийского, основанный в XII веке Робертом Дрё. Он включал в себя ряд других благотворительных учреждений и управлялся канониками, давшими обет безбрачия, а учёными управлял собственный ректор. Постепенно возникли и другие колледжи, некоторые из них предназначались для
учёных из определённых стран, например, для датчан и шведов;
другие — для отдельных епархий. Одним из первых был основан Константинопольский колледж, учреждённый Балдуином Фландрским вскоре после захвата Константинополя латинянами для обучения молодых греков православной вере. Часовни при этих колледжах были открыты ещё в 1248 году, когда папа Иннокентий IV разрешил пристроить такую часовню к колледжу _des Bons Enfants_. Но коллегиальная система
стала более распространённой благодаря влиянию религии
Монашеские ордена, которые очень скоро оказались вынуждены открыть
монастыри при университетах для обучения своих студентов. Эти учебные заведения обеспечивали молодым монахам
регулярную дисциплину старых монастырских школ в сочетании с
преимуществами университетского образования, и их пример
потребовал обеспечить аналогичную защиту светским студентам.

Орден Тринитарианцев, основанный одним из самых выдающихся парижских врачей и в значительной степени пополнявшийся из числа его коллег-профессоров, естественно, первым присоединился к
университет, из недр которого он вышел; и уже в 1209 году мы видим, что монахи владеют церковью Святого
Матурина, которая обычно использовалась университетом как место собраний. Следом за ними пришли доминиканцы и францисканцы,
первые из которых обязаны своим появлением в Париже доброй воле
университетских властей, передавших им некоторые права на больницу Святого Иакова,
которые были дарованы новым монахам добрым доктором Джоном из Сен-Кантена. Чуть
позже Стефан из
Лексингтон, англичанин, который был учеником святого Эдмунда и в 1242 году стал аббатом Клерво. Несмотря на то, что устав цистерцианцев был строго созерцательным, он не исключал занятий богословием. Он скорее был направлен на восстановление монашеской жизни по древнему бенедиктинскому образцу, в котором, как мы видели, домашние работы по хозяйству сочетались с занятиями в скриптории. Цистерцианцы, хотя и стремились вернуть в монастыри религиозную бедность и простоту, всегда были горячими сторонниками образования. Святой Стефан Хардинг сам занимался образованием.
Он приложил руку к тому великому экземпляру Библии, который долгое время хранился в Сито и был исправлен с величайшей точностью после сопоставления с огромным количеством рукописей. Аббат консультировался с несколькими учёными евреями по поводу текста на иврите. Чтобы получить исправленный вариант григорианского антифонария, он отправил его в Мец, надеясь увидеть экземпляр, хранившийся там при Карле Великом. Библиотека
в Сито была богата трудами отцов церкви, хотя на обложках
книг не было тех дорогих украшений, которыми
Мастерство монахов-переписчиков и ювелиров было востребовано в других местах. Ранние цистерцианцы были тесно связаны с некоторыми из лучших
парижских учёных, такими как Гийом из Шампо, друг святого
Стефана, а после его возведения в сан епископа — епархиальный епископ
Святого Бернара. В Англии их ряды в значительной степени пополнялись выходцами из
Оксфордского университета, а их монастырь Риво был известен в стране и за рубежом своей школой. Таким образом, Стивен из Лексингтона
не отступал от традиций своего ордена
считая, что сохранение священных наук было необходимостью того времени. Через два года после своего избрания он получил разрешение от
папы Иннокентия IV. на строительство в Париже колледжа для молодых монахов его ордена; но это предложение было очень неодобрительно воспринято другими бенедиктинскими монастырями, которые увидели в этом разрушение старой монашеской системы обучения. Консервативный дух, охвативший их, заметен в жалобах Матфея
Париж, который сокрушается о презрении, с которым гордый мир относится к
начинает рассматривать старых монахов-бенедиктинцев. «Это новое учреждение — колледжи, — говорит он, — насколько мы можем судить, не основано на уставе святого Бенедикта; напротив, мы читаем, что _он_ покинул школы, чтобы удалиться в пустыню».

Стефан, однако, не отступал от своего замысла. Он понимал, что презрение, с которым к монахам так часто относились как светские врачи, так и новые ордена монахов, было основано на обвинении их в неграмотности, и поэтому считал необходимым предоставить своим монахам более эффективные средства обучения, чем те, что были в
Изменив положение дел, они теперь могли управлять своими школами. Его замысел увенчался полным успехом.
 Колледж бернардинцев не только прославился своей хорошей учёбой, но и поведение его монахов назидательно влияло на весь университет, и через десять лет после его основания сам Мэтью Пэрис засвидетельствовал священный пример монахов, который, по его словам, «доставлял удовольствие Богу и людям». Стефана ждала награда в виде позора
и унижения. Генеральный капитул Сито низложил его с престола
его отставка в 1255 году, вызванная, по словам Мэтью Пэриса, завистью к выдающимся заслугам англичанина. Какова бы ни была причина его опалы, она дала ему возможность доказать, что его принятие того, что казалось нововведением в устоявшихся обычаях, не было вызвано недостатком религиозного духа. Он отказался принять предложенную ему Папой Римским защиту, благодаря которой он мог бы быть восстановлен в своём достоинстве, и предпочёл провести остаток своих дней в уединении, полностью посвятив себя собственному освящению.

Примеру бернардинцев быстро последовали другие
религиозные ордена. Кармелиты обосновались у подножия
горы Сент-Женевьев, августинцы — в квартале Монмартр.
Старые бенедиктинцы, или чёрные монахи, основали свой колледж
рядом с аббатством Сен-Жермен, а картезианцы получили от Людовика
королевский замок Вовер. Монахам последнего ордена действительно было запрещено посещать школы, но
цель их учреждения так близко к столице была явно
Утверждается, что они могли бы воспользоваться благотворными потоками знаний,
которые исходили из города наук. К ним следует добавить монахов Клюни и Мармутье, первые из которых
предоставляли своим студентам преподавателей в собственных монастырях;
и новый институт, изначально основанный четырьмя докторами богословия,
которые в 1201 году отказались от своих академических званий и занятий и, охваченные
стремлением к бедности и безвестности, которое нередко
овладевает людьми в самом зените их популярности и успеха,
Они удалились в дикую долину в епархии Лангр и приняли
монашеский постриг в ордене каноников Святого Виктора. Вскоре к ним
присоединились другие профессора и учёные, пока их число не
стало таким, что они не могли прокормиться в дикой глуши, которую
выбрали, подвергаясь ярости горных потоков и падению отвесных
скал. Поэтому в 1224 году они переехали в более плодородную долину, которая получила название Валь-д’Эколь, а впоследствии это название было присвоено и самому новому ордену. Пять лет спустя они открыли учебный дом в Париже.
и церковь Святой Екатерины была построена для них на средства некоего рыцаря в исполнение обета, который он дал в битве при Бувине, и юный Святой Людовик собственноручно заложил первый камень.

 Епископы не замедлили последовать примеру монахов, и действительно, они больше, чем кто-либо другой, чувствовали необходимость каким-то образом обеспечивать обучение своих клерков. Было бы напрасно думать о том, чтобы соперничать с университетом в соборных школах; и, с другой стороны, чего можно было ожидать от светского
духовенство, получившее образование не в более высокой школе, чем та, которую
описал Джеймс Витрийский? Таким образом, колледжи, где молодые священнослужители могли бы воспитываться в церковной среде, были, строго говоря, необходимы, и, соответственно, мы находим их в разных епархиях, таких как Лаонская, Нарбонская и Байёская. В них ученики жили вместе, совершали богослужения,
назначали часы для занятий и отдыха, а также управлялись и
находились под присмотром регентов. По сути, говорит Флери, «это были
множество маленьких семинарий», различавшихся во многих аспектах и
Несомненно, они были намного хуже тех старых церковных школ, которые
были основаны в епископских домах, где молодые священники
вырастали под присмотром и обучались у своего главного
пастыря. Тем не менее это были школы дисциплины, хорошие результаты которых
были настолько очевидны, что вскоре каждая страна, следовавшая
латинскому обряду, переняла систему, зародившуюся во Франции и Италии.
Самым известным из всех светских колледжей был Сорбоннский,
основатель которого, Робер де Сорбон, был капелланом святого Людовика.
Кревье называет его величайшим украшением университета, и с самого начала он был
очень скромным, и в конце концов его стали считать первой
теологической школой в христианском мире. Впоследствии в нем были
основаны не менее семи кафедр богословия, а именно:
кафедры чтеца, Созерцательного и позитивного богословия, Святого
Священных Писаний, казуистики, противоречивой божественности и
Толкования еврейского текста.

Постепенно, но верно университет освободился от хаотичного
беспорядка, в котором он пребывал в начале своего существования, и приобрёл форму великого
учреждение, управляемое по строгим законам и наделённое обширными полномочиями и привилегиями. В период своего полного расцвета оно состояло из семи факультетов: богословского, юридического, медицинского и четырёх национальных: французского, пикардийского, нормандского и английского. Эти четыре национальных факультета вместе образовывали факультет искусств, но каждый из них имел отдельный голос в делах университета. Ректор
выбирался факультетом искусств, а остальные факультеты
управлялись деканами.

 Иннокентий оказал университету огромную услугу
III, который сам учился в Париже в то время, когда нехватка дисциплины ощущалась особенно остро. Он был первым, кто снабдил свою
Альма-матер сводом академических уставов, которые были обнародованы в 1215 году его легатом Робертом де Курсоном, англичанином по происхождению, благочестивым и образованным человеком. Они охватывали всю школьную дисциплину, регулируя условия, на которых каждый мог быть принят на работу учителем, книги, которые можно было читать, и те, которые были запрещены. Никто не мог заниматься искусством до достижения двадцати одного года или без предварительного обучения в течение шести лет
под руководством какого-либо признанного мастера. Он должен был иметь хорошую репутацию и
перед началом чтения лекций пройти экзамен по определённым правилам. Книги, которые он должен был читать, — это
«Диалектика» и «Топика» Аристотеля, Присциана и некоторые другие,
авторы которых не указаны, но, по-видимому, это были хорошо известные популярные трактаты по философии, риторике, грамматике и
математике. Физика и метафизика Аристотеля были запрещены,
как и труды некоторых еретиков, таких как Амори де
Бен, которые черпали свои заблуждения из учений греков
Философ.[171]

Для преподавания теологии по закону требовалось, чтобы человеку было не менее тридцати пяти лет и чтобы он учился у какого-либо признанного мастера. Здесь мы видим зачатки системы степеней, которая была усовершенствована к концу столетия. Согласно установленному тогда правилу, бакалавр должен был в течение года объяснять сентенции в школе какого-либо доктора.
По истечении этого срока его представили канцлеру Парижского
собора, и если после осмотра его сочли достойным, то
получил лицензию и стал лиценциатом, пока не получил степень доктора, после чего открыл собственную школу, в которой в течение ещё одного года объяснял «Сентенции». По истечении этого срока ему было разрешено принимать у себя бакалавров. Весь курс обучения на доктора длился три года, и никто не мог получить степень, если не преподавал в соответствии с этими правилами. Предполагалось, что прежде чем приступить к изучению теологии, врач должен был пройти курс гуманитарных наук, различные этапы которого были выделены
под названиями «грамматика», «поэзия», «философия» и т. д., в каждой из которых,
согласно теории древних школ, студент должен был последовательно
заниматься в течение определённого времени. План был превосходным,
говорит Флери, если бы его можно было осуществить, но жизнь была
слишком коротка, чтобы человек мог совершенствоваться во всех известных
областях знаний, прежде чем приступить к изучению теологии. Это означало, что всю свою жизнь он должен был провести в школах, и, действительно, значительная её часть была потрачена именно на это, как мы видели на примере Джона Солсберийского, чья академическая карьера длилась
в течение двенадцати лет. Но, оценивая точную ценность этих утверждений, мы должны помнить, что университетский курс в то время начинался в очень раннем возрасте и включал в себя те более элементарные предметы, которые современный школьник изучает в течение нескольких лет до поступления в университет.

Устав Парижского университета, впервые обнародованный Иннокентием III и дополненный последующими понтификами, не только регулировал все вопросы обучения и дисциплины, но и обеспечивал сохранение того религиозного элемента, который всегда должен присутствовать в любом
система образования, санкционированная Церковью. Христианские школы,
как мы видели, нашли свою колыбель в монашеских и епископальных семинариях
, в которых, как само собой разумеющееся, религиозные упражнения были
в очень большой степени смешанный с интеллектуальными. В
Католические университеты, в их полной форме, адаптировал эту систему для
собственных нужд, и требуется их учеников посещаемость, не
только в аудиториях, но также в церкви или коллегиальный
часовня. Еженедельные “часовни” требовали от наших Оксфорда и Кембриджа
студентам, — это фрагменты старых правил, которые в Париже, как и в английских университетах, требовали ежедневного посещения мессы и вечерни, а в определённые дни — заупокойной службы; назначали публичные шествия в разные времена года и дни, когда занятия в университете приостанавливались, чтобы дать больше времени для должного празднования праздников и подготовки к принятию таинств. Если кто-то из читателей считает, что эти требования к времени студентов мешали их занятиям, то
В исследованиях этот факт сразу же и без колебаний признаётся. Но можно предположить, что в этом перерыве проявляется
общий принцип, в соответствии с которым Церковь действует везде, где
речь идёт об использовании человеческого разума. Задача, которую ей
нужно было решить, заключалась не в том, чтобы передать как можно
больше знаний с наименьшей затратой времени, а в том, чтобы обеспечить
определённый объём интеллектуального труда таким образом, чтобы
это не мешало развитию.
духовное благополучие души. В тех случаях, когда интеллект
приводится в действие и стимулируется к необычайной активности,
существует опасность, что то, что само по себе является полезным и необходимым
занятием, может быть испорчено определённой природной импульсивностью,
которая побуждает человека полностью отдаваться делу, которым он занимается;
импульсивностью, которая открывает двери человеческому духу и
приносит с собой множество дурных компаний, таких как гордыня, зависть,
амбиции, споры и тому подобное. Если это будет
разрешено, то учёба вместо того, чтобы быть инструментом нашего освящения,
вырождается в своего врага; и, следовательно, цель, которую преследовала католическая система, всегда заключалась в том, чтобы сдерживать и защищать природу и освящать интеллектуальный труд молитвой. Среди студентов-монахов эти необходимые проверки, «_retinacula_», как их называл Беда Достопочтенный, который в полной мере осознавал их ценность и важность, обеспечивались регулярными обязанностями религиозной жизни. Католические университеты в определённой степени подражали монашеской системе, требуя соблюдения определённых религиозных обязанностей.
со своими студентами в рамках академического курса. И нам не нужно предполагать, что эти перерывы, столь полезные в духовном смысле, были вредны с интеллектуальной точки зрения. Церковная дисциплина, благодаря прекрасной гармонии, обеспечивает благополучие нашей природы в то самое время, когда она умерщвляет её.
Её правила поста и воздержания, если их соблюдать, часто оказываются
лучшими средствами для сохранения здоровья; и точно так же её контроль за
учёбой не всегда был помехой. Очевидно, что самая разумная экономия времени
заключается не в том, чтобы заполнять все двенадцать часов дня
не чрезмерной работой, а тем, что вы используете их наилучшим образом.
 Можно перенапрячь умственные способности, и в этом случае природа мстит тем, кто нарушает её законы,
а сам разум ослабевает под давлением чрезмерной работы.
Если бы мы могли сравнить «гонорарий» студента из Оксфорда или Парижа XIII века с «гонорарием» современного школьника из Регби и составить точную статистическую таблицу, показывающую долю истощённых мозгов среди равного числа представителей обоих классов, это могло бы
похоже, что Церковь принимала законы даже ради психического благополучия
своих детей, когда она так часто вставала между ними и их
учебой, требуя от них исполнения торжественных обязанностей в
установленное время.

Конечно, помимо упомянутого выше принципа, существовал еще один
более очевидный объект религиозного воспитания, касаясь которого я буду
просто цитировать слова бывшего ректора Парижского университета,
который писал во что угодно, только не в религиозную эпоху. “Религия”, - говорит М.
Роллен в своём трактате «Образование» писал: «Образование должно быть целью всего
наши наставления; пусть они не всегда у нас на устах, но они всегда должны быть у нас в голове. Тот, кто изучает древние уставы университета, касающиеся преподавателей и студентов, и обращает внимание на молитвы, торжественные церемонии, публичные шествия, праздники и дни, отведённые для подготовки к таинствам, может легко понять, что их благочестивая мать намеревалась освятить и сделать религиозными занятия молодёжи и что она не стала бы так долго носить их на своих руках, если бы не хотела возродить их.
к Иисусу Христу. Именно с этой целью она требует, чтобы в каждом классе, помимо других благочестивых занятий, ученики ежедневно повторяли определённые отрывки из Священного Писания, особенно из Евангелий, чтобы их другие занятия были как бы приправлены солью». И он цитирует отрывки из древних уставов, требующие, чтобы «Божественное слово смешивалось с красноречием язычников, как это подобает в христианских школах, где
Христос, единый Учитель человечества, должен не только присутствовать, но и
председательствовать».

Очень краткое упоминание о риторике, включённой в курс искусств, в статутах Робера де Курсона — последнее, с чем мы столкнёмся в течение значительного периода времени. В булле Григория
IX, опубликованной в 1231 году, и в статутах регентов искусств, появившихся в 1254 году, нет никаких упоминаний об этом предмете. Из искусств там представлена только философия, и нет ни намёка на развитие риторики или чтение классических авторов, которыми с этого времени стали пренебрегать. Как естественное
Как следствие, грамматика также пришла в плачевное состояние. Она, конечно, не была полностью забыта, поскольку определённое её знание было необходимо для изучения чего бы то ни было, но она стала совершенно варварской и примитивной. Те правила синтаксиса и просодии, над которыми так любовно трудились старые монастырские учителя, были полностью забыты, и хотя латинские стихи всё ещё создавались, их латинскость была полна ошибок и грамматических ляпов. Десятый век, несмотря на всю свою мрачность, знал гораздо больше о человечности
чем в тринадцатом; и превосходство более ранних школ заключалось не только в знании классиков. Чрезмерное внимание, уделяемое философии, или, скорее, диалектике, привело к пренебрежительному отношению к отцам церкви, которых теперь изучали главным образом по «Суммам» и «Сентенциям», претендовавшим на то, чтобы в одном томе представить студенту суть теологии, и служившим учебниками, по которым доктора читали лекции и комментарии, окрашенные, естественно, их собственными идеями. Оригинальные труды Отцов Церкви, которые были привычными
изучение студентов-монахов, по-видимому, в то время было
мало востребовано; и когда святой Людовик, по возвращении из Палестины,
разработал план сбора библиотеки из всех наиболее полезных и
подлинные церковные писания, он должен был сделать копии со св.
Амвросий, святой Августин, святой Иероним, святой Григорий и другие католические врачи
из кодексов, хранящихся в отдаленных монастырских библиотеках;
поскольку в школах Парижа их нельзя было найти. Крайние
схоласты действительно привыкли говорить о святых отцах как о
_Риторы_ — то есть писатели, которые выражались в соответствии с правилами естественного красноречия, — были ужасным преступлением в глазах новых _иллюминатов_, которые считали, что человек должен демонстрировать свою учёность, заполняя свои страницы логическими терминами — утверждением, доказательством, главным, второстепенным и вытекающим из этого следствием. Однако добрый король, чей вкус был выше, чем у большинства его современников, упорствовал в своём благородном начинании и с большим трудом и затратами собрал библиотеку лучших христианских авторов, в которой сам учился
Он глубоко погрузился в чтение и щедро делился своими знаниями с другими. «Он читал труды отцов церкви, авторитет которых непререкаем, — говорит его биограф, — охотнее, чем труды новых врачей», и он объяснял, почему делает новые копии, а не покупает старые, тем, что таким образом он распространяет труды, которые, по его мнению, должны быть более широко известны. Он распорядился, чтобы после его смерти
эта библиотека была разделена между тремя основанными им монастырями:
францисканским, доминиканским и
Цистерцианцы; и именно из этого источника доминиканец Винсент из Бове,
который был наставником королевских детей, почерпнул материал для своего знаменитого труда «Великое зерцало», о котором
мы ещё поговорим.

 Однако, если позитивная теология и гуманитарные науки пришли в упадок,
то гражданское и каноническое право развивались лучше. За появлением в 1157 году «Декреталий» Грациана последовало создание кафедры юриспруденции в Болонье и ещё одной в Париже. У новой области знаний было одно преимущество, которое привлекало к ней внимание.
Это принесло значительную прибыль, и учёные не захотели отказываться от Горация и Цицерона в пользу науки, которая так хорошо окупалась за время, потраченное на её изучение.
 Огромная популярность этих новых занятий в конце концов вызвала серьёзные опасения, что школы искусств и теологии со временем опустеют, и в 1220 году Гонорий III. счёл необходимым запретить дальнейшее изучение гражданского права в Париже. Кревер
жалуется на этот запрет как на наносящий ущерб университету, и
На самом деле, как правило, об этом умалчивали, хотя формальное разрешение на включение гражданского права в программу юридического факультета было получено только в 1679 году. Но, по сути, тревога, которую испытывали, была не беспочвенной. В Оксфорде введение лекций по праву привело к такой революции, что возникли опасения, что и искусства, и теология будут полностью заброшены. Что ещё хуже, студенты-юристы
стремились к получению бенефициев и получали их, и это злоупотребление поощрялось
монархами, которые считали, что с юристами-прелатами гораздо проще иметь дело,
и приспосабливаться к своим собственным политическим взглядам, чем богословы.
Иннокентию III. пришлось, в конце концов, запретить назначение на церковные должности тех, кто получил только юридическое образование, и настаивать на том, чтобы все, кто стремился к церковным должностям, также проходили регулярное богословское обучение. Однако тенденция того времени была очевидна;
университеты всё больше и больше отходили от той идеи образования, которую старая система, по крайней мере теоретически, провозглашала, а именно: представление знаний как единого целого,
различные части, объединённые в семь свободных искусств,
возглавляемых теологией. Философия, согласно этой идее,
включала в себя познание истины во всех её аспектах, а все
искусства были лишь ветвями, растущими из одного ствола, и ни одну из
них нельзя было отрубить, не нарушив пропорцию и гармонию
целого.

Пренебрежение искусством и чрезмерное внимание к юриспруденции и диалектике привели к серьёзным и значительным изменениям во всей теории образования, которая с каждым днём теряла всё больше
та широта и масштабность, которые были одной из главных особенностей
образования, предложенного древними, чьи традиции были приняты
христианскими школами. Это кажется справедливым описанием
вредной стороны изменений, но есть и другая точка зрения на этот
вопрос, которая по праву заслуживает признания. Популярность
права и логики в европейских школах того периода была вызвана
более глубокими причинами, чем корысть или просто любовь к спорам. Оба они были частью этого экстраординарного
Интеллектуальная революция, ознаменовавшая начало XIII века, привела к тому, что люди стали равнодушнее относиться к изучению языка по мере того, как у них пробуждался интерес к более глубоким наукам о разуме. Хотя непосредственным результатом этого стал упадок изящной словесности и некоторая философская экстравагантность, нельзя сомневаться в том, что многие способности, дремавшие при прежней системе, пробудились. Главный недостаток
старых монахов-учёных заключался в том, что они культивировали
знания, а не разум; они изучали мысли других людей, но
не уделяли должного внимания развитию собственных способностей. Они редко
исследовали самостоятельно ни психические, ни физические явления;
какие бы абсурдные идеи ни встречались в натурфилософии, которую
они переняли у древних, они, как правило, принимались без
сомнений и передавались следующему поколению; и редко можно
встретить случаи, когда они обращались к результатам личных
наблюдений.

 Даже их богословские труды были в основном компиляциями, и святой.
Ансельма можно назвать первым оригинальным мыслителем, появившимся среди богословов с конца V века. Когда
Интеллектуальные силы Европы снова пробудились к действию, и люди, что вполне естественно, стали относиться к простым проявлениям стиля с определённым грубоватым безразличием. Подобно солдатам, которые, собираясь вступить в схватку не на жизнь, а на смерть, не заботятся о том, надели ли они парадную форму, схоласты XIII века, упражняя свой ум в утончённых спорах, презирали очарование простой риторики и ценили язык только как средство выражения философских различий. При таких обстоятельствах латынь, конечно, процветала
варварство; и многие гораздо более серьёзные проблемы возникли из-за дерзкого и чрезмерного использования разума. Тем не менее, несмотря на упадок письменности, происходил настоящий интеллектуальный прогресс, и развитие разума шло так же, как и развитие тела, когда нежные оттенки и изящные формы детства исчезают, а кости и мышцы укрепляются, и слабый ребёнок превращается в сильного мужчину. Когда два столетия спустя произошло возрождение литературы,
на смену прилежным читателям пришла раса сильных мыслителей. Учёные эпохи Возрождения были прогрессивными
высмеивая варварство философов-схоластов, они показали, что очень поверхностно изучили предшествовавшую им интеллектуальную эпоху. Несомненно, в _избытке_ юридических и логических исследований было много злоупотреблений, но это не повод для безоговорочного осуждения. Даже юристы, к которым труднее всего проявлять милосердие и чьё влияние было самым пагубным в школах, внесли значительный вклад в образование современной Европы. Внимательные критики при изучении юридических документов
Средневековые документы, такие, например, как наша Великая хартия вольностей,
неизменно вызывают удивление и восхищение остротой ума,
проявляющейся в их положениях, и точностью языка, на котором они
изложены. Люди пера осторожно и мудро обходили людей меча. Каждый
конституционный принцип, закреплённый в своде законов, устанавливал
господство закона над грубой силой; это была победа разума над
материей, и поэтому это был важный шаг в истории
интеллектуального прогресса.

Прежде чем выносить какое-либо суждение о схоластической революции XIII века, необходимо спокойно взвесить все эти соображения.
Наши симпатии, без сомнения, будут на стороне старших учёных,
и мы будем с большим недоверием относиться к триумфу софистов и корнифицианцев; но чтобы примириться с временной необходимостью перемен,
достаточно того, что они были приняты Церковью и что она одобрила надлежащее и законное использование тех знаний, которые должны были развить человеческий интеллект до его полной силы. Более того, она впитала в себя
Она сама возглавила интеллектуальное движение, которое, если бы она ему воспротивилась, было бы направлено против её власти, и таким образом в значительной степени нейтрализовала его пагубное влияние. Схоластическая философия, которая без её руководства превратилась бы в ересь
Рационализм был вплетён в само её богословие и стал её защитой, и это чудесное зрелище, столь распространённое в истории Церкви, когда тёмная и грозная туча, которая, казалось, вот-вот разразится молниями, проливается благодатным дождём[172], было продемонстрировано.

Устав Робера де Курсона, регулирующий учёбу, переходит к нравам студентов. Он с большой простотой описывает различные детали, которые небезынтересны, поскольку дают нам некоторое представление о нравах того времени. При вступлении в должность новых преподавателей запрещалось устраивать большие банкеты, на которые разрешалось приглашать лишь нескольких товарищей и друзей. Ни один мастер
чтения не должен был носить ничего, кроме круглого чёрного плаща, доходившего до
пят, «по крайней мере, — с наивностью добавляет кардинал, — когда
Это что-то новенькое_». Плащ разрешён, но ношение остроконечных туфель строго запрещено. Когда умирает учёный или богослов,
половина магистров должна присутствовать на его похоронах; если это был
магистр, то все остальные магистры должны были помогать в заупокойной службе. Кроме того, они должны были прочитать или заставить прочитать
всю Псалтирь за его душу, оставаться в церкви, где совершалось
богослужение, до полуночи, а в день похорон все занятия в
школах должны были быть приостановлены. Он подтверждает ученикам
В свободное владение этих обширных и восхитительных лугов, столь ценимых как место отдыха, которое дало название Сен-Жермен-де-Пре, и для защиты студентов устанавливается плата, по которой горожане должны предоставлять им жильё.

 Следует ли говорить, что основанный таким образом университет принёс пользу и славу французской столице. В этот великий центр стекались не только
интеллектуальные, но и материальные ресурсы Европы. В связи с этим возникли новые отрасли промышленности.
Школы; на улице Фуарр они получали солому для своих парт,
а на улице Эскривен было полно книготорговцев и книголюбов,
в основном евреев, которые снабжали учеников литературой,
позволяя тем, кто был слишком беден, чтобы покупать книги, брать их напрокат по фиксированной цене. Книготорговля в конце концов перешла под юрисдикцию университета, и книготорговцы были зарегистрированы как академические служащие, давшие клятву соблюдать уставы и правила. Они не пострадали
при открытии движения без подтверждения личности, и
Тариф цен устанавливался четырьмя из них, назначенными университетом. За неверное копирование взимались штрафы, а торговцы были обязаны вывешивать в своих магазинах каталог с ценами. Если обнаруживались книги еретического или аморального содержания, они сжигались по приказу университетских чиновников. Те же полномочия в отношении книжной торговли имели университеты Вены, Тулузы и
Болонья, и название «стационарии» стали давать тем, кто владел этими магазинами, лавками или торговыми точками любого рода.
часто назывались _станциями_. Однако со временем лицензированные
_stationarii_ утратили монополию на торговлю, и стало принято позволять бедным учёным продавать книги по низкой цене, чтобы получить средства для продолжения обучения. _Librarii_ были переписчикамиНовые книги, которые также продавались вместе с пергаментом и
писчими материалами, были очень важной профессией до появления
печати. Те, кто переписывал старые книги, считались отдельной
категорией и назывались _Antiquarii_. Благодаря этому различию
учёный, искавший книгу, сразу знал, в какой _Statio_ он может
найти то, что ему нужно.

Но поскольку в те времена из-за высоких цен и нехватки книг бедные
студенты испытывали большие трудности в обучении, в Париже был принят закон, обязывающий все государственные
книготорговцы хранили книги для выдачи напрокат. Читателя удивит сама мысль о библиотеках-читальнях в Средние века, но нет никаких сомнений в том, что они существовали в
Париже, Тулузе, Вене и Болонье. Эти публичные библиотеки тоже были обязаны составлять регулярные каталоги своих книг и вывешивать их в своих магазинах с указанием цен, чтобы студент мог заранее знать, сколько ему придётся заплатить за чтение каждой книги. Некоторые из этих списков сохранились, и в них мы видим, что за
одолжил «Книгу сентенций» Петра Ломбардского и десять су за
Библию.

 Среди учёных начал распространяться обычай тратить большие
суммы на украшение своих книг позолоченными буквами и
фантастическими иллюстрациями, и писатели того времени
жалуются на расточительность. Так, Одофред говорит о
некоем господине, который отправил своего сына в Париж,
выделив ему ежегодное содержание в 100 ливров. «Чем он занимается? Да вот, он украшает свои книги золотыми инициалами и странными чудовищами, а каждую субботу надевает новую пару ботинок». Упоминание этих литературных
Торговля побуждает меня говорить о том, что мы можем назвать великим праздником торговли в целом и учёных и книготорговцев в частности. Кто не слышал о великой ярмарке Сен-Дени, Ландите, как её называли, которая изначально проводилась для того, чтобы епископ Парижский мог показать реликвии, хранившиеся в аббатстве, тем набожным людям, которых было так много, что ни одна церковь не могла их вместить, и поэтому их собирали на открытых полях?
Французский поэт описывает эту ярмарку, какой он видел её в конце
двенадцатого века, переполненную портными, скорняками, ткачами,
торговцы кожей, сапожники, портные, торговцы зерном, ювелиры и золотых дел мастера. Перечисление всех профессий, наконец, выходит за рамки его возможностей, и он просит читателей простить его за то, что он не закончил каталог. И какое отношение это имеет к университету? — могут спросить меня. Самое непосредственное, потому что туда также стекались торговцы пергаментом. Ректор университета отправился туда с официальным визитом, чтобы выбрать лучший товар, представленный на ярмарке. Более того, королевским указом всем торговцам пергаментом было запрещено покупать его в первый день ярмарки, пока не прибудут торговцы короля и епископа.
магистры и студенты университета заложили свой годовой запас. Этот поход ректора в Ландит был главным ежегодным праздником. Его сопровождали все магистры и студенты верхом на лошадях, и нередко, как пишет Лебёф в своей «Истории Парижской епархии», из-за жары и усталости многие заболевали, особенно молодёжь.

Ландит был не единственным днём отдыха для учеников. Помимо
этих дней, которые в старину щедро предоставлялись
В поисках утешения и отдыха для души и тела они принимали участие во всех народных празднествах, а по случаю великой победы при Бувине
потребовали и получили недельный отпуск, во время которого, по словам Лебёфа, «они постоянно пели и танцевали». Их загородные прогулки в Шантийи и другие сельские деревни были известны как _Ire ad
Campos_, на которые обитатели колледжей должны были брать отпуск.
Джеймс из Витри намекает на национальные особенности, заметные в
разных странах, представленных среди студентов, в роскошном
привычки французов, любовь к сражениям, которую проявляли немцы,
и склонность англичан к обильным возлияниям. В школах их привычки были довольно простыми. Лекции начинались
строго в первый удар колоколов Нотр-Дама, возвещавших о начале
уроков. Часы тогда были не очень распространены, и
колокола собора, звонившие в разные часы и слышимые на большом
расстоянии, служили горожанам и ученикам обычным способом
отсчёта времени. При последнем ударе ученые должны были
все собирались; сидя на тюках сена или соломы, которые заменяли им скамьи, они слушали лекцию учителя,
прочитанную в форме устного выступления, и делали пометки, как могли. Метод диктовки, который использовался в более ранних школах, по-видимому, был отменён или сохранился только в начальных школах. Лекция _viv; voce_
была, по сути, особенностью университетской системы, и её
использование во многом объясняет тот энтузиазм, который ею
овладевал
ученики какого-нибудь популярного учителя, который умел привнести очарование своей личной харизмы и красноречия в сложные умозаключения, с которыми он имел дело. “Акт инструкция voce_ _viv;”, - говорит один,
сам себе Мастер “и я не знаю, какие скрытые энергии, и звуки больше
насильно в уши ученика, когда он переходит от учителя
губы, чем написанное слово может сделать”.Следовательно, эти сухие логики
Средние века были одержимы, как пламенный энтузиазм для своих
занятия, как то, что разжигал армий крестоносцев; нет, когда
мы читаем о безумной преданности последователей Абеляра или о неудержимой
стремительности тех толп, которые собрались на площади Мобер, чтобы
послушайте великого Альберта, когда он читал лекцию о Предложениях, нам нужно
иметь в виду, что эпоха была эпохой щедрых импульсов; остро
восприимчивый к личному влиянию, способный быть побужденным к великим
предприятия с помощью какого-нибудь сильного слова, обращенного к сердцу, и готовые
броситься на берега Палестины или пополнить ряды
нищенствующего ордена, в соответствии с глубокими эмоциями, вызванными некоторыми
красноречивый язык.

История университета, действительно, не лишена романтических страниц. В какой-то момент мы можем мысленно перенестись на зелёные луга Сен-Жермена и понаблюдать за группой молодых учёных: Джоном, англичанином, и Уильямом Скотом, а также другим Джоном, провансальского происхождения, и его сокурсником-итальянцем, молодым Лотарио Конти, которые непринуждённо беседуют, не задумываясь о том, как изменятся их судьбы через несколько лет. Провансалец станет основателем ордена Тринитариев,
и его старые товарищи, Джон и Уильям, снимут свои докторские шапочки, чтобы надеть сине-красный крест, и именно от Лотаря, который теперь восседает на престоле Святого Петра как Папа
Иннокентий III, он получит первое официальное подтверждение.

Или же мы взглянем на этого бедного оборванного мальчишку, который выпрашивает
хлеб на улицах Парижа, куда он, как деревенский простак,
пришёл в надежде найти путь к славе и богатству? Но он не простак;
он борется за жизнь, плохо питается, плохо живёт, но,
благодаря благочестивой подаянии он едва может наскрести средства на учёбу. Он переходит из одного класса в другой, и со временем Париж начинает гордиться своим великим врачом Морисом де Салли и забывает, что он получил свою фамилию от феодального владения, где его отцы возделывали землю. Наконец слава о нём доходит до его родных мест, и его старая мать, которая всё ещё жива, решает поехать и навестить своего мальчика, который, как она всегда знала, добьётся успеха. Итак, взявшись за дело, она нашла дорогу в великий город и спросила первого попавшегося
дамы, которых она встречала на улицах, если бы они могли сказать ей, где
она может найти доктора Мориса. Добрые дамы, сжалившись над ней,
привели её к себе домой, напоили и, накинув более приличную накидку поверх грубой шерстяной юбки, которую она носила по моде французских крестьян, привели её к Морису и представили ему как свою мать. — Не так, — сказал Морис.
— Моя мать — бедная крестьянка, она не носит таких красивых нарядов.
Я не поверю, что это она, пока не увижу её в шерстяной юбке.
Тогда она сбросила плащ, и я увидел её в её собственной
облачившись в мантию, он обнял её и представил знатным людям, стоявшим вокруг него, сказав: «Это действительно моя мать». «И это распространилось по всему городу, — говорит летописец, — и принесло славу господину, который впоследствии стал епископом Парижа». На этом посту он совершил много славных дел и, среди прочего, построил нынешний собор Парижской Богоматери[173].

Я мог бы точно так же попросить своих читателей взглянуть на другие, не менее характерные сцены; заглянуть в тот же собор, где собрались толпы людей, чтобы послушать проповедь знаменитого врача Иоанна
Сент-Квентин. Он выбрал тему святой бедности и, кажется, вдохновлён каким-то необычным потоком красноречия, когда говорит о
ловушках, пустоте и тщеславии мира. Наконец он останавливается и спускается по лестнице с кафедры. Закончил ли он свою речь или собирается что-то сделать? Толпа с любопытством расступается и видит, как он преклоняет колени у ног доминиканского приора Сент-
Джеймс, об ордене которого тогда мало что было известно, кроме того, что его члены
были нищими и жили в городе благодаря щедрости
этот самый Джон. Но теперь поверх его докторского халата надета белая ряса,
чёрная мантия, одеяние бедности и смирения, и он возвращается, чтобы закончить свою речь, демонстрируя изумлённой аудитории, что он может учить не только словами, но и примером. Или
давайте ещё раз заглянем в старую церковь Святой Мери, которая и по сей день сохраняет атмосферу причудливой старины. Там длинные стрельчатые окна и часовня Богоматери с резным деревянным алтарём, почерневшим от времени и украшенным серебряными статуэтками, и
Стены, расписанные фресками с изображениями святых, переносят нас в средневековье; а прохладный воздух, наполненный сладким ароматом ладана, и тишина, нарушаемая лишь шагами прохожих по изношенному и разбитому тротуару, успокаивают и умиротворяют нас, словно мы перенеслись с оживлённых улиц в атмосферу другого мира. В этой церкви, перед этим алтарём Девы Марии, вы могли бы каждую ночь видеть английского учёного, который приехал в Париж ещё мальчиком, чтобы изучать искусство. Каждую ночь он приходит сюда, чтобы помогать
на утренней службе и остаётся там до рассвета, коленопреклоненный, погружённый в небесное созерцание, пока не пробьёт час, который служит ему сигналом отправиться в школу. Возможно, он прислонялся к этим самым колоннам,
опускал на них свою усталую голову; этот пыльный и разрушенный
мостовую когда-то орошали его слёзы; и кто из тех, кто любит и
почитает память святого Эдмунда Кентерберийского, не будет рад
уйти с оживлённых улиц блистательной столицы, чтобы провести
час паломничества в церкви Святой Мери?[174]

Подобные картины, воплощающие легенды эпохи, повседневная жизнь которой была наполнена поэзией, можно было бы множить до бесконечности, но я предпочитаю обратить внимание читателя на одну из них, которая рассказывает о жизни парижского университета в ту эпоху больше, чем можно было бы передать с помощью множества подробных описаний. Это было примерно в 1199 году, когда европейские князья обсуждали пятый крестовый поход. В Нейи-сюр-Марн, на полпути между Парижем и Ланьи, жил простой сельский священник по имени Фульк, неучёный в мирских и даже в богословских науках, но полный святости
с рвением управлял своим приходом и проповедовал с
определённым грубоватым красноречием, не жалея упрёков, но всегда готовый смело и открыто говорить правду как богатым, так и
бедным. Тот, кто в древности избрал неграмотных рыбаков в качестве глашатаев Своего Слова, избрал этого бедного священника, чтобы исправить заблуждения тех тщеславных учёных, которые, по словам Иакова Витрийского, «увлечённые пустыми спорами и вопросами слов, не заботились о том, чтобы преломлять Хлеб Жизни для малых». Чувствуя собственную нехватку знаний и особенно незнание Священного Писания, Фульк
Несмотря на преклонный возраст, он решил начать регулярное обучение в школе и стал регулярно ходить в город, посещая богословские лекции Питера Чэнтера. Как же удивлялись и поражались весёлые студенты, когда деревенский священник в грубой рясе и с седыми волосами смиренно входил в школу с записной книжкой в руке, в которую он записывал лишь несколько фраз, которые его скудные способности позволяли уловить из уст лектора. Он мало что понимал и ещё меньше интересовался всеми этими терминами из мира искусства, которые
диалектики тех дней так щедро делились своими знаниями со слушателями;
и если бы его спутники заглянули ему через плечо, то не увидели бы на пергаментной странице ничего, кроме разрозненных текстов Священного Писания, перемежающихся банальными и практическими советами.
Но для Фулька этого было достаточно: это было семя, упавшее на добрую почву, орошённую молитвой и размышлениями, и давшее стократный плод. Он часто читал и размышлял над своей маленькой книжкой и
запоминал её изречения, а по воскресеньям и в праздничные дни
Вернувшись в свой приход, он рассказал своей пастве о том, что так тщательно собрал в школах. Его учитель, наблюдая за рвением и пылом своего нового ученика и проникая сквозь грубую оболочку, скрывающую богато одарённую душу, в конце концов потребовал, чтобы он проповедовал в церкви Святого Северина перед ним самим и большим количеством студентов. Фульк повиновался со своей обычной простотой, и вот! «Господь даровал Своему слуге такую
благодать и силу, что казалось, будто Святой Дух говорит его устами
уста; и с того дня учителя и ученики начали стекаться на его
грубые и простые проповеди. Они приглашали друг друга, говоря:
«Приходите послушать священника Фулька — он второй Павел».

 Однажды на площади перед собором собралась огромная толпа, чтобы послушать его.
Шампо, потому что церкви были недостаточно велики, чтобы вместить всех, кто собирался на проповедь; и он говорил с таким красноречием,
что сотни людей, тронутых до глубины души, падали к его ногам и,
преподнося ему прутья, просили его наказать их за грехи и
наставить на путь покаяния. Он обнимал их всех,
возблагодарив Бога, каждому из них он дал подходящий совет. Он нашёл что сказать всем: ростовщикам и грешникам, благородным господам, воинам и учёным. Он
призвал учителей читать более содержательные, полезные и прибыльные
лекции в страхе Божьем; он велел диалектикам отказаться от того, что
непригодно в их искусстве, и оставить только то, что приносит плоды;
канонистов он упрекал за их длинные и утомительные рассуждения;
богословов — за их утомительность и излишнюю утончённость; и так далее, в
Точно так же он бесстрашно упрекал и увещевал учителей других наук и призывал их оставить свои пустые разглагольствования и заняться тем, что полезно для спасения.

 Теперь ситуация изменилась, и те, кто ещё недавно был готов выставить бедного кюре на посмешище, с радостью поменялись с ним местами и принесли свои записные книжки на его проповедь, чтобы записывать слова, слетающие с его уст. Многие даже умоляли его
принять их в число своих последователей, и по всем соседним городам и деревням
начали проповедовать миссионеры
учёные врачи, которые подчинялись настоятелю
Нёйи. Среди них были Пётр Чтец, его бывший учитель;
Альберик де Лаон, впоследствии архиепископ Реймса; Робер де Курсон,
о котором мы уже говорили; и наш собственный Стивен Лэнгтон.

 Фульк и его последователи проповедовали по всей Франции, Бургундии,
Фландрии и большей части Германии. За их миссиями последовала
великая реформа нравов, и святость Фулька, как говорят,
была подтверждена чудесами. В нём была жилка шутника,
и иногда он обращался к своим слушателям с некоторой фамильярностью;
и, если ему удастся заручиться ее молчанием, нет других средств, будет свободно
использовать его держаться за плечи беспорядочными. Но люди
считали благословением даже его удары; где бы он ни появлялся, они
толпились вокруг него, чтобы отхватить кусочки от его одежды. Однажды он
чуть не задохнулся и был обязан своим избавлением хитроумному приспособлению
“Моя привычка не благословенна, “ воскликнул он, - тогда с какой целью,
вы бы унесли ее? Но я благословлю одежду вон того человека,
и вы можете взять столько, сколько захотите». Человек, на которого он указал,
был немедленно окружён и счёл за счастье сбежать
с потерей его мантии.

 Такие сцены происходили ежедневно, когда Фульк, сам приняв крест, начал проповедовать Священную войну; и, по сути, толпы людей, присоединившихся к Пятому крестовому походу из Франции и Фландрии, были в основном привлечены его красноречием. Однажды ему довелось услышать, что граф Тибо Шампанский объявил о проведении великолепного турнира в замке Экри в Арденнском лесу. Там собралось всё рыцарство Франции и Англии, но среди развевающихся плюмажей и
Сверкающие знамёна появились в поле зрения Фулька Нейиского, который велел им сначала выслушать его и рассказал о высшей славе, которую они могли бы обрести в священных войнах, вместо того чтобы тратить время и силы на шутовские поединки. Пылкий энтузиазм охватил блестящую толпу, и сам Тибо со своим благородным гостем Симоном де Монфором и двумя братьями, Вальтером и
Джон де Бриенн, которому суждено было носить корону
Иерусалима, и пятеро из дома Жуанвилей, и тот героический рыцарь, сэр Мэтью де Монморанси, чья доблесть была так велика, что
Ричард Английский считал своим величайшим подвигом то, что
победил его в честном бою. Все эти и многие другие поспешили
принять крест из рук проповедника и подготовиться к походу, который
должен был завершиться завоеванием не Иерусалима, а Константинополя.

Однако я не собираюсь дальше говорить о крестовых походах Фулька де Нёйи и лишь упомянул его здесь, чтобы проиллюстрировать дух, который тогда воодушевлял все сословия, будь то рыцари или врачи, которых легко склонить на добро или зло.
слова могущественного правителя; и, кроме того, показать, в каком свете апостол своего времени рассматривал утончённую диалектику парижских школ.

Теперь мы должны обратить наше внимание на некоторые другие европейские университеты, и в первую очередь на Болонский, «мать наук», как его называли в Италии, который соперничал с Парижем как по древности, так и по известности. Возрождение изучения римской юриспруденции, которое
произошло в этом городе при Ирнерии, уже было отмечено;
когда в Высшей школе впервые была учреждена кафедра гражданского права, которая
Существовали в Болонье с незапамятных времён. Нет необходимости вдаваться в сложный вопрос о так называемом открытии «Пандектов»[175] в Амальфи в 1137 году, которое, по словам Сигония, положило начало коренным изменениям в итальянской юриспруденции. Тирабоски
ставит под сомнение всю эту историю и утверждает, что «Пандекты»
на самом деле никогда не были утеряны и что возрождение юриспруденции
следует связывать с попытками итальянских городов в то время
освободиться от имперского ига и назначить собственных
судьи и магистраты. Как бы то ни было, к концу XII века слава Болоньи как первой юридической школы в Европе была прочно закреплена, и нет ни одного итальянского писателя того периода, который не сказал бы что-нибудь о науке _docta Bononia_. К середине того же века к изучению гражданского права добавилось изучение канонического права, главным образом, как уже говорилось, после публикации «Декреталий» Грациана. Эта
грандиозная работа, выполненная простым монахом-бенедиктинцем из Кьюзи, представляла собой
свод постановлений пап и 150 соборов, с
выдержки из различных королевских кодексов и отрывки из трудов отцов церкви
и других церковных писателей, методично расположенные так,
чтобы облегчить их использование в школах. Составление этого
труда занимало автора в течение двадцати пяти лет. В работу
попало много ошибок, в том числе ложные цитаты, а также
некоторые указы и синодальные акты, которые, как впоследствии
было доказано, являются поддельными и известны как ложные
декреталии. Но какими бы ни были его недостатки, он давал возможность
к изучению канонического права, которого раньше не существовало, и эти две
отрасли юриспруденции сразу же стали преподаваться в Болонских
школах. Почти в то же время студенты получили некоторые важные
привилегии, которые побуждали иностранцев поступать в университет,
где они были защищены от гражданской власти.
В 1158 году, когда император Фридрих Барбаросса созвал большой совет
на равнинах Ронкалья, чтобы издать свод законов, который должен был укрепить его власть в Италии, четыре профессора
Он вызвал их из Болоньи, чтобы они помогли в обсуждении. Он отнёсся к ним с большим почтением, и не без причины, поскольку они полностью поддержали притязания императора. Однако они оказали большую услугу своему университету, добившись от императора тех знаменитых постановлений, известных как _Habita_, которые, хотя изначально были изданы в пользу Болоньи, стали признаваться как устанавливающие аналогичные права в других европейских университетах. В них он особым образом защищает преподавателей и студентов. «Это наш долг
«Мы должны защищать всех наших подданных, — говорит он, — но особенно тех, чья наука просвещает мир и кто учит наш народ необходимости повиноваться Богу и нам, служителям Его Божественной власти. Кто не пожалеет, — продолжает он, — тех драгоценных изгнанников, которых любовь к знаниям изгнала из их родных стран, которые подвергли себя тысяче опасностей и вдали от своих друзей и семей живут здесь без защиты, в бедности и опасности?» Он
поэтому предписывает, чтобы все иностранные студенты имели удостоверение о безопасности
как для них самих, так и для их посланников, как для приезжающих, так и для уезжающих, и для тех, кто читает в университете, и что, если у них что-либо отберут,
городские власти обязаны будут вернуть это вчетверо большем размере.
 Кроме того, он освобождает их от обычной гражданской юрисдикции и
предоставляет право на то, чтобы их судил глава школы, к которой они принадлежат, или епископ.

Предоставление этих привилегий сразу же подняло болонский
университет на уровень, равный парижскому, и в то время, когда
поток учёных из-за Альп, а также
Как и из других итальянских городов, в Рим устремились люди, желавшие воспользоваться
этими императорскими милостями. Римские понтифики начали оказывать
поддержку растущему институту. Первым из них был Александр III,
который проявлял особый интерес к университету, поскольку несколько лет
преподавал там теологию до своего восхождения на престол.

Среди наиболее известных болонских учёных были святой Фома
Аквинский, Лотарий Конти, впоследствии папа Иннокентий III. Оба они изучали каноническое право здесь после окончания богословского факультета в Париже.
Вакарий, впоследствии профессор права в Оксфорде, и трубадур-хронист Жоффруа де Винесоф, который, хотя и был англичанином по рождению,
по-видимому, стыдился варварства своей родной страны и
утверждал, что путь из Англии в Рим подобен пути из тьмы к свету
и переходу с земли на небеса.

Он был автором «Поэтического искусства» и другого научного труда под названием «Искусство красноречия», написанного для его болонских учеников. Но в основном его помнят как спутника и историка Ричарда Львиное Сердце во время Второго крестового похода.

К концу XII века в Болонье насчитывалось 10 000 студентов, а в следующем поколении влияние, которое в школах оказывал орден доминиканцев, штаб-квартира которого находилась в
Болонье, ещё больше укрепило её славу. В то время, помимо преподавателей права, там были профессора моральной и естественной философии;
но несколько странно, что в этом процветающем университете, по-видимому, не было постоянной кафедры теологии до 1362 года, когда был издан указ о создании богословского факультета
выпущено Иннокентием VI. Но мы не должны предполагать, что изучением
теологии поэтому пренебрегали, поскольку недостаток восполнялся за счет
школ при монастырских домах, особенно монастырей
Святой Феликс и святой Прокул, а также представители двух монашеских орденов. Именно
в одной из этих школ учился Роландо Бандинелли, впоследствии папа римский.
Александр III, должно быть, преподавал, поскольку он читал лекции по теологии в Болонье
в то же время, что и Грациан, когда в университете ещё не было других богословских школ.
Такое положение дел было характерно для Болоньи. В Падуе студенты, по-видимому, какое-то время зависели от монастырских школ в том, что касалось средств на изучение теологии. Так, в 1280 году мы видим, как аббат Энгельберт, завершив курс философии в университете, отправился в монастырь братьев-проповедников, чтобы изучать теологию. Впоследствии, когда император Фридрих II изгнал францисканцев из своих владений, университет обратился за помощью к бенедиктинцам из Монте-Кассино, которые отправили туда монаха Эразма, чтобы он открыл богословскую школу. Мы также находим упоминания о
В этом столетии упоминается некий флорентийский врач по имени
Таддео, профессор университета, которым болонцы так гордились, что предоставили его ученикам привилегию изучать право.
 В то время плата обычного врача составляла воз сена для его
лошади, но Таддео, если его вызывали на расстояние, требовал пятьдесят золотых скуди и охранную грамоту на выезд и возвращение. Это один из самых ранних
задокументированных случаев, когда медицина заняла своё место среди других
научных дисциплин. Судя по всему, все эти профессора получали
чрезвычайно мало и никогда не превышало сумму в 200 _лир_, около 40 фунтов стерлингов.

 Падуанский университет, по-видимому, был основан из-за ссоры между болонскими профессорами, некоторые из которых массово переселились туда около 1222 года и открыли школы, которые вскоре привлекли внимание учёных. Новый университет особенно выделялся своей превосходной школой искусств. Как мы уже видели, в Париже они приходили в упадок, но под благодатным небом Италии, в стране, где латынь всё ещё считалась родным и живым языком, никто не
мысль об использовании разговорного итальянского языка в литературных целях была
невозможна, ведь нельзя было допустить, чтобы имена Цицерона и Вергилия
канули в Лету. Поэтому мы видим, что учёные из Падуи _il
Дотто_ привила вкус к светским поэтам и великим писателям древности; и было замечено, что Альберт Великий, который учился в её школах по меньшей мере десять лет, был настолько пропитан классической литературой, что даже в его проповедях мы часто встречаем философские изречения, взятые из произведений Вергилия,
Ювенал и Цицерон, которого он ласково называет
_noster Tullius_. Любовь к классике, по сути, сохранилась в большинстве
итальянских школ, и Хассе рассказывает нам, что жители Мантуи
дошли до того, что присвоили своей столице звание «города Вергилия»
в честь великого барда, статую которого они установили на
рыночной площади и 15 октября (который считался днём его
рождения) танцевали вокруг неё, увенчанные лаврами и распевая
хвалебные стихи.

Тирабощи отмечает, что ни в одном из этих университетов нет
По-видимому, для студентов не было создано ничего похожего на библиотеку. Для обеспечения их книгами, по-видимому, нанимали переписчиков по определённой цене, а в Болонье на этой работе трудились женщины, что, по мнению П. Сарти, объясняет частые ошибки во многих рукописях того времени. Богатые коллекции
книг, которые раньше хранились в соборных и монастырских библиотеках,
по большей части были разграблены во время войн, опустошавших Италию на протяжении многих веков, и скудные каталоги
сохранившиеся из них, как правило, представляют собой не более чем названия нескольких книг по каноническому или гражданскому праву.

 Помимо уже упомянутых итальянских университетов, следует отметить Неаполитанский университет, основанный в 1224 году императором Фридрихом II. Этот монарх, раздражённый сопротивлением, с которым он столкнулся со стороны жителей Болоньи, горячо поддерживавших папство и отказавшихся принять императора в своих стенах, в отместку задумал разрушить университет непокорного города, основав конкурирующее учебное заведение в своём собственном
Сицилийские государства. С этой целью он выбрал город Неаполь и
приложил все усилия, чтобы привлечь учёных, предоставив им исключительные
привилегии, а также преподавателей, пообещав им редкие денежные вознаграждения.
 Что касается его собственных подданных, то он не предоставлял им большой свободы выбора,
но категорически запрещал им под страхом наказания учиться в
Болонье, Париже или где-либо ещё, кроме Императорской академии. Не было потрачено ни гроша, чтобы поставить его в один ряд с учреждениями, с которыми ему предстояло конкурировать; на это была потрачена огромная сумма.
коллекция латинский, греческий, арабский, иврит и книг, многие из тех,
в течение последних трех языках-перевод на королевский счет.
Говорят, что труды Аристотеля были переведены на латынь
знаменитым Майклом Скоттом, который в то время занимал должность
астролога при императоре. Профессором философии был
почти столь же знаменитый ирландец Питер, грамматику и риторику
преподавал другой Питер, итальянец по происхождению. Короче говоря, для интеллектуального развития студентов были созданы все условия,
но от основателя нельзя было ожидать большего
Характер Фредерика.

Торон в своей книге "Житие святого Фомы" нарисовал нам ужасающую картину
состояния нравов, царивших в Гиббелинском университете,
и говорит, что в то время в ходу была распространенная пословица.
Италия, о том, что Неаполь был земным раем, населенным
демонами. Фредерик действительно был великолепным покровителем образования.
говорят, что он хорошо владел немецким, французским, латынью, греческим,
и арабским языками. Гумбольдт хвалит его книгу о птицах[176]
за то, что она демонстрирует знание естественной истории, которое в то время было
поистине выдающийся. Он также считался, как и все принцы его дома, хорошим поэтом и несколько вольнодумным философом. Своими литературными и научными вкусами он во многом обязан влиянию своего знаменитого канцлера Пьетро делле Винье, который учился в Болонье и считался одним из самых образованных людей своего времени. Но его знания были пропитаны неверием, характерным для той эпохи, и, по общему мнению, он и его императорский учитель были авторами богохульной работы под названием
«Три самозванца», хотя истинность этого горячо оспаривается.
Подозреваемый императором в предательстве, Пьер де ла Винь был в конце концов
лишён зрения и заключён в монастырь, где в 1245 году
он с горечью покончил с собой, разбив себе голову о стену.[177]

Историки так много говорили о покровительстве, которое
оказывал письмам Фридрих и его преемники на троне Сицилии, что
мы могли бы почти предположить, что у гибеллинских монархов не было
никого, кто мог бы сравниться с ними в этом отношении. Но на самом деле
папы в то время, как и во все времена, были настоящими отцами-опекунами
Христианская наука. Иннокентию III, который сам был одним из самых образованных людей своего времени, Парижский университет был обязан сводом законов, о котором мы уже говорили; он также предоставил большие привилегии Болонскому университету, и именно он постановил на Четвёртом Латеранском соборе, что в каждой соборной церкви должен быть учитель грамматики для обучения молодых священнослужителей, а также богослов. Его преемник Гонорий
III. распорядился, чтобы капитулы отправляли некоторых из молодых каноников на учёбу в университеты, и освободил их от обязанности проживать в монастыре. Говорят, что однажды он отстранил от должности епископа, обнаружив, что тот совершенно не разбирается в грамматике. Бенедикт XII. подтвердил указы своих предшественников и потребовал, чтобы не только соборы, но и монастыри и приории предоставляли учителя для обучения молодых монахов грамматике, логике и философии.

 Григорий IX. который, по словам Муратори, был глубоко сведущ в
гуманитарных науках и которого он называет «рекой туллианского красноречия»,
составил пять сборников декреталий и был таким верным другом Парижского университета, что, по выражению Креве, «у него не было другой поддержки во время бедствий, с которыми он столкнулся в XIII веке, кроме этого Папы». Иннокентий IV. он учредил
государственные юридические школы в Риме и основал университет в
Пьяченце, кроме того, как признаёт Кревье, он превзошёл всех
своих предшественников тем, что оказал Парижу огромную поддержку
и защиту. Таково было рвение этого понтифика в продвижении
образования, что где бы он ни был,
он основал в своём дворце небольшой университет. Так, находясь в
Лионе на втором году своего понтификата, он открыл при своём дворе _studium
generale_ для изучения теологии и канонического права; и сделал то же самое в Неаполе, где умер; а на Лионском соборе в 1245 году он привёл в исполнение указы предыдущих понтификов о создании соборных школ для бесплатного обучения бедных детей.

Именно Григорий X, помимо прочих деяний своего славного понтификата, убедил короля Сицилии восстановить школы, которые
в его владениях пришёл в упадок. Его письмо напечатано в
сборнике Мартен. Бог, говорит он, пожелал, чтобы человек, впавший
в варварство, был обучен и цивилизован культурой искусств и наук. Именно учёба наделяет человека благодатью
культурного образования, как небесный дар; и король, который использует
свою власть, чтобы воспитать поколение мудрых и образованных людей и
обеспечить Церковь достойными служителями, совершает поступок,
который является самым почётным и угодным Богу.

 Урбану IV принадлежит слава возрождения изучения
философия в Италии. Известно, что он приказал святому Фоме
Аквинскому прокомментировать труды Аристотеля, и настолько велика была его любовь к этому разделу науки, что за его столом всегда сидели профессора, которых он впоследствии заставлял сидеть у его ног и вести между собой эрудированные споры, а сам председательствовал на их состязании умов и решал, кому принадлежит победа. Именно благодаря его благородному покровительству мир обязан математическим трудам Кампано из Новары, которого он назначил своим капелланом и который написал учёный комментарий к «Началам» Евклида. В одном из
В математических трактатах этого философа можно найти посвящение Урбану, в котором он восхваляет великолепную поддержку, оказанную этим понтификом философским исследованиям, которые благодаря его поощрению после долгого забвения вновь стали любимы и культивируемы. Университет в Монпелье был основан Николаем IV, а в Кракове — Урбаном V.

Мы также узнаём, что помимо университетов в Италии в XII и XIII веках было открыто огромное количество государственных школ, большинство из которых — по инициативе верховных понтификов;
Те, что были основаны в Риме Иннокентием IV. сначала предназначались исключительно для изучения права, но в 1303 году Бонифаций VIII. преобразовал эти школы в университеты для всех факультетов. Другие школы грамматики, медицины и права появились в Модене, Реджо и Парме, а в Милане в 1288 году обучалось не менее восьмидесяти учителей. Колледж Сапиенца в Перудже был
основан Иннокентием IV на его личные средства для обучения
сорока мальчиков, а Григорианский колледж был основан несколько позже в
Болонья, папа Григорий XI. А об Урбане V мы читаем, что он содержал более тысячи учёных в различных академиях за свой счёт и снабжал их книгами, необходимыми для продолжения обучения.

 . Пожалуй, достаточно сказано, чтобы показать, что римские понтифики того времени не были совершенно безразличны к интересам науки. Отчасти благодаря их поддержке, а отчасти из-за чрезмерной популярности, которой в то время пользовалось изучение права, в XIII и XIV веках количество университетов продолжало расти.
на протяжении веков их число увеличивалось таким образом, что трудно
представить, как можно было найти студентов для стольких академий. Так, только во Франции мы находим университеты
Тулузы,[178] Монпелье, Орлеана, Лиона, Авиньона, Пуатье,
Анже, Бурдо, Буржа, Каора, Нанта, Реймса, Кана, Валанса и
Гренобля; в Италии были университеты Равенны, Салерно, Ареццо,
Феррара, Перуджа, Пьяченца, Сиена, Тревизо, Верчелли, Павия и
Виченца; в Испании — два крупных университета в Саламанке и
Вальядолиде, а также двадцать четыре более мелких; в Польше — Краковский;
в Германии, в Вене, Праге, Гейдельберге, Кёльне и Эрфурте, а также в других городах, основанных позднее. Всего насчитывается 66 таких учебных заведений, основанных в разных странах Европы до Реформации. Число студентов, посещавших эти академии, было, безусловно, очень велико. В Болонье в XIII веке мы находим упоминания о десяти тысячах
студентов; в Париже — о сорока тысячах; в Бурдо один
колледж мог похвастаться более чем двумя тысячами студентов; а в Оксфорде во времена Генриха III, как говорят, было тридцать тысяч.
У каждого университета был свой особый характер: Париж преуспевал в теологии, Монпелье и Салерно — в медицине, Павия — в искусстве, Болонья, Бурж и Орлеан — в юриспруденции. В Кентербери, основанном англичанами, особенно любили учиться студенты-монахи, и у многих аббатств здесь были свои колледжи, а аббаты привыкли собираться и присутствовать на ежегодном открытии школ. Об английских университетах мы поговорим подробнее в
другой главе, но здесь нам остаётся сказать несколько слов о
Общий характер и направленность всех этих учреждений, а также
революция, которую их создание произвело в системе
образования.

Чтобы составить что-то вроде точного суждения по этому вопросу, мы должны
оглянуться на некоторые факты, изложенные на предыдущих страницах.
Из того, что уже было сказано, следует, что зародышем всего
Христианские школы можно найти в епископских семинариях — тех
семинариях, которые в древности были частью епископского
хозяйства и в которых он сам лично руководил обучением.
изучал труды своих молодых священнослужителей и готовил их к обязанностям в церковном государстве. Кафедральные или канонические школы были не чем иным, как расширением этих первых семинарий, которыми по-прежнему руководил епископ, а должность схоластика возлагалась на одного из каноников, хотя, как мы уже видели, для руководства занятиями часто приглашали учителей из других епархий. Монашеские школы были созданы по образцу этих епископских школ, и аббат делал для своих монахов то же, что епископ делал для духовенства своей епархии.
Все эти школы были строго церковными, и, хотя светские люди могли пользоваться их преимуществами, в первую очередь они предназначались для обучения духовенства. Сильный религиозный характер, который, должно быть, придавался образованию в таких академиях, полностью соответствовал духу раннего Средневековья, когда, как отмечает Бальмез, интеллектуальное развитие Европы имело ярко выраженную теологическую направленность. Религия в те времена была преобладающим элементом, она управляла семьёй и государством,
как и личность: и в те времена, когда законы составлялись в духе и на языке церковных канонов, не было ничего удивительного в том, что сыновья рыцарей и дворян изучали церковное пение, Псалтирь и труды отцов церкви. То, что их занятия были отнюдь не _исключительно_ теологическими, я думаю, было убедительно показано; тем не менее нельзя отрицать, что в церковных школах гуманитарные науки в основном изучались в связи с вопросами веры и что каждая область знаний была более или менее окрашена теологическим элементом.

Не стоило ожидать, что такое положение вещей могло сохраняться без значительных изменений. Нации, как и отдельные люди, неизбежно развиваются, и неизбежно приходит время, когда человеческий разум, взрослея, требует более широкого и свободного развития. Отсюда и произошли те замечательные перемены, которые наблюдались в начале XI века, когда европейский разум, казалось, вышел из долгой зимы и внезапно вступил в весну, bursting into vigorous activity, сопровождавшуюся, естественно, многими излишествами. Школы и учителя
Число учебных заведений бесконечно умножалось; преподавание перестало быть прерогативой духовенства и, перейдя в руки светских профессоров, неизбежно приобрело новый характер. Но примечательно, что основные принципы прежней системы по-прежнему оставались в силе. Образование считалось религиозной деятельностью и, как таковое, подпадало под юрисдикцию епископа. Будучи главным
пастором в своей епархии, он был верховным судьёй во всём, что касалось
духовных интересов его паствы, и преподавание считалось
обязанностью, которая входила в его пастырские обязанности[179].
Таким образом, новые схоласты не были полностью освобождены от епископской юрисдикции, и в XI веке мы видим, что в целом была установлена система, согласно которой _схоластик_ из кафедрального собора или епископской школы осуществлял определённый контроль над всеми школами в епархии, и ни один преподаватель не мог открыть частную школу без его разрешения[180]. Я не знаю, можем ли мы утверждать, что существовали епископские инспекторы, но во времена святого Ансельма, безусловно, были дипломированные мастера.
 Должность соборного схоластика принадлежала
архидиакон епархии, который мог назначить заместителя для руководства
школой, но за которым всегда оставались полномочия по выдаче лицензий
. Во многих церквях это также было идентично должности
канцлера.[181]

И здесь напрашивается одно наблюдение. Какой разительный
контраст представляет эта система с той, которая пользуется популярностью в наше время
! Здесь мы видим, что официально и чётко признаётся, что должность учителя была одной из тех, которые находились непосредственно под контролем епископа. Епископ епархии осуществлял юрисдикцию
Он управлял школами, как и церквями, в силу своего пастырского
долга, и его лицензия была необходимым свидетельством нравственной и
интеллектуальной пригодности. Но, согласно принципам, принятым в большинстве стран, которые гордятся национальной системой образования,
власть, которой раньше обладал епископ, передаётся совету.
Мы передаём министру народного просвещения, или комитету Тайного совета, или какому-либо другому светскому органу бездуховного государства то, что наши отцы считали неотъемлемой частью пастырской
должность, несоответствие которой, как бы мало оно нас ни удивляло, едва ли менее противоречит христианскому порядку, чем если бы корона взяла на себя полномочия предоставлять право проповедовать. Что удивительного в том, что результатом таких изменений стало постепенное, но уверенное отход от христианства в массовом сознании, и что неверность нашла более эффективных союзников, чем многочисленные и правдоподобные государственные образовательные программы, появившиеся после разрушения древней системы!

 Что контроль, признанный принадлежащим епископу, осуществляется
Совершенно ясно, что его чиновники были не просто номинальными. В 1132 году мы видим, как Стефан де Сенлис, епископ Парижский, через своего канцлера запрещает некоему профессору по имени Галон продолжать преподавать. Галон упорствовал, несмотря на запрет епископа, и его ученики, опасаясь церковного осуждения, покинули его школу. В конце концов он замолчал. Однако он обратился к Папе Римскому, и это, по словам Кревье, «первый случай, когда власть Римского двора вмешивается в дела университета». Он добавляет, что это также стало началом
из тех споров, которые Парижский университет вёл в течение многих лет с епископом и канцлером Нотр-Дама, возникших из-за притязаний последнего на юрисдикцию над школами и решительного сопротивления академических властей.
Очевидно, что епископские права никогда не отменялись полностью и безоговорочно; тем не менее они были сведены к _минимуму_, и университеты практически обрели независимость. И это изменение, которое мы наблюдаем, было ещё более значительным
по той причине, что с появлением университетов мы стали жить в
исчезновение епископских семинарий. «Институт семинарий, — говорит Тайнер, — исчез по всему христианскому миру после XII века». Университеты стали главными центрами
обучения, как светского, так и духовного, и, хотя соборные школы
продолжали существовать, их ученики в раннем возрасте переходили
в другие учебные заведения, чтобы завершить образование в области теологии
и канонического права в Париже, Оксфорде и Болонье, в то время как
сами соборные школы во многих случаях были поглощены новыми
университетами, ядром которых они являлись. Епископы, не
сумевшие остановить этот процесс, были вынуждены
уступить ему и наблюдать за тем, как образование их духовенства переходит из-под их контроля в руки недавно созданных организаций, которые ревностно оспаривали их власть, которые часто были заражены неверной философией, которые поначалу не обеспечивали своих членов никакой духовной или нравственной дисциплиной и которые не обязательно носили церковный характер. Ведь что такое университет? «Он состоит из», — говорит автор «Analecta
Juris Pontificii[182] — совокупность школ, управляемых
группа врачей, которые распределяют между собой несколько направлений
обучения, которые в государственных школах объединены под руководством
одного учителя». «Университет, — говорит Кревье, — это группа, состоящая из
преподавателей и учеников». И автор в первую очередь
Далее цитируемый автор рассуждает о том, было ли возможно или желательно, чтобы университеты установили коллегиальную дисциплину, как в древних школах, с целью защиты благочестия и нравственности студентов, и приходит к выводу, что такая попытка была бы химерой. Университеты, по его словам, были предназначены для
как светские, так и духовные лица, и поэтому было бы неуместно, если бы в них применялись правила духовных школ. Но, по крайней мере, очевидно, что в образовании духовенства произошла грандиозная и пагубная революция, когда молодых священнослужителей обучали в академиях, где такие правила открыто не применялись. Разница заключалась в том, что в прежние времена они принимали в свои семинарии светских студентов, и тогда образование мирян носило церковный характер. Теперь мир принимал священнослужителей в свои академии, и образование будущих
духовенство Европы неизбежно в определённом смысле стало светским.
 Это ни в коем случае не означает, что университеты были обесценены или
представлены в невыгодном свете. Они ничего не потеряют, если их будут представлять такими, какие они есть на самом деле, — научными академиями, школами светского образования, научными сообществами, в которых присуждаются учёные степени за интеллектуальные достижения в гуманитарных науках и в которых человек приобретает знания, утончённость и всё, что может помочь ему занять своё место в обществе и пользоваться уважением. И всё же,
это не делает их заменой церковным семинариям.
 Они, несомненно, могут быть использованы на службе религии, и часто так и использовались: они были учреждены и поощрялись папскими буллами, а в ряде случаев были основаны с прямой целью служить оплотом против распространения ереси.  Тем не менее очевидно, что университеты как места обучения духовенства находились в невыгодном положении. Они не могли
дать молодым священнослужителям такое воспитание в церковном духе
которыми они до сих пор пользовались. Даже если допустить, что создание колледжей давало студентам преимущества обычной жизни,
это не могло обеспечить им бдительную защиту со стороны епископа.
 Та тесная и отеческая связь, которая установилась между главным
пастором и его будущим духовенством, была полностью утрачена, за исключением тех случаев, когда пагубным последствиям системы противостояли личные усилия епископа. И здесь, к счастью, некоторые
привычки феодального общества пришли ему на помощь и позволили
В огромном хозяйстве, которое в то время содержал каждый лорд, будь то духовный или светский, было несколько молодых клерков, которые после окончания учёбы в университете переходили под непосредственное управление своего епископа и получали своего рода церковное образование.

Флери говорит об этом обычае как о распространённом во всей Церкви в Средние века и утверждает, что каждый епископ уделял особое внимание обучению своего духовенства, особенно тех молодых священнослужителей, которые постоянно находились при нём и служили ему в качестве
чтецы или секретари, разносившие его письма и передававшие его
приказы. Однако эти епископские дома не могли выполнять
работу семинарии, а тем более не могли отменить работу университета
в душах тех, кто в течение многих лет подвергался его социальному и интеллектуальному воспитанию. Идея семинарии,
епископской или монашеской школы, прежде всего, заключается в
сохранении; она принимает душу в свежести юности и
огораживает терниями сад, который должен быть посвящён
Богу. Но согласно средневековой университетской системе, юноша начинал
Он учился в Оксфорде или Париже в возрасте двенадцати или четырнадцати лет и редко проводил меньше девяти, а иногда и двенадцати лет в местных или иностранных академиях, так что все его самые впечатлительные годы прошли среди светских сокурсников, что открыло перед ним поток бедствий, на которые едва ли нужно указывать.
Распущенные нравы, царившие, в частности, в итальянских университетах, которые, возможно, были самыми посещаемыми после парижских, изображались сменявшими друг друга понтификами как своего рода моральное
заразительность. Во многих преобладал философский скептицизм,
ещё более пагубный. Ложные мнения подкреплялись
примером и красноречием выдающихся учёных и великих интеллектуалов,
и мало кто мог войти в такую атмосферу и подвергнуться такому
влиянию, не потеряв хотя бы часть веры.
Привычка к тратам, ставшая модной среди состоятельных студентов,
привела к тому, что бедность, древний и почётный знак отличия учёного,
стала вызывать презрение и поощрять стремление к должностям и бенефициям.
Сама по себе преподавательская деятельность утратила часть своего древнего благородства, когда
стала средством удовлетворения алчности и амбиций, ибо, надо
признать, в Париже или Болонье было мало Вольфгангов.
И поскольку алчность и чувственность стали преобладающими пороками тех, из чьих рядов должно было формироваться будущее духовенство, неудивительно, что два столетия, последовавшие за расцветом этих блестящих и очаровательных академий, были наполнены жалобами на клерикальную коррупцию; что соль земли утратила свой вкус.
и что накапливались злоупотребления, которые громко взывали о реформе?

Но помимо всего этого у университетов был свой собственный дух.
В большинстве случаев они были творениями государства и выдавали своё происхождение принципами, которые отстаивали. В дальнейшем мы ещё раз обратимся к роли, которую сыграл Парижский университет во время борьбы между Филиппом Красивым и Бонифацием VIII. Этот понтифик
был щедр на милости к французским школам и сделал для расширения их привилегий больше, чем любой из его предшественников. Однако по приказу короны парижские врачи без колебаний
дайте их санкцию на чудовищные обвинения, с помощью которых Филипп стремился
очернить репутацию человека, которого он решил уничтожить.
Они подтвердили истинность обвинений, выдвинутых по указанию короля
, представляя Суверенного понтифика как имеющего фамильяра
демона и как богохульствующего доктрину реального Присутствия. Кревье
говорит, что нельзя не улыбнуться этим статьям, которые, как известно, были
лишены тени обоснования и в которые ни на минуту не поверил ни один человек, которые
их подписали. Тем не менее, добавляет он, университет
Париж присоединился к этому акту, и его примеру последовала Тулуза, _потому что они сочли нужным поддержать власть короны_. Его собственные комментарии к этим фактам не менее поразительны, чем сами факты. «Это был важный шаг, — говорит он, — и университет постоянно придерживался этой
_разумной_ доктрины и считал своей величайшей славой то, что, будучи обязанным всеми своими привилегиями власти пап, он никогда не стремился расширить эту власть за пределы разумного, а, напротив, всегда
был бичом богословов и канонистов, льстивших римскому двору».[183] В предисловии к своей работе он излагает эту _разумную доктрину_ университета в очень простых выражениях, которые мы рекомендуем внимательно изучить читателю, поскольку они указывают на неизбежную предвзятость государственных учреждений. «Парижский университет тесно связан с государством, частью которого он является. Он находит в государственной власти ту защиту, в которой нуждается, и выполняет все свои обязанности по отношению к государству, изо всех сил стараясь пробудить в своих учениках гражданские чувства
и французы. Это одна из главных особенностей, я бы сказал,
особенная слава нашего университета. Его главная цель — Бог и
религия. Но он знает, что Сам Бог велит нам считать
первыми обязанностями те, которые относятся к нашей стране и нашему
монарху, который объединяет в себе все права нации. Отсюда
то просвещенное и смелое рвение, которое всегда вдохновляло Парижский
университет на защиту наших драгоценных принципов независимости
короны, разделения двух властей,
законные права главы церкви и соответствующие права самой церкви, _в отличие от её главы_. У этих принципов, столь важных для спокойствия церкви и государства, всегда были противники, и наш университет разделяет с парламентом славу того, что всегда верно их отстаивал».

 Эти слова были написаны в начале правления Людовика XVI.
Кто может сожалеть о том, что учреждение, характер которого так
описан одним из его собственных профессоров, было обречено на
вымирание посреди той бури, которая разрушила и государство, и
монархия, и преподала ужасный урок о том, как мало стабильности можно ожидать от любой гражданской власти, которая стремится опираться на «драгоценные принципы» государственного превосходства? Однако этот дух был присущ не только Парижскому университету; его доктора, возможно, выражали его с особой смелостью и точностью, но он был присущ почти всем академиям-сестрам, о чём свидетельствует участие европейских университетов в борьбе между Генрихом VIII и Святым Престолом, а также активная поддержка, которую он получил от них
профессора. И нет никаких сомнений в том, что это во многом объясняется чрезмерным преобладанием изучения римского права, которое сделало популярным некий цезаризм в политике, который в конечном итоге оказался столь же разрушительным для гражданской, как и для религиозной, свободы.

  До сих пор наши наблюдения касались университетов во все периоды их существования. Но в начале XIII века существовали некоторые опасности, характерные для того времени. Новые академии
угрожали оказаться не менее враждебными чистоте доктрины, чем
к чистоте нравов. Объединения школ, учреждённые королевскими хартиями, не являются назначенными хранителями веры, и докторам и профессорам теологии не было обещано непогрешимости. Монашеские учёные по большей части были защищены от ошибок своим почтением к традициям и тем фактом, что они естественным образом постигали истину скорее сердцем, чем разумом. Но новые схоласты рассматривали его с точки зрения метафизики Аристотеля и, более того,
Аристотель таким, каким его представили арабские переводчики, которые добавили к
ошибкам языческих философов свою собственную пантеистическую систему.
Во главе их был Аверроуз, сын арабского врача,
религию которого было бы трудно определить, поскольку он одинаково насмехался
над христианством, иудаизмом и магометанством. Его комментарии по поводу
Аристотель пользовался таким уважением у свободомыслящих студентов того времени,
что они обычно называли его «Комментатором». Его
великое учение утверждало, что всё человечество обладает
один общий разум. Все после смерти должны были соединиться с тем, что современные немцы назвали бы _Высшей душой_, и, следовательно, догмат о вознаграждении и наказании в соответствии с индивидуальными заслугами отпал, и не было никакой разницы между святым и грешником — между Святым Петром и Магометом. Эти доктрины распространялись странствующими менестрелями и поддерживались имперскими учёными. Фридрих II.
Он принимал при своём дворе двух сыновей Аверроэса, чьи религиозные взгляды в основном совпадали с его собственными. Он покровительствовал арабским учёным, отчасти из любви к естественным наукам, которые
они культивировали, отчасти из сочувствия к их скептической
философии; и его поддержка помогла задать моду. Вскоре новая
философия связалась с теми манихейскими доктринами, яд которых
всегда таился где-то в глубине. Были созданы тайные общества, члены которых были связаны клятвами и
находились в большинстве крупных университетов. Булей рассказывает
нам, что существовала организация, распространявшая их взгляды среди
людей с помощью агентов, переодетых торговцами. Новый перевод
«Метафизика» Аристотеля появилась в 1167 году, и, по словам Кревье, «умы людей были полностью ею поглощены». Многие впали в открытое неверие, и он рассказывает известную историю о Симоне из Турне, который, объяснив все религиозные доктрины под громкие аплодисменты, богохульно похвастался, что ему так же легко опровергнуть, как и доказать существование Бога. Он предложил сделать это на следующий день, но в разгар своей нечестивой речи был поражён апоплексическим ударом, и это событие было расценено как проявление Божественного гнева.

Другой парижский профессор, Амаури де Бен, был регентом искусств примерно в то же время, что и Симон. О нём говорили, что он был склонен к необычным мнениям и имел свой собственный взгляд на большинство предметов, но при его жизни никто не подозревал его в правде. Однако после его смерти были сделаны поразительные открытия. Выяснилось, что он был главой одной из альбигойских сект, которые сохраняли название христианства, отвергая все его догмы. Учение о таинствах было отвергнуто; посвящённым была объявлена новая
религия как дело Духа,
которое должно было заменить то, что было привнесено Сыном;
и это второе евангелие было связано с отвратительной безнравственностью.
 Всё это осторожно распространялось среди учеников, связанных клятвой хранить
тайну.  Расследование показало, что большинство парижских профессоров были заражены этим ядом, и
университет был вынужден ограничить число своих докторов богословия восемью. На созванном в Париже в 1210 году соборе было принято
решение ударить по злу в корне, запретив изучение философии Аристотеля в школах. В результате
В 1231 году Григорий IX издал указ, запрещающий чтение «Физики» и «Метафизики» Аристотеля.
IX. сделал запрет менее абсолютным, но до конца века
возврат к старым беспорядкам снова сделал необходимым
осуждение целой системы языческих заблуждений, которой
обучали парижские мастера[184]. «Даже те, кто не доводил злоупотребления до таких крайностей, — говорит Кревье, — по крайней мере частично изменили чистоту христианской догмы, интерпретируя её в соответствии с принципами Аристотеля, а не отцов церкви». И именно это
Это побудило Григория IX, истинного друга античной науки,
выпустить буллу против парижских профессоров, обвинив их
в самонадеянном высокомерии и запретив им смешивать свои
философские взгляды с истинами откровения.

Однако подобных указов было недостаточно, чтобы искоренить зло.
Интеллект Европы, вливаясь в эти академии,
дрожал на грани неверности, и пока философские школы
находились в руках врага, было тщетно ожидать, что ошибки
можно будет искоренить простым авторитетным заявлением. Какая же тогда сила была в
Кто мог бы выступить в защиту христианской догмы? Где найти
защитников, которые могли бы встретиться с учителями заблуждений на
их собственной территории и победить их их же оружием? Монашеские
ордена всегда были опорой Церкви в таких кризисных ситуациях, но в
данном случае их положение, казалось, не позволяло им принять
активное участие в борьбе. Хотя они начали использовать университеты для обучения своих молодых членов, многие считали, что это ослабляет их власть, и в целом относились к этому предвзято
Эта практика преобладала среди самих монахов. Конечно, им никогда бы не позволили претендовать на профессорскую кафедру, но было ясно, что битва будет вестись на арене школ. Казалось, что требовалось нечто, в чём дух школ и монастырей сочетался бы; в чём вся наука одного была бы объединена со всей неземной самоотдачей другого. В Церкви, казалось, назрел
необходимость в новом институте, и в тот момент, когда он понадобился, он появился.
Божественный Домоправитель, извлекая из Своей сокровищницы как новое, так и старое, в Своём провидении приготовил щит, который должен был отразить оружие новой схоластики от тех, кто им владел; христианизировать школы и поставить философию на службу вере. И эта гигантская работа должна была быть выполнена не просто врачами, а людьми, которые были не просто врачами, но святыми. Но о них и об их победах мы должны рассказать
в отдельной главе.




 _ГЛАВА XIV._

 ДОМИНИКАНЦЫ И УНИВЕРСИТЕТЫ.

 1215-1300 гг. н. э.


 В том же году, когда Роберт де Курсон опубликовал Парижский
 статут, город Тулуза был очарован лекциями некоего профессора теологии по имени
 Александр, которого очень уважали на юге Франции. Однажды осенним днём 1215 года, встав очень рано, чтобы продолжить занятия, он заснулОн сидел в кресле, и ему приснился сон. Ему показалось, что перед ним появились семь звёзд, сначала маленьких, но постепенно увеличивающихся в размерах и в конце концов озаривших своим сиянием весь мир. Проснувшись, он обнаружил, что настал час открыть его школу, и поспешил туда. Когда он вошёл, семеро мужчин представились ему и сообщили, что собираются проповедовать в окрестностях Тулузы и хотели бы перед этим послушать его лекции. Они были одеты в обычную одежду каноников-регулярцев Святого.
Августин, а именно, в белой саржевой тунике, покрытой льняной рясой,
а поверх неё — чёрной мантией; и во главе их был тот, на чьем
лбу учитель, казалось, узнал звёздное сияние, которое он видел в своём последнем видении: это были Доминик Гусман, настоятель Пруиля и каноник Осмы, и его первые шесть последователей.

Орден проповедников в то время только что был основан, но ещё до того, как его святой патриарх составил устав и получил апостольское подтверждение, он направил его первые шаги в сторону школ. Институт, план которого он разработал, был
Орден был создан специально для целей обучения и проповедования, и, следовательно, культура священной науки с самого начала его существования была одной из его основных и важнейших обязанностей. Поэтому, основав в Тулузе свою общину, чтобы его последователи могли продолжать обучение под руководством Александра, святой Доминик поспешил в Рим, чтобы изложить свои планы Папе Иннокентию III, который в то время председательствовал на Четвёртом Латеранском соборе. Отцы того Собора уже официально признали, что величайшим злом того времени, которое требовало
устранения, была нехватка здравого религиозного наставления среди
народ и богословская наука среди духовенства. И указ
был принят направляя епископов в каждой епархии, чтобы выбрать
человек способен проповедовать и наставлять людей, которые были
на работу в этот офис, и требуя, чтобы наверняка узнал
мужчины должны назначаться во всех храмах, будь то собор или
монашка, чтобы помочь епископов в проповеди Слова Божия и
преподавания Таинств. Таким образом, Латеранские отцы набросали план ордена,
занимающегося преподаванием и проповедничеством, ещё до того, как его основатель представил Папе Римскому окончательный вариант.
Поэтому неудивительно, что он был с готовностью одобрен; казалось, что он был создан Богом для удовлетворения потребности в тот самый момент, когда эта потребность была отчётливо осознана. И как бы в знак того, что с первого момента своего официального существования орден проповедников был создан специально для обучения и развития священной науки, Гонорий III, утверждая устав в следующем году, даровал святому Доминику должность магистра Священного дворца, которую можно кратко определить как должность
Теолог Папы Римского. Эта должность стала наследственной в Ордене и
позволяла сыновьям святого Доминика быть избранными теологами
Церкви.

 Чтобы составить правильное представление о заботе святого основателя и
тех, кто сразу же после него стал его преемником, об установлении совершенной системы обучения, мы должны обратиться к Уставу Ордена. На первом генеральном капитуле, состоявшемся в Болонье в 1220 году под председательством самого святого, было принято постановление, гласящее, что, поскольку главной целью ордена является проповедь, братья
должны больше заниматься книгами и учебой, чем
пением Респонсориев и антифонов, при условии, однако, что
неусыпно внимать молитве.[185] И в других местах стремление к
священное обучение объявляется “наиболее соответствующим замыслу
Ордена”, как потому, что Орден исповедует созерцательную жизнь,
и изучение священных вещей необходимо для достижения этой цели, так и потому, что
он также предназначен для обучения других Божественному знанию, которое
его участники приобрели путем обучения.[186] Таким образом, школы были
в каждом монастыре, под руководством магистра наук, которые
отличались от старых монастырских школ тем, что предназначались исключительно
для подготовки священнослужителей, а не для обучения искусству.
Изучение искусства не было полностью запрещено, но оно должно было
проводиться с ограничениями, и светским наукам не должно было уделяться
слишком много времени.[187] Однако требовалось, чтобы во всех монастырях братья изучали языки соседних стран[188], и в начале XIV века
также было предписано изучение греческого, иврита и арабского языков.
Еще позже, в 1553 году, было предписано, чтобы во всех монастырях, где
были младшие братья, был назначен лектор, который должен был
обучать их грамматике и искусствам в соответствии с их способностями. Но
исследования, которые в основном предусматривались правилом, были исследованиями философии и
теологии. Три года должны были быть посвящены изучению философии,
до начала богословского курса. Продолжительность времени,
посвящённого богословским исследованиям, можно определить по правилу, которое
предписывалось, чтобы в каждом из главных учебных заведений был ректор, определённое число бакалавров и лекторов, а также магистр наук; но никто не мог быть назначен ректором, пока не преподавал теологию в течение двенадцати лет, а бакалавр или лектор — в течение десяти лет; и все они должны были провести по меньшей мере пять публичных диспутов в школах перед собравшимися докторами и учёными. Более того, прежде чем кто-либо мог представить себя на
экзамен, необходимый для получения степени магистра,
необходимо было пройти курс гуманитарных наук и ещё четыре года изучать теологию.[189]

 В течение года религиозного испытания, предшествовавшего принятию сана,
послушники должны были заниматься исключительно изучением своего устава и обязанностей своего сана, а также упражняться в пении церковных служб и изучении церемоний ордена. В это время им не разрешалось заниматься какими-либо другими науками, кроме изучения языков. После того, как они выбрали профессию,
начался их академический курс, во время которого каждое учреждение
предоставить им возможность изучать философию и теологию. У них должны были быть подходящие комнаты, в которых они могли бы читать, писать и даже сидеть по ночам при свете. Должно было быть какое-то место, где магистр мог бы собирать их, чтобы задавать вопросы и обсуждать их, соблюдая порядок и вежливость. Каждому студенту должны были выдать три книги: Библию, экземпляр «Сентенций» и книгу по истории.[190] Обучение начиналось с курса философии, затем
объяснялись Священные Писания, и никто не мог быть отправлен в _Studium
Генерале, дом общих занятий, до тех пор, пока он не проведёт хотя бы один год под руководством профессора Священного Писания. После этого следовало объяснение «Сентенций», которые были богословским учебником, пока на их место не пришли труды святого Фомы. В школах лекторам запрещалось пользоваться какими-либо рукописями; у них мог быть текст Аристотеля и «Сентенций», но не глоссарий. Ученики могли делать записи, если хотели,
и если у них была такая возможность, хотя, поскольку они сидели на тюках
соломы или в лучшем случае на скамейках без парт, это не всегда было возможно
легко. Большинство довольствовалось тем, что полагалось на свою память и помогало ей
повторять урок учителя.
 Занятия проводились каждый день, а еженедельные и ежегодные экзамены
были обязательными. Сначала был только один Generale_ _Studium, что
а именно, Сент-Джеймс-женский монастырь в Париже, но в 1248 году четыре человека были
создано в Кельне, Оксфорд, Монпелье и Болоньи, в все
где студенты смогли взять тот же степени, как в Париже.
Количество этих домов был после этого сильно расплодились, один
для каждой провинции. Некоторые ученые замечательных
Способные студенты отбирались начальством и направлялись в эти дома.
 Из _Studium Generale_ студенты переходили в какой-нибудь университет, если только, как это часто случалось, сам дом не был присоединён к университету, как в Париже и Болонье. Порядок, соблюдавшийся в Париже при получении степени доктора, описан Флери в его «Пятом рассуждении» и был следующим. Тот, кто был назван
_Бакалавр_ по решению ордена или капитула начал с
объяснения предложений в школе какого-то врача, чтобы заполнить пробел
В конце года настоятель монастыря вместе с другими преподавателями представил его канцлеру Парижской церкви и под присягой подтвердил, что, по их мнению, он достоин получить лицензию на открытие собственной школы и преподавание в качестве врача. После прохождения определённых экзаменов он преподавал второй год в своей школе, а на третий год ему разрешили взять под своё руководство бакалавра, которого в конце этого года он представил для получения лицензии. Таким образом, курс лечения у врача длился три года, и никто
Доктором богословия или магистром священного богословия мог быть
человек, который не преподавал публично.[191] Однако братья-проповедники
преподавали не только с кафедры или профессорского кресла. Их целью было привить людям знание и любовь к истине, защитить их от ереси, наполнив их духом Церкви, тем духом, который находит выражение не только в её вероучениях, но и в литургии и священных обрядах. В наши дни мы привыкли
идея о том, что учебные заведения, основанные с целью преподавания,
должны в обязательном порядке отказываться от чего-то монашеского. Долгие службы, торжественные церемонии, аскезы и ритуальные обряды,
которые занимают столь значительную часть монастырской жизни,
как считается, трудно, если не невозможно, связать с активной деятельностью апостолов. Но в XIII веке люди всё ещё были глубоко проникнуты литургическим духом, который одушевлял Церковь в прежние времена; считалось, что никакие слова не могут быть настолько
чтобы передать её учение как своё собственное, и не только словами, но и действиями,
точным исполнением её прекрасных обрядов, знакомых глазу и сердцу верующего; её богослужением, её музыкой, красотой её святилища и безмолвным красноречием её священного искусства. Таким образом, всё это было принято доминиканским уставом и использовалось как инструменты народного просвещения, и, вероятно, братья-доминиканцы дорожили теми привилегиями, которые открывали их церкви для народа и побуждали его участвовать в их публичных богослужениях.
почти наравне с теми, кто обеспечил им свободное владение
профессорской кафедрой.

 О том, насколько хорошо новый орден был приспособлен для удовлетворения
интеллектуальных потребностей того времени, свидетельствует тот факт, что в
первый период своего существования он в основном набирался из числа
студентов и профессоров университетов. Среди имён, фигурирующих в его ранних анналах, —
блаженный Реджинальд Орлеанский и святой
Пётр Мученик, Иордан Саксонский и его друг Генрих Кёльнский,
англичанин Джон из Сент-Джайлса и парижанин Венсан из Бове,
три Болоньезе врачи Роланд, Конрад, и монета, кардинал Хью
де Сент-Шер, и его ученик Блаженный Гумберт, с испанского
канонист Святой Раймунд Pennafort, были сделаны из этого класса.

Главное распространение Ордена, особенно среди студентов
Парижа и Болоньи, произошло под руководством Блаженного
Джордана, который обладал замечательным даром вызывать к себе привязанность
и доверие молодежи. Его влияние, естественно, наиболее сильно ощущалось среди его соотечественников. Кёльнский монастырь
Он уже был основан его старым сокурсником и закадычным другом
Генрихом Утрехтским, а его тёзка Генрих Немецкий, который начал свою жизнь как студент, затем принял крест и, наконец, облачившись в монашескую рясу, стал его первым профессором теологии. И в 1230 году туда прибыл молодой шваб Альберт Лауингенский, которого привлёк в орден Б. Иордан, когда он учился в
Падуе. Альберт в студенческие годы отличался любовью к классической литературе и восторженным восхищением
Аристотеля; и уже тогда проявлял необычайный интерес к тем физическим наукам, которые впоследствии так глубоко изучил.
 Он исследовал различные природные явления, такие как землетрясения,
мефитические испарения, поднимающиеся из давно закрытого колодца, и некоторые любопытные
отметины на мраморной глыбе, которые он объяснил так, что это
свидетельствует о знакомстве с некоторыми химическими теориями современной
геологии. [192] После окончания богословского курса в Болонье
он был назначен на вакантную должность профессора в Кёльне,
где он в течение нескольких лет преподавал богословие и гуманитарные науки, а также читал лекции в Хильдесхайме, Страсбурге, Фрибурге и Ратисбоне, в последнем из которых до сих пор существует старый зал, носящий название «Школа Альберта». Преобразованный в часовню одним из его последователей и горячих поклонников, он, можно предположить, сохранил ту же форму и планировку, что и пять веков назад. Вдоль стен расположены старинные деревянные скамьи для слушателей, а в центре стены стоит дубовый стул.
скорее кафедра, покрытая резьбой более позднего времени, изображающей
святого Винсента Феррера, читающего лекцию, и послушника,
внимательно слушающего. Кафедра имеет двойную конструкцию,
состоящую из двух сидений, на одном из которых сидел учитель,
а на другом — бакалавр, который объяснял ему Книгу сентенций.
Вокруг расположены тексты из Священного Писания, удачно подобранные,
чтобы напомнить студенту, с каким духом он должен заниматься изучением
священных текстов. Любите знание Писаний, а не похоть плоти.
Кто умножает знания, умножает и труд. Добродетель и дисциплина, и
наука научают меня. Кто сотворил и научил, тот велик в
Царстве Небесном. Смотрите, чтобы кто-нибудь не прельстил вас философией,
согласно элементам мира, а не согласно Христу._

 В таком зале, как этот, мы можем представить себе Благословенного
Альберт Великий читал лекции в Кёльне в 1245 году, где он впервые
принял в число своих учеников того прославленного последователя, чья слава,
если и затмила его собственную, в то же время является его величайшим
достоянием. Мало кто из читателей не знаком со студентом
Жизнь святого Фомы Аквинского, его молчаливость, из-за которой он подвергался насмешкам своих товарищей, считавших молодого сицилийца скучным чужаком, и прозвище «тупой бык»; любезное сострадание, побудившее одного из его сокурсников предложить ему помощь в объяснении уроков учителя, а также скромность и смирение, с которыми этот величайший из христианских учёных скрывал свой могучий интеллект и, следуя инстинкту святых, радовался тому, что считается самым младшим среди своих братьев. Но настал день , который
Он должен был показать себя с лучшей стороны. Его заметки и ответы
на сложный вопрос, предложенный Альбертом из трудов святого
Дениса, попали в руки его учителя, который, прочитав их с удивлением и восторгом, приказал ему на следующий день принять участие в схоластическом диспуте. Святой Фома повиновался, и слушатели не знали, чему больше удивляться — его красноречию или эрудиции. Наконец Альберт, не в силах сдержать изумление, произнёс знаменитые слова: «Вы называете его тупым быком, но я скажу вам, что он
рёв будет слышен по всему миру». С того дня святой
Фома стал объектом его самой заботливой опеки; он выделил ему келью, примыкающую к его собственной, и когда в том же году он
переехал в Париж, чтобы в течение трёх лет руководить школой Святого Иакова,
а затем получить степень доктора, он взял с собой своего любимого ученика.

 Положение, которое в то время занимали францисканцы в Париже, требует
нескольких пояснений. В 1228 году драка в таверне, которая
закончилась позорным бунтом, привела к столкновению между
гражданские и академические власти; и беспристрастная суровость, с которой наказывались проступки студентов,
заставила всех преподавателей покинуть город и открыть свои школы в других местах. Эта ссора, которая грозила расколом всего университета,
длилась три года и была улажена только благодаря вмешательству Папы Римского. В отсутствие преподавателей архиепископ и канцлер Парижа
назначили одного из монахов-проповедников на одну из вакантных кафедр
богословия, а вскоре после этого учредили
Роланд из Кремоны и Иоанн из Сент-Джайлса были назначены первыми университетскими профессорами ордена.

 Когда магистры вернулись в Париж, они сделали вид, что считают это нарушением своих прав, и разгорелся жаркий спор, который продолжался с нарастающей яростью в течение сорока лет и достиг своего апогея, когда два святых впервые появились в парижских школах. Однако это не помешало Альберту получить
докторскую степень, а также славу первооткрывателя
каждой отрасли науки и знания всего, что должно было быть
известно.[193]

Едва истек трехлетний срок его докторской деятельности, когда его отозвали в
Кельн принял регентство над _Studium Generale_, недавно возведенным
в этом городе; и святой Фома сопровождал его, чтобы преподавать в качестве лиценциата
или бакалавра в школе, которая оказалась зародышем будущего
университет. Судя по всему, именно в этот период жизни Альберта было написано большинство его философских трудов. Они состоят в основном из его «Комментария к Аристотелю», в котором после сопоставления
с необычайной тщательностью он переводит различные труды этого автора, стремясь представить всю его философию в популярной и в то же время христианской форме; комментарий к «Сентенциям»;
другие комментарии к Евангелиям и трудам святого Дени, все из которых сохранились; а также благочестивый пересказ «Сентенций» в форме молитв, который был утерян.
Только его опубликованные работы занимают двадцать один том в переплёте, и, как
говорят, существует множество других трактатов в рукописном виде.
Флери, который с удовольствием говорит, что ничего не знает об этом писателе, кроме его трудов, очень плохо отзывается о труде, который он вложил в изучение естественных наук. Движение звёзд, строение Вселенной, природа растений, животных и минералов кажутся ему неподходящими предметами для исследования религиозного человека, и он намекает, что светские люди, которые оплачивали содержание таких студентов щедрой милостыней, ожидали, что они будут тратить своё время на более прибыльные занятия. Читателю не обязательно быть
Напомню, что Альберт не был одинок в том, что уделял внимание этим вопросам, и что научные труды нашего достопочтенного
Беды всегда считались одними из лучших его достижений как учёного. Но, кроме того, это, безусловно, узкий и нелиберальный взгляд — считать развитие науки чуждым целям религии. В то время, о котором мы сейчас говорим, как и в наше время, физическая наука, к сожалению, слишком часто становилась инструментом,
приносящим пользу делу неверности. В основном это было так,
если не исключительно, то в руках арабских философов, которые
в значительной степени опирались на физику Аристотеля.
Шлегель, в частности, считает, что необычайная популярность
Аристотеля в Средние века была вызвана не столько любовью
средневековых схоластов к его рационалистической философии,
сколько их влечением к каким-то великим и таинственным знаниям
о природе. Его работы, казалось, обещали открыть перед ними
те огромные интеллектуальные сокровища, которые были
предназначены для изучения в наше время, но о существовании которых они лишь смутно догадывались
полубессознательное состояние. Следовательно, учителя тринадцатого века
вряд ли могли оказать более эффективную услугу делу истины, чем
рассматривая эти предметы в соответствии с христианским методом и доказывая
, что вера и наука ни в каком смысле не противоречат друг другу.
Халлам делает вид, что скорбит о зле, причиненном Европе
заслугой, которую влияние Альберта придало изучению астрологии,
алхимии и магии. Однако автор «Космоса» выносит совсем другой вердикт о характере своих научных трудов, и наши читатели, вероятно, сочтут его более достойным
внимания. «Альберт Великий, — говорит он, — был столь же активен и влиятелен в продвижении изучения естественных наук и философии Аристотеля... Его работы содержат несколько чрезвычайно точных замечаний об органической структуре и физиологии растений. Одна из его работ под названием _Liber Cosmographicus de Natura
Locorum_ представляет собой своего рода физическую географию. Я нашёл в нём
рассуждения о зависимости температуры одновременно от
широты и высоты над уровнем моря, а также о влиянии различных углов
падения солнечных лучей на нагревание земли, которые меня заинтересовали
к моему удивлению».[194] Журден, ещё один современный критик, говорит: «Независимо от того, рассматриваем ли мы его как теолога или философа, Альберт, несомненно, был одним из самых выдающихся людей своего времени; я бы сказал, одним из самых замечательных гениев, которые появлялись в прошлые времена».

Возможно, вам будет интересно узнать о некоторых научных взглядах Альберта, которые показывают, насколько он был обязан своим проницательным наблюдениям за природными явлениями и насколько он опередил своё время. Он решил, что Млечный Путь — это не что иное, как огромное скопление звёзд,
но, естественно, предполагает, что они находятся на орбите, которая
получает солнечный свет. Фигуры, видимые на лунном диске,
по его словам, являются не отражениями морей и гор Земли, как
считалось до сих пор, а конфигурациями её собственной поверхности. Он
обращает внимание на утверждение Аристотеля о том, что лунные радуги
появляются только дважды в пятьдесят лет; «Я сам, — говорит он, —
наблюдал две за один год». Он кое-что говорит о преломлении солнечного луча, упоминает некоторые
кристаллы, обладающие способностью преломлять свет, и замечает, что ни один из
Древние и немногие из современных людей были знакомы со свойствами
зеркал. В своей десятой книге, в которой он перечисляет и описывает
все деревья, растения и травы, известные в его время, он замечает: «Всё,
что здесь изложено, является результатом нашего собственного опыта
или заимствовано у авторов, которые, как мы знаем, писали о том, что
подтвердил их личный опыт, ибо в таких вопросах только опыт может
дать уверенность». (_Experimentum solum certificat talibus._)
Такое выражение, которое могло бы выйти из-под пера Бэкона,
Это само по себе свидетельствует о выдающемся научном прогрессе и показывает, что средневековый монах шёл по пути, по которому так успешно движется современная натурфилософия. Он довольно быстро сбросил оковы, которые до сих пор связывали открытия, и не был рабом ни Плиния, ни Аристотеля.

Он считает выдумкой общепринятое представление, с которым соглашался Беда Достопочтенный, о том, что область Земли к югу от экватора была необитаемой, и считает, что от экватора до Южного полюса Земля была не только обитаемой, но и, по всей вероятности,
на самом деле обитаемы, за исключением полюсов, где, по его мнению, слишком холодно. Если там и есть какие-то животные, говорит он, то у них должна быть очень толстая кожа, защищающая их от сурового климата, и, вероятно, они _белого цвета_. Однако сила холода смягчается воздействием моря. Он описывает антиподы и страны, которые они образуют, и делит климат Земли на семь зон. Он с учёной снисходительностью улыбается простоте тех, кто считает, что люди, живущие в противоположном конце Земли, должны падать.
что может быть вызвано только полнейшим невежеством, «ибо, когда мы говорим о _нижнем_ полушарии, это следует понимать лишь относительно нас самих». Именно как географ Альберт в основном превосходит писателей своего времени. Принимая во внимание поразительное невежество, царившее в то время в этой области, поистине удивительно, что он правильно обозначил основные горные цепи Европы, реки, берущие начало в каждой из них, а также участки побережья, которые в более поздние времена были затоплены океаном, и острова, которые были
поднятые в результате вулканической активности над уровнем моря, замечая
изменения климата, вызванные горами, морями и лесами; и
различия между человеческими расами, которые он приписывает
влиянию стран, в которых они живут. Говоря о британцах
Острова, он намекает на общепринятое представление о том, что далеко в Западном океане существует ещё один отдалённый остров, называемый Тайле или Туле,
необитаемый из-за ужасного климата, но который, по его словам, возможно, ещё не был посещён человеком. Он был знаком с
сон растений, с периодическим раскрытием и закрытием цветков,
с уменьшением количества сока во время испарения с кутикулы листьев,
а также с влиянием расположения сосудистых пучков на углублениях листьев.[195] Его подробные наблюдения
за формами и разнообразием растений передают утончённое восприятие
красоты цветов. Он отличает звезду от колокольчика, говорит
нам, что красная роза станет белой, если подержать её над парами
серы, и делает несколько очень проницательных наблюдений на эту тему
о прорастании. Необычайная эрудиция и оригинальность этого трактата
вызвали у господина Мейера следующий комментарий: «Ни один ботаник, живший до Альберта, не может сравниться с ним, разве что
 Теофраст, с которым он не был знаком; и после него никто не изображал природу в таких живых красках и не изучал её так глубоко,
пока не появились Конрад, Геснер и Чезальпино. Итак, честь и хвала
человеку, который добился такого поразительного прогресса в науке о природе,
что за три столетия не нашлось никого, кто мог бы не то что превзойти его, но хотя бы сравняться с ним».

В «Трактате о животных», который особенно хвалит Журден,
девятнадцать книг представляют собой пересказ перевода Аристотеля, выполненного Майклом Скоттом,
но остальные семь книг принадлежат Альберту и, по словам Журдена,
образуют драгоценную связь между древней и современной наукой.
Не было ничего удивительного в том, что тот, кто так глубоко изучал природу и постиг так много её тайн, был признан своими изумлёнными современниками обязанным своим удивительным знаниям сверхъестественному источнику или что его механические приспособления[96]
его познания в области силы зеркал и создание зимнего сада, или оранжереи, где в праздник Богоявления в 1249 году он показал Вильгельму Голландскому, королю римлян, цветущие растения и плодовые деревья, должны были навлечь на него подозрения в колдовстве. Но, конечно, удивительно, что такие обвинения воспроизводятся современными критиками, которые, как можно было бы подумать, осудили бы саму веру в колдовство как средневековое суеверие. Тем более что Альберт посвящает немалую часть своих страниц разоблачению и
опровержение тех запрещенных искусств, которым он не позволит быть
причисленными к наукам, таким как геомантия, хиромантия и a
внушительный список других отраслей магии.

В течение того времени, когда Альберт занимался этими трудами, его повседневная жизнь
скорее могла показаться жизнью созерцателя
, чем студента, изучающего физику. “Я видел и знаю об одной
истине, ” говорит его ученик Томас из Кантимпре, “ что достопочтенный
Альберт, который в течение многих лет ежедневно читал лекции по теологии,
день и ночь проводил в молитве, ежедневно читал всю Псалтирь,
и в конце каждого урока и диспута предавался Божественному созерцанию». Его мастерство как учителя привлекло в Кёльн невероятное количество учеников, которых он не только вдохновлял своей любовью к науке, но и направлял в духовной жизни. Среди них были блаженный Амвросий Сиенский и Ульрих Энгельбрехт, который впоследствии стал епископом Германии и использовал полученные от своего учителя знания в области механики и науки при строительстве большого органа в Страсбургском соборе.

Но слава всех остальных учеников Альберта меркнет по сравнению с его собственной
до святого Фомы Аквинского, который привлекает наше внимание на этих страницах не столько как святой и богослов, сколько как ректор школ. С момента получения докторской степени и до дня своей смерти он постоянно занимался преподавательской деятельностью, как показывает очень краткий обзор его жизни. После четырёх лет преподавания в Кёльне его вызвали в Париж, чтобы он получил учёную степень. Хотя он был младше обычного возраста, ему тогда было всего двадцать пять, никто не возражал.
университет присвоил ему степень бакалавра, и он читал лекции в государственных школах. Но в конце года, когда он по праву должен был получить степень доктора, ссора, которая уже разгорелась между светскими и монашескими орденами, разгорелась с новой силой из-за клеветы Уильяма де Сент-Амура, и светские регенты продолжали отказывать монахам в праве занимать кафедры теологии. Спор в конце концов был передан в Рим.
Святой Фома был вызван туда и своей красноречивой защитой добился
осуждение книги Сен-Амура «Опасностям конца света», в которой религиозные ордена подверглись скандальным нападкам. Депутаты университета были обязаны не только подписать это осуждение, но и поклясться в присутствии кардиналов, что они будут принимать членов двух нищенствующих орденов, и особенно ордена Святого Бонавентуры и Святого
Томас, который до сих пор не мог получить докторскую степень.
 Публикация папской буллы и авторитет Сент-Луиса,
В конце концов этот досадный спор был улажен, но университетские власти, хотя и были вынуждены уступить, нашли способ выразить своё недовольство, постановив, что доминиканцы всегда должны занимать последнее место не только после светских регентов, но и после представителей всех других религиозных орденов. [197]

 23 октября 1257 года двум святым была присвоена степень доктора. Святой Фома, которому было нелегко преодолеть угрызения совести и который в конце концов подчинился приказам своего начальства, выбрал для своего «Деяний» следующий текст:
«Богословие», а не то, что могло бы показаться таковым без божественного вдохновения,
слова псалмопевца: «Ты орошаешь холмы с высоты Твоих горниц;
земля наполнится плодами дел Твоих»[198],
слова, которые он истолковал применительно к Иисусу Христу, который, как Глава
людей и ангелов, орошает небесные горы потоком Своих милостей и наполняет Церковь плодами Своих дел в
Таинствах, которые передают нам заслуги Его Страстей. Но, как отмечает
отец Круазе, это событие придало этому тексту характер
пророчества о его собственной будущей карьере.

Получив степень доктора, он, согласно обычаю, преподавал в своей собственной школе, имея под началом бакалавра, которым, по-видимому, был либо Аннибал Аннибали, его близкий друг, впоследствии ставший кардиналом, либо Пётр Тарантасио, впоследствии ставший папой Иннокентием V. Многие из его богословских трудов были написаны в то время, когда он преподавал в Париже, в том числе «Сумма против язычников», написанная по просьбе святого Раймона Пеннафорта.
Николас Марсильяк, один из его учеников, дал показания в процессе его канонизации, рассказав о его огромной любви к
Бедность, заявил он, заключалась в том, что, когда он писал эту работу, ему часто не хватало бумаги, чтобы её записать. Его милосердие и смирение были не менее примечательны, чем его отстранённость. На арене диспутов, где желание быть правым и стыд за то, что оказался неправым, способны вызвать сильные чувства и резкие слова, те, кто наблюдал за ним наиболее пристально, ни разу не видели, чтобы его спокойствие было нарушено[199]; он владел собой и своими страстями, его душа была кроткой и терпеливой.

 После смерти Александра IV в 1261 году его преемник Урбан IV
Святой Фома был вызван в Рим, где он продолжал выполнять те же функции, что и в Париже, и написал множество богословских трактатов. В этот период своей жизни он также посетил
Англию, где в 1263 году присутствовал в качестве судьи на Генеральном капитуле, проходившем в Блэкфрайерсе в Лондоне. Сразу по возвращении он был вызван в Орвието, где Урбан поручил ему составить устав для недавно учреждённого праздника Тела Христова. «Что в первую очередь поражает нас в этом уставе, — говорит Дом Герангер,[200] — так это грандиозность
схоластическая форма, которую он представляет. Каждое из песнопений на утрене
состоит из двух предложений, одно из которых взято из Ветхого, а другое
— из Нового Завета, которые таким образом объединяются, чтобы
свидетельствовать о великой тайне, являющейся предметом праздника.
Эта идея, в которой есть что-то поистине великое, была неизвестна святому
Григорию и другим авторам древней литургии. Но святой Фома
обладал талантом не только богослова, но и поэта. В своей прозе «Lauda Sion», как отмечает тот же автор, он нашёл способ
объединить схоластическую точность с поэзией и даже с рифмой. Ибо, —
добавляет он, — «всякое чувство порядка неизбежно приводит к гармонии, и, следовательно, святой Фома, самый совершенный схоласт XIII века, является самым возвышенным поэтом того времени».
Примерно в то же время он, по-видимому, написал свой трактат «О единстве разума», направленный против ошибок Аверроэса; по крайней мере, известно, что он был написан во время понтификата Урбана IV,
который умер в 1264 году.

Сменивший его Климент IV проявил себя не менее здравомыслящим
о заслугах великого доктора, чем его предшественник.
 Он хотел возвести его в сан архиепископа Неаполя и даже издал буллу, дарующую ему это достоинство, но молитва святого побудила его отменить её, так как он не хотел, упорствуя в своём замысле, причинять боль столь дорогому ему человеку. Таким образом, святого Фому оставили в покое, и он воспользовался свободой, чтобы приступить к своему великому труду «Сумма теологии», о котором Иоанн XXII. Сообщается, что он сказал: если бы автор не сотворил никакого другого чуда, можно было бы считать, что он сотворил столько чудес, сколько было статей в
книга. Толомео из Лукки говорит, что она была начата в 1265 году,
и что святой посвятил ей оставшиеся девять лет своей жизни, в течение которых, однако, он не переставал проповедовать и преподавать публично в Риме, Болонье и Неаполе. В Болонье, в частности, его лекции вызвали своего рода возрождение образования в этом городе и привлекли туда множество иностранцев. Он оставался там в течение трёх лет, по истечении которых его вызвали в
Париж на Генеральную капитуляцию его ордена, и, по словам Эшара, он снова стал профессором в этом университете.
которую он заполнял в течение двух лет. По возвращении в Болонью в 1271 году
публикация второй части его «Суммы» вызвала такой ажиотаж, что все университеты Европы спорили о том, кто получит его в своё распоряжение. Предпочтение было отдано Неаполю, и святой отправился туда, проезжая по пути через Рим, где он начал третью часть своей «Суммы» и читал публичные лекции в соответствии со своей привычкой. Один современный писатель, которого цитируют болландисты, утверждает, что, объясняя тайну Святой Троицы,
Восковая свеча, которую он держал в пальцах, сгорела и обожгла их, но он не почувствовал боли, настолько он был поглощён величием своего предмета.

В Неаполе он обнаружил, что всё совсем не так, как было, когда он учился там в юности в гибеллинском университете Фридриха II. Правление и род этого императора
прошли, как сон, и королевство Обеих Сицилий теперь принадлежало
Карлу Анжуйскому, брату святого Людовика и верному защитнику
прав Святого Престола. Он считал его одним из
слава его правления привлекла в его столицу величайшего врача
Церкви; и надпись, выгравированную на мраморе, еще долго можно было увидеть
у входа в школу Доминиканского монастыря в
Неаполь, предлагая посетителю, прежде чем войти, поклониться
кафедре, с которой святой Фома обучал бесконечное количество учеников,
Король Карл I. добившись этого счастья для своего королевства и
назначается унция золота в месяц для поддержки указанного врача
. В течение полутора лет, которые он провёл в Неаполе, святой
Фома продолжал заниматься своими обычными делами; только в течение трёх последних
В последние месяцы своей жизни он отложил перо и перестал писать или диктовать.

 Казалось, он осознавал приближение конца, к которому Бог готовил его удивительными откровениями. Часто он пребывал в экстазе у алтаря, и на вопросы о том, что с ним происходит, он мог лишь ответить: «То, что мне было открыто, настолько велико, что всё, чему я до сих пор учил и писал, кажется мне ничтожным». Тем не менее, перед смертью он смог завершить
третью часть «Суммы», которую он оставил в том виде, в каком она дошла до нас
Он до сих пор владеет им, а кроме того, написал несколько других небольших трактатов. Как известно, на смертном одре он смилостивился над мольбами окружавших его монахов и согласился объяснить им Песнь Песней. Его предсмертные слова, как сообщают болландисты, драгоценны как последнее наставление величайшего из христианских учёных. Когда он увидел Святые Дары в руках священника, который собирался совершить над ним последнее причастие, он исповедал свою веру согласно
в привычной форме. Затем он добавил: «Я много писал и часто спорил о тайнах Твоего закона, о Боже мой! Ты знаешь, что я не хотел учить ничему, кроме того, чему научился у Тебя. Если то, что я написал, истинно, прими это как дань уважения Твоему бесконечному
Величеству; если это ложь, прости моё невежество. Я посвящаю Тебе всё, что когда-либо делал, и отдаю всё на непогрешимый суд Твоей
Святой Римской Церкви, в послушании которой я собираюсь покинуть этот мир».

 Из этого следует, что святой Фома был исключительно монахом.
профессор-схоласт, и анекдоты, оставленные нам его биографами,
доказывают, с какой искренней и неподдельной серьёзностью он посвящал себя
делу священного знания. Его поразительные умственные способности
сочетались с детской простотой характера, которую признавали все, кто писал о нём, и которая, как и чистота его учения, принесла ему звание Ангельского Доктора. В школах он был известен как самый добрый и милосердный, а также самый образованный из учителей; от него никогда не было слышно ни одного грубого слова
слетало с его уст, и самый юный из его учеников мог рассчитывать на то, что завладеет всем его вниманием. Он не думал ни о чём, кроме своих религиозных обязанностей и книг, и великолепие дворов Франции и Неаполя, где его принимали с таким почётом, не могло его ослепить. Сидя за столом
в Сен-Луи, он был поглощён убедительным спором с манихеями и совершенно забыл о присутствии короля; а в Неаполе его рассеянность, как у студента, была не менее заметна.
Когда кардинал-легат и архиепископ Капуи пришли навестить его, он спустился в монастырь, чтобы принять их, но по пути, обдумывая решение богословской проблемы, настолько погрузился в свои мысли, что к тому времени, как он добрался до монастыря, забыл и о деле, и о посетителях, которые позвали его, и стоял как во сне. Архиепископ, который раньше был его учеником, убедил кардинала оставить его в покое, пока он не придёт в себя, и заверил его, что эти размышления прекрасно понятны окружающим.
знакомый с его привычками.

Ф. Даниэль д’Агуста однажды попросил его рассказать, что, по его мнению, является величайшей благодатью, которую он когда-либо получал от Бога, за исключением, конечно, освящающей благодати. Поразмыслив несколько мгновений, он ответил: «Я думаю, что понял всё, что прочитал». Святой Антонин
говорит в своей «Жизни», что ему никогда не задавали вопросов, которые он не смог бы решить, и что он помнил всё, что когда-либо слышал, так что его разум был подобен огромной библиотеке. Он часто писал, одновременно диктуя другим секретарям на разные темы. Эрвео
Бритто, один из этих секретарей, заявил, что однажды
святой устал, закрыл глаза и, казалось, заснул
, но в этом состоянии он, тем не менее, продолжал диктовать
как и прежде.

На самом деле, есть немного святых, о повседневной жизни и привычках которых мы знаем
больше, чем о святом Фоме. Он знаком нам как один из нас. Кажется, мы видим, как он наслаждается своим обычным отдыхом, прогуливаясь взад-вперёд по монастырскому двору. Время от времени братья уводят его подышать свежим воздухом в саду, но он уверен в
Такие случаи можно было вскоре наблюдать в каком-нибудь отдалённом уголке, где он погружался в раздумья. Или мы видим, как он с довольным видом следует за братом-мирянином по рынкам Болоньи, который, не зная о звании нового гостя в монастыре, позвал его в качестве своего спутника в поисках и поручил ему нести сумку, которую тот весь день нёс на плече с невозмутимым добродушием. Его одежда всегда была самой бедной во всём монастыре, и его любовь к бедности была настолько велика, что, как нам говорят, он написал свою «Сумму против язычников»
старые письма и другие клочки бумаги. Он ел только раз в день,
и его полное безразличие к комфорту и удобствам, казалось,
свидетельствовало о том, что его услышали в его ежедневной молитве о
независимости: _Даруй мне, Господи, благородное сердце, которое
не будет подвержено земным страстям.И с этими простыми историями соседствуют другие, в которых он предстаёт перед нами в экстазе перед своим распятием, готовясь к ежедневной мессе с помощью покаяния, исповеди и размышлений и воздавая хвалу, смиренно служа другим, питая свою преданность милосердными поступками.
и поклялся никогда не допускать в свою душу ни единой мысли, которая не была бы обращена к Богу.[201]

 В предыдущей главе мы вкратце ознакомились с опустошением, которое
причинила та языческая философия, постепенно утвердившаяся в школах, и без знания которой невозможно оценить работу, проделанную святым Фомой. Профессора университетов XIII века относились к Аристотелю почти так же, как
мастера Карфагена, о которых святой Августин говорит, что
они говорили о категориях этого философа с насмешкой
преисполненный гордости, как будто совершил что-то божественное. Сместить систему, которая так прочно укоренилась в европейском сознании,
вероятно, было бы безнадёжным предприятием, и поэтому святой Фома
достиг своего триумфа другим путём. Он смирил гордую
Агарь, Разум, под рукой её госпожи, Веры, и представил
истины Откровения на языке философии. В пяти томах, которые он посвятил своим комментариям к Аристотелю, он очистил текст языческого философа от всего, что противоречило истинам христианства, а в своей «Сумме теологии» он использовал
Аристотелевская система рассуждений объединяла эти истины в одно обширное и гармоничное целое.[202] Он не только не принижал роль разума, но и отстаивал его права, доказывая, насколько тесен союз между верой и разумом, и изгоняя пантеистические мечты Аверроэса, определяя природу и возможности индивидуального интеллекта.

Арабский философ пытался объяснить существование
универсальных идей, одинаковых для всех умов, гипотезой о том, что
человечество обладает одним общим интеллектом и что их идеи
следовательно, творение не многих интеллектов, а одного. Его точку зрения
разделяли многие схоласты, и они доводили её до крайних
последствий, так что нередко можно было услышать, как утверждалось,
что после смерти все души сливаются в одну, и, таким образом,
различие между наградами и наказаниями становится невозможным.

 «Святой Фома сражался с новой скептической школой их же оружием;
Вместе с концептуалистами он признавал аксиому о том, что разум является
создателем своих собственных объектов:[203] своими собственными силами он формирует
представления о внешних вещах; однако его представления не являются ложными
внешний мир, поскольку материя этих идей была привнесена извне органами чувств[204]. Таким образом, не было необходимости в том, чтобы предполагать такое единство разума, как считал Аверроэс, для того, чтобы придать объективную достоверность человеческому знанию. Разум каждого человека обладает собственными силами и является образом Вечной Мудрости, а его идеи — это тени архетипических идей Божественного разума, в соответствии с которыми был сотворён мир. Ограничивая свои возможности,
оно может сформировать представление о Боге, которое,
Хотя он слаб и несовершенен, он способен развиваться под
влиянием Церкви на земле и ещё более совершенным образом на небесах. Пантеизм Аверроэса был не чем иным, как извращением великой истины. Действительно, есть один Свет, «освещающий всякого человека, приходящего в мир», но разум каждого человека — это самостоятельная сущность со своими собственными силами и возможностями. Более того, Аверроэс полностью освободил разум от контроля совести; согласно ему и его ученикам, доктрины веры и выводы
причины были прямо противоположны друг другу; тем не менее,
оба могли существовать вместе в уме без необходимости приходить
к какому-либо заключению. Другими словами, они вообще ни во что не верили;
а истина заключалась всего лишь в словах. Поэтому святой Фома поставил перед собой задачу
поставить веру и разум в правильные отношения друг к другу.
Интеллект, по его словам, священный дар Божий, и не может быть
действительно противоречит истине.[205] В своей сфере он был совершенен,
но сфера веры была обширной системой, лежащей за пределами сферы
разум. Он не имел права высказываться по этому вопросу. Однако, будучи бессильным в качестве органа для обретения веры, он может служить для выражения доктрин откровения. Вера не исключает разум в большей степени, чем благодать исключает природу,[206] и божественные истины, проникая в человеческий разум, должны принимать форму человеческих идей и человеческих слов.
Поэтому святой Фома предположил, что великие истины откровения могут быть выражены в терминах разума, и что
вера могла быть систематизирована и представлена как единое целое. И
для этого он выбрал философию Аристотеля как наиболее научную классификацию идей человеческого разума».[207]

 Разум Европы, который быстро погружался в безверие,
наконец обрёл систему христианской философии, в которой аристотелевская диалектика использовалась для защиты католических догматов. «В «Сумме теологии» был представлен, —
говорит Озанам, — обширный синтез нравственных наук, в котором
Он раскрыл всё, что можно было узнать о Боге, о человеке и об их взаимоотношениях, — истинно католическую философию». Ценность такого дара в такое время была сразу же осознана, и учение святого Фомы было так быстро принято в школах его ордена, что всего через четыре года после его смерти мы находим постановление генерального капитула орденаИлану было предписано сурово наказать некоторых английских монахов за то, что они отошли от его учения и имели наглость подвергнуть сомнению некоторые из его утверждений. До конца столетия были изданы указы[208], прямо предписывающие всем братьям придерживаться учения, которому он учил, не допуская ни малейшего отклонения от него, и это ещё до его канонизации. Но не только его собственный орден принял
его учение и засвидетельствовал его положение как доктора
церкви. Тот самый Парижский университет, который в 1255 году отказался
В 1259 году он получил докторскую степень, согласился вынести на своё единоличное рассмотрение
глубоко интересующий теологов вопрос о таинствах, который тогда волновал
школы, а в 1274 году обратился с письмом к Генеральному капитулу ордена, в котором говорится
о потрясении, в которое повергло школы столицы известие о его смерти. Они не знают, где найти
достаточно благородные выражения, чтобы назвать его; он —
утренняя звезда, сияющее солнце, свет всей Церкви.
 Они напоминают Отцам, как страстно они желали иметь его
верните им их и умоляю, чтобы им хотя бы разрешили
забрать его прах. Через два года после его канонизации некоторые студенты, изучавшие
искусства, возродили некоторые философские заблуждения, опровергнутые
святым Фомой. Стефан, епископ Парижский, немедленно издал
письмо, осуждающее каждую статью, которая, казалось, затрагивала
«учение этого превосходнейшего доктора, блаженного Фомы», которого
он называет «великим светилом католической церкви, драгоценным
камнем священства, цветком докторов и ярким зеркалом Парижского
университета». Университеты Болоньи, Падуи, Неаполя,
Тулуза, Саламанка, Алькала и Лувен в разное время и разными способами
официально заявили о своей приверженности его доктрине, как и
также большое количество религиозных орденов, перечисленных Тороном
в его "Жизни святого".[209] И даже при жизни
святого, как замечает Эчард,[210] многочисленные ученики, которых он
обучал в своей школе, переносили его учение в университеты
Оксфорд, Кембридж, Болонья, Рим и Кельн, ибо так велик был
авторитет, которым пользовалось его имя, что они редко пользовались какими-либо
иными комментариями, кроме комментариев своего учителя.

Считается, что образ святого Фомы представляет собой идеальную модель христианского врача. Идеал такого персонажа был описан его собственным пером в комментарии к Евангелию от
 Матфея, где он напоминает читателю, что учёному недостаточно изучать религиозные истины, если он не приближается к Богу в своей жизни. Ибо Бог есть источник света, и если мы
приблизимся к Нему с верой и милосердием, то будем истинно просвещены, и
именно святой жизнью, а не хитроумными рассуждениями
Мы должны стремиться к познанию истины. Есть свет, который люди могут обрести с помощью учёбы, но его недостаточно, чтобы наполнить душу; и есть свет, который Бог изливает на тех, кто освящает учёбу молитвой, и это истинная мудрость, согласно словам Мудреца: «Я воззвал к Богу, и Он дал мне мудрость». Таким образом, совершенный Учитель, продолжает он, — это тот, чья жизнь, как и учение, — свет. Ему необходимы три вещи: стабильность, чтобы он никогда не отклонялся от истины; ясность,
чтобы он мог учить без двусмысленности; и чистота помыслов, чтобы он мог стремиться к славе Божьей, а не к своей собственной[211]. Жизнь и труды святого Фомы подтверждают его собственные слова. «Самый учёный из святых, — сказал кардинал Беарион, — он был также самым святым среди учёных». Он сам сформулировал руководящий принцип своей учёной карьеры в отрывке, который мы можем процитировать здесь для назидания всех учёных. Это происходит в его «Сумме
против язычников», где он пытается определить должность
истинного философа, и показывает, что, даже по мнению Аристотеля, единственная настоящая философия — это наука об истине. Но если нужно отстаивать истину, нужно опровергать заблуждения; следовательно, задача мудреца двояка: размышлять о божественных истинах и бороться со всеми заблуждениями, которые им противоречат. «Побуждаемый, таким образом, божественной милостью
взять на себя эту миссию, хотя она и выходит далеко за пределы моих возможностей,
я намерен, насколько это в моих силах, явить истину, исповедуемую католической верой, и устранить противоположное
ошибки; ибо, используя слова св. Хилари, я чувствую и убежден
что главный долг моей жизни, которым я обязан Богу, заключается во всех моих
словах, как и во всех моих мыслях, восхвалять Его”.[212]

Какой искренней преданностью Богу дышат эти слова! Какая
глубокая убежденность в единстве философии с божественной догмой! Какое величие в его решимости сделать проявление католической истины «долгом своей жизни», и как редко можно увидеть столь благородное достижение цели всей жизни, если сравнить эти выражения с его предсмертными словами: «Sumo Te pretium redemptionis anim; me;,
Я — Твой странник, душа моя; ради любви к Тебе я стремился, бодрствовал и трудился, проповедовал и учил; я никогда не говорил ничего против Тебя; но если я что-то и сказал, не зная того, я не упрям в своих убеждениях. Я полностью отдаю себя на суд Святой Римской Церкви, в послушании которой я ныне покидаю эту жизнь._”[213]

Примирение богооткровенной истины и философии, которому святой
Фома посвятил свою жизнь, несомненно, следует считать великим интеллектуальным триумфом XIII века; и когда мы
вспоминаем о группе выдающихся людей, участвовавших в этой работе,
невозможно не воздать должное благому провидению Божьему,
которое в час нужды снабжает Свою Церковь подходящими инструментами,
с помощью которых Он осуществляет Свои замыслы. Братья-минориты разделили с
братьями-проповедниками труды и славу этого великого предприятия.
Их орден, конечно, не был основан с той же целью — развивать богословие, но от них требовалось трудиться ради спасения душ, а поскольку в то время души можно было спасти только активной защитой католических догматов, скромные сыновья святого Франциска не стеснялись посещать университеты.
и вскоре дал Церкви длинную череду докторов. Святой Бонавентура, подобный серафиму, был связан с Фомой Аквинским узами дружбы и тесно сотрудничал с ним в его работе; и его учение о назначении человеческого разума и источнике его озарения совпадает с учением Фомы Аквинского. «Всё озарение нисходит на человека, — говорит он, — от Бога, от изначального света: вся человеческая наука исходит, как из своего источника, из божественного света». Этот свет, продолжает он, бывает четырёх видов: низший, внешний,
внутренний и высший свет. Первый даёт нам знание о
вещах, воспринимаемых органами чувств. Второй освещает нас в
отношении искусственных форм и включает в себя знание о полезных
и декоративных искусствах, даже о ткачестве и шитье.[214]
Третьим является свет философского знания, и его объектом является умопостигаемая истина, которая бывает трёх видов: истина языка, истина вещей и истина морали. Наконец, высшая истина — это истина благодати и Священного Писания.
и просвещает нас в отношении спасительной истины. «Таким образом, четырёхчастный свет, нисходящий свыше, имеет ещё шесть различий, которые представляют собой столько же степеней человеческой науки. Есть свет чувственного познания, свет механических искусств, свет рациональной философии, свет натурфилософии и моральной философии, и, наконец, свет благодати и Священного Писания. Таким образом, в нашей жизни есть шесть источников света, и у них есть предел, потому что всё это знание будет уничтожено. И поэтому там преуспевает
для них седьмой день — день покоя, который не имеет конца, и это — сияние славы».[215]

 Очевидно, что в наши цели не входит попытка дать что-то вроде описания доминиканских богословов, которые пришли на смену святому
 Фоме и сформировались в его школе. Поэтому я ограничусь упоминанием нескольких монахов XIII века, чьё влияние, можно сказать, сказалось на образовании, а не на богословии. И первым, кто привлекает наше внимание как отличившийся в этой области, является, естественно, библиотекарь
доброго короля Людовика и наставника его детей, Винсента из Бове. Он посвятил большую часть своей жизни грандиозному
замыслу, сама идея которого свидетельствует о колоссальных масштабах,
в которых люди того времени мыслили и трудились ради будущего. Он
хотел облегчить процесс обучения, собрав в одном труде всё полезное, что можно было узнать. Этот план не был новым;
уже было выпущено множество подобных энциклопедий, например, «Энциклопедия» св.
Исидора, и их ценность была велика в эпоху, когда из-за нехватки
книг любому обычному студенту было практически невозможно
приобретите все книги, к которым вам нужно будет обращаться, если вы хотите
совершенствоваться в различных науках. Но также возможно, что более глубокий мотив, чем простое удобство, побудил стольких христианских писателей потратить свои силы на эти энциклопедические
собрания. Они хотели представить студенту представление о знании как о
целом, части которого тесно связаны и не могут быть отделены друг от друга без ущерба для обеих.
Под философией они понимали знание истины во всех ее проявлениях.
Таким образом, согласно старой устоявшейся системе, студент последовательно изучал тривиум и квадривиум — семь свободных искусств, которые считались основными разделами философии. Схоласты, подобные Абеляру, произвели революцию в этой системе и, как мы видели, практически исключили искусства из школьной программы, превратив философию в науку о рассуждении. И это был один из пунктов, по которым Гуго Сен-Викторский критиковал их. Воспитанный в старой школе
монахов-студентов, он утверждал, что их философия не была
вообще не было философии, и что семь свободных искусств были связаны друг с другом, так что, если бы одного из них не хватало, философия, которая заключалась в всестороннем знании всех наук — рациональных, физических и моральных, — обязательно была бы несовершенной[216]. То же самое подразумевается в отрывке из святого Бонавентуры, процитированном выше, и, по-видимому, этот здравый взгляд на тесную связь всех частей человеческого знания, вытекающих, как отдельные потоки,
Один источник, Фонталь, побудил Винсента из Бове взяться за
гигантскую работу, чтобы воздвигнуть великое здание науки
снова предстал со всеми своими залами и портиками, образующими одно гармоничное целое, _купольное_ здание, если можно так выразиться, с
кафедрой теологии, увенчанное Крестом.

У него были особые возможности для реализации своего замысла, которых не было у обычных студентов. Он мог свободно пользоваться благородной библиотекой, собранной Сен-Луи и присоединённой им к Сент-Шапель. Именно оттуда он черпал материалы для
своей работы, и природа наделила его именно тем талантом,
который требовался для выполнения его задачи. Антуан Пуассевен говорит о нём, что он был
человек, который никогда не уставал читать, писать, преподавать и учиться;
 самые грандиозные труды не пугали его; ни работа, ни наблюдение, ни пост никогда не утомляли его; и, посвятив половину своей жизни чтению в королевской библиотеке и во всех других библиотеках, до которых он мог добраться, он не гнушался использовать другую половину для составления сборника всего, что он прочитал. Он не ограничивался какой-то одной темой или разделом тем;
но он был полон решимости охватить все искусства и все науки, что бы он ни нашел
всё прекрасное и истинное в физическом или нравственном мире;
всё, что может поведать о чудесах природы или ещё более великих чудесах благодати; всё, что поэты, философы, историки или богословы говорили о том, что стоит запомнить, — всё это он решил представить своему читателю в упорядоченном виде; и, не смущаясь масштабом своего замысла, он трудился над ним день и ночь, пока не завершил его. «Великое зеркало», как он называет свою работу,
разделено на три части, в которых отдельно рассматриваются Природа,
Доктрина и история. Все его научные и философские взгляды,
конечно, не оригинальны, поскольку он стремился дать миру
лучшее из мыслей других людей, а не свои собственные. Но именно по этой
причине утверждения, содержащиеся в его книге, имеют большую ценность,
поскольку они показывают несостоятельность обвинений, которые
постоянно выдвигаются против науки Средневековья авторами, которые,
вероятно, мало интересовались тем, в чём заключалась эта наука. Винсент писал не для того, чтобы поддержать новые теории или объяснить
прочь пошлые ошибки; он стремился лишь представить, в compendious
форма, обычно-мнения своего времени, и раз
кпереди от его собственного, иногда иллюстрируя свою тему с
прозорливые замечания, полученные в отражении или личное наблюдение.
И какое множество неправильных представлений и традиционной клеветы разваливается на куски
, когда мы просматриваем такой анализ его страниц, как этот
, приведенный Рорбахером![217] Как же тогда, восклицаем мы, средневековый
_Учёные_ колеблются между мнением, что Земля была плоской
поверхностью, и другим, не менее убедительным мнением, что она была кубом?
Возможно ли, что они знали что-то о принципе гравитационного притяжения и, что ещё более странно, объясняли сферическую форму Земли, исходя из этого самого принципа? Должны ли мы верить своим глазам, когда читаем, что Винсент из Бове иллюстрирует эту часть своего труда, напоминая нам о шарообразной форме дождевых капель, которые, по его словам, изложенным в духе Монтгомери, формируются по тому же закону, что и Земля?

И кто бы мог подумать, что библиотекарь из Сент-Луиса приведёт аргумент, который до сих пор используется в наших популярных учебниках, где сферическая форма Земли демонстрируется постепенным исчезновением за горизонтом корпуса и парусов удаляющегося корабля и их постепенным появлением в обратном порядке при приближении к нам? И всё же это так, наряду с
другими научными достижениями, такими как метод измерения дуги
меридиана для определения окружности Земли, процитированный из
трудов Герберта. Его трактовка
Метафизические вопросы, которым уделялось так много внимания в то время, когда он писал, не менее примечательны, чем его натурфилософия, и Рорбахер, сравнивая его объяснение _универсальных идей_ с объяснением Боссюэ, отдаёт предпочтение средневековому монаху в плане глубины мысли. «Таким образом, — продолжает он, — к середине XIII века монахи-доминиканцы и францисканцы
собрали воедино все христианские доктрины, учения Священного Писания,
отцов церкви и соборов в свод богословия; святой Фома
Он подробно изучил языческую философию, исправил её и
примирил с христианской истиной. Роджер Бэкон, францисканец, не
ограничившись древними науками, перечисленными Аристотелем, начал
глубже проникать в тайны природы, а доминиканец Винсент из Бове
представил в своём «Зеркале» краткое изложение всего, что человек
знал к тому времени о природе, науке, искусстве, философии и
истории».[218]

Даже если бы блага, которые монахи принесли миру
литературы, на этом и закончились, они бы очень сильно повлияли на
та тенденция к сужению, которая была отмечена в предыдущей главе
и к восстановлению более широкой и верной теории воспитания, которая в
двенадцатом веке была постепенно вытеснена с места. Но чтобы
дополнить наше представление о работе, проделанной доминиканцами, мы должны добавить
что они в значительной степени поощряли развитие библеистики,
а также греческого и восточных языков. Кардинал Хью де Св.
Шер выражает благодарность студентов как автор первого
Библейский словарь, работу над которым он начал в 1236 году.
 Генеральный капитул ордена, который в том году проходил в Париже,
Он с большой щедростью взялся за столь полезное дело и назначил
множество братьев для работы над ним под своим руководством.
Мартен в своём «Сокровищнице анекдотов» приводит постановление
Парижского капитула, согласно которому все экземпляры Священного Писания,
используемые в Ордене, должны быть пересмотрены, исправлены и пунктированы
в соответствии с исправлением, внесённым группой монахов, которые этим занимались.
Эта великая работа была начата под руководством и при деятельном участии блаженного Иордана Саксонского; его преемником был святой Раймунд
Пеннафорт, чьё избрание в основном стало возможным благодаря усилиям Гуго де Сен-Шер, сделал ещё более важный шаг для развития библейских наук. С целью содействия критическому изучению Священного Писания и вооружения своих братьев оружием для полемики с иудеями и магометанами, чьё влияние в этом столетии ощущалось среди христиан гораздо сильнее, чем сейчас, он учредил изучение арабского и древнееврейского языков во всех монастырях Испании. Не удовлетворившись этим, он основал два
колледжа, более явно предназначенных для той же цели, при
в монастыри ордена, один в Мурсии, а другой в Тунисе,
наполнив их монахами, которых он выбрал как наиболее подходящих для
этих занятий. Одним из них был его знаменитый тёзка Реймонд Мартин, автор «Pugio Fidei», которого учёный французский академик М. Утвиль по странной ошибке причислил к литературным звёздам XVI века, не в силах, по-видимому, поверить в то, что столь эрудированный учёный мог процветать до эпохи Франциска I. Однако он был современником святого Реймунда и считается
Он был так же хорошо знаком с арабским, древнееврейским и халдейским языками, как и с латынью. Две последние части его книги написаны на древнееврейском, и последние годы своей жизни он посвятил преподаванию этого языка нескольким ученикам, как светским, так и религиозным.[219] Ценность
Труды святого Раймунда по основанию этих школ, за которые он получил
звание «восстановителя восточных наук», были публично признаны
в булле Климента VIII, который заявил, что возрождение восточных
языков в доминиканских школах способствовало
Это стало славой как Испании, так и всей Церкви, и послужило непосредственной причиной обращения в христианство огромного числа людей.[220] Десять тысяч
сарацин уже были обращены в христианство до 1236 года.

Тем не менее, учёным Средневековья чаще всего предъявляли обвинение в пренебрежении изучением греческого и восточных языков. Халлам в своей «Истории литературы»
с большой откровенностью и тщательностью исследования приводит
несколько примеров авторов XII, XIII и XIV веков, которые, по его словам,
по-видимому, знали несколько
греческие слова. Греческие книги, как он признаёт, можно было найти в библиотеках XI века, а греческие словари составлялись бенедиктинскими аббатами, что кажется странной тратой времени, если никто и не думал ими пользоваться. В «Филобиблоне» Ричарда Берийского, написанном в XIV веке, он серьёзно сообщает нам, что насчитал пять греческих слов. Что касается утверждения, сделанного в той же книге, о том, что учёный автор
Грамматики греческого и древнееврейского языков, составленные для студентов,
он отвергает этот отрывок, замечая, что нет никаких других свидетельств
таких грамматик не найти. И указ Венского собора, принятый в 1311 году, об учреждении кафедр греческого, древнееврейского, арабского и халдейского языков в университетах Парижа, Оксфорда, Болоньи и Саламанки, не кажется ему доказательством того, что эти языки действительно культивировались. Указ, по его словам (хотя он не приводит никаких доказательств в поддержку своих слов), «остался на бумаге». Он объясняет случайное явление, с которым можно столкнуться, когда учёный знает пять слов по-гречески,
приписывая это помощи греческих священников, которые нашли свой путь в Европу; и замечает, что, в конце концов, если предположить, что кто-то действительно знал этот язык, он использовал его только для того, чтобы читать «какие-нибудь мелкие трактаты отцов церкви или апокрифические легенды». Возникает соблазн покритиковать точность автора, который начинает с отрицания того, что средневековые учёные на Западе знали греческий, а затем рассказывает нам, что они читали на этом языке, а что нет. Но в этих утверждениях есть более серьёзная ошибка,
чем их плохая логика. Сделав такое утверждение,
Этот предмет, безусловно, имеет немалое значение в истории
литературы, и он не мог не приложить усилий, чтобы изучить его.
 И трудно понять, как он мог изучать историю литературы XIII века, не наткнувшись на какое-нибудь случайное доказательство того, с каким рвением в доминиканских школах в то время изучали греческий и восточные языки. Это был факт, получивший всемирную известность, и причиной, побудившей Оксфордский университет передать еврейский квартал города монахам-проповедникам, была их известная склонность к
с помощью изученных языков, с помощью которых, как надеялись, они могли бы стать эффективными инструментами для обращения в христианство своих соседей-евреев. Генерал за генералом дополняли постановления, принятые их предшественниками, для продолжения этих исследований. Гумберт де Романис,
пятый генеральный магистр ордена, которому святой Раймунд сообщил об успехе своих усилий в Испании, сразу же решил распространить устав, который до сих пор действовал не во всех монастырях ордена, на все обители ордена и в 1256 году разослал циркуляр
письма взяв к братиям, живущим в котором он приглашает всех, кто чувствует себя
вдохновленный благодатью Божьей, чтобы посвятить себя изучению
Греческий, иврит и арабский, чтобы общаться с ним, потому что
знание этих языков является самым необходимым для того, чтобы продлить
свет Евангелия среди греческих схизматиков и мавританский
басурман.[221] Ф. Пенна, аудитор роты в Климентом VIII.,
уверяет, что это был успех колледжей, установленном
Странствующих монахов-проповедников, и особенно в Испании, что переехал Совета
Вьен издать декрет, который мы уже цитировали, и то же самое повторяется
другими авторами. Однако действия этого собора другие авторы
приписывают влиянию знаменитого францисканца Раймунда
Люлли, «просвещенного доктора», как его называли, который посвятил
много лет и сил созданию колледжей для изучения этих языков, чтобы
готовить миссионеров, способных работать среди неверных. Он сам был глубоким знатоком Востока, и в легендах, которые множились в связи с его необыкновенной жизнью, дерево, под которым он построил свою горную хижину, росло прямо на его листьях
греческие, арабские и халдейские письмена. В конце концов он убедил
короля Арагона Якова основать на острове Мираман колледж
для тринадцати францисканцев, которые должны были изучать
искусственные языки. Папа Гонорий IV горячо поддержал его взгляды, но
умер, не успев их реализовать. Филипп Красивый
дошёл до того, что основал колледж в Париже, а Венский собор
издал указ, подтверждающий создание этого колледжа и предписывающий
создать подобные учреждения в других крупных городах Европы
университеты. Халлам, как мы уже видели, смело утверждает, что указ
остался «мертвой буквой». Трудно определить, насколько широко он применялся и как долго его положения оставались в силе;
 но есть точные документы, доказывающие, что он, по крайней мере, применялся в Париже и Оксфорде. Сохранилось письмо, написанное в 1325 году папой Иоанном XXII своему легату в Париже, в котором он рекомендует ему внимательно следить за новыми профессорами, чтобы они не ввели под видом изучения восточных языков
ни одна из пагубных философских доктрин, уже осуждённых и
извлечённых из языческих книг[222]. Исторические свидетельства
подлинного существования профессорских должностей в Оксфорде ещё более
убедительны, и на них ссылается Эйлифф в своей истории этого
университета. «Я перехожу, — говорит он, — к лекциям,
учреждённым папой Климентом V для преподавания древнееврейского, халдейского,
Арабский и греческий языки, на которых Джон де Бристоль,
обращённый в христианство еврей, много лет читал лекции по ивриту в Оксфорде
аплодисменты; и в этом году (1318) он получил жалованье, установленное для него
Уолтером Рейнольдсом, архиепископом Кентерберийским, и налог в полпенни
с каждого церковного прихода в его провинции.
Эти деньги собирались в начале каждого Великого поста и
хранились у настоятеля монастыря Святой Троицы».[223] Далее он
упоминает о некоторых махинациях, совершённых при сборе этого налога в 1327 году, что, по его словам, является последним упоминанием об этом. Весьма вероятно, что впоследствии должности профессоров были упразднены, но
Утверждение, что они никогда не основывались, явно принадлежит перу
писателя, который пускает стрелу наугад и никогда не утруждает себя
проверкой фактов.

Среди тех, кто принимал участие в заседаниях Венского собора, был Эймерик Плацентийский, двенадцатый генеральный настоятель ордена проповедников, который в предыдущем году основал в каждой провинции учебные заведения для изучения греческого и восточных языков, потребовав от провинциалов предоставить очень образованных учителей, а если среди братьев таковых не окажется, то
Они должны были нанимать светских профессоров, которым выплачивали жалованье из доходов провинции[224]. Это положение, по-видимому, подразумевает, что такие профессора там были. Этот Эймерик, которого в хрониках генеральных магистров называют «ученым человеком и большим любителем литературы», также много сделал для популяризации изучения Священного Писания в других капитулах своего ордена. Эхард рассказывает нам о
великолепном подарке, который он преподнёс болонскому монастырю в
виде еврейского Пятикнижия, описанного Бернаром из Монфокона
как он сам видел. На ней была надпись, гласившая, что эта книга является точной копией, написанной Ездра-книжником после возвращения из Вавилона, и что он читал её народу. После того как она была с величайшим почтением сохранена в различных еврейских синагогах, она попала в руки Аймерика, и её подлинность была подтверждена несколькими учёными евреями. Хотя Эчард
не решается полностью отдать должное традиции, он признаёт, что в древности
копии не было никаких сомнений.

 Греческая культура в Ордене доказана не менее убедительно, чем
что касается восточных языков. Уильям де Мурбека сделал несколько
переводов Платона, Галена и Прокла Тирского; а его перевод Аристотеля
был сделан непосредственно с оригинала по просьбе святого Фомы, который
сам достаточно хорошо понимал язык, чтобы критиковать версию своего друга. Мурбека был назначен
архиепископом Коринфа в 1277 году после того, как его несколько раз отправляли
в качестве апостольского миссионера на Восток. Другой соученик и близкий друг святого Фомы, кардинал Аннибал Аннибальди[225],
как утверждается, владел греческим и арабским языками
философия. Эти примеры лингвистической эрудиции монахов — лишь малая часть из множества возможных, и очевидно, что их знакомство с греческим языком не ограничивалось апокрифическими легендами и небольшими трактатами отцов церкви. Оно, безусловно, включало в себя греческую философию: и Платон, и Аристотель нашли переводчиков среди монахов-проповедников XIII века. Но более чем вероятно, что поэты и историки Греции были малоизвестны
или не пользовались популярностью, поскольку целью этих исследований было не столько литературное,
сколько практическое применение. Монахам приходилось бороться с ложной философией,
Они черпали знания из книг язычников и вели споры с греческими раскольниками, иудеями и маврами-неверующими, а также учились, чтобы подготовиться к работе, которой они занимались.
 В том удивительном XIII веке, который мы склонны рассматривать через призму поэзии, преобладали практические взгляды, и поэтому мы можем с уверенностью предположить, что греческая поэзия не была широко изучена до периода классического возрождения.

Влияние доминиканцев тем временем распространилось и на другие страны .
университеты, помимо университетов Парижа, Кельна и Болоньи, к которым
они были впервые присоединены. В Тулузе, рассаднике их Ордена,
они, естественно, занимали передовые позиции и возглавляли борьбу против
альбигойских заблуждений, для подавления которых в основном и был основан университет
. В Орлеане их монастырь использовался как
место собраний врачей и основание
университета, к которому по какой-то причине горожане относились с неодобрением
, они направили свою злобу против монахов, считая
Они считали их главной опорой непопулярного учреждения и делали всё возможное, чтобы сравнять монастырь с землёй. Но они всегда отстаивали свои позиции в Орлеане, и их более масштабные теории в области образования, возможно, имели какое-то отношение к характеру, отличавшему этот университет, поскольку Орлеан противостоял моде на логику и всегда поддерживал изучение искусств.

Следует упомянуть ещё один фонд, который, хотя и не обладает
такой же блестящей исторической славой, как многие другие академии,
тоже иллюстрирует положение доминиканцев в Средние века


Древний Дублинский университет был основан в 1320 году архиепископом
Бикнором в соответствии с буллой Папы Римского Климента V, подтверждённой Папой Римским
Иоанном XXII. Одним из первых его преподавателей и докторов был ирландец
доминиканец Уильям Де Хардит.[226] Этот университет был основан
в связи с собором Святого Патрика, но из-за трудностей
того времени и нехватки средств он очень скоро пришёл в упадок
и в следующем столетии практически исчез. Поэтому, чтобы
обеспечить молодёжи Ирландии возможность получать академическое
образование,
Дублинские доминиканцы предприняли благородную попытку. В 1428 году они открыли
гимназию, или высшую школу, на острове Ашер, посвящённую святому
Фоме Аквинскому, в которой преподавались все отрасли знаний, от
грамматики до теологии, и в которую принимались все категории учащихся, как церковные, так и светские. Сюда стекалось множество молодых людей, чтобы изучать философию и теологию.
Поскольку монастырь находился на одном берегу реки, а учебный корпус — на другом, монахи с присущей им щедростью
Древние монашеские ордена возвели за свой счёт каменный мост с четырьмя арками, который долгое время был известен как «Старый мост» и простоял до 1802 года. В течение двух столетий он был единственным мостом такого типа в Дублине. С согласия общего совета брат-доминиканец собирал плату за проезд по мосту с пассажиров экипажей и окроплял прохожих святой водой из установленной там купель. «Интересным фактом в истории образования в Ирландии, — говорит мистер Уайз[227], — является то, что
единственный каменный мост в столице королевства был построен одним из
монашеских орденов как средство сообщения между женским монастырем и его частью
колледж, магистраль, переброшенная через опасную для учителей реку
а ученых приглашать посещать учебные залы, где весь спектр
современных наук _ преподавался безвозмездно_”. Но даже это
благородное основание не удовлетворило ирландских доминиканцев. В 1475 году четыре нищенствующих ордена, возглавляемые монахами-проповедниками, подали папе Сиксту IV прошение о каноническом разрешении на возведение
их школы в Дублине в университет для изучения гуманитарных наук и теологии,
что было удовлетворено, и в том же году был издан указ[228] о предоставлении новой академии тех же прав и привилегий, которыми пользовались члены Оксфордского университета. Похоже, что предложенная схема действительно была реализована, поскольку Кэмпион в своей «Истории Ирландии», написанной в 1570 году, до его обращения в католическую веру, утверждает, что до упразднения монастырей «священнослужители пользовались уважением»
«И открытое обучение продолжалось». Но каким бы ни был успех или провал этого плана, в равной степени достойно восхищения то, что четыре нищенствующих ордена объединились под руководством детей святого Доминика, чтобы обеспечить академическое образование для молодёжи своей страны исключительно за счёт собственных средств. Они не просили ни королевских хартий, ни государственных пожертвований, но, довольствуясь авторитетом папской буллы, с поистине царственной щедростью предлагали своим соотечественникам бесплатное университетское образование.

Христианская философия, созданная в школах трудами святого Фомы Аквинского и распространяемая братьями его ордена, вышла далеко за пределы академических кругов. Эта философия появилась в эпоху, полную сил и страстей юности, готовую выразить себя на языке сердца и воображения. Это проявилось не только в «Сумме теологии», но и в поэзии
Данте, в картинах Чимабуэ и Джотто, а также в соборах
Солсбери и Кёльна. Ибо во всех этих произведениях мы видим
отражение христианской догмы. Если верить преданию, то именно геометрической науке, объединённой с глубоким
 христианским мистицизмом Альберта Великого, немецкие архитекторы
обязаны многими секретами своего искусства. Известно, что он освятил и, как считается, спроектировал не один из тех великолепных соборов, которые появились в том же веке, что и университеты, а также хор доминиканского монастыря в Кёльне, который, по словам Родольфа, был
перестроен великим мастером “по всем правилам геометрии, и
как самый искусный архитектор,” как говорят, послужил моделью на
который сам собор был построен. Почти в то же время
два доминиканских художника, фра Систо и фра Ристоро, инициировали
архитектурную реформу в Италии, и именно греческие картины
украсили их прекрасную церковь Святого Николая. Мария Новелла во Флоренции
это дало первый импульс гению Чимабуэ. Этот великий человек,
отец итальянского искусства, был учеником флорентийских доминиканцев.
Монахи, «чтобы выполнять ту часть своего устава, которая предписывает им приносить пользу», — говорит Маркезе, — «открыли школу грамматики для обучения флорентийской молодёжи, а также для своих послушников. Учителем грамматики иногда был один из монахов, а иногда мирянин, и в последнем случае он получал фиксированную зарплату в размере одного флорина в месяц, а также питание и жильё». В то время эту должность занимал дядя Чимабуэ, который числил своего племянника среди своих учеников. Мальчик часто сбегал
Он отрывался от своих книг, чтобы посмотреть, как художники работают в церкви;
а в школе вместо того, чтобы заниматься, иногда рисовал грубые наброски пером и тушью. Его учителя
разглядели его редкий талант и вместо того, чтобы наказывать его за то, что он предпочитал карандаш грамматике, мудро решили поощрять его гениальность и отдали его в обучение к греческим художникам, которых он вскоре превзошёл, как и они превзошли его ученика
Джотто. Последний также был в большом долгу перед Доминиканским орденом,
Его первым покровителем был папа Бенедикт XI, монах-проповедник и
ученик святого Фомы, который был одарён той любовью к искусству, которая
всегда была наследственной в этом ордене. Джотто был другом
Данте и, как и он, был погружён в христианские идеи того времени.
Героем его картин был святой Франциск, и он оставил свои стихи в
честь этого героя, написанные на стенах церкви в Ассизи.

Мы можем судить о том, насколько сильно повлияла христианская философия XIII и XIV веков на восстановление искусства
взглянув на такие документы, как устав, составленный для
корпорации сиенских художников в 1335 году. «Мы призваны
милостью Божьей, — говорится в нём, — являть грубым и невежественным
людям, которые не умеют читать, чудеса, совершаемые силой святой
веры. Теперь наша вера в основном заключается в том, что мы верим в единого
вечного Бога — Бога бесконечной силы, необъятной мудрости, безграничной
любви и доброты; и мы убеждены, что ничто, каким бы малым оно ни было,
не может быть начато или завершено без трёх вещей, а именно:
сила, мудрость и воля с любовью».[229] Кто составил эти статуты и откуда взялись такие представления об искусстве? Мы не знаем, но теологическая направленность формулировок позволяет нам предположить, что их автор, должно быть, был хорошо знаком с трудами святого
 Фомы.[230]

В целом можно сказать, что победа, достигнутая в XIII веке благодаря трудам богословов-схоластов, утвердила главенство догмы в школах и косвенно распространила своё влияние на все провинции
мысли, искусства и литературы. Непосредственный результат можно выразить словами, в которых Рорбахер резюмирует церковную историю этого периода. «На протяжении всего этого времени, — говорит он, — несмотря на невероятную активность, которую мы наблюдали в умах людей на Западе, побуждавшую их охватывать и изучать всё
В вопросах теологии, философии и других наук, как в целом, так и в деталях, _не возникло ни одной новой ереси_».[231] В дикий хаос мнений был внесён порядок, и христианство
Схоласты заняли положение, которое до сих пор принадлежало язычникам.

 Прежде чем завершить эту главу, мы предвосхитим возражение, которое, вероятно, пришло в голову некоторым из тех, кто следил за нашими рассуждениями. Признавая заслуги схоластических богословов перед верой, они, возможно, опасаются, что что-то из прежнего духа духовности было утрачено, когда лекционные залы университетских профессоров пришли на смену монастырским школам бенедиктинцев. Несомненно, так оно и было.
более точная наука; но была ли там старая созерцательная мудрость,
которая кормилась в безмолвном общении с Богом? Угналось ли сердце
за разумом, или школы стали более богатыми в догмах,
но менее полными любви? И такого рода сомнения в возможности
объединения вещей, которые, казалось бы, так мало гармонируют друг с другом, как философская проницательность и сердечная чистота, более естественны и объяснимы, поскольку мы видим, что они действительно в значительной степени преобладали среди религиозных мыслителей того времени и породили немало
немного споров. Следовательно, в первые дни ордена проповедников,
добросовестные сомнения развлекали некоторые из монахов
сами в правомерности выращивания философии и
свободных искусств и наук; и мы находим вынесенного постановления, в результате, в одном
первые главы-генерала, заявив, использования и необходимость
подобные исследования. Однако в течение первого столетия своего существования орден испытывал настолько сильное влечение к созерцательной жизни, что некоторые всё ещё испытывали беспокойство из-за того, что слишком усердное занятие схоластической наукой может сделать сердце сухим и
бесплодной. Но Гумберт де Романис сурово осудил такие сомнения,
сравнив тех, кто их испытывал, с филистимлянами, которые лишили
израильтян всех кузнечных инструментов[232]; и заявил, что изучение философии
необходимо для христианских учёных, поскольку неверующие используют
её как оружие для нападок на церковные догмы.

Сухость и духовная бесплодность, по сути, были последними недостатками, которые
можно было вменить в вину богословам-догматикам XIII века. Примечательно, что доминиканский монастырь, наиболее известный как
Дом учёных к северу от Альп, который был колыбелью всех величайших докторов ордена, был именно тем местом, где братья с наибольшей охотой посвящали себя созерцательной жизни.
Все первые монахи Кёльнского монастыря, включая брата Генриха, первого настоятеля, прославились как писатели-созерцатели[233]. Альберт Великий — величайшая звезда Кёльнской школы — в своих поздних трудах продемонстрировал зачатки того нежного мистицизма, который впоследствии проявился в трудах Таулера и Сузо. В этом он
Проводя различие между христианской и языческой философией, он ясно показывает, что исследования, проводившиеся в то время в ордене, хотя и просвещали разум, но не иссушали сердце. «Созерцание католика-христианина — это одно, — говорил он, — а созерцание языческого философа — другое. Философ размышляет только ради собственной пользы — его цель состоит лишь в том, чтобы учиться и познавать. Но христианин созерцает из любви к Тому, Кого он созерцает, то есть к Богу.
Следовательно, он не только обладает более совершенными знаниями для достижения своей цели, но и
переходит от знания к любви”. И самая последняя из его работ,
написанная в преклонном возрасте и, как говорит его биограф, с целью
освежить свой разум, когда он устанет от утомительной работы преподавателя,
носит заглавие "De Adh;rendo Deo" и начинается такими трогательными
словами: “Желая написать что-нибудь, чтобы, насколько
по возможности, чтобы успешно завершить наши труды в этом регионе изгнания, мы
предложили себе исследовать, как человек может наилучшим образом отделиться
от всего, что находится внизу, чтобы привязаться исключительно, свободно и
исключительно для Господа нашего Бога. Ибо целью христианского совершенства является любовь,
и именно любовью мы прилепляемся к Богу».[234]

 То же самое можно сказать словами святого Фомы: «В совершенной созерцательной жизни божественная истина не просто _видится_, но и _любится_».[235] Душа, погружаясь в созерцание Божественного величия, обретает знание о Боге не столько с помощью света и познания, сколько благодаря опытному единению с Ним;
так что благодаря возникающим из этого чувствам он познаёт и
созерцает. «Отсюда следует, — продолжает он, — что Его
любят больше, чем знают, потому что Его можно любить в совершенстве, даже
Хотя Он и не познан в совершенстве».[236]

 Его жизнь соответствовала его учению. Хотя он и не проявлял перед обычными людьми того чудесного и необыкновенного характера, который присущ многим святым, все его биографы сходятся во мнении, что его единение с Богом в конце концов стало полным и непрерывным. «Его разум был настолько сосредоточен на Боге, — говорит Фламиниус, — что ничто не могло отвлечь его от этого созерцания». «Я научился большему с помощью молитвы, чем с помощью учёбы», — сказал он своему знакомому, брату Реджинальду, и
Часто повторялось предостережение о том, что, поскольку мудрость — дар Божий, человек не должен стремиться к ней или надеяться обрести её с помощью учёбы, не смиренно прося о ней в молитве. Ни в одном из сочинений святых нельзя найти более нежных наставлений, чем у святого Фомы. Именно он сказал, что мерой нашей любви к Богу является любовь к Нему без меры[237], и назвал Святого Духа
Писания «Сердце Христа»[238], и который признался одному из своих друзей, что не понимает двух вещей: как
Религиозный человек не может думать или говорить ни о чём, кроме Бога, и как
человек, совершивший смертный грех, может улыбаться. Божественная наука
приняла в нём свою самую привлекательную форму и, по его собственным словам,
описывающим по-настоящему мудрого человека, вознесла его в мир за
пределами Луны, где он наслаждался вечной безмятежностью[239]. Жестокость
и несправедливость, которым он подвергался в долгой и мучительной
полемике с парижскими врачами, никогда не могли его расстроить;
и эта сладостная безмятежность сердца была так очевидна на его лице
Говорят, что он обладал особой способностью даровать духовную радость всем, кто с ним общался.

 Когда он проповедовал в Неаполе во время Великого поста, он стоял на кафедре, словно в экстазе, с закрытыми глазами и лицом, обращённым к небесам, как будто созерцая иной мир.  Даже за столом он всегда размышлял о божественном, и святой
.Антонин говорит нам, что, когда он спал, его часто слышали
молящимся вслух. Очевидно, что он полностью осознавал возможность того, что
учёная жизнь может иссушить источники благочестия, поскольку он
причина, по которой он ежедневно читал Подборки Кассиана, следуя
примеру своего святого патриарха святого Доминика, чтобы он мог черпать оттуда
преданность, и чтобы посредством преданности его понимание могло быть лучше
воспитанный до сублимера.[240] И это был тот же принцип, который
сделал его, как и Беду, непреклонным по отношению к самому себе в том, что он никогда не отлучался
часто помогал в хоре, как днем, так и ночью
говорит своему верующему, что ученик должен во что бы то ни стало держать открытыми
источники преданности, чтобы работа головы никогда не приводила к тому, что
сердце становилось сухим и прохладным.

Известно несколько конкретных случаев, когда он проявлял особую любовь к
богослужебным песнопениям и с особым удовольствием слушал Священную
Псалтирь. Фламиниус говорит о том, что некоторые её части вызывали у него
восторг и благоговейные слёзы, например, стих
«_Ne projicias me in tempore senectutis_», который так часто повторяется
во время Великого поста. Можно также заметить, что все его биографы
отмечают особое влияние, которое оказывала его проповедь, поскольку он обладал
необычайной способностью трогать сердца своих слушателей, и
пробуждая угрызения совести и стремление к исправлению жизни. Его часто призывали проповедовать во время Великого поста как в Риме, так и в Неаполе, и в один из таких случаев, когда он проповедовал в соборе Святого Петра перед огромной аудиторией в Страстную пятницу, все, кто его слушал, были тронуты до слёз и не переставали плакать до самого Пасхального воскресенья, когда его пасхальная проповедь наполнила их святым ликованием.

Массулье, один из величайших комментаторов святого Фомы Аквинского,
отметил ошибочное мнение многих, считающих, что этот великий врач был «так
полностью поглощён
размышления разума, а не для того, чтобы в равной степени
возбуждать эмоции сердца... Однако несомненно, — продолжает он, — что, если мы внимательно прочитаем его труды, мы обнаружим, что его любовь была равна его знаниям, ибо они содержат все тайны мистической жизни и самые возвышенные и божественные проявления благодати в сердцах тех, кто посвятил себя Богу. На самом деле, во всех состояниях, до которых душа может возвыситься в духовной жизни, и во всех тайнах Бога нет ничего по-настоящему важного.
общение со святыми душами, которое он не объяснил во второй части своей «Суммы», в то время как в своих небольших работах он дал своему сердцу полную свободу... Поэтому, — добавляет он, — мы не должны полагать, что святой Фома получил имя Ангельского доктора только из-за своих глубоких рассуждений и обширных познаний в истинах веры, но ещё более справедливо то, что он получил это имя из-за тех экстазов, которые позволили ему войти в общество блаженных духов».[241]
Так далек, действительно, был Ангел Школ от того, чтобы быть всем интеллектом
и не было сердца, что даже более человечная сторона его характера показывает нам, что он был особенно восприимчив к нежности христианской дружбы. Он описывал её своим пером, он чувствовал её в своём сердце и не мог не вызывать ответных чувств у других. Хорошо известна связь, которая существовала между ним и святым Бонавентурой, и не менее тесной и прочной была его связь с блаженным Альбертом.
После смерти святого Фомы Альберт никогда не мог говорить о своём
великом ученике без слёз, и это обстоятельство даже
на что ссылаются в процессе канонизации. Его братья удивлялись этому и боялись, что такое чрезмерное плач вызвано слабостью головы. Но его слёзы лились только от избытка любви. Одного имени его любимого ученика было достаточно, чтобы вызвать у него эти проявления привязанности, и он никогда не уставал повторять окружающим, что они потеряли «цветок и украшение мира».

Стебель, на котором вырос этот цветок, не утратил своей плодовитости, когда
его самый прекрасный цветок был пересажен в Рай. «Орден
«Истина», как её называли, продолжала порождать длинную череду философов и богословов, одно перечисление имён которых заняло бы целый том, поскольку, по скромным подсчётам, их насчитывается около 5000. Когда святой Доминик и его шестеро учеников впервые пришли в школу Александра Тулузского, кто мог предположить, что из этого, казалось бы, скромного источника потечёт мощный поток? Но теперь «ручей превратился в реку», а река разлилась
в море, и учение его сыновей «воссияло, как утренняя заря», и было
излито «на всех, кто искал
Истина».[242]




 _ГЛАВА XV._

 Английские школы и университеты.

 С 1149 по 1170 год н. э.


Первостепенное значение, которое придавалось парижским школам, слишком долго
мешало нам следить за историей образования на нашем собственном
острове, и теперь нам придётся вернуться на двести лет назад,
чтобы, прежде чем говорить об оксфордских школах и учёных
XIII века, рассказать кое-что о происхождении университета
и упомянуть другие английские школы, существовавшие в то время
В тот же период. Было бы не менее дерзко, чем претендовать на то, чтобы
дать достоверное описание становления Оксфордского университета, и мы
можем сразу признать тот факт, что одно из наших великих национальных
учреждений, живое и энергичное в XIX веке, ведёт свою историю с
давних времён, традиции которых являются чисто мифическими. Как бы далеко
мы ни углублялись в историю Оксфорда, мы всегда возвращаемся к
более ранним временам. От правления Исповедника мы возвращаемся к временам великого Альфреда, который выделил одну восьмую
Он жертвовал часть своих доходов на содержание её школ и считается их основателем. Но даже Альфред не может претендовать на то, что сделал больше, чем восстановил школы, которые существовали там до него, а история Святой Фридесвайды возвращает нас в VIII век и рассказывает, как во время правления её отца, Дидана, короля Мерсии, в окрестностях церкви Святой Марии были построены постоялые дворы.
Церковь, _diversoria religioni aptissima_, которая использовалась в качестве учебного заведения, превратилась в религиозный дом, впоследствии посвящённый
в монастырь Святой Фридесвейд. Этот знаменитый монастырь был настоящим ядром
университета. В 1049 году Гарольд, тогдашний граф Оксфордский, поселил здесь каноников;
затем последовало нормандское завоевание, и во время правления Генриха Благочестивого,
получившего начальное образование у монахов Абингдона, король передал монастырь своему любимому капеллану Гимонду,
который основал в нём общину нормандских каноников и занялся строительством,
поскольку никто, кроме нормандского приора, не умел строить.

 Теперь давайте перейдём от монастыря Святой Фридесвейды к старой резиденции
Мерсийские короли, в резиденции которых жил Оффа, которую Альфред превратил в «королевский дворец», в котором были саксонские башни, считавшиеся древними во времена Эдуарда Исповедника, и который через восемь лет после завоевания был подарен Роберту Д’Ойли, построившему большую башню и другие здания.
 В Оксфордском замке, основанном таким образом, он и его побратим Роберт Д’Айвери возвели церковь, посвящённую Святому Георгию, в которой служили светские каноники. Это был второй камень в фундаменте
университета, и в 1149 году его племянник, Роберт Д’Ойли Второй,
перенёс основание в свой монастырь каноников Остина в Осни. Я не могу утаить от любопытного читателя легенду об основании Осни, как её причудливо излагает Лиланд. Рассказав нам, что
Роберт Д’Ойли женился на женщине по имени Эдит и основал монастырь чёрных каноников «в Осни близ Оксфорда, среди островов, которые образует река Изис», он продолжает: «Некоторые пишут, что это и послужило причиной его основания. Эдит обычно выходила из замка со своими фрейлинами, чтобы
погрузиться в раздумья, и часто останавливалась в одном и том же месте
И всякий раз, когда она приходила, какой-нибудь Пирс подходил к ней и
начинал болтать, как бы разговаривая с ней. Edithe много
mervelyng в этом вопросе, и был sometyme болит Ферид как wondre,
после чего она послала за одним Radulphe, а Chanon С. Frediswide,в
человек vertuous лидерства, и ее confessour, askyng опустились на нижестоящую ступень советником:
кому он answerid aftir он Сене в faschion из Пайес
chatteryng только на _her_ cummyng, что она shulde bildeбыл сумма бизнес цена
или monasterie в том месте. Затем она попросила своего мужа сделать
априорное предсказание, что он и сделал, сделав Радульфа первым из них.
«Прибытие Эдит в Осени и Радульфа, ожидающего её, и
дерево с щебечущими птичками, изображённое на своде арки
над могилой Эдит в Осенийском монастыре».[243]

 Два монастыря в Осени и Сент-Фрайдасвайде стали
крупными учебными заведениями, но и маленькая церковь Святого Георгия
тоже внесла свой вклад в это дело. Комнаты в замке, которые раньше занимали каноники, после их переезда в Осни были отданы некоторым бедным учёным, известным как «смотрители и учёные Святого Георгия в Оксфордском замке». Они, возможно,
самое раннее коллегиальное учреждение университета, которое
регулируется сводом уставов, в котором упоминаются староста,
стипендиаты, ученые и простолюдины. Смотрителем всегда был один из каноников Осни
, который приходил один или два раза в неделю, чтобы проследить за тем, чтобы все было хорошо
порядок поддерживался, а в его отсутствие управлялся через своего заместителя.
Таннер приводит некоторые любопытные подробности об обычаях, распространенных среди
стипендиатов, и церемониях их установления, и сообщает нам, что
Генрих V намеревался превратить этот колледж в великолепное
королевское основание, но смерть помешала ему осуществить свой замысел.

Другие постоялые дворы и залы, имевшие _квази_коллегиальный характер, постепенно
сосредоточились вокруг этих религиозных зданий.  Во времена Роберта Д’Ойли в них проживало не менее сорока двух
_госпиталий_, или постоялых дворов для учёных. Уже в 1175 году бенедиктинцы из аббатства Уинчкомб основали в Оксфорде _studium generale_ для своих монахов, и множество школ, некоторые из которых были при монастырях и коллегиях, а другие возглавлялись независимыми учителями, очень рано дали название «Школьной улице». В этих
Здания не претендовали на архитектурное величие. Они
отличались от тех, что предназначались для «низких механических нужд»,
только причудливыми украшениями и надписями над дверями. И залы,
и школы до 1170 года строились из дерева и покрывались соломой,
а когда большой пожар уничтожил большую часть города,
жители были вынуждены возвести несколько каменных и шиферных
зданий, «страмины», или соломенные дома, которые до сих пор
встречаются во многих местах. Школы в Оснейском аббатстве представляли собой лишь комнаты над
определёнными лавками, а лекции читали учителя в своих
собственные комнаты. «Ауларианская» система, как её называли, определённо увеличила _количество_ студентов, поскольку многие из них могли продолжать обучение в убогих помещениях, которые предоставлялись им, и не могли найти место в более богатых колледжах более поздних времён. К тысячам местных студентов добавились те, кто, следуя моде того времени, приехал в Оксфорд из других стран. В то время ни один человек не довольствовался обучением в одной академии и не считал себя готовым к должности врача, пока не проучился несколько лет в зарубежных учебных заведениях.
Поддерживать дисциплину в таком разношёрстном обществе было непросто;
канцлер был единственным признанным авторитетом, и когда его одной руки оказалось недостаточно для управления государством, ему помогал чиновник по имени Гебдомадарий, которого теперь представляет Гебдомадальный совет. Беспорядки, царившие здесь, как и в Париже,
в конце концов привели к созданию колледжей с регулярными правилами
дисциплины; но это изменение, которое сразу же привело к
уменьшению числа студентов, даже не было начато до правления Генриха III.

До этого времени было бы нелегко с точностью определить, какая система обучения преобладала. Однако мы знаем, что в 1133 году, когда Роберт Пуллейн приехал из
Парижа и открыл свою школу в Оксфорде, он обнаружил, что за несколько лет священное писание пришло в упадок, и, чтобы восстановить его, он не только бесплатно читал лекции по Священному Писанию, но и за свой счёт привлекал других преподавателей. Он также проповедовал
каждое воскресенье, не жалея сил, чтобы обучить студентов
иностранным языкам. В 1142 году его вызвали в
Римский папа Иннокентий II, став кардиналом и канцлером Римской церкви,
получил большие привилегии для оксфордских учёных.
В 1149 году, в год основания Осни, когда Англия была охвачена беспорядками,
возникшими во время правления Стефана, Вакарий, профессор из Болоньи,
начал читать лекции по гражданскому праву в
Оксфорде, и с таким успехом, что затмил школы искусств и теологии. К концу столетия к ним добавилось изучение канонического права, и примерно в то же время лекции по медицине стали привлекать столько внимания, что власти
Они обоснованно опасались, что их университет может перестать быть центром гуманитарного образования. «Физика приносит людям богатство, — говорили они, — а юриспруденция ведёт к почестям, в то время как логика вынуждена скитаться». Все богословы того времени, как в Англии, так и за рубежом, были согласны с тем, что юриспруденции отдаётся предпочтение перед теологией. «Что это такое? — восклицает святой Бернард. — С утра до ночи мы судимся и слушаем судебные тяжбы: день за днём сеем раздор, а ночь за ночью сеем злобу». И в том же духе Стивен Лэнгтон упрекает своих собратьев-священнослужителей за то, что они «покидают истинное поле
Буз, изучение Священного Писания, чтобы они могли удостоиться
жалкой чести называться декреталистами». Действительно, искусство
всегда считалось _теоретически_ подходящим предметом для изучения в
Оксфордском университете, но в своём стремлении получить более
прибыльные знания студенты слишком часто довольствовались
набором вежливых фраз. Поэтому, по словам Вуда, они
разделились на три класса: поверхностные, непоследовательные и
серьёзные. Первый вообще не изучал искусство, второй зубрил
из удобных абстракций, а третья, очень незначительная часть, заложила
хороший фундамент и построила на нём приемлемую надстройку.

 Проблемы, с которыми столкнулась английская церковь во время правления Генриха
II, очень неблагоприятно сказались на университете. Преследования,
направленные против святого Фомы и его последователей, вызвали такое всеобщее чувство неуверенности, что в 1169 году большое количество студентов Оксфорда массово эмигрировали в Париж, где их хорошо принял Людовик VII. Действительно, в то время не было ни одной европейской страны,
в котором не было бы некоторых английских учёных, предпочитавших
добровольное изгнание опасностям, которым, по их мнению, они подвергались
дома от рук королевского тирана. Этот кризис ускорил упадок гуманитарных наук в Оксфорде. Даниэль Мерлак, который
в конце правления Генриха отправился в Испанию, чтобы собрать
книги и усовершенствовать свои знания в математике, в предисловии
к своему трактату «О природе вещей» заявляет, что именно
недостаток образования в его родной стране побудил его так долго
оставаться в изгнании. Он очень сурово отзывается
критика невежества профессоров не только в Оксфорде, но и в Париже, во многом согласующаяся с критикой, высказанной
Джоном Солсберийским в адрес «корнифицианцев». В частности, он с большим отвращением описывает поведение некоторых «зверей», как он их называет, которых он видел сидящими в последнем университете с важным видом, за столами, с огромными книгами, украшенными золотыми буквами, в которые они время от времени торжественно записывали одно-два слова. Всё это было хорошо до тех пор, пока
пока они молчали, но как только они открыли рты, они
выдали своё невежество. Вуд, который горько сетует на упадок гуманитарного образования, вызванный господством права в Оксфорде и логики во Франции, говорит, что изящная словесность никогда бы не пришла в такое запустение, если бы монастырские школы сохранили своё господство. Как бы то ни было, говорит он, «чистота речи пришла в упадок, философией пренебрегали, и преобладали лишь парижские причуды».

Оксфорд немного оживился во время правления Ричарда Львиное Сердце,
который любил город как место своего рождения и, более того, был склонен
чтобы поддержать университет, он лишь подражал своему великому сопернику,
Филиппу Августу, который объявил себя покровителем парижских
учёных. Его брат Джон, казалось, поначалу был склонен последовать его примеру и выдал студентам первую хартию, освобождавшую их от юрисдикции ординария, но вскоре он уравновесил эту милость, повесив трёх клерков, что вызвало такое возмущение церковных властей, что город был объявлен под интердиктом, а студенты разъехались по Кембриджу, Редиту и Мейдстоуну.

С восшествием на престол Генриха III для Церкви наступили лучшие времена.
 Появление в Англии нищенствующих орденов стало огромным стимулом для развития школ, и в 1229 году король воспользовался ссорой, которая в то время разгорелась между гражданскими и академическими властями в Париже, чтобы пригласить недовольных преподавателей и студентов в Англию. Эта иммиграция из Франции способствовала процветанию Оксфорда. Говорят, что число её учеников выросло до
30 000, хотя Вуд признаёт, что компания не всегда была самой
выберите. “Среди них, ” говорит он, “ была группа негодяев, которые притворялись
учеными, перетасовывались и творили много злодейства в
университете, воруя, ссорясь и тому подобное. Они жили без всякой дисциплины
и у них не было наставников, но, только ради моды, они
иногда приходили в школы на обычные лекции;
и когда они отправлялись на какое-нибудь злодеяние, то считались
учёными, чтобы освободиться от юрисдикции бюргеров».

 Присутствие такого количества «варлетов», возможно, объясняет
Частые непристойные драки, нарушавшие покой города,
навлекли на университет печальную славу. Одного примера
достаточно, чтобы показать полуварварское состояние общества в
городе знаний в начале XIII века. Кардинал Оттон,
кардинал-легат, прибывший в Оксфорд в 1238 году, был с почестями
принят в аббатстве Осни. Учёные прислали ему красивый подарок
для его стола, и после обеда к нему пришла делегация, чтобы засвидетельствовать своё почтение. Однако итальянский привратник не только не впустил их, но и осыпал оскорблениями через полуоткрытую дверь.
Этого, конечно, нельзя было терпеть; дверь была выбита в мгновение ока, и между англичанами и итальянцами завязалась оживлённая схватка. Управляющий кардинала, уязвлённый насмешливыми прозвищами, которыми его осыпали учёные, плеснул грязной водой в лицо бедному ирландскому священнику, который терпеливо ждал у двери, чтобы ему дали немного еды. Это был сигнал к оружию, и один из участников, схватив лук, выстрелил в несчастного стюарда умер на месте
. Легат укрылся на церковной башне, откуда, сбежав ночью
, он присоединился к королю и потребовал справедливости. Тридцать ученых были
соответственно арестованы, на город наложен еще один запрет, и
все университетские занятия приостановлены. Спокойствие не было восстановлено
до тех пор, пока английские епископы не предложили полного удовлетворения, которое,
говорит Мэтью Пэрис, были готовы принести любые жертвы, необходимые для
сохранения “второй школы Церкви”.

Драки такого рода составляли очень большую часть раннего Оксфорда
история. Здесь, как и в Париже, разделение на «нации» было плодотворным
источником разногласий. Северяне и южане, валлийцы, англичане и ирландцы
сражались друг с другом при любой возможности; а евреи, чья дерзость
достигала невероятных высот, делали всё возможное, чтобы внести ещё
один элемент раздора, мешая учёным во время их молитв. Нам не
нужно вдаваться в историю этих странных беспорядков. Ирландцы, по-видимому, проявили наибольшую воинственность и вынудили магистратов принять меры
было принято много полезных законов для их исправления и приучения к «более
приличному поведению», хотя, как кажется, без особого успеха.
Главными поводами для нарушения королевского мира
были национальные праздники, отмечаемые в честь Святого Георгия, Святого
Патрика и Святого Давида, и в конце концов стало необходимо запретить
народные демонстрации в эти дни под страхом ещё большего
отлучения от церкви.

В этот ранний период истории университета школы, которые посещали студенты, были двух видов: светские и религиозные.
Управлялись магистрами, которые арендовали помещения в домах и над лавками бюргеров, а также монастырские школы, располагавшиеся в различных религиозных учреждениях. Как правило, студенты должны были знать грамматику до поступления в университет, но если они поступали очень молодыми или если их начальное образование было недостаточным, они могли восполнить пробелы в гимназиях, некоторые из которых впоследствии были присоединены к колледжам в интересах клерков и певчих, связанных с этими учреждениями. Дерево
Он приводит несколько интересных подробностей об этих грамматических школах. Он
говорит, что они были переданы канцлером под надзор какого-то магистра искусств, которому учитель грамматики обещал подчиняться. Кроме того, он обязался ничего не читать со своими учениками без разрешения канцлера, обучать их латинским авторам и заставлять их переводить на французский и английский, а также не читать некоторые отрывки из латинских поэтов, которые могут считаться вредными для нравственности. В то время ученые степени выдавались по грамматике, как и в
другие факультеты. Так, во времена правления Эдуарда I мы видим, как Морис
Берченсоу получает степень бакалавра по грамматике и риторике и
составляет, как обычно в таких случаях, сто стихов в честь университета, после чего его торжественно венчают лавровым венком.

 Некоторые из собранных Вудом иллюстраций, касающихся состояния образования в Оксфорде в древние времена, довольно забавны.
Похоже, что Великий пост в целом был временем, неблагоприятным для мира, из-за
необычайного количества логических споров, которыми тогда увлекались
в тот сезон ученые готовились к получению своих ученых степеней.
Следовательно, мир был сплошь и рядом разорваны на обсуждение
из quiddities и студентов грамматике показали себя одинаково
драчливый за тонкости латинского синтаксиса. Музыкальный степени
очень часто, конечно, кандидатов, необходимых для чтения музыкальных
книги Bo;thius, и в день начала и до сегодняшних масса
собственного сочинения, которая должна была быть спета на праздник вместе
с некоторыми антифоны. Мессы и антифоны , как правило , были
до времён Генриха VIII, который, будучи чрезвычайно искусным в музыке, мог не только уверенно исполнять свою партию, но и сочинять мессы из четырёх, пяти и даже шести частей, что стало более сложным стилем композиции, вошедшим в моду в университете.

Оксфордские студенты часто жаловались на то, что им приходится посещать занятия в праздничные дни, и не раз подавали властям стихотворные прошения о том, чтобы у них было немного свободного времени, хотя бы на большие праздники. И, конечно, если
Мы можем принять во внимание рассказ, дошедший до нас в более поздний период, как дающий некоторое представление о жизни бедного учёного XIII века. Это была жизнь, полная тяжёлого труда и лишений. Этот рассказ встречается в проповеди, произнесённой в Кембридже в середине XVI века Томасом Левером, членом совета колледжа Святого Иоанна, и был сохранён историком Страйпом. Есть все основания полагать, что картина, которую он рисует, применима как к правлению Эдуарда Первого, так и к правлению Эдуарда Шестого, если заменить служение мессы
посещение общей молитвы. «Есть люди, которые встают ежедневно в четыре или пять часов утра и с пяти до шести
часов молятся в общей часовне, а с шести до десяти часов либо занимаются
частным образом, либо слушают общие лекции. В десять часов они
идут обедать, довольствуясь куском говядины за пенни на четверых,
несколькими порциями похлёбки из бульона упомянутой говядины с солью
и овсяными хлопьями и больше ничем. После этой
диеты они будут либо преподавать, либо учиться до пяти
в шесть часов вечера; после чего они ужинают не намного лучше, чем
обедали. Сразу после этого они либо решают задачи,
либо занимаются чем-то другим до девяти или десяти часов; а
затем, не имея огня, они с удовольствием гуляют или бегают вверх и
вниз в течение получаса, чтобы согреть ноги перед сном».

Таким образом, в начале XIII века мы видим, что в Англии
существуют школы и университеты, ценность которых признавалась
как внутри страны, так и за рубежом, и которые уже выпустили нескольких
выдающиеся люди. Среди них был Гиральд Камбрийский, валлийский историк, который получил начальное образование в школе своего дяди, епископа Святого Давида, после чего отправился в Париж, который он дважды посещал и читал там лекции по изящной словесности. Гиральд был одним из тех, кто глубоко сожалел о том, что в то время юриспруденции и логике отдавалось предпочтение перед классическими науками, и усердно трудился, чтобы сохранить лучшие вкусы среди своих современников.
Во второй раз, когда он приехал в Париж, он уверяет нас, что доктора и
учёные никогда не уставали его слушать, будучи в высшей степени
очарован сладостью его голоса и изяществом его
языка. Генрих II вызвал его ко двору и назначил своим
капелланом и наставником принца Джона, с которым он отправился в
Ирландию, результатом чего стали две его работы: «Топография» и
«Завоевание» Ирландии. Затем он сопровождал
Архиепископ Болдуин, путешествуя по Уэльсу и западным графствам Англии, проповедовал крестовый поход и описал это путешествие в своём «Путеводителе». Он совершил его пешком, и трудности этого пути описаны очень подробно.
иногда — поэтическое перо. Мы видим, как усталые путники пробираются
по горным ущельям близ Бангора, пока бедный архиепископ
не вынужден наконец присесть и отдохнуть на дубе, вырванном с корнем
ветрами и лежащем у дороги. Пока он беседует со своими спутниками,
из соседней рощи доносятся нежные трели птицы. Это дрозд или соловей? «В Уэльсе никогда не услышишь соловья», —
замечает один из них. — Разве это не так? Тогда она последовала мудрому совету и не
приехала в Уэльс, — отвечает архиепископ, — в то время как мы, следуя
«Неразумные советы проходят прямо сквозь него». Какая восхитительная картина, которую он рисует, описывая долину Ллантони, где монахам, сидящим в монастырском дворе, достаточно поднять глаза от книг, чтобы увидеть приятный вид на горы, возвышающиеся со всех сторон на большую высоту, и мирно пасущихся на зелёных склонах оленей. В былые времена, добавляет он, на этом месте стояла хижина отшельника, украшенная лишь
зелёным мхом и плющом. В подобных отрывках видно, что искусство
Любовь к прекрасному — одна из отличительных черт наших ранних писателей[244]. В 1179 году мы встречаем Жиральда в Оксфорде, где он читал свою «Топографию» перед студентами, разделив её на три части и посвятив каждой из них отдельный день. В каждый из этих дней устраивался большой праздник: в первый день — для бедных, во второй — для врачей, в третий — для учёных и горожан. Развлечение,
по его словам, было достойно классических времён, и ничего подобного
раньше не видели в Англии.

 Однако гораздо большее число литераторов,
В Англии в то время процветали монахи и ученики монахов. Такими были историки Уильям Мальмсберийский, Флоренс Вустерский, Симеон Даремский, Роджер Вендоверский, Мэтью Вестминстерский, Эадмер Кентерберийский и многие другие. Некоторые из них действительно окончили университеты, прежде чем надеть монашеский капюшон, как, например,
Симеон из Дарема, читавший лекции по натурфилософии в Оксфорде,
«погружался в тайные уголки природы» во время правления
Стефана. В Англии, как и в других странах, многие из тех, кто в молодости получил докторскую степень в университете,
устали от
тщеславие, которое они там обнаружили, и укрылись в монастыре. Кажется, нет смысла говорить о людях, чьи имена сейчас известны лишь любопытным, но в своё время кто был более известен, чем Роберт де Бертен, «оксфордский клерк», как называет его Жерве, который умер, будучи епископом Херефорда, и чья святость жизни побудила предпринять некоторые шаги для его канонизации? Или Томас из Марлберга, который,
преподавая каноническое право в Оксфорде, Париже и Эксетере, удалился в
Ившем, взяв с собой все книги, которыми пользовался в школах,
и стал сначала настоятелем, а затем игуменом своего монастыря. В его докторской
библиотеке была одна книга Демокрита, «Постепенник» Константина,
«Служебник» святого Исидора, несколько работ Цицерона, Лукана и
Ювенала, а также ценное собрание рукописных заметок, проповедей
и вопросов по теологии. Кроме того, там были другие заметки и правила
по искусству грамматики и книга о ударении. Во время своего правления он приказал переписать и переплести множество полезных книг и купил прекрасную коллекцию книг Священного Писания,
с сопутствующим им блеском. Ившем всегда сохранял свой статус учебного заведения, и там, как и в Рединге, Сент-Олбансе, Рэмси и Гластонбери, было воспитано множество превосходных учёных.
 Нет никаких сомнений в том, что монастырские школы Англии продолжали развивать гуманитарные науки ещё долгое время после того, как в университетах ими перестали заниматься. Латинские поэты, процветавшие в Англии в
двенадцатом веке, с уважением упоминаются всеми критиками; и
эпическая поэма «Антиохий», написанная Джозефом из Эксетера, после
Уортон называет его возвращение из Святой Земли, куда он сопровождал короля Ричарда
I., «чудом классической композиции».
Он также хвалит изящные стихи Генриха Хантингдонского,
Роберта Данстейбла, Лоуренса Даремского и других, все они были
монахами. Ни один из этих английских латинян не снисходил до варварства
леониновых рифм, к которым они, вероятно, относились с тем же чувством,
что и Беда Достопочтенный к «песням вульгарных поэтов». Все они делали всё возможное, чтобы соблюсти правила просодии, и радовались
в торжественном протесте, выдвинутом их соотечественником Джеффри де
Винсофом против искажения чистой латыни.

Генри Хантингдонский, упомянутый выше среди наших латинских поэтов и столь же выдающийся как историк, был в целом учёным монашеского воспитания.  Он получил образование в школе Рэмси, монастыре, который славился тем, что его настоятелями были только образованные люди.  Собранная ими библиотека была самой богатой в королевстве. Каталог до сих пор можно увидеть среди рукописей Коттона.
Помимо обычных книг, он содержит работы
Аристотель, Платон, Саллюстий, Теренций, Марциал, Овидий, Лукан, Гораций,
Вергилий и Пруденций. Была также еврейская Библия, и многие монахи
изучали еврейскую литературу. Когда евреев изгнали из Англии,
многие их книги были проданы, и монахи в значительной степени
воспользовались этими сокровищами. В Хантингдоне и Стэмфорде
состоялась большая распродажа рукописей раввинов.
Джеффри, настоятель Рэмси, делал крупные покупки и использовал приобретённые таким образом книги с такой пользой, что стал великим знатоком
ивритский язык и привил любовь к нему многим своим
братьям. Даже в середине XIII века среди монахов и библиотекарей Рэмси
встречаются упоминания о знатоках иврита, а об одном из них, Лоуренсе Холбехе,
говорят как о составителе еврейского словаря.

В это время в английских скрипториях кипела работа, и между различными аббатствами практиковался своего рода бартер, благодаря которому каждое из них получало то, что ему больше всего нравилось. Так, брат Генрих из аббатства Хайд писал на своей собственной
Он обменял труды Боэция, Светония, Теренция и Клавдиана на четыре миссала и экземпляр «О пастырской заботе» святого Григория у приора монастыря Святого Суизина, который был более склонен к классике, чем он сам. Все монахи аббатства Хайд были хорошими писателями и иллюстраторами и учились тщательно переплетать свои книги.
В 1240 году в библиотеке Гластонбери было четыреста книг,
и среди них были основные классические латинские тексты. В Эдмундсбери
скрипторий был оснащён двумя мельницами, а в Или доходы от двух церквей
были переданы монахам «для изготовления книг».
В библиотеке аббатства Питерборо на момент роспуска монастыря
находилось 1700 рукописей. А в Тавистоке, помимо обычной школы и библиотеки, существовала ещё одна школа, в которой преподавали англо-
саксонский язык, чтобы монахи могли расшифровывать свои древние хартии. Но Тависток был не единственным монастырём, в котором продолжали изучать древнеанглийский язык. В библиотеке Тринити-колледжа в Кембридже до сих пор
хранится Псалтырь на латыни в двух версиях, каждая из которых написана
В отдельной колонке. Над строками одной колонки — англосаксонский перевод,
над строками другой — англо-нормандский. Почерк изысканный,
вся рукопись богато иллюстрирована, содержит несколько исторических
картин, а также портрет Эадмера, монаха из Кентербери, который
переписал её во время правления Стефана. В руке он держит
металлическую ручку, а надпись над его головой свидетельствует
о его мастерстве каллиграфа. Более того, он заслуживает того, чтобы его имя было упомянуто в каталоге библиотеки как выдающегося деятеля в области искусства
транскрипция, и по его имени считается, что он был саксонского
происхождения.

 Некоторые из крупнейших английских аббатств имели не только школы на своей территории, но и зависимые от них школы в соседних
городах. Так, школа Данстейбла зависела от аббатства
Сент-Олбанс, и в 1180 году им управлял воспитанник этого аббатства, который
во всех отношениях заслуживает упоминания как один из самых выдающихся учёных
своего времени. Александр Некхэм был названым братом Ричарда I и
получил образование в монастырской школе Сент- Олбанса. Будучи назначенным
Будучи регентом школы Данстейбл, он некоторое время преподавал там с большим успехом, а затем отправился в Париж, где учился и преподавал в течение семи лет. По истечении этого срока он вернулся в Англию и возобновил свою прежнюю деятельность в Данстейбле.
  Наконец, желая принять монашеский постриг, он, как говорят, обратился за разрешением к настоятелю монастыря Святого Албана в послании
начинающемся словами “Si vis, вениам”, на что аббат, который
любил пошутить, ответил: “Si bonus es, вениас, - si _nequam nequaquam_”.
Каламбур над его именем (Неккам), похоже, вызвал у него отвращение; в любом случае
В итоге вместо бенедиктинца он стал августинцем и принял постриг в монастыре Сайренсестер примерно в 1187 году. Он был разносторонним учёным, знатоком канонического права, медицины и теологии, лучшим латинским поэтом своего времени и отличался чистотой стиля. Как истинный схоласт, он был большим любителем грамматики
и написал несколько работ на эту тему, которые до сих пор сохранились
в рукописях, некоторые из них находятся в Оксфорде, некоторые — в Кембридже, а некоторые — в Британском
музее. Он также был автором сборника трактатов, довольно распространённого
в более поздние времена для обучения ученых латинским названиям различных статей
соединяя их в своего рода описательном повествовании.
Этой работе он дает название "De nominibus Utensilibus", в
котором он описывает каждую квартиру дома, от кухни до
спальни, с мебелью, платьями и прочим, использовались в двенадцатом веке
. В подстрочном варианте дается по-французски, а в конце
грамматические заметки и комментарии. Он также оставил после себя поэму о
монашеском образе жизни и поэму о науке, в которых с
некоторым возвышенностью рассуждает о сотворении ангелов, звёзд и стихий;
о птицах, рыбах, реках и главных городах Англии; о земле, её металлах, растениях, плодах и животных; о семи свободных искусствах. Его замечания по естествознанию оригинальны и проницательны, особенно те, что содержатся в его трактате _De Rerum Naturis_. В своих поэмах он восхваляет свою страну с её пастбищами, полями и ручьями и прославляет достоинства её сыновей. «Пернатые птицы Ливии и фазаны, — говорит он, —
часто украшают твои столы, о Англия. Нигде нет более радостных лиц за праздничным столом,
более гостеприимных хозяев, более щедрых
гостеприимство. Украшение стола не могло быть более изысканным,
а обслуживание — более быстрым и весёлым. Англичанин по своей природе
и с детства дарит подарки, достойные того, чтобы их дарили, и нет
возраста, в котором нельзя было бы дарить. Добавив многое о щедрости своих
соотечественников, он замечает, что они любят охоту и что у них
очень тонкий вкус как в механике, так и в гуманитарных науках.

Образ, созданный здесь для наших соотечественников, вполне соответствует
более сатирическому портрету Найджела Уайрекера, который в своей
«Зеркало глупцов», высмеивая пороки мира в целом и университетов в частности, описывает английских студентов в Париже как «благородных на вид и в манерах, полных здравого смысла, наделённых остроумием, щедрых на деньги и ненавидящих всё низменное, в то время как их столы ломятся от блюд, а пьянство не знает границ».

 Студенты, посещавшие английские семинарии, редко принадлежали к высшему сословию. Даже во времена правления Генриха II англо-нормандские бароны предпочитали отправлять своих сыновей во французские школы
и университеты из-за нервного страха, что их нормандская речь
будет огрублена из-за примеси английского акцента. Даже
в английских школах для высших сословий никогда не использовался
родной язык. Детей с колыбели обучали французскому языку,
и этот обычай, появившийся после завоевания, сохранялся вплоть до
правления Эдуарда III. Однако было нелегко сохранить нормандский диалект в чистом виде, без примеси саксонского, на саксонской земле, и отсюда лукавые намёки Чосера на разницу
между французами Парижа и школы “Стратфорд Атте
Боу”.Роберт Глостерский, который чувствовал абсурдность системы,
и был одним из первых писателей после завоевания кто рискнул
использовать английский язык для литературных целей, рассказав нам, что
Норман говорит только на французском, и “их дети тэчэ,”
отмечает, что если человек знает французский язык, мужчины говорят о нем, но мало,
и что никто, кроме “низких людей” сейчас держите в своих национальных речи--это
дело не в любой другой стране. “Но я хорошо знаю”, - сказал он.
продолжает он, «что хорошо знать и то, и другое, ибо чем больше человек знает,
тем больше он стоит».

 Помимо крупных монастырских и соборных школ, в
Лондоне и других крупных городах существовали определённые общественные школы, о которых Фиц
Стефан дал живое описание, несомненно, знакомое читателю. «В праздничные дни, — говорит он, — в этих школах принято проводить публичные собрания в церкви, на которых ученики участвуют в логических диспутах. Некоторые используют энтимемы, другие — совершенные силлогизмы; некоторые стремятся только к победе и
показное проявление их остроумия; в то время как другие имеют в виду поиск истины. Искусные софисты в таких случаях
заслуживают громких аплодисментов, одни — из-за обилия слов,
а другие — из-за своих убедительных, но ошибочных аргументов. После
диспута другие учёные произносят риторические речи, в которых
они соблюдают все правила искусства и не упускают ни одной темы,
которая может убедить. Даже мальчики помладше в разных школах спорят друг с другом о принципах грамматики, о
прошедших временах и причастиях. Есть те, кто в эпиграммах
рифмы и стихи, используйте эти банальные насмешки, столь распространённые у древних, свободно критикуйте своих товарищей с фесценнинской дерзостью, но не называйте имён, с сократовским остроумием затрагивайте недостатки своих школьных товарищей или даже более значимых личностей, или ещё сильнее кусайте их теоническим зубом».[245] Именно в одной из этих лондонских школ святой Фома Кентерберийский получил своё начальное образование после того, как покинул школу каноников-регулярцев в Мертоне и до поступления в университет. Преподаватели были
В основном это были те профессора, которых Оксфорд и Париж в то время
выпускали в таком изобилии, что не только в городах, но и в деревнях
были свои учёные учителя, как свидетельствует Роджер Бэкон. Они,
конечно, были сведущи в дискуссионных науках того времени и
прекрасно подходили для обучения поколения «искусных софистов».

В этот период существовала одна частная школа, о которой мы должны рассказать подробнее, поскольку она связана с историей
святого Гилберта Семпрингемского, основателя единственного религиозного ордена
который, как мы можем утверждать, имел исключительно английское происхождение. Он был сыном
нормандского рыцаря из Линкольншира и матери-саксонки, унаследовав больше
саксонского, чем нормандского темперамента. В юности он не проявлял вкуса
к охоте или настольному теннису и не давал никаких обещаний интеллектуального
превосходства, чтобы восполнить недостаток в мужских достижениях.
Но по мере того, как он взрослел, в нем начала проявляться склонность к прилежанию
, вследствие чего отец отправил его учиться в
Париж, где он оставался до тех пор, пока не получил степень магистра,
а вместе с ней и лицензию на открытие школы. Школа в Семпрингеме
очень скоро прославилась. В ней учились дети обоих полов, которых
обучали не только основам знаний, но и святой жизни, поскольку, как
говорит биограф святого, ученики, хотя и носили мирскую одежду,
жили по своего рода монашеской дисциплине.
Им не разрешалось играть и гулять, как другим детям,
но они должны были молчать в церкви и в общежитии,
где мальчики спали все вместе, и говорить им разрешалось только
в определённых местах. Кроме того, у них были назначены часы для занятий и молитв, и, одним словом, они были обучены правилам строгой дисциплины. «Ибо с детских лет Гилберт думал только о том, как бы лучше привести души к Богу и наставить их словом и примером; поэтому, держась в стороне от мира, он постоянно занимался святыми и духовными делами».

Через некоторое время в поместье его отца были основаны две церкви, и
Гилберт стал настоятелем приходов Семпрингем и
Торингтон; хотя в то время он не был священником, он был
обязан назначить капеллана, который служил бы в церкви вместо него.
 Однако он исполнял обязанности настоятеля в том, что касалось управления
приходом и школой. Он наставлял и поучал своих прихожан с таким успехом, что, как нам говорят, большинство из тех, кто его слушал, служили Богу, как если бы находились под строгой монашеской дисциплиной, хотя и оставались мирянами. Он был серьёзен в своих попытках отвлечь их от увеселений, столь привлекательных для их сословия, и приучить их к труду.
милосердие; он особенно стремился обучить их церковным обрядам и церемониям, и в конце концов стали говорить, что прихожанина Семпрингема можно узнать по тому, как он входит в церковь, по его смиренному поведению и благоговению, которое он проявляет во время молитвы.

Сам молодой священник жил в маленьком домике, который он построил для себя на церковном дворе, и большую часть дня проводил в церкви.
Однако через некоторое время его репутация дошла до Роберта
Блота, епископа Линкольна, и его вызвали в епископский дворец.
и, получив низший духовный сан, был назначен на должность в епископском доме, которую сохранил при своём преемнике, Александре.
 Последний рукоположил его в священники и повысил до должности покаянника епархии. Ему предлагали более высокие должности;
но Гилберт стремился вернуться к своим сельским прихожанам и в 1130 году
избавился от придворной жизни и с радостью вернулся в Семпрингем. Ему пришла в голову мысль пристроить к своей церкви что-то вроде религиозного дома, и среди его бывших
В качестве учениц он выбрал семерых молодых женщин, для которых построил небольшой монастырь, примыкающий к северной стене церкви Святого Андрея. Нам рассказывают, что монахини сохранили образованность, которую приобрели в школе основателя, так что в конце концов было решено запретить им говорить друг с другом на латыни, если только это не было необходимо. Значительная часть их времени уходила на чтение и медитацию, и им были даны чёткие указания, как вести себя во время чтения в монастырской библиотеке, где они должны были
Они сидели друг за другом и смотрели в одну сторону, если только двое из них не читали одну и ту же книгу. То же правило предписывало им всегда сохранять милое и весёлое выражение лица и никогда не проявлять признаков гнева. Чтобы обеспечить монашек всем необходимым, Жильбер
сначала учредил общину сестёр-мирянок, а затем — общину братьев-мирян.
Ему пришла в голову мысль установить своего рода религиозный устав для всех работников в отцовском поместье, которое он унаследовал после смерти отца, и сделать свои фермы в некотором роде зависимыми от
в монастыре, в то же время удовлетворяя мирские потребности монахинь.

 Целью Гилберта в этом необычном эксперименте было улучшение положения низших сословий, поскольку выражения, которые он использовал, говоря о тех, кого он выбрал, показывают, что они принадлежали к самым низшим слоям общества.
Некоторые из них были теми, кого он знал с детства, — слугами и
крестьянами, работавшими в поместье; другие были беглыми крепостными,
которым он даровал свободу, дав им религиозное обличье; а третьи
были очень бедными нищими. По сути, как и слуга в
Евангелие, он выходил на дороги и обочины и, где бы ни находил бедных и униженных, приглашал их в дом Господень. Он не пытался обучать этих мирян грамоте,
а лишь требовал, чтобы они выучили «Отче наш», «Верую» и «Помилуй» на
латыни, но учил их послушанию, смирению и воздержанию.
У них были собственные конституции, прекрасно подходящие для их
государства и для поддержания религиозной дисциплины в общине, состоящей
из пастухов, скотоводов и сельскохозяйственных рабочих, которые должны были выполнять
скромные обязанности по своим специальностям под религиозным
одеяние. Некоторые из правил достаточно ясно показывают, для каких людей
Гилберт издавал законы. Это были саксонские крестьяне, главным грехом которых была любовь к пивным, и Гилберт, соответственно, запрещает им пить вино, если оно не разбавлено водой, и под любым предлогом запрещает продавать что-либо мирянам или открывать питейные заведения, _seu, как говорят на тевтонском языке, tappam_.
Это был странный эксперимент по превращению грубого деревенского
населения в религиозную общину, и какое-то время казалось, что
благословленный совершенным успехом. Распространение института быстро, пока в
последний Гилберт почувствовал необходимость более регулярного
правительства, и для этой цели он обратился к Цистерцианцам, в
того, что он может быть привит в свою семью. Запрос был,
тем не менее, отказался, и Гилберт не было иного выхода, чем нашли
еще порядка каноны, кто может взять на себя духовное направление
его монастырей монахинь. Основание этого третьего отделения
института произошло почти через двадцать лет после
основание первого женского монастыря. Первые каноники, как и первые монахини, были выбраны из числа учеников Гильберта; по семь каноников было приписано к каждому монастырю монахинь, кроме того, некоторые дома были основаны исключительно для каноников, и перед смертью Гильберт считал себя духовным отцом полутора тысяч монахинь и семисот каноников, а также огромного числа братьев-мирян, которых он спас от жизни в нищете, но от чьего буйного нрава ему, к несчастью, пришлось немало пострадать. Заказ, по сути, был отклонен
вскоре после смерти своего основателя, который дожил до глубокой старости,
ему было больше ста лет на момент смерти. Его слабым местом
была попытка объединить столь многие формы религиозной жизни под
одним управлением, и, возможно, надежда на долгое сохранение строгой
религиозной дисциплины среди объединения сельских рабочих была
чем-то вроде утопической мечты учёного.

Однако каноники Гилбертина на протяжении многих лет продолжали
питать любовь к литературе и сыграли главную роль в основании того
псевдоуниверситета в Стэмфорде, который в своё время грозил
В то время как студенты из северных графств уезжали из Оксфорда, в Стэмфорде открывались школы Гилбертина. Одним из первых писателей, которые снизошли до того, чтобы использовать английский народный язык, был каноник Гилбертина по имени Роберт Мэннинг, который примерно в начале XIII века решил, что «нечестивые», как и «учёные», должны знать кое-что об истории своей страны и быть знакомыми с деяниями королей,

 Что было хорошо, а что плохо,
 И что было правильно, а что нет,

Он сочинил свою стихотворную хронику, в которой, желая заложить прочный фундамент и начать с самого начала, он начинает свой рассказ так:

 «Год за годом,
 Со времён сэра Ноя».

 Однако во времена правления Генриха II английский язык (в отличие от англосаксонского) ещё не приобрёл литературную форму. Во всех высших учебных заведениях, государственных и частных, использовались исключительно французский и латынь. Саксонский или тевтонский диалект,
упомянутый в «Правилах Гилберта», считался подходящим только для
крестьяне, и даже они в какой-то мере понимали латынь. Это
ясно из многих обстоятельств. Так, Жиральд рассказывает нам, что
когда архиепископ Болдуин путешествовал по Уэльсу, проповедуя
крестовый поход, он никогда не был так успешен, как когда проповедовал
на латыни. Как мы знаем, народ не всегда оценивает речь по тому, насколько хорошо он её понимает, но трудно представить, что эти эффективные проповеди могли быть произнесены на совершенно незнакомом языке. Но факт остаётся фактом.
что в одном отношении грубое и невежественное крестьянство Средневековья
было гораздо более образованным, чем ученики наших образцовых школ.
 В некотором роде каждый ребёнок был знаком с языком Церкви. С младенчества их учили читать
молитвы, антифоны и многие части церковного ритуала на латыни,
понимать смысл того, что они учили, и, следовательно, они знакомились с большим количеством латинских слов;
чтобы латинский дискурс звучал в их ушах гораздо менее странно
чем у более образованной аудитории того же класса в наши дни
.

Действительно, во многих случаях дети, обучавшиеся в школе священника
или приходской школе, изучали грамматику, то есть латинский язык;
но все были обязаны изучать церковное песнопение, и немалое
количество Латинской молитвы, гимны и псалмы. Этот момент бедных
образование заслуживает большего, чем мимолетный уведомления. В результате низшие сословия смогли в полной мере понять и
сердечно принять участие в обрядах и службах Святой Церкви.
Вера укоренилась в их сердцах с такой силой, что её было нелегко уничтожить даже с помощью уголовных законов, потому что они впитали её из первоисточника — самой Церкви. Она учила своих детей с помощью собственного ритуала и собственного голоса и делала их верующими не так, как тех, гораздо более образованных католиков из того же класса, которые в наши дни часто вырастают почти такими же чуждыми литургическому языку Церкви, как и масса неверующих за пределами её лона. Может ли быть что-то более нелепое, чем поступить в католическую школу, где есть всё необходимое
образования, и обнаруживать, что, несмотря на время, деньги и усилия, затраченные на его поддержку, его ученики не могут понимать и читать церковные службы и не обучены участвовать в церковном пении? Таким образом, язык Церкви в буквальном смысле стал для них мёртвым языком, и они получают религиозное образование из других, гораздо более низких источников. Таким образом, они не знают о значительной части школьного
образования, в которой дети более грубого и тёмного века были
тщательно обучены; с другой стороны, без сомнения, они знают многое
Многое из того, чего не знали дети в Средние века,
совершенно не известно и современным детям, и вопрос лишь в том,
чтобы определить, какой метод обучения наиболее полезен. Не вдаваясь в подробности, мы можем лишь сожалеть о том, что из-за каких-либо недостатков в системе наших приходских школ католические общины в наши дни лишены возможности торжественно и тщательно проводить те священные обряды, которые сами по себе являются непревзойденным религиозным наставлением, и что в эпоху, которая уделяет так много внимания теории образования, мы вынуждены признать, что
неспособность научить наших детей молиться и петь церковные песнопения, как это делали дети крестьян-католиков шестьсот лет назад[246]

Английские школы того времени не подвергались никаким другим проверкам, кроме как со стороны приходского священника и архидьякона, «ока епископа», как его называли. И если их ученики мало что знали о «однодольных», «ракообразных» или грамматическом разборе, то они могли с искренней и разумной преданностью декламировать «Аллелуйю» и «Dixit Dominus». Они знали порядок
церковное богослужение, и могли петь псалмы и антифоны на
церковном языке и в соответствии с древними канонами; и поэтому они
не заставляли своих пастырей из-за своего невежества отказываться от
этого богослужения, которое по праву называют божественным, и заменять
его английскими гимнами и молитвами из менее вдохновляющих
источников. Таким образом, мы считаем, что их образование было неизмеримо выше нашего, и не стоит полагать, что, поскольку они выучили латинские молитвы и церковные песнопения, они
Кроме этого, они ничему не научились. Чтение и грамматика часто преподавались в приходских школах, и среди учеников из самых бедных семей многие наставления, как религиозные, так и практические, излагались в английских стихах, которые ученики заучивали наизусть, подобно тому, как некоторые из нас раньше запоминали количество дней в каждом месяце с помощью двустиший. Традиции
саксонских школ, в которых так часто использовались эти стихотворные
наставления, сохранялись вплоть до XV века, когда мы
Я приведу несколько примеров популярных методов обучения детей последовательности правления английских королей, названиям городов и деревень, четырём сторонам света и основам латинского ударения. Заповеди Божьи и Церкви, Символ веры, «Отче наш», «Аве Мария» и другие подобные отрывки из
христианского учения также преподавались в стихах, как это можно увидеть в большинстве французских учебников по религии, а также в образцах английского языка, существовавших в XIII веке.
Четырнадцатый и пятнадцатый века вполне могли бы быть выбраны из различных стихотворных форм «Аве Мария», использовавшихся в эти периоды. Я приведу лишь одну, которая предположительно относится к началу тринадцатого века:

 Мария, полная благодати, да пребудешь ты,
Да пребудет с тобой Бог небесный,
Да пребудешь ты благословенной над всеми женщинами,
Да пребудет с тобой дитя, которое родилось от тебя.

Излишне говорить, что во все времена католические учителя придавали особое значение обучению
о людях в их молитвах. В те далёкие времена, когда законы
государства признавали, что у людей есть не только тела и кошельки,
но и души, это даже стало предметом законодательства, как в
канонах короля Эдгара Миролюбивого и статутах Кнуда,
согласно которым каждый отец должен был учить своих детей
Символу веры и «Отче наш», и каждый человек должен был знать
их, «если он хотел быть похороненным в освящённой могиле или
считаться достойным Святого Дома». Обычное объяснение этих молитв и
воскресных Евангелий составляло обычную тему для обсуждения в приходе
в проповедях священников и почти в каждом сборнике синодальных постановлений мы
находим предписания, призывающие мужчин и женщин-христианок учить свои
молитвы и читать их семь раз в день. В начале XIII века, как мы
видим в постановлениях святого Ричарда Чичестерского, было предписано
читать «Аве Мария».

Некоторые из самых ранних известных образцов английского языка, в отличие от англосаксонского, представляют собой фрагменты гимнов, которые, по-видимому, были широко распространены в наших бедных школах. Один из них, широко известный как гимн святого Годрика, звучит следующим образом:

 Святая Мария, Клен Виржин
 Ведущий Джесу Кристе Назарен,
 Онфолл, шилд, помоги похудеть Годриху,
 Онфанген увеличит богатство людей.

 Святая Мария, Кристес бур,
 Стиснутый Мейден, мука Модера,
 Дайли майн сеннен, рейн в мин моде,
 Приведи меня к победе с самим Богом.[247]

Чтобы понять, откуда святой Годрик черпал своё поэтическое вдохновение,
мы должны вкратце взглянуть на его биографию. Он жил во времена правления
Стефана и Генриха II и начинал как торговец в Норфолке,
Он зарабатывал на жизнь, путешествуя по стране и продавая мелкие товары в деревнях, через которые проезжал. Мы можем представить его таким, как
Странник Вордсворта, скрывающий под скромной речью и одеждой возвышенную философию. Однако у странствующих торговцев XII века было одно преимущество перед нашими современными разносчиками: они посещали не только ярмарки и города, но и святые места и места паломничества. Более того, ярмарки, на которых они бывали, обычно собирались вокруг какого-нибудь святого места и начинались с благочестивого празднования
праздник мученика или основателя. Годрик, когда он тащился по северным землям по пути из Шотландии, куда он отправился по морю с торговой экспедицией, посетил Линдисфарн и Дарем, а также
остров Фарн, ставший священным благодаря отшельнической жизни святого Кутберта. Эти
паломничества пробудили его душу к новой жизни, и, бросив своё ремесло,
он отправился в Иерусалим, а на обратном пути посетил святую
реликвию в Компостелле.

Вернувшись в Англию, он поступил на службу в семью
джентльмена из Саффолка, но, возмущённый распутством своих
товарищей-слуг,
Он снова покинул свою страну и отправился посетить святые места Рима.
Тем не менее, места, где впервые его сердце было тронуто Богом,
вновь манили его к себе сладостным, непреодолимым влечением, и
после нескольких лет, проведённых в этих благочестивых странствиях, Годрик
почувствовал, что должен вернуться на север Англии и найти уединённое место, где он мог бы вести жизнь отшельника. Таким образом, он прибыл в Дарем, изнурённый, оборванный паломник, желающий, прежде чем окончательно удалиться от мира, получить знания
такие псалмы и молитвы, которые позволили бы ему воспевать хвалу Богу в своей келье. С этой целью он отправился в школу, которая, как это часто бывало, располагалась в церкви Святой Марии[248]. В этой школе, как пишет Реджинальд Даремский, детей обучали основам письма, и здесь Годрик узнал много такого, чего раньше не знал, но чему научился «слушая, читая и напевая».
И то, что он часто слышал от детей,
накрепко засело в его памяти. За очень короткое время
Итак, он выучил столько псалмов, гимнов и молитв, сколько было нужно для его цели, и удалился в уединённую глушь к северу от Карлайла, которую впоследствии обменял на Финчдейл, где и умер около 1170 года. Уильям Ньюбриджский, который часто навещал его, описывает его как человека, чьё тело, казалось, уже умерло, но чей язык постоянно повторял имена трёх божественных ипостасей. Сходство некоторых выражений, встречающихся в гимне святого
Годрика, с аналогичными выражениями, широко распространёнными в
Следующие столетия наводят нас на мысль, что, возможно, это был один из школьных гимнов, которые он выучил в Дареме, если только мы не принимаем за чистую монету легенду о том, что его научила сама Богоматерь. Вся информация об этой школе в Дареме чрезвычайно интересна и не только подтверждает то, что было сказано о преподавании церковного пения и богослужения, но и показывает, что бедные дети также изучали буквы и учились читать — факт, сильно противоречащий общепринятому представлению о Средневековье.
невежество. То, что это была школа для бедных, несомненно, исходя из
факта, что оборванный бродяга без гроша в кармане смог найти
допуск в нее. Начав говорить о школах для бедных в Дареме
, я могу воспользоваться этой возможностью, чтобы отметить, что город
Сент-Катберт был на удивление хорошо ими обеспечен. Ибо, помимо своих
приходских школ, она владела превосходной монастырской школой для бедных,
которая продолжала процветать вплоть до времен Реформации.
За прошедшие столетия монастырские уставы претерпели столь незначительные изменения, что описание этой школы в том виде, в каком она существовала
во время его упразднения, вероятно, даёт нам достаточно точное представление о его состоянии в гораздо более ранние времена. «Были
некие бедные дети, которых называли детьми из приюта, которые
получали образование и жили за счёт милостыни и благотворительности
всего дома, питаясь и пируя на чердаке с северной стороны ворот
аббатства. На этом чердаке было длинное крытое шифером крыльцо над
лестницей, и по обеим сторонам крыльца были лестницы, ведущие на
чердак, а под ним — конюшня... Дети ходили в школу
в школе при лазарете, за воротами аббатства, которая была основана
настоятелями аббатства для ухода за домом. Мясо и
напитки, которые были у детей, — это то, что оставили монахи и послушники.
 Их приносили через дверь, примыкающую к большому кухонному окну, в
маленькое хранилище в западной части Братского дома, похожее на кладовую,
которое называлось _covie_ и находилось под присмотром человека. Внутри было окно, через которое
некоторые из детей получали мясо от упомянутого человека (которого
называли клерком ковена) через окно ковена и выносили его
Он отнёс его на чердак. Этот клерк прислуживал им за каждым приёмом пищи, чтобы поддерживать порядок». Описание школы Сонг, приписанной к Даремскому монастырю, который, согласно тому же источнику, был построен «за много лет до того, как люди начали помнить об этом, до упразднения монастыря», стоит процитировать, чтобы показать, что о материальном благополучии учеников не забывали. Она была «очень аккуратно обшита досками, высотой с
человека, и имела длинный стол от одного конца школы до другого,
на котором лежали книги; и весь пол был
пол был застлан досками _для тепла_, а на земле были установлены длинные скамьи, на которых сидели дети. А место, где сидел и учил учитель, было застлано досками сзади и по бокам _для тепла_».[249]

 Подобные школы для бедных учеников были при всех крупных аббатствах и отличались более высоким уровнем обучения, чем приходские школы. Воспитанники, которых они обучали, несмотря на своё скромное
происхождение, часто занимали высокие должности в церкви и государстве. Джон из
Пекхэма, архиепископ Кентерберийский, родившийся в крестьянской семье,
Он получил начальное образование в бедной школе монахов-клуниаков в Льюисе, куда много лет спустя был принят Дадли, сын бедного странствующего плотника, и отправлен в Оксфорд своими благотворителями, которые и не подозревали, какой славы достигнет их протеже и какое зло его потомки причинят Церкви. Александр из Хейла, «Непревзойдённый доктор»,
как его называли, был таким же учеником цистерцианцев, которые,
по словам его биографа, «обладали героическим милосердием, чтобы учить молодёжь»; и это
Хорошо известно, что условия, которые предоставляли религиозные дома
бедным учёным, были настолько благоприятными, что вызывали зависть
у феодалов, чья гордость была уязвлена возвышением до церковных
должностей людей, поднявшихся из низших слоёв общества.

В следующей главе мы подробнее рассмотрим наши английские школы для бедных,
но сейчас мы должны вернуться в Оксфорд, где коллегиальная система постепенно
развивалась в своей самой величественной форме, а приток нищенствующих орденов
открыл для школ великолепную эпоху.




 _ГЛАВА XVI._

 СТАРЫЙ ОКСФОРД.

 С 1200 ПО 1300 ГОД.


 Вероятно, мало что может сравниться по красоте и увлекательности с видом большого города, открывающимся с возвышенности, и ничто не может сравниться с тем, насколько реальность идеализируется в глазах наблюдателя. Когда он смотрит на прекрасное скопление древних башен,
сияющих сквозь переплетение зелёных ветвей, и слышит их
далёкие перезвоны, смешивающиеся с более близкой трелью дрозда,
он забывает о «громком оглушительном потоке человеческих преступлений», который накатывает на него
их основание, и он готов обмануть себя, вообразив, что видит священный город, полный почитаемых святынь. Но если этот
образ торжественной красоты присущ даже нашим самым оживлённым столицам,
если смотреть на них издалека, то тем более он присущ Оксфорду,
древнему «Беллозитуму», который не имеет себе равных по
чудесному виду.

 Величественные башни
 Возвышаются своими разнообразными формами над зелёными кронами.

Сады, церкви и дворцы, сияющие сквозь панораму величественных
Лесные деревья, окружённые зелёными лугами и отражающиеся в водах благородной реки, создают картину, которая может привлечь внимание художника или поэта и навеять мечту, которая, если и не находит воплощения в реальности, всё же является формой красоты, порождённой древним поклонением, переносящим наши мысли в те дни, когда в Оксфорде впервые были возведены монастыри для студентов, и когда в его школах преподавали святой Эдмунд и святой Ричард.

Однако, если бы мы внезапно перенеслись в начало XIII века, от этой архитектурной красоты мало что осталось бы
предстали бы нашему взору. Там действительно были замок и шпиль
монастыря Святой Фридегарды, но они были окружены не изящными колледжами, как сейчас, а скромными соломенными домами горожан и такими же скромными постоялыми дворами и залами, о которых мы уже говорили. Огромный дубовый лес отделял город от
деревни Абингдон и был населён волками и дикими кабанами.
Предание сохранило историю о некоем студенте, который во время
прогулки встретил свирепого кабана и победил его, вонзив в него
Аристотеля
в глотку зверю. Кабан, не привыкший к такой логике,
захлебнулся, и его голову, с триумфом принесённую домой, без сомнения,
с почётом подали на стол с веточкой розмарина во рту.
Величественное аббатство Осни, не имеющее себе равных во всём королевстве,
можно было увидеть на тех островных лугах, где сейчас не осталось и камня,
напоминающего о его прежнем местоположении; и две его величественные башни возвышались среди
деревьев, мелодично позванивая колоколами, которые теперь мелодично
звенят с башни собора. Там можно было увидеть величественное
Квадратный двор и дом аббата, куда так часто приезжали короли и папские легаты; и приятные прогулки под вязами вдоль берега реки, отделявшей земли аббатства от других островков, где только что обосновались два ордена нищенствующих монахов.

 Учёные любили такие тенистые прогулки и отвели под них участок земли, который назывался Марсиус и был разделён на несколько частей в соответствии со степенями учёных. Одна из прогулок была не слишком долгой и привела к небольшому
холм под названием Рим, в котором была пещера и извилистая тропа, а на вершине — каменный крест. По обеим сторонам этого академического сада виднелись два чистых источника, названных в честь Платона и Аристотеля. В городе было много других таких источников, один из которых назывался Святым источником, над которым возвышался величественный крест. Его воды были чистыми и очень холодными,
и их ценили за многочисленные исцеления, которые они даровали
благочестивым паломникам. Оксфорд привлекал паломников, а также учёных
своими святыми местами. Не только гробницу святой Фридесвайды посещали
тысячи, но также и её образ в той маленькой деревенской церкви в
Бинси, которую, как говорят, она основала и которая в былые времена
была окружена зарослями боярышника и служила местом отдыха для
монахинь её монастыря. Там вы всё ещё можете увидеть не образ, а пустую нишу, где он раньше стоял, и каменную мостовую, стёртую множеством ног и коленей, — саму по себе реликвию, к которой мы можем склониться и благоговейно поцеловать её, потому что здесь святой Эдмунд обычно молился, и сюда на определённые праздники выходили ученики с крестом и
Они несли знамёна и пробирались сквозь цветущие кусты боярышника, чтобы
отдать дань уважения святому покровителю Оксфорда.

 В приходе Святого Климента, рядом со старой больницей Святого Варфоломея, которая, как утверждалось, была основана Генрихом-учёным, был ещё один колодец, который также пользовался большим уважением. Это было одно из тех мест, которые наши предки называли «заповедными», где в дни поминовения усопших было принято читать отрывки из Евангелия, чтобы благословить поля, ручьи и источники, чтобы они не зарастали.
силой злых духов. Колодец находился в роще рядом с часовней Святого
 Варфоломея, и сюда пришли студенты, молодые и старые, с украшенными цветами шестами и распевая песнь
_Benedicite_, в которой они призывали источники и всю растительность земли благословить Господа. Бедняки из больницы
приготовили для них всё необходимое, усыпав землю цветами и украсив
сам колодец зелёными ветками и гирляндами. Затем было
прочитано Евангелие, колодец был освящён, а в более поздние
времена ученики пели гимн из трёх или более частей.

Луга, раскинувшиеся вокруг города, через которые, по словам отважного старого Стоу, «река течёт в Лондон удивительным спокойным руслом», тогда, как и сейчас, высоко ценились учёными как места для отдыха и так же часто упоминаются в университетских историях, как и знаменитый «Пре-о-Клер» в Париже. Но давайте войдём в город и взглянем на улицы с их причудливыми названиями. «Школьная улица» и «Логическая улица» говорят сами за себя, но каково могло быть происхождение «Улицы
Семь смертных грехов»? Здесь очень важный поворот, который ведёт к
Шедийерде, или Викус-Шедиастикорум. Вы, возможно, содрогаетесь при звуке такой варварской латыни, но если бы вы были оксфордским студентом во времена доброго короля Генриха, то очень часто направлялись бы сюда, потому что здесь жили продавцы пергамента, _шеды_ или листы которого дали название этому месту, и здесь переписывали книги и торговали ими переписчики и книготорговцы, и здесь учёные с тугими кошельками приобретали свои литературные товары.
те, у кого они были пусты, охотно смотрели и долго смотрели. Вы можете узнать школы по их кратким надписям: «Люби науку», «Избегай обмана», «Изучай грамоту» и тому подобное, но вы напрасно будете искать государственные школы, или молитвенные дома, или библиотеки, или обсерватории, или коллегиальные здания. Церквей, действительно, здесь много, и
если башня Святого Мартина поражает вас своей мощью и
высотой, вы, возможно, удивитесь, узнав, что горожане используют её как
укрытие и при ссорах со студентами прячутся там
там, чтобы стрелять в них камнями и из луков, из-за чего впоследствии Эдуард III
 сократил его до нынешних скромных размеров. По правде говоря, надо признать, что в старом Оксфорде царил хаос. Северяне и южане не только придерживались разных взглядов как в философии, так и в политике и выясняли отношения на улицах, но и горожане и крестьяне находились в тех же отношениях, что и Афины со Спартой в былые времена. Между ними могло быть перемирие,
но мира так и не наступило. Студенты жили, не подчиняясь никаким законам, и совершали множество злодеяний; а
с другой стороны, бюргеры охотились на них, провоцировали их и
иногда сжигали их книги.

Теперь нам предстоит наблюдать за постепенным превращением этих хаотичных элементов в форму и порядок. Мы перейдём на другую сторону большого дубового леса и направимся в деревню Абингдон, где аббатство, основанное добрым святым Этельвольдом, было перестроено его нормандскими преемниками в первые дни правления Генриха
III. Процветал в великом великолепии. В деревне,
собравшейся вокруг его стен, в то время жила вдова по имени
 Мейбл Рич, мать четверых детей, которых она воспитывала в
строгости. Её муж перед смертью принял монашеский постриг в соседнем аббатстве Эйншем, куда за ним последовал его старший сын; другой сын ушёл в монастырь Боксли в Кенте, а Мейбл, в душе тоже монахиня, осталась в миру, чтобы воспитывать оставшихся детей. Он рос в тени старого монастыря, рядом с матерью, которая обучала его
Строгий в своих религиозных убеждениях, Эдмунд Рич с детства был пропитан духом католической веры. Он помогал Мейбл во время полуночной службы в аббатстве, он выучил Псалтирь по её словам, и его душа постепенно приняла ту прекрасную форму, которой мы снова и снова восхищались в учёных прошлого и которая, возможно, нашла в нём своё наиболее совершенное воплощение. В двенадцать лет
он поступил в Оксфорд, и именно его брат, Роберт Рич, рассказывает нам о том, как в то время он выходил на луга, чтобы
Когда он отвлёкся от шумной игры со своими товарищами, ему явился Младенец Иисус и приветствовал его словами: «Радуйся, возлюбленный!» И он, дивясь красоте Младенца, ответил: «Кто ты, ибо мне ты точно не знаком?» Тогда Младенец сказал: «Как же так, что я тебе не знаком, ведь я сижу рядом с тобой в школе, и где бы ты ни был, я повсюду следую за тобой?» Взгляни на Моё лицо и посмотри, что там написано». Эдмунд взглянул
и увидел слова: «Иисус из Назарета, Царь Иудейский». «Это Моё
- имя, - сказал Ребенок, - пиши его на своем лбу каждую ночь, и оно
защитит тебя от внезапной смерти.” Затем исчез Тот, на Кого
желают смотреть Ангелы, оставив другого с нежностью в сердце.
сердце, похожее на мед.

Из Оксфорда Эдмунд отправился в Париж, где мы уже познакомились с
кое-что из его образа жизни. Похоже, он учился не один раз
в обоих университетах, а также в Мертонском аббатстве, в то время великом
центре обучения. Как только он получил степень магистра, он
открыл собственную школу на месте, где сейчас находится собор Святого Эдмунда
Холл. Любимая поговорка, которую он обычно повторял своим ученикам,
звучала так: «Учись так, как будто тебе предстоит жить вечно, живи так,
как будто тебе предстоит умереть завтра». Сам он ежедневно посещал мессу,
служил утреню в ближайшей приходской церкви и читал каноны перед началом
лекций. И чтобы удовлетворить свою набожность с большим удобством, он потратил часть своего скудного состояния на возведение часовни Девы Марии, примыкающей к церкви Святого Петра, где он и его ученики регулярно читали богослужебные книги. Следует помнить, что
в тот период в Оксфорде не было ни одного из тех колледжей и
коллегиальных часовен, в которых впоследствии с таким великолепием
отмечались церковные праздники; но обычай, впервые введённый
святым Эдмундом, вскоре переняли и другие студенты. Те, кто
любит память о святом учёном, могут и сейчас посетить его часовню,
которая выглядит довольно заброшенной, с заделанными некогда изящными
стрельчатыми окнами; но всё же приятно знать места, где молились
святые.

Знали ли мы святого Эдмунда только по оставленным нам записям о его нежной
благочестие, его исключительная преданность нашей Пресвятой Деве и его многочисленные аскезы. Мы могли бы представить его как созерцательного святого, чьи мысли были полностью оторваны от мира и сосредоточены на невидимых вещах. И всё же он был учёным и учителем, строгим логиком и большим любителем математики. Вуд говорит, что он был первым, кто публично прочитал некоторые трактаты Аристотеля в Оксфорде, и в течение шести лет после открытия своей школы он продолжал читать лекции по искусству. Обстоятельства, которые привели к тому, что он сменил эти занятия
на изучение теологии, описаны его биографом следующим образом: «После того как он
преподавал гуманитарные науки в течение шести лет и читал геометрию со своими учениками
однажды ночью его мать явилась ему, когда он спал, и сказала:
- В чем дело, сын мой, что тебе читать и учить, и что эти
цифры, над которыми вы не изучал так пристально?’ Он ответил, что это
были геометрические фигуры, на которых она взяла его руку в свою и
нарисовала на ней три круга, одновременно назвав три Божественные
Личности - Отца, Сына и Святого Духа. Затем она добавила: «Это те
цифры, которые вы отныне должны изучать». С тех пор он стал
Он посвятил себя исключительно богословским наукам и делал это с большим рвением, чем когда-либо уделял светскому образованию. Он почти не спал и не отдыхал, а учился днём и ночью. Распятие из слоновой кости с вырезанными на нём тайнами нашего искупления всегда лежало на его столе, когда он читал, и время от времени он устремлял на него свой взор, питая своё сердце благочестивыми мыслями. Он никогда не ложился спать, а отдыхал на
полу или в кресле и снова принимался за книги, как только
Наступило утро. Не кажется ли вам, что такое усердие чрезмерно? и
не испытывает ли кто-нибудь из читателей недоверия к таким поглощающим занятиям? Пусть
они узнают, что в это самое время святой Эдмунд продал все свои книги,
чтобы помочь нескольким бедным ученикам, которым он не мог помочь никаким
другим способом, и, по-видимому, был в долгу перед милосердным другом за
подаренную ему Библию, которая впоследствии стала его главным учебным пособием.

Спустя несколько лет, получив докторскую степень, он снова
начал преподавать, и сцены в его классе были странными и прекрасными.
в святом лекционном зале, где учитель часто пребывал в экстазе, а
ученики были готовы закрыть свои тетради, слишком ослеплённые слезами,
чтобы пользоваться ими. Вуд упоминает распространённую в Оксфорде
традицию, согласно которой во время его лекций рядом с ним часто
видели ангела в облике прекрасного юноши. Эта легенда, по крайней
мере, показывает, в каком почёте он был у своих учеников. Среди них были святой Севалл, впоследствии архиепископ Йоркский, святой Ричард Чичестерский, Стивен Лексингтон и Роберт Гростест, которые
Вскоре после этого в Оксфорде нищенствующие монахи положили начало великому интеллектуальному движению. Он не получал большой прибыли от своей школы, потому что деньги, которые он получал от своих учеников, он либо тратил на благотворительность, либо оставлял лежать на подоконнике, где посыпал их пеплом, говоря: «Пепел к пеплу, прах к праху». Любой мог взять его, когда ему вздумается, и его друзья иногда так и делали, чтобы посмотреть, что он скажет; но он не спрашивал, кто взял, и никакие уговоры не могли заставить его держать его под замком
и ключ. Он не был простым профессором, чья забота о студентах
прекращалась, когда они покидали аудиторию. Он ухаживал за ними, когда они болели, и помогал им, когда они нуждались в помощи; а они, в свою очередь, любили вспоминать каждую черту своего любимого учителя и передавали тем, кто был после них, портрет святого с его прекрасным лицом, бледность которого сменялась ярким румянцем, когда он говорил о Боге или о святых вещах, в его сером учёном одеянии, которое было бедным, но не жалким, потому что он любил говорить, что клерк должен помнить, что его положение достойно уважения
и что его внешний вид, пусть и простой, никогда не должен быть жалким.

 Святой Эдмунд по-настоящему любил преподавательскую деятельность, и несколько раз, когда его убеждали принять бенефиции, он отказывался от них, чтобы вернуться в Оксфорд. В конце концов, однако, мы видим его казначеем Солсбери, и, судя по его привычкам, он был очень странным казначеем. А в 1234 году он стал архиепископом Кентерберийским.
Нам не нужно следить за историей его беспокойного служения; его постигла обычная участь английских приматов, сопротивлявшихся тирании
королей Плантагенетов; и шесть лет спустя он был изгнан в Понтиньи,
Он жил среди цистерцианских монахов как один из них, писал своё
«Зеркало Церкви» и готовился к смерти. Однако он умер не в
Понтиньи, а в Суассоне, куда его привезли в надежде, что
прохладный воздух восстановит его истощённые силы. Последние
дни он провёл, раздавая милостыню бедным паломникам, проходившим мимо, а когда он был слишком слаб, чтобы встать со стула и подойти к воротам, он попросил одного из своих капелланов занять его место и раздавать милостыню всем, кто приходил. Сохранились его последние слова, которые он произнёс с
Протянув руки, чтобы принять Святое Причастие, я говорю: «Господи,
Ты — Тот, в Кого я верил, Кого я проповедовал, Кого я истинно учил, и Ты — мой свидетель, что, пока я был на земле, я не искал ничего, кроме Тебя. И поскольку Ты знаешь, что я желаю только того, чего желаешь Ты, я говорю: да будет воля Твоя».
«Весь остаток того дня, — пишет его биограф, — он был радостным и
даже весёлым; вы бы не подумали, что он страдает от болезни;
и многие удивлялись, видя его таким. Слезы преданности действительно были
в его глазах, но на его прекрасном лице отражалось спокойствие,
которое наполняло его сердце. Не было никаких признаков приближающейся смерти; и
в последний момент не было слышно ни вздоха, ни предсмертного хрипа; он
даже не откинулся на кровать, как обычно делают умирающие, а остался
сидеть и так тихо испустил дух, склонив голову на руку». Понтиньи продолжает его прах как самое ценное сокровище, и даже в наши дни священные мощи святых обладают такой странной притягательной силой, что недавно основанная религиозная община выбрала заброшенную церковь в качестве своего материнского дома, чтобы получить благословение святого Эдмунда для своей апостольской деятельности.

 Тем временем, если Англия изгнала своего святого предстоятеля, Оксфорд не забыл своего доктора. Работа, которую он начал в своих школах,
продолжалась группой учёных, которых он обучил и оставил
позади него. За пять лет до того, как он покинул университет, в городе были основаны два ордена
нищенствующих монахов. Первая
колония францисканцев была отправлена туда в 1220 году братом
Агнеллус, который вскоре после этого приехал сам и приказал построить приличную школу
, в которой он убедил мастера Роберта Гростеста читать свои
лекции. Гростест был в то время самым выдающимся доктором
университета и вскоре приобрёл большую известность. Агнелл, хотя и не был учёным, очень хотел, чтобы
учёба его братьев должна быть хорошо обеспечена, и он часто
посещал школы, чтобы следить за их успехами. Однажды, к своему
великому удивлению, он обнаружил, что они спорят о том, существует ли
Бог. Тогда он в отчаянии воскликнул: «Увы, увы! Простые монахи проникают в небеса, в то время как учёные спорят о том, есть ли Бог». С этими словами он покинул школу, «раздражённый, — говорит Вуд, — тем, что построил её для таких споров», но, немного успокоившись, отправил в Рим десять марок, чтобы купить правильный
копию «Декреталий», поручив своим монахам полностью посвятить себя их изучению и оставить в стороне вопросы софистики и
глупое пустословие.

 Из этой истории не следует, что обучение, поощряемое Гростестом в университете, было исключительно дискуссионным и
бессмысленным, как это стало модным в школах со времён Абеляра. Гростест, если он и вовлекал монахов в подобные схоластические
споры, сам был убеждённым сторонником старых знаний
и, в основном, может считаться последователем школы Св.
Виктор. Будучи ректором университета, он использовал своё влияние, чтобы
способствовать изучению позитивного богословия и тому библейскому
знанию, в котором он сам был сведущ. Один из его современных
биографов откровенно признал, что «его прекрасное знание
Священного Писания, вероятно, заслуживало бы внимания в наши дни,
хотя в его время им обладали все студенты-богословы».
Но у Гростеста было достаточно широты ума, чтобы оценить ценность
схоластического метода в то же время, когда он трудился над тем, чтобы
изучение Священного Писания и гуманитарных наук не пришло в упадок
и он, вероятно, нашёл способ удовлетворить брата Агнеллуса в этом вопросе, поскольку, какое бы применение ни нашли копии декреталий, совершенно очевидно, что монахи не «полностью посвящали себя» им и не отказывались от своих схоластических занятий. Напротив,
Фуллер сообщает нам, что вскоре они превзошли всех своих соперников в богословии, «находясь на большом расстоянии друг от друга», а Вуд добавляет к своему повествованию, приведённому выше, что Гростест не был поверхностным в своих выступлениях и что под его руководством монахи добились выдающихся успехов как в спорах, так и в проповедях.

Большое уважение, которое Гростест испытывал к францисканцам, побудило его не только преподавать в их школах, но и убеждать других первоклассных наставников делать то же самое. Кроме того, он убедил нескольких своих друзей вступить в орден, среди которых был Адам Марш, приходской священник из Уирмута, более известный под своим итальянским именем Адам де Мариско, который считается первым штатным профессором ордена в Оксфорде и был известен как «прославленный доктор», а также Роджер
Бэкон, чудо своего времени и величайший натурфилософ
которые появились в Англии ещё до Ньютона. Помимо них, к францисканцам присоединились многие другие прославленные послушники,
такие как Джон Уоллис, прозванный «Древом жизни», Александр Хейлский,
Хеймо Февершемский и не один аббат-бенедиктинец и августинец,
что сильно разозлило Мэтью Пэриса.

Гростест, некоторое время занимавший должность канцлера,
в 1235 году стал епископом Линкольна, в качестве которого он по-прежнему был главой университета и продолжал вести активную
интерес к его делам. Среди его писем есть одно, адресованное регентам Оксфорда, в котором он даёт им много полезных советов по организации учёбы. «Пусть фундамент будет хорошо заложен, — говорит он, — на нём держится всё здание. Утро — лучшее время для учёбы, и следует соблюдать старый добрый парижский обычай, отводя эти ранние часы для лекций по Священному Писанию, а вторую половину дня — для других предметов». Даже когда он рассуждал о вопросах, совершенно не связанных с естественными науками, его любовь к ним
проглядывает, несмотря на себя, как в отрывке, где он изящно
сравнивает разницу между прямой и делегированной властью с
разной силой солнечных лучей, падающих прямо или отражённых
от зеркала. Он, несомненно, был одним из величайших людей своего
времени, универсальным гением, которого соотечественники почитали как святого.
После его смерти университет вместе с королём ходатайствовал о его канонизации и отправил в Рим документ, в котором говорилось, что «упомянутый Роберт никогда не оставлял без внимания ни одного доброго дела
что касается его положения и должности, то он не боялся никого, но был готов принять мученическую смерть, если бы на него пал меч убийцы. Кроме того, университет свидетельствует о его блестящем образовании и о том, что он превосходно управлял Оксфордом, получив степень доктора богословия, и прославился многими чудесами после своей смерти, поэтому все люди называют его
«Святой Роберт». На самом деле его можно считать представителем университета в его время, и поэтому это особенно
Важно выяснить, каким исследованиям он следовал и которые продвигал. Как теолог он принадлежал скорее к мистической, чем к спекулятивной школе, а как учёный был горячим сторонником гуманитарных наук и делал всё возможное, чтобы поощрять изучение не только латинской классики, но и греческого и древнееврейского языков. Он перевёл труды святого Дионисия Ареопагита, а также, чтобы облегчить изучение греческого языка, перевёл «Лексикон» Суды. Он продвигал двух священнослужителей, которые также были знатоками греческого языка: Джона Бейсинга, архидьякона собора Святого Альбана,
который в 1240 году вернулся из Афин, нагруженный греческими рукописями, и
Николас, капеллан аббата Святого Альбана, по прозвищу _Грекус_,
который помогал епископу в некоторых его переводах. Говорят, что он также был знаком с древнееврейским языком. Но его знание иностранных языков составляло лишь малую часть его познаний. Он был математиком, поэтом, музыкантом и философом. Среди двухсот трактатов разного рода, которые он оставил после себя, помимо богословских трудов, можно найти работы о сфере, о
естественные науки, сельское хозяйство, политическая экономия, медицина и музыка;
комментарии к Аристотелю и Боэцию, а также нормандско-французские поэмы. Из
последних одна называется «Замок любви» — так он называет
Пресвятую Деву — и представляет собой религиозный роман о
грехопадении и искуплении человека. Это, а также его «Руководство
«P;ch;s» был переведён на английский язык в следующем столетии Робертом Мэннингом, который в прологе к своей поэме упоминает о хорошо известной любви епископа к музыке и говорит нам, что

 он очень любил играть на арфе.
 Ибо ум человека делает его острым.
 Затем его шатер рядом с его домом
 Его шатер арфиста был рядом с ним
 И много раз ночью и днём
 Он наслаждался нотами и мелодиями.

Большинство читателей знают, что Гростеста обычно представляют как
врага папского верховенства, и, как следствие, некоторые историки
относятся к нему довольно благосклонно, находя утешение в мысли, что
он умер отлученным от церкви. То, что он выступал против назначения
иностранцев на английские должности, и делал это в очень резких выражениях,
Это совершенно точно, но остальная часть истории относится к нашим средневековым
мифам. Считается, что она возникла из-за анафем,
приписанных к булле о провизорах, исполнению которой он
сопротивлялся. Едва ли нужно говорить о том, что в следующем правлении вряд ли были бы поданы прошения о канонизации того, кто умер под церковным осуждением, и в этих прошениях нет ни малейшего намёка на то, что он впал в какой-либо позор. Более того, Вуд сообщает нам, что незадолго до смерти Иннокентия IV
Этот понтифик даровал университету четыре новых буллы, содержавших
большие привилегии, которые были получены _благодаря стараниям
Гростеста_. На самом деле, каким бы смелым и бескомпромиссным он ни был в
сопротивлении тому, что он считал практическим злоупотреблением, не было
ни одного английского богослова, который бы с большей искренней
лояльностью относился к престолу Святого Петра, чем «святой Роберт». Он прямо заявил, что отказ от повиновения Верховному Пастору — это «такой же грех, как колдовство и идолопоклонство», и даже мистер Берингтон вынужден
допустим, что его высказывания относительно авторитета Святого Престола настолько
“прелюбодейны”, что попытку причислить его к его врагам следует
считать полным провалом.

Это завело бы нас слишком далеко, если бы мы попытались сделать что-то подобное конкретному
рассказу о францисканских ученых, которые процветали в Оксфорде во времена
Гростесте. Вряд ли нужно говорить, что один из них возвышается
над всеми остальными, его известность сохранилась ничуть не уменьшившейся до наших дней.
наши дни. Роджер Бэкон, уроженец западной части страны и ученик
колледжа Святого Эдмунда, переехал из Оксфорда в Париж, где получил
Получив докторскую степень, а затем вернувшись в английский университет, он посвятил сорок лет своей жизни изучению наук и чтению лекций по ним.
 Он выучил греческий, древнееврейский и восточные языки в Париже и написал грамматики двух первых из них, которые, как говорят, сохранились в рукописном виде в колледже Святого Петра в Кембридже.
 Но именно как натурфилософ он выделялся среди своих современников и предвосхитил открытия более поздней науки.В это время физические науки культивировались главным образом
Арабы, которые представляли их в мистическом и причудливом виде, не делали их менее привлекательными для средневековых студентов. Изучение физики включало в себя математику, алхимию, астрологию, медицину и механику, каждая из которых имела свою романтическую окраску. Так, один арабский врач выдвинул теорию о том, что лекарства можно правильно смешивать только в соответствии с принципами музыки, и никто не осмеливался сомневаться в связи астрономии с медициной. Бэкон , конечно , был не менее легковерен , чем его
современники, но он был более склонен к экспериментам, и поэтому, хотя он, по-видимому, не так много сделал для установления более точных научных принципов, он получил много блестящих результатов. Длинный список его работ включает трактаты по оптике (тогда называвшейся перспективой),
Математика, химия, арифметика, астрономия, приливы и
отливы, а также реформа календаря. Как известно, он был знаком
со свойствами зеркал и, по-видимому, с принципом работы
микроскопа и телескопа, а также
силы пара и пороха. Не вызывает сомнений, что он значительно опередил своё время в научных знаниях, и, вероятно, именно его мастерство в использовании оптических и механических инструментов принесло ему дурную славу человека, занимающегося магией.
 Обвинения такого рода обычно объясняются невежеством толпы, которая считала, что каждый, кто умеет читать по-гречески, обладает запретными знаниями. Но помимо благоговения, с которым полудикая эпоха, естественно, относилась к обладателю
о тайнах, не раскрытых толпе, следует помнить, что наука Бэкона иногда облекалась в весьма подозрительные
формы. Он заявлял, что его удивительная трубка обладает способностью видеть не только _далёкие объекты_, но и _будущие события_; и его восторженные речи в похвалу любимой науке могут показаться нам простой бессмыслицей, но в его время они подразумевали нечто очень похожее на магическое искусство. Он был не менее склонен, чем его современники, верить в самые безумные теории алхимиков,
но верил в возможность создания ламп, которые должны были гореть вечно, волшебных кристаллов, эликсира жизни и философского камня, и написал трактаты на две последние темы. Очевидно, что он рассчитывал реализовать эти планы, используя тайные силы природы, а не запрещённые искусства. Однако для простых людей было странно слышать о
способах, с помощью которых один человек мог привлечь к себе тысячу,
подняться в воздух и летать или управлять кораблём одной рукой;
не говоря уже о его хвастливом предложении обучить любого человека ивриту за три дня, греческому — за ещё три, а всему курсу арифметики и геометрии — за неделю[250]. Неблагоприятные слухи дошли до ушей Джерома Асколи, тогдашнего главы его ордена, и ему запретили преподавать, а на какое-то время посадили в тюрьму, но в 1264 году кардинал
Фулькоди, бывший легат в Англии, стал Папой Римским под именем Климента IV. Бэкон отправил в Рим своего любимого ученика Джона из
Лондона, который передал в руки понтифика все книги своего учителя и
инструменты, изучение которых, по-видимому, оправдало его в глазах судей. Климент оказал большую милость как мастеру, так и учёному, и именно по его предложению Бэкон составил сборник своих основных философских взглядов, известный как «Великое сочинение». Когда сам Джером из Асколи стал
Папа Николай IV снова заключил Бэкона в тюрьму, но, как показывает Вуд, утверждение, что он умер в заточении во время понтификата
Николая, явно ошибочно, поскольку он умер не раньше
В 1292 году он пережил Папу Римского на четыре года и перед смертью обрёл свободу и опубликовал несколько богословских трудов.

 Единственный другой оксфордский францисканец, которого следует упомянуть в этом месте, — Николас де Лира, чьё право считаться уроженцем этой страны не бесспорно, хотя и подкреплено авторитетными свидетельствами Тритемия, Сикста Сиенского и большинства авторов. Фламандцы утверждают, что он родился в Лире в Брабанте,
французы же категорически заявляют, что он уроженец Лиры в Нормандии,
и английский автор «Собрания англо-миноритских сочинений» утверждает, что его настоящее имя было «Харпер», которое он латинизировал по моде того времени и превратил в «Лиру». Точно так же неясно, был ли он по рождению христианином или иудеем. Согласно распространённому мнению, он был сыном родителей-иудеев, хотя этот факт трудно согласовать с утверждением его биографов о том, что он начал изучать иврит в зрелом возрасте. Но какие бы сомнения ни возникали по поводу его происхождения, они не касаются должности, которую он занимал
среди учёных того времени. Библейское образование и изучение языков Священного Писания ещё не пришли в упадок, когда в эпоху Средневековья появился автор «Схоластических потилей» — комментария к каждой части Священного Писания, который стал первым напечатанным комментарием к Священному Писанию. Николас де Лира учился в
Парижском и Оксфордском университетах, и если верно, как утверждается,
что он занялся изучением греческого и древнееврейского языков
только после вступления в орден францисканцев, мы должны признать, что
эрудиция, приобретённая в университетских школах. Независимо от того, был ли он сам обращённым евреем или нет, его труды, как говорят, были направлены в первую очередь на обращение этого несчастного народа, что в XIII веке привлекало внимание самых выдающихся богословов. Говорят, что своими трудами, спорами и проповедями Николай обратил в веру шесть тысяч евреев. Но его великое творение было создано не только для их обучения. Оно стало учебником для студентов-богословов, неотъемлемой частью каждого собора и
монастырской библиотеке и изложил правила для правильного толкования Священного Писания, основанные на здравом смысле и буквальном значении.
 К чести английской науки следует добавить, что эта
важная работа, занимающая пять томов в переплёте, была впервые опубликована
на средства частного лондонского гражданина, и что плата за её перепечатку
составила 670 флоринов. Его сочинение заняло у автора тридцать семь лет, поскольку, как он сам заявляет, оно было начато в 1293 году и завершено только в 1330 году.

 Давайте теперь обратимся к другому оксфордскому учёному, чьи
Его имя, неразрывно связанное с именем святого Эдмунда, почти завершает
список наших английских святых. Ричард, родившийся в почтенной семье, владевшей землями в Берфорде, недалеко от маленького городка Уайч в
Вустершире, очень рано проявил склонность к учёности, и это был первый факт, о котором его биограф Ральф Бокинг[251]
записи о нём свидетельствуют о его решительном нежелании отрываться от книг, чтобы участвовать в деревенских танцах и праздниках.
Но тяжёлое положение оставляло ему мало надежды на то, что он сможет посвятить свою жизнь книгам и учёбе.  Смерть его отца и
Нерасторопность опекунов, на попечении которых он и его братья находились, довела семью до крайней нищеты. И Ричард, с великодушной самоотверженностью, отказался от всех своих заветных планов и поступил на службу к старшему брату, чтобы своим упорным трудом улучшить положение семьи. «Он
служил ему, — говорит Бокинг, — в нищете и унижении, и так
продолжалось много лет; он работал то с плугом, то с повозкой,
терпя множество других тяжёлых и скромных трудов, терпеливо и
скромно». Память о Ричарде долго сохранялась и почиталась в его родном городе, и даже во времена Великого восстания крестьяне Дройтвича надевали свои лучшие одежды в день святого Ричарда и шли украшать ветками и цветами колодец, посвящённый вустерширскому святому. Обри, заметивший это обстоятельство[252], сообщает нам, что Сент-Ричард был человеком состоятельным и «энергичным молодым человеком, который скакал верхом через изгороди и канавы». Это описание, каким бы странным оно ни было, достаточно хорошо отражает одну черту его чисто английского характера. Он не был мечтателем
или книжный червь; он ничего не делал наполовину, и его сильная, мужественная натура
любила во всём практическую сторону. Будучи фермером в Вустершире, он
был готов перепрыгнуть через изгородь и канаву, когда это было необходимо,
а будучи епископом, он выполнял свою пастырскую работу в облике
бедного нищего. Короче говоря, будущий ректор Оксфорда начал свою жизнь
простым йоменом. Его энергия и упорство были вознаграждены,
и через несколько лет земли его брата, хорошо возделанные и управляемые,
начали приносить большой доход. Но когда процветание наступило,
Казалось, перед ним открывались все двери, но он отказывался от всех предложений, которые делали ему родственники, и как только его добровольное затворничество подошло к концу, он распрощался со своим домом в Вустершире и отправился в Оксфорд, откуда через некоторое время перебрался в Париж. В обоих университетах он вёл тяжёлую и скромную жизнь бедного студента. Ибо следует помнить, что это было до появления колледжей; это был золотой век, когда в Оксфорде насчитывалось тридцать тысяч студентов, большинство из которых едва сводили концы с концами. Некоторые получали помощь от частных лиц, другие — от крупных аббатств Эйншем и
и Осни, которые в определённые праздничные дни обязались угощать
бедных школяров «честным угощением». Другие ходили по улицам,
прося милостыню и распевая «Salve Regina» у дверей горожан, довольствуясь
тем, что получали в качестве платы тарелку с объедками со стола богача. Каждый вспомнит картину, нарисованную много лет спустя Чосером, который описывает клерка из Оксенфорда в его потрёпанном камзоле, который предпочёл бы

 У его изголовья
Двадцать книг, одетых в чёрное или красное
 Аристотеля и его философию
 Чем богатые, верные или верные,
 Ибо, несмотря на то, что он был философом,
 У него было мало денег в кошельке,
 И всё, что он мог получить от своих друзей,
 Он тратил на книги и учёбу,
 И усердно молился за души
 Тех, кто дал ему средства для обучения.

Рассказ Бокинга о студенческой жизни святого Ричарда не менее
живописен. Как и бедный студент из Кембриджа, о котором мы говорили
ранее, которому приходилось бегать, чтобы согреть ноги, Ричард никогда не видел
огонь. Но, в отличие от него, он редко мог позволить себе роскошь в виде _говядины_ или даже _баранины_, которые тогда считались обычной «университетской едой». «Он был настолько поглощён любовью к знаниям, — говорит Бокинг, — что почти не думал о телесных нуждах. Ибо, как он впоследствии рассказывал, в его бедной комнате, где он жил с двумя товарищами, у них на троих была всего одна туника и один плащ с капюшоном». Поэтому один из них надевал мантию и шёл на лекцию, оставляя
двое других в своих комнатах, после чего они, в свою очередь, надевали мантию и шли на лекцию. Они ели хлеб с небольшим количеством вина, салат или что-то подобное. Бедность не позволяла им есть мясо или рыбу, кроме как по воскресеньям и в праздничные дни, а также когда к ним приходили друзья. Тем не менее святой утверждал, что никогда в жизни он не был так счастлив и доволен. Его любовь к Оксфорду побудила его вернуться туда во второй раз вместо того, чтобы получить степень магистра в Париже. В течение нескольких лет после окончания учёбы в Англии
университет, в котором он преподавал в своей собственной школе, «щедро делясь с другими тем, что приобрёл сам». Через некоторое время он отправился в
Болонью, где провёл семь лет, изучая каноническое право.
 А в 1235 году мы снова видим его в Оксфорде, где он был единогласно
избран ректором университета. Судя по всему, он недолго занимал эту должность, поскольку Роберт Гростест и
Святой Эдмунд Кентерберийский стремился привлечь его в свою епархию.
Святой Эдмунд преуспел в этом и назначил его своим
канцлер, и между двумя святыми завязалась тесная дружба, которую Бокинг так красноречиво описывает: «Во всём, — говорит он, — Ричард стремился к миру и спокойствию своего господина и архиепископа, который, как он знал, выбрал лучшую партию для Марии. И архиепископ чрезвычайно обрадовался тому, что благодаря сдержанной привязанности и любящей осмотрительности своего канцлера он был избавлен от суеты мирских дел; канцлер же, в свою очередь, был рад поучиться у своего прелата, ведущего священные и небесные беседы.
Они опирались друг на друга: святой — на святого, учитель — на ученика,
ученик — на учителя, отец — на сына, а сын — на отца. Тому, кто смотрел на них с благоговением, они казались двумя херувимами, простирающими свои крылья над ковчегом Господним — Кентерберийской церковью; каждый из них святым взором смотрел на другого и касался друг друга крыльями святой любви; их лица, то есть их воля, всегда были обращены к Престолу Милосердия».

Ричард последовал за своим другом в изгнание и был с ним и в
Понтиньи, и в Суассоне, где он умер. До этого времени святой Ричард
Он не уделял много времени изучению теологии и получил лишь
незначительные полномочия при назначении на должность канцлера
Кентерберийского собора. Он проявил себя скорее как человек с практическим складом ума, чем с глубоким интеллектом, и связь, которая связывала его со святым
Эдмундом, отчасти держалась на контрасте их характеров. Но разрыв этой связи стал душевной раной, которая должна была привести святого Ричарда к ещё более великим свершениям. Дерево
должно быть проткнуто, чтобы дать свой самый драгоценный бальзам, лист должен
чтобы источать свой благоухающий аромат. Сильное, мужественное сердце йомена из Вустершира было преисполнено скорби над могилой Эдмунда; но скорбь смягчила, облагородила и возвысила его натуру; она приблизила к нему небеса, а его — к небесам; так что, почувствовав отвращение ко всем мирским занятиям, он удалился в Орлеан и занялся изучением теологии в монастыре доминиканцев.

Это было не первое его знакомство с монахами-проповедниками, которые
поселились в еврейском квартале Оксфорда ещё до того, как Святой
Ричард жил там в качестве канцлера. Поэтому он хорошо знал о превосходстве их богословских школ. Проучившись у них два или три года и получив посвящение в священники из рук епископа Орлеанского, он вернулся в Англию и некоторое время служил приходским священником в Диле. Бонифаций Савойский, преемник святого Эдмунда на посту
папы римского, вскоре узнал об этом и заставил его вернуться на
должность канцлера, но прежде чем сделать это, Ричард, желавший вести
бедную и апостольскую жизнь, дал обет вступить в орден доминиканцев
Орден, полагая, что такое обязательство помешает ему сохранить хоть какое-то общественное положение. Он так и не смог выполнить эту клятву, но, как отмечает Бокинг, последующие обстоятельства его жизни можно считать своего рода виртуальным выполнением этой клятвы, «поскольку в течение многих лет он вёл жизнь настоящего монаха-проповедника, проповедуя Иисуса Христа в бедности и трудясь ради спасения душ, отказавшись от всех мирских благ».

В 1244 году до него дошла неприятная новость о том, что он был избран епископом
Чичестера; но король Генрих III, разгневанный тем, что каноники отвергли его,
Его собственный недостойный слуга и ставленник, Роберт Пассел, отомстил ему, завладев имуществом епархии. Когда обращение в Рим привело к подтверждению избрания святого Ричарда, новый епископ, вынужденный повиноваться и принять на себя тяжкое бремя, был рукоположен в Риме самим Папой Римским и вернулся в Англию, где обнаружил, что его поместья конфискованы, а издан указ, запрещающий кому-либо помогать ему даже деньгами. Это можно считать хорошим примером
системы, которую английские короли последовательно применяли против
Церковь, от завоевания до Реформации; и если можно привести такие примеры из политики того, кто был, по общему признанию, самым благочестивым и наименее жестоким из Плантагенетов, то мы можем судить о том, как поступали с английскими прелатами правители с более тираническим характером. В молодости святой Ричард, вероятно, мог бы противостоять королевской несправедливости с отвагой святого Фомы; теперь же он предпочёл встретить её с терпением и, поселившись у бедного священника своей епархии, подал Англии пример
не менее возвышен, чем её мученик-предстоятель. Будучи совершенно нищим и зависящим от милостыни верующих, как самый бедный нищий,
святой Ричард не пренебрегал своей паствой. Как истинный апостол,
он путешествовал пешком по холмам Сассекса, посещая поочерёдно каждую отдалённую деревню и осуществляя пастырское служение
с твёрдой рукой, которая не нуждалась в придворном великолепии, чтобы утвердить свою власть. Бедный священник из Ферринга по имени Симон приютил его у себя, и там, в перерывах между его трудными путешествиями
епископ воссоздали сам с садоводством, и проявил свое мастерство
в окулировки и прививки, которые он приобрел во время своего Йомена
жизнь в Вустершир. Симон считал растения, за которыми епископ
ухаживал, священными реликвиями и был очень огорчен, когда одно из
прививок было уничтожено зверем, прорвавшимся через садовую
ограду. В следующий раз, когда Ричард посетил Ферринга, он добродушно
утешил своего хозяина, посадив еще одну прививку, которая в том же году
принесла цветы и фрукты. Это было во времена вне закона и
с таким унижением, что он опубликовал свои «Уложения» для реформы своей епархии, в которых особое внимание уделялось обучению бедных. Наконец, около 1247 года король Генрих был вынужден под угрозой отлучения от церкви восстановить светские владения, и Ричарда с радостью приняли в его кафедральном городе. Но его личные привычки не изменились. Он придерживался своей старой оксфордской диеты, состоявшей из хлеба и небольшого количества вина; он редко прикасался к мясу, а если на его стол ставили деликатесы, такие как ягнята или цыплята, он восклицал: «Бедные невинные создания, что вы сделали, чтобы заслужить смерть! Если бы вы только могли
«Говори, ты наверняка осудишь наше чревоугодие!» Он вставал с рассветом, чтобы
отслужить мессу в безмолвные утренние часы; и если случалось, что
птицы начинали утреннюю песнь раньше него, это его огорчало:
«Стыдно мне, — говорил он, — что я позволил этим безмозглым тварям
петь хвалу Богу раньше меня!» Его
рука всегда была открыта для бедных учёных, и он брал со своего
стола серебряные кубки, чтобы удовлетворить их нужды. Вся его жизнь
представляет собой череду прекрасных, простых и трогательных сцен,
Он предстаёт перед нами как человек, в котором пастырская твёрдость, учёность и деревенская простота сочетаются друг с другом, объединённые и украшенные духом терпения, смирения и молитвы. В один момент мы видим его крестящим еврея, которого он обратил в свою веру с помощью знаний; в другой — проповедующим о крестовом походе на побережье Сассекса грубым морякам, которые стекаются послушать его простое, энергичное красноречие. Именно во время этой последней работы он был призван к своей награде. Он умер в 1252 году в больнице Святой Марии в Дувре, где
он только что освятил церковь в честь святого Эдмунда. В последние мгновения жизни его мысли вернулись к Орлеанскому монастырю, и с последним вздохом он повторил молитву, которую так часто слышал от монахов в белых рясах:

 Мария, матерь благодати,
 матерь милосердия,
 защити нас от врага,
 и прими нас в час смерти.

Об английских монахах-проповедниках, к которым, по крайней мере, в душе принадлежал святой Ричард, и об их положении в
Теперь нужно кое-что сказать об университете. В праздник Успения Пресвятой Богородицы в 1221 году они впервые прибыли в Оксфорд и получили от каноников церкви Святой Фридесвайды разрешение поселиться в еврейском квартале города, где, как они надеялись, их знания и проповеди могли бы привлечь множество новообращённых. От Элизабет Вир, графини Оксфордской,
они получили участок земли, на котором построили свои первые
школы, известные как школы Святого Эдуарда, где первыми преподавателями
были два друга, Роберт Бэкон и Ричард Фискрэй, оба
старые ученики святого Эдмунда, о которых Мэтью Пэрис говорит, что в Англии
не было более великих людей. Наплыв ученых вскоре вынудил их
выбрать какое-нибудь более удобное место, и в 1259 году они переехали в Сент-Эдмунд.
Остров Эббе в южном пригороде, еще один прилегающий остров
оккупирован францисканцами. Необычайная популярность, которой пользовался
доминиканский орден в течение первого столетия своего основания
в Англии подтверждается каждым историческим документом. Низшие
сословия любили их за то, что они поддерживали народ в политике, а
дворяне не менее открыто признавали их заслуги.
Погребение в их церквях стало желанной привилегией, и Вуд
говорит, что даже в его время скелеты и сердца, заключённые в свинец,
постоянно откапывали на территории, которую раньше занимал в
Оксфорде доминиканский монастырь, предположительно принадлежавшие
набожным клиентам ордена. Однако, несмотря на всё это, у них были
враги, особенно среди светских регентов, которые завидовали их
привилегиям, популярности и, возможно, знаниям. В 1360 году Ричард, впоследствии архиепископ Армы, будучи
избранным канцлером Оксфорда, был отправлен в отставку определённой группой
Оксфордские доктора отправились в Рим, чтобы подать официальную жалобу Папе Римскому на предполагаемые проступки монахов. Одной из его жалоб, как ни странно, было их упорство в собирании библиотек. Если ему верить, то в Оксфорде теперь никто не мог достать ни одной книги по каноническому праву, искусству или теологии. Все они были скуплены этими ненасытными монахами, что, по крайней мере, выставляет их в выгодном свете как сторонников образования. Миссия канцлера оказалась
совершенно бесплодной, и Эйлиф объясняет это тем, что
«у них были деньги, чтобы купить покровительство Папы».
Этот последний автор, как и большинство писателей после Реформации, изо всех сил старается приписать нищенствующим орденам клеймо невежества. Он называет их саранчой и гусеницами, которые пожирали важнейшие части образования и погружали оксфордских студентов в туман тьмы, но отчасти рассеявшийся «с рассветом учения Уиклифа». Даже их обширные библиотеки, уверяет он нас, были собраны лишь для того, чтобы скрыть сокровища знаний от других людей и стать пищей для моли и червей. И здесь, пожалуй, уместно отметить серьёзные обвинения, выдвинутые против
христианские богословы в целом и нищенствующие монахи в частности,
приведшие к господству литературного варварства. Флери посвящает
значительную часть своего пятого трактата этой теме, и немецкие критики,
особенно Майнерс, никогда не могут найти достаточно слов, чтобы осудить
схоластический жаргон. Халлам придерживается той же линии и уверяет нас, что «возвращение невежества было в основном связано с этими худшими паразитами, нищенствующими монахами, которые наполнили всю Европу глупыми суевериями». Является ли это лучшим примером, который может привести человек
Можно усомниться в том, что письма могли способствовать утончённой и изысканной речи,
но далее он замечает (в предложении, которое, учитывая стремление автора к грамматической точности, демонстрирует довольно примечательную путаницу времён): «Писатели XIII века демонстрируют невероятное незнание не только чистой речи, но и общих грамматических правил. Те, кто _пытался_ писать стихи, _потеряли_ всякую просодию и _возвращаются_ к леониновым рифмам и варварским акростихам. Историки используют гибридный жаргон , смешанный с современным
слова. Схоластические философы совершенно пренебрегали своим стилем
и не считали зазорным обогащать латынь, которая в какой-то степени была
живым языком, терминами, которые, казалось, выражали их смысл...
 Дунс Скот и его последователи в следующем столетии пошли ещё дальше
и ввели самую варварскую и непонятную терминологию, из-за которой школьная
метафизика стала нелепой в эпоху возрождения литературы».

Нельзя отрицать, что в XIII веке произошёл значительный упадок латыни,
хотя, как уже было показано, этот упадок и
Пренебрежение классическими науками началось ещё до появления нищенствующих орденов и никак не связано с ними. Оксфорд
славился тем, что говорил на самой плохой латыни в Европе, откуда и пошло выражение _Oxoniensis loquendi mos_. Конечно,
если грамматические ошибки, осуждённые в статьях о посещении школ
Джоном из Пекхэма, как сообщает Вуд, были распространены в школах,
то в их защиту мало что можно сказать. Преобладание юридических
наук также способствовало упадку риторики, поскольку речь юристов была, если
возможно, ещё хуже, чем у схоластов;
и неполноценность, очевидная во время правления Эдуарда II в
школах богословия, философии и искусств, объясняется учёным доминиканцем Холкотом
избытком лекций по юриспруденции.
 Однако, даже если признать, что в порче латыни
виноваты преподаватели, трудно понять, как они могли совершить «злодеяние»,
«обогатив латынь терминами, которые, казалось, передавали их значение». Обычно считается, что язык предназначен для передачи мыслей,
и писатели, которым нужно было выразить тонкие различия между
теология была бы озадачена, если бы они были вынуждены ограничиваться цицероновской фразеологией. Поэтому они сделали то, что до них сделал сам Цицерон, и придумали слова и идиомы для выражения идей, которые не были распространены в эпоху Августа.
 Труды схоластов следует рассматривать как своего рода научные работы, целью которых было не изящество стиля, а точность смысла. Таким образом, мы не можем с уверенностью утверждать, что латынь Дунса Скота была лучшим, что могла создать эпоха. Напротив, можно привести множество примеров
чтобы доказать, что даже в этом злополучном XIII веке были учёные, чья латынь была по крайней мере такой же чистой, как английский некоторых из их критиков. Так, булла Григория X о канонизации
Святого Людовика цитируется М. Арто, биографом Данте, как «образец чистой латыни». «Риторика» Цицерона была настолько далека от того, чтобы быть
поеденной молью, что стала едва ли не первым произведением, выбранным
для перевода на итальянскую прозу, и появилась в 1257 году в вульгарной
форме, переведённой Галеотто, профессором грамматики
в Болонском университете. Но, если оставить в стороне все исключительные случаи тех, кто всё ещё изучал и подражал классикам, можем ли мы обоснованно жаловаться на ограниченность той критики, которая клеймит как варварство всё, что не относится к одному стилю или не отражает фразеологию одного произвольно выбранного периода?
«Странно, — замечает Рорбахер, — что все считают и повторяют, что схоласты и монастыри Средневековья не создали ни одной книги, способной понравиться миру и стать популярной. И всё же на протяжении веков мир читал и восхищался
книга о схоластической морали, написанная в Средние века монахом-настоятелем для своих послушников, и эта книга, которую читали, знали и которой восхищались все, является особенно популярной. Она была переведена на все языки и выдержала тысячи изданий. Он говорит о «Следовании за Христом»,
которое, согласно весьма вероятным предположениям, было написано в XIII веке Джоном Герсеном из Кабанако, аббатом бенедиктинского аббатства Святого Стефана в Верчелли[253].

Опять же, среди писателей, проявивших такое невероятное невежество, что
они писали леонинские стихи, были авторы священной поэтической
литературы, которая выдержит все испытания временем и которую
никакое классическое возрождение не сможет сделать устаревшей.
«Dies Ir;», «Ave Maris Stella», «Stabat Mater», «Veni Sancte Spiritus»,
«Гимны Святому Причастию» и бесчисленные последовательности,
так знакомые каждому христианскому уху, не обязаны своим
вдохновением классическим источникам. Возможно даже, что они могут бросить вызов
правила латинской просодии; но прежде чем мы сможем назвать язык, на котором они написаны, «гибридным жаргоном», необходимо разрушить всякое представление о гармонии. И кто же были авторы этих изысканных произведений, которые выражали народную христианскую веру и до сих пор сохраняют, подобно драгоценному бальзаму, не только догмы веры, но и дух верующей эпохи? По большей части это были монахи, школяры и францисканцы — те самые люди, которых обвиняют в заговоре против литературы и здравого смысла. Святой Пётр Дамиани, Адам Святого Виктора, папа Иннокентий III, францисканец
Якопоне, доминиканец Фома Аквинский, и, добавим, одарённый и несчастный Абеляр, типичный представитель ранней схоластики, — вот варвары, которым мы обязаны средневековой лирической поэзией, большая часть которой вошла в церковный обиход. В XVII веке Франция устыдилась своей древней гимнографии и поручила задачу литургической реформы Сантейлю, наполовину учёному, наполовину шуту, янсенисту Коффину и деисту Де Бриенну. Гимны Фортуната
и святого Амвросия заменили искусными подражаниями Горацию,
написанными пером писателя, который хвастался, что готов был бы повеситься
на фонарном столбе, если бы его уличили в сочинении хотя бы одного плохого стиха,
хотя один из его критиков-иезуитов жестоко перечислил не менее
ста восьми. Но каковы бы ни были достоинства его поэзии,
католическое чувство уже давно вынесло свой вердикт по этому вопросу
и объявило, что святость древних лирических произведений стоит
Латынь тысячи таких писателей, как Жан Батист Сантейль[254]

Оба ордена нищенствующих монахов дали английской церкви великих прелатов, а также великих учёных. Килварби-доминиканец и Пекхэм-францисканец, два величайших из наших английских примасов, могут считаться достойными представителями своих орденов. В первом мы видим доктора из Оксфорда и Парижа, сведущего в Священном Писании и патристике, «великого клерка», как называет его Годвин, который «превосходно рассуждал на разные темы» и который, будучи примасом, отличился своим смелым, бескомпромиссным сопротивлением тирании могущественных дворян и своими усилиями по продвижению
обучение и исправление нравов общества. Пробыв архиепископом Кентерберийским шесть лет, «он был вынужден бежать от гнева короля», — говорит Харпсфилд, и, удалившись в Рим, отказался от английского престола и стал кардиналом-епископом Порто[255]. Его преемником стал францисканец Джон из Пекхэма, назначенный, как и он сам, папским указом. Как мало мирского духа было в этих назначениях, столь громко и несправедливо осуждаемых, когда Папа Римский мог отстранить от должности столь влиятельную персону, как Роберт Бернел, канцлер
величайшего короля Англии, правившего со времён завоевания,
чтобы продвинуть по службе человека, по рождению бедного крестьянина из Сассекса,
единственными рекомендациями которого были его исключительная учёность и святая жизнь! Учёная репутация Пекхэма действительно была незаурядной. Он был доктором в Париже и Оксфорде, а также учеником в последнем университете Святого Бонавентура объездил все итальянские университеты и в папском дворце читал лекции по священному письму перед толпой епископов и кардиналов, которые гордились тем, что являются его учениками, и каждый день, когда он проходил мимо,
Они встали со своих мест, чтобы выразить ему почтение. Уоддинг говорит о его необычайно благородном лице
и изящной манере держаться и добавляет, что, помимо прочих своих
знаний, он был превосходным поэтом.

Как ни странно, его назначение на пост первосвященника не встретило сопротивления со стороны
короны, и он начал свою деятельность с созыва провинциального синода,
среди решений которого есть то памятное, которое предписывает каждому
приходскому священнику объяснять своей пастве основы веры,
отбросив все тонкости школьного образования, и которое призывает
в восхитительных и ясных выражениях он излагает то, что можно назвать кратким изложением христианской доктрины, под заголовками «Символ веры», «Десять
заповедей», «Два евангельских наставления», «Семь дел милосердия»,
«Семь смертных грехов и проистекающие из них», «Семь
противоположных добродетелей» и «Семь таинств». [256] Более того, мы видим,
что он назначает приходских учителей в священном сане для обучения
детей бедняков.

Пекхэм не только посетил всю свою епархию, но и объездил большую часть Англии, чтобы узнать, как обстоят дела
соборов, монастырей, духовенства и народа, а также объявил войну плюрализму и любым другим злоупотреблениям, которые будут обнаружены. Он также проявил большую активность в борьбе с беспорядками, которые проникли в университеты, и во время своего визита в Оксфорд в 1283 году осудил значительное количество ложных утверждений как в теологии, так и в грамматике, философии и логике. Его
бесстрашная независимость характера не помешала ему выступить
против тирании Эдуарда I и сделать выговор великому графу Уоррену
за то, что он позволил своим оленям и
скот, вытаптывающий поле бедного земледельца. Обширный список его работ, приведённый Питсеем, показывает, что он не был одним из тех, кто пренебрегал искусством. Помимо его «Согласования Священного Писания» и богословских и схоластических трудов, есть
поэмы, трактаты по геометрии, оптике и астрономии, другие трактаты
о мистическом божестве, другие трактаты о пастырском служении, предназначенные для приходского духовенства, и некоторые, по-видимому, составленные для обучения бедных. И всё же этот выдающийся человек, несомненно,
один из величайших наших английских первопроходцев, в частной жизни никогда не был кем-то иным, кроме простого монаха-францисканца. «Он был величественен в жестах, походке и внешнем виде, — говорит Харпсфилд, — но при этом чрезвычайно кроток, уступчив и великодушен». За своим роскошно накрытым для гостей столом он ел только самую грубую пищу, всегда путешествовал пешком и предпочитал выполнять самые скромные обязанности в своём соборе, например, зажигать восковые свечи на алтаре. Примечательно, что он всегда сохранял за собой должность пребендария.
Лионская епархия на случай, если он в какой-то момент будет вынужден бежать из
Англии; и Годвин сообщает нам, что после его смерти эта епархия
продолжала принадлежать Кентерберийской епархии, чтобы обеспечить
защиту на случай более чем вероятного изгнания примасов.

Наш последний образец оксфордского дона XIII века будет
относиться к другому классу: это не йомен из Вустершира и не
крестьянский сын из Сассекса, а сын величайшего и благороднейшего из
английских баронов, Кантилупа, графа Пембрука, маршала и
защитника королевства во время бурного правления Генриха III. Томас
Кантилуп, его старший сын, получил образование сначала при дворе, а затем в Оксфордском, Парижском и Орлеанском университетах. И при дворе, и в университетах он проявлял такое же благочестие и деликатность. Глубоко разбираясь как в каноническом, так и в гражданском праве, он был назначен королём Генрихом лордом-канцлером, а также избран ректором Оксфордского университета. Но после восшествия на престол Эдуарда I он получил разрешение отказаться от своих должностей и удалился в Оксфорд, где, как он надеялся, мог бы провести остаток своей жизни
практика учебы и преданности. Он получил степень доктора философии.
Богословия в доминиканской церкви, на чем присутствовал его старый
учитель и духовный наставник Роберт Килварби, в то время архиепископ
Кентерберийский, и не постеснялся публично заявить о своем
вера в то, что он никогда не терял своей невинности при крещении. Ему было
тогда пятьдесят четыре года. «Да поможет мне Бог, — сказал архиепископ, — я верю, что в этот день он так же чист от всех реальных грехов, как и в день своего рождения. И если кто-нибудь спросит, пусть знает, что от
В детстве я слышал его исповеди и читал его жизнь и
совесть так же ясно, как человек читает открытую книгу».[257]

 После участия во втором Лионском соборе он был избран епископом
Херефордским и, как ни странно, в управлении своей епархией оказался в оппозиции к своему святому митрополиту Джону из
Пекхэма, который, по его мнению, злоупотреблял своей властью как
предстоятель. И всё же, хотя он стойко защищал права своей церкви
и постоянно вступал в ожесточённые споры с некоторыми
крупными баронами, никому и в голову не приходило обвинить его в высокомерии или
амбициозный дух. Особенностью его святости была благотворительность, и о нём говорили, что он никогда не гневался, разве что когда до его слуха долетал шепот осуждения.

 Такими были некоторые из оксфордских докторов и канцлеров того времени, а также прелаты, избранные из их рядов. Не то чтобы мы стремились представить наши древние университеты исключительно как школы для святых; даже поверхностного знакомства с академическими анналами достаточно, чтобы понять, что они были запятнаны множеством скандалов и слишком часто становились ареной беззаконных деяний
и распри, которые в наши дни, когда цивилизация достигла более высокого уровня,
естественно, вызывают удивление и отвращение. Более того, в Оксфорде
царил дух, сильно отличающийся от того, что царил в монастырях
Джарроу. Туда проник мир со всеми своими ложными принципами,
и учёные не стыдились ссориться из-за бенефициев и часто из корыстных
побуждений выступали на стороне короны против церкви. Тем не менее, когда всё сказано,
как того требует беспристрастная откровенность, мы не можем сомневаться в том, что в университетских школах должно было сохраниться много ценных традиций.
и что они воспитали многих бедных студентов в духе старых святых и прекрасных
образцов. Более того, мы приближаемся к тому времени, когда самые вопиющие пороки университетов должны были получить частичное
исправление с помощью создания коллегиальной системы, которая вскоре
стала общепринятой образовательной системой Англии.
 Она была направлена на то, чтобы в значительной степени успешно
объединить дисциплину старых монастырских школ с интеллектуальными
преимуществами университетов. Приоритет обычно отдается Университетскому колледжу, который, по причине своей предполагаемой
Основанный Альфредом, он претендует на звание старейшего из Оксфордских колледжей. Но его реальное существование в качестве колледжа началось только во времена Уильяма, архидьякона Даремского, по завещанию которого была выделена сумма на содержание группы преподавателей, которые в 1280 году должны были жить вместе в одном доме и соблюдать свод правил. Но Мертон-колледж уже получил королевскую хартию в 1264 году, а за год до этого Джон Балиол, отец несчастного шотландского короля, предпринял некоторые шаги для основания колледжа, который носит
его имя. Его намерения были претворены в жизнь его вдовой,
леди Деворгиллой, которая по наущению своего францисканца
исповедника Ричарда Стикбери основала колледж в честь
Святая Троица, Пресвятая Богородица и святая Екатерина Мученица. Было бы приятно представить читателю наследницу древних принцев Галлоуэя в полумонашеском одеянии на её портрете, написанном в Оксфорде, или воспроизвести те изящные статуты, которые предусматривают, что студенты Баллиола должны присутствовать на богослужениях по воскресеньям и праздникам, а в остальные дни часто
в школах они всегда должны говорить на латыни, а если не будут этого делать, то будут последними за столом; раз в неделю они должны спорить о софизмах, и им полагается по пенни в день на пропитание и по два пенни по воскресеньям! Но поскольку наша цель состоит лишь в том, чтобы отметить те колледжи, которые оказали заметное влияние на систему образования, мы перейдём к Мертону, который, по общему признанию, был первым английским колледжем, учреждённым по хартии, и образцом, по которому были созданы большинство последующих колледжей как в Оксфорде, так и в Кембридже. Его основатель, Уолтер де
Мертон, епископ Рочестерский и канцлер королевства, возможно,
фактически считается создателем коллегиальной системы, и
обозначен в его монументальной надписи _unius exemplo, omnium
quotquot extant collegiorum Fundator, maximorumque Europ; totius
ingeniorum felicissimus parens_. Огромные недостатки университетской системы, которая фактически не была системой, сразу же привлекли его внимание и побудили его провести эксперимент по сбору определённого числа студентов из общежитий, где они сейчас живут
подчинялись лишь номинальной дисциплине и находились под контролем мастеров и наставников в просторном здании, построенном по полумонашеским правилам. То, что было задумано с такой дальновидностью, было исполнено с соответствующим великолепием, и Дом Мертонской школы стал достопримечательностью своего времени. Архитектурное великолепие
поначалу не считалось необходимой частью университетского
фонда, но различные здания, приобретённые епископом Мертоном,
были сведены к правильной четырёхугольной форме, а в первоначальный
проект была включена часовня колледжа, и были назначены два капеллана
для «совершения божественной службы». В 1265 году монахи из
Рединга передали основателю приходскую церковь Святого Иоанна
Крестителя и предоставили её в постоянное пользование учёным. Их
занятия, по-видимому, ничем не отличались от занятий других
оксфордцев, но Вуд считает, что назначение учителя грамматики
свидетельствует о том, что епископ Мертон намеревался остановить
упадок искусств.

Среди первых благотворительниц этого колледжа была та, кого можно было бы назвать его соучредителем, — Элла Лонгспи, графиня
Уорик, и дочь той другой Эллы, графини Солсбери,
которая добилась обращения в христианство своего жестокого мужа Лонгспи
с помощью святого Эдмунда.[258] Дружба старшей Эллы со святым архиепископом,
по-видимому, вдохновила обеих её дочерей на необычайную благосклонность
к Оксфорду, и Элла, в частности, сделала крупные пожертвования
землями и деньгами студентам Мертона. Новый монастырь оказался настолько успешным, что сам король рекомендовал его Хью де Балшему, епископу Или, в качестве
образцом для его предполагаемого Кембриджского колледжа Питерхаус; и
этот пример вскоре был подхвачен другими. Бенедиктинцы с самого начала
владели учебными заведениями в Оксфорде, но теперь было предложено
основать регулярный колледж, предназначенный, в первую очередь,
исключительно для студентов из Глостерского аббатства, но впоследствии
его преимущества распространились и на студентов из Сент-Эндрюса.
Олбанс, Гластонбери, Тависток, Чертси, Ковентри, Ившем, Сент-
Эдмундсбери, Уинчкомб и Малмсбери, все из которых внесли свой вклад в
расходы на возведение необходимых зданий. Однако настоящим основателем Глостерского колледжа был не аббат, а барон Джон
Гиффард, лорд Бримсфилд и муж Мод Лонгспи, чьи
убеждения, несомненно, сыграли большую роль в его щедрости.
В 1291 году в Абингдоне состоялся общий капитул монахов
Кентерберийской провинции, и был введён налог на все бенедиктинские
монастыри провинции для сбора необходимых средств.

В результате было возведено величественное и просторное
здание, некоторые части которого сохранились до наших дней и являются частью
Современный Вустерский колледж. Комнаты, которые занимали студенты
из разных религиозных общин, были отделены друг от друга и
отличались гербами или эмблемами. Так, мы видим
крестообразные ключи для колледжа Святого Петра в Глостере,
гребень и бочку с буквой W для Уинчкомба и так далее. Каждое аббатство отправляло
определённое количество студентов, которыми управлял
избранный ими самими настоятель, называвшийся «Prior Studentium», и у которого
были правила, адаптированные под их особые требования. Им было
запрещено близко общаться со светскими студентами, иметь
богословские диспуты раз в неделю и практиковаться в проповедях как на латыни, так и на английском. Впоследствии была основана кафедра теологии для их специального обучения. Короче говоря, Глостерский колледж был настоящей религиозной семинарией и продолжал пользоваться высокой репутацией вплоть до всеобщего упразднения религиозных учреждений. Вуд приводит много интересных подробностей о колледже и его выпускниках. Уэтэмстед, аббат Сент-Эндрюсского монастыря.
Альбан во времена правления Генриха VI, о котором мы ещё поговорим,
был когда-то «Prior Studentium»,
а впоследствии оказал дому такую большую благотворительную помощь, что его можно назвать вторым основателем. Он установил пять расписных витражей в часовне, построил ризницу и библиотеку и подарил много книг. Более того, он украсил изображения Распятия и святых «порицающими стихами». Его дорогой и учёный друг Хамфри Глостерский также пополнил библиотеку несколькими ценными рукописями. Первым бенедиктинцем в этом колледже, получившим степень доктора, был Уильям Брок, окончивший богословский факультет в 1298 году.
 В те времена получение университетской степени доктора было почётным
церемония, и в этот раз бенедиктинцы решили отпраздновать это знаменательное событие с большим, чем обычно, великолепием. Поэтому в традиционной процессии приняли участие шесть аббатов ордена, а также «монахи, настоятели, послушники и монастырские клерки, сотня дворян и оруженосцев» и большинство бенедиктинских епископов Кентерберийской провинции. Монахи из Дарема не
заставили себя долго ждать и вскоре обзавелись подобной семинарией, а
в 1286 году получили земли для строительства своего колледжа от Дамы
Мейбл Уэфф, аббатиса Годстоу. Средства, выделенные на это учреждение,
предназначались наполовину для светских, наполовину для религиозных студентов. У них также был «Приорат студентов», и благодаря хорошей репутации
Ричард из Бери, знаменитый епископ Даремский, завещал им свою великолепную библиотеку. На месте этого учреждения сейчас находится более современный Тринити-колледж.

Эти религиозные учреждения, без сомнения, сыграли значительную роль в распространении коллегиальной системы, которая теперь прочно укоренилась в Оксфорде. Вскоре учёные из Мертона
обратил на себя внимание; самым известным из них был Дунс Скот, который после окончания университета вступил в орден францисканцев в Ньюкасле и, вернувшись в Оксфорд, чтобы во второй раз учиться у докторов своего ордена, завоевал, пожалуй, самую высокую славу, которая когда-либо была присуждена английскому богослову со времён Беды[259]. Во время правления Эдуарда II были основаны ещё два колледжа. Ориэль называет своим основателем этого несчастного монарха,
который, какими бы ни были его недостатки, несомненно, покровительствовал литературе. Однако, вероятно, он мало что знал об этом
чем номинальная доля в фонде, который на самом деле был создан его казначеем Адамом де Бромом. Эксетер обязан своим названием основателю, Уолтеру Стэплтону, епископу Эксетера, и оба они были более или менее похожи по уставу и духу на Мертон. Разные авторы по-разному оценивают последствия изменений, внесённых таким образом в университетскую систему. Многие считают, что сокращение числа студентов, которое стало очевидным в XIV веке, связано с увеличением количества колледжей. Они, конечно, могли вмещать лишь ограниченное число студентов, в то время как их могло быть сколько угодно.
Студенты могли бы толпиться в общежитиях и гостиницах, которые раньше были их единственным пристанищем. Однако, если придерживаться старой поговорки о том, что качество важнее количества, это вряд ли можно назвать недостатком. Шесть тысяч студентов, живущих по строгому распорядку, были, пожалуй, лучше, чем тридцать тысяч, среди которых было много «приживалов». И хотя в наши дни можно считать, что коллегиальная система имеет тенденцию к аристократической исключительности, в ранний период своего существования она не была направлена на это и не приводила к этому.
Они предназначались для бедных студентов, и в основном ими пользовались бедные студенты. Также представляется вероятным, что последовавшие одна за другой эпидемии, опустошившие Оксфорд во время правления Эдуарда III, и беспорядки, вызванные Уиклифом и его последователями, во многом способствовали сокращению числа студентов. Кроме того, следует иметь в виду, что жажда знаний, характерная для XIII века, в XIV веке в Англии уступила место жажде завоеваний. Таким образом, блестящие успехи, достигнутые двумя Эдвардсами, полностью
укрепили эту страсть в
Английский менталитет таков, что на развитие письменности мало кто обращал внимание,
и, возможно, после Уиклиффа некоторые смотрели на это с не совсем естественным подозрением. Многие колледжи были запятнаны
лоллардизмом и оставались в тени; волна народной любви
накрыла показное рыцарство того времени, и клерки и учёные
несколько вышли из моды. Тесная связь, которая до сих пор объединяла Оксфорд и Париж, отныне была полностью разорвана, и трудно оценить ущерб, нанесённый этим
Английский университет, который в XIII веке пользовался
наибольшей свободой общения с французскими и итальянскими академиями.
Возникший таким образом узкий изоляционизм, подпитываемый
антиримскими тенденциями английского законодательства, был губителен
для интеллектуального прогресса. Таким образом, учёная слава наших университетов,
безусловно, пошла на спад, но это не было результатом
коллегиальной системы, и очевидно, что благородные
учреждения Уайкхема, Уэйнфлита, Флеминга, Чичели и Генриха VI
были основаны с целью устранения существующих недостатков,
и как средство возрождения образования среди английского духовенства.

Однако история этих учреждений относится к более позднему времени.
А пока мы должны покинуть наш полуварварский остров (ибо именно так, несомненно, воспринимали баронскую Англию жители к югу от Альп) и посмотреть, какая наука процветала в более классической атмосфере Италии в то самое время, когда закладывались первые камни наших древних оксфордских монастырей.




 _ГЛАВА XVII._

 ДАНТЕ И ПЕТРАРКА.

 С 1300 по 1400 год н. э.


 В том, что до сих пор было сказано об университетах, которые в XIII веке прочно утвердились в качестве главных образовательных учреждений, невозможно было дать точное или удовлетворительное представление о характере тех исследований, которые проводились в их стенах. Читатель, возможно, уже составил общее представление о том, что со времён святого Ансельма постепенно произошли большие перемены, что гуманитарные науки пришли в упадок, а схоластическая философия и каноническое право даже оказались под угрозой.
когда-то препятствовали развитию библейских и святоотеческих исследований; с другой стороны, теология превратилась в научную систему благодаря великим схоластическим учёным, которые возродили изучение Священного Писания и библейских языков, но мало что сделали для восстановления изящной словесности; и, наконец, физические науки достигли определённого прогресса. В этом общем утверждении
есть доля правды; тем не менее, общие утверждения
настолько неудовлетворительны, что желание возрастает.
представьте, что какой-нибудь учёный из наших старых университетов мог бы предстать перед Королевской комиссией и рассказать нам своими словами, чему он научился у своих средневековых учителей, а чему нет.
 Это желание не так экстравагантно, как может показаться. К счастью для нас, существовал один учёный, который вобрал в себя знания Падуанского, Болонского, Парижского и Оксфордского университетов, поскольку он последовательно учился во всех них и оставил после себя труды, которые на протяжении шести веков подвергались тщательному критическому анализу.
и до сих пор находятся в наших руках. Поэтому беглый просмотр их страниц обещает
дать нам некоторую информацию по рассматриваемому вопросу.

 Вероятно, во время правления Эдуарда I среди
30 000 студентов, толпившихся в гостиницах и общежитиях старого Оксфорда,
появился итальянец средних лет, о предыдущей карьере которого в других университетах мы знаем лишь то, что в Падуе и Болонье
он увлекался моральной и естественной философией; что в
В Париже он считался первоклассным богословом и вернулся
во второй раз, после того как политические проблемы вынудили его отправиться в изгнание, он провёл диспут с четырнадцатью оппонентами,получил степень бакалавра и только из-за пустой
кармана не смог получить степень магистра; и, наконец, что как в Париже,
так и в других местах он проявлял явное пристрастие к мистическому
толкованию Священного Писания. Вот и все следы, которые он оставил после себя в школах, и всё же как хорошо мы его знаем!
Лица Шекспира, Байрона или сэра Вальтера Скотта знакомы нам не больше, чем величественные и меланхоличные черты Данте Алигьери, которого мы считаем студентом Оксфорда.
Джона де Серравиля, епископа Фермо, писателя, который, поскольку жил всего на столетие позже поэта, мог черпать информацию из современных ему источников.[260] Скромный в одежде,
умеренный в привычках, учтивый и достойный в манерах, которые,
однако, были приправлены изрядной долей сарказма, — немногословный
человек, склонный к долгим приступам задумчивости, немного сутулый,
рано потерявший зрение из-за чрезмерного увлечения книгами; в чём-то
художник и такой любитель музыки, что, как он сам нам говорит,
она успокаивала его даже в самые тяжёлые времена.
превосходный каллиграф, как свидетельствуют те, кто видел его почерк,
и описывают его как _магра и лунга, и мольто корретта_, близкий и
любознательный наблюдатель природы и, прежде всего, явлений звездного неба
прекрасный ученый, но, вместе с тем, и солдат, хорошо обученный
всем боевым упражнениям, которые соответствовали его званию, - таков был
тот, кого мы рискнули выбрать в качестве представителя
Католических университетов в том виде, в каком они существовали до новой эры вкуса
и литературы, которую открыл его соотечественник Петрарка.

Все критики признают, что Данте был самым образованным из поэтов, не считая Мильтона, чей гений так похож на его собственный. Его образованность была характерна для его эпохи: необычайное внимание, которое он уделяет в своей поэме схоластической теологии и философии, сразу же говорит нам о том, в каком веке она была написана. Аристотель, христианизированный и интерпретированный святым Фомой,
является учителем, которому он следует[261]; однако, возможно, он не такой последовательный аристотелианец, как большинство схоластов его времени, поскольку
Очевидно, что он изучал Платона почти с таким же вниманием,
особенно «Тимея» этого философа, к которому он часто обращается. Однако он неизменно отдаёт предпочтение Аристотелю,
которого называет «учителем среди мудрецов», в то время как Петрарка ставит на первое место Платона. Но у «Данте-богослова», как его называют в эпитафии, были и другие учителя, помимо греков. Он,
получивший степень бакалавра в честном бою с четырнадцатью
противниками, о чём он вспоминает в своём стихотворении, должен был
вооружиться из университетского арсенала. Поэтому, когда
он описывает, как апостолы расспрашивают его о вере, надежде и любви, и он отвечает им на языке Учителя Слов, а также святого Дионисия Ареопагита и святого Августина. Его речь изобилует школьными терминами, такими как «квиддити», «силлогизмы»,
«пропозиции», «демонстрации» и тому подобное, но когда он приходит к исповеданию веры, то возвышается над этими формальностями и заявляет, что его вера не опирается ни на физические
не на метафизических доказательствах, а на свидетельстве Святого Духа, на
Моисее, пророках, псалмах и Евангелиях[262]. В других местах он
ссылается на учение святого Иеронима, святого Исидора, святого Григория, святого
Бернарда и большинства других латинских отцов церкви и с любовью и почтением упоминает многих из тех монахов и учёных, с которыми мы познакомились на предыдущих страницах, таких как Беда Достопочтенный и
Рабан, святой Пётр Дамиани, Пётр Коместор, Гуго и Рихард из Сент-
 Виктора и Альберт Великий. Но выше всех этих святых стоит святой Фома
и святой Бонавентура, первый из которых, без всякого сомнения, был наставником Данте в философии и теологии и которого он упоминает в тринадцатой песне «Рая», говоря от своего лица и используя научную терминологию школ.

 Политические взгляды, изложенные Данте, не менее характерны для средневекового студента университета, чем его теологические воззрения. Родившись
в семье, связанной с партией гвельфов, он сам какое-то время держался в стороне
от обеих фракций и, будучи главным приором Флоренции, стремился поддерживать равновесие между ними. Такая линия поведения
Это не слишком обрадовало Нери, как называли флорентийских гвельфов, и они обвинили его, как представляется, не без оснований, в том, что он, притворяясь беспристрастным, втайне склонялся на сторону гибеллинов. По случаю народного восстания приоры согласились изгнать лидеров обеих партий; в ответ на это гвельфы обратились за помощью к Карлу Валуа, генерал-капитану папы Бонифация VIII. Этот призыв к защите
ненавистных французских лилий побудил Данте к жестокому поступку,
который стал его погибелью. Изгнанные главы рода Бьянки были
В то время как сторонники Нери оставались в изгнании. Доведенные до крайности, гвельфы отправили послов в Рим, умоляя
папу передать Флоренцию в руки Карла Валуа. Данте поспешил в Рим, чтобы выступить против этого требования, но в его
отсутствии вспыхнуло ещё одно народное восстание, Нери одержали победу,
их изгнанники были возвращены, и они, в свою очередь, издали указ об изгнании и конфискации имущества своих врагов. До сих пор сохранился оригинал документа, в котором к приговору о конфискации имущества добавляется
_сожжение заживо_ было назначено Данте и четырнадцати другим гражданам, если они когда-либо снова ступят на землю Флоренции.[263]

 Следует признать, что если в произведениях Данте, написанных после этого времени, и чувствуется вся горечь «гибеллинской желчи», то для этого есть оправдание. Почти против своей воли он был вынужден отказаться от своей позиции теоретического беспристрастия и перейти на сторону гибеллинской фракции. Не то чтобы он полностью принял их сторону;
у него хватило здравого смысла признать, что истину редко можно найти
в рядах партии, и спустя годы он признался, что это было трудно
Трудно сказать, кого больше следует винить в бедах, которые их вражда навлекла на Италию[264]. Он переживал за страдания своей страны едва ли не больше, чем за свои собственные, и единственным средством, которое он видел для избавления от бедствий, вызванных яростью враждующих сторон, было установление твёрдого монархического правления, каким оно представлялось в теории Священной Римской империи. Он предавался этим мечтам и идеализировал их, пока не стал верить, что империя — это божественное установление, и не применил к ней слова апостола:
«Мне уготована венец праведности». Сумасбродства, в которые он позволял себя вовлекать в этом вопросе, не в полной мере можно отнести на счёт влияния его университетского образования,
но несомненно, что принципы, господствовавшие во всех великих академиях, не могли исправить абсолютизм его политических убеждений. Болонья получила свою «Хабиту» от императора Фридриха II в награду за услуги, которые её юристы оказали ему в поддержке его притязаний на итальянские коммуны. Париж был
накануне того, как поддержать святотатственные злодеяния Филиппа
 Красивого. В Оксфорде, крупнейшей юридической школе к северу от Альп,
имперская юриспруденция была излюбленной темой для изучения, и хотя
англичане, с той счастливой _непоследовательностью, которая является
национальной чертой, не применяли её на практике, они всё же
извлекли из изучения права достаточно, чтобы поддержать курс
законодательства, конечным результатом которого стало установление
королевской власти.

Во всех этих академиях верховенство светской власти было, по сути
В той или иной форме их любимая политическая доктрина и тенденция их учения были, пожалуй, более прямо антипапскими, чем у итальянского поэта, поскольку гибеллинизм Данте, каким бы горьким и обидным он ни был, никогда не затмевал его веру. Он считал Бонифация VIII. своим личным врагом и приписывал его вмешательству революцию, из-за которой он был вынужден отправиться в изгнание.
С ужасным гневом, который скрывала его молчаливая натура, подавляя
все внешние проявления страсти, он преследовал его и воевал с ним
своим пером; однако ненависть, которую он испытывал к этому человеку, никогда не ослепляла его
что касается характера его должности. Когда он говорит о
злодеяниях, совершённых против него по наущению Филиппа Красивого,
он забывает, что так поступают с его врагом, и
выражает глубокое религиозное чувство дитя Святой
Церкви в незабываемых строках. Он видит, как Христа снова
осмеивают и унижают в лице Его наместника, он видит, как
снова льётся желчь и уксус, проклинает жестокость нового Пилата и
новых разбойников и плачет о страданиях Церкви, чьи беды, по его словам,
теперь являются темой каждой молитвы[265]. И действительно, во всём, кроме
В своей политике Данте отражает дух эпохи веры. Мрачная гротескность, которая смешивается с его самыми ужасными картинами,
перекликается с иллюстрациями и скульптурами того же периода,
выдавая сильное ощущение определённых мрачных реалий, которые средневековые художники никогда не стеснялись изображать. Литургический дух тоже присутствует, напоминая нам почти на каждой странице, что мы читаем слова человека, который жил во времена, когда богослужение Церкви всё ещё было молитвенником верующих, а студенты университетов, как святой
Эдмунд, или Иордан Саксонский, имел обыкновение вставать в полночь
и присутствовать на утренней службе в своей приходской церкви[266]. Некоторые
из самых изысканных отрывков его поэмы обязаны своей красотой
умению, с которым он вплёл в свои стихи отрывки и фразы из Псалмов,
гимнов из Бревиария и других церковных песнопений. Однако Данте
был далёк от того, чтобы быть исключительно богословом и схоластом. Его труды свидетельствуют о том, что учёные XIII века были знакомы с латынью, отличной от той, на которой писал Дунс Скот. Он тщательно изучал всех латинских поэтов,
а иногда переводит или перефразирует целые строки из Вергилия. Его
ум был настолько погружён в историю и мифологию древних,
что многие из его страниц, если их перевести, можно было бы принять за цитаты
из Мильтона, поскольку, как и он, он обладал искусством связывать
в цепочку классические имена и отсылки, мелодичность которых
заставляет нас простить им педантичность. Достаточно привести один пример, который
будет дан в английском варианте, чтобы лучше передать
сходство с родственными отрывками Мильтона. Это
Поэт Вергилий, обращаясь к Стацию и описывая состояние
добрых язычников в чистилище, говорит:

 Там часто
 Мы беседуем о той горе, на вершине которой
 Вечно живут наши кормилицы. У нас есть бард
 Пеллы и Тианы; Агато,
 Симонид и многие другие греки,
 Увенчанные лавром. Из твоего окружения
 Антигона там, и Деифила,
 Аргия, и, такая же печальная, как и прежде,
 Исмена, и та, что показала волну Ланги;
 Дейдамия со своими сёстрами там,
 И дочь слепого Тиресия, и невеста,
 Рождённая морем Пелея[267]

 Все названные здесь имена — греческие, и очевидно, что
 Данте был хорошо знаком с историями греческих поэтов; но
был ли он знаком с их языком? Этот вопрос
ожесточённо обсуждается его комментаторами и считается до сих пор
нерешённой проблемой. В своём прозаическом произведении «Convito» он
критикует ошибочный перевод Аристотеля, а в одном из лучших отрывков «Чистилища»
использует греческое слово,
что само по себе послужило поводом для многочисленных споров.[268]
 Эти и другие отрывки привели к тому, что многие стали считать его знатоком греческого языка. Вопрос остаётся открытым, но, по-видимому, его знание языка было не очень глубоким. Точно так же можно сказать, что он не был совершенно незнаком с древнееврейским и арабским языками, поскольку в его произведениях встречается несколько объяснений древнееврейских слов, а также загадочные слова, которые он использует с таким потрясающим и драматичным эффектом
"уста Нимрода"[269] объявлены одним критиком арабским,
а другим сирийским; но более вероятно, что это Бьянки
наблюдает, нагромождение звуков, выбранных из восточных диалектов,
и призванных передать представление о смешении языков и
поразить слух их грубым каббалистическим звучанием. Не претендуя на то, что наш поэт разбирался в иврите и восточных языках, мы можем, по крайней мере, заключить из этих отрывков, что он учился в школах, где эти языки были не совсем неизвестны, где, вероятно, соблюдался указ Климента V и где можно было найти преподавателей
кто мог снабдить его достаточным количеством восточных знаний, чтобы
достичь своей цели. Однако в других вопросах его познания были
гораздо менее поверхностными. Тривиум и квадривиум во всех их
разделах достаточно легко прослеживаются в его трудах. Известно, что
он хорошо разбирался в музыке. Он упоминает квадратуру круга и
другие задачи геометрии, но астрономия, очевидно, была его
любимой наукой и занимает очень важное место в его поэме. Он писал в то время, когда пифагорейская система была
единственной признанной теорией, и его научные отсылки, конечно,
можно объяснить только в соответствии с его предполагаемыми законами. Но не все свои идеи он почерпнул из книг древних. В своём «Диалоге»
после изложения различных объяснений Млечного Пути, предложенных
Пифагор, Анаксагор и другие, некоторые из них достаточно абсурдны,
он склоняется к мнению, что в той части неба, которую мы называем
звёздным небом, есть множество неподвижных звёзд, настолько маленьких (или, как мы бы сейчас сказали, настолько далёких), что мы не можем различить их по отдельности,
но которые создают впечатление белизны. Другие взгляды, он
наблюдает, кажется лишенным разума. Астроном Иделер первым указал на то, что описание Данте в первой песне «Чистилища» четырёх звёзд[270], которые он делает символами четырёх главных добродетелей, выдаёт его знание созвездия Южного Креста, о котором он, возможно, слышал от генуэзских и пизанских моряков, побывавших на мысе Коморин, и которое он, возможно, даже видел изображённым на том любопытном глобусе, созданном
Арабы в 1225 году, где это было чётко обозначено. Он внимательно изучал географию и заметил, что многие из этих мест находятся в
В наших руководствах по глобусам, например, пересечение больших кругов, как они показаны на армиллярной сфере, напоминает нам о том, что в жарком поясе в определённые сезоны не бывает теней, потому что солнце в это время находится прямо над головой[271]. Тирабоски отдаёт ему должное за то, что он предвосхитил предполагаемое открытие Галилея о том, что вино — это не что иное, как тепло солнца, смешанное с виноградным соком, а Маффеи отмечает «удивительную точность», с которой он выражает свои научные идеи. Теория притяжения
гравитации[272] указывается, как отчетливо в его страниц, сколько в тех
Винсент де Бове, и его намеки на природе растений и
повадки животных, и особенно птиц, кажется, выказывают,
не просто знакомство с трудами Альберта Великого, но
зоркий глаз настоящий натуралист.[273] его художественное чувство
кажется, в тысячу ходов, которые впоследствии дали видна
формы Орканьи, и многих других художников раннего флорентийского
школе; а также в некоторых чудесный пейзаж-картина в словах,
которые, по словам Гумбольдта, «проявляют глубокую чувствительность к аспектам
внешней природы». Таково его описание, которому подражали многие более поздние итальянские поэты, — птиц, поющих утренние песни в сосновом лесу Кьясси, утреннего света, дрожащего на далёком море, пастуха, наблюдающего за своими стадами среди холмов, и цветущего луга, освещённого внезапным лучом солнца, пробившимся сквозь разорванные облака[274]. Он никогда напрямую не упоминает эти великие творения христианского искусства — соборы, большинство из которых появились одновременно с европейскими университетами.
И всё же он постоянно напоминает нам, что жил в то время, когда религиозные художники вырезали священные скульптуры на стенах или наполняли окна мистическим великолепием, и что он ощущал силу этих сводчатых проходов, которые, возможно, посещал как паломник.[275]

 Сказанного достаточно, чтобы понять характер образования Данте, которое, несомненно, было образованием его времени. Оно отличалось от образования его современников степенью, но не характером. Когда мистер
Берингтон выражает свою радость по поводу того, что наконец-то нашёл
Человек, который мог восхищаться Вергилием, демонстрирует не только очень поверхностное
понимание достижений средневековых учёных, но даже того поэта, которого он снисходит
до того, чтобы восхвалять. Целью Данте было откровенно написать _популярное_ поэтическое произведение; он хотел, чтобы его читали не только учёные, но и массы его соотечественников; и именно с этой целью он отказался от своего первоначального намерения писать на латыни и выбрал грубый итальянский язык, не без некоторого сожаления, но с расчётом на то, что его поймут более широкие слои населения, ибо, по его собственным словам, «мы не должны давать корм сосункам».
Можно с уверенностью утверждать, что если бы латинская классика не была свободно доступна в христианских школах XIII века, Данте никогда бы не осмелился выбрать Вергилия в качестве представителя моральной философии. И если бы мир, к которому он обращался, не знал кое-что — возможно, многое — о классической истории и поэзии, его поэма не смогла бы добиться той популярности, к которой он успешно стремился. Но, вероятно, в этом отношении мало что изменилось со времён его жизни.
Предки Каччагвида, когда, как он нам рассказывает, флорентийские дамы,
сидя со своими служанками,

 Отрывая
 Пряди от веретена, читали им
 Старые истории о Трое, Фесоле и Риме[276]


Несомненно, эрудированность «Божественной комедии» не помешала её популярности. В истории литературы нет ничего, что могло бы сравниться с мгновенным завоеванием, которого оно добилось у итальянской публики. В течение тридцати лет после смерти поэта архиепископ Милана назначил
тщательно отобранная комиссия учёных мужей поручила написать комментарий к
поэме; Флоренция, изгнавшая его при жизни, теперь учредила публичную лекцию для объяснения его произведений; и в 1373 году
Боккаччо пригласили прочитать эту лекцию в церкви Святого
Стефана за годовое жалованье в сто флоринов.

Однако нас не интересует литературная история Данте,
о котором здесь говорится лишь как о представителе своего времени. Его глубокие познания никогда не подвергались сомнению, однако стоит отметить, что если бы это было хорошей критикой, то для оценки человека
Если судить о его эрудиции исключительно по стилю его латинских сочинений, то мы должны были бы причислить автора «Божественной комедии» к другим писателям, чьё «невероятное невежество» позорило их эпоху. Его прозаические трактаты «О монархии» и «О народном красноречии», по сути, научные и полные проницательных наблюдений, считаются грубыми и неклассическими по стилю, что заставляет сомневаться в справедливости такого подхода к критике. Ему действительно повезло, что он отказался от своей первоначальной цели — написать поэму на латыни,
и предпочёл народную речь, которую он возвысил до уровня
языка. То, как он с этим справился, — настоящее чудо; он строил свои стихи так же, как афиняне возводили свои стены во времена Фемистокла, используя любой материал, который попадался ему под руку, выбирая слова и фразы из латыни по своему усмотрению, заполняя пробелы и пустоты глаголами и прилагательными, которые, каким бы плебейским ни было их происхождение, благодаря его использованию стали благороднее, и создавая множество хороших сильных слов с глубоким смыслом, которые
Было бы хорошо, если бы его соотечественники смогли убедить себя в том, что
нужно сохранить. После его смерти итальянский язык быстро развивался, и величественная масса, которой Данте придал форму, получила более тонкую и мягкую отделку от Боккаччо и Петрарки.

 . О последнем поэте мы сейчас и поговорим, потому что любой очерк о средневековой науке был бы неполным без упоминания о том, кого обычно считают восстановителем изящной словесности. Отец Петрарки был изгнан из Флоренции одновременно с
Данте; и в детстве он сам однажды видел великого поэта, славу которого ему в некоторых отношениях суждено было превзойти. Когда ему было девять лет, его родители переехали в Авиньон во Франции, куда папский двор привлекал многих итальянцев. Там в течение четырёх лет он изучал грамматику, логику и риторику в школах Авиньона и Карпантра, и, судя по всему, не очень усердно. Однако даже в этом возрасте его классические вкусы выдавали
себя. В то время как его товарищи всё ещё читали басни Эзопа
и стихи Проспера, он изучал труды Цицерона, которые
радовали его слух задолго до того, как он понял их смысл. Затем
прошло ещё четыре года в Монпелье, после чего он отправился в Болонью
и там ещё три года изучал гражданское право. Но как только он
оказался вдали от бдительного ока отца, изучение юриспруденции
несколько замедлилось. «Так я провёл, — говорит он, — или, скорее, растратил впустую семь лет; и, по правде говоря, мне опротивело изучать право, и я проводил время в основном за чтением
Цицерон, Вергилий и другие поэты. Мой отец узнал об этом и однажды неожиданно появился передо мной. Сразу догадавшись, зачем он пришёл, я поспешно спрятал великих латинян, но он достал их из укрытия и бросил в огонь, как будто это были еретические книги. При виде этого я закричал, как будто меня самого сжигали. Мой отец, видя моё горе, достал два тома, наполовину
обгоревших, и, держа один в левой, а другой в правой руке, сказал: «Вот, это Вергилий, возьми его, и
Это немного успокоит твою душу, а вот Цицерон, он тоже может быть с тобой, потому что он научит тебя защищаться». Немного утешившись этим, я перестал плакать».

 Но Петрарка решил никогда не становиться юристом. В 1327 году, потеряв обоих родителей, он вернулся в Авиньон, надел церковное облачение и принял постриг, но у него не было серьёзного намерения стать священнослужителем, как и юристом. Его интересовала только литературная жизнь и «изящная праздность», которая, как было признано, является одной из
Очарование его стихов было преобладающей чертой его характера.
 Именно в это время он проникся любовью к Лоре де Сад,
которая вдохновила его на написание 400 сонетов и других «Римейков»,
сделавших его знаменитым.  Чтобы развеять тоску и удовлетворить
любопытство, он отправился в путешествие по Франции и Германии.  Он
посетил Париж и описал его университет как «корзину, наполненную
редчайшими плодами со всех земель». Французы, по его словам, «весёлые,
любят общество и приятны в общении; они ведут войну
о заботе с помощью развлечений, пения, смеха, еды и питья ”.
Он посетил Тулузу и был представлен знаменитой академии
естественных наук_, основанной в 1324 году, членом которой была Лаура де Сад
сама. Семь поэтов во главе с канцлером проводили свои собрания во дворце, окружённом прекрасными садами, и торжественно присуждали степени бакалавра или доктора кандидатам на Парнасские награды. Призом за лучшее стихотворение, написанное на майских цветочных играх, была золотая фиалка. Наконец он
Вернулся в Авиньон и, уединившись в загородном доме в уединённом
Воклюзе, написал среди его лесов и фонтанов несколько своих
самых нежных итальянских сонетов, несколько латинских прозаических трактатов и свою героическую
латинскую поэму «Африка», над которой он трудился с огромным усердием. Великим было бы его удивление, если бы он предвидел, что потомкам не будет дела до классических подражаний, за которые он получил лавровый венок из рук римского сената, и что его бессмертие как поэта будет основано на
те небрежные рифмы, которые он называет непреднамеренными песнями своих юношеских горестей и которые, будучи написанными на презренном народном языке, он считал малоценными. Он хотел, чтобы его запомнили как писателя на латыни, и именно слава его «Африки» побудила Сенат Рима и Парижский университет предложить ему свои награды в один и тот же день. Классические пристрастия Петрарки и
его сильная любовь к родной стране побудили его отдать предпочтение
Риму, и после трёхдневного осмотра, который был
Под председательством учёного короля Неаполя Роберта он был коронован на Капитолийском холме на Пасху в 1341 году и повесил свой лавровый венок в Базилике Апостолов.

 Остаток своей жизни он провёл в основном в Италии, где правящие князья Висконти, Эсте, Скалигери и Гонзага соперничали друг с другом в оказании ему почестей. Он с каким-то страстным рвением посвятил себя поиску экземпляров забытых классических произведений, и его корреспонденты во всех уголках Европы помогали ему в его трудах. Цицерон был его литературным кумиром, и
Когда незнакомцы, толпившиеся вокруг него, спрашивали, какие подарки они могут прислать ему из своих далёких стран, он неизменно отвечал: «Ничего, кроме сочинений Цицерона». Он спас от забвения некоторые послания своего любимого автора и однажды завладел экземпляром его трактата «О славе», ныне утраченного. Он почти с таким же рвением коллекционировал и сохранял медали и древние памятники искусства и строго осуждал распространённую среди
Римляне, уничтожайте почтенные памятники древности, чтобы
чтобы получить строительные материалы по низкой цене. Хотя он так и не смог овладеть греческим языком, он был рад, что стал свидетелем первых шагов, положивших начало возрождению этого языка. В 1339 году
Варлаам, монах из Калабрии, который много лет жил в Греции, был отправлен в Авиньон с миссией к папе Бенедикту XII от имени императора Кантакузина. Петрарка взял несколько уроков
Грек от него, но было слишком мало настойчивости, чтобы прибыль от
уроки своего учителя. Варлаам объявлен Боккаччо был
Сокровищница всевозможных знаний, превосходящая любого другого учёного того времени. Он писал о теологии, астрономии и математике,
а также был хорошо знаком с древнегреческой поэзией. И вот, в конце концов, греческая литература была возвращена в Европу благодаря _монаху_! Ибо один из учеников Варлаама, Леонтий Пилат, тоже калабрийец, впоследствии посетил
Петрарка в Венеции, у которого Боккаччо научился греческому. Последний убедил флорентийских магистратов назначить Леонтия профессором греческого языка в их городе, и в 1361 году
На Западе был установлен греческий стул, и любопытные толпы стекались послушать лекции по «Илиаде» и «Одиссее», которые читал человек, внешне похожий на неотесанного дикаря. Он носил мантию философа, или, скорее, нищего, у него было уродливое лицо, длинная и растрёпанная борода, грубые манеры и мрачный нрав. Он оставался во Флоренции три года, а
затем вернулся на Восток в поисках рукописей, но его высокомерие
было настолько велико, что, несмотря на его сокровища классической
эрудиции, Петрарке нечего было бы сказать ему, когда он предложил
бы второй визит в Италию. Леонтий, однако, сел на корабль,
чтобы вернуться во Флоренцию, но попал в бурю и был убит молнией. Петрарка был
обеспокоен его потерей, но ещё больше — страхом, что его книги погибли
вместе с ним. «Узнай, прошу тебя, — писал он Боккаччо, — не было ли среди них Еврипида, или Софокла, или какой-нибудь другой из тех книг, которые он обещал мне привезти». Он уже получил от
Николас Сигерос, греческий Гомер, которого он ценил, хотя и не мог его читать. «Твой Гомер, — пишет он, — нем для меня, и я глух к нему; тем не менее его вид утешает меня, и я часто целую его обложку. Прошу тебя, пришли мне Гесиода, пришли мне Еврипида».

Петрарка был любим не только итальянскими герцогами и князьями; папы — Бенедикт XII, Климент VI и Урбан V —
все они признавали его заслуги и даровали ему множество бенефициев, а Урбан, как говорят, был отчасти вдохновлён аргументами поэта, когда решил вернуться в Рим.
В то время как Петрарка позволял своему перу самые вольные высказывания, осуждая поведение папского двора, в глубине души он желал лишь одного — возвращения пап в их древнюю столицу, и в этом он разделял чувства Данте. Средние и низшие сословия не отставали от высших в своём энтузиазме по отношению к великому учёному. Один учитель грамматики, наполовину ослепший и полностью парализованный, услышав, что Петрарка находится в Неаполе, решил отправиться туда, чтобы увидеться с ним, и заставил сына нести его на плечах. К тому времени, как они
прибывший поэт отбыл в Рим. Однако старик заявил, что
он готов отправиться в Индию, если только сможет найти там
объект своих поисков, поэтому они отправились в Рим; снова
слишком поздно они отправились в Парму, и там, к невыразимому
утешению почтенного грамматика, он увидел "своего Петрарку”,
и, заставив сына поднять его, он благоговейно поцеловал голову,
в которой было столько благородных мыслей, и руку, которая написала
так много хорошей латыни.[277] В одном из своих знакомых посланий:
Петрарка рассказывает историю некоего ювелира из Бергамо , который,
Поменяв занятия торговлей на занятия литературой, он
преисполнился таким мимолетным восхищением перед автором
«Поэмы», что заявил, что не умрет спокойно, если ему не
дозволят однажды принять его в своем доме. Петрарка дал ему
это разрешение, но радость ювелира была так велика, что его
слуги боялись, как бы он не сошел с ума от радости, и гостю
было трудно избавиться от его назойливого внимания.
Петрарка притворно относился к этим демонстрациям народного почтения
с притворным презрением, но когда он говорил и писал об очаровании одиночества, было очевидно, что он не в меру опьянен парами удовлетворенного тщеславия. Как бы он ни старался выразить свое безразличие к миру, он не упускал возможности дать понять своим друзьям, что мир не безразличен к нему. «Всякий раз, когда я выхожу из дома, — писал он из Милана, — что случается очень редко, я кланяюсь направо и налево и ни с кем не останавливаюсь поговорить. Здесь меня уважают больше, чем я того заслуживаю, и это гораздо больше соответствует моему вкусу
тихо. Не только принц и его двор любят и почитают меня, но и
люди уважают меня гораздо больше, чем мои достоинства, и любят меня, даже не видя меня,
поскольку я редко появляюсь на публике ”. Его письма
заполнен отрывками такого рода, которые достаточно убедительно свидетельствуют о том, что
будущий философ, написавший длинные трактаты об уединенном
Жизнь и презрение к Миру были тайно поглощены голодным
эгоизмом. Его представления о радостях уединения не простирались дальше
ничего более возвышенного, чем лежать под деревом с книгой в руках,
и никто не был бы так рад, как он, если бы его поклонники
приняли его слова на веру и перестали докучать ему. Однако
мировое признание не могло унять терзавшее его беспокойство,
и, несмотря на все его внешние успехи, судьба не раз наносила
ему жестокие удары. Великая чума 1348 года, опустошившая всю Европу и так ярко описанная Боккаччо, унесла Лауру де Сад в числе первых жертв,
и Петрарка запечатлел своё горе на чистых страницах своего «Вергилия».
Последовали и другие потери, и в разгар этих личных горестей Петрарка, который доверял знаменитому Риенцо и посвятил благородный сонет тому, кто, по его искреннему убеждению, должен был восстановить величие его страны, воспринял падение великого трибуна как личное несчастье. «Некоторые, — воскликнул он, —
всё ещё могут радоваться богатству, некоторые — уму, а некоторые — здоровью; но я не вижу, что ещё может дать мне этот мир, кроме слёз». Печальное признание для величайшего учёного своего времени, но
учёный, чей характер, что бы ни говорили о его гениальности, был совершенно пустым и поверхностным. Простой литератор — и каким бы искренним ни было его сожаление о более серьёзных проступках, совершённых в юности, — мы должны добавить, что недостойный священнослужитель, который даже в моменты своих литературных триумфов ощущал нужду и усталость, — это, при всей его эрудиции, плохой пример для христианских учёных, с которыми мы до сих пор имели дело. Его последним
местом жительства стала Аркуа, недалеко от Падуи, и там, 18-го числа
В июле 1374 года он был найден мертвым в своем кабинете, голова его покоилась на
открытой книге. Его поразила эпилепсия, и поэтому, как уже было
сказано, он перешел из тишины своей библиотеки в тишину могилы.
Он был первым, кто положил начало масштабной интеллектуальной революции,
и восстановление классических исследований, начатое им, было продолжено
в следующем столетии Поджо и его современниками. Для
В Италии, по крайней мере, эпоха средневековой тьмы ушла в прошлое навсегда,
а вместе с ней ушло в прошлое и немало старых христианских
традиции мышления, искусства и вкуса. Умы грядущих поколений должны были формироваться по языческим образцам, и с этого времени, как отмечает Халлам, для образованного человека стало главным, если не единственным, делом — правильно писать на латыни, понимать аллюзии лучших классических авторов и изучать хотя бы основы греческого языка. Нельзя отрицать, что возрождение интереса к античной литературе
в конечном счёте привело к определённой антихристианской реакции в искусстве и
литературе, а характер многих из тех, кто стал выдающимися лидерами эпохи Возрождения, был таким
едва ли их можно причислить к «христианским учёным».
 Однако было бы несправедливо подвергать всеобъемлющему осуждению
всех тех, кто положил начало классическому возрождению или принимал в нём участие,
или полагать, что это движение поддерживалось исключительно
нерелигиозной партией. Монахи-августинцы и монахи-камальдулы
из Флоренции были одними из первых, кто поощрял новые исследования;
и одним из первых учреждений, подобных литературной академии, был монастырь Святого
Духа во Флоренции. Этот монастырь примыкал к дому, где жил Джанноццо
Манетти, тогда ещё совсем мальчик, жил там и ухитрился проделать дверь в перегородке, через которую он мог входить в монастырь, когда ему вздумается, и присутствовать на литературных беседах, которые проводились среди братьев. Темы этих бесед каждый день вывешивались в какой-нибудь заметной части монастыря. Среди камальдулов такие же исследования проводились ещё до смерти Петрарки, а среди монахов Святой Марии Ангелов были такие люди, как Зенобио Тантино, который переписывался со всеми _литераторами_
день в поэтических посланиях. Они с таким рвением участвовали в литературных движениях своего времени, что Амброуз Траверсари, о котором
Роско говорит, что он был самым образованным человеком своего времени, на тридцать лет был полностью отстранён от учёной деятельности. Действительно, нашлись и те, кто опасался возможных последствий возобновления изучения трудов языческих авторов, и именно эти сомнения вызвали изящный ответ Колуччио Салутати, друга
Петрарка и учёный канцлер Флоренции, чьи достижения
как поэта-латиниста принесли ему лавровый венок, который был возложен
не на его голову, а на его гроб, и чья безупречная жизнь обеспечила ему
ещё более благородную награду в лице святого Антонина Флорентийского.
Он справедливо возражал против узкого представления о том, что человек
не может идти путями Божьими, потому что читает поэтов,
и утверждал, что в литературе, как и во всём остальном, мы можем найти Бога,
потому что вся истина и вся красота исходят от Него, и только к Нему
к чему они относятся. То, что восстановление хороших образцов, тех самых образцов, которые, как сообщает нам историк Сократ[278], изучались христианами с самых первых веков существования Церкви ради изящества речи и культуры ума, само по себе законно и желательно, не требует доказательств.
Тем не менее очевидно, что революция, произошедшая в христианском мире с появлением этого нового элемента, потребовала очень серьёзных мер защиты как со стороны веры, так и со стороны науки.
и нравственности; и, попав под руководство своенравных и жадных профессоров, в конце концов привело к пагубным последствиям, которые едва не привели к полному исчезновению христианских идей.

 Мы уже начинаем видеть, как поток знаний разделяется на два русла, текущих в противоположных направлениях. Конец
четырнадцатого века, действительно, ознаменовался появлением множества
святых людей, которые стремились основать школы священного искусства и
литературы в монастырях, которые они основывали или реформировали.
Фьезоле, святой Антонин Флорентийский, проходил послушничество вместе с Беато Анджелико, в то время как их современниками были святые.
Бернардин Сиенский и святой Иоанн Капестранский, два францисканских
апостола, первый из которых привлекал половину флорентийских учителей
грамматики своим красноречием, а второй пугал модниц,
собравшихся на его проповеди, и заставлял их жертвовать
духами, игральными костями и накладными волосами, из которых он с
удовольствием устраивал костры. Однако внимательное изучение
памятников, а также литературной истории того времени
обнаруживаются явные признаки существования совершенно иного элемента,
отличного от того, что присутствует в картинах Анджелико. Примечательно, что он не создал свою школу и не нашёл последователей. После его смерти христианское искусство, верное выразитель народных
представлений, с каждым днём теряло что-то от целомудренной строгости прежних
времен; в архитектуре усиливалась тенденция к более пышному
украшательству, в живописи — к более свободному натурализму, а в
сакральной музыке — к капризной изнеженности, которая разрушала
торжественный религиозный характер древнего песнопения. Это последнее злоупотребление
было строго осуждено Папой Римским Иоанном XXII. в его булле под названием
_Docta Sanctorum_, в которой он сетует на нововведения, введённые
«некоторыми последователями новой школы, которые, уделяя всё своё внимание
отметке времени, пытаются с помощью новых нот выразить мелодии
собственного изобретения в ущерб древним песнопениям». В этом, как и во всём остальном, вредили главным образом профессора, которые постепенно устанавливали своего рода диктатуру
в литературе и искусстве, и которые, читали ли они лекции, пели
или рисовали, стремились в качестве своей главной цели не к твердому наставлению
своих слушателей или символизму божественных истин, а просто к
демонстрация своих собственных талантов.

Литературное движение поначалу распространялось не очень быстро.
за пределы Альп, и особенно во Франции, на некоторое время повлияли многие обстоятельства.
Прогресс литературы на какое-то время приостановился. Король Карл V.
Он действительно увлекался науками и основал королевскую библиотеку в Лувре,
которая насчитывала 900 томов и стала основой для его достижений
Биограф Кристины Пизанской называет её «прекрасным собранием
замечательных книг, хорошо написанных и богато украшенных». Она
была дочерью венецианского астронома, автором пятнадцати томов прозы и
стихов и, как утверждает Тирабоски, хорошо знала греческий. Однако
среди придворных короля мало кто разделял его образованность. Рыцари и дворяне, сражавшиеся при Креси, гордились своим незнанием грамоты как признаком благородного происхождения, и нередко можно встретить следующую формулировку, прилагаемую к публичным документам XIV века:
век: «Лекель заявил, что не умеет подписываться, несмотря на своё дворянское происхождение». Эсташ Дешан, писавший во времена правления Иоанна и Карла V, горько сетует на невежество высших классов по сравнению с предыдущим поколением.
Раньше, говорит он, дворяне изучали гуманитарные науки до двадцати лет, прежде чем получить рыцарское звание; теперь они начинают своё образование верхом на лошади, оставляют учёбу людям более низкого происхождения и предаются азартным играм и распутству. Он восхваляет былые времена рыцарства, когда рыцари любили правду, добродетель и верную любовь.
и не стыдились того, что их считали клерками, “временными служащими".
несмотря на старые времена. Ален Шартье, другой писатель того же периода.
аналогичные жалобы предъявляет. “Джентльмены живут сейчас, - говорит он, - как
если бы они были созданы только для того, чтобы есть и пить; и повсюду вы слышите
нелепую поговорку о том, что дворянину не подобает знать, как
читать и писать. Раньше так не было в те дни, когда люди считали
невежественного короля коронованным ослом ”. Отчеты о
реальном состоянии Парижского университета также не намного более удовлетворительны. The
В школах было полно учителей, которые вводили в курс дела как философские, так и теологические ошибки, а латынь парижан, как говорят, была хуже, чем у их английских соседей. Дисциплина тоже начала ослабевать, и в 1366 году факультету искусств пришлось издать указ о реформе, из которого следует, что регенты начали открывать школы позже и ввели доселе невиданную роскошь — скамьи вместо традиционных связок соломы. За исключением нескольких выдающихся имен, таких как
как и у Жерсона и Николаса Оресма, этот период является мрачным и
бесплодным в литературных анналах Франции. И бесплодие ее школ
именно в эту эпоху является замечательным и знаменательным фактом.
Это был именно тот период, когда своеобразные политические доктрины
парижских врачей, казалось, одержали свою победу. Приспосабливая принципы старой имперской юриспруденции к условиям христианской Европы, они, если и не отождествляли должности императора и понтифика, то выдвигали доктрины, которые фактически
подразумевало своего рода королевское верховенство. Учение Герсона на ту же тему, если и не было таким абсолютным, было не более ортодоксальным и склоняло людей к тому, чтобы рассматривать папское достоинство как нечто человеческое, что может быть законодательно закреплено в соответствии с принципами человеческой политики. Национальное тщеславие раздувало амбиции парижских докторов.
 Франция была центром христианского мира, а сердцем Франции был университет. «Не Рим, а Франция, — сказал Николай Орезм в своей
речи Урбану V, — это страна, которую любит Бог. Карл Великий
перенёс гуманитарные науки из Рима в Париж, чьи врачи
могут быть сравнимы со звёздами на небосводе и с громом,
и поэтому на этой _священной земле_, а не в Риме,
должен находиться Папа Римский». Подобное красноречие постоянно
встречалось в трактатах о светской и духовной власти,
которые выходили из-под пера парижских юристов, первыми
присоединившихся к антипапе Клименту VII, тем самым
привлекая Францию к ответственности за Великую схизму,
и чьё влияние пятьдесят лет спустя
Позже, на Базельском соборе схизматиков, было достигнуто мнимое низложение Евгения IV и избрание другого антипапы, Феликса V. Более того, Парижский университет был настолько увлечён схизмой, что, когда в 1438 году король Карл VIII приказал всем своим подданным признать власть Евгения, он один отказался подчиниться: антипапа был порождением его собственного воображения, и он упорно цеплялся за его судьбу.

На школы, которые таким образом намеренно отрезали себя от
источника благословения, не могло снизойти благословение плодородия.[279]
На них не выпадала роса, и казалось, что облакам было приказано не проливать на них дождь. Более того, ужасные войны, опустошавшие Францию в течение 150 лет, препятствовали распространению письменности. В них даже протестантские историки усматривают явное и ужасное возмездие за святотатство. Долгая борьба между Филиппом Красивым и папой Бонифацием VIII. завершилась в 1303 году, казалось бы, полным триумфом короны. Не только
если бы Филипп твердо провозглашает независимость светской власти,
но чтобы обеспечить себе победу, он оклеветал наместника Христа,
обвинив его перед всей Европой в том, что он колдун, еретик, неверующий
и симонист. Два его печально известных сподвижника, Гийом де Ногаре
и Сциарра Колонна, вошли в Ананьи со знаменем Франции, громко
крича: «Смерть Папе, да здравствует король Франции!» Они схватили почтенного восьмидесятишестилетнего старика, когда он
сидел, ожидая их, с пассивным мужеством, на своём троне, с
крестом в руке и тиарой на голове, и подвергли его унижениям,
которые ускорили, если не стали причиной, его смерти.
смерть. А затем резиденция Папы Римского была перенесена из Рима в
Авиньон, что стало катастрофическим событием, ослабившим их независимую власть
и в конечном итоге погрузившим Церковь в раскол. Уважение к
власти верховного понтифика быстро угасало в школах Франции, и среди
юристов и врачей стало модным обсуждать вопрос о том, насколько
далеко простирается эта власть, и устанавливать для неё границы по
своему усмотрению. Всё это, несомненно, было великой победой и казалось чем-то вроде триумфа светской власти над духовной. Но это был ужасный триумф
отомщенный. В то время, когда эти воображаемые успехи увенчали смелую политику
Филипп ле Бель был в расцвете сил своего возраста, окруженный
тремя своими сыновьями, унаследовавшими красоту своего отца, и
обещая передать славу своей расы далеким поколениям.
Но король на сорок седьмом году жизни был убит диким кабаном; его сыновья, один за другим, последовали за ним в могилу, не оставив наследников; в то же время миру стали известны позорные преступления их трёх жён; и корона перешла
его семья — и _кому?_ Сыну Карла де Валуа,
друга и генерал-капитана Бонифация VIII, который отказался участвовать в преступлениях своего брата и всегда оставался верен пострадавшему понтифику. Но это ещё не всё. Дочь Филиппа Красивого,
волчица Франции, которая, обагрив руки кровью своего мужа, короля Эдуарда II, Англия оставила своему
сыну Эдуарду III те роковые притязания, которые обрушили на Францию чашу
отмщения. Те золотые геральдические лилии, которые
Данте видел, как их с триумфом пронесли через ворота Ананьи,
как их катали и топтали в пыли в течение полутора веков английские
потомки того самого короля, который наивно полагал, что установит свою королевскую власть, унизив наместника Христа. Франция
была низведена до самой глубокой пропасти позора и была вынуждена
свидетельствовать коронацию в своей столице английского завоевателя,
который поместил на свой щит те же опозоренные лилии. Что ещё нужно сказать?
История преподает много уроков, но есть один, который она повторяет
во все времена с неизменной верностью. Напрасно цари земные восстают против Господа и против Христа Его. Напрасно они в своём безумном высокомерии бросаются на
Скалу Петра, ибо «кто упадет на эту Скалу, разобьется, а на кого она упадет, того разотрет в порошок».




 _Глава XVIII._

 Английское образование в XIV веке.

 С 1300 по 1400 год.


 Хотя войны во Франции едва ли нанесли меньший ущерб делу просвещения
В Англии, в отличие от Франции, правление Эдуарда III и его преемников представляет особый интерес для истории нашего народного образования. Один за другим в университетах закладывались великолепные фундаменты, начало которым было положено в предыдущей главе, и английская система колледжей укоренялась и достигала зрелости. Три бедствия — лоллардизм, Чёрная смерть и жажда военной славы — действительно серьёзно препятствовали развитию литературы. Но, несмотря на все эти трудности,
Эта эпоха, столь блистательная в анналах рыцарства, была не менее важной и для английской литературы, которая в лице Чосера и Мандевиля дала миру своих первых писателей в прозе и стихах. И действительно, если правление Эдуарда III. и не было блестящей литературной эпохой, то вина за это лежит не на недостаточном образовании монарха. Его выдающиеся природные способности развивались с
исключительной тщательностью под руководством Ричарда Ангервайла, или, как его обычно называют, Ричарда из Бери. Ричард, самый образованный учёный своего времени, был также очень влиятельным человеком.
мог бы сделать его таковым: архидьякон Нортгемптона, пребендарий Линкольна,
Солсбери и Личфилда, декан Уэллса и, наконец, епископ
Дарема; лорд-канцлер и казначей королевства, а также полномочный
представитель для заключения мира с Францией. Однако потомки забыли о его заслугах и помнят его скорее как покровителя науки, корреспондента Петрарки, основателя библиотеки Энгервилля в Оксфорде и автора «Филобиблиона» — книги, в составлении которой ему во многом помогал учёный доминиканец Роберт Холкот и в которой он подробно
Он выразил свою всепоглощающую страсть к книгам, которой, по словам
Харпсфилда, «он был сильно увлечён». Его библиотека была первой публичной библиотекой, основанной в Англии. Он подарил её Даремскому колледжу, который он достроил и частично обеспечил, а также сделал наследником своих книг, которых, по словам Вуда, у него было больше, чем у всех остальных епископов Англии, вместе взятых. Все его дворцы были заставлены ими, и
пол в комнате, где он сидел, был так усыпан ими, что
подойти к нему было непросто. Он постоянно держал при себе трёх сборщиков
Он нанял для себя работников во Франции, Германии и Италии. В его дворце постоянно работали под его руководством писатели, художники-иллюстраторы и переплётчики, и он подробно описывает в своей работе, каких невероятных усилий и затрат ему стоило собрать свою коллекцию.
 Это было сделано не в легкомысленном или капризном настроении, а как серьёзная и торжественная обязанность. «Движимый, — говорит он, — Тем, Кто один дарует и совершенствует добрую волю человека, я усердно размышлял о том, что из всех благочестивых деяний больше всего угодят Всемогущему и принесут наибольшую пользу воинствующей Церкви. Тогда перед нашим взором предстало
Прибыла группа избранных учёных, в которых Бог-творец и Его служанка-Природа действительно посеяли семена лучших манер и наук, но которых нищета так угнетала, что они засохли и не орошались росой. И вот те, кто мог бы стать крепкими столпами Церкви, были вынуждены отказаться от своих занятий. Лишённые книг и средств для размышлений, они вернулись ради хлеба насущного к низменным ремёслам. И результатом нашего размышления стало
сочувствие к этому скромному народу и решение помочь ему,
не только со средствами к существованию, но и с книгами для продолжения их обучения; и с этой целью мы всегда молились Господу. И эта восторженная любовь так тронула нас, что, отказавшись от всего остального земного, мы занялись сбором книг».

 В своих библиографических исследованиях он обнаружил, что ещё не разграбленные монастыри были неисчерпаемым источником литературных сокровищ. Всякий раз, когда он
посещал города, в которых были религиозные учреждения, он в первую очередь
посещал их библиотеки и не медля изучал их
сундуки и другие хранилища, где могли быть спрятаны книги. Часто
среди величайшей нищеты он находил редчайшие сокровища; и самыми богатыми
в этом отношении, а также самыми щедрыми в их использовании были братья-проповедники. Однако иногда он жаловался на небрежность и безразличие тех, у кого были книги, которые он часто находил «выброшенными из внутренних комнат и надёжных хранилищ и обречёнными на уничтожение ради собак, птиц и двуногих тварей, называемых женщинами».

Каталога коллекции Анжервиля в настоящее время не существует, и во время Реформации она была распродана и в значительной степени уничтожена протестантскими мародёрами, которые видели в каждой иллюстрированной рукописи символ папизма. Но нет никаких сомнений в том, что она была богата произведениями высокой литературной ценности. Ибо добрый епископ был одним из тех, кто ставил гуманитарные науки выше изучения права, и он прямо говорит нам, что давал своим студентам греческие и еврейские грамматики. Он также дал им очень необычные и содержательные указания
по использованию его книг. Они должны были следить за тем, как они открываются и
закройте их, чтобы не царапать ногтями и не писать алфавиты на полях. Он критикует дурные привычки ленивых и беспечных юношей, которые опираются локтями на книги, кладут соломинки и цветы, чтобы не потерять место, и едят фрукты и сыр на открытых страницах; и он призывает тех, в чьи руки могут попасть его сокровища, мыть руки перед чтением и относиться к своим книгам чуть бережнее, чем к старым ботинкам.

Несколько других прелатов последовали похвальному примеру Ричарда
из Бери и попытались позаботиться о нуждах бедных
учёные благодаря основанию публичных библиотек. Однако, вероятно, большинство этих коллекций были крайне ограничены по своему охвату. Английские университеты в то время посещали почти исключительно юристы и священнослужители, или, другими словами, те, кто выбрал профессию _клерка_. Они не были, как впоследствии, и как в наши дни, местами получения широкого образования для сыновей дворянства, и, следовательно, полученное в них образование было в определённой степени профессиональным. Этот недостаток усугублялся в данном конкретном случае.
период, когда среди студентов было очень много священнослужителей,
получивших приходские должности, которые, будучи назначены из низших
слоёв общества для заполнения вакансий, образовавшихся из-за опустошительной
Чёрной Смерти, часто оказывались настолько невежественными, что их епархиям
приходилось требовать от них проведения определённого времени в
университетах, чтобы они приобрели столько знаний, сколько было
необходимо для их должности. Люди такого рода, конечно,
мало времени уделяли изящной словесности, и влияние таких
Класс студентов, естественно, должен был снизить академические
требования до очень низкого уровня.

 Каждому читателю придёт в голову спросить, где сыновья дворян
получали образование, если они ещё не привыкли посещать университеты и
государственные школы. И чтобы дать ответ, мы должны вспомнить о нравах, царивших в феодальном обществе, согласно которым каждый крупный барон или прелат управлял огромным хозяйством, включавшим, помимо домашних слуг и капелланов, множество рыцарей, оруженосцев и пажей.
к которым всегда принималось определённое количество благородных юношей, чтобы они получили подготовку, соответствующую их рангу. Рыцарство, как мы помним, было не случайностью, а институтом, и в нём существовала строгая система обучения. Человек, стремившийся к военной карьере, должен был обучаться по установленным правилам и проходить каждую последующую ступень с такой же точностью, как бакалавры и магистры в школах. Действительно, феодальные замки можно с полным правом назвать школами рыцарства, и
Только в них будущий рыцарь мог получить представление об обязанностях
своего сословия. Будучи пажом в баронском доме, юноша мог
получить образование, гораздо более подходящее для его будущего положения в обществе, чем то, которое он мог бы получить в университетах.
Там его в основном призывали посещать лекции по
«Сентенциям» или по гражданскому и каноническому праву; но, будучи пажом у знатного лорда,
духовного или светского, он учился прислуживать за столом и резать мясо,
управлять соколом, объезжать и седлать лошадь, вести себя на ристалище,
и обращаться с его руками. Благородные юноши обычно начинали свое образование
в возрасте семи лет, когда они поступали на службу к
дамам семьи и носили титул _дамоисо_. Они находились под
непосредственным контролем хозяйки дома и сразу узнали от нее
свое христианское учение и законы вежливости.[280] Я
скажем, "Законы", ибо преподавание этой добродетели было сведено к
науке и имело собственную литературу. Под благородным достоинством
вежливости наши предки понимали нечто большее, чем просто внешнюю
изысканность светского человека. Автор «Литилле»
«Маленькая книга для детей» сообщает нам, что, по словам хитрых
клерков,

 «из рая спустилась
 Габриэль, чтобы поприветствовать
 Елизавету и Марию».

«Все добродетели заключены в учтивости, — говорит он, — а все пороки — в лености», — и продолжает учить своих учеников, что они должны любить Бога и своих ближних, говорить правду, держать слово и не ругаться, не ссориться и не бездельничать. Они не должны гордиться или презирать бедных и должны говорить честно, будь то с господином или с
его слуги. Если его наставления о том, как вести себя за столом, несколько грубоваты, нельзя отрицать, что они весьма уместны, и госпожа Кертизи не забывает напоминать своим ученикам, что перед едой они должны думать о бедных, потому что сытый желудок мало что понимает из того, что мучает голодного.

 Когда мальчик подрос, его стали обучать сенешаль и капеллан. Первый, которым обычно был какой-нибудь старый рыцарь-ветеран,
обучал его воинскому делу, а второй давал ему
основательные знания латыни и нормандского французского.
Не стоит считать невежество французских рыцарей во времена Дюгеклена доказательством обратного, поскольку очевидно, что невежество противоречило старым рыцарским традициям и воспринималось писателями того времени как признак упадка. От рыцарей, безусловно, ожидалось, что они умеют читать и писать, поскольку от юного претендента на рыцарское звание, который в XII веке странствовал по земле в поисках приключений, всегда требовалось носить с собой таблички и записывать деяния, достойные памяти
и подражание. От него требовалось знать что-то о музыкальном искусстве,
будь то простые церковные песнопения или баллады трубадуров,
и, разумеется, каждый воспитанный человек был хорошо осведомлён
в сложной науке геральдики. Чосер, описывая своего оруженосца,
не забывает сообщить нам, что, помимо того, что он умел ездить верхом,
резать за столом и участвовать в рыцарских турнирах, он мог петь,
писать песни, танцевать, «а также хорошо читать и писать». Таким образом, его умственному развитию не уделялось должного внимания, а воспитанию — и того меньше. Он был «вежлив, скромен и услужлив», и
В другом месте тот же автор сообщает нам, что юному оруженосцу часто
наказывали быть мудрым и справедливым, благочестивым в словах и
разумным, быть вежливым в приветствиях и воздерживаться от всех
грубых слов, «а также от всякой гордыни». Последние слова
заслуживают внимания, поскольку все авторы рыцарских романов
подчёркивают, что отказ от гордыни является одной из особых
характеристик джентльмена. Это тот момент, на котором Чосер постоянно любит останавливаться:

 Но пойми, что я не это имел в виду.

 Не цеплять ничтожество ни в какую эпоху,
 Только благородного происхождения;
 Но кто бы это ни был добродетельный,
 И в его порте не возмутительный:
 Когда такого ты видишь перед собой
 Хотя он и не благородного происхождения,
 Тебе может показаться, что это правда,
 Что он благородный, потому что он поступает
 Как подобает благородному мужчине,
 О нём, ни о ком другом, я могу сказать.[281]

 Точно в таком же духе поступает добрый король Персеваль в старой
романтики наставляют своих рыцарей: “Будь моим супругом наедине с собой".
отшельник, я не хочу, чтобы моя душа была целомудреннее. Car il me dist que si
j’avois autant de possessions comme avoit le roy Alexandre, de sens
comme le sage Salomon, et de bravoure comme le preux Hector de Troy,
seul orgueil, s’il regnoit en moy, destruieroit tout.” А в книге,
содержащей наставления о рыцарских обязанностях, мы находим следующее:
«Похвала считается позором в устах того, кто её произносит, но
она возвышает того, кто не приписывает себе похвалу, а
Dieu. Почему ты считаешь это свершившимся фактом иль нет на самом деле?
достоинство кавалера, его вера в то, что он - вице-правитель
les merites de chevalerie”.[282] В том же трактате добродетели
рыцарства объявляются тремя теологическими и четырьмя
кардинальные добродетели, и хороший рыцарь будет относиться с ужасом к противоположным порокам
он должен удерживать себя от злодейских мыслей и быть
незапятнанным внутри и снаружи, и при этом должен быть скромным “, первый
нанести удар на поле битвы, но последним выступить в зале.

Школы, в которых преобладали подобные принципы и в которых
Следует признать, что религиозные обряды занимали важное место в системе христианского образования. Можно также усомниться в том, что Итон или Регби могли обеспечить более тщательную шлифовку, чем та, которой требовал этикет рыцарства. Изящество и мужественность, «отвага» и дух,
которые англичане так высоко ценят и за которые так дорого платят,
безусловно, не были забыты, но они были приправлены
определённой долей смирения, которое не заняло равноценное место
в нашем уважении. Несмотря на все причуды рыцарства и
Преувеличенное и вредное воздействие некоторых из его принципов, таких как те,
что прививали языческую чувствительность к вопросам чести,
привело к введению закона о самоограничении, вежливой речи и этикете,
а также к управлению внешним человеком, в чём образование наших дней
фатально несовершенно. «Одним из важнейших принципов рыцарства, — говорит Годвин, говоря об образовании, которое получали благородные юноши в этих баронских семьях, — было то, что никакое дело не считалось зазорным, если оно совершалось ради достойной цели. Это была гордость
Кандидат в рыцари должен был прислуживать своим господам и выполнять для них самую чёрную работу. Достоинство человека, которому он прислуживал, возвышало эту работу, а благородный дух, с которым она выполнялась, придавал ей блеск и изящество. В обязанности пажа или оруженосца входило накрывать на стол, нарезать мясо, прислуживать гостям, подавать им воду для умывания и провожать их в спальню. Они чистили и содержали в порядке оружие своего господина
и помогали ему снаряжатьсяготовя себя к битве. В подобных службах есть
изысканная красота, не в рабском подчинении, не в том, что
делается неохотно и принужденно, а в спонтанных проявлениях
благоговения и привязанности, совершаемых слугой, который не менее
свободен и благороден, чем его почтенный господин, которому он служит».[283]
 Истинность и справедливость этого наблюдения не вызывают сомнений,
и мы останавливаемся и спрашиваем себя, чем наша возросшая
цивилизация заменила этот прекрасный элемент образования в Средние
века? Где, кроме как среди педиков младше пятого класса,
Учит ли благородная молодёжь наших дней чему-нибудь из этих «скромных и полезных» манер? И исполняются ли они в том духе «искреннего почтения и привязанности», который делает их не пошлыми, а благородными? Мы должны предоставить ответ нашим учителям в государственных школах.

 Такое образование, как описано выше, научило бы именно тому, за чем светская молодёжь благородного происхождения теперь отправляется в университеты, — научило бы его быть джентльменом. И вполне вероятно, что
в этих рыцарских домах он приобрёл культуру, соответствующую его
положение, более благоприятное для веры и нравственности, чем в школах Парижа или Оксфорда. В те дни
управление семьёй было активным и серьёзным делом лорда и леди;
благородный титул не освобождал барона и жену барона от необходимости
лично следить за самыми обыденными вещами; и они регулировали
повседневные привычки своих слуг таким образом, что в их руках
оказалась огромная родительская власть. Несомненно,
в этом «чудесном Средневековье» было много варварского насилия, и
оно было запятнано множеством грубых аморальных поступков; но мы не стремимся
это не то, что было на самом деле. Но, каковы бы ни были его недостатки, у него было одно
достоинство - семейная жизнь была тогда реальностью, а не названием.[284] Большинство
читателей знакомы с прекрасной картиной домашнего хозяйства
Сэр Томас Мор, которого все его биографы единодушно считают
образцом для подражания, хотя, возможно, и исключительной формой совершенства.
Однако он был исключителен только в том, что в нём необычайно развито
литературное творчество; во всём остальном он представлял собой старый католический
тип, примеров которого мы можем привести бесчисленное множество как в более
и в более поздние времена. Давайте посмотрим, какие правила были составлены французским графом XIV века для управления своим хозяйством, просто исходя из того, что это не исключительный случай, а любое знакомство со средневековой литературой убедит читателя в том, что Эльзер де Сабран управлял своей семьёй так же, как и многие другие благородные рыцари Франции и Англии в тот же период.
У Эльзира было величайшее из всех благословений — добрая мать, чья набожность
и милосердие принесли ей золотой титул «Добрая графиня».
 Когда он родился, она взяла его на руки и вознесла хвалу Богу,
и отдал его на воспитание своему дяде в аббатство Святого Виктора в
Марселе. Но он не стал монахом или клерком: напротив,
он жил как знатный барон, сражался как храбрый воин, вершил правосудие
над своими вассалами и был послом короля Неаполя при французском дворе. Он возглавлял Государственный совет Неаполя и участвовал в двух крупных сражениях против императора Генриха VII, так что, я думаю, нам не стоит заблуждаться на его счёт и считать его простым благочестивым затворником. Как и другие дворяне
В то время он принял в свой дом нескольких юношей, среди которых был старший сын самого короля Роберта, герцог Карл Калабрийский. Это обстоятельство наводит нас на мысль, что пажам, должно быть, давали какие-то уроки письма, поскольку этот король Роберт был тем самым, кто экзаменовал Петрарку, и он говорил, что если ему придётся выбирать между короной и учёбой, то он предпочтёт последнее. Сурий рассказывает нам, что Эльзеар очень
старался в обучении герцога, объясняя ему принципы
благочестие, справедливость и милосердие побуждали его часто исповедоваться и
причащаться, а также советовали держаться подальше от льстецов. Его жена, Дельфина из
Гландевеса, была достойна управлять христианским домом; она
следила за всем сама, пресекала ссоры и сплетни и почиталась
своими слугами как мать и святая. Когда они впервые поселились в Пюи-Мишель, в Провансе, Эльзеар составил правила для своей семьи, из которых ниже приводится краткое
изложение:

«Каждый член моей семьи должен ежедневно слушать мессу. Никто не должен ругаться,
не клянитесь и не богохульствуйте под страхом наказания. Пусть все люди чтут целомудрие, ибо ни одно нечистое слово или дело не останется безнаказанным в доме Эльзеара. Мужчины и женщины должны исповедоваться каждую неделю и причащаться каждый месяц или хотя бы на главных праздниках, а именно на Рождество, Пасху и Пятидесятницу, а также в праздники Богоматери. Никто не должен сидеть сложа руки, но утром, после
молитвы, пусть все идут на свою работу, мужчины за границу, женщины дома.
Жизнь благочестивой женщины заключается не только в молитве, но и в том, чтобы заниматься своим делом
работать и заботиться о своем домашнем хозяйстве. Поэтому дамы должны
По утрам они будут читать и молиться, а затем посвящать своё время какой-нибудь полезной работе. Каждый вечер вся моя семья будет собираться для благочестивой беседы, на которой они будут слушать, что говорят о спасении их душ. И пусть никто не отлынивает под предлогом того, что занят моими делами. У меня нет дел, которые были бы мне так же близки, как спасение тех, кто мне служит. Я не буду играть в кости или
азартные игры; есть множество безобидных развлечений, и время
проходит достаточно быстро, не тратясь впустую: но я не хочу, чтобы
Мой замок не должен быть монастырём, а мои люди — отшельниками. Поэтому пусть они веселятся, но не оскорбляя Бога. Если возникнет какая-нибудь ссора, пусть солнце не зайдёт, пока она не будет улажена. И я строго приказываю всем, кто находится под моей юрисдикцией, не причинять вреда никому в отношении имущества, чести или репутации. Я не хочу, чтобы мои сундуки наполнялись за счёт опустошения чужих; мы будем достаточно богаты, если будем бояться Бога».

О дворянах, получивших образование в таких семьях, часто говорят в
посмертных трудах как о людях, питающих любовь к изящной словесности, таких как
граф Капраника, которого Петрарка описывает живущим в своём феодальном
замок, «управляющий своими вассалами справедливо и с любовью, возделывающий
Муз и ищущий общества учёных». Однако, если говорить в целом,
то достоинства средневековой системы образования для высших сословий
заключались не столько в интеллектуальном, сколько в нравственном воспитании. Это
действительно так, что все великие бароны и их жёны не были Эльзерами
и Дельфинами, но, вероятно, семьи, которые обычно выбирали в качестве
дома для молодых, пользовались высочайшим уважением как
добродетельные и упорядоченные. И в таких семьях мы можем быть
уверены в том, что
говоря о том, что, как правило, соблюдались великие христианские традиции; что детей учили подчиняться родителям и наставникам, а родители были обязаны лично следить за воспитанием своих детей; что существовало настоящее родительское правление; что священники пользовались почётом и уважением, бедняков считали членами Христовой семьи, к женщинам относились с почтением и вежливостью, а к старшим — с благоговением. Домашним добродетелям учили иначе, чем у нас, и хотя воспитание
джентльмен стремился сделать его храбрым, милосердным, учтивым и набожным.
высокородную леди приучили к активной практической жизни.
Она научилась занимать ответственный пост главы семьи,
что требовало в те дни немалых возможностей правительства. Она была
проинструктирована в сотне деталей домашней жизни, которые леди
в наши дни с удовольствием доверяют своим слугам. От неё, конечно, не ожидалось большого разнообразия
достижений, и автор «Советов дамам», написанных в 1371 году, перечисляет чтение, посещение церкви
музыка, вышивание, кондитерское дело и хирургия — одни из самых
полезных направлений женского образования. Что касается письма, он считает его
излишним и думает, что лучше, если женщины «ничего в этом не смыслят».

 В том же духе в «Парижском хозяйстве»
обращаются к хорошей хозяйке и призывают её с усердием и удовольствием
выполнять свои домашние обязанности. От неё ожидают, что она будет разбираться в садоводстве
и земледелии, сможет выбирать конюхов, лакеев и других слуг, а также присматривать за рабочими, кондитерами, пекарями, сапожниками и горничными; следить за тем, чтобы о овцах и лошадях заботились
из, и вина должны быть чистыми. Кроме того, она должна знать, что заказать
на обед и ужина, и должна понимать, как приготовить всевозможные
рагу и похлебки для больных. Большое внимание уделялось
раннему вставанию во всех учебных пособиях, адресованных дамам.
“Менажер” с юмором жалуется на тех бездельников, чья заутреня
звучит так: “Я должен поспать еще немного”, а их похвалы: “Завтрак
уже готов?” Но в целом было принято вставать с рассветом
и посвящать утренние часы, как в доме Эльзера, молитве и
чтению. Так описывает это один старый французский поэт.

 Утро посвящено учёбе,
 Каждый пребывает в одиночестве,
 После того, как он созерцает небеса,
 Он возносит свои молитвы.

 Такие домашние обязанности, как те, что перечислены выше, могут показаться
не оставляющими места для занятий литературой. Вероятно, авторы этих трактатов
максимально использовали свой материал, но совершенно очевидно, что
«доблестные женщины» древности не были простыми домохозяйками,
не имевшими представления об интеллектуальной культуре и не
задумывавшимися ни о чём, кроме своих прялок и кондитерских изделий.
Напротив, многие из них
были по-своему образованны, как святая Изабелла Французская, сестра
Людовика Святого, которая была прекрасной старой девой, но также была начитанна
в области святого Августина. Фруассар, между прочим, сообщает нам, что многие из
благородных дам, которых он называет в своей Хронике, были любительницами учености.;
например, Мэри де Богун, первая жена Генри Болингброка, которая, как
он говорит нам, была хорошо знакома с латынью и церковным богословием. И характер многих из этих великих женщин-героинь, чьи имена украшают страницы истории, можно было бы описать словами:
которую описывает Габриэль де Бурбон биограф Байяра.
“Она была, ” говорит он, “ набожной, религиозной, целомудренной и милосердной; серьезной
без высокомерия, великодушной без гордыни и не лишенной
письма, особенно доставляющие удовольствие при чтении и слушании Священного
Священные Писания”. Значительная роль, которую благородные дамы четырнадцатого века приняли в основании
Английских колледжей, показывает
что они, во всяком случае, были неравнодушны к учебе. Я уже рассказывал об Элле Лонгспи и леди Деворджилле, и в
В следующем столетии их благородному примеру последовали Филиппа из
Эно, основательница Королевского колледжа в Оксфорде, и Мария де Сент-
Поль, овдовевшая графиня Пембрук, которая основала Пембрук-колледж в
Кембридже и была выбрана за свою добродетель и образованность для
руководства воспитанием дочерей королевы Филиппы. Изучая историю тех времён, невозможно не поразиться
превосходству, которое проявляется в характерах их выдающихся
женщин. Их образование, каким бы скудным оно ни было в просто
Литературное чувство (и, если оно было не таким показным, то, возможно, столь же прочным, как и то, что пользуется популярностью у нас), очевидно, позволяло им принимать активное и разумное участие в домашней и общественной жизни. Старые летописцы часто упоминают о благотворном влиянии, которое оказывали на своих правителей такие королевы, как Элеонора Кастильская и Добрая королева Мод.
Немало английских графинь заслужили похвалы, которыми историк Дониццо
наделил Ильдегарду, назвав её _достойной, правительницей, благоразумной,
опытным советником_. Практический ум Филиппы Геннегау был
Она занималась внедрением полезных искусств в Англии, точно так же, как несколько лет спустя Маргарет, «великая графиня» Ормондская, проявила свой ум и властность в Ирландии, где она обучала ткачих и других ремесленников, строила школы и «всегда проявляла себя как щедрая, великодушная и набожная женщина». Те, кто хотел бы понять характер настоящего католического дома, которым управляет мудрая и умная хозяйка, могут найти его изображение на бесчисленных прекрасных картинах, как исторических, так и романтических. Так, в
В одной из работ, переведённых Кэкстоном, рыцарь из Тауэра приводит в пример своим дочерям леди Сесилию из Балвиля, которая каждый день вставала рано и молилась заутреню со своими капелланами, а затем слушала высокую мессу и две низкие мессы, «совершая службу с полной преданностью». Затем она гуляла в своём саду, заканчивала другие утренние молитвы и вскоре обедала.
После ужина она навещала больных, приказывала приносить им лучшее мясо и
проводила день за другими благотворительными и полезными делами.
работает. Отслушав вечерню, она пошла ужинать и вовремя легла спать,
соблюдая строгое воздержание и надевая повязку на голову по всем средам
и пятницам. В том же томе мы находим, что принципы вежливости
и смирения, которые нашли место в воспитании джентльмена, были
в равной степени привиты благородным дамам. Рыцарь Башни напоминает своим дочерям, что учтивость следует проявлять как к людям низкого происхождения, так и к благородным, и даже более скрупулёзно, и приводит свои доводы. «Учтивость, проявленная к людям низкого происхождения, — говорит он, —
«Это более благородно, чем то, что демонстрируют великим, потому что это
более очевидно исходит из искреннего и доброго сердца». Он приводит в пример некую знатную даму, которую он однажды увидел в компании прекрасных рыцарей и дам. Она смиренно поклонилась, проходя мимо, бедному лудильщику, и когда её весёлые спутницы спросили её, почему она так поступила, она ответила: «Я бы скорее не оказала такой чести джентльмену, чем ему». И это, по его словам, понимают и практикуют все, кто знает законы истинной вежливости.

 Что можно сказать о характере домашней жизни в Средние века
«Эпохи», несомненно, покажутся неполными тем, кто считает, что мы должны черпать представления о состоянии общества того времени из низкопробной литературы жонглёров и трубадуров, которая, по общему признанию, была чрезвычайно плохой. Однако следует помнить, что «голиарды», как их называли, были особым классом в обществе, отмершими ветвями университетов, людьми, которые не занимались ничем, кроме шутовства, и собирались
ровно столько образования в школе, сколько позволило им указать на
непристойная песня или рассказ. Они бродили из города в город и
из замка в замок, и в те времена, когда не было публичных мест для развлечений,
многие рыцари и дворяне были готовы принять таких гостей и скоротать скучный зимний вечер,
слушая их рассказы. Потребность в отдыхе в неиспорченном мире едва ли менее сильна, чем потребность в еде, и товары, которые производятся для удовлетворения этой потребности, редко, даже в наш более утончённый век, бывают
Самое подробное описание. Но брать за основу оскорбительную литературу, созданную коррумпированным и отлучённым от церкви классом, каковыми на самом деле были «голиарды»[285], и делать из неё какие-либо выводы о нравах высших классов в древние времена — это примерно то же самое, что судить о состоянии общества у нас по сюжету «сенсационного» романа или французского водевиля. Даже если принять во внимание, что их вымышленные истории можно считать доказательством существования широкомасштабных скандалов, не меньшее значение следует придавать
_подлинные_ исторические описания таких дворов, как двор
Эльзера или Карла Мудрого, о котором Кристина Пизанская говорит, что он
ни на один день не допускал в свой дворец ни одной пагубной книги и ни одного
человека, чей язык не был чистым и невинным. Мистер Райт
выражает своё удивление по поводу немыслимой развращённости общества,
которое могло терпеть в своём присутствии непристойные истории.
Но было бы легко сопоставить приводимые им примеры
с другими, которые показывают, как домашний круг развлекается
Совсем по-другому, как в замке графа Карла из
Фландрии, который принимал у себя трёх монахов, докторов богословия, чтобы они
каждый день после ужина читали и объясняли Священное Писание его
семье; или как у доброго короля, о котором говорилось выше, который
всегда держал во дворце чтецов, чтобы они скрашивали зимние вечера,
читая вслух «прекрасные истории из Священного Писания, или деяния
«Римляне, или Мораль философов и других наук»; и
подобные примеры отнюдь не являются чем-то исключительным.

 Однако нас в первую очередь интересует не столько
практика того или иного человека, как характер
образования, которому он был обучен. Мы исследуем, каковы были
принципы и нравственные нормы, насаждавшиеся рыцарской
системой образования. И тот факт, что эти нормы были намного выше
тех, что существуют у нас, признаётся писателями, чьи симпатии
находятся в другой области. Таким образом, г-н Гизо, чьё изучение европейской цивилизации, безусловно, не было поверхностным, выражает своё восхищение «моральными представлениями, такими утончёнными, такими возвышенными и, прежде всего, такими гуманными, и такими неизменно благородными».
религиозный характер», который можно найти в клятвах и
обязательствах, налагаемых законами рыцарства. «В Средние века
преобладали преступления и беспорядки, — говорит он, — но у людей,
очевидно, были возвышенные желания и чистые идеи. Их принципы
были лучше их поступков. Определённый высокий моральный идеал
всегда возвышается над бушующей стихией». Далее он отмечает, что этот чистый нравственный тон, преобладающий в законах рыцарства, следует приписать влиянию духовенства, которое, хотя и не изобрело этот институт, сделало его инструментом для цивилизованного развития общества
и внедрял «более расширенную и строгую систему нравственности
в повседневной жизни». Подобные высказывания, которые в изобилии
встречаются в древних памятниках, позволяют нам утверждать, что
средневековая система образования, по крайней мере, представляла
миру высокие стандарты добра и зла. То, что поступки учеников
часто сильно отличались от их принципов, говорит лишь о том, что
они были людьми. Но нельзя предположить, что общество может быть проникнуто высоким нравственным идеалом и что строгие обязательства
от того класса, к которому принадлежал каждый человек благородного происхождения,
должно было веять духом одновременно «деликатным, скрупулёзным и гуманным»,
не приводящим к каким-либо практическим результатам. Молодых людей приучали
с почтением относиться к целому ряду добродетелей, которые, по словам популярных авторов,
в наши дни следует считать «мёртвыми». Преобладавшая в то время система образования
представляла им высокий идеал нравственного совершенства,
высокий стандарт мыслей и желаний, именно то, утрату чего мы так горько оплакиваем. И что же такое образование, как не формирование такого внутреннего стандарта? A
Учитель может сделать не так уж много, но принципы, заложенные в душе, могут пережить многие практические недостатки и в конечном счёте вернуть странника к лучшим вещам. Едва ли можно ожидать, что некатолические писатели оценят это по достоинству, поскольку это связано с классом идей и даже догм, которые им чужды. Но, признавая контраст, который слишком часто наблюдается между верой и поступками христиан в Средние века, не следует упускать из виду ещё одну примечательную особенность тех необыкновенных времён — я имею в виду
В истории есть множество эпизодов, в которых великие преступники предстают в
свете великих кающихся грешников. В эти ожесточённые сердца рано проникли страх перед Богом, чувство греха и живая вера в возможность получить прощение; более того, мы добавим, что у многих, чья прежняя жизнь была сплошным безумием, появилась способность к самоуничижению, которая вызвала великие героические акты раскаяния. Таким образом, такому человеку, как Уильям Лонгспи, было достаточно взгляда и слова святого, чтобы в его душе пробудилось всё старое учение, и он с верёвкой на шее «возненавидел себя в пыли и
пепел».

 Чтобы вернуться к этому отступлению, которое, тем не менее, тесно связано с нашей темой, давайте рассмотрим более подробно школы для богатых и бедных, существовавшие в Англии в XIV веке. Помимо университетов и монастырских школ, как мы уже видели, были и другие, которыми руководили независимые учителя. Школы с более или менее высокими требованиями были пристроены к большинству приходских церквей, и ученики собирались либо в церкви, либо на крыльце, либо на «парвисе». Таким образом, в 1300 году мы читаем
о том, что детей учили петь и читать в «парвисе» Св.
Мартин, Норвич. Также возникали школы при больницах и колледжах, о которых мы подробнее поговорим в другой главе. Во всех этих школах, как и в университетах, вплоть до конца правления Эдуарда III обучение велось на латыни и французском. Ральф Хигден,
монах из Честера, написавший свой «Полихроникон» примерно в 1357 году, сообщает нам, что в его время французский был единственным языком, на котором разрешалось говорить школьникам, кроме латыни. В переводе Джона де Тревизы 1387 года этот отрывок звучит так: «Дети
в школах, вопреки обычаям и нравам всех других народов,
принуждают учить их собственный язык и излагать их
уроки и вещи на французском. Также детей дворян учат
говорить по-французски с того момента, как они начинают
ходить. И деревенские жители (_т. е. сельские жители_) будут вести себя как
дворяне и с большим усердием говорить по-французски, чтобы
о них говорили». Когда Ральф протестовал против этого обычая,
ему уже был отмерен срок. В 1362 году был принят знаменитый
закон, который
было постановлено, что все судебные иски в королевских судах теперь должны подаваться
на английском, а не на французском языке, и мы обязаны этим
духу национализма, вызванному континентальными войнами.
Таким образом, к тому времени, когда Джон из Тревизы написал свой перевод «Полихроникона», произошла великая революция, и он счёл необходимым внести это исправление в текст своей работы: «Этот способ (использования французского языка) теперь несколько изменился: Джон Корнуолл, мастер грамматики, изменил его».
знания в грамматических школах и перевод с французского на английский,
и Ричард Пенкрик научился этому у него и у других людей из Пенкрика; так что теперь, в год нашего Господа 1345-й, второго короля Ричарда после завоевания, во всех грамматических школах Англии учатся дети
Французы, которые строят и учатся на английском, получают
преимущество с одной стороны и недостаток с другой. Преимущество в том,
что они усваивают грамматику быстрее, чем дети.
недостаток в том, что теперь дети в школах не знают французского так же хорошо, как свою левую пятку; и это плохо для них, если они будут путешествовать и работать в чужих странах, а также во многих других местах; кроме того, у знати теперь мало времени, чтобы учить своих детей французскому». Очевидно, что Джон Корнуолл и Ричард Пенкрик, как и сам автор, были уроженцами Корнуолла.
Джон из Тревисы был корнуоллским священником, одним из первых студентов
Эксетерского колледжа, или, как он тогда назывался, Стэплтонского
Холл, каноник Уэстбери в Уилтшире и викарий Беркли. Его перевод «Полихроникона» был выполнен по просьбе его покровителя, Томаса лорда Беркли, и впоследствии был дополнен и модернизирован Кэкстоном. Говорят, что по просьбе того же благородного друга он перевёл на английский язык Ветхий и Новый
Заветы. Уортон, а вслед за ним и Крейк утверждали, что не существует никаких упоминаний об этой работе, и даже высказывались сомнения в том, что она вообще когда-либо была написана. Один антиквар, которого цитирует Льюис
В своей «Истории переводов Библии» он уверяет «ученого друга», что Тревиса перевёл не больше Писания, чем
некоторые предложения, нарисованные на стенах замка Беркли, которые, как оказалось, были написаны на латыни и французском. Но ранние авторы единодушно упоминают о существовании перевода как о хорошо известном факте, и доктор Ингрэм сообщает нам в примечании, приложенном к его «Оксфордским воспоминаниям», что в 1808 году ему действительно подарили экземпляр этого труда.[286]


использование национального языка, в силу того, что язык уже давно избавился от варварских черт благодаря трудам монахов. Их рифмованные хроники и огромное количество прекрасной и трогательной поэзии, которую критики относят к XIII и XIV векам, следует считать настоящими первыми плодами английской литературы; и приверженность тому, что
Чосер даёт нам понять, что чрезвычайно плохой французский в сравнении с
хорошим английским был просто пережитком англо-нормандской гордости. Самому Чосеру
пришлось извиняться за использование вульгарного выражения, и в
В прологе к одному из своих прозаических трактатов он протестует против
употребления «поэтических выражений» на французском языке, который, по мнению французов,
так же приятен, как английский для француза. «Пусть французы
произносят свои причудливые слова по-французски, — говорит он, —
потому что это приятно их устам; но давайте выразим наши фантазии
такими словами, какими мы научились говорить у наших дам». Его пример,
конечно, оказал большое влияние;
И всё же сила этого благородного чувства была такова, что в
университетах оксфордский и кантабрийский французский (который был не намного
лучше, чем тот, на котором говорили в Стратфорде-на-Эйвоне) сохранялся в течение нескольких лет; но в начальных школах английский язык утвердился в качестве основного, и буквари и грамматики начали избавляться от иностранных слов. Сохранилось множество фрагментов английской школьной литературы XIV века, некоторые из которых могут развлечь читателя. Возможно, не все имеют чёткое представление о том, что на самом деле представлял собой древний букварь. Это было нечто
совершенно не похожее на школьные учебники, которые мы обычно называем
название. В женских школах, о которых говорит Чосер, детям
предоставлялось мало литературных удовольствий, и им приходилось
выучивать буквы по куску пергамента, прибитому к доске и в большинстве
случаев покрытому тонким прозрачным слоем рога для защиты драгоценной
рукописи. Отсюда и термин «роговая книга», применяемый к детским
учебникам. К алфавиту, конечно, прилагалось
священное изображение креста, и этот старый обычай так прочно укоренился в сознании людей, что вплоть до начала нынешнего
В XIV веке алфавиты продолжали сохранять свою древнюю форму, и
из-за этого обстоятельства они получили своё привычное название «ряд
Христова креста» — термин, настолько прочно укоренившийся, что до сих пор встречается в наших словарях. Однако средневековый букварь лучше всего
описывается на языке самого XIV века. В предисловии к рукописи, состоящей из 300 строк, которая до сих пор хранится в Британском музее, каждая часть которой начинается с отдельной буквы алфавита, есть следующий отрывок:

 На месте, как могут видеть мужчины
 Когда Чайльд к схолэ Шал Сетте быть
 Бока-это Hym по ybrought,
 Naylyd на борд из тре,
 Который мужчины называют A, B, C,
 Кованый на боку без.
 Парафины grete и stoute,
 Ролид в розово-красном цвете.
 Это набор, без пончика.,
 В знак рождества Христова.
 Красная буква на пархиминском,
 Сделай так, чтобы ребёнок был здоров и весел,
Читай и смотри,
 С помощью этой книги люди могут предсказывать,
 Что тело Христа было полно мук,
 Что он умер на деревянном кресте.

 После того как трудности с букварём были преодолены, детей, как и в
 саксонские времена, обучали элементарным знаниям с помощью стихов. Например, мы находим
стихотворную географию XIV века, из которой в качестве примера можно привести
два следующих стиха, хотя, надо признать, второй не очень-то хорош для наших средневековых географов:

 Этот мир разделён (поделён) на три части:
 Азию, Африку и Европу.
 Теперь вы знаете, что такое А-си-я,
 Сколько стран там внутри?

 Страна Македония,
 Египет и Эфиопия,
 Сирия и Иудея,
 _Все они находятся в Азии_.

 Следующие грамматические правила относятся к более позднему периоду, к XV веку:

 Милое дитя, я знаю,
Как образовать твои времена, ты предупреди меня,
 И помни о своём склонении
 И существительных, и местоимений,
 И о каждом падеже во множественном числе
 Как ты закончишь, посоветуй хорошо;
 И не забывай причастия,
 И сравнивай в своих мыслях,
 Имей в виду аблатив,
 Чтобы он был спасён в своём роде и т. д.

 В этом последнем фрагменте есть что-то, что наводит на мысль о жезле.
Мы не смеем гадать, какова была бы судьба несчастного грамматика, если бы, несмотря на этот торжественный совет, он не запомнил бы аблатив. Наши предки придерживались строгих взглядов на
тема бережного отношения к розге и баловства ребенка. Так, один старый
писатель замечает о детях вообще:--

 Их плейнтам нет особого доверия,
 Родд исправляет свою дерзость;
 В их доме не пребывает гнев,
 Кто щадит родда, тот сохраняет всю добродетель

И всё же строгость, как и прежде, сочеталась с отеческой нежностью,
и дети, по-видимому, относились к своим учителям со странной смесью
фамильярности и почтения. И приятно найти в том же сборнике школьных отрывков небольшое двустишие, которое
говорит о миротворчестве:--

 Гнев детей сына превзойдет гнев Гона.
 С яблоком вечеринки можно устраивать в одно время.

Есть веские основания полагать, что школьники четырнадцатого
века были во многом такими же, какими они были в девятнадцатом, и в полной мере
обладали той любовью к разграблению садов, которая, по-видимому, свойственна
этой расе. Чосеру есть что сказать по этому поводу, но признания Лидгейта
чрезвычайно жалки:--

 Забежал в сады, там я украл,
 Чтобы полакомиться фруктами, спрятанными в бочке или за стеной,
 Чтобы сорвать виноград в чужих садах,
 Был более готов, чем к сейне матинес,
 Добавить чир стоуни (вишневые косточки), чтобы рассказать,
 Чем пойти в церковь или послушать сакри белль.

Я должен, однако, добавить несколько школьных фотографий более серьезного и милого характера
. Чосер, нарисовавший картину английского общества таким, каким он его видел, не забыл описать деревенскую школу, где «куча детей, рождённых в христианской семье», получали столько знаний, сколько было доступно их возрасту и положению:

 То есть петь и говорить,
 Как малые дети в своём детстве.

И среди этих детей он описывает одного, «маленького сына вдовы»,
которого его благочестивая мать научила, когда он видел изображение Матери Христа,
 преклонять колени и читать «Аве Мария». Далее он рассказывает нам,
как

 этот маленький ребёнок, учившийся читать,
 сидя в школе за своей первой книгой,
 услышал, как поют «Аве Мария».
 Как дети, учившие антифон;
 И, как он понял, он подходил всё ближе и ближе,
 И вслушивался в слова и ноты,
 Пока не выучил наизусть первый куплет.

Однако он был слишком молод, чтобы понять значение этих слов,
хотя, заметьте, его старшие товарищи по школе были более эрудированными,
чем он сам:

 Он не знал, что означает эта латынь,
 Потому что он был ещё молод и неопытен,
 Но однажды его товарищ стал молиться,
 Чтобы объяснить ему эту песню на его языке,
 Или рассказать ему, почему эта песня так популярна.

И когда «его товарищ, который был старше его», объяснил смысл
слов и дал ему понять, что это поётся из почтения
о Матери Христа маленький ученый сообщает о своей решимости сделать это.
он усердно старается завершить все это к Рождеству в честь Богоматери.

В этих приходских школах, как мы видели в других местах, детей
низших сословий, еще со времен святого Дунстана, бесплатно обучали грамматике
и церковной музыке. Постоянно подтверждалось
что образование, о котором здесь говорится, давалось исключительно тем, кто
предназначен для монашеских и церковных состояний. Но есть прямые доказательства того, что приходские школы часто посещали
дети крестьян без разбора, причём из самых низших и бедных слоёв. Доказательством этого служат законы королевства. Примерно в 1406 году был принят закон, согласно которому после жалобы на то, что в нарушение некоторых древних законов огромное количество детей земледельцев, которые работали с телегой и плугом и не имели земли, были отданы в ученики к ремесленникам и тем самым вызвали большой дефицит земледельцев и рабочих во многих частях страны, было принято решение, что
отныне никому не разрешалось отдавать своего ребёнка в ученики к какому-либо ремесленнику, если только он не арендовал землю на сумму более двадцати шиллингов в год.
 Целью этого безрассудного и тиранического закона, конечно же, было удержать низшие сословия от попыток подняться по социальной лестнице и воспрепятствовать тому движению вверх, которое стало одним из результатов предоставления избирательных прав такому большому количеству феодальных крепостных во время правления Эдуарда III.
Но, постановив, что подёнщики _с повозкой и плугом_
Таким образом, чтобы не препятствовать их продвижению или продвижению их детей по службе и в плане благосостояния, тот же самый закон поощряет их _отправлять своих детей в школу_. «Каждый мужчина или женщина, независимо от их положения или состояния, имеют право отправить своего сына или дочь учиться в любую школу, которая им по душе, в пределах королевства». Этот пункт, по-видимому, относится к петиции, поданной в парламент некоторыми лордами во время правления Ричарда II, в которой говорилось, что дети крепостных и низших сословий не могут быть отправлены в школу.
и особенно в монастырские школы, где многие получали
духовное образование, а затем занимали государственные должности.
Закон был направлен на то, чтобы успокоить ревнивую гордыню знати,
которая с тревогой смотрела на перспективу освобождения крепостных и
крестьян от рабства, в то время как влияние церкви было достаточно
сильным, чтобы сохранить за низшими классами их доселе неоспоримое
право на получение такого образования, какое было в их силах. Мне
не нужно останавливаться на том, чтобы прокомментировать этот исторический
факт.
проливает свет на предполагаемое стремление монахов и духовенства ограничить распространение знаний в корыстных целях. Но очевидно, что разрешение, формально предоставленное этим законом, было бы простой насмешкой, если бы не существовали школы, приспособленные для этого класса. И это может убедить нас в том, что деревенские школы во времена Чосера действительно посещали те же ученики, что и в наши дни, и не только в особых и более густонаселённых местностях, но и в отдалённых сельских районах. Уильям Кэкстон,
Тот, кто родился примерно в то время, когда был принят этот закон, рассказывает нам, что он выучил английский в Уилде в Кенте — на плодородном, как и сейчас, участке земли, который даже столетие спустя после времени Кэкстона был дикой местностью, малонаселённой, если не считать стад оленей и свиней, а также нескольких предприимчивых людей, которые взялись расчищать лес и распахивать землю[287]. И всё же в этой дикой местности
Кэкстон выучил английский, «грубый и просторечный английский, на котором говорят
повсюду в Англии». И в посмертии, извиняясь перед своими читателями
В простом, ничем не украшенном стиле, который использует его «простая хитрость», он рассказывает о своём раннем образовании: «За что я смиренно и от всего сердца благодарю Бога и обязан молиться за души моих отца и матери, которые в юности отправили меня в школу». Мы знаем, что его образование продолжилось в Лондоне, но, должно быть, началось в какой-то очень примитивной приходской школе в Кенте, где его товарищами могли быть только деревенские парни. Обучение в таких школах, несомненно, было
достаточно простым, но каким бы незначительным ни было количество светских
Все, кто учился в школах, получали наставления в
христианской доктрине и разучивали молитвы. Обязанность давать такие наставления беднейшим членам своих общин
настоятельно предписывалась приходским священникам в статьях о посещении
приходов и синодальных постановлениях Иоанна Пекхэмского и других английских прелатов.

Молитвы и наставления, как светские, так и религиозные, часто
преподавались тем, кто не умел читать, в стихотворной форме, как это было принято в саксонские времена. Таким образом, в этот период появилось любопытное стихотворение,
адресованное «тем, кто зарабатывает на жизнь честным трудом».
«О каменотесах», в которой молодого каменщика довольно подробно наставляют, как вести себя, когда он приходит в Божий дом. Где бы он ни работал, он должен приходить на мессу, когда услышит звон колокола. Перед входом в церковь он должен окропить себя святой водой и понимать, что, делая это благочестиво, он искупает простительный грех. Затем он должен снять капюшон,
то есть обнажить голову, и, входя в церковь, посмотреть на
великий Крест и, преклонив колени, «вознести своё сердце к
Христу!» Он должен встать и перекреститься у Евангелия, и
не прислоняйтесь небрежно к стене; и когда вы услышите звон колокола, возвещающий о «святом причастии», —

 преклоните колени, и молодые, и старые,
 и возложите обе руки на алтарь,
 и скажите тогда так:
 «Иисус, Господь, прими нас
 в образе Твоём, как мы Тебя видим».
 Теперь, Господи, ради Твоего святого имени,
 избавь меня от греха и позора.
 Пошли мне благодать,
 прежде чем я отправлюсь в ад.

Стихотворные наставления такого рода были доступны для запоминания
многим, кто никогда не учился читать, и, очевидно, были очень распространены. Мы находим их на всех языках и на все темы. Так, в старинном
французском трактате под названием «_Stans puer ad mensam_», выбранном Кэкстоном
для одного из своих переводов, и в другом трактате под названием «_Les contenances de
la table_», который существует в большом количестве вариантов, приводятся
отличные правила поведения за столом и произнесения благодарственной молитвы:

 Не клади мясо в холодную воду,
 пока оно не будет готово.
 Дитя, благослови тебя Господь
 И осени крестным знамением.

 После ужина ему напоминают, что нужно помолиться за умерших:

 Молись за усопших,
 И вспомни с жалостью
 Тех, кто покинул этот мир,
 И ты обязан
 Молиться за усопших.

И таким образом ребёнка мягко предостерегают от дурной привычки шумно
спорить за столом:

 «Ребёнок, будь всегда спокоен,
 вежлив, добр, любезен, мил».
 Среди тех, кто сядет за стол,
 И остерегайся быть шумным.
 В Библии рекомендуется
 Быть миролюбивым среди людей.

Крестьянство, безусловно, получало какое-то образование, какими бы средствами оно ни передавалось. Вероятно, они мало что знали о грамматическом анализе или относительной длине европейских рек, но можно усомниться в том, что при всём нашем громоздком механизме государственного образования мы пришли к какой-либо системе, которая могла бы сформировать
Христианский характер так же успешно укореняется в сердцах наших людей, как и во времена святого Ансельма или Чосера. «Большинство земледельцев спасены, — пишет первый, — потому что они живут просто и кормят народ Божий своими руками, и потому они благословенны».[288] А поэт, который никогда не рисует фантастических картин, так изображает характер своего бедного пахаря:

 Он был истинным тружеником и добрым человеком,
Жившим в мире и совершенной любви;
 больше всего он любил Бога всем сердцем.
 Во все времена, будь то выгода или выгода,
 И тогда его сосед был так же прав, как и он сам.
 Он хотел молотить, а для этого рыть канавы и копать
 Ради Христа, ради каждого бедняка
 Без платы, если это было в его силах.
 Он платил десятину честно и сполна,
 И за свою работу, и за свой скот.

Разве мы не имеем права сказать, что такой персонаж где-то и каким-то образом получил
настоящее христианское образование, даже если он никогда не учился читать и писать и был совершенно не знаком с
грамматикой?

Я не должен поддаваться искушению и углубляться в бесконечную тему школьных
видов спорта и обычаев. Но уместно упомянуть, что у английских школьников
были свои святые покровители, одним из которых был святой Григорий Великий. Об этом мы узнаём из — можно ли назвать это поэзией? — пуританского писателя Барнаби
Гуджа, который рассказывает нам, что

 Святой Григорий учит маленьких мальчиков буквам «а», «б», «в»,
И заставляет их любить книги и хорошо учиться.

В его праздник мальчиков созывали в школу с помощью особых песен;
раздавали подарки, чтобы они полюбили школу и
Один из них изображал епископа. Но ещё более почитаемым покровителем был святой Николай Мирликийский,
в честь которого школьники всех сословий выбирали своего мальчика-епископа и устраивали розыгрыши, в которых шутка и серьёзность странным образом сочетались. «Мальчик-епископ» читал проповедь,
а затем получал пожертвования в виде пенсов. И этот обычай был одним из тех, за которые люди держались с величайшим упорством, так что он просуществовал до конца правления Елизаветы.

О характере обучения, которому в то время следовали в высших
английских академиях, можно, пожалуй, лучше всего судить по тому,
какую образованность демонстрировал поэт, которого мы так часто
цитируем. Если Чосера можно считать в какой-то мере честным
представителем образованного англичанина своего времени, то очевидно,
что в английских школах в определённом смысле не было недостатка в
образованных людях, хотя его критики признавали, что, каким бы
разнообразным и обширным ни было его чтение, оно было поверхностным
и неточным. В этом отношении
Англичане сильно отставали от итальянцев. Я не знаю, чтобы Данте когда-либо был уличен в ошибке в своих классических отсылках, но у Чосера таких солецизмов предостаточно. «Повсюду в поэме, — говорит Крейк в своём критическом исследовании «Дома славы», — чувствуется дух странной, варварской классической учёности Средневековья. «Энеида» не была совершенно неизвестна автору, но можно усомниться в том, что его знакомство с этим произведением выходило за рамки первых строк. По сути, это краткое изложение истории
Далее следует «Энеида», но она могла быть получена из вторых рук.
Во всей поэзии того периода, будь то французской, английской или
итальянской, встречается та же смесь готики и классицизма. Далее он цитирует строки, в которых «арфист _Орион_»
выполняет обязанности _Ариона_; гора Киферон, как предполагается,
изображается как отдельный персонаж «Дан Кифер»; музыкант Марсий, которого
содрали заживо, появляется как «Мерсия, потерявшая _свою_ кожу», и так далее.
 Однако принято считать, что Чосер в некотором смысле был неточен.
Он был знаком с произведениями латинских классиков и обладал всеми знаниями, которые можно было получить в школах Лондона и университетах Оксфорда, Кембриджа и Парижа, где, по словам Лиланда, он «добился большой славы».[289] Кроме того, в университетах он обзавёлся друзьями; его самыми близкими приятелями в колледже были Джон Гауэр и Рэндольф Строуд, которые, как и он сам, впоследствии прославились как поэты. Именно им он посвятил свою «Троиллу и Крессиду», обращаясь к ним как
«Философ Строуд» и «моралист Гауэр». Имя Гауэра слишком хорошо известно, чтобы нуждаться в комментариях, но не все читатели могут быть так же хорошо знакомы с именем Строуда, поэтому мы вкратце расскажем, что он был шотландцем по рождению, учился в Мертоне, впоследствии стал паломником в Святую землю и автором поэмы на народном языке под названием «Фантасма», которую критики не стесняются ставить в один ряд со стихами Чосера. В конце концов он вступил в орден доминиканцев и
отличился в споре с Уиклифом.
тем самым заслужив почётное право на несколько очень грубых оскорблений
из-под пера Бейла.

Чосер получил юридическое образование, и Спегт приводит сомнительное
предание о том, что когда-то он был членом Внутреннего Темпла,
и в этот период своей карьеры он, как говорят, был оштрафован на два
шиллинга за избиение монаха-францисканца на Флит-стрит. Во всяком случае, он получил образование «клерка», и должность, которую он в итоге занял при королеве, была должность контролёра таможни и субсидий на шерсть, шкуры и дублёные кожи в порту
Лондон — должность, которая подходила ему примерно так же, как должность сборщика налогов Роберту Бёрнсу. Он, кажется, чувствовал, что она не соответствует его поэтической чувствительности, и в его стихах часто упоминаются необходимые «расчёты» как печальные испытания терпения. Он прекрасно владел французским языком, а его знакомство с итальянским языком одни упорно отстаивают, а другие столь же яростно отрицают. Лидгейт говорит, что он
переводил Данте, но не сохранилось ни одного фрагмента такого перевода.
Он был неутомимым читателем, о чём не устаёт нам напоминать.
Когда он заканчивал свои «расчёты», то шёл домой и сидел за книгами, «неподвижный, как камень», и читал, пока не слеп на один глаз. Однажды, как он нам рассказывает, он провёл целый день за чтением
«Сна Сципиона» Цицерона по комментарию Макробия. Он очень любил старые книги и довольно изящно это выражает:

 Ибо из старых полей, как говорят люди,
 Приходит всё это новое зерно год за годом,
 И из старых книг, по правде говоря,
 Приходит всё это новое знание, которое люди изучают.

Судя по всему, он питал пристрастие к математическим и научным изысканиям. Труды и пример Роджера Бэкона послужили мощным стимулом для этих изысканий в Англии, и Халлам упоминает имена нескольких англичан XIV века, которые прославились как математики, например архиепископа Брэдвардина, «глубокого доктора», как его называли. Среди прозаических произведений Чосера есть
«Трактат об астролябии», написанный для обучения его
младшего сына Льюиса, который учился в Оксфорде под руководством наставника. Он
посвящает эту работу своему сыну со следующими словами:

«Литл Льюис, сын мой, я хорошо понимаю по некоторым признакам, что ты
способен изучать науки, связанные с числами и пропорциями,
а также я хорошо понимаю, что ты усердно молишься о том, чтобы
изучить трактат об астролябии... поэтому я дал тебе
достаточную астролябию для горизонта, составленную по широте
Оксфорда». Он добавил, что составил её, потому что карты
Астролябия, которую он видел, была «слишком сложна для твоего нежного десятилетнего
возраста, чтобы понять», и он написал это по-английски, «потому что ты ещё мал, чтобы
говорить по-латыни, мой маленький сынок».

В одном из своих стихотворений он излагает теорию гравитации и обращается к Аристотелю и «Дэну Платону» в подтверждение своей философии. Он также объясняет распространение звука, который, по его словам, возникает в результате колебаний воздуха, подобных тем, что появляются, когда вы бросаете камень в воду. Он был знаком с жаргоном астрологов и алхимиков, и его комментаторы уверяют нас, что он демонстрирует очень глубокие познания как в настоящей химии, так и в шарлатанстве, которое
последнее не ускользнёт от его внимания. К шарлатанам всех мастей он действительно не питает снисхождения и вымещает свой юмор на докторе-физике, которого он описывает как «хорошо разбирающегося в астрономии», способного помочь своим пациентам знанием магии, не очень-то читающего Библию, которая не была в моде у последователей Аверроэса и Авиценны, но находящегося в прекрасных отношениях со своим аптекарем и готового помочь ему избавиться от множества лекарств и электуариев. Следует
помнить, что в то время, когда писал Чосер, «Доктор
Физик, хотя и был выпускником университетов и очень важной персоной, не претендовал на звание учёного. Джон Гаддесден, студент Мертонского колледжа и придворный врач Эдуарда, написал книгу под названием «Rosa Anglica» о своём великом и успешном методе лечения пациентов от оспы, который заключался в том, что их комнаты и тела окутывали _алой тканью_! Он сообщает нам, что с Божьей помощью собирается написать ещё одну книгу о хиромантии, или гадании по руке, и снисходит до того, чтобы дать указания придворным дамам
готовит им духи, средства для мытья посуды и краски для волос, а также дополняет свои
шарлатанские рецепты обрывками оригинальных стихов.

В своем обращении к религиозным сюжетам Чосер отражает тон
чувств, которые преобладали среди очень большого класса англичан в его время
. Он был политическим сторонником Джона Гонта, и поэтому дал
Лоллардов в определенного рода поддержке. Для человека, ведущего свободный образ жизни и обладающего грубоватым чувством юмора, было и заманчиво, и легко упражнять своё остроумие на толстых монахах и ленивых священниках и ворчать, как настоящий англичанин, из-за их требований денег. Несомненно, было много недостойных
Представители обеих профессий послужили прототипами его
поэтических карикатур, и он довольно широко изобразил их неприглядные
черты. Но это было всё; и его биограф Годвин признаёт, что
он не разделял ни одного из еретических взглядов лоллардов,
а его стихи безошибочно доказывают его приверженность католическим догмам,
особенно тем, которые они наиболее злобно критиковали, а именно
таинствам покаяния и святой Евхаристии; в то время как его преданность
Пресвятой Деве выражена в тысячах отрывков, таких как следующие:

 Госпожа, когда люди молятся Тебе,
 Ты приходишь в своей милости,
 И даруешь нам свет своей молитвы,
 Чтобы вести нас к Твоему Солнцу.

 Оклив, его ученик, сам будучи неплохим поэтом, свидетельствует о том, что его покойный учитель был преданным почитателем Царицы Небесной:

 Как ты хорошо знаешь, о благословенная Дева,
С любящим сердцем и глубокой преданностью,
 В твою честь он сложил много песен,
 Ибо он был твоим слугой, дева Мария.
 И пусть его любовь расцветает и приносит плоды.

 Современником Чосера, отца нашей поэзии, был сэр Джон
Мандевиль, которого обычно считают отцом английской прозы. Его
путешествия пролили свет на то, где находятся Тартария, Персия,
Армения, Ливия, Халдея и Эфиопия, которые он посетил, а также
Восточные земли, которые он называет «Амазонией», «Индией
Малой и Большой» и «множеством островов вокруг Индии». В своём
«Путеводителе» он описывает своё посещение Иерусалима и Святой Земли,
извиняясь за возможные неточности, автор напоминает снисходительному читателю, что «мысли, давно покинувшие человеческий разум,
скоро забываются, потому что человеческий разум не может
постичь и удержать всё, что угодно человечеству». «Путевые заметки»
были написаны на латыни и переведены автором сначала на французский,
а затем на английский язык и пользовались большой популярностью. А публикация этих путешествий, наряду с путешествиями
Марко Поло, стимулировала интерес к изучению географии,
так что мы начинаем чаще встречать упоминания о ней в каталогах
монастырских библиотеках были карты и атласы. Можно заметить, что вся наука о составлении карт развивалась в монастырях; немецкие монахи неустанно совершенствовали эту область науки. Около 1370 года настоятель Николас Херефорд из Эвешемского аббатства, собрав прекрасную коллекцию книг, заказал большую карту мира стоимостью шесть марок для своего монастыря. И некий монах-камальдул по имени Фра
Мауро использовал информацию, полученную из трудов Марко
Поло и создал грандиозный Маппамондо, на котором он изображает море
, омывающее южную оконечность Африки. На полях его карты
имеются некоторые ученые заметки, связывающие явления приливов и отливов
с притяжением Луны - однако это часть натурфилософии,
которая, как мы видели, была небезызвестна Беде.

Уже было сказано, что во время правления Эдуарда III. Английским университетам пришлось выдержать двойную атаку: лоллардизма и Чёрной смерти, в результате чего они пришли в такое плачевное состояние, что на какое-то время перестали считаться
как очаги просвещения. Говорят, что девять десятых английского духовенства
погибло от ужасной чумы вместе с населением целых городов, и
необходимость вынудила епископов заполнять вакантные должности
людьми с низким уровнем образования, что на тот момент сильно
сказалось на состоянии школ. Но последствия чумы были менее
катастрофическими, чем последствия ереси Уиклифа. Когда в 1361 году этот знаменитый человек, в то время ректор Баллиол-колледжа в Оксфорде, впервые прославился своими нападками на нищенствующие ордена,
он, по-видимому, лишь повторял старые избитые клеветнические измышления Уильяма де Сент-Амура и Ричарда Фитц-Ральфа. Его взгляды, конечно, пришлись по душе светским врачам, а его репутация побудила архиепископа Симона Айслипа предложить ему должность смотрителя Кентерберийского колледжа, который тогда только что был основан отчасти для светских, отчасти для монашеских студентов. Чтобы освободить для него место,
бывший настоятель Вудхал, кентерберийский монах, был вынужден уйти в отставку, а трое других монахов, получавших стипендию в колледже, были
в то же время удален. Лэнгхэм, преемник Айлипа, объявил
это разбирательство незаконным и восстановил Вудхала на его посту.
Дело было передано на рассмотрение папы Урбана V., который принял решение
в пользу Вудхала, и с этого дня Уиклифф стал смертельным
врагом папской власти. Университет, или, скорее, светские регенты университета, сразу же встали на его сторону в борьбе с Папой Римским и монахами и в 1372 году, в знак своей приверженности его делу, избрали его профессором богословия. Более того, ему удалось
Получив мощную поддержку Джона Гонта и по случаю конгресса, состоявшегося в Брюгге для урегулирования различных спорных вопросов между английским правительством и Святым Престолом, Джон Уиклиф появляется в списке королевских уполномоченных. Всё это время не было и намёка на ересь, и только после возвращения в Англию, когда он получил должность пребендария в коллегиальной церкви Уэстбери, а чуть позже был представлен Джоном Гонтом на должность настоятеля в Латтеруорте, он начал распространять свои пагубные идеи.
доктрины. Помимо своих своеобразных взглядов на владение собственностью, он выдвинул идеи о предопределении,
аналогичные тем, которые впоследствии принял Кальвин, и критиковал
верховенство Папы Римского, а также доктрины покаяния, индульгенций,
поклонения святым и иконам и молитвы за умерших.
Он и его последователи распространяли свои взгляды с помощью своего рода популярной проповеди,
отвечающей вкусам простого народа и сопровождающейся
некоторой грубой шутливостью, которая во все времена была особенно привлекательна для грубых англосаксонских слушателей. Грубые оскорбления
Обвинения, выдвинутые против духовенства, нашли живой отклик у таких слушателей,
поскольку, возможно, большинство людей испытывают непреодолимое влечение к
доктринам, направленным на то, чтобы низвести любой господствующий класс общества
до более низкого уровня. Английские простолюдины в тот период находились
в хроническом состоянии восстания, и обличения лоллардов в адрес
священников и землевладельцев пришлись по вкусу социалистам XIV века. Поэтому довольно легко понять, почему Хоб Миллер и Колин Лаут сочли отличной шуткой высмеивать и презирать их
Но то, что Уиклиф нашёл горячих сторонников в Оксфордском университете, может нас удивить и поразить.
 Однако у лоллардизма был двоякий аспект: его богословские ереси поначалу не пользовались популярностью ни в Оксфорде, ни в Риме, но его враждебность по отношению к религиозным орденам совпадала с взглядами светской фракции, и поэтому они его поддерживали. Уже был подан запрос не в Рим, а в парламент, чтобы был принят закон, запрещающий любому члену университета вступать в религиозный орден
до того, как ему исполнилось восемнадцать лет, и оксфордские богословы не постеснялись принять вместе с желаемым уставом запрет на передачу дела в Рим. Затем они установили правило, согласно которому ни один священнослужитель, будь то монах или францисканец, не должен был допускаться к получению степени по гуманитарным наукам, в то время как, согласно уставу университета, никто не мог занимать должность профессора теологии, не получив такой степени. Монахи обратились
к Святому Престолу и добились отмены этого несправедливого закона,
чем ещё больше разозлили своих противников.
противники. Борьба достигла своего апогея, когда Уиклиф выступил с протестом против нищенствующих орденов, которых он объявил Антихристом и наместниками Сатаны; и он сразу же нашёл множество серьёзных богословов, которые были готовы считать его полезным союзником и прощать ему как ереси, так и бессмыслицу за поддержку, которую он оказывал их стороне в споре. Поэтому в 1377 году, когда Григорий XI. направил буллы архиепископу Кентерберийскому, епископу Лондонскому и Оксфордскому университету, призывая их принять активные меры для осуждения
Уолсингем уверяет нас, что главы университета обсуждали, стоит ли им принимать буллу, и нет уверенности в том, что она была принята. В конце концов, однако, в 1381 году Уиклиф поразил даже своих оксфордских союзников нападками на учение о Святой Евхаристии, и был составлен и подписан Уильямом де Бертоном, канцлером, и двенадцатью главными богословами указ, осуждающий его ошибки и запрещающий распространять их в университете. После этого Уиклиф не постеснялся
Он обратился к королю и парламенту, но английский народ ещё не был готов к такому шагу, и это вызвало всеобщий скандал. Даже Джон Гонт, который до сих пор из политических соображений поддерживал его, теперь отказался от своей защиты и объявил его учение о таинстве алтаря «дьявольским».

 Однако Оксфорд ещё не полностью отказался от своего дела. В 1382 году, когда архиепископ Кентерберийский Куртенэ предпринял решительные меры по искоренению новых ересей, он столкнулся с ожесточённым сопротивлением.
Ригг, сменивший Де Бертона на посту ректора университета, решительно отказался
замолчать профессора-лоллардиста. В конце концов Кортни получил королевский указ,
в соответствии с которым Уиклифф и его самые упорные сторонники были
изгнаны из университета. Однако многие профессора купили себе
иммунитет, публично отрекшись от своих заблуждений, поскольку мало кто
хотел стать мучеником за правое дело.

Шаги, предпринятые Кортни, восстановили авторитет церкви,
но их было недостаточно, чтобы очистить университет от
еретическая закваска, или средство от бед, вызванных этими внутренними
беспорядками. Утверждение Эйлифа о том, что виклифиты
восстановили здравое обучение в Оксфорде, не имеет и тени правдоподобности,
поскольку период, когда эта ересь свирепствовала среди её докторов,
был именно тем временем, когда её школы, по общему признанию,
пришли в полный упадок. Сами власти прекрасно осознавали этот факт
и представляли его как одно из печальных последствий папских постановлений. Но законы о предварительных условиях, принятые
во время правления Эдуарда III, которыми были отменены все подобные положения
запрещалось под строгими наказаниями, вместо того чтобы устранять это зло, что только ускоряло упадок образования. Выяснилось, что корона была гораздо менее склонна продвигать образованных людей, чем это делали папы, и, по словам Лингарда, «опыт показал, что рассматриваемые законы привели к упадку образования и ухудшению состояния университетов». Соответственно, в 1399 году в Конвокации были представлены петиции из Оксфорда и Кембриджа, в которых говорилось, что, хотя Папам Римским разрешалось назначать бенефициариев, предпочтение всегда отдавалось
отдавалось предпочтение талантливым и трудолюбивым людям, и это приводило к тому, что количество студентов увеличивалось, но после принятия закона против провизоров их члены были забыты покровителями, _студенты исчезли_, а школы были почти заброшены.[290] Шестнадцать лет спустя Палата общин осознала самоубийственный характер своей политики и обратилась с петицией
Король Генрих V заявил, что, _чтобы спасти университеты от разрушения_,
он позволит отменить законы, направленные против провизоров.
Король передал этот вопрос епископам, которые, однако, вовсе не хотели вмешиваться в существующее законодательство и ограничились принятием на собрании закона, обязывающего каждого покровителя бенефиция в течение следующих десяти лет представлять выпускника одного из университетов.

 Эти факты могут служить достаточным ответом на хвастливое «восстановление образования», достигнутое лоллардами. В результате их влияния
на университеты, а также антиримской
законодательной политики эти учебные заведения пришли в упадок.
на грани разорения, и это несмотря на чрезвычайные усилия, которые предпринимались благодаря частной благотворительности для расширения и совершенствования системы образования в колледжах. Действительно, хотя сам Уиклифф был человеком несомненных способностей, попытка превратить его в восстановителя гуманитарных наук кажется абсурдной[291]. Его познания
были в точности такими же, как у монахов
и других схоластов, из-за которых они подвергались таким язвительным насмешкам и издевательствам
как «саранча», пожиравшая всё зелёное на земле, и
затемнил его плохой латынью и сомнительной логикой. Латынь Уиклиффа была не лучше, чем у его противников, а его логика была той самой оксфордской манерой, которую Вуд называет «легкомысленной софистикой, с помощью которой учёные в любой момент могли поддержать или опровергнуть любое предложение». Известная баллада в Студент из Оксфорда, который ставит в тупик своего недалёкого родителя, доказывая, что голубь и пирог с угрем — взаимозаменяемые понятия, едва ли кажется карикатурой, когда мы читаем о «сдвигах» или, как их называет Вуд, «винтах», с помощью которых глава лоллардов пытался доказать, что он имел в виду прямо противоположное тому, в чём его обвинили. «Он настолько смягчил свои доктрины
условиями, — говорит Лингард, — и объяснил их различиями,
что придал видимость невинности самым пагубным принципам.
 В вопросе о Святой Евхаристии он укрепился в своих позициях
непонятные различия, смысл которых поставил бы в тупик самого проницательного логика».[292] И Рорбахер
замечает, что вместо того, чтобы обратиться к Священному Писанию, объяснённому Отцами Церкви, он прибегает к «аргументам и диалектическим тонкостям,
обёрнутым в туманную и варварскую фразеологию»; другими словами, он демонстрирует именно то, что породило столько жёстких эпитетов в адрес академических «саранчи».

Литературная слава Уиклиффа основана главным образом на его переводе
Библия на народном языке, о которой часто ошибочно говорят как о самой ранней английской версии. Неясно, переводил ли он сам что-то, кроме Евангелий, поскольку некоторые из рукописей, носящих его имя, как теперь считается, были созданы более поздними авторами-лоллардами. Мистер
 Крейк называет его английский «грубым и неряшливым», гораздо более резким и непонятным, чем у Мандевиля или Чосера. Его версия была использована для передачи его своеобразных убеждений с помощью искажений священного текста и сопровождалась определёнными прологами или глоссами.
объясняя его в еретическом смысле. По этой причине архиепископ Арундел на провинциальном синоде, состоявшемся в 1408 году, постановил, что
«никто впредь не должен переводить какой-либо текст Священного Писания на
английский язык в виде книги, и что ни одна такая книга, _написанная недавно,
во времена Уиклифа или после его смерти_, не должна читаться». Этот
указ был ошибочно истолкован как запрет мирянам читать Священное Писание. Но его истинное значение очень ясно
объясняет канонист Линдвуд[293], современник Арундела,
во-первых, запрет любому частному лицу переводить Священное Писание на английский язык без разрешения; во-вторых, запрет на использование или чтение любых таких несанкционированных и неверных переводов. И он прямо добавляет, что из формулировки «составленные недавно, во времена Уиклифа или после его смерти» очевидно, что запрещены только лоллардовские переводы, но каждый по-прежнему волен читать те, что были переведены с текста Священного Писания на английский или любой другой современный язык. Линдвуд умер в
1446 году и был жив, когда был впервые опубликован указ, о котором идёт речь.
Таким образом, его свидетельство о значении этого слова, как оно понималось и интерпретировалось в то время, а также о том, что в то время существовали и другие более ранние версии, не может быть поставлено под сомнение. Более того, протестантский мученик Фокс сообщает нам со слов Полидора, что
Вергилий, этот самый архиепископ Арундел, которого так часто обвиняют в том, что он запрещал чтение Священного Писания, проповедовал на похоронах королевы Анны Богемской и, среди прочего, в своей хвалебной речи упомянул, что она прилежно читала четыре Евангелия, написанные
на чешском, английском и латинском языках, с различными толкованиями, эту книгу она отправила ему для ознакомления и изучения.

Если эта история правдива, то она в равной степени оправдывает Арундела, которого обвиняли в запрете Священного Писания, и королеву Анну, которую обвиняли в лоллардизме на основании того, что она его читала, поскольку, как можно заметить, экземпляр, которым она пользовалась, был сначала представлен на одобрение архиепископа, и было получено его официальное разрешение. У нас есть ещё одно
интересное свидетельство существования этих более ранних версий
и объяснение указа против лоллардов, в
слова сэра Томаса Мора, который в своём «Диалоге» так отзывается о запретительной Арунделской конституции:

«Вы должны понимать, что великий архиеретик Уиклиф (в то время как Священная Библия была задолго до него переведена на английский язык добродетельными и образованными людьми, а добрые и благочестивые люди с благоговением и трезвостью хорошо и благоговейно читали её) решил со злым умыслом перевести её заново. В этом переводе
он намеренно исказил Священный текст, злонамеренно вставив в него
такие слова, которые могли бы в ушах читателя служить доказательством тех ересей, которые он сеял; которые он не только излагал в своём переводе Библии, но и в некоторых предисловиях или примечаниях, которые он к ней прилагал. Поэтому, когда стало ясно, какой вред людям наносят переводы, предисловия и примечания,
Уикклифа, а также некоторых других, кто после него помогал основать его секту, и по этой причине на соборе, состоявшемся в Оксфорде, было постановлено под страхом большой кары, что отныне ни один человек не должен переводить Священное Писание на английский язык _по собственной инициативе
ни один человек не должен читать такие книги, которые были изданы во времена Уиклифа или после него, или которые будут изданы в будущем, _до тех пор, пока этот перевод не будет одобрен епархиальным или провинциальным советом_. Но это не запрещало читать переводы, которые уже были хорошо сделаны до времён Уиклифа, и не осуждало его перевод за то, что он был _новым_, но за то, что он был _никаким_, и не запрещало делать новые переводы, но только при условии, что они не будут читаться, если сделаны неправильно, до тех пор, пока
при тщательном рассмотрении они могут быть исправлены, за исключением таких переводов, как у Уиклиффа и Тиндала, которые были так искажены злым умыслом переводчика, что исправлять их было бы напрасной тратой времени».

Далее он говорит, что видел и, если нужно, мог бы показать
копии английских Библий, «добротных и старых», одобренных епархией,
которые были оставлены мирянам и мирянкам и использовались католиками
с благоговением и преданностью, и что духовенство никогда не забирало
у мирян Библии, кроме тех, которые были «ни к чему» и не
одобренные, то есть те, в которые были внесены еретические искажения текста или к которым были приложены пагубные
лоллардийские глоссы. И он объясняет, почему ни один печатник до сих пор не осмеливался печатать английскую Библию — это было бы масштабным и дорогостоящим предприятием, которое, в конце концов, могло бы оказаться нерентабельным из-за вопроса о том, была ли она напечатана по версии, созданной до или после времён Уиклифа. Весь отрывок достаточно ясен как в отношении факта существования одобренных
английских версий Священного Писания до времён
Уиклифф, а также общепринятая интерпретация указа Арундела. У нас есть очень чёткое свидетельство Кранмера на этот счёт. «Прошло немногим более ста лет, — пишет он, — с тех пор, как
Священное Писание не было принято читать на народном языке в этом королевстве; за много сотен лет до этого оно было переведено и читалось на саксонском языке, а когда этот язык устарел и вышел из употребления, его снова перевели на более современный язык».[294]
 Однако во всех случаях далеко не всегда легко отличить эти
ранние версии от их более поздних подражаний. Все переводы Священного Писания, сохранившиеся в рукописях в Оксфордских библиотеках, обычно приписывают Уиклифу, хотя доктор Томас Джеймс считает, что при внимательном изучении некоторых из них можно было бы установить, что они гораздо более древние. Он также склонен полагать, что один из прологов, обычно приписываемых одному из учеников Уиклифа, относится к более раннему переводу. Льюис в своей «Истории
английских переводов Библии» предполагает, что этот пролог
были написаны в 1396 году Джоном Пёрви, одним из самых образованных последователей Уиклифа; но его отсылки к тому, что он консультировался со святым
Иеронимом, и глосса Николаса де Лиры, по-видимому, не очень хорошо согласуются с этой теорией. Доктор Джеймс считает, что копии, хранящиеся в Бодлианской библиотеке и в библиотеке Крайст-Черч, относятся к древним католическим версиям, а в библиотеке Куинз-колледжа хранятся только те, которые принадлежат Уиклифу. Льюис не согласен с этой точкой зрения, но признаёт, что версии Бодлианской библиотеки и Королевского колледжа отличаются
от той, что в Крайст-Черч. Уортон приписывает одну из них Джону из Тревизы, а Уивер — преподобному Ричарду из Хэмпола,
отшельнику из Остина, который жил примерно в 1349 году недалеко от монастыря
Хэмпол в Йоркшире и, по словам Кэмдена, написал множество книг,
полных «небесного елея», и чей перевод Псалтири сохранился до сих пор. Какова бы ни была реальная история этих трёх версий (и очевидно, что критики отнюдь не единодушны в вопросе об их авторстве), существует несколько фрагментов разных книг
священных Писаний, которые считаются древними. В
библиотеке Беннет-колледжа, Кембридж, сохранился перевод
двух Евангелий и Посланий Святого Павла с глоссарием, написанных
на английском языке, на котором говорили после Завоевания. В Сиднейском колледже Сассекса
аналогичным образом прокомментированы отрывки из Ветхого Завета. Перевод Псалтири с глоссами находится в библиотеке Харли,
помимо Псалтири Ричарда из Хэмпола, упомянутой выше, к которой прилагается пролог, в котором автор объясняет, что он не искал необычного английского языка, а использовал только самый распространённый
и это было проще всего, и он был осторожен, консультируясь со святыми врачами.
По словам Льюиса, существуют также другие дошедшие до нас переводы
Псалтири, Нового Завета, церковных уроков и гимнов,
все они были сделаны до Уиклиффа. Следует иметь в виду
что рукописи, хранящиеся в наших библиотеках, представляют собой всего лишь фрагменты
случайно спасенные от уничтожения, и их едва ли можно рассматривать как
свидетельство того, что существовало в Англии до Реформации. Набожные посетители Эдуарда VI в своём рвении очистить университет от папских богослужебных книг уничтожили все рукописи, которые смогли найти
попадались книги с иллюстрациями или другими украшениями, но без малейшего намёка на содержание. Целые библиотеки продавались за макулатуру и покупались пекарями, чтобы топить печи или использовать в других низменных целях. Но среди немногочисленных реликвий, которые избежали рук этих вандалов, можно найти отдельные листы с проповедями, трактатами и искажёнными гимнами, многие из которых написаны на разговорном английском XIII и XIV веков. Один
из этих интересных фрагментов был напечатан господами Райтом и
Холлиуэлл в «Древних реликвиях» и отнесён ими к XIV веку. Проповедник, по-видимому, был знаком с какой-то английской версией Песни Песней и приводит отрывок, который можно процитировать как прекрасный образец нашей древней
Английская идиома: «Взгляни, моя возлюбленная говорит со мной;
возлюбленный, приди ко мне, моя прекрасная, теперь, когда зима миновала;
то есть, когда улеглись мирские страсти, которые заставляли меня
замерзать, как лёд: цветы показывают их на земле, голоса
птиц слышны в нашем саду; то есть,
душа, которую царь небесный поместил в свою драгоценную темницу,
поёт утренние песни о своих грехах и о смерти Христа, своего супруга:
она больше не сядет на зелёные луга, любя мирские вещи,
но питается любовью Христа, чистого белого агнца, и
бежит к ранам Его пяти, глядя ясными глазами
на чистые воды священного писания».

Из вышесказанного можно сделать вывод, что до времён
Уиклифа Священное Писание ни в коей мере не было сокрыто от мирян;
значительная его часть была переведена на английский язык, и
Известно, что они действительно находились в руках мирян,
и только после того, как испорченные версии и глоссы
лоллардов стали распространяться как вредоносные заблуждения,
были изданы какие-либо указы по этому поводу. Даже тогда ограничения
не были запретами: мирянам по-прежнему разрешалось читать одобренные
Католические версии: хотя весьма вероятно, что в то время, когда
значительная часть населения была заражена лоллардизмом,
и когда существовала склонность к толкованию Священного Писания,
по прихоти каждого человека, в соответствии с его убеждениями, частное
чтение Священного Писания мирянами не поощрялось. На самом деле церковные власти никогда не вводили запретов или ограничений такого рода, пока это не стало необходимым из-за извращённого использования Священного Писания еретиками.
Таким образом, во Франции таких ограничений не существовало до 1229 года, когда
экстравагантные доктрины, которые альбигойцы якобы черпали из
Священного Писания, вынудили Тулузский собор запретить перевод
Священных книг, использование которых до того времени было
свободно разрешенный. Латинская Библия ни в коем случае не была изъята у
мирян,[295] и следует помнить, что в те дни
большинство тех, кто вообще умел читать, умели читать по-латыни. Льюис,
в самом деле, хотел бы, чтобы мы поверили, что до времён Уиклифа даже
латинская Библия не разрешалась к общему употреблению; и серьёзно
уверяет нас, что монахи и священники собирали экземпляры и
хранили их в своих библиотеках не (как можно было бы предположить)
для того, чтобы читать их, а «чтобы прятать их от викариев и
светских священников и таким образом мешать им проповедовать
Слово Божье
люди». Подобную чепуху едва ли стоит опровергать, хотя она встречается у очень серьёзных авторов, и некоторые читатели ей часто верят. Библии, конечно, были сравнительно редкими и дорогими книгами, и не каждый бедный священник мог их себе позволить. Но, вопреки всяким заговорам с целью сделать их более редкими,
среди тех, кто владел таким сокровищем, было принято завещать его по завещанию какой-нибудь общественной церкви, чтобы там его установили и
приковали, _ad usum communem_. Часто считается, что эта практика существовала
Эта идея принадлежит реформаторам, и современный художник с большим мастерством изобразил седовласого крестьянина, приближающегося к Библии в оковах, выставленной по приказу его священного величества короля Эдуарда VI, и с благоговейным трепетом перелистывающего её страницы. Однако эта хорошая мысль была украдена у древних, о чём свидетельствует множество доказательств. Таким образом, в 1378 году Томас Фарнилоу завещал, чтобы Библия и «Конкорданс» были выставлены и прикованы цепями в северном приделе церкви Святого Николая в Ньюкасле, а в 1385 году Библия и «Конкорданс» были прикованы цепями в часовне Святого Георгия в Виндзоре.

Эти Библии, конечно, были копиями латинской Вульгаты, поскольку не было сделано никаких попыток перевести Священное Писание на простой язык для неграмотных мирян. Католическая система образования была направлена не на то, чтобы каждый бедняк мог читать Библию, а на то, чтобы он знал свою веру.
Тем не менее, это правда, что в учении Церкви всегда преобладал сильный библейский элемент, и первые попытки обеспечить бедняков дешёвой литературой были
Они назывались _Biblia Pauperum_, или «Библии бедняков». Это были грубые гравюры на библейские сюжеты или истории о святых, вырезанные на деревянных блоках и сопровождавшиеся текстами Священного Писания или благочестивыми стихами. Они были известны как «блочные книги» и стоили гораздо дешевле, чем книги, написанные от руки. Конечно, это были не Библии, но они показывают, что даже в эпоху, наиболее сильно заражённую ересью лоллардов, католические учителя стремились давать людям наставления, в которые входило определённое
Библейский элемент был привнесён в них. Блокноты также использовались для того, чтобы вычёркивать небольшие школьные пособия по грамматике, и такая книга официально называлась «Донатус». Если грамматики были желанными помощниками для школьников, то Библии бедняков были не менее удобны для проповедников, которые не могли носить с собой на кафедру такой громоздкий том, как целая Библия, и часто были рады помочь своей памяти, выбирая подходящие тексты. Образцы этих
блокнотов хранятся как диковинки у современных библиофилов,
и это изобретение, по-видимому, стало непосредственным предшественником более важного изобретения — книгопечатания. Но, упоминая о них, мы несколько отклоняемся от хронологии, поскольку им едва ли можно приписать более раннюю дату, чем начало XV века.




 _ГЛАВА XIX._

 КРАСНЫЕ И БЕЛЫЕ РОЗЫ.

 С 1386 ПО 1494 ГОД.


В конце XIV века в Англии были основаны две новые школы, важность которых
позволила им стать
Они считались образцовыми для всех последующих подобных учреждений в этой стране. Это были колледжи-близнецы Уильяма Уайкхема в
Оксфорде и Винчестере, первый из которых, открытый в 1386 году, можно сказать, усовершенствовал коллегиальную систему наших университетов, а второй, строительство которого было завершено только семь лет спустя, заложил основы другой системы, более специфичной для нашей страны, — системы наших английских частных школ. Целью этих двух учреждений было
предоставить полный курс бесплатного образования двумстам студентам,
которые должны были пройти путь от низшей ступени грамматического обучения до
высших степеней различных факультетов. И в то же время, когда их интеллектуальное развитие было обеспечено в полной мере, они
подвергались строгому дисциплинарному режиму, а религиозный
элемент образования получил гораздо большее развитие, чем в каких-либо других учебных заведениях, которые появились на тот момент.
Часовни действительно в некоторых случаях были пристроены к колледжам ещё до
времен Уайкхема, хотя они, по-видимому, не считались
ни одна существенная часть таких учреждений; но теперь хоровое пение и пышное проведение церковных обрядов обеспечивались с не меньшей тщательностью, чем развитие наук; и таким образом основатель положил начало одному великому принципу более раннего монашеского образования, а именно: в обучение, которое получают дети Святой Церкви, должны быть вложены навыки благочестия, в том числе и определённого литургического характера. И во многом эти основы отражали дух более древних времён.
что касается дисциплины. Когда университеты стали привлекать студентов вместо монастырских и соборных школ, которые до XII века были главными учебными заведениями, к которым обращались студенты, как духовные, так и светские, не было сделано никаких предположений о том, как управлять студентами. Этот факт в достаточной мере объясняет скандалы и беспорядки, которыми изобилует ранняя история Парижа и Оксфорда. Отсутствие такого положения не должно вызывать удивления, если мы вспомним, что первые университеты не были институтами, основанными в
не в какой-то конкретный период в соответствии с каким-то мудрым замыслом, а из небольших зачатков, которые сами по себе выросли и развились, как горчичное зерно, в могучее дерево. Сначала появились учёные и профессора, и только когда они незаметно превратились в население и стали совершать те же преступления, в которых было бы виновато большинство беззаконных народов, власть вмешалась с законами и указами и попыталась придать форму и порядок этой неповоротливой массе. Коллегиальная система, как мы видели,
полумонашеская по своему характеру и, несомненно, сформировалась частично
Имитация религиозных учебных заведений была создана для борьбы с чудовищными пороками, возникшими в университетской системе; это была попытка в какой-то мере вернуться к древним традициям и утвердить принцип, согласно которому интеллектуальное образование, отделённое от нравственного и религиозного воспитания, не является образованием как таковым. Уайкхем принял этот принцип во всей его полноте, и в этом заключалась особая ценность его работы. Но с поразительной
осмотрительностью он сумел приспособить его к желаниям и чувствам
и привычкам своего времени, что это выглядело не как регресс, а как прогресс. Более того, ему удалось настолько прочно укоренить свою систему в английском сознании, что она выдержала натиск многих революций и даже в наши дни пользуется традиционной почётно-стью, покрывшись, как наши старые основы, налётом трёх протестантских столетий.

Колледжи Уайкхема были не только самыми великолепными учебными заведениями, основанными в то время, но и проложили путь другим подобным учебным заведениям, став своего рода образцом для подражания.
для основания школ и колледжей, которые во время правления наших
королей из династии Ланкастеров распространились по всей стране. Тревога, вызванная распространением лоллардизма, имела какое-то отношение к этому движению, и примечательно, что один из Оксфордских колледжей, Линкольн, был основан прелатом Ричардом Флемингом, который в более ранний период поддерживал Уиклифа, но, испугавшись, поспешил загладить свою вину, основав то, что, как он надеялся, станет рассадником учёных богословов, которые будут опровергать заблуждения коварного ересиарха. Флеминг был
Его искреннее желание изменить свои взгляды проявилось на
Констанцском соборе, где он отличился умелым противостоянием гуситам.[296] Его родственник Роберт
Флеминг отправился в Италию и учился там в школе молодого Гуарини. Он был одним из первых английских учёных, принявших
участие в возрождении классического образования, и во время своих
зарубежных путешествий собрал большую коллекцию книг для Линкольн-колледжа, некоторые из которых он переписал и украсил своими
руками.
на самом деле он был очень искусным рисовальщиком. Он был автором греческого и латинского
словарей, а также латинской поэмы под названием «Lucubrationes
Tiburtin;». В 1438 году архиепископ Кентерберийский Чичеле, который уже зарекомендовал себя как покровитель науки, основав бесплатную школу в Хайэм-Феррарс и колледж Святого Бернарда в Оксфорде для студентов-цистерцианцев, заложил фундамент своего благородного колледжа Всех Святых, щедро одарив его книгами, церковной утварью и всем необходимым для студентов. А в 1448 году Уильям Уэйнфлит, епископ Винчестерский,
получил королевскую грамоту, дававшую ему право основать колледж
Магдалины, в котором коллегиальная система была реализована
более совершенным образом, чем в любом из предыдущих или последующих
учреждений.

Помимо этих оксфордских колледжей, были основаны Итонский колледж и Королевский колледж в
Кембридж обязан своим основанием рвению Генриха VI, который
явным образом подражал плану, уже принятому Уайкхэмом, по объединению
государственной школы с высшим учебным заведением при университете,
таким образом обеспечивая полный курс обучения для старших и младших
учеников.

 В другом месте[297] я дал более подробный отчёт, чем позволяет место
Здесь мы упомянем о фондах Уайкхема, Уэйнфлита и Генриха
VI, сыгравших столь важную роль в истории английского образования, что
нет необходимости подробно останавливаться на них в этом месте; но
следует помнить, что эти, пусть и самые выдающиеся, были далеко не единственными образовательными учреждениями того периода.
Наша древняя школьная система имела разветвлённую структуру, которая охватывала все слои общества, и мы, в целом, мало знакомы с методом, по которому эта система функционировала, потому что мы не привыкли изучать грандиозную систему наших древних
Католические благотворительные организации. Класс великолепным основ ранее
существовали в Англии, из которых остаются только такие скудные руины
сбежал с жадностью Генриха VIII. и Защитник, Сомерсет,
но множество и истинная природа которых вряд ли оценены по достоинству. Я
имею в виду, конечно, больницы и университетские учреждения,
которые получали огромный доход, добровольно передаваемый частной
благотворительностью на выполнение всех дел милосердия.

Некоторые из моих читателей, возможно, помнят те времена, когда
первые ассоциации были связаны с мыслью о почтенной куче,
которая казалась совершенно несоразмерной по размеру и великолепию
для нужд простой приходской церкви. В воскресные дни, когда псалом был особенно длинным или проповедник — особенно сонным, их детские фантазии, возможно, были заняты тем, что они размышляли о возможном значении причудливых украшений на сводчатой крыше и недоумевали, почему их каждую неделю призывают на богослужение в здании, которое внешне напоминает собор, в то время как город или деревня
Сгрудившиеся вокруг стен собора люди казались совершенно недостойными такого
достоинства. К церкви, вероятно, примыкает школа, как и в
Оттери, или Саутвелл, или Кредитон, или Донкастер, или Шрусбери; и
если туристы приезжают сюда, чтобы осмотреть мозаичный пол или
сфотографировать прекрасные старинные бронзовые изделия, и удивляются,
находя такое огромное здание в столь незначительном месте, они довольствуются
информацией, которую получают из путеводителя: «когда-то эта церковь
была коллегиальной». Как много смысла может быть заключено в простом
фраза! «Церковь когда-то была коллегиальной!» Да, она была приписана к одному из тех творений католического благочестия, которые выполняли функции богадельни, школы, работного дома, больницы и приходской церкви, или, скорее, которые делали гораздо больше, чем все эти учреждения вместе взятые, и делали это с великолепной щедростью, которая поражает и восхищает. Таким образом, великая
Ланкастерский колледж в Лестере, известный как Ньюаркский или Колледж Святой Марии Великой, остатки которого до сих пор занимают несколько акров земли, изначально был основан для декана и двенадцати светских
каноники, двенадцать викариев, три клерка, шесть певчих, пятьдесят бедняков,
столько же бедняжек, десять медсестёр и другие служители и помощники,
все в достаточном количестве. По словам Лиланда, там была
чрезвычайно красивая «колледжская церковь, большие и красивые
монастырские дворы, несколько симпатичных домов для пребендариев
на территории колледжа, а также величественные стены и ворота»,
большая часть которых сохранилась до сих пор.
Монастырь Святого Креста в Винчестере был основан Генрихом де Блуа, епископом
Винчестерским, для содержания тринадцати бедных людей и ежедневного
пропитания сотни других, которые должны были получать свой кусок хлеба
пшеничный хлеб весом в три фунта, три кварты хорошего
некрепкого пива и две порции рыбы или мяса, в зависимости от того,
что требовалось в тот день, в зале Сотни-мужчин; и поскольку
рацион был больше, чем любой человек мог съесть за столом,
законы благоразумно разрешали им брать домой то, что они не могли
съесть.
Кардинал Бофорт расширил это благородное учреждение, обеспечив содержание тридцати пяти дополнительных братьев и назначив трёх сестёр-монахинь для ухода за больными, и присвоил ему прекрасное название «Богадельня благородной бедности». Здесь также
мы видим величественную коллегиальную церковь с настоятелем, четырьмя капелланами,
тринадцатью клерками и семью певчими, для обучения которых
была создана школа. Иногда школа выступает в качестве главной цели фонда, как в колледже Оттери-Сент-Мэри в Девоншире, который епископ Грандисон основал в 1337 году для настоятеля, восьми пребендариев, десяти викариев, учителя музыки, учителя грамматики, двух приходских священников, восьми младших священников, восьми певчих и двух клерков. Иногда телесные и духовные дела милосердия сочетались, как в больнице
В больнице Святого Леонарда в Йорке, где работали настоятель, тринадцать братьев-мирян, четыре светских священника, восемь сестёр, тридцать певчих, два учителя, двести шесть слуг и шесть работников, всё управлялось по полумонашеским уставам под руководством Святого
 Остина. Большинство небольших больниц Йорка также имели при себе школы.

Иногда, как, например, в Беверли и Рипоне, великолепные
коллегиальные учреждения, кажется, были созданы в первую очередь для
совершения богослужений с великолепием, которое могло
не должны были проводиться в приходских церквях; а школы и другие благотворительные учреждения, связанные с этими фондами, не были их основной целью. То же самое, по-видимому, происходило в большом колледже Стоук-бай-Клэр, устав которого очень точен и строг в отношении качества простого песнопения, исполняемого хором; но и здесь была школа, в которой мальчиков обучали «грамматике, пению и хорошим манерам». Пожертвования не всегда
такого внушительного размера, как в этих последних названных колледжах, но часто
в очень отдалённых деревнях и сельских приходах мы находим скромные больницы
предназначался для содержания нескольких честных бенефициаров и
грамматической школы, в которой, как и в больнице Святого Гавриила в Бру, в
Уэстморленде, священник должен был преподавать грамматику и пение
местным детям. Точно так же в Эвелме, в Оксфордшире,
Де ла Поль и его герцогиня основали богадельню под названием «Божий
Дом, в котором священник был назначен учителем, чтобы преподавать
грамматику детям арендаторов Эвелма; и очень похожий
фонд существовал в Бентли, в Дербишире, где семья
Маунтджой построил небольшой колледж для семи старых слуг лорда, которым полагалось пастбище для семи коров, дрова из поместья лорда и новая мантия и капюшон каждый третий год при условии, что они будут дважды в день читать Псалтирь Богоматери в часовне госпиталя в честь основателя. Этот последний пункт устава определил его судьбу во времена Реформации, и он был упразднён как связанный с «суеверными обрядами». В подобных учреждениях, которых было чрезвычайно много, крупные землевладельцы обучали детей своих арендаторов одновременно с
они обеспечивали своих вышедших на пенсию слуг.

 В характере этих древних учреждений есть многое, что наводит на размышления и поучительно для нас. Какой огромный механизм, какие огромные расходы ради сравнительно небольших результатов! Конечно, тринадцать бедных братьев можно было бы накормить и одеть,
не прибегая к помощи леди Изабель Пенбридж, которая основала
великий колледж Тонг в Шропшире, где были клерки, капелланы и хористы, и снабдила их сводом торжественных уставов, регулирующих их общественную жизнь и
хоровое пение с точностью религиозного устава! Вернёмся
к больнице Святого Джайлса в Норвиче и посчитаем, сколько средств
потребовалось[298], чтобы содержать настоятеля, дьякона и младшего
дьякона, восемь капелланов, одетых в рясу каноников Святого Остина,
четырёх братьев-мирян и семерых певчих, которые также должны были
быть учёными;
вместе с четырьмя монахинями, чтобы заботиться о восьми
немощных людях и нескольких бедных престарелых священниках, а также ежедневно
кормить тринадцать приезжих бедняков за общим столом. Можно сказать, что это щедрое
пожертвование для нескольких незначительных бедняков, но
Очевидно, что основатель имел в виду совершение полной мессы
и богослужения с пением; и то, что обеспечение совершения
священных обрядов с подобающей торжественностью считалось тогда
таким же благочестивым делом, как и кормление бедных.

 Кроме того, в каком прекрасном свете тогда
представали сами бедные. Они были не «нищими», а «братьями». Их не морили голодом, давая только жидкую похлёбку, а кормили мясом, элем и хорошим «мостреллом»[299] Им не выделяли узкую скамью в дальнем углу этих величественных соборных церквей, а часто и вовсе
скамьи, как и многие каноны. Такие скамьи до сих пор можно увидеть, или, по крайней мере, они были такими несколько лет назад, в больнице Святой Марии в Чичестере, и, я рад сказать, их по-прежнему занимают законные владельцы — тринадцать бедных братьев. Церковь была _их_ церковью;  многочисленные служители и певчие собирались там, чтобы петь божественную литургию для _них_; их уважали, а не презирали;
и, в свою очередь, они искренне гордились тем, что носят эту священную
одежду — чёрное платье или пальто с красным, белым или серебряным
крест — такой, какой до сих пор можно увидеть в больницах Винчестера или
Вустера.

 А что касается школ, прикреплённых к таким фондам, то какое впечатление они, должно быть, производили на учеников, чьим самым первым и самым непреложным уроком было то, что нет ничего слишком великого или слишком хорошего, чтобы отдать это Богу или бедным! Для Бога — величественный священник,
великолепные облачения и торжественные песнопения, которые составляли повседневную
деятельность целого колледжа священников, клерков и певчих.

А для бедных — дом в старости, забота о религиозных
женщины во время болезни, щедрое содержание, доброта, честь и уважение. Какое огромное количество нравственного и религиозного
воспитания получали молодые люди в школах при таких больницах и колледжах, где молитва и милостыня были частью повседневной жизни и где благоговение, должно быть, стало чем-то вроде второй натуры!

В XV веке мы видим, как эти основы быстро
распространяются, а их схоластический характер получает дальнейшее
развитие. К мастерам грамматики и пения теперь часто обращаются
к ним добавлялся третий, отвечающий за _письменность_; учитель грамматики нередко
снабжался помощником, что, по-видимому, говорит о том, что учеников становилось всё больше, а зарплата учителей была выше, чем у других священников. В колледже Брэдгейт в Кенте не принимали ни одного капеллана, который не обладал бы тремя качествами: _bene legere, bene construere, et bene cantare_. Великие английские прелаты питали особую любовь к основанию колледжей такого рода в местах своего рождения. Так Томас Скотт, архиепископ Йоркский, основал
колледж и школа в Ротерхэме; и Кемп, архиепископ Йоркский и кардинал, который был сыном бедного земледельца, превратил приходскую церковь в Уай, где он родился, в колледж для обучения молодёжи и для постоянных молитв «за души тех, кто отдал его в школу». А Чичеле из Кентербери, как уже было сказано, основал колледж Хайэм-Феррарс в Нортгемптоншире. Раньше здесь был большой четырёхугольный двор с
двумя большими крыльями. Школьное здание, построенное в пышном готическом стиле,
по-моему, сохранилось до сих пор, но остальная часть
Несколько лет назад управляющий благородного графа сровнял с землёй величественные и красивые здания, а на их месте построил амбары и охотничьи конюшни. Кроме того, к частным часовням знатных семейств, по-видимому, были пристроены хоровые школы. Таким образом, среди служителей часовни графа Нортумберлендского был «мастер-воспитатель», а у восьми детей, принадлежавших к часовне короля Эдуарда IV, тоже был «мастер», который должен был обучать их не только пению, но и _фасету_ или грамматике.
«и другие добродетельные поступки». Кроме того, в его хозяйственных
счетах есть записи о жалованье и ливрее «учителя, преподающего в
доме». Помимо этой хоровой школы, тот же король содержал при
дворе своего рода Палатинскую академию, состоявшую из шести или
более молодых джентльменов, или _хенксменов_, как их называют,
учитель которых должен был научить их «чётко и верно читать,
обучать их верховой езде».
и, кроме того, обучать их «разным языкам и другим полезным
навыкам, таким как игра на арфе, свирели, пение и танцы, каждый из которых
приученный к тому виду добродетели, которому он наиболее склонен следовать, с ежедневным напоминанием о Божьей службе».

 Другим доказательством растущего интереса к образовательной деятельности является периодическая трансформация благотворительных учреждений в образовательные. Школа в Рединге изначально была одной из многочисленных больниц, которые лорды-аббаты основали в своём городе. Он был построен для нескольких бедных женщин, служивших Богу
днём и ночью и молившихся за королевское имущество и душу
основателя, доброго аббата Гуго. У них была прекрасная часовня для богослужений
Служба, хлеб, мясо и напитки из аббатства, а также ежегодная денежная сумма и одежда. Сестры были вдовами уважаемых горожан, впавших в нищету; они носили _квази_ религиозный характер, и ритуал их посвящения включал молитву, окропление святой водой, благословение вуали и мантии, а также целование мира. В 1446 году аббат Торн
закрыл этот приют, хотя, поскольку он использовал его доходы для
нужд благотворительности, мы будем надеяться, что они были потрачены на благотворительность.
«Однако однажды, — пишет анонимный и весьма недовольный автор, — король Эдуард IV проезжал через Рединг в Вудсток» и выразил своё недовольство тем, что «дом Святого Иоанна», а также другой дом для прокажённых, были перестроены не по первоначальному назначению. Он приказал епископу Солсбери Бошампу провести реформу, но тот не смог этого сделать и уехал «весьма недовольный».
Однако несколько лет спустя, по предложению Генриха VII,
больница была преобразована в «бесплатную школу», и хотя, когда безымянный автор, о котором говорилось выше, писал, «ни
ни мужчина, ни женщина, ни ребёнок не были освобождены от службы там», но в своё время были назначены учитель и привратник, и школа приобрела немалую известность как учебное заведение. Примечательно, что среди привилегий аббатов Рединга была выдача разрешений на открытие школ. Никому не разрешалось открывать в городе школу любого типа без одобрения аббата и
Конвент, который в определённых пределах обладал той же властью, что и
канцлер епархии.

В Бери, опять же, аббаты ещё в 1193 году основали в городе
бесплатная школа для сорока мальчиков-сирот. Здание располагалось рядом с нынешним
мэрией, откуда улица до сих пор носит название Школьной
улицы. Эта школа всё ещё процветала во времена Генриха VI,
поскольку мы находим письмо, адресованное аббатом Кертисом, большим другом
этого любезного и любящего науку короля, мастеру Уильяму Фарсо,
выпускнику по грамматике и искусствам и директору школы в Бери. И
чтобы не утомлять читателя перечислением имён и мест, я лишь добавлю, что все крупные аббатства, по-видимому, сохраняли
одна, но несколько из этих бесплатных школ находятся в разных частях
их владений.

Большее разнообразие существующих в настоящее время семинарий постепенно увеличивалось
вводилось большее разделение классов; до сих пор студенты
всех рангов смешивались под руководством одного и того же учителя, но теперь стали аристократическими
начали проводиться различия. Итон вскоре стал излюбленным местом отдыха
сыновей дворянства, хотя многие продолжали учиться
готовились к поступлению в университеты в монастырских школах, особенно в
Гластонбери и Полсворс. Последний был найден в превосходном состоянии
Состояние дисциплины во время подавления восстания, когда
комиссары засвидетельствовали тот факт, что город, выросший вокруг
монастыря, был почти полностью заселён «ремесленниками,
рабочими и торговцами, которые жили при упомянутом доме, а также
детьми дворян и студентами, которые проживали там в количестве
тридцати или сорока человек и более, которые воспитывались в
добродетели». В аббатстве Хайд в качестве студентов были приняты восемь юношей из знатных семей, которые всегда ели за столом аббата. Уинчкомб также сохранил свой статус учебного заведения, и
Говорят, что аббат Киддерминстер своим мудрым управлением и поощрением хороших
знаний сделал так, что его школа процветала настолько, что стала
равной небольшому университету.

 Если мы объединим различные классы школ, перечисленные выше,
то, я думаю, станет ясно, что в XV веке Англия была так же хорошо
обеспечена средствами образования для богатых и бедных, как и в наши дни. По-видимому, существовали две крупные государственные
школы для дворянства, другие школы для высших сословий,
прикреплённые к монастырям и более крупным колледжам; монастырские и коллегиальные
Школы для представителей среднего класса и другие бесплатные школы,
находящиеся в ведении государства, а также школы, прикреплённые к небольшим больницам, очевидно, предназначались для ещё более бедных слоёв населения, например, для детей из соседних деревень или арендаторов основателя. И, наконец, существовали приходские школы, которыми обычно руководила женщина.

Во всех сословиях проявлялся более широкий интерес к работе по просвещению, и внимательное изучение домашних счетов знатных семей того периода позволяет обнаружить среди статей расходов более частое упоминание «пенсов», «инков» и «боков».
Халлам замечает, что письма Пастона, написанные членами одной семьи во время правления Генриха VI, Эдуарда IV и Ричарда III, не только грамматически правильны, но и отличаются плавностью и изяществом стиля. Он отмечает, что это доказывает, насколько несправедливо судить об утончённости и образованности эпохи только по опубликованной литературе. В XV веке Англия находилась в слишком нестабильном состоянии, чтобы у людей было много свободного времени для написания книг. Поэтому, хотя при наших принцах Ланкастерах интерес к литературе явно возрос, мы не удивляемся, обнаружив
В этот период в нашей национальной литературе появилось мало новых имён. Тем не менее,
были и такие писатели, как поэты Оккльв и Лидгейт; первый был
учеником Чосера и автором поэмы об образовании принцев, а Лидгейт,
монах из Бери, пользовался огромной популярностью в своё время, а в наше
время его недооценивают.
Он получил образование в Оксфорде и был разносторонне образованным человеком, знакомым
с литературой Франции и Италии, которые он посетил, математиком и знатоком классической филологии, а в целом
Он был хорошо подготовлен, чтобы занять должность профессора в своём собственном аббатстве.
Здесь он обучал сыновей знати «искусству стихосложения,
_изяществу_, поэзии, риторике, геометрии, астрономии и теологии».
Он пользовался равным уважением у благочестивого короля Генриха VI, который навещал его
в его монашеской келье, а также у лондонских ювелиров и горожан,
которые нанимали его для написания стихов и придумывания причудливых декораций
для своих майских праздников и городских представлений. Из его двухсот пятидесяти
стихотворений ни одно не было признано достойным занять место в различных
Сборники британских поэтов, опубликованные в прошлом веке.
 Холлиуэлл опубликовал подборку своих небольших произведений, но его
«Двор мудрости», благородная поэма, состоящая из нескольких сотен
строф, до сих пор остаётся в рукописном виде или в ранних изданиях Кэкстона.
Изучающие английскую литературу часто не могут понять принципы, которыми, по-видимому, руководствовались наши современные редакторы. За исключением Чосера и Гауэра, чьи заслуги были
слишком велики, чтобы их игнорировать, ни один поэт дореформационного периода не был
включён в сборники Саути или Чалмерса, за исключением
Хоуз и Скелтон, чьи вирши терпимы, возможно, из-за их непристойности. Даже Оклив, хоть и второсортный стихотворец, лучше их, но «Двор мудрости» Лидгейта несравненно превосходит всё, что появилось между временами Чосера и Спенсера. Однако его стиль по сути своей католический и даже теологический, и это, наряду с монашескими названиями некоторых его работ, таких как «Житие нашей госпожи» и «Легенда о святом Эдмунде», по-видимому, послужило причиной его исключения коллекционерами, которые не постеснялись собрать весь мусор и
хуже, чем мусор, из нашего периода Реставрации и Георгианской эпохи. Если древняя религиозная поэзия этой страны когда-нибудь обретёт редактора, читатели, привыкшие считать, что понятный английский появился во времена Спенсера, будут поражены силой и пафосом, присущими более ранним авторам. Когда мы изучаем сохранившиеся поэтические фрагменты, мы перестаём удивляться тому, что они не пользуются популярностью у современных редакторов. По большей части они посвящены прославлению Пресвятой Богородицы или
Тайны Страстей. Первая тема, конечно, не вызовет сочувствия у протестантской публики, а вторая едва ли будет более популярной, если рассматривать её в том же духе, в каком она представлена нам в молитвах святой Бригитты или в благочестивых произведениях античного христианского искусства. Однако для католиков это радость и утешение — оглядываться на прошлые века и вспоминать, что были времена, когда наши поэты пили из более чистого источника, чем Кастальский.
и они гордились тем, что воспевали в своих стихах не Диану, а
Прозерпина, но Непорочная Царица Небесная. О преданности Чосера
я уже говорил об этой теме, но другие поэты до него
с удовольствием посвящали свои стихи той, кто, поскольку она вдохновляла
самые изысканные рисунки карандаша художника также претендовали на звание
не менее красивых произведений пера поэта. Таким образом, one
поет о ней как о “Даме Лайф” и описывает, как

 Когда она проходила мимо берегов, ветви каждого дерева
 склонялись перед госпожой и распускали свои ветви,
цветы и бутоны (молодые побеги) источали сладкий аромат.
 Цветы распустились на тропинке, по которой она шла,
 И трава, которая была сухой, зазеленела.

 Другие, следуя своей причудливой манере, смешивали английские и
 латинские рифмы в стиле, который, несмотря на свою варварскую природу,
безусловно, не лишён гармонии.  Одно небольшое стихотворение, приписываемое автору, жившему во времена правления Генриха III, начинается так:

 Из всего, что так прекрасно и ярко,
Velut maris Stella;
 Светлее, чем дневной свет,
Parens et puella.
 Я взываю к Тебе, Ты видишь меня,
 Леведи, выбери для меня Сына,
 Там пиа,
 Эта моя пылинка прилетела к тебе,
 Мария.

Другой класс стихотворений посвящен горестям Марии; из
одного из них, по-видимому, четырнадцатого века, озаглавленного “
Плач Пресвятой Богородицы”, я извлекаю всего два стиха,
чрезвычайный пафос которых едва ли можно превзойти. Наша леди, должно быть,
обращается со своей жалобой к какой-нибудь счастливой матери, и
проводя контраст между _её_ радостями и собственными печалями:

 О женщина, ты выбрала венок,
 Твой ребёнок очень любит его носить,
 Ты надеваешь его с большим сожалением,
 А я сижу со своим сыном и горько плачу,
 Его венок из колючих шипов,
 Я целую его губы с печальной улыбкой,
 Я плачу, а ты грешишь,
 Ибо теперь мой единственный умер.

 У тебя есть твой единственный, целый и невредимый,
 А мой умер у меня на коленях,
 Твой ребёнок потерян, а мой связан,
 Твой ребёнок жив, и Он в здравом уме!
 Зачем это, дочь моя?
 Мой ребёнок никогда не покидал меня;
 Я думаю, вы должны плакать вместе со мной,
 Потому что теперь мой дорогой сын мёртв.

 Мистерия под названием «Плач трёх Марий» — это драматический
пересказ евангельской истории, рассказанный в том же простом и
трогательном стиле. Именно так святая Мария Магдалина описывает Нашу
Девушку у подножия Креста:--

 Когда она молилась о Его возлюбленной добыче,
 И обещала вечное блаженство да,
 И она не сказала ни слова,
 Она вздохнула, будь уверена;
 Солнце взошло, и Мать встала,
 И она целовала капли крови,
 Что так быстро стекали вниз.

 И когда после Воскресения она радостно бежит рассказать святым
женщинам, что видела своего воскресшего Господа, и вторая Мария спрашивает:

 Но ты видела нашего Господа, сестра, ты уверена?

Её ответ идёт от самого сердца:

 Сестра, я чувствую, что моя величайшая драгоценность,
 Он назвал меня Мэри по имени,
 _И говорил со мной по-доброму_.

 Уортон в своей «Истории английской поэзии» опубликовал несколько
фрагментов поэм о Страстях Христовых, которые он относит к правлению
Генриха III. и Эдуарда I. В следующем стихотворении есть гармония,
которой едва ли можно ожидать от столь раннего произведения:

 Иисусе, даруй нам
 Твою милость,
 Чтобы мы могли днём и ночью
 Думать о Твоём лице:
 В моём сердце это приносит мне радость,
 Когда я думаю о крови Иисуса,
 Что текло по его боку;
 От сердца к ногам,
 Ради нас он проливал свою кровь,
 Его чудеса были так велики.
 * * * * *
 Он всегда и навеки думает о нас,
 Он не потеряет того, что так дорого Ему обошлось.

 И снова:

 Теперь он посыпает[300] розами и лилиями
 Что когда-то было сладким лакомством,
 Летом, в эту сладкую пору:
 Нет королевы прекраснее и величественнее,
 Нет леди прекраснее в покоях.
 Этот дедушка не шал от глайда:
 Тот, кто отказывается от плотской похоти, и хевен блаженствует вечно
 На Джесу аноним подумал, что терлед[301] был в ис-Сайде.

Я приведу еще только один фрагмент, который взят из своего рода
диалога между нашим Господом на Кресте и набожной душой:--

 Посмотри на мою сторону
 Мои раны раскинулись так широко
 Беспокойно я скачу,
 Взгляни на меня и отбрось гордыню:
 Дорогой Человек, любовь моя,
 Ради моей любви больше не греши.

 Иисус Христос, моя любовь,
 Что за меня умер на кресте,
 Всем сердцем я оплакиваю
 Твои раны две и три;
 Чтобы так же крепко в моём сердце
 Укоренилась Твоя любовь,
 Как был копьём в Твоей груди,
 Когда Ты принял смерть за меня.

Большое количество церковных гимнов и других молитв также можно найти в стихотворной форме для использования мирянами, например, «Veni Creator», «Popule mi, quid feci?» и другие части богослужения Страстной недели. Эти фрагменты, которые являются простыми
При изучении вопроса о народном образовании нельзя упускать из виду свидетельства о богатых запасах религиозной литературы, которыми обладали наши предки. Если верить большинству авторов, писавших о древних обычаях, то поэзию Средневековья создавали исключительно нечестивые и распутные _жонглеры_, чьи произведения были тщательно изучены и переизданы для просвещения любопытных, в то время как само существование обширного корпуса народной религиозной поэзии систематически игнорируется. Тем не менее,
один класс произведений, несомненно, так же характерен для той эпохи, к которой
это относится к другому; и мы обязаны не осуждать мораль
наших предков на основе изучения той части их литературы
, которая испорчена и достойна порицания, без получения также
доказательства, представленные поэзией совершенно противоположного описания.

Мы не должны завершать наше знакомство с английскими писателями
ланкастерского периода, не упомянув вкратце имен двух ученых
монахов. Первым был Джон Кэпгрейв, автор _Легенда Святости
«Англии», которая, по словам Лиланда, была в основном составлена на основе более раннего сборника житий святых, написанного Джоном из Тайнмута, монахом монастыря Святого.
Альбана, который умер в 1370 году. Кэпгрейв также создал другие научные труды
, рукописная копия одного из которых, комментария к Книге
Бытие, хранится в библиотеке Ориэл-колледжа и содержит
в его первоначальном письме изображен портрет автора , представляющего свою книгу
Герцог Хамфри, чей автограф находится в конце тома. Другим
Религиозным писателем был Уолтер Хилтон, картезианский монах из Шене. Его «Шкала совершенства», бесценный духовный трактат, который был любимым чтением сэра Томаса Мора, был переиздан, но
Значительное количество других его духовных трудов существует в рукописном виде
в Британском музее и до сих пор ждёт своего редактора.

Если англичане и не писали много книг в этот период, то они
покупали и переписывали их с большим усердием.  В первой половине XV века было
переписано больше книг, чем за все предыдущие полтора столетия.  Книголюбы были достаточно предприимчивы, чтобы
совершать путешествия в Италию и возвращаться с литературными
сокровищами. Среди них, помимо Флеминга, о котором уже говорилось, были
Типтофт, граф Вустерский, друг Пия II; Джон Фри,
Британский священнослужитель, впоследствии епископ Вустерский; Миллинг,
аббат Вестминстерский; и Селлиндж, настоятель Кентерберийский; все они
изучали классическую литературу в Падуе или во флорентийской школе
Гуарини. В хозяйственных записях сэра Джона Говарда,
основателя дома Норфолков, есть счёт за переписывание,
иллюстрирование и «украшение» книг. Литературные светские львы тратили огромные суммы на переплеты для книг. Говорят, что Эдуард IV потратил на переплёт книги столько же, сколько тогда стоил бык, и «после этого приказал доставить своему переплётчику шесть ярдов
бархат, то же самое с шелком, не считая кружев, кисточек и позолоченных гвоздей ”. В
Все ланкастерские принцы были покровителями литературы: Генрих V, как мы
знаем, был стипендиатом королевы, хотя, судя по его жизни после
окончания университета, мы вряд ли можем предположить, что он был в
в то время он был очень читающим человеком. В более поздний период, однако, он, кажется,
имел литературные вкусы, и чтобы удовлетворить их, он сделал
не всегда возвращают книги, которые он одолжил. После его смерти были поданы прошения
от графини Уэстморленд и приора
Крайстчерч, молясь о том, чтобы некоторые книги, взятые у них королём,
были возвращены. Среди книг, одолженных у приора, были труды
святого Григория. Его сын, Генрих VI., был настоящим учёным;
 в то время как его дядя Бофорт, кардинал и епископ Винчестерский, и
два его брата, регент, герцог Бедфордский, и Хамфри, герцог Глостерский,
все они были выдающимися учёными. Герцог Хамфри, без сомнения, был самым щедрым покровителем литературы, который когда-либо появлялся в Англии, и делал всё возможное, чтобы возродить её школы
от обвинений в варварстве, выдвинутых против них Поджо и другими итальянскими учёными-классиками. Он был великим коллекционером книг, и копии, которые он заказывал для переписывания, были самыми дорогими и великолепными, написанными на пергаменте и украшенными иллюстрациями. 129 таких рукописей[302] были завещаны им Оксфордскому университету, из которых сохранилась только одна. Все остальные были уничтожены набожными посетителями Эдуарда VI, которые считали, что всё, что украшено иллюминацией, должно быть уничтожено
быть папским служебником, а потому сгодиться только на то, чтобы быть брошенным в огонь.
Единственным уцелевшим экземпляром является копия «Валерия Максима», указатель к
которому написан рукой дорогого и учёного друга Хамфри
Уэтэмстеда, аббата Сент-Олбанса.

Патронаж Хамфри не ограничивался английскими учёными. Хирен
печатает латинское послание, адресованное им итальянцу Децембрио,
который подарил ему перевод «Государства» Платона. Он
привлек к работе нескольких образованных французских и итальянских переводчиков, и ему
Леонардо Аретино посвятил свой перевод Аристотеля, представленный
копия которого хранится в Бодлианской библиотеке. Папа Пий II в
письме, написанном примерно в середине века, упоминает тот факт, что герцог отправил в Италию и пригласил нескольких профессоров, чтобы они преподавали латинских поэтов и ораторов в его стране. И Воссиус
говорит о некоем мастере из Феррары, которому он даёт имя
Титус Ливий, и который, по его словам, приехал в Англию по приглашению
герцога Глостера и там написал жизнеописание Генриха V,
посвятив его своему сыну Генриху VI. Это жизнеописание было переиздано
автор: Херен. Настоящее имя автора неизвестно, и он, вероятно,
принял это за имя латинского историка, чтобы указать, что он подражал его стилю
.

Главный помощник герцога Хамфри, однако, в своих литературных трудах
был ученый аббат, названных выше, Джон Whethamstede Санкт - Олбанс.
Первоначально он был монахом в Тайнмуте, в Нортумберленде (который был
кельей св. Альбанском монастыре), откуда он переехал в Глостерское аббатство; затем
он стал настоятелем Глостерского колледжа в Оксфорде, где у него была
возможность удовлетворять свою страсть к учёбе и
столь же характерная щедрость; ибо он потратил значительную сумму.
на строительство новой библиотеки, которой он подарил много книг.
снабжен стихами, предостерегающими от пальцев воришек. Он также
украсил колледж расписными окнами, установил надписи под
распятием и другими святыми изображениями и оказал столько других
благодеяний факультету, что он был официально объявлен его
вторым основателем.

Он был избран настоятелем монастыря Св . Альбан впервые был избран в 1420 году и
ушёл в отставку в 1440 году, а во второй раз был избран в
1451. Было бы непросто перечислить все его добрые дела,
поскольку Уэтэмстед был великим реформатором и строителем, а также восстановителем
разрушенных зданий. На самом деле, он в высшей степени сочетал в себе литературные и практические таланты и, занимаясь своими книгами и библиотеками, не забывал о ремонте пивоварен и огораживании огородов. Несмотря на эти заслуги, монахи несправедливо обвиняли его в том, что он пренебрегает их делами и посвящает всё своё время учёбе. Уивер перечисляет все многочисленные украшения в виде расписных окон, позолоченных и освещённых
стихи и другие украшения, которые он установил в своём аббатстве. «Часовня нашей
Госпожи, — говорит он, — была очень искусно украшена и расписана,
и в ней были золотые буквы». Северная часть аббатской
церкви была довольно тёмной, и он украсил её новыми окнами,
вставив с более классическим, чем подобающим, вкусом фигуры
языческих философов, свидетельствовавших о Христе. Он также
потратил большие суммы на книги для библиотеки аббатства, «как для
монахов, так и для учёных», что свидетельствует о том, что монастырская школа всё ещё существовала.
Этих книг было более восьмидесяти семи, кроме того, он приказал начать переписывать большой комментарий Николаса де Лиры к Библии и поручил Лидгейту перевести стихотворную житие святого
Альбана на английский язык. Он также добавил много собственных сочинений,
таких как «Гранарий» — своего рода теологический ежедневник в пяти томах,
посвящённый герцогу Хамфри. Герцог любил
посещать аббатство, которому он был большим благотворителем, и поручил
Уэтэмстеду собирать для него книги. После его смерти Сент-
Альбанский монастырь был очень удачно выбран в качестве места его упокоения.

Теперь мы должны на время оставить компанию принцев и аббатов
и пройти по улицам Лондона — города, который даже во времена Генриха II был густо населён школьниками
и который, благодаря его благочестивому тёзке Генриху VI, в XV веке сохранил своё название как место, где можно получить хорошее образование. Мы уже немного познакомились с университетским и домашним образованием
Старая Англия, но нам ещё предстоит познакомиться со
школами и учёными из среднего класса. Английская община была
именно в этот период они быстро богатели и приобретали влияние, и с каждым годом росло число тех, кто стремился дать своим детям хорошее образование. Лондонские жители, в частности, были умными и предприимчивыми людьми, полностью осознававшими своё высокое положение в государстве и прекрасно подготовленными для его занятия. И пусть привередливый читатель не презирает идею учёности, связанную с сообществом торговцев и рыболовов, потому что это факт, которого Англии не стоит стыдиться.
Многие из величайших государственных деятелей и не менее выдающиеся учёные
вышли из купеческого и рабочего сословий. Лорды-мэры и олдермены нередко тратили
богатство, накопленное торговлей, на благотворительность или образование. Таким образом, Эльсинг-Спиттал,
расположенный в Крипплгейте, был основан в 1329 году лондонским торговцем
для содержания сотни слепых; колледж Святого Лаврентия — в 1332 году
лордом-мэром Поултни; колледж Святого Михаила — сэром Уильямом
Уолвортом, прославившимся убийством Уота Тайлера; и колледж Лиденхолл,
Сэр Саймон Эйр, ещё один лорд-мэр и торговец тканями, распорядился, чтобы к его колледжу была пристроена школа, которой должны были руководить три учителя и привратник. Его пожелания, по-видимому, не были исполнены, но в 1446 году его прекрасная часовня была передана недавно основанному братству Святой Троицы, и некоторые священники, принадлежавшие к этому братству, по словам Стоу, служили в этой часовне каждое воскресенье для жителей рынка.

Итак, в 1418 году Уильям из Севеноукса, который из подкидыша стал
на пути к гражданским почестям построил и обеспечил средствами колледж в своём родном городе и бесплатную школу для детей горожан; и, не будем множить примеры, знаменитый сэр Ричард Уиттингтон, торговец и
Лорд-мэр Лондона, после того как основал свой благородный колледж и больницу Святого Михаила, а также отремонтировал больницу Святого Варфоломея, построил на собственные средства большую библиотеку ордена Серых братьев и потратил значительную сумму на то, чтобы оборудовать её скамьями для чтения и переписать для неё «Николаса де Лира».
Монахи. Люди такого склада заботились о том, чтобы в их городе были хорошие школы, и в 1446 году мы находим петицию, поданную в парламент четырьмя городскими священниками, в которой они просят почтенную Палату общин принять во внимание большое количество грамматических школ, которые раньше существовали в столице, и тот факт, что многие из них в последнее время пришли в упадок. Далее петиционеры говорят, что многие люди теперь приезжают в Лондон, чтобы получить знания по грамматике.
нехватка хороших школьных учителей в провинциях“, а потому это были
целесообразно, чтобы в Лондоне было достаточное количество школ и хороших преподавателей грамматики, потому что там, где много учеников и мало учителей, учителя разбогатеют, а ученики станут менее искусными, что противоречит всякой добродетели и общественному благу». Поэтому они просят, чтобы в каждом из их приходов были открыты школы, а над ними были поставлены люди, разбирающиеся в грамматике, «чтобы они обучали всех желающих». В соответствии с этим прошением мы видим, что добрый король
Генрих VI основал не менее восьми школ в этом и
В следующем году была основана школа Мерсерс. Она также была связана с гильдией Мерсерс.

Стоу описывает грамматические споры, которые велись между учёными этих академий ещё в его время, и сообщает нам, что учёные из Сент-Полс-колледжа называли учёных из Сент-Энтони-колледжа «свиньями Антония» из-за того, что святого Антония обычно изображают со свиньёй, которая следует за ним по пятам, а те, в свою очередь, в ответ называли своих соперников «голубями», потому что многие такие птицы обычно селились в шпиле церкви Святого Павла. И это было
У них было принято, встретившись на улице, провоцировать друг друга на спор словами: «Salve tu quoque; placetne disputare?». Если в ответ звучало «Placet», они пускались в словесную перепалку, а вскоре и в драку, используя в качестве удобного оружия сумки, набитые грамматиками, которые часто рвались в драке, и книги разлетались во все стороны, к большому неудовольствию прохожих. Однако меньше всего восхищает в лондонских
школьниках их пристрастие к петушиным боям. На Шаво вторник  каждый школьник в Лондоне приносил петуха своему учителю, и
весь этот день, как говорит Фиц-Стивен, «они проводили, наблюдая за петушиными боями в своих классах». Неудивительно, что Колет, помимо прочих мер, запретил своим ученикам в школе Святого Павла участвовать в этих петушиных боях на Масленицу, поскольку этот вид спорта в высшей степени способствует развитию в мальчиках тех жестоких наклонностей, которые, возможно, присущи этой земле. Что любовь к знаниям и щедрое стремление поощрять её были
Среди многих лондонских горожан того времени можно найти
достаточно много основателей школ и любителей литературы. Среди
многих имён основателей школ и любителей литературы нельзя не
упомянуть Джона Карпентера, городского секретаря Лондона во
времена правления Генриха V и Генриха VI. Он был душеприказчиком
Уиттингтона и личным другом по крайней мере двух из тех четырёх
священников, которые ходатайствовали перед парламентом об открытии
новых школ. Это были Томас Нил, настоятель госпиталя Святого Томаса де Акона, и
настоятель церкви Святой Марии в Коулчерче, а также Уильям Личфилд, ректор
Оллхоллоуз Великий. Личфилд был выдающимся писателем как в прозе, так и в стихах, которого Стоу называет «великим учёным и знаменитым проповедником». Эти два превосходных священнослужителя вместе с Джоном Карпентером участвовали во многих добрых делах и, вероятно, помогали ему в составлении сборника книг, упомянутого впоследствии в его завещании. Карпентер,
по-видимому, также питал пристрастие к искусству, поскольку знаменитый «Танец смерти»,
написанный в монастырях старого собора Святого Павла, был помещён туда
на его средства, а сопровождающие его стихи были написаны Лидгейтом.
Однако именно как сторонник либерального образования он заслуживает места на этих страницах, и благотворительный фонд, который он основал в городе, «чтобы найти и обеспечить едой, питьём, одеждой и образованием в школах при университетах на всю жизнь» четырёх детей бедняков, стал основой, из которой впоследствии выросла Лондонская городская школа.[303]

Но, в конце концов, разум тренируется не только в школах и
университетах, и лондонский подмастерье, как и студент университета,
получил немалую часть своего образования на улицах
и повседневная жизнь, которая протекала вокруг него. Старый Лондон, как и старый Оксфорд, имел своё собственное учение; он не был полностью тем местом, где царили дым, торговля и непрерывный бизнес, о котором мы думаем сейчас, когда называем его «Сити». У него была более прекрасная — я чуть не сказал «поэтическая» — сторона, и его старые историки становятся красноречивыми, когда описывают её. Кто бы мог подумать, что именно о великом Вавилоне говорит Фитц-Стефан,
восхищаясь живописной красотой пригородов,
«с садами горожан и фруктовыми деревьями, высокими и
красивый и смежных вместе. На северной стороне”, - продолжает он,
“несколько пастбищ и лугов, с ручьи, проходящих через них, превращая
водяные мельницы с приятным шумом. Недалеко находится большой лес и
хорошо заросшая охота, где есть хорошее укрытие для оленей, самцов, кабанов и
диких быков. Кукурузные поля не из голой песчаной земли, а как
плодородные поля Азии, дающие обильный урожай и наполняющие
амбары зерном. А рядом с Лондоном много колодцев,
сладких, полезных и чистых, таких как Холи-Уэлл, Клеркен-Уэлл и
Колодец Святого Климента, который часто посещают горожане и молодёжь летними вечерами, когда выходят подышать свежим воздухом». Стоу тоже говорит об этих приятных прогулках по окрестностям и добавляет к этой картине трогательную красоту: «Рядом с прекрасным полем».
В Хаундсдитче, принадлежавшем настоятелю Святой Троицы, были
коттеджи и небольшие огороды для бедных людей, построенные
каким-то настоятелем этого дома. Я помню, как в юности
набожные люди, особенно по пятницам, ходили туда, чтобы
Они подавали милостыню бедным, которые лежали на своих кроватях у низкого окна, на котором была расстелена чистая льняная ткань и пара чёток, чтобы показать, что там лежит человек, прикованный к постели и способный только молиться». Внутри стен было 130 церквей, а также монастыри, аббатства и бесчисленные больницы. В Уэстчипе, рядом с северными воротами собора Святого Павла, стояло большое распятие, окружённое фигурами святых, где певчие собора Святого Павла устраивали представление, исполняя в определённые дни респонсорий «Sancte Deus fortis» и
На все праздники в соборе Святого Павла прихожане приходили в расшитых
облачениях и с венками из роз на головах. Это последнее
украшение очень часто носили во время английских процессий, особенно
на летние праздники в честь Троицы и Тела Христова, и не только
каноники и певчие, но и молодые учёные, как мы узнаём от Мэтью Пэриса. Тогда, как и сейчас, существовали городские компании, а также гильдии и братства, которые предоставляли своим членам «удобства и гарантии жизни» и возрождали граждан
со своими пышными процессиями, в то время как они оказывали поддержку своим бедным братьям при жизни, а после смерти — похороны, молитвы и мессы. В праздник святого покровителя братья из гильдии, конечно же, устраивали обед и, как правило, интермедию или священную драму; и Фиц-Стефан уверяет нас, что горожане его времени предпочитали те, что были посвящены священным темам, таким как Страсти Христовы или мученическая смерть святого. Клеркенвелл получил своё название от
Братство приходских священников, которые ежегодно собирались там, чтобы сыграть «некую
большую историю из Священного Писания», и во времена правления Генриха IV.
был принят закон, который действовал _восемь дней_ и был «сотворён при
создании мира».

 Но, по словам нашего старого историка, «город должен быть не только удобным и серьёзным, но и весёлым и спортивным», и Лондону не в чем себя упрекнуть в этом. Во время пасхальных
праздников на реке устраивали шуточные бои с прыжками, танцами,
стрельбой и петушиными боями, а из леса привозили большие
кривые деревья, чтобы украсить дом каждого верующего.
В Вестчипе устанавливали большой майский шест, и в майское
утро каждый горожанин
рано утром отправлялись в сельскую местность, чтобы встретить Май. В течение всех летних месяцев в канун больших праздников на улицах разжигали костры, а богатые домовладельцы накрывали столы с мясом и напитками, приглашая соседей и прохожих поесть и повеселиться вместе с ними, и таким образом благодарили Бога за Его милости. И сам Рим никогда не видел более изящного празднования дней святого Иоанна Крестителя и святых апостолов, чем то, что раньше устраивалось на улицах Лондона, где «каждая дверь была украшена зелёной берёзой,
фенхель и зверобой, а также белые лилии и тому подобное, украшенные гирляндами из прекрасных цветов, среди которых всю ночь горели стеклянные лампы[304]; в то время как другие развешивали огромные железные ветви причудливой формы, с которых свисали сотни ламп одновременно, и это было особенно распространено на Нью-Фиш-стрит.
На Рождество, конечно же, дома и каналы украшали
изобилием вечнозелёных растений, а рождественские гулянья
остаются на совести читателя.

Когда праздники заканчивались, наступали
спортивные состязания и другие развлечения.
своего рода. Учителя из разных школ проводили торжественные собрания
в лондонских церквях, и их ученики спорили логически,
грамматически и демонстративно. Ученики из соперничающих академий
«_перебивали_ или _перепасовывались_ стихами друг с другом, подшучивая
над своими товарищами приятными рифмами, что вызывало много смеха».
 Поэты иногда адресовали свои шутки и стихи своим
учителям, проявляя остроумие в надежде получить выходной. И,
как бы это ни объяснялось, я нахожу больше упоминаний о стихотворцах среди
лондонских учёных, чем где-либо ещё. В самом деле, мы должны предположить, что
что у горожан была природная склонность к поэзии, когда мы читаем об их
великолепных и причудливых изобретениях. Чосер рассказывает нам, что у добрых
владельцев лавок на Чипсайде была тяжёлая работа с их подмастерьями,
которые, когда случались «парады» или королевские въезды, выбегали из
лавки и не возвращались, пока не насмотрелись на всё это и не
потанцевали в придачу. И действительно, когда мы читаем о том, как пятый Гарри
ехал в Лондон, а вокруг его шлема порхали птички,
ему преграждали путь зелёные ветви, священники в позолоченных
шлемах размахивали кадилами,
и на каждой улице, где можно было увидеть замок, великана или легенду о каком-нибудь святом, мы не можем не удивляться тому, что иногда было трудно удержать подмастерьев за прилавком.

 Несомненно, среди горожан были и учёные, которые придумывали такие сцены, как та, что была представлена при въезде Генриха VI, когда на Корнхилле возник удивительный шатёр, в котором появилась дама Мудрость в окружении семи свободных искусств, и когда
из колодцев, названных в честь милосердия, благодати или жалости. Но на самом деле большинство
Большинство таких представлений было придумано литераторами, и никто не
привлекался для этой цели чаще, чем монах из Бери.
 Он был чрезвычайно популярен среди лондонских горожан, и независимо от того,
предполагалось ли переодевание компанией ювелиров, майская игра для
шерифов или рождественская песнь для коронации, стихи обычно писал
Лидгейт. И он, в свою очередь, любил горожан и всегда хорошо отзывался о них в своих стихах:

 О семи вещах я молю этот город,
О истинном значении и верном соблюдении,
 О праведности, истине и справедливости,
 О постоянстве, сохраняемом в верности.

 К этому свидетельству мы должны добавить то, что было произнесено двумя столетиями ранее
Фитцем Стефаном. «Я не думаю, — говорит он, — что можно найти город, в котором были бы более благочестивые обычаи, чем в Лондоне, в том, что касается посещения церквей, служения Богу, соблюдения праздников, раздачи милостыни, приёма гостей, заключения браков, организации банкетов, проведения похорон и погребения мёртвых». Однако он добавляет, что в Лондоне есть некоторые «неудобства», такие как
неумеренное пьянство некоторых глупцов и частые пожары.

 Таковы были некоторые из сцен, среди которых рос молодой горожанин и которые наводили его на множество мыслей, помимо товаров в его лавке и расчётов.  Иногда он ездил во
Францию или Фландрию, чтобы закупить шёлк и бархат или тонкую парижскую нить, и в таких случаях книголюбы, подобные герцогу
Хамфри, или Типтофт из Вустера, не гнушался пользоваться услугами
умного торговца, чтобы приобретать для них отборные экземпляры
иностранных работ. Торговые договоры, как правило, заключались
купцами, которые таким образом вступали в контакт с придворными и
политиками, и нередко торговый договор был лишь прикрытием для
более глубоких политических интриг. Поэтому не стоит удивляться, что в 1464 году Эдуард IV поручил Ричарду Уайтхиллу и Уильяму Кэкстону, которые были послами при бургундском дворе, возобновить торговлю с этой страной, которая была приостановлена из-за определённых
запретительные указы, изданные Филиппом Добрым. Всё, что мы знаем о Кэкстоне к этому времени, — это то, что он начал своё образование в бедной школе в Уилде, графство Кент, и, вероятно, завершил его в одной из лондонских грамматических школ; что он был учеником мастера Роберта Ларджа, торговца из Чипсайда, который стал лорд-мэром в 1440 году и, умирая в следующем году, оставил своему слуге Уильяму Кэкстону двадцать марок. Затем он появляется в качестве разъездного агента лондонских торговцев в Брабанте, Голландии и Фландрии, в которых
В этих странах он провёл тридцать лет своей жизни, и, наконец, мы видим его при дворе Бургундии, которой в то время подчинялись фламандские провинции. Когда его миссия завершилась, он продолжал жить при дворе и был в Брюгге в 1468 году, когда состоялась свадьба герцога Карла Смелого и Маргариты Плантагенет, сестры Эдуарда IV. Вероятно, он получил какую-то должность в доме герцогини, но, судя по всему, у него было мало дел, и, чтобы заполнить свободное время, английский торговец занялся литературой, учитывая, что
он говорит, что каждый человек обязан следовать совету мудреца и
избегать лености и праздности. Поэтому он решил перевести
Английский перевод «Истории Трои» Рауля де Февра,
который доставил ему большое удовольствие как новизной, так и прекрасным французским языком.
Решив приступить к этой работе, он тут же взял перо и чернила и принялся за дело, но, написав пять или шесть страниц, впал в отчаяние и отложил рукопись. Однако герцогиня Маргарет в этот момент пришла к нему.
помощь: она услышала о его предполагаемом переводе и потребовала, чтобы рукопись была представлена ей на рассмотрение; похвалила её, нашла кое-какие ошибки в английском и, наконец, приказала переводчику продолжать и довести дело до конца.

«Я не мог ослушаться её грозного приказа, — говорит Кэкстон, — поскольку был слугой её милости и получал от неё ежегодное жалованье».
Дибдин в своих «Типографических древностях» пытается доказать, что
Кэкстон _напечатал_ оригинальную французскую книгу, прежде чем _перевести_ её на английский; но это всего лишь предположение, и, похоже, нет никаких
Есть веские основания полагать, что он обратил внимание на новое искусство книгопечатания до 1471 года, когда в Кёльне был напечатан его английский перевод «Истории Трои». Нам не сообщают, как он приобрёл знания в этой области, которая к тому времени существовала уже около двадцати лет, но, как он сам рассказывает, побудительным мотивом, заставившим его впервые заняться этим, было желание размножить экземпляры своей книги, которая пользовалась спросом у разных джентльменов. Три года спустя он вернулся в Англию и
Кэкстон основал первую английскую типографию в Вестминстерском аббатстве.
 Первым его покровителем стал учёный аббат Миллинг, проявлявший живой интерес к его успехам. Ранние работы Кэкстона были в основном его собственными переводами; «Игра в шахматы» стала первым изданием его Вестминстерской типографии, а её второе издание было украшено гравюрами на дереве. Другой книгой была «Учение о мудрости»,
также переведённая им с французского и предназначенная «для использования приходскими священниками и для просвещения простых людей». «Изречения»
«Изречения философов» были переведены его
опытным другом Энтони Вудвиллом, лордом Риверсом, который был настолько высокого мнения о литературных способностях своего печатника, что позволял ему просматривать и исправлять листы. Этот просвещённый дворянин, избранный «защитник» английских дам, лучший учёный, лучший поэт и лучший шут при дворе короля Эдуарда, собственноручно набирал текст и впоследствии подарил книгу и печатную машину своему королевскому шурину.

Кэкстон не всегда следовал своему искусству в духе
торговец. Очевидно, он очень хотел, чтобы его соотечественники
имели доступ к хорошим и полезным книгам, и прилагал немало усилий
при их отборе. Несмотря на насмешки Гиббона по поводу количества
легенд о святых[305] и романов, вышедших из-под его пера, у нас есть все
основания восхищаться разнообразием тем, затронутых в шестидесяти четырёх
работах, которые он успел опубликовать. Они охватывают религию,
историю, поэзию, право, ритуалы и романы. В списке нет оригинальных произведений
латинской классики, что не очень-то говорит о начитанности
английской читающей публики того времени, и
Это разительно отличается от положения дел в Италии, где первыми работами, напечатанными в типографии Субиако, были «Лактанций», «Град Божий»
Аврелия Августина и «Риторика» Цицерона, а чуть позже последовали двадцать три издания античных латинских авторов. Но в Англии, хотя некоторые люди и проявляли интерес к классическому возрождению, в целом нация в то время была совершенно равнодушна к этой теме, и Кэкстону приходилось считаться с их вкусами, одновременно пытаясь возвысить и облагородить их. Сам он не был знатоком классической литературы, но, тем не менее, выбрал
определенное количество французских версий античных авторов для перевода
на английский, таких как трактат Цицерона “De Senectute”, Овидиевский
“Метаморфозы”, [306] “Утешение” Боэция, "Басни
Эзопа" и “Мораль” Катона. Последнюю он рекомендовал как лучшую книгу
, которой могли бы пользоваться дети в школах. Он также перевёл на французский язык «Энеиду» Вергилия, и, каким бы презренным ни казался этот вид литературы учёным, он помог его читателям познакомиться с именами и сюжетами классической
авторов и подготовил почву для изучения оригиналов.

 С другой стороны, количество английских произведений, которые он написал, и
та тщательность, с которой он представлял их читателям на понятном и
простом языке, «отбрасывая шелуху ненужного и выделяя
отборные грамматические конструкции», послужили мощным стимулом для развития его родной литературы. Его любимым автором был Чосер, к изданию произведений которого он относился с особой тщательностью и не жалел на это средств. И он, между прочим, даёт нам понять, что английское дворянство того времени, как и
Он сам питал удивительную любовь к их великому поэту. Ему было нелегко получить исправленную рукопись для печати, и поэтому его первое издание поэм Чосера было полно неточностей. Один молодой джентльмен раскритиковал его недостатки и предложил, если он напечатает ещё одно издание, предоставить ему очень исправленную копию, которая была у его отца, который очень любил её и не хотел с ней расставаться. Кэкстон согласился на это предложение,
из-за чего, конечно, значительно потерял как торговец, но приобрёл
в глазах учёных: и приятно видеть, что молодой джентльмен, выполняя свою часть сделки, не украл книгу у своего отца, а «очень осторожно взял её у него» и передал на хранение честному печатнику.

Не удовлетворившись работой по печатанию и переводу, которой он занимался с таким рвением, что, как он сам нам рассказывает, его глаза наполовину ослепли от постоянного созерцания белой бумаги, неутомимый старик в возрасте семидесяти лет взялся за написание «Хроник Англии» и «Описания Британии», которые
книги, в которых он намеревался донести до английских читателей определённую
информацию об истории и географии их собственной страны.
Во время работы над этими произведениями у него было много критиков;
некоторые хотели, чтобы он использовал только «старые и привычные»
термины; другие, более утончённые, просили его писать самыми
_любопытными_ словами, которые он только мог найти. Кэкстон
добродушно жалуется на трудности, с которыми он столкнулся, пытаясь угодить
всем, и отмечает изменчивый характер английского языка, что даёт
основание полагать, что англичане
Он должен был родиться под влиянием Луны, никогда не был твёрдым, но всегда колеблющимся. Однако здравый смысл подсказал ему, что лучший
английский язык для любого писателя — это та распространённая фразеология, которая
более понятна, чем что-то старинное или необычное. Он никогда не претендовал на роль учёного и в своём предисловии к модернизированной версии «Полихроникона» Хигдена называет себя «Уильямом Кэкстоном, простым человеком» и скромно извиняется за то, что попытался перевести грубый старый английский своего автора на более понятный язык.

Один из его переводов с французского под названием «Зеркало
мира» содержит обзор всей известной на тот момент натурфилософии. Эта книга была напечатана по просьбе и за счёт Хью Брайса, лондонского олдермена, и этот выбор свидетельствует о высоком интеллекте этого достойного гражданина. Кэкстон, по-видимому, приложил немало усилий и говорит, что сделал всё настолько понятным, что каждый _разумный_ человек может это понять, и просит читателей простить его, если в измерениях Солнца, Луны или небесного свода будут обнаружены какие-либо ошибки. Чтобы помочь читателям разобраться
«Разумным» читателям он добавил двадцать семь диаграмм, объясняющих научные принципы, и гравюры на дереве, изображающие семь свободных искусств. На этих гравюрах мы видим, что учитель обычно сидит, а его ученики стоят перед ним на коленях. Учитель грамматики держит в руках жезл, который не должен вызывать тревогу, поскольку, возможно, это был просто жезл, часть академического знака отличия магистра искусств. Книга логика лежит на письменном столе, и он
объясняет её содержание своим ученикам, стоящим на коленях.

Дибдин подсчитал, что одни только переводы Кэкстона заняли бы
двадцать пять томов в формате ин-октаво, и что они насчитывают более 5000
плотно напечатанных страниц. Его биограф Льюис свидетельствует о том, что в своих оригинальных трудах он постоянно называет себя «человеком, который жил в страхе Божьем и стремился прославить
Его честь и славу». Но он считает необходимым сожалеть о том, что он настолько поддался суевериям своего времени, что печатал легенды о святых, призывал к паломничествам в Святую землю
Земля, и провозгласил себя восторженным поклонником Крестовых походов.
 Будучи торговцем и печатником, Кэкстон действительно был хорошо осведомлён
с духом рыцарства. Именно это определило его выбор
“Истории Годфри де Бульона”, "Книги о рыцарстве”
и “Истории короля Артура”. В своем предисловии к первой из них он сказал:
достопочтенный печатник обращается ко всем христианским князьям с призывом
установить мир и дружбу друг с другом и объединиться для восстановления
Святого Города, где наш Благословенный Спаситель Иисус Христос искупил нас
своей Драгоценной Кровью; чтобы ободрить тех, кому “он поручил
перевести свою книгу”. Во втором он плачет о добре
в те дни, когда английские рыцари были настоящими рыцарями, «когда каждый человек знал своего коня, а конь знал своего хозяина». А в третьей части он признаётся, что Артур был не сказочным персонажем, а реальным человеком, и призывает читателей изучать его благородные деяния, «ибо в них можно увидеть благородное рыцарство, учтивость, человечность, дружелюбие, стойкость, любовь, дружбу, трусость, убийство, ненависть, добродетель и грех. Делай добро и не помышляй о зле, и оно принесёт тебе славу и честь».

 Льюис сообщает нам, что развитие книгопечатания сильно встревожило
невежественные и неграмотные монахи, которые видели в развитии образования
свою собственную неминуемую гибель. Если это так, то они избрали очень странный способ
выразить свою тревогу, поскольку они были первыми, кто покровительствовал новому
изобретению; так что через несколько лет после того, как Кэкстон создал свою
типография в Вестминстерском аббатстве, другие печатные станки работали в
монастырях Св. Олбанс, Вустер, Бери и другие. Монах
который первым ввел книгопечатание в церкви Св. Альбан был школьным учителем;
его имя неизвестно, хотя сэр Х. Чонси называет его «Инсомуч».
Бейл и Питс сообщают нам, что он был знатоком истории, и говорят, что
он собирал материалы для истории Англии, но умер до того, как она была завершена, что его бумаги попали в руки Кэкстона, который напечатал их под своим именем. Но это, очевидно, неверно.
 В 1486 году печатник из Сент-Олбанса всё ещё работал на своём печатном станке, а
 хроники Кэкстона были напечатаны шестью годами ранее. До
смерти Кэкстона в Лондоне было открыто несколько других типографий, как английских, так и иностранных, и среди последних была знаменитая
«Флеминг Уинкин де Ворд». В Оксфорде типография начала работать ещё раньше
1478, а семь лет спустя из печати вышел латинский перевод Посланий Фалариса
к которому приложено латинское двустишие,
хвастающееся тем, что англичане, которые в прежние времена имели обыкновение быть
задолжали венецианцам за их книги, теперь сами экспортируют
книги в зарубежные страны:--

 Celatos, Veneti, nobis transmittere libros
 Cedite; nos aliis vendimus, O Veneti.

Однако я не собираюсь здесь прослеживать историю английских
печатников и упомянул Кэкстона лишь потому, что он представляет
перед нами замечательный пример умного англичанина из
среднего класса — практичного, упорного человека, полного здоровой
энергии, присущей трудовой жизни; энергичного, простого в общении
писателя, который в своё время хотел служить своей стране, насколько
позволяла его «хитрость»; чей здравый смысл озаряется лучом
благочестия и согревается щедрой восторженностью, что делает его
имя более дорогим и почитаемым для нас, чем имена многих более
глубоких учёных. Является ли это фантазией или пристрастием, которое заставляет человека обнаруживать в
Крупный шрифт, который он использует, такой ясный и читабельный, отражает
его собственный простой и искренний характер; характер, который, с учётом
разницы в положении, напоминает нам о великом Альфреде, чей письменный язык
также имеет поразительное сходство с языком Кэкстона.

Он умер в 1492 году в возрасте восьмидесяти лет, за два года до этого завершив перевод «Искусства хорошо умереть», из которого мы приводим следующий отрывок: «Когда то, что человек создаёт или делает, имеет какой-то конец, и если
Если что-то хорошо и правильно сделано, оно должно прийти к хорошему концу. Тогда, по здравому смыслу, каждый человек должен стремиться жить в этом мире, соблюдая заповеди Бога, чтобы прийти к хорошему концу. И тогда из этого мира, полного страданий и невзгод, он может отправиться на небеса к Богу и Его святым, в вечную радость».

Через два года после написания этих строк он был похоронен в церкви
Святой Маргариты в Вестминстере, недалеко от того места, где в течение
восемнадцати лет он вёл благородную и полезную деятельность.




 _ГЛАВА XX._

 ВОЗРОЖДЕНИЕ ВО ФЛОРЕНЦИИ.

 С 1400 ПО 1492 ГОД.


 Восточные путешественники рассказывают нам о некоторых хорошо орошаемых почвах в тропических странах, на которых брошенные семена прорастают за одну ночь, словно по волшебству покрывая обширные равнины, которые раньше казались бесплодными пустошами, нежной зеленью. Нечто подобное
произошло в мире литературы после смерти Петрарки. Прошло более ста лет
Прежде чем Италия смогла выдвинуть имена, способные соперничать с именами
Данте, Петрарки или Боккаччо, но вновь пробудившийся интерес
к античной науке, которому в значительной степени способствовали
труды двух последних, породил поколение учёных, чьи труды
придали новое направление европейским исследованиям.
Они не оставили после себя в качестве памятников своего гения эпические поэмы или философские открытия, но они извлекли из забвения забытые рукописи, восстановили их повреждённые тексты, возродили изучение греческого языка и в то же время познакомили западное христианство с
труды великих греческих авторов с помощью собственных кропотливых
латинских переводов. Короче говоря, это было поколение грамматистов,
критиков и педагогов, которые стали инструментами интеллектуальной
революции, не менее значимой, чем религиозные и политические
революции, последовавшие за ней в последующие годы.

 Политая почва и плодородное семя не остались без внимания
благосклонного солнца. XV век был примечателен не столько своими учёными, сколько благородными покровителями науки. В Неаполе жил Альфонсо Арагонский, который в
во время своих военных кампаний он ежедневно читал «Записки о Галльской войне» Цезаря, и его недовольство флорентийской республикой было смягчено своевременным подарком в виде экземпляра «Истории от основания Рима» Ливия. Когда Джаноццо
Манетти был послан к нему в качестве посла из Флоренции и произнёс
перед ним вступительную речь. Король из уважения к столь великому
учёному даже не пошевелился, чтобы смахнуть назойливую муху. А однажды, когда Манетти вступил в спор, который Альфонс вёл с некоторыми учёными людьми при своём дворе о Святой Троице, он так убедил короля, что
Своим мастерством и красноречием он так покорил сердце короля, что тот воскликнул: «Если бы у меня был хоть один хлеб, я бы поделился им с Джаноццо!» Он был одним из величайших книголюбов своего времени и любил окружать себя учёными, такими как Антоний Палермский, более известный как Панормита, который, как говорят, излечил своего короля от лихорадки, прочитав ему «Историю Александра» Квинта Курция. Возможно, именно после выздоровления Альфонс отправил Панормиту в Венецию с единственной целью — выпросить у венецианских сенаторов _руку_ римского историка, которая была классической реликвией
с триумфом вернулся в Неаполь. Большинство других литераторов,
процветавших тогда в Италии, таких как Поджо, Филельфо, Валла и
Георгий Трапезундский, в то или иное время были приближены к его двору
и щедро вознаграждались за свои литературные труды. Пий II
в своём «Описании Европы» причисляет самого Альфонсо к философам
того времени и говорит, что он мог рассуждать о самых сложных богословских вопросах
убедительно и изящно.

В Ферраре Николай Эсте не только основал университет
в этом городе, но ему удалось заполучить двух великих учителей,
Гуарино Старшего и Джованни Ауриспу, которые занимались образованием
его сына Лионеля и чьи школы посещали ученики со всех концов Европы. Лионель отплатил им за заботу, став
образованным человеком и основав при своём дворе академию поэзии;
а его брат Борсо, сменивший его на престоле, оказался, пожалуй, ещё более
великолепным покровителем литературы, хотя сам не получил
образования. Новое стихотворение Леонарди, карта мира или
точная копия «Географии» Птолемея была сокровищем, за которое
герцог Борсо заплатил много золотых флоринов тому учёному, которому
посчастливилось преподнести её; и архивы Феррары и Модены пополнились
указами о защите учёных, которые, как уверяет нас Тирабоски,
примечательны не только изящной латынью, на которой они составлены,
но и щедрым духом, в котором они задуманы.

Гонзага правили в Мантуе, и там процветала академия
под покровительством маркиза Джона Фрэнсиса, о
о котором я должен сказать несколько подробнее, поскольку его создатель в
некоторых отношениях стоит особняком среди педагогов эпохи Возрождения.
Кто не слышал о Викторино да Фельтре и «Доме радости», в котором он обучал свою толпу знатных учеников, умудряясь примешивать к ним немало бедных учеников, которые постоянно были объектом его великодушной заботы. Его слава была так широко известна, а безупречный характер так уважаем, что в те дни ожесточённой схоластической зависти все величайшие мастера Италии предлагали ему
их безвозмездные услуги и считали за честь руководить занятиями в «Радостном доме» в Мантуе? Дом получил своё название из-за красоты своего расположения и заботы, которую Гонзага проявлял, украшая его всем, что могло доставить удовольствие или пользу его обитателям. В нём были галереи и аркады, расписанные изображениями детей, молящихся, занимающихся или играющих;
Вокруг него простирались восхитительные сады и леса, изобилующие
дичью, а более серьёзные лекции учителя сменялись уроками
в верховой езде, танцах, фехтовании и во всех других изящных занятиях,
подходящих для благородной молодёжи. Викторино, возглавив академию, не стал полностью отказываться от этих приятных занятий и не превратил Радостный дом в мрачный замок; он ограничился тем, что ввёл такие реформы, которые искоренили привычку потакать своим желаниям, и подготовил своих учеников не только к тому, чтобы они стали элегантными джентльменами, но и к тому, чтобы они стали закалёнными солдатами. Он сократил количество княжеских пиров
до разумного предела, конфисковал сладости и безжалостно
относился ко всем, кто щеголял в одежде. Примечательно, что, хотя
он не оставил после себя ни строчки в качестве памятника своей учёности, но его слава дошла до наших дней и, безусловно, сравнима со славой величайших из его современников, поскольку основана исключительно на его заслугах как учителя молодёжи. Он был не просто выдающимся преподавателем греческого, латинского и математики (хотя даже в этом качестве ему мало кто мог сравниться с ним), но и тем, кто воспитывал сердца, формировал нравы и ставил во главу угла строгое соблюдение религиозных обязанностей, победу над страстями и подавление гордыни, эгоизма и чувственности.

Будучи не менее страстным поклонником античных авторов, чем его друг
Гуарино, который часто помогал ему в его школе, Викторино старался оградить своих учеников от языческих тенденций, которые он замечал в духе того времени. Поэтому наряду с греческой и латинской классикой он предлагал им для изучения труды отцов церкви и Священное Писание, а читая лекции о языческих поэтах и историках, он в нескольких ярких словах излагал своим слушателям великие христианские принципы, которые никогда не должны были быть забыты.
от души, с помощью языческих софизмов и красноречия. Этим принципам
он учил скорее на собственном примере, чем на словах. За два часа до начала
занятий Викторино можно было найти в больницах и тюрьмах Мантуи, где
он облегчал страдания и утешал людей.
Он основал среди своих благородных учеников благотворительное общество, чтобы
бедные ученики могли с большим удобством продолжать обучение,
и сделал он это не только для того, чтобы заниматься своим любимым делом — благотворительностью, но и для того, чтобы обучать сыновей
Итальянец _nobless_ с самых ранних лет заботился о низших классах
и раздавал бедным все, что у них было в достатке.
Вся его жизнь была отмечена полным пренебрежением к своим собственным частным интересам.
. Добрая маркиза Паула Гонзага никогда не жаловалась на него, кроме одной
жалобы на то, что часто, когда она пыталась снабдить
его гардеробом получше, он пресекал ее благотворительные попытки;
Как только он обзавёлся двумя плащами, один из них он отдал
более бедному человеку, чем он сам. Можно добавить, что, будучи простым мирянином, он придерживался более строгих правил жизни, чем
по мнению многих священнослужителей того времени. В эпоху, когда практика частого причастия была далеко не повсеместной, он дважды в неделю подходил к святому причастию и призывал своих учеников причащаться каждое
воскресенье. Говорят, что в начале своей учёной карьеры
общение с Иоанном Капистранским и Бернардом Сиенским
пробудило в его душе сильное желание уйти в монастырь, от
чего его отговорили аргументы его учёного друга Амвросия
Траверсари, который заверил его, что его призвание — оставаться в миру.
мир, и там готовить души к небесам. И он принял это как божественное призвание,
и придал схоластической профессии благодать, достоинство и красоту святости,
которые заставили Евгения IV воскликнуть, когда его представили ему во Флоренции:
«Если бы мой сан верховного
понтифика позволял это, я бы встал со своего места, чтобы почтить столь великого человека!»

Однако не следует полагать, что Викторино был простым фанатиком
или что его школа была ретроградной, исключающей новые
достижения классической литературы. Он был другом и корреспондентом
из всех учёных своего времени, и ученики «Дома Джохоса»
ничуть не уступали своим соотечественникам в знании классических языков.
 Амброзио Траверсари, которого считали равным Леонарду из Ареццо как знатоку латыни и превосходящим его в знании греческого, оставил в своём «Хоэпориконе» и в письмах отчёт о визите, который он нанёс в школу Викторино, и о своего рода дружеском экзамене, которому он подверг её учеников. «Я добрался до Мантуи, — пишет он, — где меня с особой добротой принял Викторино,
лучший из людей и мой очень дорогой друг. Он бывает со мной, насколько позволяют его серьёзные занятия, и не только он, но и большая часть его учеников. Некоторые из них настолько хорошо владеют греческим, что переводят его на латынь. Он обучает греческому сыновей и дочерей князя, и все они пишут на этом языке». И ещё:
«Вчера Викторино представил мне Джан Лучидо, младшего сына князя Мантуанского, юношу лет четырнадцати. Он прочитал мне
200 латинских стихов собственного сочинения, в которых описывал
с какой пышностью император Сигизмунд был принят в Мантуе.
 Стихотворение было очень красивым, и ещё более красивым его делала изящность и правильность
стихотворной формы. Затем он показал мне две теоремы, которые
мальчик добавил к геометрии Евклида. В академии была и одна из его
сестёр, которая, хотя ей было всего десять лет, пишет
Греческий настолько хорош, что мне стыдно говорить, что многие из моих учеников
не могут сравниться с ним». Этой ученицей была Сесилия
Гонзага, чьи познания впоследствии прославили её на всю Италию.
Её сестра Маргарита, тоже ученица Викторино, стала женой Лионеля д’Эсте, но сама она посвятила свои таланты Богу и ушла в монастырь бедных клариссинок, основанный её матерью в городе Мантуя.[307]

 В то время как мелкие правители Италии соперничали друг с другом в поддержке литературы и учёных, верховные понтифики подавали им пример в ещё более грандиозных масштабах. С 1447 по 1455 год престол Святого Петра занимал
Николай V, который в своей чрезвычайной простоте нравов сочетал огромную
ученость и ум, способный к обширным и великолепным замыслам. Пока он восстанавливал мир в Италии, положив конец расколу, возникшему после Базельского собора, планировал новый крестовый поход и строил планы по восстановлению Рима, которые были реализованы только на страницах Вазари, его агенты по всему миру собирали, сопоставляли или переводили рукописи и представляли миру в версиях, подготовленных за его счёт, давно забытые произведения классической античности — «Историю Диодора»
«Сицилия», «Киропедия» Ксенофонта, «История» Полибия,
Фукидид и Геродот, «Илиада» Гомера, география
Страбона, многие труды Платона и греческих отцов
Церкви. Большинство учёных, о которых мы будем говорить на
следующих страницах, работали у него переводчиками и секретарями
и получали щедрое вознаграждение за свой труд. Таким образом,
Поджо смог завершить свою версию «Историй» Диодора. Лоренцо Валла получил 500 золотых скуди за перевод «Истории» Фукидида; 10 000 скуди, дом и поместье были обещаны Филельфо за перевод «Одиссея», а Перотти получил 500 скуди за перевод «Истории» Полибия на латынь.
Понтифик снизошёл до того, чтобы извиниться за небольшую сумму,
которая, по его словам, была меньше стоимости книги. Известно, что он
предложил 5000 скуди за еврейскую версию Евангелия от Матфея,
которая, однако, так и не была найдена. В молодости он часто
обещал, что если когда-нибудь разбогатеет, то потратит деньги на
распространение хороших книг. Он благородно сдержал своё слово и, умирая, оставил в наследство своему преемнику библиотеку Ватикана, в которой благодаря его щедрости было 5000 ценных рукописей.

Приход к папскому престолу Энея Сильвия Пикколомини,
который стал папой в 1458 году под именем Пия II, казалось,
многое обещал миру литературы. Он уже приобрёл европейскую
известность как поэт и историк и получил лавровую корону из рук
Фридриха III. Но его недолгое понтификатство
было почти полностью поглощено подготовкой к задуманному
крестовому походу, который он решил предпринять для восстановления
Восточной империи, и только смерть помешала ему осуществить
свои грандиозные планы и отправиться с армией на Восток, чтобы
своим присутствием воодушевлял солдат. Тем временем в Европу хлынул поток греческих
беженцев, которые в значительной степени способствовали возрождению
древних наук, хотя они, конечно, не были первопроходцами в этом
движении. Ещё до падения Константинополя в 1453 году многие
греческие учёные сочли благоразумным перебраться в Италию, чтобы
избежать надвигающейся катастрофы. Других же привлёк Флорентийский собор, состоявшийся в 1441 году для прекращения греческого раскола. Среди них
Последним был знаменитый Безарион, архиепископ Никейский, который, убеждённый в ошибочности притязаний греков аргументами латинских прелатов, убеждал своих соотечественников признать верховенство Святого Престола и тем самым навлек на себя такую ненависть, что был вынужден остаться в изгнании. Папа
Евгений IV возвёл его в сан и отправил с несколькими важными миссиями, но в первую очередь он прославился как писатель. Его дом
в Риме стал своего рода академией, и в нём он обучал нескольких
учёные, как греки, так и латиняне, не только в науках, но и в благочестии
и хороших манерах; ибо Бессарион был так же примечателен своей учтивостью
и добродетелью, как и своей эрудицией. Его огромная библиотека, собранная за 30 000 золотых скудо, была подарена Венецианской республике в знак признательности за тёплый приём, оказанный ему в этом городе. И хотя он выучил латынь только после переезда в Италию, он написал несколько работ на этом языке, в том числе «Защиту» своего любимого философа Платона.

Но ни Риму, ни Неаполю не суждено было стать Афинами современной
Европы, а вот город, всё ещё гордившийся своими республиканскими институтами,
хотя и был готов отдать всё, кроме суверенитета, в руки преуспевающей семьи князей-купцов,
благодаря многим обстоятельствам стал центром великого литературного движения,
и именно туда в основном приезжали изгнанники-греки, такие как Аргирофилус, Георгий Трапезундский,
Феодор Газа и Гемист. Школы в этом
городе были открыты в 1393 году Эммануилом Хрисолором, что можно считать

Эммануил прибыл в Италию в качестве посла из Константинополя, чтобы заручиться поддержкой западных правителей против турок. Но ему больше нравилось, а возможно, и приносило больше пользы,
сменить дипломатические функции на должность профессора литературы, и вскоре
среди его учеников появилась группа учёных, которых, в свою очередь,
назначили на кафедры греческой риторики в университетах Венеции,
Феррары, Болоньи и Неаполя. Один из них, Гуарино,
Ранее он был знаком с Хрисолорасом в Константинополе, куда отправился в 1388 году в поисках рукописей. В то время Гуарино было всего восемнадцать лет, и, выучив греческий язык, он отправился обратно в Италию, везя с собой два больших сундука, наполненных собранными им сокровищами. Судно застиг шторм, и в отчаянии капитан приказал выбросить весь груз в море. Напрасно
Гуарино бросился к его ногам и умолял пощадить его драгоценные тома; их безжалостно бросили на съедение рыбам, и
когда рассвело, оказалось, что чёрные как смоль волосы бедного учёного
стали белыми как снег, настолько он страдал от потери. Однако, если он и потерял свои книги, то не потерял свои знания, и, добравшись до Италии, стал профессором риторики сначала во Флоренции, а затем в Венеции и Ферраре.
Джону Ауриспе повезло больше в его исследованиях, и в 1423 году ему удалось привезти в Италию 238 греческих рукописей. Мы уже упоминали о том, что он читал лекции в Ферраре под покровительством
из Эсте. Он был секретарем Евгения IV. и Николая V.
а до того, как поселиться в Ферраре, преподавал также в Болонье и
Флоренции. Его сменил на кафедре риторики в последнем городе
знаменитый Филельфо, который также совершил грандиозное
путешествие по Востоку и привез домой великолепную греческую библиотеку.
Этот ученый с последним именем учился в Константинополе у Иоанна
Хрисолор, брат Эммануила, на дочери которого, Феодоре, он женился,
что ещё больше раздуло его и без того нелепое тщеславие, о чём он не упускал возможности трубить на весь мир,
мир.

 Филельфо, вернувшись в Италию, первым делом выбрал Болонью как счастливое место, которое должно было быть благословлено его эрудицией. Он въехал в город с триумфом, восторженное население приветствовало его так, как обычно приветствуют суверенных правителей, и учредило кафедру моральной философии и красноречия для его непосредственного занятия с солидным годовым жалованьем в 450 золотых скуди.
Каждый день придумывали какое-нибудь новое празднество в честь великого
профессора и его очаровательной «Хризолорины», как он несколько напыщенно называл
обозначил свою греческую супругу; и на какое-то время Филельфо заявил, что доволен тем, как почитают его гений.
«Болонья — очаровательный город, — пишет он в одном из своих посланий, —
жители вежливы и не равнодушны к письмам; и что особенно радует меня, так это внимание и любовь, которые они проявляют ко мне». Однако в 1428 году народная революция
разрушила все эти радужные перспективы. Филельфо вместе с папским легатом
был вынужден спасаться бегством, и пока города Италии
В борьбе за обладание столь редким учёным желанная награда досталась Флоренции, где Козимо де Медичи и его соперник Филиппо Строцци как раз в то время соперничали в щедрости. Тщеславие Филиппо было в очередной раз удовлетворено, ибо флорентийцы
встретили его бурными аплодисментами и, если верить его собственным словам, сделали его великим львом своего города. «Вся Флоренция бегает за мной, — пишет он в своих письмах, — все меня любят, все
чтит меня и превозносит до небес; мое имя у всех на устах
. Не только первые лица города, но и благородные дамы
уступают место, когда встречают меня, и выказывают мне столько уважения, что мне становится
по-настоящему стыдно. Я каждый день 400 слушателей, или больше, и все
их лица ранг и значение”.

И надо признаться, Filelfo работал, чтобы завоевать их аплодисментами.
Рутина его повседневной работы требовала такого напряжения голоса и ума, что любой, кроме профессора пятнадцатого века,
должен был бы сдаться. На рассвете он начинал читать лекции
переполненная аудитория, слушающая Цицерона, Ливия или «Илиаду». Его объяснения
Цицерона считались его величайшими успехами, и своим ярким и
блестящим красноречием он, казалось, воспроизводил римского оратора
перед глазами и ушами своих слушателей. Вернувшись домой, он принимал избранных, которые были счастливы попасть в его список частных учеников; а в полдень он снова был на публике, комментируя Теренция или греческих историков Ксенофонта и Фукидида. Каждый вечер он посещал литературные собрания и научные академии
посещал ли он публичные или частные собрания, на которых Филельфо был или, по крайней мере, считал себя центром внимания и лелеял своё высокое мнение о себе, окружённый подобострастной толпой. Даже воскресенье не было для него днём отдыха, потому что и тогда в церкви Санта- Мария-деи-Фьори он читал лекции и комментировал Данте.

 Однако очарование такой жизни уравновешивалось мучениями. Филельфо был одержим одним из тех злобных и
ядовитых натур, которые превращают самые приятные моменты жизни в яд.
 Даже его шутки были ядовитыми, например, когда он спорил с другим
грамматик, изучающий количество греческих слогов, предложил ему
200 скуди, если онон оказался неправ при условии, что, если он окажется прав, то
сможет с удовлетворением сбрить бороду своему противнику. Бедный
грамматик проиграл пари, и, несмотря на все его мольбы,
Филельфо удовлетворил свою месть в истинном духе литературного
Шейлока. Для любого другого учёного было достаточно, чтобы его
похвалили и оказали ему честь, чтобы он сразу же стал мишенью для
злости Филельфо.
«Что знает Гуарино, чего не знает Филельфо?» — восклицает он в одном из своих писем, раздражённый тем, что
имя Гуарино тогда было у всех на устах. Это невыносимо
Его высокомерие навлекло на него врагов в каждом городе; и, в самом деле, в те дни у литераторов, по-видимому, вошло в привычку большую часть времени проводить в том, чтобы кусать и пожирать друг друга.
 Филельфо, пожалуй, можно считать самым язвительным спорщиком из всех. Тот, кто так много говорил о том, что его все «любят», ненавидел и навлекал на себя ненависть всего мира. Он ненавидел учёных, которые пользовались благосклонностью флорентийцев наравне с ним, потому что считал их своими соперниками. Он ненавидел великого Козимо, Перикла новых Афин, потому что его заслуги не ограничивались
Он ненавидел доброго и честного гражданина Никколи,
основателя публичной библиотеки Святого Марка, потому что тот был другом
Медичи. И он ненавидел тех самых людей, которые восхищались его эрудицией, потому что его аппетит к лести рос по мере того, как ему угождали, и они не всегда могли удовлетворить его жажду, и в такие моменты Филельфо был готов осудить их всех на том злобном языке, в котором изящный комментатор Туллия был искусным мастером. Он изливал свой яд на Космо в серии злобных клеветнических обвинений, обвиняя его в покушении на свою жизнь с помощью яда
и кинжал; однако в то самое время, когда он сочинял эти
клеветнические измышления против человека, который осыпал его милостями, он сам нанял убийц, чтобы напасть на своего соперника Карло Марсуппини на улицах Флоренции, — преступление, за которое Республика впоследствии приговорила его к тому, чтобы ему отрезали язык, если он когда-либо снова ступит на их территорию.

К другим своим порокам Филельфо добавил алчность: он
постоянно обращался к разным итальянским князьям с просьбами о крупных
денежных ссудах и осыпал их оскорблениями, если они не удовлетворяли его
его требования. Он угрожал Пию II. стать турком, если пенсия
, назначенная этим понтификом, не выплачивалась более регулярно; и его
современные ученые постоянно жаловались, что, пообещав
им книги, он впоследствии откажется от своей сделки и потребует
снова отобрать у них то, что на самом деле не было его собственностью. Но,
откровенно говоря, следует признать, что в этом последнем деле,
Филельфо, похоже, был больше обвинен, чем сам грешил. В то время среди литераторов была распространена очень дурная привычка брать книги напрокат и никогда их не возвращать. Франческо Барбаро обвиняют в
хранение сундука с книгами Филельфо в течение тридцати лет; и подобные
проступки приписывают Ауриспе и Юстиниану.
 Возможно, замечает Тирабоски, они относились к кражам книг так же, как монахи иногда относились к краже
святых реликвий. Как бы то ни было, несчастный владелец остро
переживал эту обиду, и она не улучшила его характер.

Какой бы дурной славой ни был окружён Филельфо, он нашёл себе
равного в лице одного из своих литературных соперников, с которым встретился во Флоренции.
Поджо Браччолини получил образование в своём родном городе
и к прекрасному знанию латинской и греческой литературы добавил
редкую способность хорошо разбираться в иврите. В течение тридцати четырёх лет
своей жизни он занимал должность апостольского секретаря при разных
понтификах, и за всё это время он ни разу не провёл целый год
в одном городе. Он присутствовал на Констанцском соборе в качестве официального представителя и, чтобы скоротать тягостные часы ожидания, отправился в соседнее аббатство Святого
Галла и извлек из сырой башни полуистлевшую рукопись
«Институции» Квинтилиана. Оттуда он отправился в Англию,
чтобы продолжить свои исследования в монастырских библиотеках этой страны,
но заявляет, что там не было ничего, кроме «современных врачей,
которых мы не считаем достойными даже того, чтобы их слушать». Своими открытиями в области классической литературы и собственными критическими и историческими трудами он внёс больший вклад в возрождение науки, чем любой другой учёный того времени, так что некоторые авторы даже называют первую половину XV века «эпохой Поджо». Но его слава была омрачена
яростные ссоры, в которые он вступал со всеми своими современниками,
и грязные и позорные оскорбления, которые он обрушивал на
всех, кому не посчастливилось с ним столкнуться.
Среди произведений этого великого защитника классической латыни — четыре
«Инвективы» против Филельфо и пять против Лоренцо Валлы. Последние были написаны в отместку за некоторые критические замечания, которые Валла опубликовал в своих «Посланиях», и являются, по словам Тирабоски, «позорным памятником памяти писателя, который не соблюдает ни правил, ни
меру, но оскверняет своё перо всеми отвратительными мерзостями, которые
зложелательство может придумать в отношении своих противников». Валла, который был учёным точно такого же нрава, ответил в своих «Противоядиях от
Поджо» и Филельфо в своих «Сатирах» — все они, как говорят,
написаны в том же бешеном и злобном тоне. И не только против таких людей, как эти,
Поджо направлял свой яд. Гуарино подвергся ещё одному жестокому нападению за то, что
отличался от Поджио тем, что предпочитал Цезаря Сципиону! Георгий Трапезундский, человек
Другим его противником, обладавшим таким же вспыльчивым характером, был он сам, и однажды, когда они публично обвинили друг друга во лжи, они подрались и с трудом были разведены их слушателями. И в конце концов этот отвратительный дух овладел им в такой степени, что, не довольствуясь нападками на отдельных людей, он стал, если можно так выразиться, клеветать на весь литературный мир и в своём «Диалоге против лицемеров» изо всех сил старался уничтожить репутацию каждого достойного и знаменитого человека в мире литературы, такого как блаженный Иоанн Доминик, Амвросий Траверсари,
Кардинал Лука Манцуоли и весь орден францисканцев. При всём этом Поджо, вероятно, занимал первое место среди учёных своего времени, если только не считать его соперником Лоренцо Валлу, который, как принято считать, превосходил его в грамматическом образовании. Эразм Роттердамский, действительно, очень легкомысленно относился к заслугам Поджо. «Поджо был настолько необразованным, — говорит он, — что, даже если бы его книги были не так полны мерзостей, как сейчас, они не стоили бы того, чтобы их читать. Даже если бы он был самым эрудированным из писателей, все добрые люди должны были бы относиться к нему с ужасом».
Валла не мог быть более высокомерным и тщеславным, чем Филельфо, и в своём знаменитом «Трактате об изяществе латинского языка» дал миру понять, что собирается объяснить язык, который до него никто не понимал. «Эти книги, — говорит он, — _не содержат ничего из того, что когда-либо было сказано кем-либо другим_. На протяжении многих веков никто не только не умел говорить по-латыни, но и не понимал латынь, на которой читал. Философы не понимали философов, адвокаты — ораторов, юристы —
юристов» и так далее. Однако такая самоуверенность была настолько распространена среди учёных того времени, что едва ли заслуживала особого внимания; но это был наименьший из недостатков, в которых обвиняли Валлу. Если оставить в стороне более грубые обвинения, выдвинутые против него противниками, чья склонность к клевете делает их свидетельства малоценными, то в характере Валлы была черта, которая особенно оскорбительна, — неблагодарность. В своей «Декларации против
Константинова дара» он подверг критике притязания Святого Престола
условия, которые, по признанию самого Халлама, не могли быть оправданы, он удалился из Рима и нашёл тёплый приём при неаполитанском дворе. Однако вскоре он столкнулся с трудностями из-за инквизиции,
вследствие некоторых богохульных высказываний о Святой Троице и других основополагающих догмах веры. Он был освобождён из тюрьмы только благодаря дружескому вмешательству Панормиты. Однако, как только он обрёл свободу,
он вступил в яростную ссору со своим благодетелем и не щадил
клеветы, чтобы очернить его имя и
характер. Он считал преступлением, если кто-то не соглашался с ним в вопросах вкуса и критики, и наказывал за все подобные проступки, очерняя репутацию своих оппонентов.
Тем не менее, с ним обращались гораздо мягче, чем он того заслуживал,
поскольку после того, как он прославился как лучший латинист и, наряду с Поджо, самый злобный клеветник своего времени,
Николай V пригласил его обратно в Рим, сделал каноником церкви Святого Иоанна
Латеранский собор и использовал его для многочисленных переводов, за которые
щедро платил. Валла соглашался на должности и деньги
предложенное ему Папой Римским, и воспользовался благоприятным поворотом судьбы, чтобы завершить то, что он оставил незавершённым, — нападки на папскую власть. Он сделал это в стиле, который, как сообщает нам Халлам, скорее напоминает жестокость Лютера, чем то, чего можно было ожидать от римского чиновника XV века.
Милосердие, проявленное к нему Папой Римским, было, пожалуй, чрезмерным, поскольку ему
позволили жить в Риме без помех, и он сохранил должность и
пенсию апостольского секретаря до самой смерти.

 Следует признать, что портретная галерея, с которой мы
Проходя мимо, я не испытывал ничего, кроме отвращения, и нельзя отрицать, что в своих основных проявлениях злобы и высокомерия большинство учёных того времени имеют семейное сходство с теми, о ком говорилось выше. Халлам отмечает, что меньшая известность, которой пользовался Джанноццо Манетти, вероятно, объясняется большей мягкостью его характера, из-за которой он реже вступал в те конфликты, которым Поджо и Валла были обязаны значительной частью своей славы. И Тирабоски извиняется
перед своими читателями за то, что некоторые части его истории остались недописанными
неясен, поскольку клевета и искажение фактов, в которых
упражнялись почти все писатели того времени, делают практически
невозможным полагаться на какие-либо из их утверждений и принимать за
факты всё, что они могут сказать друг о друге в невыгодном свете.

 Однако можно найти несколько благородных исключений, и среди них
можно привести в пример Леонарда Бруни, или, как его чаще называют по
месту рождения, Леонарда Аретино.
Будучи канцлером Флоренции, он однажды вступил в публичный
философский спор с Джанноццо Манетти, в котором последний
Он одержал над ним верх. Охваченный досадой, Леонард бросил несколько оскорбительных слов, на что Джанноццо ответил со своей обычной добротой, и они оба вернулись по домам.
 Но Леонард так мучился из-за своей вины, что не мог сомкнуть глаз всю ночь, и, как только рассвело, поспешил в дом Джанноццо, который был очень удивлён, увидев первого магистрата Флоренции у своей двери в столь ранний час. Леонард,
однако, лишь велел ему следовать за ним в город и проводить
его подвели к большому мосту через Арно, в то время самой посещаемой улице
он публично попросил прощения и признал, что у него не было покоя
с тех пор, как он оскорбительно отозвался о столь благородном противнике.
Джанноццо принял его извинения со скромностью, которая была в равной степени достойна восхищения.
дружба, которая с того дня возникла между
этими двумя великими людьми, оставалась нерушимой до смерти Леонарда,
по этому случаю над его телом была произнесена надгробная речь
Джанноззо.

Теперь обратимся от флорентийских учёных к её меценатам,
Князь-купец, который в течение тридцати лет занимал первое место в
республике и заслужил от благодарных сограждан звание «Отца своей страны».
Козимо де Медичи, без сомнения, был величайшим представителем своего прославленного рода.
Макиавелли называет его самым великолепным и великодушным из людей, а Флавио заявляет, что он превосходил всех своих современников мудростью, человечностью и щедростью. Его политическая карьера, по-видимому, была в значительной
степени лишена порока эгоистичных амбиций; в то же время как покровитель
литературы, даже в ту эпоху выдающихся покровителей, он не имел себе равных.
Только во Флоренции он основал три публичные библиотеки, потратив
36 000 дукатов на библиотеку Святого Марка, которую он пополнил 400
латинскими и греческими рукописями, а библиотекарем назначил
Томаса ди Сарцану, впоследствии ставшего Папой Римским Николаем V. Несколько лет спустя
он перестроил библиотеку и добавил коллекцию книг на иврите, арабском,
санскрите и халдейском языках, собранных с огромным трудом. Его любовь к литературе была настолько искренней и превосходила эгоизм простого библиофила, что даже во время своего временного изгнания в Венеции он не мог удержаться от того, чтобы не открыть свой кошелёк в пользу
Венецианскую библиотеку Святого Георгия и поручил своему товарищу-изгнаннику, архитектору Микелоцци, оборудовать её скамьями для чтения и другими удобствами, а также подарил ей множество книг. Он хотел привлечь во Флоренцию всех образованных людей того времени. Именно он пригласил греческого профессора Аргирофила, чтобы тот обучал флорентийскую молодёжь философии Аристотеля. Огромное количество греческих изгнанников получили от него царский приём, не говоря уже о толпах местных учёных, которые толпились вокруг
его дворец. Можно было бы заполнить целые страницы простым перечислением монастырей, церквей и больниц, которые он построил или на которые пожертвовал средства, и не только во Флоренции, но даже в Иерусалиме, где он основал большой госпиталь для бедных паломников. У него были управляющие и администраторы во всех частях Европы, которые помогали ему тратить его сокровища на достойные цели. И всё же, несмотря на всё это, его собственное дело всегда
велось в самых скромных масштабах, и он, обогативший множество флорентийских семей, никогда не выглядел более блестяще, чем
как у обычного горожанина. Его щедрость была совершенно лишена
вычурности и, по-видимому, проистекала из самых чистых и
христианских побуждений. «Никогда, — жаловался он одному из своих друзей, —
я не мог потратить во славу Божью те суммы, которые, просматривая свою
бухгалтерскую книгу, я нахожу в долгу перед Ним».

Это произошло в 1438 году, когда папа Евгений IV. Он жил во Флоренции, и там всё ещё заседал собор, целью которого было искоренение греческого раскола. В город прибыл некий грек по имени Георгий Гемист и однажды вошёл в собор.
дворец Комо с томиком Платона под мышкой. Этот знаменитый учёный получил фамилию _Плетто_ из-за своего восторженного восхищения академическим философом и более известен под этим прозвищем, чем под своим отчеством. Плетто, как мы будем его называть, прочёл несколько страниц своей книги восхищённому Комо и вскоре поделился с ним частью своего энтузиазма. До тех пор Космо был чужд всему,
кроме перипатетической философии, и идей, которые теперь
сами по себе они казались ему открытием какого-то нового мира. В
своем восторге он задумал план основания платоновской академии
во Флоренции, проект, который был приведен в исполнение без промедления.
Платонизм, однако, был тогда настолько новым явлением в школах Запада, что
Космо не мог найти профессора, который казался бы способным занять кафедру
философии, которая была бы прикреплена к этой академии; и он решил
обучать с этой целью ребенка, таланты которого уже привлекли
его внимание. Марсилий Фичин был сыном его врача; его крошечный
хрупкое телосложение и слабое здоровье, казалось, не позволяли ему бороться с множеством болезней, которыми он страдал с колыбели. Но проницательный взгляд Космо уловил признаки раннего гения. «Этому мальчику, — сказал он, — суждено лечить не болезни тела, а болезни души».

 С присущей ему щедростью он стал вторым отцом для своего будущего ученика, и под его руководством Фичино получил всестороннее образование.
Платоновское образование. Его тщательно воспитывали в соответствии с принципами и
философией великого учителя, чтобы он с ранних лет впитал
принципы платонизма как своего рода вторая натура, он мог бы впоследствии стать главным наставником новой академии.
 Во всей этой затее было что-то фантастическое, как и в характере человека, выбранного для её осуществления.  С детства он был поэтом и мечтателем.  Он любил бродить на рассвете по берегам Арно и читать вслух стихи из «Георгик» Вергилия. Свет и деревенский воздух были для него
необходимы; казалось, он жил на солнце и в те
В тех редких случаях, когда ясное небо Флоренции затягивали тучи, он не мог ни писать, ни заниматься. Он работал композитором исключительно ранним утром; тогда его гений, казалось, пробуждался вместе с рассветом; и если он и проводил долгие ночные часы за своими рукописями, то только для того, чтобы внести исправления. Космо подарил ему маленькую лампу, которая часто
горела, когда на востоке занимался рассвет; он также снабжал его
книгами и особенно рукописями Платона, которые доставал
Венеция обошлась Фичино в огромную сумму, и он с таким усердием
приступил к работе, что его здоровье почти полностью пошатнулось.
Казалось, что его жизнь всегда висела на волоске, и он
выживал только благодаря таким чрезвычайным мерам предосторожности,
какие применяются к некоторым экзотическим растениям. В возрасте двадцати трёх лет молодой студент
посчитал себя готовым прочитать учёному собранию под председательством
Козимо первые страницы своих «Платоновских институтов».
Когда лекция закончилась, его покровитель улыбнулся и мягко пожал ему руку.
голова. Фичин понял этот жест, но не был обескуражен; он
подготовился к новому курсу исследований и поступил под начало
историка Платины, более известного своей греческой эрудицией, чем
его ортодоксальность, но последнее условие не очень заботило
молодого платониста. Через несколько месяцев он обнаружил, что добился такого быстрого прогресса, что, переработав свою работу, представил её на суд Марка Мусура, профессора греческого языка в Венеции и первого редактора Аристофана. Он застал Мусура за работой.
Фицинус усадил его за письменный стол и, попросив высказать беспристрастное мнение,
начал читать свою рукопись. Пока профессор слушал, он развлекался тем, что перекладывал лежавшие перед ним письменные принадлежности.
 Наконец Фицинус сделал паузу и спросил, что он думает.

 «Я думаю вот что», — сказал Музур и, взяв чернильницу, потряс ею над открытой рукописью, как будто это был песок. Фичино не выказывал
никакого нетерпения, что говорит кое-что о его философии, и,
удалившись в загородный дом, подаренный ему Козимо,
посвятил себя задаче третьей редакции. Прежде чем она была
Его великий покровитель умер, оставив своего сына Пьетро и внука Лоренцо Медичи, которые унаследовали его положение как в литературном, так и в политическом мире. Пьетро и Лоренцо проявляли такое же рвение в поддержке Платоновской академии, как и её первый основатель, и их энтузиазм разделяли современники. Все учёные Италии стремились к этой чести. Ландино, Альберти и Джованни Пико де Мирандола
встречались и боролись за серебряный лавровый венок, который был наградой за заслуги. Одним из первых действий Пьетро было
учредить кафедру, которую немедленно занял Фичино. На собраниях этой академии почести, воздаваемые Платону, были очень близки к идолопоклонству. Празднествами в академии были годовщины его рождения и смерти, в его честь зажигали лампу, а профессор, обращаясь к своим коллегам-академикам, называл их не «братьями во Христе», а «братьями в Платоне». Возможно, Фичино было жаль, что он не довольствовался
профессорской кафедрой и академической репутацией. В таком положении его платонический энтузиазм мог бы принести пользу
Он получил небольшое ранение, но в возрасте сорока двух лет стал священником,
каноником во Флоренции и занялся изучением теологии. Однако Платон
не был забыт ради святого Павла. О чём бы он ни писал или ни говорил,
говорит Тирабоски, он, казалось, не мог удержаться от того, чтобы не
примешивать к этому доктрины академии. Гемест, его первый учитель, был признанным последователем Александрийской школы и в яростной полемике, которая тогда разгорелась между платониками и аристотелианцами, высоко ценил не только труды греческих
Философ, но не Гермеса и не Зороастра. На самом деле, как осторожно выразился Халлам, «были некоторые основания приписывать ему отрицание христианства». Фичино нельзя обвинить в подобном скептицизме, хотя его лекции, по-видимому, посеяли семена религиозных сомнений в умах некоторых его слушателей. Он верил в Евангелия, но это были Евангелия, _платонизированные_. Он
дошёл до того, что пожелал, чтобы его любимого автора читали в христианских церквях, и опубликовал восемнадцать книг, которые он назвал «Платоническим богословием». Халлам называет эту работу «прекрасной, но
фантастическая и гипотетическая система теизма». Он не нападал на христианские догмы, но относился к ним скорее как философ, чем как богослов. Он не довольствовался тем, что собрал и представил миру глубокие мысли своего прославленного учителя; он стремился согласовать учение Платона с учением Священного Писания и пытался доказать, что все важнейшие христианские таинства можно найти в «Критиконе», который он считал почти вторым Евангелием[308].

Роскошь, которой наслаждался Фицинус, была в равной степени оправданной
в других научных академиях. Та, что процветала в Риме под руководством Помпония Лета, навлекла на своих членов враждебность
Папы Римского Павла II, которого неоднократно обвиняли в «преследовании
учёных» из-за естественной антипатии к знаниям, на которую
папы и кардиналы, как иногда кажется, обладают своего рода монополией. Однако историком, выдвинувшим это обвинение, был не кто иной, как Платина, бывший учитель Фичино, которого Павел II сделал своим врагом, распустив коллегию Аббревиаторов, к которой тот принадлежал. Он сам был членом Римской академии,
Подавление этого движения по-разному описывалось разными историками, но очевидно, что предполагаемым преступлением его участников было не их образование, а реальный или предполагаемый заговор против правительства и некоторые нечестивые и антихристианские убеждения, которых, как сообщалось, они придерживались. Тирабоски считает, что их невиновность в выдвинутых против них обвинениях можно предположить по тому факту, что после годичного заключения все они были освобождены и что Платина, в частности, впоследствии получил почётную должность.
Сикст IV, назначивший его библиотекарем Ватиканской библиотеки. Возможно,
нечестивость, в которой они были виновны, скорее проистекала
из глупого тщеславия педантов, чем из какого-либо явного неверия;
тем не менее следует признать, что некоторые из их поступков носили
подозрительный характер и не могли не показаться предосудительными
в глазах понтифика. Михаил Каносский утверждает, что они были склонны утверждать,
что христианская религия не имеет достаточных оснований, а
основывается лишь на свидетельствах нескольких слабоумных святых,
которые отказались от своих христианских имён и приняли другие,
от великих язычников древности; что они имели обыкновение
клясться языческими богами и богинями; что они спорили о
бессмертии души и придерживались многих заблуждений Платона;
что Помпоний презирал Священное Писание и говорил, что
христианство годится только для варваров; и что в своём
воодушевлении древним Римом он даже воздвиг и украсил
алтари богу Ромулу. Некоторые из этих обвинений обвиняемый не отрицал, но
хотя он и был допрошен под пыткой, похоже, что ничего
Выяснилось, что существуют убедительные доказательства существования
заговора.[309] Поэтому Павел довольствовался тем, что закрыл академию, и тем самым навлек на себя всеобщее осуждение и репутацию врага литературы. Это был совершенно незаслуженный упрёк, поскольку, помимо того, что он содержал во дворце несколько бедных учёных и был страстным коллекционером древних рукописей и памятников, его биограф сообщает нам, что он привык проводить много часов за чтением античных авторов и «любил всё, что связано с наукой».
мужчины, обеспечившие, чтобы к их учености присоединились хорошие манеры”.
Это последнее условие не всегда считалось столь же важным для
литераторов того периода, которых, как правило,
мало заботило, какова жизнь человека, при условии, что он знал греческий.
Filelfo, однако, добавляет свое свидетельство (которое, в данном случае, может
возможно, доверие), что Павла II. “был когда-нибудь
favourer ученых мужей”.

Однако не стоит полагать, что учёные эпохи Возрождения
состояли исключительно из дотошных грамматистов и философов
скептики. У этого движения была и светлая сторона: оно манило обещанием литературного совершенства и даже не было лишено романтического характера. Рыцарство ещё не полностью исчезло, и среди учителей и учеников итальянских школ некоторые взялись за дело обучения в истинно рыцарском духе и, не думая о личной выгоде, посвятили себя учёбе и преподаванию, как работе, которая могла принести пользу их сородичам. Их энтузиазм
для их любимых занятиях появляется иногда в более благоприятных
характер, чем тот, который он приобрёл в руках Поджо и его
противников. Среди профессоров грамматики, перечисленных Тирабоски,
мы находим имя Пьаттино де’ Пьатти, благородного юноши, воспитанного
пажом в доме Галеаццо Сфорца, который за очень незначительное
преступление приказал заключить его на пятнадцать месяцев в ужасную
темницу. Затем мы видим его на великолепном турнире при дворе Феррары, где он завоевал приз и в то же время подружился с поэтом Строццей, который обращался к нему
Он посвятил ему несколько стихотворений, восхваляя его за то, что он умеет сочетать в себе достоинства солдата и учёного. В течение нескольких лет он служил под началом герцога Урбинского, но его воинственные занятия не мешали ему заниматься музами, и он опубликовал сборник латинских стихов, который стал одним из первых печатных изданий в Италии. Разочарованный тем, что не получил ожидаемого повышения от французских королей Карла VIII. и Людовик XII. Он оставил военную службу и стал учителем в маленькой деревушке Гарласко, открыв свою скромную академию.
торжественно, как в университете, с учёной речью на латыни. И мы уверены, что в то время в Италии было так много хороших учёных, что многие другие деревни, помимо Гарласко, могли похвастаться первоклассными преподавателями красноречия.

Но пальма первенства в христианской науке в то время, вне всяких сомнений, принадлежала Джованни Пико де Мирандоле, чья короткая жизнь оборвалась на тридцать втором году и чьи познания, вероятно, превосходили познания любого другого учёного. Ещё будучи ребёнком
у него была настолько цепкая память, что он мог сразу же повторить любой стих, прочитанный в его присутствии, и проявлял своего рода естественную предрасположенность к изучению изящной словесности. Однако его мать, желавшая, чтобы он стал священнослужителем, в возрасте четырнадцати лет отправила его в Болонью изучать каноническое право, и, проведя там два года, он продолжил изучать философию в главных школах Франции и Италии. Помимо знания трудов
схоластов, в течение следующих шести лет он выучил латынь,
греческий, иврит, арабский и халдейский языки; но его энтузиазм
Его пытливый ум и склонность к воображению побудили его с жадностью исследовать
тайны еврейской каббалы, массу мистических учений, приписываемых
Ездре; на эти праздные заблуждения, по словам Корниани, Мирандола
потратил свой гений, способный постичь самые возвышенные истины
философии.

На двадцать третьем году жизни молодой учёный появился в Риме и
поразил научный мир, предложив публично защитить девятьсот тезисов по логическим, этическим, математическим, физическим,
метафизическим, теологическим, магическим и каббалистическим вопросам, короче говоря, _de
omni re scibili_. Четыреста из этих утверждений были взяты у
латинских, греческих, еврейских и арабских врачей; остальные были объявлены его собственными мнениями, которые он был готов отстаивать, полагаясь на суд Церкви. Во всём этом было немного тщеславия, что, возможно, простительно для столь молодого учёного, который не мог не осознавать своего превосходства и в своём стремлении продемонстрировать его предложил оплатить расходы любому учёному, который мог бы приехать, чтобы выступить против него, из самых отдалённых уголков земли. Тем временем его предложения были рассмотрены по приказу Иннокентия VIII, и тринадцать
Некоторые из них были признаны несостоятельными, после чего он опубликовал «Апологию», в которой объяснил, в каком смысле они были выдвинуты, но полностью подчинился решению, вынесенному по ним властями. Поэтому Святой Отец, осудив тезисы, запретил каким-либо образом преследовать их автора, а когда некоторые из его врагов возобновили эти обвинения после смерти Иннокентия, его преемник Александр VI назначил комиссию, которая признала его невиновным в ереси. В следующий раз он появился во Флоренции, самый блистательный из всех
блистательных придворных, собравшихся при дворе Лоренцо де’
Медичи, и был допущен в ближайшее окружение этого принца,
а также его любимых учёных Фичино и Полициано. Молодой, одарённый умом и внешностью,
обладавший всеми сказочными благами — титулом, богатством и
доброй славой, Пико делла Мирандола поначалу поддался
очарованию мира, который, возможно, никогда не представал в более
привлекательном свете, чем при дворе Медичи. Его пылкий поэтический
темперамент был восприимчив к соблазнам удовольствия,
когда удовольствие шло рука об руку со всем изящным в искусстве
и отточил своё мастерство в литературе. Но нескольких лет такой жизни оказалось достаточно, чтобы
снять пелену с его глаз; погоня за мирскими почестями и удовольствиями,
по его собственным словам, в конце концов показалась ему детской
погоней за мыльными пузырями; и настал день, когда, бросив всю свою лёгкую поэзию в огонь, он преклонил колени перед алтарём Пресвятой Девы и поклялся посвятить остаток своей жизни служению одному лишь Богу. С тех пор он стал так же знаменит своими замечательными добродетелями, как и прежде — своим образованием;
его благотворительность по отношению к бедным была поистине царской, и
он с таким ужасом относился к тщеславной славе, в которую его однажды ввергли, что позволял публиковать свои труды только под именем другого автора. Он отказывался от всех предложений участвовать в публичных диспутах и проводил остаток своих дней в молитвах и учёбе, которой, по словам Пола Кортезе, он обычно посвящал двенадцать часов в день.

Примечательно, что Пико делла Мирандола, хотя и был
глубоко проникнут литературными вкусами эпохи Возрождения, был далёк от
от участия в том презрении к старшим христианским богословам,
которым обычно предавались учёные XV века.
 Когда Гермолай Барбарус в одном из своих писем дал волю своему
презрению к людям, которые могли писать на такой плохой латыни, Пикус
ответил ему посланием, которое Халлам цитирует как благоприятный
пример лёгкости и изящества его собственного стиля и в котором он
очень хорошо защищает тех презираемых варваров;
и Гермолаю нечего было сказать в ответ, кроме того, что они
определённо отреклись бы от своего адвоката, защищавшего их в


Но теперь мы должны обратиться к школе другого флорентийского каноника, который
отличался не только знанием греческого и латинского языков, но и
обладал некоторым оригинальным и поэтическим талантом, который со
времен Петрарки был редкостью в Италии, возможно, из-за чрезмерного
внимания к грамматике. Анджело Политиан впервые заявил о себе в мире литературы изящным стихотворением,
написанным в юности по случаю турнира, на котором
Джулиан и Лоренцо, сыновья Пьетро де Медичи, появились в
списки. Молодой поэт, которому едва исполнилось пятнадцать лет, был сразу же принят во дворце Медичи и поразил своих наставников, Ландино, Аргирофила и Фичино, своими латинскими эпиграммами. Он был ненамного старше, когда взялся переводить Гомера на латынь, а в двадцать девять лет уже занимал кафедру риторики во Флоренции, о чём очень гордился. Тщеславие было, по сути, его главной
виной, и оно навлекло на него рой врагов, которые не могли простить ему высокомерие и язвительные насмешки.
умел облекать свои мысли в самую изящную латынь. Но даже его враги признавали, что как преподаватель красноречия он не имел себе равных.
 В равной степени владея греческим, латинским и древнееврейским красноречием, платоновской и перипатетической философией, риторикой и юриспруденцией, он поражал слушателей разнообразием своих познаний не меньше, чем легкостью своего стиля. Неудивительно, что лектору такого уровня удалось собрать вокруг себя всех выдающихся интеллектуалов
той замечательной эпохи. На скамьях под этим креслом вы могли бы
увидеть молодого принца Пикуса из Мирандолы и седовласых мужчин, которые были хозяевами Полициана; а также толпу иностранцев, таких как англичане Гросин и Линакр, которым было суждено привезти семена вежливых писем в свою варварскую страну, и других паломников из Франции, Германии и Португалии, а также местных учёных из всех городов Италии. Лоренцо, унаследовавший в 1469 году богатство и титулы своего отца, тоже присоединился к учёной
толпе и внимал сладким речам молодого профессора.
Все знают, что музы не всегда рады нестись вскачь, и портрет Политиана был нарисован
Иовием не в самых лестных выражениях. При первом взгляде на него, говорит он,
невозможно было сдержать невольное движение, вызванное удивлением и
отвращением; его огромный, уродливый нос, косоглазый взгляд и неуклюжая
сутулость не производили благоприятного впечатления; но стоило ему
заговорить, как вы попадали под его чары и, закрыв глаза, охотно
отдавались во власть этого изящного
красноречие и изысканная музыкальность этого голоса вскоре
заставили вас забыть о недостатках других природных достоинств
оратора. «Да, — могли бы вы сказать себе, слушая его, — это
действительно риторика; до сих пор на этом стуле я слушал
грамматиков и критиков, но музы наконец-то сжалились над нашими
ушами, утомлёнными грамматикой, и послали нам того, кто может
почувствовать настроение Вергилия и Гомера, а также объяснить их
синтаксис».

Именно обладание этим необъяснимым даром,
поэтической чувствительностью, возвысило Полициана над другими
Он сильно отличался от Поггио и Валласа, которые были до него, и это делало его более обаятельным лектором и, возможно, более приятным человеком. Вместо того чтобы спорить о глаголах и падежах,
он любил представлять своему воображению и воображению своих слушателей
сельские пейзажи, которые описывал Вергилий, и, ухватившись за какую-нибудь удачную фразу
латинского поэта, расширять, расцвечивать, оживлять её, пока вы
не оказывались под сенью буков и не слышали жужжание пчёл среди
ароматных лимонов. В такие моменты, отложив книгу, он с
мастерством импровизатора уводил вас в
леса и поля, и заставят вас прислушаться к «мягким и душевным звукам» ветра, который вздыхает среди сосен, к шелесту дубовых листьев в Вальомброзе, к весёлому журчанию крошечного ручейка, бегущего по каменистому руслу, и мычанию стад на богатых тосканских пастбищах. Всё это было подобно освежающему дождю на иссохшей земле для флорентийцев,
так долго обречённых на своего рода интеллектуальную засуху. Ни для кого это не было так приятно, как для
Лоренцо, который сам был поэтом немалых способностей и тонко чувствовал
Очарование сельских пейзажей и сельских звуков; и, выслушав такую лекцию, он ждал в зале и, взяв профессора под руку, выводил его на ту прекрасную виллу во Фьезоле, которая возвышалась над куполом и башнями Флоренции и над разнообразным ландшафтом с горами, лесами и садами, сверкающими в лучах заходящего солнца на тосканском небе. День за днём там собирались
самые выдающиеся умы и самые эрудированные люди, представители всех
народов и всех профессий: критики, художники, поэты, антиквары;
Лоренцо был рад каждому из них и был готов вознаградить счастливчиков
подарив ему древнюю медаль или классическую вазу, он пополнил свою библиотеку греческой рукописью, привезённой из дальнего конца Европы Ласкарисом[310], или новым трактатом, написанным Ландино.
 Каждый день его прославленным друзьям демонстрировалось какое-нибудь новое сокровище, шедевр античной скульптуры или груда восточных рукописей, проданных ему еврейским торговцем на вес золота. «Я так сильно люблю эти книги, — сказал он однажды, —
что отдал бы весь свой королевский гардероб, чтобы купить их».
Искусство не было забыто. Перуджино был одним из почётных гостей
во Фьезоле, а среди учеников Полициано был молодой скульптор
Микеланджело Буонарроти, которого Лоренцо поселил в своём дворце и
относился к нему как к родному сыну. Академики-платоники тоже нашли в лице внука своего основателя горячего сторонника, и Фичино в полной мере удовлетворял свою жажду солнечного света и свои мечтательные поэтические вкусы в той маленькой комнате, где он каждое утро любил распахивать окна и слушать пение птиц.
Встречайте рассвет и вдыхайте аромат боярышника,
жимолости и тысячи экзотических растений, цветущих на
партерах и террасах. Там, если воспользоваться изящным сравнением английского философа, «дыхание цветов на открытом воздухе доносилось и уносилось прочь, как музыкальное пение»[311]; там фонтаны выбрасывали вверх свои изящные струи и приятно журчали, а чувствительная и утончённая натура учёного-платоника успокаивалась и оживлялась от соприкосновения со всем прекрасным, что было видно и слышно в природе или в искусстве.

Всё это было достаточно восхитительно, и неудивительно, что изящество и очарование таких сцен ослепляли тех, кто в них участвовал, и тех, кто их описывал. Но, по правде говоря, у этой картины была и другая сторона. Возрождение классического вкуса во Флоренции было возрождением практического язычества. Это был не просто возврат к тем принципам,
которые были приняты в христианских школах до возникновения
схоластики, когда латинских поэтов свободно изучали даже в
духовные семинарии и греческое обучение монахов церкви Св.
Галль заслужил для некоторых из них звание _Frati Ellenici_.
 Это было нечто большее, чем просто название. Это не только возродило изучение классических авторов, но и их образ мыслей, а также их грубую чувственность. Это возродило язычество и исключило христианские идеи; Христос больше не признавался «единственным учителем человечества»; напротив, даже с кафедры можно было услышать цитаты из
Из Вергилия и Ювенала так же часто, как из Евангелий. Стал модным стиль
речи, согласно которому определённого рода
варварство ассоциировалось с идеей христианства, как будто это было что-то готическое и заоблачное. Святые и отцы Церкви постепенно исчезли из школ; трогательные изображения христианских таинств были скрыты от глаз публики; и общество, вместо того чтобы, как в прежние века, быть пронизанным атмосферой веры, теперь благоухало язычеством. Христианство считалось недостойным того, чтобы служить темой для пера или карандаша учёного. В тех беседочных
садах, где флорентийские интеллектуалы собирались, чтобы послушать
изящное красноречие Полициано, были собраны фрагменты античного искусства или копии современных скульпторов, увлечённых новой школой натурализма. Здесь была обнажённая Венера, там — сатир или вакханка. Иногда среди блестящей толпы появлялся Лоренцо и снисходил до того, чтобы предложить художникам, которых он принимал, новую тему для их гения. Поллаюоло он отдал двенадцать подвигов
Геракла, Гирландайо — несчастья Вулкана, а Луке
Синьорелли — всех богов и богинь Олимпа, чьи истории
изображаться без той сдержанности, которой требует христианская
скромность. Однако в то время можно было найти художников, чей гений
был более религиозным, но они не получали поддержки во Флоренции, где наиболее популярной была школа, которая заменяла мистическую красоту чувственной; и этот низменный языческий вкус в равной степени пронизывал флорентийскую литературу и
школы.

 . Книги, допущенные в качестве учебных пособий в новые академии, принадлежали
именно тем авторам, которые во все времена считались запрещёнными.
самые опасные, но которые теперь были вверены в руки молодёжи без каких-либо ограничений. И действительно, какие моральные гарантии могли предоставить такие профессора, как
Филельфо, Поджио и Валла, чья непристойная речь, к сожалению, была скорее правилом, чем исключением среди преподавателей того времени?
Изучению Священного Писания, которое в прежние времена занимало столь
важное место в школьном курсе, теперь почти не уделялось внимания.
Мы уверены, что некоторые даже с удивлением спрашивали бы:
Проще говоря, какая польза может быть от знания событий,
произошедших много веков назад? Что касается того литургического элемента,
который до сих пор так сильно влиял на систему христианского
образования, то у него было мало шансов сохраниться в эпоху, когда
не только светские преподаватели, но и даже священнослужители
были настолько одержимы своей преданностью языческим образцам,
что стыдились церковных формулировок. В то время как одни спасались от мучений, читая свои латинские бревиарии, получив разрешение использовать греческую или еврейскую версию, другие отказались от чтения
Послания апостола Павла из-за страха приучить их слух к столь неклассическому стилю; и было выдвинуто множество предложений о так называемой реформе литургии, целью которой должно было стать исправление её стиля и приведение его в соответствие с классическими формами.
Но даже это было не самым худшим. Тирабоски уверяет нас,
что скептицизм и открытое неверие становились пугающе распространёнными
среди литераторов и особенно в итальянских университетах,
которые в следующем столетии были объявлены рассадниками
неверность. Однако в человеческой душе так сильно стремление к
какому-либо мистицизму, что в то самое время, когда вера в христианские
таинства отвергалась, многие увязали в абсурдах еврейской каббалы; и немало людей пристрастились к магическим исследованиям, практикуя обряды и заклинания, граничащие с самым шокирующим нечестием. Даже там, где не было этих грубых нарушений,
совместное влияние язычества и чувственности создавало
определённый безрелигиозный и крайне мирской настрой, с которым,
возможно, было сложнее бороться, чем с открытым пороком или
неверностью; и это было
Савонарола жаловался, когда с кафедры собора Святого Марка он впервые обратился к флорентийцам со своим пылким библейским красноречием, но обнаружил, что его пламенные слова падают, как он выразился, на сердца, такие же твёрдые и холодные, как мрамор.

 В других отношениях эпоха Медичи тоже слишком сильно напоминала эпоху Августа. Это была эпоха, когда народ
склоняли к тому, чтобы он отдал свою свободу в руки абсолютного
правителя, который использовал для подрыва республиканских
институтов оружие, гораздо более смертоносное, чем меч. Лоренцо
Он с определённой целью читал Тацита и хорошо понимал его изречение о том, что самый простой способ поработить народ — сначала развратить его.
Он не стеснялся укреплять своё политическое господство во Флоренции, потакая низменным страстям народа. Он развлекал их представлениями и танцами, карнавалами и полуночными
процессиями, во время которых широко открывались шлюзы распутства
и языческие басни представлялись во всей своей непристойной
грубости. А взамен они позволили ему отнять у них независимость
и присвоить себе власть правителя Флоренции
под титулом ее Первого Гражданина. При свете факелов устраивались великолепные оргии, на которых
группы великолепно одетых масок разыгрывали триумф Вакха и Ариадны или
какую-нибудь другую подобную тему, распевая знаменитые карнавальные
песни, сочинённые Лоренцо, которые, как нам говорят, по большей части
были безнравственными и непристойными, выражавшими не изящный
платонизм классической академии, а мифологическую пародию,
рассчитанную на более грубые вкусы толпы.

Это было против потока беззакония в школах, во дворце,
и на общественные улицы, на которые в то время было направлено смелое красноречие Савонаролы, вызвавшее моральную реакцию, которая, однако, оказалась ложной в своих блестящих обещаниях реформ. Взяв Священное Писание в качестве своего оружия, он наносил грубые и ужасные удары тем, кто подрывал сами основы христианства своим изящным язычеством. Он жаловался, что священники и врачи теперь не думают ни о чём, кроме риторики. Они изучали Горация и Цицерона, чтобы подготовиться к лечению душ. Они отказались от изучения
Священные Писания, чтобы проповедовать Платона с кафедры. Само искусство
и музыка, которые они поощряли, были скорее инструментами деморализации,
чем народного просвещения. Самым ужасным было красноречие,
с которым он нападал на авторов таких злоупотреблений. «Как _вы_
отреклись от дьявола и его почестей?» в одной из своих проповедей он воскликнул: «Вы, кто каждый день творите его дела и обращаетесь не к закону Христа, а к литературе язычников; кто заявляет, что Священное Писание содержит лишь пищу, пригодную для женщин, и требует вместо него красноречия Тацита и звучных слов поэтов,
проповедовать вам!» Ни в чём он не был так строг, как в вопросах образования молодёжи. Он возлагал надежды на реформу не на своих взрослых слушателей и новообращённых, а на детей, ради которых стремился ввести систему обучения, принципы которой в основном совпадали с принципами древних христианских школ. Он не предлагал исключить языческих поэтов и
философов, но требовал, чтобы ни один урок по языческой литературе не
проводился без одновременного изучения христианских источников; чтобы
Священные Писания всегда должны быть в руках профессора; что святой
Иероним и св. Августина следует изучать вместе с Гомером и
Цицероном; что ни одна книга безнравственного содержания не должна допускаться в
школах; и что учителя не должны упускать из виду своих учеников.
ученики осознают глупость и нечестивость языческих басен.

Савонарола имел удовольствие обратить в христианство немало людей
среди литераторов, собравшихся за его кафедрой. Фичино
стал его горячим сторонником и, выслушав его проповеди,
заявил о своём намерении посвятить остаток жизни религии.
Николай Шомбергский и Зенобий Аккиаджоли оставили мирские дела и
приняли доминиканский обет. Пикус Мирандола продал все свои владения
и раздал вырученные деньги бедным, и даже Политиан на смертном одре
получил монашеский обет из рук одного из своих монахов. Но каким бы успехом ни пользовался проповедник
среди флорентийских придворных, его красноречие было бессильно перед
разумом их господина. Лоренцо и Савонарола пытались переманить друг
друга на свою сторону, но оба были обречены на поражение. Лоренцо тщетно пытался
подкупить или заставить замолчать оратора, который был одинаково равнодушен к угрозам
и взяткам; и когда принц лежал на смертном одре, Савонарола тщетно
пытался добиться от него обещания вернуть Флоренции её свободы. Действительно, после его смерти, которая произошла в 1492 году, блестящий триумф, казалось, увенчал надежды популярного монаха, и под его руководством Флоренция, изгнав Медичи, была готова променять свой деградировавший республиканизм на теократию, а свою свободную жизнь, полную удовольствий, на почти пуританскую строгость нравов.
Но волна социальной коррупции, которая на какое-то время была остановлена таким образом, вскоре прорвала возведённую преграду и смыла все следы мнимой реформы, а сам реформатор стал первой жертвой её ярости. Те самые улицы Флоренции, на которых
проходили карнавалы Медичи и где чуть позже флорентийцы под руководством своего республиканского вождя
торжественно возместили ущерб за прошлые проступки, теперь стали свидетелями того, как самого реформатора
под вопли и богохульства разъярённой толпы предали позорной казни.

Изгнание Медичи из Флоренции никоим образом не замедлило
прогресс классического Ренессанса, который достиг своего расцвета
только в следующем поколении. Эпохе Лоренцо Великолепного
предшествовала эпоха его сына, папы Льва X, при котором Рим
привлек к себе литературные круги, ранее освещавшие тосканский
двор, и наслаждался сомнительной славой второй эпохи Августа. Но о Риме и его понтификах, о его
ярком великолепии и подлинной реформе мы поговорим в другой
главе. Прежде чем сделать это, мы должны взглянуть на Альпы и увидеть
что происходило в мире литературы в более холодном климате
Севера.




 _ГЛАВА XXI._

 ДЕВЕНТЕР, ЛУВЕН И АЛКАЛА.

 С 1360 ПО 1517 ГОД.


Не стоит полагать, что развитие, которому подверглись университеты и которое мы прослеживали в предыдущих главах, опасности, которым подвергались их молодые члены, и ещё более серьёзные последствия, которые могли бы наступить для веры и нравственности, если бы их влияние продолжалось без каких-либо
благотворная проверка, даже в их собственное время, не могла не привлечь внимания вдумчивых людей; и из литературы XIV века можно почерпнуть много любопытных примеров, показывающих, насколько сомнительное место занимали в то время великие академии наук в народном сознании. Самые пикантные легенды о средневековой
_дьяволиаде_ обычно знакомят нас с каким-нибудь студентом из Парижа или
Саламанка, заключившая договор с врагом душ человеческих; в то время как
более мрачные истории святых изобилуют примерами тех, кто
сбежал в монастырь, спасаясь от школьной заразы.

Опасность, к которой обращенные схоласты, по-видимому, относились наиболее остро
, возможно, была не из тех, которые, по современным представлениям,
показались бы наиболее ужасающими. Дело было не в распущенных манерах и даже не в
даже неортодоксальных взглядах школ, которые главным образом
приводили их в ужас, а в тонких опасностях интеллектуального тщеславия. Ранее уже отмечалось, что среди старых монахов-учёных едва ли кто-то осознавал существование этой опасности. Обязанности
их государство по большей части защищало их от нападок. «То, что
они узнавали без лукавства, они передавали без зависти»,[312]
и они верили и практически воплощали в жизнь доктрину, которая,
как прекрасно выразился один из современников, признаёт
«смирение, основу нравственности, также основой разума».
Правила праведной жизни настолько очищали стремление к знаниям от гордыни, что древние авторы часто говорили об учёности как о почти добродетели. К сожалению, с тех пор многое изменилось.
В десятом веке предупреждения, которые святой Бернард адресовал учёным своего времени, должны были повторяться аскетами каждой последующей эпохи с всё возрастающей серьёзностью. Он с грустью сетовал на то, что те, кто стремился к знаниям, с каждым днём всё больше и больше теряли из виду их правильный _порядок_, их правильный _мотив_ и их правильную _цель_. Порядок истинного знания, по его словам, заключается в том, чтобы на первое место ставить то, что касается спасения; его движущей силой должна быть любовь, а целью — не любопытство и не тщеславие, а наше собственное спасение или спасение других.
назидание соседа. И он не преминул напомнить потенциальным
философам, к которым он обращался и главной целью которых, казалось, было
заставить говорить о себе, что “острый зуб” латинского
сатирик задолго до этого нарисовал их портреты и высмеял тех,
кого интересует знание только для того, чтобы кто-то другой узнал, что они
знают.[313] Зло, на которое он жаловался, конечно, не уменьшилось с
время; тем не менее, старая христианская мораль, которая была настолько основана на
интеллектуальной низости, что едва ли была способна осознать страх перед
Противоположный порок, пока он не предстал перед глазами во всей своей уродливости,
слишком глубоко укоренился в христианском мире, чтобы его можно было искоренить за одно-два поколения профессоров; и его влияние можно проследить в ужасе, который испытывали и выражали добрые люди по отношению к тому, что они считали более радикальным ядом, чем грубые искушения недисциплинированной жизни. И мы, ставшие свидетелями более поздних последствий того великого восстания
разума, которое началось с гордыни интеллекта и
закончится правлением Антихриста, обязаны нести
свидетельствую, что они судили верно, и аплодирую проницательности, которая
возникла, возможно, не столько благодаря острому уму, сколько
благодаря неиспорченным инстинктам христианского чувства.

Поэтому, когда мы представляем себе учёный мир Средневековья, стекавшийся в университеты, которые открывались почти в каждой провинциальной столице Франции, Германии, Италии и Испании, мы не должны забывать, что в противоположном направлении всегда текло тихое подводное течение, хотя оно и не могло преодолеть мощный поток моды. Так, жизнь блаженного Петра Иеремии,
Орден проповедников представляет нам картину, на которой студент из Болоньи готовится к получению докторской степени, когда однажды ночью, когда он сидит за книгами, в его комнату врывается ветер, и голос одного из его сокурсников, недавно скончавшегося, предупреждает его ужасным голосом, чтобы он отказался от академических почестей, в погоне за которыми он потерял свою бессмертную душу. Питер,
пронзённый до глубины души этим загробным голосом, отказывается от своего намерения сдать экзамен на отлично и на следующее утро приходит к воротам доминиканского монастыря, чтобы попросить о приёме
среди монахов. И именно благодаря другому подобному обращению,
несколько менее живописному по своей окраске, мы обязаны основанием
очень примечательного религиозного института, слишком тесно связанного с
историей образования, чтобы оставить его без внимания.

Примерно в 1360 году в Париже появился молодой фламандский студент по имени Жерар, уроженец города Девентер, чьи успехи во всех областях знаний принесли ему немалую славу в академических кругах и раздули его тщеславие до соответствующих размеров. Он получил степень магистра на восемнадцатом году жизни, несколько
получил богатые бенефиции, начал вести очень помпезный и дорогой образ жизни и
наконец переехал в Кёльн, не столько для учёбы, сколько для того, чтобы блистать и развлекаться. Там, однако, его ждала судьба. Это был
как раз тот период, когда в Европе происходила великая духовная реакция.
Рейнская Германия: не прошло и двадцати лет с тех пор, как в Кёльне
обратился знаменитый Иоганн Таулер, чья гордыня учёного
уступила простому слову безымянного неграмотного мирянина,
и который провёл остаток жизни, проповедуя те доктрины
самоотречения, на которых он построил здание духовной жизни.
Рейсбрук, величайший мыслитель своего времени, всё ещё жил в Зелёной долине леса Суаньи и обучал многих пылких душ мистической науке, которая стремилась объединить человека с Богом, полностью отделив его от созданий. Вероятно, один из этих последователей Рейсбрука, религиозный отшельник, чьё имя, как и имя «мирянина» Таулера, не сохранилось, решил обратить в свою веру весёлого молодого каноника, в котором, несмотря на его тщеславие и любовь к миру, он разглядел задатки чего-то более прекрасного.

Биограф Жерара довольно кратко изложил историю его обращения в веру и свёл аргументы оратора в одно короткое предложение: «Quid hic stas, vanis intentus? Alius homo fieri debes._
 И Жерар действительно стал другим человеком. Он оставил мир позади и с не меньшим рвением, чем раньше, занялся делами школы. На три года он удалился в монастырь картезианцев и
полностью исчез из мира, а когда вернулся, то
В нём почти не осталось ничего от прежнего Жерара. Он сразу же посвятил себя проповеднической деятельности и обычно проповедовал дважды в день, а его проповеди редко длились меньше трёх часов. Но было трудно утомить немецкую паству в тот восторженный период, и, судя по всему, никто не жаловался на многословие Жерара. Во время своего отшельничества он находился под руководством Рейсбрука и, по-видимому, перенял многое из его манеры и духа. Он сделал Священное Писание своим единственным предметом изучения, и эти простые
красноречие, исходившее из его искренних уст, привлекало к нему толпы слушателей, «духовенство и мирян, мужчин и женщин, малых и великих, учёных и неучёных,
юристов и судей, рабов и свободных, богатых и бедных, нищих и
паломников». Он срубил дерево под корень и, подобно святому
 Иоанну Крестителю, призвал всех людей творить достойные покаяния дела. Короче говоря, он дал эпохе то, чего она хотела, и, хотя он столкнулся со множеством противоречий, он также провёл множество практических реформ.

 Жерар Великий, как его называли, вскоре приобрёл значительное число учеников, которых он стремился обратить в свою веру.
в духовной жизни; и, несмотря на свою славу одного из самых образованных врачей своего времени, он тщательно преподавал урок интеллектуального смирения. Из рядов его последователей постепенно сформировалось своего рода братство или конгрегация; и он задумал основать для них несколько монастырей под управлением регулярных каноников, чему его очень поддержал Рейсбрук. Жерар умер, не успев претворить свои планы в жизнь, но они были осуществлены его учениками, в частности мастером Флорентием Радевинсом, каноником
Утрехта, бывшего студента Пражского университета. Новые
религиозные деятели приняли название «Братья общей жизни»; их
материнский дом находился в Девентере, они жили как монахи, хотя
сначала и не давали религиозных обетов, а их занятием была
корректировка и переписывание книг, что составляло их основной
источник дохода. Жерар в уставе, который он составил для себя,
запретил все мирские занятия. Он хотел, чтобы его
дети посвящали себя исключительно чтению Священного Писания и
трудов отцов церкви, а не тратили время на «подобное
такие пустяки, как геометрия, арифметика, риторика, логика, грамматика, лирическая поэзия и судебная астрология». В строгости этих взглядов мы видим дух человека, который испил из отравленной чаши и не знает другой безопасности, кроме полного воздержания. Он особенно
запрещает все прибыльные занятия, которые затемняют и искажают человеческий
разум и не ведут к Богу, и решительно утверждает, что очень немногие
люди, занимающиеся юриспруденцией или медициной, ведут справедливую,
честную и спокойную жизнь. Несомненно, его принципы
были крайними, и утешительно то, что он допускал некоторые послабления. Он признавал, что мудрейшие из языческих философов, такие как Платон и Сократ, могут быть прочитаны с пользой. Сенеку тоже можно было терпеть, и с милой непоследовательностью мы видим, как он даже в своих правилах жизни полубессознательно цитирует Вергилия.

Всё это было именно тем, чего можно было ожидать от новообращённого
светского человека; но Флорентий пережил совсем другой опыт,
который сделал его взгляды менее строгими и исключительными.
Он без потерь прошёл через испытания университетской карьеры, и его биограф посвящает целую главу доказательствам того, что имя, которое он носил, было особенно подходящим для человека, чья жизнь с детства была такой святой и безупречной. Он был не только сам цветком совершенства, но и должен был сделать дома, которыми управлял, клумбами, с которых духовные пчёлы должны были собирать мёд мудрости. Его братья должны были дарить порочному миру сладкий аромат добродетели, как и Супруг в
Песнь Песней: «Цветы появились на нашей земле». Флоренций был
образцовым учёным, добрым к равным, уважительным к старшим,
сведущим в гуманитарных науках, но с сердцем, обращённым к
Божественному закону, который он любил и изучал гораздо усерднее,
чем книги язычников.

 Под его руководством труды братьев стали
охватывать более широкую сферу применения и включать в себя
воспитание молодёжи. Запрет на изучение светских наук быстро
исчез, и школы Девентера приобрели большую известность;
и там, в 1393 году, маленький учёный по имени Томас Хаммерляйн
был принят под крыло Флорентия, став впоследствии биографом своего почитаемого учителя и известным автором
«Следования за Христом».

Не вдаваясь в спорный вопрос о том, действительно ли он был автором или только переписчиком этой первой из не вдохновляющих книг, всё же приятно осознавать, что Фома Кемпийский, которого мы с детства привыкли почитать, не был низведён безжалостными критиками до уровня мифической личности.
Он действительно жил, писал, преподавал и молился. В колледже Девентера он изучал грамматику и григорианское пение под руководством Флорентия и рассказывает нам, как, когда он пел в хоре со своими одноклассниками, он любил украдкой наблюдать за своим учителем из-за его благочестивого вида, но был осторожен, чтобы его благочестивое любопытство не было замечено, поскольку добрый ректор умел внушать страх и любовь одновременно. Он тоже ведёт нас в школу и показывает, как мастер
делает копии и хвалит гибкие пальцы маленького
ученика, которого он надеется, с Божьей помощью, воспитать
хороший писатель. Или мы заходим в келью набожного брата Жерара из
Зютфена, чьё единственное утешение заключалось в священных книгах, и который
мог настолько погрузиться в их изучение, что милосердному брату
приходилось приходить и предупреждать его, когда звонил колокол к обеду.
Он был библиотекарем и очень заботился о своих книгах, но
что касается его самого и его телесных потребностей, то если бы начальство и товарищи
не заботились о них лучше, чем он сам, то ему пришлось бы несладко. Он так высоко ценил пользу, которую можно извлечь из
полезное чтение, что он одалживал свои книги священнослужителям на улице,
чтобы отвлечь их от праздных и легкомысленных развлечений«Книги, — говорил он, — проповедуют лучше, чем мы». И поэтому он относился к ним с большим почтением, читал их с любовью и переписывал с величайшим усердием. Не стоит также забывать о благочестивом поваре Джоне Кетеле, святом для всей общины, каким его, по общему согласию, все считали. Флоренций знал о его заслугах и, чтобы подчеркнуть их, никогда не говорил с ним грубо, но его смирение и кротость были защитой от любых нападок. Или этот набожный клерк Арнольд Шунхов, школьный товарищ Томаса, который никогда не играл на улицах с другими детьми
бездельники, и когда он сидел с ними в школе, то не обращал внимания на их детские шалости, а старательно записывал слова учителя на бумаге и просил выбранного товарища (которым, вероятно, был сам Томас) прочитать ему урок или повторить его. «Именно Бога он в первую очередь искал в своих исследованиях, — говорит его друг, — и больше всего ему нравилось уединяться в тихом уголке и молиться». После семи лет обучения у братьев общей жизни Томас принял обет регулярных каноников в монастыре Святой Агнессы в Цволле, где прожил до девяноста двух лет, занимаясь полезными делами.
переписывая и сочиняя благочестивые книги, за что получил прозвище «Молот сердец». Он оставил нам воспоминания о своём монастыре и жизни в колледже, написанные с милой простотой, которая напоминает нам о Беде Достопочтенном. О его собственной жизни мы знаем очень мало, но и это немногое имеет свой характер. Его мир был его кельей; он никогда не был по-настоящему счастлив вне её, и если иногда его братья уговаривали его выйти на улицу и подышать свежим воздухом, он вскоре находил предлог, чтобы уйти, сказав, что «кто-то его ждёт».
в его покоях». Остальные улыбались, прекрасно зная, о ком он говорит.
 О ком он говорил, даже о Возлюбленном, о котором написано, что Он стоит
у двери и стучит. Во всех книгах, которые он переписывал, он писал свой любимый девиз: «Я искал покоя повсюду, но не нашёл его нигде, кроме как в маленьком уголке с маленькой книжкой». И долгое время хранилась одна старая и сильно потрёпанная картина, на которой были изображены его портреты, окружённые легендой, которую здесь следует привести в оригинальном виде: «In omnibus requiem qu;sivi, sed non inveni, _nisi in Hoexkins ende Boexkins_».

Со временем «Братья общей жизни» распространились по Фландрии,
Франции и Германии, а основанные ими школы множились и процветали. Они были представлены в Парижском университете
Джоном Стэндончем, доктором Сорбонны, который передал под их руководство
колледж Монтэгю, директором которого он был, и основал их в Камбре, Валансьене, Мехелене и Лувене.
Он составил для них устав, который, по мнению Дю Буле,
дал святому Игнатию первые представления о его уставе.
Эта идея получает некоторое подтверждение в том факте, что
Святой учился в Колледже Монтейг во время своего пребывания в Парижском
университете. Сам Стандонх принял обет бедных
монахов, как их теперь часто называли, и с удовлетворением
наблюдал за тем, как из его школ вышло более 300 хороших
учеников, многие из которых стали руководителями или реформаторами
других академий. В 1430 году в Институте было 45 домов, а
тридцать лет спустя их число увеличилось втрое. Братья-девентеры были далеко
не простыми мистиками и переписчиками книг. Их целью было
Основой, несомненно, должна была стать система образования, которая возродила бы что-то из старой монастырской дисциплины, но они развивали все высшие отрасли знаний, и их школы были одними из первых к северу от Альп, где возобновилось изучение классической литературы. Одним из их самых выдающихся учёных
был Николай Кузанский, или Кузанус, сын бедного рыбака, который получил докторскую степень в Падуе и прославился своими познаниями в греческом,
еврейском и математическом языках. Eugenius IV. назначил его своим
легат, и Николай V сделал его кардиналом и епископом Бриксена в Тироле. Благодаря своему характеру он снискал уважение своего народа, но, по словам Теннеманна, любовь к математике привела его ко многим богословским причудам. Он был сильно склонен к взглядам неоплатоников; более того, он считал, что все человеческое знание заключено в идеях чисел, и пытался объяснить тайну Святой Троицы с помощью математических принципов.
Он, несомненно, был выдающимся человеком науки и был первым
среди современников возродить пифагорейскую гипотезу о вращении Земли вокруг Солнца. Кузанский учился в большинстве крупных университетов, но ни один из них не вызывал у него особого почтения, поскольку он открыто презирал схоластическую философию, которая всё ещё господствовала в этих академиях. После смерти он завещал своё состояние больнице, которую основал в своей родной деревне и к которой приложил великолепную библиотеку. Девентер действительно мог гордиться тем, что
был плодовитым отцом великих учёных, таких как Гегиус, Лангиус и
Дрингеберг, все они впоследствии принимали участие в восстановлении
письменности. Более того, братья проявили необычайное рвение в
распространении нового печатного искусства, и в их колледже был
установлен один из первых фламандских печатных станков. А в 1475 году, когда Александр
Хегиус стал ректором школ, он предпринял первый смелый
эксперимент по печати на греческом языке.

Не стоит полагать, что такая революция, как та, что произошла в мире литературы благодаря новому изобретению, не могла не привести к событиям, в которых смешалось добро и зло. Что бы ни
То, что бродило в умах людей, теперь нашло выражение в прессе, и Халлам отмечает «невероятное количество популярных религиозных трактатов, появившихся» к концу XV века, большинство из которых были враждебны вере. Первая цензура печатных книг, по-видимому, была введена в 1480 году Бертольдом, архиепископом Менцским, который объяснил причины своего поступка в указе, где он жалуется на злоупотребление «божественным искусством» книгопечатания, из-за которого порочные люди превратили его
во вред человечеству, которое было создано для его просвещения.
 В частности, он ссылается на те несанкционированные и неточные переводы Священного Писания на народный язык и даже на церковные каноны, в которых люди, не имеющие образования или опыта, придумывали новые слова или использовали старые в неверном значении, чтобы передать смысл оригинала, «что в Священном Писании крайне опасно». Поэтому он запрещает публиковать какие-либо подобные переводы
без одобрения четырёх врачей.
под страхом отлучения от церкви, желая, чтобы искусство, которое впервые было открыто в его городе «не без божественной помощи», сохранялось в полной неприкосновенности.

Это предписание было направлено только против неточных переводов Священного Писания.  Не было возражений против распространения исправленных версий как латинской Вульгаты, так и её различных переводов.  Кёльнская Библия, напечатанная в 1479 году, появилась раньше этого предписания и получила официальное одобрение университета. Самой первой книгой, напечатанной Гутенбергом и Фустом в 1453 году, была латинская
Библия, и среди двадцати четырёх книг, напечатанных в Германии до 1470 года, мы находим пять изданий Библии на латыни и два издания на немецком.
 Переводы Священного Писания на различные современные языки были одними из первых книг, выпущенных типографией: чешская версия в 1475 году, итальянская в 1471 году, которая выдержала одиннадцать изданий до конца века, голландская в 1477 году и французская в том же году. Поэтому поклонники Лютера впали в странную ошибку, представляя его первым, кто открыл
Священное Писание для народа, поскольку до его времени было напечатано и издано 24 издания только немецкой
Библии.

В 1476 году маленький мальчик из Утрехта поступил в колледж в Девентере и проявил такие способности и усердие, что его учителя предсказывали, что однажды он станет светом своего века. Он был тёзкой основателя, но, следуя моде того времени, взял латинское и греческое имя вместо своего фламандского имени Жерар и стал известен потомкам как Дезидерий Эразм. Как и Томас Кемпийский, он сменил несколько школ
Девентер перешёл в монастырь каноников-регулярцев, что, как он уверяет нас, было навязано ему опекунами и не было его собственным решением. Счастливый случай позволил ему посетить Рим в свите епископа Камбре, и, освободившись от утомительной монастырской дисциплины, он больше никогда не возвращался к ней, а провёл остаток жизни, переезжая из одной столицы Франции, Италии и Англии в другую, зарабатывая на жизнь преподаванием, общаясь со всеми литературными и религиозными кругами того времени и по очереди высмеивая их.
бесспорно, литературный Корифей своего времени, но насквозь пропитанный его насмешливым и самонадеянным духом. Это была эпоха, плодотворная для педантов и гуманистов, которым было суждено помочь революции в вере революцией в литературе. По всей Германии множились школы и профессора. В то самое время, когда Гегиус преподавал Эразму основы греческого языка, его старые товарищи Лангиус и Дрингеберг руководили школами в Мюнстере и Шелштадте. Родольф Лангиус прилагал все усилия
в деле распространения изящной словесности и, руководя своими занятиями,
в свободное время он исправлял текст почти каждого латинского
произведения, которое в то время выходило из печати, и вёл смертельную
войну со схоластической философией. Его отказ от старомодных
школьных учебников и нововведения в отношении освящённых временем
злоупотреблений настроили против него монахов Кёльна, и разгорелся
спор, в котором Лангиус добился такого успеха, что смог заклеймить
своих оппонентов как варваров. Его друг и тезка Родольф Агрикола,
который учился в Ферраре у Теодора Газы и, по мнению своих почитателей, превосходил в эрудиции самого Полициана, в то время возглавлял Гронингенскую школу. Помимо владения учёными языками, он был поэтом, художником, музыкантом, оратором и философом. Такое множество талантов принесло ему приглашение ко двору курфюрста Пфальцского в Гейдельберге, где была основана учёная академия под названием Рейнская
Общество по поддержке греческой и древнееврейской литературы,
члены которого, по словам Халлама, «не гнушались расслабиться
пировали и танцевали, не забывая о древней немецкой привязанности к
полному кубку». Это вежливый способ передать очень неприглядный отрывок, в котором в оригинале прямо говорится, что рейнские академики были склонны к чрезмерному пьянству и другим постыдным порокам. Примечательно, однако, что Агрикола, умерший через три года после переезда в Гейдельберг, на смертном одре получил одеяние тех самых монахов, которых он и его друг Лангиус при жизни старались выставить на всеобщее посмешище.

Примерно в то же время Рейхлин учился в Париже, где в 1458 году профессором греческого языка был назначен Грегори Тиферно. Рейхлин
посетил Рим и перевёл отрывок из «Истории» Фукидида в присутствии Аргирофила с таким успехом, что грек воскликнул в порыве восторга (и, возможно, удивления от такого достижения северного варвара): «Наша изгнанная
Греция перелетела через Альпы!» Рейхлин был знатоком иврита, и это обстоятельство в конце концов погубило его, поскольку, приняв каббалистическую философию, он отказался от классики и здравого смысла.
стремление к абсурдному мистицизму. В этом странном увлечении у него было
много товарищей. Немало тех, кто проявил себя в первую очередь
в высмеивании схоластической философии, в конце концов заменив ее
либо открытым скептицизмом, либо философией магии. Несколько лет спустя
дикие теории Корнелия Агриппы, Парацельса и Иеронима
Кардан нашёл пылких приверженцев среди тех, кто считал, что презирать святого Фому как гота — признак
хорошей учёности. Рейхлин, изливая свои горькие сатиры на старых богословов,
напечатал свой трактат о каббале под названием «De Verbo Mirifico»,
в котором магия провозглашается совершенством философии. Этот труд был официально осуждён в Риме. Однако не все французские учёные эпохи Возрождения были каббалистами, и не все, когда они начали изучать греческий язык, забывали, что это язык Евангелий. Настоящее возрождение греческих исследований во Франции
следует приписать Будеусу, который своим благочестием и неустанными
занятиями в более поздние годы компенсировал необузданную
молодость. Он
Он учился у Ласкариса и, хотя достиг уже весьма зрелого возраста,
прежде чем посвятить себя литературе, вскоре стал так же хорошо
разбираться в иностранных языках, как и в родном. Его трактат о
древних монетах впервые прославил его имя и обеспечил ему
дружбу Франциска I. Он воспользовался благосклонностью
этого монарха, чтобы добиться от него основания Королевской
Колледж Франции для изучения трёх иностранных языков
и, таким образом, справедливо ввёл «музу Цезаря» в университет
В Париже. Если мы можем доверять авторитетному ректору этого университета, то это знаменательное изменение пошло на пользу не только умам, но и нравам студентов. Святой Иероним, как мы знаем, взял на себя изучение древнееврейского языка как действенное средство обуздания страстей. Роллин утверждает, что многие из тех, кто в прежние годы был всего лишь праздным любителем удовольствий, начав читать греческих авторов, отбросили свои пороки и глупости и стали вести простую и строгую жизнь.
становится учёным. Он цитирует отрывок из рукописи «Воспоминания
Генри де Месмес, который рисует приятную картину жизни в колледже в те времена и может служить примером того, какой труд выпадал на долю прилежного студента-юриста в XVI веке: «Мой отец, — говорит он, — нанял мне в наставники Жана Малудана из Лиможа, ученика учёного Дюра, которого выбрали за его невинность и подходящий возраст, чтобы он руководил мной в ранние годы, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы управлять собой сам». С ним и моим братом Джоном
Джеймс де Месмес, меня отправили в Бургундский колледж, где я попал в третий класс, а потом почти год проучился в первом. Мой отец сказал, что у него было два мотива для того, чтобы отправить меня в колледж: во-первых, весёлые и невинные разговоры мальчиков, а во-вторых, школьная дисциплина, благодаря которой, как он надеялся, мы отвыкнем от чрезмерной любви, которую нам демонстрировали дома, и очистимся, так сказать, в свежей воде. Те восемнадцать месяцев, которые я провёл в колледже, сослужили мне хорошую службу. Я научился
декламировать, спорить и выступать публично; и я познакомился с несколькими замечательными людьми, многие из которых ещё живы. Кроме того, я научился бережливости в учёной жизни и тому, как с пользой распределять своё время; так что к моменту моего отъезда я публично декламировал множество латинских и две тысячи греческих стихов, которые я написал по образцу мальчиков моего возраста, и мог декламировать Гомера от начала до конца. Таким образом, я был хорошо принят
знаменитыми людьми моего времени, с некоторыми из которых меня познакомил мой наставник.
В 1545 году меня отправили в Тулузу с моим наставником и братом, чтобы я изучал право под руководством старого седовласого профессора, который объездил полмира. Там мы пробыли три года, усердно занимаясь по таким строгим правилам, которые, как мне кажется, мало кто соблюдает в наши дни. Мы вставали в четыре утра и, помолившись, в пять шли на лекции с большими книгами под мышками, чернильницами и подсвечниками в руках. Мы посетили все лекции
до десяти часов без перерыва, а потом пошли ужинать,
после того, как мы в спешке за полчаса переписали то, что написал наш учитель. После обеда, чтобы развлечься, мы читали Софокла, Аристофана, Еврипида, а иногда Демосфена, Цицерона, Вергилия и Горация. В час мы снова садились за учёбу, а в пять возвращались домой, чтобы повторять и перечитывать процитированные в наших книгах места до шести часов. Затем наступал ужин, после которого мы читали какого-нибудь греческого или латинского автора. В праздничные дни мы слушали мессу и вечерню, а в остальное
время нам разрешалось немного послушать музыку и погулять. Иногда мы
Мы ходили в гости к нашим друзьям, которые приглашали нас гораздо чаще, чем нам
разрешалось ходить. Остаток дня мы проводили за чтением, и обычно с нами были
учёные люди того времени».

 Мы с удовлетворением отмечаем, что бережливое и трудоёмкое
воспитание, которому Генрих подвергался в детстве, сформировало в нём мужественный и
христианский характер. Не менее приятен и портрет, который биограф Будэя оставил нам о личной жизни этого великого человека, который, хотя и посещал двор Льва X в качестве посла Франции и был главным львом французского мира того времени
письма, сохранял до последнего дня своей жизни те простые вкусы и привычки,
которые, как мы уверены, были вызваны не стремлением к лаконичности,
а искренним чувством смирения[314]. Его секретарём и
постоянным помощником была его жена, которая сидела в его кабинете,
находила нужные отрывки в справочниках, переписывала его бумаги и
при этом не забывала о домашнем уюте. Будеусу нужен был такой добрый ангел, потому что он принадлежал к тому типу учёных, которые лучше разбираются в латинском _As_, чем в стоимости луидоров. Он был погружён в свои книги и, занимаясь
деяния греков и римлян не всегда могли вернуть его мысли в
прежнее русло. Прискорбно, что Будей, будучи во многих отношениях таким
приятным человеком, позволил своей любви к греческому языку
заставить его принять участие в жестоких напастях гуманистов на
приверженцев средневекового образования. Несомненно, можно было возродить изучение Гомера и
Цицерона, отвергнув философию святого Фомы, и не было
причин, по которым любители изящной словесности должны были
Они прославились как учёные, жестоко и непристойно нападая на своих литературных соперников. И здесь можно отметить, что название «гуманисты», применявшееся к новой школе, было выбрано ими самими. Этим названием они намеревались одновременно показать себя единственными знатоками «гуманной» литературы и намекнуть, что профессора старой школы были варварами. Они не довольствовались тем, что пропагандировали хорошую латынь и возрождали изучение греческого языка. В их лагерь не мог попасть тот, кто не был готов критиковать
монахи и школяры как отвратительные идиоты. Первые, по образному выражению Лютера, были «саранчой, гусеницами, лягушками и вшами», а вторые, по более изысканной формулировке Будэя, — «болтливыми софистами» и «богословами Сорбонского озера». «Монахи, — говорит Эразм (сам бывший отступником-каноником[315]), — приемлемы только для глупых женщин, фанатиков и тупиц». У доминиканцев хватило наглости
возразить против вольностей, которые он допустил в латинской Вульгате,
и пожаловаться на то, что его версия — это версия поэта и оратора, а не богослова. «Большинство людей, которые хоть что-то знают о ценности
Поэт, — отвечает Эразм, — считает вас скорее свиньями, чем людьми,
когда слышит ваши глупые бредни. Поэзия настолько малоизвестна вам,
что вы даже не можете правильно написать её название;[316] но позвольте мне сказать вам,
что из полена легче вырезать двух томистов, чем одного сносного оратора. Какими бы ни были таланты человека или какими бы
разумными ни были его аргументы, как только он открывал рот,
выступая против этих авторов, его объявляли глупцом. Эразм Роттердамский
в своей новой версии греческого Нового Завета дал повод для
жалоба вызвана его использованием фразеологии, более элегантной, чем теологическая.
Некий францисканский монах решился объекта, в частности его
оказание Магнификат, после чего Эразмус вентилируемый селезенка в
разговор, и прослыть критиком, как “свинья и осел; больше
ослы осел, чем все вместе взятое;” и приступил к его оправдать
перевод цитатой из комедии Теренция. Стэндиш, епископ
Святой Асаф возражал против ещё одного недостатка в новой версии, а именно
замены слова _Sermo_ на _Verbum_ в
первая глава Евангелия от Иоанна; и Эразм и его друзья
посчитали, что они достаточно оправдали свою хорошую латынь,
прозвав возражавшего _епископом Святого Осла_. В том же духе остроумия
доминиканец Винсент был прозван _Буцентумом_ погонщиком быков, а
кармелитов обычно называли _Камелитцами_. «Я возлагаю надежды на
Кохлеуса, — пишет Лютер, говоря о некоторых своих противниках, — он всего лишь
идиот; что касается двух других, то они принадлежат дьяволу». Таков был обычный стиль гуманистов-полемистов; их каламбуры
и сарказм, в большинстве случаев сопровождающийся потоками грязи.

 Однако нам не стоит особо беспокоиться об этом,
а лучше обратить внимание на Лувен, где в начале века при герцоге Иоанне Брабантском
возник новый университет, получивший свой первый диплом от папы Мартина V в 1425 году, а теологический факультет был основан шесть лет спустя Евгением IV. Последний понтифик с удовлетворением отметил, что получил самую решительную поддержку
лувенских врачей в смутные времена Собора
Базель; и в течение следующего столетия Лувен оставался не только главным центром образования во Фландрии, но и одним из самых надёжных оплотов веры. Он твёрдо придерживался схоластики и отличался решительным противостоянием лютеранским еретикам; однако напрасно его враги пытались обвинить его в отступничестве, ибо даже Эразм Роттердамский в своих письмах признавал, что лувенские школы считались вторыми после парижских.

Нетрудно объяснить враждебность, с которой
лувенским учёным пришлось столкнуться со стороны сторонников нового
обучение. Лувен с самого начала посвятила себя делу
защиты схоластического богословия. Сразу же после основания
теологического факультета в 1431 году доминиканцы прибыли в Лувен,
и открыли школу, из которой они выпустили четырнадцать врачей в течение
двадцати лет. В 1447 году они были официально допущены ко всем
правам университета и получили кафедры теологии, а также
другие привилегии, ранее предоставленные им в Париже и Болонье.
Их собратья часто объединялись в коллегию
строгих преподавателей, и один из них всегда был членом
Совет _строгой коллегии_. С этого периода _общее_
учение ордена в Лувене считалось одним из самых высоких в
ордене, и влияние доминиканских докторов сильно ощущалось во
всем университете. Святой Фома Аквинский был _лучшим_
доктором Лувенских школ, и в 1637 году факультет теологии
избрал его своим вечным покровителем и защитником. Излишне говорить, что этот решительный _томизм_
был не более приятен гуманистам и их сторонникам, чем
_Скотизм_ парижских богословов; и они безуспешно пытались принизить университет, представляя его не более чем гнездом монахов.

 Лувенский университет обладал некоторыми преимуществами, которых не было у более древних академий. Она возникла не в результате стечения обстоятельств, как многие из её старших сестёр, а была основана в то время, когда принципы, необходимые для управления такими учреждениями, были выработаны долгим опытом. Её основатели позаботились о том, чтобы с самого начала обеспечить ей
с тщательно составленным сводом законов, обеспечивающим соблюдение строгой дисциплины; а хорошо организованная коллегиальная система защищала студентов от беспорядков, которые позорили Париж и Оксфорд в начале их существования.

 Со временем для разных факультетов были созданы отдельные школы и колледжи: один для медицины, восемь для гуманитарных наук и восемь для смешанных дисциплин. Среди последних был колледж Стандонча для бедных студентов и знаменитый _Collegium Trilingue_, основанный в 1516 году
Джеромом Буслейденом, другом Мора и Эразма, для изучения
Греческий, латинский и древнееврейский. Идея создания этой академии пришла основателю во время визита в Алькалу, где кардинал Хименес в то время завершал создание своего университета. Халлам рассказывает нам, что монахи и священники, «эти непримиримые враги науки», яростно выступали против его основания, и это правда, что старые профессора поначалу относились к новому учреждению с некоторой завистью. Они привыкли писать и говорить на средневековой латыни и сильно ворчали, когда от них требовалось говорить на цицероновском наречии. Колледж оказался первым
открылся на рыбном рынке, и отсюда пошло излюбленное изречение лувенских консерваторов: «Мы не говорим на рыбном рынке на латыни». Однако со временем латынь с рыбного рынка стала доминировать, и
Лувен стал гордиться своими профессорами-классиками, такими как Луи Вивес и Конрад Гоклен. Колледжи постепенно увеличивались в количестве, и
даже в наши дни город полон великолепных зданий,
все они обязаны своим существованием университету, частью которого когда-то были.

Именно в Лувене получил образование папа Адриан VI.
из бедного студента он стал профессором и ректором университета. Сын утрехтского лодочника, он был принят в число тех бедных юношей, которых университет обязался обучать бесплатно, и перенёс гораздо больше лишений и тягот, чем обычно выпадает на долю студентов. Не имея возможности позволить себе роскошь в виде лампы или свечи, он привык заниматься после наступления темноты на крыльце какой-нибудь церкви, где тогда горела лампа
обычно подвешивали или ставили на углу улицы, чтобы он
получал слабый свет. Однако, судя по всему, иногда ему удавалось добыть себе более яркий свет, потому что мы читаем, что однажды холодной зимней ночью Маргарита, вдова герцога Карла Бургундского, в то время управляющая Нидерландами, заметила крошечный лучик, пробивавшийся из одного из окон колледжа в очень поздний час, и, приказав своему камердинеру выяснить, кто из студентов засиделся так поздно на таком сильном морозе, она узнала, что это был всего лишь «маленький Флоренций» за своими книгами. Руководствуясь женским инстинктом сострадания, она послала его
на следующий день триста флоринов на покупку книг и
дров.

 Когда впоследствии его назначили главой университета,
он проявил такое же рвение в продвижении церковной
дисциплины, которое впоследствии принесло ему столько неприязни со стороны его
римских подданных.  Несмотря на их презрительные замечания о его
мнимом варварстве, Адриана почитали в Лувене как щедрого покровителя
литературы. Он построил и обеспечил всем необходимым один из самых великолепных колледжей, которыми мог похвастаться Лувен, и в нём хранилась рукописная копия его работ, которая до сих пор хранится в
семинария Мехлина.

 В начале XVI века в Германии возникло значительное количество других новых университетов,
и все они в большей или меньшей степени отражали литературный характер эпохи. Самым известным из них был Виттенбергский университет, которому не повезло стать колыбелью лютеранского отступничества. Он был основан в 1502 году Фридрихом, курфюрстом Саксонским, который поручил Штаупицу, провинциалу
Августинцы, чтобы найти образованных и способных людей для заполнения вакантных должностей профессоров. Лютер был приглашён сюда в 1508 году для преподавания
Аристотелевская логика, а четыре года спустя, после возвращения
из Рима, он получил докторскую степень и принёс обычные клятвы
защищать веру от ереси до последней капли крови.
В 1516 году профессор вёл открытую войну против философии, которую он должен был преподавать, и составил 99 тезисов против схоластического богословия, в которых чётко изложена фундаментальная догматика лютеранства — отрицание свободы воли. Они были опубликованы много лет спустя с предисловием Меланхтона, в котором он заявил:
в них содержалась истинная суть реформированной религии, которая была
сведена к системе за год до той ссоры с Тецелем, которую обычно считают началом восстания Лютера.

Меланхтон получил кафедру греческого языка в 1518 году по
рекомендации своего учителя Рейхлина и был представлен в
Виттенберге в тот момент, когда студенты и профессора подхватили
спор Лютера. В его лице Лютер обрёл ученика, чьё образование и природная сдержанность характера были достойны лучшего применения, чем стать автором Аугсбургского исповедания веры.
и коллега Буцера. Этот ужасный отступник, ренегат
Доминиканец, который снисходил до каждой из конкурирующих школ
ереси, при условии, что только ему позволялось пользоваться вольностью, которая
впервые соблазнила его отречься от веры, на двадцать лет наполнил
богословская кафедра в Страсбурге. Повсюду бразды правления были
переданы в руки педагогов, и в лютеранской армии было
видно, что офицерами были гуманисты и университетские профессора. Возможности, которые предоставляли многочисленные академии, появившиеся с начала века, пробуждали в людях жажду знаний.
классы, и многие сыновья бедных ремесленников, такие как Вольфганг Мускулус или печально известный Генри Буллинджер, зарабатывали жалкие гроши, выступая с песнями на улицах, а потом тратили их на обучение в том или ином университете. Мускул действительно
нашёл благодетелей в лице нескольких монахов-бенедиктинцев,
которые дали ему образование и облачили в монашескую рясу, но вскоре
он покинул монастырь и после бурной жизни, полной приключений,
в которой он работал каменщиком, а в свободные минуты
Изучая грамматику иврита, он стал «священником» в Страсбурге и профессором теологии в протестантском университете в Берне. Примерно в то же время кафедру греческого языка в колледже Кальвина в Женеве занял другой из этих странных странствующих учёных, Себастьян Кастильон, уроженец Дофине, который изучал восточные языки ранним утром, прежде чем отправиться на дневную работу в поле. Впоследствии он поссорился с Кальвином, который
обвинил его в воровстве, и отправился преподавать греческий и древнееврейский языки в Базель.
Здесь он создал латинскую и французскую версии Священного Писания и
попытался перевести священные книги на классический язык светских авторов. Мы едва ли можем составить правильное представление о периоде Реформации, не взглянув на людей такого типа, которые тогда кишели во всех уголках Германии. Беспокойные, самодостаточные, зачастую наполовину самоучки, их умы не были воспитаны здоровой школьной дисциплиной, они стремились за каждой новинкой и переоценивали себя и свои достижения, неизбежно впадая в заблуждение
в экстравагантность, на которую тщеславие обычно толкает своих жертв.

Из этого класса людей в основном набирались немецкие профессора
, и не требовалось особой дальновидности, чтобы предвидеть
последствия, которые должны были последовать, когда дело образования перешло
в такие руки. Состояние немецких университетов в течение
столетия, последовавшего за лютеранской революцией, было описано
протестантским историком Менцелем, из которого Рорбахер процитировал
несколько замечательных отрывков. «Колледжи, в которых будущие служители лютеранской церкви
проводили шесть или семь лет, были местом обитания
жестокость и распущенность, от которых наша нравственная чувствительность
в ужасе отшатывается. В немецких школах и университетах старшие
студенты заставляли новичков ходить в рваной одежде, набивали им рты «супом» из грязи и осколков глиняной посуды,
заставляли их чистить свои сапоги и ботинки, а в качестве платы
заставляли их имитировать лай собак и мяуканье кошек и вылизывать
грязь из-под стола. Напрасно князья пытались искоренить эти варварские обычаи; они держались, несмотря ни на что
постановления и указы».[317] В Йенском университете старшие студенты отбирали у младших деньги, одежду и книги и заставляли их выполнять самые позорные работы. Те, кто получил так называемое «отпущение грехов», поступали так же с новичками, и эти бесчинства часто совершались на улицах и даже в церквях во время проповедей, когда бедных жертв тащили, толкали и всячески издевались над ними. И чтобы никто
не смог сбежать, одна из частей церкви была отведена под
прием "первокурсников”, которые были установлены там с помощью этих назидательных церемоний
. Следовательно, в течение всего времени богослужения продолжался один
непрекращающийся шум, состоящий из топота, криков,
ропота и грубого смеха сражающихся.

Если таковы были нравы будущих пастырей, их
стаи можно представить. Любой, кто пытался вести праведную жизнь,
как отмечает Менцель, подвергался осуждению как энтузиаст, швенкфельдиец,
анабаптист и лицемер; догмат Лютера о том, что человек оправдывается
только верой, привёл к тому, что добрые дела стали дискредитироваться.
В то время для проповедника было опасно призывать свой народ соблюдать заповеди — как будто они были способны это сделать — и этого было достаточно, чтобы его заподозрили[318]. Но у нас нет желания останавливаться на этом или осознавать упадок тех старых немецких епархий и школ, названия которых так тесно связаны в наших сердцах с памятью о святом Бонифации и святом
Вилибальде, святом Бернварде и святом Ансгарии. Итак, мы отвернёмся от Германии и будем искать на католической земле что-нибудь более утешительное. Вряд ли мы найдём это во Франции: там, действительно,
Возрождение литературы происходит под великолепным покровительством Франциска I; и Будеус, вундеркинд своей страны, как называл его Эразм Роттердамский, пишет свой учёный трактат о древних монетах и убеждает короля основать Королевский колледж. Там, возможно, величайший учёный своего времени, известный потомкам главным образом благодаря своей художественной славе, Леонардо да Винчи, умирает в Фонтенбло на руках у короля. Но французская школа эпохи Возрождения в первую очередь
примечательна своими поэтами, благодаря которым действительно произошло возрождение литературы
в первую очередь. Не стоило ожидать многого от движения, основоположником которого считался Вийон, чьи стихи были так же печально известны, как и его жизнь, и который нашёл достойного преемника в лице Клемана Маро. Французские короли, которые своими прагматическими санкциями[319] осудили папское предоставление бенефициев как вопиющее злоупотребление, использовали своё королевское покровительство в качестве удобного способа вознаграждать придворных поэтов. Таким образом, Октавиан де Сен-Желе, переводчик Теренция,
получил от Карла VIII епископство в Ангулеме, и его
Сын, Мелен де Сен-Желе, прозванный французским Овидием, был награждён
Франциском I за свои «Эпиграммы» аббатством. Ронсар, официально
провозглашенный “Поэтом Франции, его превосходительством”, который родился в
тот же день, что и поражение при Павии - как будто (чтобы использовать
слова короля) “Небеса возместили бы Франции его рождением за
позор, нанесенный ее руками” - который был литературным кумиром
своего времени, в его честь были воздвигнуты статуи и серебряные изображения
богиня Минерва, подаренная ему учеными академиями, которым
Елизавета прислала богатый бриллиант, а Мария Стюарт подарила позолоченный
Модель Парнаса — самый подходящий подарок, который можно было бы преподнести новому Аполлону. Ронсар, самый тщеславный из людей, как и следовало ожидать, ибо он, несомненно, был самым польщённым, умер, буквально раздавленный тяжестью своих лавров и монастырей. Я не стану перечислять его бенефиции, да он, возможно, и сам не взялся бы за это, ибо князь поэтов наслаждался доходами половины королевских монастырей Франции. Было бы неуместно упоминать какого-либо менее известного писателя после столь
знаменитого персонажа, и само имя Рабле будет
Вероятно, это удовлетворит большинство читателей. Это были звёзды французского
Ренессанса, достойные монарха, который покровительствовал им, и
двора, которым он управлял. Уортон счёл нужным похвалить
просвещённую мудрость, которая побудила этого принца избавить свой двор
от монашеской строгости старомодных времён и оживить его
присутствием большего числа дам. В салонах Фонтенбло, конечно, не на что было жаловаться в плане точности, но любопытно, что прекрасные дамы, украшавшие
Мрачные последователи Кальвина выбрали королевский двор в качестве наиболее вероятных агентов для распространения своих взглядов. Дамы при дворе Франциска I были первыми апостолами гугенотов, и именно в этой школе Анна Болейн, будучи фрейлиной королевы Клод, приобрела, наряду с неподражаемым умением танцевать, тот «свет Евангелия», который, как сообщает нам поэт, впервые озарил Англию и её короля «из глаз Болейн».

Давайте лучше направимся через Пиренеи и посмотрим, как
возводится католический университет на православной земле Испании.
До этого времени образование, преобладавшее на Пиренейском полуострове,
по-видимому, было в основном традиционным. Испанские университеты
действительно имели некоторые особенности, связанные с их близостью к
мавританским школам, и, по-видимому, в них больше, чем где-либо,
изучали математические науки и восточные языки. Но преобладающим
было схоластическое и церковное направление. Монастыри по-прежнему содержали те государственные
школы, которые служили подготовительными курсами для университетов, и в них поддерживалась дисциплина, мало чем отличавшаяся от той, что была в Фульде и
Святой Галл. В Монтсеррате крестьян и дворян принимали вместе,
и каждый носил маленькую чёрную рясу, а в церкви — стихарь. Они
каждый день пели на мессе и читали молитвы Богоматери,
всегда ели в братской трапезной и спали в общей спальне. Каждый месяц они ходили на исповедь, а также на все праздники, и их обучение было монашеским, с большим количеством латыни и простых песнопений, а также инструментальной музыки. Многие из самых храбрых испанских рыцарей получили образование в этих
монастырские школы, и один из них, Джон Кардонна, командовавший
сицилийскими галерами и освободивший Мальту, осаждённую турками,
в память о школьных годах выбрал своей покровительницей Богоматерь
Монтсерратскую и нёс её знамя в бой. Он называл себя
пажом Богоматери и говорил, что ценит привилегию быть
воспитанным в её доме больше, чем звание адмирала.

Но это старомодные воспоминания, и они должны уступить место
чему-то более соответствующему требованиям эпохи.
Ренессанс проникал даже в испанские школы, и
Литературному движению посчастливилось найти заботливую мать в лице Изабеллы Католической. В её королевство были приглашены немецкие печатники и итальянские профессора, а испанские студенты были отправлены собирать сокровища знаний в зарубежных академиях. Среди них был Антонио де Лебриха, которого Халлам называет восстановителем классической литературы в Испании. Итальянские мастера руководили образованием королевских детей, и от них принцесса Екатерина, обречённая стать несчастной королевой Генриха VIII, получила эти утончённые вкусы
что вызвало восхищение Эразма. При дворе была создана школа Палатина,
похожая на школу Карла Великого, и она была передана под
руководство Петра Мученика,[320] чьи письма наполнены
рассказами о знатных учениках, которые толпами приходили в его
школу, отказавшись от легкомысленных развлечений ради
очарования букв. В 1488 году он появился в
Саламанка, чтобы читать лекции о Ювенале, и пишет, что
пришедшие послушать его зрители так загородили вход в
зал, что его пришлось вносить на место через головы
студенты: “как победитель Олимпийских игр”. Стремление к знаниям распространялось с такой скоростью, что самые гордые вельможи Кастилии считали ниже своего достоинства восседать на профессорских кафедрах, и даже благородные дамы читали лекции по классической литературе в университетских аудиториях[321]. Благородному стремлению королевы к знаниям способствовал её духовник, Ф. Франсиско Хименес, и когда в 1495 году монах-францисканец стал архиепископом Толедо и примасом Испании, одной из его первых мыслей было создание образцового университета.
университет, которому он решил посвятить огромные доходы от своего престола
.

Было сказано, что места обучения требуют таких аксессуаров, как
чистый воздух и даже очарование природных пейзажей; и мы могли бы процитировать
одно из самых изысканных произведений словесной живописи, которое можно найти в любом
язык,[322] который написан для того, чтобы показать особый дар, которым обладает
Афины, делающие ее достойной быть столицей разума. Именно чистый, упругий воздух Аттики придавал интеллекту её жителей что-то от своей солнечности и упругости.
он придавал золотистый оттенок даже мрамору, добытому из этой плодородной почвы. Так было и с Парижем, Афинами Средневековья, где студенты с туманных берегов Британии чувствовали себя наделёнными какими-то новыми способностями, когда освобождались от гнёта родной атмосферы. И даже Лувен, хотя и менее благоприятный для жизни, чем эти места, был выбран в качестве альтернативы другим
Фламандские города, главным образом из-за более чистого воздуха и приятного
окружения рощицами и лугами с их обильными запасами
«зерна, яблок, овец, быков и щебечущих птиц».

Поэтому неудивительно, что Ксименес, выбирая место для своей академии, очень серьёзно отнёсся к вопросу о пейзаже и климате. Чистейший воздух Алькалы и безмятежные пейзажи на берегах Энареса, столь успокаивающие для взора, созерцающего природу, сыграли свою роль в том, что он решил основать академию в древнем Комплутуме. В его гимназиях он учился в детстве, и старые детские
воспоминания привязывали его к этому месту, древние традиции которого
делали его дорогим для христианских учёных[323]. Итак, там, в
В 1500 году он заложил фундамент своего первого колледжа, который
посвятил своему святому предшественнику, святому Ильдефонсу. Этот колледж
должен был стать главным в университете, которому подчинялись бы
все остальные. В нём было тридцать три профессора в честь
лет земной жизни нашего Господа и двенадцать священников или
капелланов в честь двенадцати апостолов. Последние не имели никакого отношения к обучению студентов, но должны были совместно читать божественные книги и с подобающей торжественностью проводить церковные обряды. Профессора,
Все они должны были стать богословами и носили длинную красную мантию, которая, перекинутая через левое плечо, ниспадала до земли большими изящными складками. Колледжи Святой Бальбины и Святой Екатерины предназначались для студентов-философов, в каждом из них было по сорок восемь студентов. Был небольшой колледж, посвящённый Богоматери, для бедных студентов-богословов и медиков, а также более крупный колледж, в котором принимали больных. Колледж Святых Петра
и Павла предназначался исключительно для францисканских учёных,
характер монастырских колледжей или учебных заведений в Оксфорде.
 Там также были две классические школы для юных студентов, сорок два
из которых получали бесплатное образование в течение трёх лет; они были
посвящены святым Евгению и Исидору. И, наконец,
существовал колледж Святого Иеронима для изучения трёх языков, в котором десять студентов изучали латынь, десять — греческий и десять — иврит. Это учреждение, как мы уже видели, послужило образцом для создания Трилингвистического колледжа в Лувене. [324]
 Я не говорю уже о библиотеках, трапезных и часовнях.
которые были отделаны с большим великолепием; и весь город был
восстановлен и украшен, чтобы стать более достойным того, чтобы
быть местом расположения столь великолепного учебного заведения. Вскоре
появились и другие учебные заведения, связанные с различными религиозными орденами,
все из которых стремились обеспечить своим членам преимущества,
которых больше нигде не было в таком изобилии. Ибо, хотя
Хименес был выдающимся строителем и из-за этого часто становился
жертвой неудачных каламбуров придворных острословов, которые
многое «поучали» его, когда он руководил своими рабочими.
не пренебрегал духовным ради материального. Через восемь лет после того, как он торжественно заложил первый камень в фундамент своего первого колледжа, университет был открыт, и блестящий преподавательский состав — всего сорок два человека — собрался вокруг кардинала-председателя, чтобы получить из его рук свои должности. Управление университетом было возложено на канцлера, ректора и сенат. Система получения учёных степеней была скопирована с парижской,
за исключением того, что богословские степени имели приоритет над
остальные были более почётными и более труднодоступными. Профессорами стали: шесть человек по теологии, шесть по каноническому праву, четыре по медицине, один по анатомии, один по хирургии, девять по философии, один по математике, четыре по греческому и древнееврейскому языкам, четыре по риторике и шесть по грамматике. Там не было кафедры гражданского права, так как этот предмет превосходно преподавался в других испанских университетах, а Хименесу он не нравился, и он не хотел вводить его в Алькале, вероятно, опасаясь, что это помешает преобладанию богословского факультета, которого он желал.
характерная черта его университета. Были предусмотрены меры по
поддержке престарелых и немощных профессоров, и по этому вопросу
кардинал проконсультировался со своим бывшим коллегой по регентству в Кастилии,
Адрианом Утрехтским, и установил правила, аналогичные тем, что
существовали в Лувене. Система обучения и правила университетской
дисциплины были разработаны им самим, причём первая в значительной
степени была заимствована из той, что существовала в Париже. Частые диспуты
и экзамены побуждали студентов усерднее заниматься, и
на этих диспутах Ксимен любил председательствовать и поощрять соревнование
своим присутствием. При выборе профессоров он
не обращал внимания ни на что, кроме достоинств кандидатов, и
презирал узкую национальную ограниченность. Однако к тому
времени Испания уже могла предоставить гуманистов и филологов,
равных тем, что были в Италии или Германии. И большинство
первых профессоров были уроженцами страны. Среди них был
Антонио де Лебриха, и хотя впоследствии он занял кафедру в
Саламанке, в конце концов он вернулся в
Алькала оказала неоценимую помощь Хименесу в его филологических
трудах, которыми он собирался заняться и которые пролили дополнительный свет на
блеск новой академии.

 Ксименес всегда проявлял особое пристрастие к изучению библейской литературы. В молодости любовь к Священному Писанию побудила его посвятить себя изучению древнееврейского и халдейского языков, и часто можно было услышать, как он говорил, что охотно отказался бы от всех своих знаний в области юриспруденции, чтобы иметь возможность объяснить хотя бы один стих из Библии. Он считал, что тщательное возрождение
библейских исследований — самый верный способ победить новых еретиков,
и в разгар придворных мероприятий и политической борьбы он
В конце концов он задумал свою великую «Полиглотскую Библию», в которой священный текст должен был быть представлен на четырёх изученных языках в наиболее точных версиях, которые только можно было получить. Эта великая работа, которая должна была послужить образцом для всех последующих попыток подобного рода, была задумана, как только он приступил к её выполнению, и он заручился поддержкой нескольких искусных учёных, выбрав для их работы Алькалу. Огромные суммы были потрачены на
приобретение латинских, греческих, древнееврейских и халдейских рукописей, а также на
В предисловии Хименес благодарит за неоценимую помощь, которую он
получил от Папы Льва X. План был составлен таким образом, чтобы
завоевать расположение этого великодушного понтифика, который,
соответственно, предоставил в его распоряжение все сокровища
Ватиканской библиотеки. В результате дорогостоящей работы
был представлен древнееврейский текст Ветхого Завета,
греческая версия Септуагинты, латинская версия святого Иеронима
и халдейский перевод Пятикнижия, а также некоторые
письма, предисловия и диссертации, помогающие в изучении
Священные книги. Работа была начата в 1502 году, а последний том
был опубликован в 1517 году. Та же энергия, которая за
восемь лет создала университет, получивший название «восьмого
чуда света», смогла за пятнадцать лет довести до счастливого
завершения литературное начинание, которое вполне могло
занять в три раза больше времени. Хименес, чувствуя приближение конца, хотел завершить все свои великие труды и часто напоминал своим ученикам о быстротечности жизни
человеческой жизни. Если бы _они_ потеряли _его_ в качестве своего покровителя или если бы _он_ потерял _их_ труды, весь замысел мог бы рухнуть.
 10 июля 1517 года был напечатан последний лист великого «Комплютенского
 многоязычного словаря», и юный сын печатника Бокарио, надев праздничную одежду, сразу же побежал показывать его кардиналу. Ксименес принял его с чувством глубокой благодарности и
радости. «Благодарю Тебя, Господи Христе, — сказал он, — за то, что Ты
довёл эту работу до желанного конца». Ему словно было позволено
это стало его последним земным утешением, ибо четыре месяца спустя он завершил
свою великую и полезную карьеру, находясь на восемьдесят втором году жизни
.

Лувен и Алькала, два великих католических творения эпохи
Возрождения, оба пали под ударами Революции.
Память о Хименесе не возобладала, чтобы уберечь его университет от
разрушения руками испанских прогрессистов, и мы можем только
надеяться, что его восстановление может быть отложено для следующего поколения.
То, что произошло в Лувене, стало свидетелем даже в наше время. Снесено
В 1797 году по указу Французской республики, которая в то же время закрыла все крупные церковные семинарии, она не была восстановлена правителями из династии Нассау, которые в 1814 году стали хозяевами католических Нидерландов. Вильгельм Голландский не только не оказывал своим католическим подданным больше благосклонности, чем они получали при французском правлении, но и сделал всё возможное, чтобы их положение стало хуже, чем во время революции. Он упразднил все
малые семинарии и предложил заменить древний Лувенский
университет большим королевским философским колледжем, через
который все студенты-богословы должны были пройти, прежде чем их
примут в крупные семинарии. Это произошло в июне 1825 года; в январе 1830 года решительное сопротивление бельгийских
католиков вынудило его закрыть свой колледж, который оказался
полным провалом. В августе следующего года его династия была изгнана, и Бельгия обрела независимость. В 1834 году в Лувене был основан новый университет в соответствии с апостольским посланием Папы Римского Григория XVI.

Он был основан на бельгийской земле, которая так долго и успешно
Лувенский католический университет, который противостоял вторжению ереси и которому, судя по всему, в наши дни суждено стать полем битвы в ещё более смертоносной борьбе с открытым неверием, уже заслужил право быть названным прославленными устами «славой Бельгии и Церкви». Она была представлена Верховным Понтификом католикам этих островов как образец, по которому могут быть сформированы наши собственные академические реставрационные работы. И в этот самый момент считается, что её пример вдохновил прелатов Германии на попытку
подобное учреждение в той стране. Пусть их благородные усилия увенчаются большим успехом, и пусть такие учреждения, в которых вера и наука никогда не будут разделены, множатся в Церкви, поддерживаемые молитвами и добрыми пожеланиями каждого католического сердца.




 _ГЛАВА XXII._

 ВОЗРОЖДЕНИЕ В РИМЕ.

 С 1513 ПО 1528 ГОД.


Утром 11 апреля 1513 года улицы Рима были заполнены
радостной и взволнованной толпой, собравшейся, чтобы стать свидетелями
Публичное шествие новоизбранного понтифика Льва X по случаю
вступления в права владения базиликой Святого Иоанна Латеранского. Многие обстоятельства способствовали тому, что восшествие на престол Льва было желанным для его новых подданных: они уже ощутили очарование его вежливых манер, отчасти обусловленных тщательной подготовкой, а отчасти — врождённой добротой; и в то время как римские граждане, уставшие от войн и военных налогов Юлия II, радовались перспективе мира и изобилия, художники и профессора, составлявшие отдельную группу населения, восприняли избрание
Медичи в качестве достаточной гарантии для защиты своих
личных интересов. Сын Лоренцо, ученик Полициано,
Халкокондила и Бернардо Довици, он впитал в себя любовь к искусству
и поэзии в садах Флоренции и на виллах Фьезоле.
Став кардиналом в возрасте четырнадцати лет, он был всего лишь тридцатисемилетним
человеком на момент своего избрания на папский престол и за время своего
пребывания в Риме при двух предыдущих понтификах приобрёл
характер, который его друзья выразили в девизе и золотыми буквами
выгравировали на балдахине, под которым он восседал на троне.
_Litteratorum pr;sidium ac bonitatis fautor_. Если бы древняя статуя
была извлечена из-под земли в банях Тита, кардинал Медичи
был первым, кто отпраздновал это знаменательное событие в изящной
ямбы импровизировали под музыку его лиры; его дом был
местом свиданий художников, поэтов и, прежде всего, музыкантов; и
в то время как люди такого склада громко заявляли о вкусе и щедрости
нового понтифика, о незапятнанном имени, которое он сохранил в
среде общества, коррупция в котором была вопросом
общественная известность, заставившая замолчать шумный язык скандала.

Таким образом, это был настоящий праздник, который его подданные
сейчас праздновали; и когда он ехал на своём белом коне по
сияющим улицам, люди сравнивали его мягкое и любезное
выражение лица, его весёлую улыбку и приветливое обращение с
властной манерой его предшественника, воинственного Юлия; и этот
контраст был ему на руку. Что за сцена разворачивалась перед ним! Рим был почти полностью перестроен при четырёх последних понтификах,
и путь от Ватикана до Колизея был отмечен
памятниками их щедрости и гениальности их художников.
За последние семьдесят лет с великолепным размахом были возведены купола, амфитеатры, аркады и фонтаны; старая базилика Апостолов исчезла, и на её месте возводилась громада, достойная грандиозных замыслов её основателей и архитекторов. И вот великолепный город нарядился в праздничные
костюмы, и среди бархатных гобеленов и цветочных венков, триумфальных
арок и частных домов, фасады которых были превращены в
языческие храмы, появилась странная смесь святых и мифологических
персонажей, среди которых статуи Марса, Аполлона, Минервы и Венеры,
были выставлены в непосредственной близости от мощей святых Петра и Павла.
Однако в целом преобладал классический элемент, и
персонажами, выбранными для каждого места упокоения, чтобы приветствовать нового понтифика, были музы, времена года и сопровождающие их нимфы.

Надежды и ожидания римского народа в тот день были
в полной мере оправданы. Лев сделал всё возможное, чтобы восстановить мир в Италии,
и возвысил Рим до уровня великой столицы. Немногие принцы когда-либо были так щедро наделены качествами, которые делают принцев популярными: щедростью, граничащей с расточительностью,
Щедрая готовность вознаграждать за заслуги и очаровательная учтивость в
обращении заставляли каждого, кто приближался к нему,
чувствовать себя объектом особого внимания Папы. Эразм
чувствовал магическое влияние его присутствия и писал своим
друзьям, что Лев настолько превосходит остальных людей, насколько
люди превосходят животных. «Он обладает талантом и добродетелями всех
Львов, которые были до него, и к совершенной доброте сердца, —
продолжает он, — он присоединяет невероятную силу духа». В
церкви все присутствующие восхищались величием, с которым он служил
на священных церемониях; а его умеренность в быту восхвалялась всеми его биографами. Он был не только страстным любителем литературы и науки, но и был твёрдо убеждён, что при правильном подходе к делу изучение литературы всегда благоприятно для веры. «Я всегда любил образованных людей и хорошую литературу», — писал он Генриху VIII. «Это влечение родилось во мне и с годами только усилилось, потому что я всегда вижу, что те, кто занимается литературой, наиболее прочно привязаны к догмам веры и составляют славу христианской церкви». Он покровительствовал искусству и
Таким образом, его письма были достаточно сердечными и щедрыми, чтобы удовлетворить даже требования образованного мира, окружавшего его. Он восстановил
Римский университет и назначил блестящий преподавательский состав,
состоявший не только из людей выдающихся способностей, но и образцовой жизни. В своей
Булле, адресованной студентам, он не преминул предостеречь их от
подмены более серьёзных занятий чтением Платона и поэтов, а также
напомнить преподавателям, что они призваны защищать веру, а не
преподавать хорошие манеры. Однако его собственные вкусы были такими, каких можно было ожидать, учитывая его образование: они
Склонялись почти исключительно к изящной словесности. Во многих случаях
классические познания тех, кто теперь получал должности каноников
и кардинальские шапки, ценились выше их личных заслуг.
Бернард Довици, который, будучи наставником юного Медичи, усердно и успешно трудился над тем, чтобы придать его манерам ту изысканную утончённость, которая была его главным очарованием, теперь был возведён в сан кардинала и, как кардинал Бибiena, стремился окружить папский дворец всеми прелестями светского двора. Литературная общественность
В те дни было нелегко кого-то шокировать, но, по крайней мере, первая пьеса, вышедшая из-под пера нового кардинала, — его комедия «Каландра» — была написана как карнавальная пьеса для развлечения знатной дамы и поставлена в личных покоях Ватикана[325]. При дворе также приветствовали Ариосто, и даже печально известный Аретино получил благосклонность, в то время как Бембо и Садолет, два первых латиниста своего времени, были назначены секретарями Папы Римского.

Покровительство Льва не ограничивалось каким - либо одним видом литературного творчества .
совершенство. Он был так же готов вознаградить научный трактат, как и за
подражание Горацию, и в то же время поощрял изучение восточных
языков и опубликовал за свой счет великолепное издание
о Таците из уникальной рукописи , полученной из аббатства
Старина Корби, он принимал посвящения итальянских трагедий и
распорядился, чтобы в его присутствии разыгрывали “Розамунду” Руччеллаи.
Почти первым его поступком после восшествия на папский престол
было приглашение Ласкариса в Рим и размещение его во дворце на
Эсквилине, где он вместе с Мусуром руководил
греческая академия и типография. Зенобий Аккиаджоли, самый
образованный востоковед своего времени, блиставший при дворе Лоренцо,
а затем принявший доминиканский орден и посвятивший свой гений
священным наукам, стал префектом Ватиканской библиотеки, в то время
как другой востоковед того же ордена, знаменитый Санктус Пагнинус,
получил щедрую поддержку для перевода Священного Писания на латынь с
языков оригинала.

Но, распространяя свое великолепное покровительство на все департаменты
Что касается литературы, то Лео, несомненно, отдавал предпочтение поэзии и искусству. Как истинный Медичи, он любил солнечную сторону жизни и с удовольствием окружал себя поэтами, остроумцами и музыкантами, сам будучи самым весёлым остроумцем и лучшим музыкантом в компании. При дворе было полно профессиональных импровизаторов, которые оживляли ужины в Ватикане своими шутками и развлечениями.
По утрам устраивались литературные собрания, на которых великие люди
того времени читали свои стихи, эпиграммы или более серьёзные произведения.
Теперь это был Вида, которого Лео нанял для написания своей «Христиады» и который в свободные часы развлекался, излагая тайны шахматной игры в латинских гекзаметрах; или
Павел Юлий[326], итальянский Ливий, который пришёл, чтобы прочитать главу из
своей истории; или «божественный Аккольти», как его называли, который читал
свои стихи в окружении почётного караула и который в обмен на свои
лирические произведения получил герцогство Непи и епископство.

 При таком режиме искусства процветали, а литераторы были
Рим богател и возвышался; с каждым днём он становился всё роскошнее и великолепнее, но, увы, надо сказать, что его моральная атмосфера была губительной. Историк Мариана утверждает, что в начале XVI века там царил больший беспорядок, чем в любой другой европейской столице. Даже Бембо, чья собственная жизнь в то время была позором для церковного сана, признаёт это обвинение и утверждает, что тому, кто хочет вести святую жизнь, лучше бежать из Рима[327]. Чего ещё можно было ожидать от
общество, состоящее из художников и профессоров, до мозга костей пропитанное язычеством в своей литературе, языке и каждом своём постулате? И когда мы говорим «пропитанное язычеством», пусть не думают, что мы имеем в виду простое возрождение классических наук или что жалобы на злоупотребления ограничивались экстравагантными выходками нескольких учёных педантов. В итальянских литературных кругах, если верить историкам того времени, христианские идеи постепенно исчезали. В определённых кругах стало модным высмеивать все христианские догмы
как устаревшие и варварские; и Антонио Бандино жалуется, что вас больше не будут считать образованным человеком, если вы не можете посмеяться над Священным Писанием и отпустить какую-нибудь остроумную скептическую реплику.
 Многие итальянские школы были глубоко заражены неверностью,
особенно Падуанский университет, который более века был известен как рассадник атеизма. Помпонаций[328], один из
профессоров Падуи, во время правления Льва X опубликовал трактат о
бессмертии души, в котором он попытался доказать
что Аристотель не придерживался этого учения, что оно основывалось _только_ на авторитете Священного Писания и Церкви и явно противоречило здравому смыслу. Многие профессора преподавали подобные заблуждения и утверждали, что, хотя они и противоречат откровению, их всё же можно преподавать как _философски_ верные. В 1513 году Пятый собор осудил их.
Латеранский собор официально заявил, что «истина не может противоречить истине», и в противовес опасному духу, царившему в университетах, было принято решение, что студенты
стремящиеся к священному сану не должны изучать философию и поэзию более пяти лет, если только в то же время они не изучают теологию и каноническое право[329]. Но этот указ почти не принёс плодов, и, как мы увидим, несколько позже «великие и пагубные злоупотребления», которые, как было признано, требовали решительных реформ, были официально объявлены комиссией кардиналов возникшими главным образом из-за нечестивого учения толеВ государственных школах.

На самом деле, в то время Италия была _захвачена профессорами_. Из всех отвратительных
догм, конечно же, педагогическая — самая невыносимая форма
социальной тирании, и под её гнётом тогда стонал весь заальпийский
мир. Вооружившись своими перьями и мишурным красноречием,
литераторы записывали и высмеивали всех несогласных и производили
столько шума в мире, что какое-то время казалось, будто они
заняли гораздо больше места, чем на самом деле.
более значимое и влиятельное положение, чем было на самом деле. Они
диктовали свои законы литературному миру, и каждый, кто
не быть пародированным как варвар, довольствующийся следованием моде.
Таким образом, с кафедры проповедники призывали своих слушателей
созерцать примеры Эпаминонда или Сократа; проводились параллели между
священными событиями Страстей и самопожертвованием Курция
или Деция: о нашем Божественном Господе обычно говорили как о герое,
который хорошо послужил своей стране, и нередко упоминались
громы Юпитера и истории из языческой мифологии.

Великой целью итальянских ученых в то время было достижение
В чистом цицероновском стиле, и в этом никто не преуспел так, как два папских секретаря, Садолет и Бембо. Усилия, которые последний прилагал к своим сочинениям, по крайней мере, заслуживали успеха. Говорят, что у него было сорок портфелей, в каждый из которых он последовательно вкладывал свои листы и переходил к следующему только после тщательной проверки. Отказ от любой фразы, которая не была бы
абсолютно цицероновской, приводил к очень странной манерности в
разговорах о событиях повседневной жизни, а также к более серьёзным
ошибкам
В вопросах, связанных с христианской верой, использовалась языческая фразеология. Так, о восшествии на престол Льва было объявлено иностранным дворам как о произошедшем «по милости бессмертных богов»; божественная благодать была _magnificentia divinitatis_; Богоматерь была _Dea Lauretana_ или _Alma Parens_; а христианские таинства описывались в терминах, взятых из греческой жертвенной терминологии. У Эразма было достаточно здравого смысла, чтобы презирать эти причуды,
и он сделал всё возможное, чтобы выставить их на посмешище.[330] Он описывает
Цицеронианец, тративший целую зимнюю ночь на составление одного-единственного предложения, составлявший словари цицероновских слов, тропов, выражений и острот, более объёмные, чем все труды великого оратора, и боровшийся с непреодолимыми трудностями перевода потребностей и привычек современной эпохи на разговорный язык древних.

Поэты и художники последовали примеру, поданному им профессорами. Иногда они снисходили до того, чтобы выбирать христиан
в качестве жертв, но в большинстве случаев это было для того, чтобы унизить их языческим способом
о лечении. Когда Санназар счел нужным использовать свою музу для такой
старомодной темы, как рождение Господа Нашего, он превратил ее в
языческая басня, передавшая пророчества Сивилл в руки
Пресвятой Девы, а слова Исайи - в уста Протея,
опустил имя Иисуса Христа на протяжении всего своего стихотворения и
окружил священную кроватку нимфами, сатирами и гамадриадами.
Сама литургия Церкви едва не подверглась классической реформе, и появился новый «Гимнографический сборник», составленный
Захарией Феррери «в соответствии с истинными правилами латыни и
«Метр», в котором, по словам Дома Геранжера, «встречаются все образы и отсылки к языческим верованиям и обычаям, которые можно найти у Горация».
 Эта работа была предпринята по приказу Льва X, но её использование, хотя и было разрешено Климентом VII, к счастью, никогда не предписывалось духовенству.

 Наряду с язычеством в литературе развивалось язычество в нравах. Мы здесь не занимаемся изучением истории
Церкви и поэтому можем избавить себя от мучительного созерцания её
скандалов — тех скандалов, существование которых не только не ослабляет
Наша вера может скорее укрепить нас, когда мы вспомним, что они были ясно предсказаны её Божественным Главой как зло, которое «должно было свершиться». Наше дело — школы и учёные, и, по правде говоря, после блужданий в тусклом религиозном свете средневековых монастырей сияние римских литературных кругов сначала ослепляет нас, а затем открывает такие ошеломляющие зрелища, что мы ищем какое-нибудь убежище, где мог бы спрятаться христианский учёный.

Таково, пожалуй, было чувство многих студентов, которые, придя на первый курс,
из школ Лувена, или монастырей Винчестера, или Оксфорда, он внезапно оказался в мире, который, казалось, порвал со всеми освящёнными веками традициями схоластической жизни. Возможно, ему внушали затёртую сентенцию Филиппа Альмонского[331], что «нет истинной науки, которая не была бы спутницей справедливости», или он учился у Гуго Сен-Викторского.
Виктор считал смирение основой мудрости; или же он был знаком с высказыванием Ангела школ о том, что лучший способ добиться успеха в философии — соблюдать заповеди
Бога. Но если бы он обладал даром благоразумия, то дважды подумал бы, прежде чем ссылаться на таких авторитетов в светских кругах римских _литераторов_. Его бы высмеяли как варвара. Профессора новой науки никогда не говорили о монахах и школярах иначе, как с отвращением и презрением. Они были, выражаясь языком Эразма, жалкими созданиями, чей язык был таким же грубым, как и их понимание. В те дни не было большего позора, чем назвать человека _скотистом_ — это означало именно _тупицу_[332] — и тех, кто общался с музами и
Грации сочли бы оскорблением требование с уважением относиться к памяти святого Фомы или святого Бонавентуры. И действительно, их почтенные имена и принципы, которые они заложили в основу христианского образования, были бы совершенно неуместны на роскошных оргиях во дворце Киджи или на тех роскошных вечерах, где прелаты, послы и литераторы не отказывались появляться в качестве гостей самых сомнительных личностей.
Римская академия, которая была закрыта Павлом II, а затем возродилась при Юлии II, теперь была на пике своей славы.
Участники обычно собирались в каком-нибудь чудесном пригородном саду и там,
под сенью густой листвы, в атмосфере, пропитанной ароматом цветов апельсина,
читали стихи, задавали философские вопросы и коротали долгие часы дня и ночи за песнями и весельем. Среди сцен такого эпикурейского наслаждения
чужеземцу можно было бы простить, если бы он вообразил, что участвует в празднествах языческого, а не христианского Рима. На
стенах роскошных банкетных залов, в которых он присутствовал на
На этих ужинах, известных во всём мире, он мог видеть сцены из комедий Плавта, напоминавшие ему о том, насколько близки нравы, описанные латинским поэтом, к нравам XVI века. От элегантных гуляк, окружавших его, он мог услышать, как цитируют Плиния, доказывающего, что человеческая душа ничем не отличается от души животных; или, сменив философское настроение на более лёгкое, он мог быть приглашён на какое-нибудь застольное представление, например, на коронацию Кверно.
пьяного шута, главного поэта Рима; или же придётся слушать шутливую импровизацию Фоленго или Мариано Фетти —
первого монаха, второго брата-францисканца, — которые покинули свои монастыри, чтобы стать профессиональными шутами. Он был бы рад сбежать из этих изысканных кругов и вернуться в свою варварскую страну и общество грубых англичан, которые, как презрительно заметил Политиан, «ничего не смыслили в литературе и занимались своими овцами», и которые, возможно, в своём
В свою очередь, мы, как и псалмопевец, думали, что хорошо тем, кто
не знает литературы и заботится только о справедливости.[333]

 Нам остаётся лишь предполагать, какие злоупотребления процветали в такой
среде. Мы располагаем серьёзным заявлением комиссии кардиналов, о которой уже упоминали, что «ни в одном городе не было такого разложения нравов, как в этом городе, который должен быть примером для всех». Порок, по сути, перестал скрывать своё лицо; он бродил под полуденным солнцем и слишком часто находил поддержку среди знати. И всё же
Как ни странно, существующие злоупотребления, какими бы чудовищными они ни были, были более поверхностными, чем казалось. Злые отбросы, всплывающие на поверхность общества, не всегда являются показателем того, что находится под ними; безвкусная безделушка может взмахнуть своей распутной головкой и привлечь к себе внимание, но доброе семя тихо прорастает внизу, и в день жатвы его колосья не будут лишними.
К счастью, Церковь не управляется профессорами и схоластами, и
в то самое время, когда литературный мир Рима демонстрировал
описанные выше зрелища, проходил Пятый Латеранский собор
он заседал в этом самом городе и обнародовал свои декреты о реформе университетов, коллегии кардиналов и
римского двора[334]. Церковь устами своих епископов торжественно разоблачала и осуждала те самые пороки, которые легкомысленные наблюдатели, возможно, ставили ей в вину. В декрете Собора об изучении Священного Писания и гуманитарных наук
Отцы, подчёркивая жизненную важность образования для молодёжи, заявляют, что учителя и профессора обязаны не просто обучать своих учеников грамматике и риторике, но и
ещё больше наставлять их в их религии и заставлять их изучать
священные гимны и псалмы, а также жития святых; и запрещать
преподавать что-либо по воскресеньям и в праздничные дни, кроме того, что
так или иначе связано с религией или святой жизнью. Постановления такого рода, если они явно указывают на прискорбное практическое язычество, царившее в то время в большинстве государственных академий, показывают нам также, что церковные власти осознавали это зло и искренне желали применить подходящее средство. И, как мы увидим далее, именно этот город
Рим, который казался таким порочным, хранил в своей груди принцип жизни и силы, который в конце концов изгнал заразу, так долго тяготевшую над ним, и таким образом совершил собственное очищение. Задолго до того, как Лютер произнёс слово «реформация», оно прозвучало в залах Латеранского дворца. Отцы Собора ничего не щадили и ничего не скрывали. В начале девятой сессии Антонио Пуччи, секретарь Апостольской палаты, произнёс замечательную речь, в которой призвал Папу Римского приступить к
работайте всерьез. “Святой отец! ” воскликнул он, “ вы желаете восстановить
мир в христианском мире, и вы преуспеваете в этом желании. Но сначала убедитесь,
что вы погасите внутренние войны наших пороков, и внешний мир
скоро воцарится вновь. Узрите мир! Узрите монастырь!
Узрите святилище! Везде есть нарушения в проведении реформ, и это
с Дома Божия, что мы должны начать”.

Однако неудивительно, что случайные прохожие
не всегда понимали разницу между _Церковью_ и _Городом_ Рима, а также то, что неоспоримая порочность Римской
литературные круги принесли церковным правителям дурную славу и
подорвали во многих умах чувство верности Апостольскому престолу.
Не подлежит сомнению, что и Эразм, и Лютер унесли с собой из Рима роковые
впечатления, которые, каждый по-своему, обернулись во вред
религии. У Эразмуса, действительно, не было причин быть
шокированным состоянием общества, которое было в точности в его вкусе. Его чествовали и восхваляли прелаты и философы, и в своих письмах из Рима он ищет слова, чтобы выразить свой восторг перед ними
восхитительные часы, которые он проводил в библиотеках и академиях, на
собраниях во дворце _богоподобного_ кардинала Сан-Джорджо или
на ещё более очаровательных встречах в личных покоях Папы.
И всё же, наслаждаясь чашей удовольствий в полной мере, его острый
саркастичный взгляд оценивал всё, что он видел, и именно во время своего
возвращения на север он скрасил дорожные тяготы сочинением
«Похвала Глупости», в которой кардиналы, папы и прелаты
стали объектом его самых язвительных насмешек и шуток. И в конце концов, таков мир; таков
проницательный критик, у которого всегда были строгие требования к тем, кто
должен быть святым, и готовый осудить тех, кто не дотягивает до этого. Эразм, который сам был мирским человеком до мозга костей, всё же
обладал достаточным здравым смыслом, чтобы чувствовать, что мирское, каким бы восхитительным оно ни было, неуместно на пороге апостолов, и он заставлял других людей чувствовать это с той язвительной иронией, которой он владел в совершенстве.

Лютер, человек иного склада, посетил Рим в совершенно ином
духе. В 1510 году, когда он приехал туда, полный
Он был охвачен восторгом и, войдя в город, упал на колени, чтобы поцеловать землю, орошённую кровью мучеников, хотя впоследствии он смеялся над собственной набожностью и простотой, с которой он переходил от церкви к церкви, готовый верить и почитать всё, что видел. Он тоже унёс с собой впечатления, которые никогда не забывались. Его грубая, сильная саксонская натура не испытывала особого пристрастия к искусству и изящной словесности, и его отталкивало окружавшее его великолепие. Олимпийские божества , которые попадались ему на глаза на каждом углу улицы,
в языческих украшениях самой церкви, где картинки и
образы христианских мистерий были представлены в облачении язычество,
и хуже всего язычество, который встретил его уши от элегантной
литературный толпы, между которыми он проходил в платьице его грубого монаха, все
этот запали в его душу, чтобы быть воспроизведена в тот день, когда он начал
его проклятия против семи-холмистого города, и удерживали ее до
презрение своих соотечественников, как “обитель драконов,
гнездо летучих мышей и стервятники, курорт домовых, ласки,
гномы и демоны ”.[335] И это ничего не значило для его аудитории.
то, что чудовищности, которые он разоблачал, намного превосходили те, которые он
совершил, и что апостол реформы сам дал волю чувствам.
мир стал царством безумной распущенности; скандалы, которые он распространял
сделали то, что он задумал, и неизгладимо запечатлелись в сознании саксов
традиция, отождествлявшая Рим с Вавилоном.

Нам нет нужды здесь вдаваться в историю той великой
революции, которую история ошибочно называет Реформацией. До смерти
Льва X то, что в начале считалось лишь «
Ссора монахов» привела к отступничеству народов. Римские академики, однако, были менее взволнованы известием, которое дошло до них в 1520 году, о том, что папская булла, декреталии и «Сумма теологии» Фомы Аквинского были сожжены Лютером на городской площади Виттенберга и что сам папа был объявлен тем же авторитетом Антихристом, чем другой новостью, которая была сообщена им 9 февраля 1522 года и поразила их как гром среди ясного неба. Лео был мертв, и
Выбор кардиналов пал на кардинала Адриана Утрехтского.
 Сожжение святого Фомы на костре было бы для них сущим пустяком по сравнению с избранием на папский престол простого и сурового профессора Лувенского университета, уже известного как сторонник церковной дисциплины, друг и коллега Хименеса, и, как поговаривали, сторонник схоластики. Он был
Флеминг, «скотист», гот и враг письменности. Он приехал в город без всякой помпы и приказал одному из
полуфабрикаты триумфальные арки, которая должна была стоить тыс.
дукатов, должны быть уничтожены. Он был выписан вне девяносто один
сто equerries хранится у его предшественника. Он взял с собой своего старого
Лувен домработница с ним в Ватикан, и об отклонении
improvisatori и всего войска другого суда бездельников. Они провели его по музею, примыкающему к его дворцу, и слышали, как он пробормотал слова «Idola antiquorum», стоя перед группой Лаокоона. Некоторые из самых изящных латинских посланий Садолета были
они попали к нему в руки, и он вкратце прокомментировал их как
«письма поэта». «Я искренне верю, — пишет Джером Негри в
ужасе, — что он поступит так же, как папа Григорий до него,
очистит наши библиотеки и, возможно, разобьёт наши статуи, чтобы
сделать из них раствор для строительства собора Святого Петра». Художники кричали, что
теперь они все будут голодать; профессора оплакивали неизбежное
возвращение готического варварства: Бембо сразу же отправился в Венецию, а
Садолет удалился в своё епископство в Карпантра, где демонстрировал
эти благородные качества, которые пока еще не нашли места, чтобы расшириться в
искусственная атмосфера суда.

Никогда не было более незаслуженного упрека, чем тот, который
клеймил папу Адриана как врага науки. Эразм, которого
он защищал от нападок некоторых чрезмерно ретивых
схоластов, судил совсем иначе, но римляне не могли простить
его безразличия к древнему искусству и его осуждения тех
ученые-язычники, которых он называл “терентианами”. Тем более они не могли простить ему прямолинейность в вопросах реформы. «Многие
«Мерзости, — сказал он, — творились рядом с этим Святым Престолом, злоупотребления в духовных вопросах и зло повсюду. Мы со своей стороны обязуемся приложить все усилия, чтобы реформировать тот суд, который, возможно, был источником бедствий, о которых мы сожалеем».

 За время своего недолгого понтификата, длившегося двадцать два месяца, он не смог завершить дело, которое было так близко его сердцу. Римские литераторы восприняли его смерть как своего рода провидение, особую милость небес, предотвратившую возвращение средневекового варварства. Некоторые из них даже украсили дом гирляндами
его врач, чьё неумение привело к роковому исходу болезни Адриана, повесил над его дверью табличку с надписью: «Спасителю своей страны».

 Однако те двадцать два месяца, которые казались такими бесплодными, стали поворотным моментом. Избрание другого Медичи в качестве преемника Адриана стало сигналом к всеобщему ликованию и возвращению в Рим многих, кто покинул его после восшествия на престол Адриана. Климент VII. Он обладал всеми личными качествами и утончённым интеллектом
своей семьи; у него было меньше тяги к удовольствиям и больше склонности к
деловой, чем Лев, и был истинным любителем ученых мужей. Он побудил
Садоле, чтобы возобновить свои функции секретаря, и сделал все возможное, чтобы
убедить Эразма посвятить свой гений серьезной защите Церкви.
Церковь.

Дух римлян воспрянул, когда они стали свидетелями великолепного
покровительства письмам, осуществляемого новым папой и его родственником,
Кардиналом Ипполитом Медичи, который не принимал в своем доме никаких
менее трехсот ученых мужей. Художники и академики
уверенно рассчитывали на возвращение своего золотого века, но всё же
В обществе более или менее осознавали некую неопределимую перемену,
которая охватила умы людей, свидетельствуя о том, что наступает реакция
и близится новая эра. К этому времени восстание немцев против
Церкви приобрело такие масштабы, что его невозможно было игнорировать. Вопрос о разводе в Англии вызывал серьёзное беспокойство, и в то время как над миром нависла тень новых и беспрецедентных бедствий, даже самые равнодушные умы, возможно, чувствовали, что в тот момент требовалось нечто более серьёзное, чем возделывание муз. Действительно, нельзя сказать, что
что волна социальной коррупции была остановлена; ещё один, более
благородный элемент безмолвно трудился; и, скрытый в блестящей
толпе,

 были те немногие, кто с чистыми сердцами стремился
 взять в свои праведные руки золотой ключ,
 отпирающий врата вечности.

Климент созвал ко двору нескольких выдающихся священнослужителей,
которые, хотя и не уступали никому из своих современников в литературных
достоинствах, больше всего на свете желали найти средство от тех
серьёзных злоупотреблений, которые, по их справедливому мнению,
преследовали церковь.
Церковь сильнее, чем любые атаки со стороны ее внешних врагов. Среди них были венецианец Гаспар Контарини, глубокий учёный и человек пылкого благочестия; Садолет, который, теперь уже отошедший от дел, которыми прежде был поглощён, хотел посвятить оставшиеся годы своим пастырским обязанностям; Маттео Гиберти, достойнейший прелат своего времени, которого Климент ввёл в своё ближайшее окружение и возвёл в сан канцлера и епископа Вероны; протонотарий Каетан из Тиены и кардинал
Караффа, архиепископ Театский, который впоследствии стал папой римским при
титул Павла IV. Юбилейный 1525 года также принес в Рим
число благочестивых и искренних паломников, среди которых был и наш собственный великий
земляк Реджинальда поула, в то время студентом в Падуе, которыми Бембо назвал
самый добродетельный молодой человек в Италии, и чье счастье было
войти в списке его друзей имя почти каждого из его
современники самых прославленных ученостью и благочестием. Люди такого склада чувствовали потребность в том, чтобы в этой роскошной и расслабляющей атмосфере их связывали узы христианского братства, которые могли бы их поддержать
и оживить их духовную жизнь; и результатом стало формирование
скромного братства, которое собралось в церкви СС. Сильвестро
и Доротеа, и получил название “Оратория Божественной любви”.

Подобные объединения возникали и в других городах Италии,
но что в Риме замечательно, как зародыш, откуда потом
разработан порядок Theatines. Членами братства был разработан план по учреждению ордена
регулярных клерков, в котором должен был возродиться древний канонический образ жизни. Это было предложено как самое надёжное средство
осуществление той реформы нравов среди духовенства, к которой так искренне стремились все добрые люди. Этот замысел был осуществлён с одобрения Папы Римского; Караффа и святой Каетан были избраны двумя первыми настоятелями. О последнем обычно говорили, что он
хотел изменить мир, не давая миру знать, что он в нём, и в северных городах Италии, где он до сих пор
преимущественно жил, он прославился тем, что в одном человеке
соединил ангельские дары созерцателя с героическими добродетелями
апостол. Устав, принятый монахами-клириками, был почти таким же, как у древних каноников-монахов. По-видимому, их первоначальный замысел включал в себя создание церковных семинарий, и во всех существенных аспектах новая организация имела поразительное сходство с той, что была основана в VIII веке с очень похожей целью святым Хродегангом Мецким. И вот мы видим, как святые мужи, взявшись за церковную реформу, не нашли лучшего способа осуществить свои взгляды, чем вернуться на старые пути и следовать традициям
завещанный им золотой античностью.

 Однако орден театинов, ещё находясь в зачаточном состоянии,
оказался под угрозой исчезновения, когда на
Рим обрушилось ужасное бедствие, для описания которого
нужно использовать язык вдохновлённых авторов, когда они
подробно описывают бедствия, постигшие виновный город, который
всё же был избранным городом Божьим. Политические
комбинации, которые тесно связывали римского понтифика с французским
двором, навлекли на него враждебность императора Карла
V, чьи войска вошли в Италию в начале 1527 года.
и пригрозил осадить Рим. 5 мая город был взят штурмом свирепыми отрядами коннетабля де Бурбона, состоявшими в основном из немецких лютеран, которых доводила до безумия жажда грабежа и дикий религиозный фанатизм. Папа укрылся в замке Святого Ангела и оттуда с болью наблюдал за тем, как его столица предавалась сценам святотатства и насилия, не имеющим аналогов в истории. Разграбление Рима варварами-готами длилось всего шесть дней, но германцы владели своей добычей _девять месяцев_, и каждый час этого времени был наполнен
новая мерзость. Горожан подвергали ужасным пыткам,
чтобы заставить их выдать спрятанные сокровища; церкви
оскверняли, а священные реликвии разбрасывали по улицам;
лошадей из войска ставили в папской часовне и разбрасывали
буллы и декреталии; пьяные солдаты, нарядившись в кардинальские
платья, изображали конклав и провозглашали избрание Лютера
папой. Из 85 000 жителей
погибло 50 000
пытками и мечом, а также бесчинствами солдат, в конце концов,
навлекли на их отряд эпидемию, которая почти полностью уничтожила
сами завоеватели; так что город, еще недавно такой блистательный
и роскошный, стал немногим лучше заброшенной и зловонной могилы.

Среди безымянных ужасов того времени нет нужды говорить, что
ни благочестие, ни ученость не приносили милосердия их владельцам.
Святой Каетан был подвергнут бичеванию и пыткам, а затем вместе со своими
братьями был вынужден покинуть римскую территорию и укрыться в Венеции;
где их скромный дом несколько лет спустя принял у себя
святого Игнатия и его первых сподвижников. Что касается академиков, то Джером Негри уверяет нас, что те немногие, кто спасся от меча, были рассеяны по чужим землям, и что все последующие попытки восстановить их общество в прежнем виде оказались тщетными. На самом деле, когда город наконец был освобождён от
овладевших им орд отступников, он подвергся новым бедствиям:
голоду, чуме и наводнению, и в эти
Бедствия, обрушившиеся на город, привели к тому, что на его улицах снова появились не весёлые компании художников и литераторов, а реформированные монахи-камальдулы и капуцины, о существовании которых в городе, как пишет один автор, римляне впервые узнали во время чумы 1528 года. Рим действительно оправился от сокрушительных бедствий с поразительной быстротой, и вскоре двор Климента VII вновь приобрёл тот блестящий вид, который был у него при Льве X. Но римское общество больше не
стонало под диктатурой профессоров. Серьезные проблемы
Церковь привлекла к себе людей искренних и возвышенных, которые
откликнулись на призыв, прозвучавший во всех католических странах, о созыве
Вселенского собора, который должен был не только защитить учение Церкви
от еретических нововведений, но и смело взяться за реформу
практических злоупотреблений. Избавившись благодаря своему ужасному наказанию от
меркантильного великолепия ложного процветания, Рим приготовился
снова облачиться в свои прекрасные одежды и очиститься от
заразы, которую мирские люди принесли в самое святилище
святилище. Даже когда её враги считали её погибшей
и радовались её унижению, она возродилась к более прекрасной
и энергичной жизни, чем когда-либо, так что многие из тех, чьи сердца
охладели, снова обратились к ней и, увидев её облачённой в
величественную древнюю дисциплину, признали семихолмный
город действительно «городом истины, горой Господа Саваофа,
священной горой».[336]




 _ГЛАВА XXIII._

 Английские учёные эпохи Возрождения.

 С 1473 по 1550 год.


Возрождение изящной словесности в этой стране можно считать
начавшимся с основания колледжа Магдалины в 1473 году. Он был не только
самым совершенным колледжем в королевстве, но и его великий основатель
создал все условия для развития гуманитарной литературы. А в период
его смерти Гроцин, будущий восстановитель греческих исследований в
Оксфорде, был профессором богословия, и среди его учеников были
Уолси и Колет. В то время Оксфорд представлял собой зрелище, которое, по-видимому, поражало воображение всех его иностранных гостей. Триста общежитий и гимназий, помимо
Её благородные колледжи и религиозные учреждения предоставляли средства для обучения гораздо большему числу студентов, чем в настоящее время. Английские университеты, хотя и признавали новое образование, всё ещё придерживались схоластической философии — этот факт лёг в основу обвинений, выдвинутых против них некоторыми современниками и подхваченных Вудом, в том, что они отстали от своего времени.
 Не так-то просто определить, в каком состоянии находились английские школы в начале XVI века. С одной стороны
С другой стороны, очевидно, что возрождение классической литературы нашло множество восторженных сторонников среди английских учёных. И если мы хотим сделать какие-то выводы о характере английского образования того времени на основе трактата сэра Джона Элиотта «Губернатор», то мы должны предположить, что дети из высших сословий начинали изучать классические языки ещё в колыбели. Сын дворянина, говорит он, не должен иметь при себе никого, даже своих нянь, которые не могут говорить на чистой и красноречивой латыни. По крайней мере, их английский должен быть чистым, вежливым, безупречным и
чётко произносятся, без пропусков букв или слогов. В семь лет мальчик должен начать изучать греческую и латинскую грамматику одновременно, а к двенадцати годам он должен настолько хорошо овладеть латинским языком, что ему больше не нужно будет прилагать усилия для его изучения, а можно будет сосредоточиться на греческом. Весь трактат, который во многих отношениях ценен и интересен, доказывает, что автор проникся той утомительной формой классического энтузиазма, которая утомляет своими примерами из античности. Даже необходимость религии очевидна .
В подтверждение этому мы можем обратиться к примерам Ромула и Нумы Помпилия.
Однако нам позволено заглянуть в старую католическую детскую и увидеть, как дети «стоят на коленях во время игр перед изображениями,
поднимают свои маленькие белые ручки и шевелят губами, как будто молятся, или идут и поют, словно в процессии». Из этого трактата, опубликованного в 1531 году, ясно следует, что в то время от благородного юноши ожидалось, что он начнёт учиться очень рано и будет стремиться к чему-то большему, чем просто учёная степень. С другой стороны,
Существовало определённое предубеждение в пользу иностранных академий, которое побуждало
тех, кто во все времена следовал моде, недооценивать Итон и Оксфорд и считать вас готом или деревенщиной,
если вы не окончили какой-нибудь итальянский университет. Средневековый дух, который всё ещё витал в монастырях Оксфорда, совершенно не соответствовал преобладающим вкусам, и, несомненно, в этих же самых монастырях укрывалось множество достойных консерваторов старой закалки, которые придерживались Аристотеля и оксфордской латыни и мало что думали о новомодных платониках.

Таким образом, те, кто хотел приобщиться к классической литературе,
как правило, отправлялись в Италию, и жажда иностранного образования
стала настолько чрезмерной, что Барклай упоминает об этом в своём «Корабле дураков»:

 Один бежит в Алмейн, другой — во Францию,
 В Париж, Падую, Ломбардию или Испанию,
 Другой — в Бононию, Рим или Орлеан,
 В Кан, Тулузу, Афины или Колайну;
 И в конце концов возвращается домой
 Более невежественный.

 Упрек, содержащийся в последней строке, вероятно, был заслуженным.
которых иностранные учёные приглашали только ради моды; но это, безусловно, не относится к группе выдающихся англичан, которые учились в итальянских школах в конце XV века. Среди них был Ричард Пейс, который воспитывался в доме Лэнгтона, епископа Винчестерского, и был отправлен своим покровителем учиться в Падую, где у него были Латимер и
Катберт Тонстолл для своих наставников; Уильям Линакр, который отправился
во Флоренцию и был принят в семью Лоренцо Медичи,
который, очарованный его скромностью и талантами, выбрал его для
Соратник его сына по учёбе: и любезный, и простодушный
Уильям Лили, который изучал греческий на Родосе, а затем совершенствовал свои познания в латинской литературе в школах
Рима и Флоренции. Колет также совершил поездку по Италии после получения степени в Магдален-колледже, а по возвращении в Англию во второй раз приехал в Оксфорд, где в 1497 году застал Гроцина и Линакра, читавших публичные лекции по греческому. Поначалу их аудитория была немногочисленной, поскольку к новым знаниям относились с некоторой завистью
и подозрения во многих кругах, и вражда между греками и троянцами, как обычно называли приверженцев противоположных фракций. Греки тратили своё остроумие на то, чтобы высмеивать тупость своих противников, которых они представляли как «сонливых, угрюмых парней, говоривших на плохой латыни и никогда не говоривших ничего умного или остроумного»;
 в то время как троянцы осуждали своих блестящих соперников как опасных новаторов. Истина была где-то посередине между двумя сторонами.
Оксфордские исследования, возможно, в некоторых отношениях отставали от времени,
и, судя по всему, речь идёт не только о мирских, но и о священных знаниях.
По мнению Вуда, это был период упадка, и в этом, как было показано в других работах, должны быть виноваты юристы и логики, лолларды и антиримская партия. Тем не менее, когда мы вспоминаем, с каким энтузиазмом такие люди, как Мор и Эразм, относились к английским университетам, трудно поверить, что в Оксфорде не хватало основательного и прочного обучения[337], и, учитывая, какие тучи сгущались на горизонте, «скотисты», возможно, не были такими уж недалёкими, когда
они предупреждали своих учеников, чтобы те держались подальше от чужеземных веяний, и
пустили в ход известную пословицу: «Пусть греки остерегаются ереси».

 Колет без колебаний примкнул к партии греков, и
им двигала не только любовь к изящной словесности, но и
презрение и отвращение, которые он испытывал к схоластической
философии. Во Флоренции он не только посещал лекции Полициана и Деметрия Халкидонского, но и слушал проповеди Савонаролы, от которого заразился энтузиазмом в
Изучение Священного Писания и горячее рвение в борьбе со злоупотреблениями.
 Поэтому, как только он был рукоположен в сан диакона, он отложил в сторону «Мастера сентенций» и начал читать публичные лекции по посланиям святого Павла, хотя, будучи человеком с характером, он пренебрегал получением каких-либо богословских степеней, считая занятия, которые он должен был проходить для этого, совершенно пустыми и бесполезными. Его искреннее красноречие и оригинальный подход
привлекли к нему больше слушателей, чем классическая эрудиция Гроцина,
и не было ни одного доктора права или
богословие во всём университете, но с радостью приходили послушать молодого проповедника,
принося с собой свои книги.

Именно в этот момент Эразм впервые посетил Англию,
приглашённый лордом Маунтджоем, своим бывшим учеником в Париже.
В то время Эразм Роттердамский частично содержал себя за счёт репетиторства, а
частично — за счёт пенсий, которые он получал от монархов, желавших приблизить его к своим дворам, и от учёных друзей, чьей финансовой помощью он пользовался с большой
свободой. В Оксфорде он был принят в монастырь Святой Марии
добросердечный приор Чарнок в своих письмах выражает
необычайный восторг, который он испытывал от всего, что слышал, и от всего, что видел. Он
скоро познакомился с Колетом, и тот представил его Мору, который тогда учился в Магдалене, и Уолси, казначею того же колледжа;
 и в компании с этими новыми друзьями (писал он Маунтджою) он был бы рад прожить все свои дни на самой отдаленной окраине Скифии.
Короче говоря, он так ярко описал приятные часы, которые они
провели в обществе друг друга, что Маунтджой, который был всего лишь
женился, не смог устоять перед соблазном вернуться в Оксфорд
и начать новый курс обучения под руководством своего старого учителя.

 Дружба, возникшая в то время между Эразмом и
Колетом, была крепкой и долговечной.  Однако, несмотря на схожесть литературных вкусов,
эти двое мужчин были совершенно разными по характеру. Колет был искренен душой и телом, и в этом заключалась
сила и благородство его характера, в котором, как признаёт его друг, было немало человеческих слабостей. «Когда он говорит, —
пишет Эразм, — кажется, что он больше, чем человек: это не
не только голосом, но и взглядом, и лицом, и всем своим поведением». Он был вспыльчивым и высокомерным, нетерпимым к малейшему оскорблению, и эти качества придавали его словам и поступкам некоторую резкость и пылкость. И всё же он обладал (а кто не обладает?) его мягкая сторона, а также суровый и пылкий оратор, такой же жёсткий и суровый по отношению к себе, как и к другим, любил детей и с удовольствием играл с малышами, которых сравнивал с ангелами, хотя, как мы вскоре увидим, его любовь распространялась даже на
в них несколько не хватало нежности. Сам Эразм, скорее всего, не
поддался бы крайностям, на которые так легко поддаётся натура, подобная
натуре Колета. В нём не было настоящей искренности. Если бы он не
оставил после себя «Послания», мы могли бы удивиться, что человек,
у которого не было ни одного благородного качества души, смог найти
путь к сердцам всех, с кем он общался. Но его письма объясняют
эту загадку. Невозможно было устоять перед его остроумием и
необычайным даром освещать любую тему, к которой он обращался
способ, который был наиболее приятен. По прошествии трёхсот лет читатель, у которого нет ничего, кроме мёртвой буквы этого изящного красноречия, ощущает его неописуемую магию, «определённый эразмизм», как его называет Колет, и против своей воли увлекается чарующей иронией писателя, чья жизнь, как он знает, была презренной. Кроме того, у него было одно очень
привлекательное качество, которое он разделял с Мором: ничто не могло вывести его из себя, и у него были самые удачные способы сдерживать
Эразм Роттердамский, как правило, сдерживал более вспыльчивых своих товарищей и не позволял их застольным беседам после обеда перерастать в ссору. Так, однажды, когда возник спор о грехе Каина, Эразм, судя по сверкающим глазам Колета, решил, что беседа затянулась, и хотел её закончить. Он тут же придумал историю, якобы взятую у какого-то древнего автора, и с помощью этого хитроумного обмана спор был прерван, и компания разошлась в наилучшем расположении духа. Он
более того, был сторонником умеренности во всем, даже в
враждебно относился к схоластам и однажды встал на защиту святого
 Фомы от нападок Колета, заявив, что ангельский доктор действительно, по-видимому, изучал Священное Писание. Но на этот раз
 Колет одолел его и не смог сдержать своего нетерпения, услышав
слово в защиту того, чьи догматические определения теологии
он не постеснялся назвать высокомерными. Мор занимал равное место в сердцах обоих своих друзей; он обладал всем остроумием Эразма, но без его легкомыслия, и всей серьёзностью Колета, но без его
резкость характера. Он выбрал последнее, так как его директор, и узнал
от него особой любви к вдохновенное творчество, и много драгоценных
секреты самообладания и умерщвление плоти; но у него было какое-то духовное
инстинкты, к которым Коле был совершенно незнаком, и, хотя один был
вымещая свою досаду на то, что он счел детские суеверия
паломников в Кентербери, как он наблюдал за ними толпились, чтобы поцеловать
мощи святой Томас Беккет, другой, с истинным смирением,
думал, что это не под характер того или иного литератора, чтобы накормить его
вера в простые источники народной преданности, и он посетил множество старинных английских святынь пешком — редкое явление в те дни, когда даже простые люди ездили верхом.

Мы пропустим несколько лет, которые, как обычно, изменили оксфордских друзей во всём, кроме взаимного уважения, которое они испытывали друг к другу. Принц, с которым Эразм впервые встретился в своей классной комнате и который покорил его сердце, предложив ответить на латинское послание, теперь восседал на троне, «высокий и сильный духом, — говорит Стоу, — и столь же процветающий».
в его королевстве, которое называлось «Золотым королевством». Уолси,
которого мы оставили в Магдалене, стал кардиналом и только что сменил Уорхэма на посту канцлера, а его секретарём стал учёный Ричард Пейс. Европейская политика, которой он стремился руководить, не заставила его пренебречь литературой:

 «Свидетельствуйте за него
 Те близнецы-учёные, которых он воспитал в вас,
 Ипсвич и Оксфорд!»

Добрый епископ Фишер усердно трудился, внедряя изучение греческого языка в
Кембридже, где Кроук читал лекции и где
Новые знания были восприняты лучше, чем в Оксфорде.
Благородная графиня Ричмонд[338] основала два своих колледжа в Кембридже,
грамматическую школу в Уимборне и кафедру «Леди Маргарет». Фокс,
ныне епископ Винчестерский, составлял устав колледжа Корпус-Кристи,
этого классического улья, как он его называл, в котором он
предусмотрел изучение латыни, греческого и
Евреи, под руководством профессоров или «травников», которые должны были навсегда изгнать всякое варварство из «сада пчёл» и обеспечить наилучшие условия
Его студенты должны были читать классических авторов. Линакр был королевским врачом и важным человеком; он перевёл Галена, основал две кафедры в Оксфорде и Колледж врачей, но в тот момент он размышлял о том, не стоит ли ему отказаться от профессиональной славы и расположения двора, чтобы умереть священником, и впоследствии он осуществил этот замысел. Гроцин тоже умело поддерживал свою репутацию учёного и пользовался всеобщим уважением, пока жил, говорит Эразм, за свою целомудренную и святую жизнь.
Однако, по мнению этого критика, его твёрдая приверженность католической догме была несколько чрезмерной и граничила с суеверием, и он считает необходимым извиниться за эту слабость своего друга, который, по его словам, с детства изучал схоластическое богословие и был чрезвычайно сведущ в вопросах церковной дисциплины. Мор, чья ранняя склонность к монашеству уступила убеждениям его наставника Колета,
женился и занялся профессиональной деятельностью; он написал
свою «Утопию» и изо всех сил старался сохранить свою независимость,
и не служить на королевской службе, куда так рвались другие. Он не желал ничего, кроме как наслаждаться свободой в своём счастливом доме в Челси, где он с удовольствием занимался воспитанием своих детей, собирал вокруг себя своих образованных друзей и в перерывах между делами занимался светскими и христианскими науками. В этом семейном кругу Эразм всегда находил
себе место во время своих визитов в Англию, и именно ему мы обязаны
очаровательными портретами членов семьи, почтенная память о
которых запала в английское сердце и стала почти типичной
пример английского дома. Что касается самого Эразма, то о его жизни в тот же период можно легко рассказать: он опубликовал свой греческий Новый Завет и научные издания отцов церкви и тем самым завоевал европейскую репутацию; он переезжал из Англии в Париж, из
Парижа в Германию, из Германии обратно в Англию, а оттуда в Рим. Все его уважали, ему льстили, им восхищались, он был великим человеком.
_Беллетрист_ того времени, и более лёгкие произведения, вышедшие из-под его пера,
влияли на общественное мнение, возможно, примерно так же
Эта умная журналистика влияет на нас и в наши дни. Он направлял свою острую сатиру против реальных злоупотреблений, но в то же время его насмешливый ум безрассудно задевал священные вещи и выставлял их на всеобщее посмешище. В своих «Похвале глупости» и «Афоризмах» он резко критиковал пап, кардиналов, паломничества, поклонение святым и индульгенции, но прежде всего монахов и нищенствующих монахов, которых он неизменно презирал как нечто слишком жалкое, подлое и ребяческое, чтобы его могли терпеть здравомыслящие люди. Короче говоря,
воспользуемся часто цитируемым высказыванием: он снёс яйцо, из которого должен был вылупиться Лютер, и хотя впоследствии он возмущался этим обвинением и говорил, что снёс куриное яйцо, а Лютер высидел воронье, всё же, как проницательно заметил Халлам, кем бы ни была эта птица, она сильно клевала Церковь и её религиозные ордена. Его метод ведения войны заключался в том, чтобы изображать каждого, кто открывал рот в защиту старого порядка вещей, полубезумным невеждой и поливать своих противников эпитетами и остротами в непринуждённой манере
которую все читали и над которой все смеялись; и когда смех
утихал, победа была уже более чем наполовину одержана.

Остается сказать о Колете, ныне декане собора Святого Павла, который
неуклонно следовал цели, которой посвятил себя в Оксфорде, отдавшись душой и телом задаче возрождения изучения Священного Писания и противостоял, как скала, всем формам практического развращения. На таком расстоянии во времени
нам нелегко составить представление о подлинном характере
того, кто не оставил после себя ничего, кроме своей славы, и чьи взгляды
и учение можно почерпнуть не из его собственных трудов, а из эпистолярной переписки Эразма, чей рассказ, естественно, окрашен предубеждением его собственного ума.[339] В те времена придворного подхалимства мы не можем не восхищаться мужественной независимостью такого человека и его искренним рвением, с которым он взялся реформировать свою конгрегацию, проповедовать Евангелие людям и призывать своих собратьев-священников строго соблюдать каноны. В своей проповеди, произнесённой перед Конвоком в 1511 году, он выбрал для себя
процитируйте слова святого Павла: “Не сообразуйтесь с миром сим”; и
в ясных, сильных и благородных словах он громко осудил
те злоупотребления, которые он назвал “делом Церкви".
реформация”, такие как “мирская жизнь прелатов”, "их
охота и соколиный промысел” и “их алчность к высоким должностям”.
Реформация, по его словам, должна начаться с моих “преподобных отцов
Господа епископы, которых он молил простить его дерзость, ибо он говорил
из чистого рвения к Святой Церкви. В этой знаменитой проповеди, несомненно,
слишком много резкости, но, кажется, это не
были неправильно восприняты. Искренняя честность оратора была
понята и оценена его слушателями; и следует добавить, что
его собственный пример придал силы его словам. Колет был человеком чистой и
безупречной жизни, с простыми и аскетичными манерами и готовым пожертвовать собой
ради того, что он считал делом Христа. Его увещевания имели
необычайный успех; другие священнослужители были воодушевлены на более
усердие в исполнении своих пастырских обязанностей, и начали проповедовать
своим прихожанам в проповедях и в праздничные дни. Богословские лекции,
В церкви Святого Павла также выступали декан и некоторые учёные мужи, которых он приглашал себе в помощники. Эти лекции больше не были сухими диспутами, а представляли собой в основном комментарии к Священному Писанию, особенно к посланиям Святого Павла, которыми Колет был так увлечён, по словам Эразма, что, казалось, полностью погрузился в них. Несмотря на все свои классические пристрастия, в своих публичных речах он меньше думал о форме, чем о содержании. Он стремился к библейской простоте; он
Он хотел, выражаясь его собственным довольно грубым выражением, «смахнуть паутину школяров с простого текста Библии». Он не совсем пренебрегал изучением стиля и иногда снисходил до того, чтобы читать Чосера и других английских поэтов, чтобы улучшить свою дикцию. Но в целом его мысли были слишком горячими и пламенными,
чтобы он долго размышлял о том, какими словами их выразить, и
тщательная шлифовка, которой Эразм придавал своим трудам, казалась
ему более достойной педагога, чем проповедника, чьё сердце
полно великих мыслей и который спешит их высказать.

Как мало было придворной о нем может быть собрано от
проповеди, которые он проповедовал перед королем в то время, когда он был
готовясь к французской войны, в которой, вместо того чтобы предлагать что
монарх добро пожаловать фимиам лести, он очень ясно излагал
слушателям грех христианские князья, совершенных войн
амбиции, в которых они воевали, а не под знаменем Христа, но
в рамках этого дьявола.[340] во многом это, конечно, отлично; и
если бы это было все, мы должны быть готовы уступить дорогу, наши искренние сочувствия
Колет, несмотря на те «пятна человеческой слабости», которые видели и о которых сожалели его лучшие друзья. Реформатору предстоит тяжёлая работа,
и для её выполнения ему нужен определённый запас смелости, который легко
выходит за рамки благоразумия и едва ли может не задеть чувства тех, кого он пытается исправить.
Однако такие поступки легко простить тем, кого мы знаем как
«ревностных служителей Господа Саваофа» и кто не может «сдерживать свои
уста», когда провозглашает Его справедливость среди народа.
 Но в характере Колета были и другие черты,
мы инстинктивно отстраняемся от них по той простой причине, что они выдают
ум, не согласующийся с учением веры. Мы уже видели, как он
обвинял ангельского доктора в высокомерии — сам, несомненно, с
ещё большим высокомерием — не в силах подавить свою нетерпимость к
тому, что он считал слишком строгими определениями доктрины, и
выдавая гневное презрение к народным обрядам, одобренным Церковью,
но которые он считал суевериями.
То, что во многие из этих обрядов могли легко вкрасться практические злоупотребления, — это то, в чём ни один католик не станет себя винить
отрицать, и что там, где они существовали, они заслуживали разоблачения и осуждения, — это так же очевидно; однако, когда мы узнаём, что единственным _фактом_, вызвавшим гнев реформатора, на который ссылается биограф Колета, было рвение, с которым паломники из Кентербери целовали башмак святого Фомы, хранившийся там как реликвия, мы склонны думать, что он с неприязнью относился не только к этим предполагаемым злоупотреблениям, но и к самим обрядам. И это
суждение подтверждается, когда мы видим, что он предает подобное желание
Он сочувствовал духу и практике Церкви в тех случаях, когда не могло быть и речи о суеверии. Он не придавал большого значения практике ежедневного посещения мессы или её совершения: он считал, что чтение священниками Божественной литургии наедине является обременительной и ненужной обязанностью, и, по-видимому, был, мягко говоря, равнодушен к ценности молитвы за умерших. Обо всём этом мы узнаём из переписки Эразма Роттердамского, который также сообщает нам, что в школах было получено огромное количество мнений
Колет был категорически не согласен с этим и не только без зазрения совести читал труды еретиков, но и говорил, что часто узнаёт из них больше, чем из трудов ортодоксальных авторов, которые довольствовались тем, что всегда шли проторённой дорожкой[341]. Поэтому неудивительно, что вскоре Колет попал в неприятности. В то время как одни считали его чуть ли не святым, другие, встревоженные его смелыми взглядами и бескомпромиссной манерой их выражать, смотрели на него
как начинающего еретика, и в этом качестве донёс на него своему епископу.
 Против него были составлены статьи и представлены примасу,
но Уорхэм отклонил дело как несерьёзное, и впоследствии Колету не чинили никаких препятствий из-за его свободы слова.[342]

Эразм Роттердамский, а вслед за ним Фокс, сообщают нам, что три пункта обвинения касались его отношения к поклонению иконам, его проповедей против мирской жизни духовенства и его жалоб на тех, кто читал свои проповеди холодно и формально. Это расплывчатые обвинения, которые вполне справедливо можно назвать
«Легкомысленный». Тиндейл, однако, в своём обычном пародийном стиле заявляет в «Ответе Мору», что «епископ объявил бы Колета еретиком за перевод «Отче наш» на английский», и этот случайный выпад был серьёзно воспринят и передавался от одного автора к другому как серьёзный исторический факт. «Он даже давал людям отрывки из Библии на английском, — говорит шотландский рецензент, — например, «Отче наш»! В то время как Найт серьёзно уверяет своих читателей, что
не только английские Священные Писания были совершенно неизвестны в то время, но и
что «_ни в одном из соборов Англии не было и латинского
Завета_».

 Тем временем дружба Колета с Мором и Эразмом оставалась крепкой,
и в перерывах между более серьёзными обязанностями трое друзей
встречались в доме госпожи Кристиан Колет, матери декана, в
(тогда) приятном загородном пригороде Степни, викарием которого
был Колет. Эразм Роттердамский изобразил добрую пожилую даму на 90-м году жизни, с лицом, «всё ещё таким прекрасным и весёлым, что можно было подумать, будто она никогда не проливала слёз», а Колет сообщает нам, с каким удовольствием она
Она находила удовольствие в том, чтобы принимать гостей своего сына и вести с ними приятную и остроумную беседу. Степни с его зелёными улочками, свежим деревенским воздухом и сельским населением часто представлялся взору Мора, когда он уставал от городской жизни. И в первые годы брака, когда его скудные средства вынуждали его довольствоваться домом в Баклерсбери, трудолюбивый адвокат, как и другие кокни, был рад сбегать в Степни по субботам и отдохнуть от весёлых разговоров своих друзей, прогуливающихся по
ухоженные сады и любовались благородной клубникой, привезённой
из Голландии, или дамасскими розами, недавно завезёнными в Англию
Линакр.

 Нередко в компании бывали образованные иностранцы
которые в то время толпились при дворе Тюдоров, такие как Андреас Аммоний[343],
королевский секретарь по латыни, которого Эразм хвалит за то, что он «такой благородный
и щедрый, такой свободный от зависти и такой одарённый»,
или их старый приятель из Оксфорда Джон Сикстин, фриз по происхождению, но натурализовавшийся в Англии и уважаемый всеми учёными за
разносторонний гений. В наши дни нам кажется странным связывать
имена иностранных канонистов и богословов с нашими приходскими
церквями, доходы от которых, однако, они нередко получали. Спрятанный в уединённой долине Девоншира, окружённый лесами, которые так нравятся деревенским детям из-за благоухающих
фиалок, растущих там в таком изобилии, окружённый холмами,
которые нелегко забыть тем, кто видел их пологие поля,
усыпанные золотистыми колосьями, которые кажутся ещё ярче
из-за яркого солнечного света, словно пришедшего с южного неба; турист может
Возможно, вы наткнётесь на маленькую церковь Святого Блазиуса в Хаккомбе,
с её причудливыми изразцами и изображениями крестоносцев-лордов Хаккомба,
сидящих на корточках, — всё так же прекрасно, как во времена Джона
Сикстена, друга Мора и Эразма, который был настоятелем колледжа,
прикреплённого к этой церкви сэром Стивеном де Хаккомбом,
чтобы там постоянно молились за души его предков. У доктора Сикстена были и другие, более роскошные и прибыльные
поместья, но красота этой маленькой сельской долины, похоже,
Он привязался к нему всем сердцем, и среди различных завещаний, которые он упоминает в своём завещании, есть сумма в пятнадцать фунтов в честь Бога и святого Блейза на ремонт церкви в Хаккомбе. Следует отметить этот добрый поступок, а также доброе и простое чувство, которое побудило его распорядиться, чтобы двадцать фунтов были распределены между его прихожанами в Эглсклифе, «чтобы купить им инструменты, необходимые для работы в деревне».

Оба этих выдающихся человека были частыми гостями в Степни,
и в ходе приятных бесед, которые Колет проводил со знакомыми
Один из его проектов, должно быть, часто служил им темой для разговоров: он хотел основать школу. Школ,
действительно, уже было в изобилии; за последние тридцать лет по всей Англии
появилось множество школ, но ни одна из них не была основана так, как хотелось Коле. Он
хотел видеть академию, в которой был бы заложен прочный фундамент знаний,
как священных, так и мирских. Классическая, или, как он её называл, «чистая латынь»,
модное изучение греческого языка и библейская теология,
он утверждал, что они никогда не утвердятся в университетах, пока их не обучат
сначала в подготовительных школах; и он тешил себя
мыслью присоединить такую гимназию к его собственной церкви Святого Патрика.
Собор Святого Павла, и наделить его богатством и его изучение в привлечении его к
совершенство. Он надеялся воспитать поколение учёных, которые должны были
научиться понимать истинный смысл и дух классических
авторов, чтобы с лёгкостью и изяществом читать, писать и говорить на
изученных языках, и которые в то же время должны были
благодаря тщательному курсу религиозного обучения; это был великодушный замысел, который получил горячее одобрение его друзей-литераторов, в том числе Эразма Роттердамского.

Соответственно, в 1509 году в восточной части церковного двора Святого
Павла была открыта школа. Фасад, примыкающий к церкви, был достроен в следующем году и имел такую надпись: «Школа катехизиса для мальчиков во имя Христа, Опти Максимис, с верой и добрыми науками, в лето Господне 1000». Средства, выделенные на строительство, предназначались для бесплатного обучения ста пятидесяти трёх учеников[344] и содержания учителя.
привратник и капеллан. Школа, когда она была построена, делилась на четыре части. Сначала было крыльцо, где те, кого Колет называл оглашёнными, обучались религии. Никого не принимали, если он не мог хотя бы прочитать катехизис и не умел читать и писать. Затем была комната для низшего класса, где преподавал привратник, и третья комната для высшего класса, где преподавал учитель. У капитана каждой роты был небольшой стол,
чтобы подчеркнуть его главенствующее положение, а комнаты
разделялись только занавесками. Наконец, там была небольшая часовня,
в классной комнате, где ежедневно проводилась месса. Однако дети не должны были ежедневно _слушать_ мессу, поскольку, по мнению Колета, это было бы пустой тратой времени. В отличие от Беды и Альфреда, он не знал того, что называют великим секретом образования, — «как мудро терять время». По его мнению, мессы по будням были просто лишними, и он считал, что эти минуты лучше было бы потратить на учёбу. В соответствии с этим принципом он сам служил мессу только по воскресеньям и в праздники и утверждал, что
сэкономленное таким образом время он с большей пользой тратил на подготовку к своим проповедям! Его ученики каждое утро ходили в часовню, где за них служили мессу, но устав предписывал, что, когда раздавался колокольный звон, они должны были падать ниц только до окончания богослужения, а затем вставать и продолжать занятия. Какое раскрытие характера проявляется в подобных чертах и какое огромное расстояние отделяет такой духовный настрой от монашеских учёных! Как мало от духа веры, вероятно, было
что можно было усвоить во время этого ежедневного урока непочтительности, и какой теорией духовной жизни мог руководствоваться этот хвастливый директор, когда он практически учил своих учеников словом и примером ставить работу выше молитвы и экономить время на учёбе, сокращая продолжительность мессы! И всё же Колет задумал эту школу как _катехизическую_ и намеревался сделать её рассадником христианского благочестия. Образ
младенца Иисуса стоял на учительском месте в позе,
показывающей, что он учит, с соответствующей надписью: «Слушайте Его». Дети
им было велено считать Его хозяином школы, и когда они шли туда и обратно, они должны были кланяться Его образу и приветствовать Его кратким гимном. Кроме того, три раза в день они должны были простираться ниц и читать положенные молитвы; короче говоря, не было недостатка в предписаниях религиозного характера, только истинный дух католической преданности был стёрт в порошок.

 Правила, касающиеся отдыха, были составлены с пуританской строгостью. Старые традиции в этой области подверглись незначительному смягчению
со стороны реформатора-основателя и ожесточили его сердце
Несмотря на все недостатки мальчишеской натуры, он строго запрещал
 петушиные бои на Масленицу и диспуты в день святого Варфоломея,
которые он называл «пустым болтовнёй». Отмена петушиных боёв была
выше всяких похвал, но я с сожалением должен добавить, что
праздников не было совсем. Нет, это правило было настолько жёстким, что
мастер должен был лишаться сорока шиллингов каждый раз, когда нарушал его,
если только по просьбе архиепископа, епископа или короля. Но, как ни странно,
существовало особое положение о надлежащем праздновании
Дня святого Иоанна Крестителя, когда все должны были идти в церковь Святого Павла,
послушать проповедь епископа-ребёнка, присутствовать на мессе и предложить его светлости пенни. Занятия должны были состоять из изучения хороших греческих и латинских авторов, _особенно христианских_, «поскольку я намерен, — пишет основатель, — с помощью этой школы в первую очередь приумножать знания и почитание Бога и нашего Господа Иисуса Христа, а также учить детей добрым христианским нравам и обычаям». Но, отдавая предпочтение христианским авторам перед языческими, он требует, чтобы «все
«Римское красноречие», которому нужно учить, и я прихожу в восторг от одной мысли о том, что
схоластическое варварство когда-нибудь вторгнется в его семинарию, «будет полностью
изгнал и исключил все злоупотребления, привнесённые более поздним слепым миром, который правильнее было бы назвать _слеполитературой_, а не _литературой_».

 Колет без труда нашёл мастера, полностью соответствующего требованиям для руководства этой академией. Уильям Лили, крестник и ученик Гроцина, а также однокурсник Мора, образец скромного, набожного и непрактичного учёного, который никогда не думал о том, чтобы сделать своё образование путём к богатству, но продолжал работать бедным лондонским учителем, был сразу же назначен магистром
В соборе Святого Павла его помощником был Джон Райтвайз. Следующим шагом было
составление небольшой книги для своих учеников, содержащей
основы грамматики и краткое изложение христианской доктрины.
Эта небольшая книга, обычно называемая «Случай Павла», была
посвящена Колетом Лили. Здесь вы найдёте символ веры на латыни и английском,
семь таинств, краткие объяснения о любви к Богу и наших
обязанностях по отношению к самим себе и ближним, в том числе
наставления по соблюдению установленных постов и святых дней, а также некоторые правила
«Житие» с прекрасной латинской молитвой «Младенцу Иисусу, Господу
этой школы», а также две другие молитвы для ежедневного использования: одна для родителей, а другая — за добродетель послушания.

В предисловии к своим «Начальным урокам» Колет извиняется за то, что пишет на тему, о которой до него писали многие, но объясняет, что его целью было привести всё в чёткий порядок для использования юными умами из сострадания к их нежности и малым способностям. «Я молю Бога, — продолжает он, — чтобы всё было к Его
чести и на благо детей. Поэтому я молю вас всех, дети
Дети, с радостью изучайте этот небольшой трактат и старательно
запоминайте его, веря, что вы будете расти и совершенствоваться в
литературе и станете великими писарями. И поднимите свои
небольшие белые руки и за меня, который молится за вас Богу».

 Уолси перепечатал это небольшое пособие для своих ипсвичских
учеников, рекомендовав его учителям в послании, написанном его
собственноручно. В 1513 году неутомимый основатель решил снабдить своих
учеников чем-то более полным. Грамматик действительно было в изобилиити; был старый Донат, и более современное «Lac puerorum»
доброго мастера Холта[345], и множество других, чьи причудливые названия
и сомнительное содержание были причудливо раскритикованы Эразмом. Но
они не удовлетворяли требованиям Колета, и он, соответственно,
написал свой трактат о восьми частях речи, который с некоторыми
изменениями и значительными дополнениями образует синтаксис
грамматики, впоследствии получившей название «Грамматика Лили». После
Лили пересмотрела и исправила рукопись, Колет поместил ее в
руки Эразма, который внёс столько изменений, что ни один из них
не мог по справедливости назвать эту работу своей, и в 1515 году она была опубликована
с предисловием Эразма. После публикации Лили составил правила, известные как
«Propria qu; maribus» и «As in pr;senti», а его помощник Райтвайз добавил несколько заключительных штрихов. Примерно в то же время
Линакр работал над чем-то похожим, но его «Сборник
грамматических правил», изначально составленный для принцессы Марии,
по мнению Колета, был слишком сложным для понимания
новички, и поэтому он не допускал этого в свою школу. Это
похоже, возмутило чувствительного грамматиста, и Эразмусусу
пришлось вмешаться, чтобы восстановить хорошее взаимопонимание между ним и деканом
.

Лили оказался превосходным мастером, и среди его первых учеников были
известный антиквар Лиланд и Томас Люпсет, сын Colet's amanuensis,
который впоследствии был признан в тесной близости Мором и Реджинальдом
Поул. Однако в управлении школой обнаружилась одна ошибка,
слишком распространённая в то время, а именно чрезмерная строгость
дисциплина. Возможно, отчасти это связано с Колетом, чьи взгляды на воспитание детей были такими же строгими, как и на воспитание душ; а отчасти — с влиянием Райтвайза, который учился в Итоне и привёз оттуда принципы школьного управления, которые были чрезвычайно суровыми, если не сказать жестокими. На самом деле, с тех пор как образование перешло из рук монахов в руки профессиональных педагогов, отеческий дух, который прежде царил в католических школах, исчез.
постепенно исчезали. Казалось, все были согласны с тем, что греческая грамматика и «великолепное римское красноречие» не могут быть постигнуты без безжалостного применения розги, поскольку мы находим те же жалобы на жестокость французских профессоров того времени. В Англии эта безжалостная система сохранялась на протяжении всего периода правления Тюдоров, и мы видим, как сэр Джон Элиот советует своему «наставнику» побуждать ребёнка к учёбе с помощью приятного выражения лица и осуждает «жестоких и суровых учителей, из-за которых ум детей притупляется».
нам не нужно лучшего свидетеля, чем повседневный опыт». В Итоне было принято пороть мальчика сразу после того, как он поступал в школу, в качестве своего рода вступительного взноса, на что с грустью жалуется старый Тассер[346]; и что-то подобное существовало в школе Святого Павла и пользовалось одобрением Колета.

К чести Эразма следует сказать, что он решительно осуждал
такую строгость; он знал по собственному опыту, что жестокие наставники
губят многих подающих надежды юношей, и выступал за более мягкую систему обучения,
которой сам придерживался с таким успехом. Он был склонен
процитирую пример Спенсиппа, который хотел, чтобы вокруг его школы висели картины, изображающие радость и веселье, и в своём трактате об образовании с удовольствием приводит историю об английском джентльмене, который, увидев, что его маленький сын очень любит стрелять из лука, купил ему лук и стрелы и нарисовал на них буквы греческого алфавита. На древке были нарисованы заглавные буквы, и всякий раз, когда ребёнок попадал в букву и мог назвать её, он получал в награду вишенку.

Это было совсем не в духе Колета, и Эразм рассказывает ужасную историю
история о жестокости, свидетелем которой он сам был и которая практиковалась под его руководством. «Я знал одного теолога, — говорит он, — у которого, должно быть, были хозяева, ревностно избивавшие его плетьми. Он считал это отличным средством для подавления всех дурных черт характера и укрощения распущенности юности. Он никогда не садился за трапезу со своими
учениками, но в конце трапезы кого-нибудь из них выводили на
побоище, и его жестокость иногда проявлялась по отношению к
невиновным, просто чтобы приучить их к побоям. Однажды я стоял
когда он таким образом вызвал из-за стола мальчика, которому, как мне кажется, было лет десять, и который недавно поступил в школу от своей матери.
Он начал с того, что его мать была очень набожной женщиной и
специально рекомендовала мальчика под его опеку, а затем, чтобы у него была возможность выпороть его, обвинил его в невесть каком злодеянии и подал знак школьному старосте, чтобы тот выпорол его. Последний тут же повалил мальчика на землю и стал избивать его,
как будто тот совершил святотатство. Доктор несколько раз позвал на помощь
«Довольно, довольно», — но дикарь продолжал свои варварские действия,
пока мальчик не упал в обморок. Затем, повернувшись к нам, доктор спокойно
заметил, что мальчик не заслужил наказания, но это было сделано,
чтобы смирить его дух. Кто бы так обращался со своим рабом?
Нет, я могу сказать, кто бы так поступил со своим ослом?»[347] Хотя в этом отрывке Колет не назван по имени, принято считать, что именно он был тем «богословом», о котором идёт речь, а префектом дисциплины был не кто иной, как его слуга Райтвайз.

 Из писем Колета своему другу мы узнаём, что в одном вопросе
Они сильно расходились во мнениях, а именно в том, как они относились к
религиозной жизни. Эразм Роттердамский, говоря о монахах, забывает о своей обычной
вежливости и опускается до стиля, которым Лютер мог бы гордиться. Их называют «мерзкими и отвратительными насекомыми, прикосновение к которым
оскверняет; существами, которых так ненавидят и презирают, что встретить
одного из них на улице считается дурным предзнаменованием; болванами и идиотами, которые считают, что не уметь читать — признак
совершенного благочестия; несчастными созданиями, которых отличает
определённая упрямство и злобность нрава и которые думают, что
они услаждают слух святых, когда своими ослиными голосами
они ревут свои псалмы на клиросе». Стыдно приводить
такие выражения и вспоминать, что величайший учёный своего времени
считал их остроумными.

Но Колет придерживался другого мнения. Он осуждал праздную жизнь, которую вели
во многих монастырях, но была теория монашества, которую он любил и которой восхищался. Вряд ли это была католическая теория религиозной жизни, поскольку мечтой Колета, по-видимому, было найти какое-нибудь уединённое место, где он мог бы провести остаток жизни с несколькими
выбирал друзей со схожими вкусами, жил и беседовал с ними
в духе древних философов. Он даже пустился в путь пешком.
наводил справки, не существует ли в Италии или Германии какого-нибудь дома, подходящего для его целей.
но, не найдя ничего подходящего, он построил его сам
резиденция, примыкавшая к картезианскому монастырю в Шене, куда он
часто уединялся и намеревался совсем удалиться оттуда и отказаться от
всех своих общественных занятий, чтобы спокойно подготовиться к своему
концу. В его последнем письме Эразму мы видим, что его старые интересы
быстро теряли свою власть над ним, поскольку он чувствовал, что песок жизни
утекает. Его друг прислал ему несколько каббалистических трудов
Рейхлина. «О Эразм, — отвечает он, — книгам и знаниям нет
конца. В этом мире нет ничего лучше святой жизни, и нет другого
способа достичь её, кроме искренней любви и подражания Иисусу. Поэтому, оставив все блуждающие пути, я стремлюсь к этому, насколько
это в моих силах». Поэтому он составил завещание с особой тщательностью.
В ней нет ни слова, намекающего на молитвы за его душу; этот факт показывает, что если он и не осуждал практику молиться за умерших, то, по крайней мере, не придавал ей значения. Смерть настигла его раньше, чем он ожидал, и в 1519 году он скончался в своём любимом уединённом месте почти в тот же момент, когда Лютер делал своё насмешливое заявление о подчинении верховному понтифику.

 Что мы можем сказать о характере этого знаменитого человека? без сомнения, это был сильный и искренний человек, который любил справедливость, ненавидел зло и ревностно служил интересам Бога. Эразм где-то
говорит о своём «страстном восхищении удивительным величием Христа». Оценивая его, мы не должны забывать, что он жил в эпоху, когда мирские интересы проникли на высокие церковные посты, и что, если его обличения злоупотреблений часто были высокомерными, злоупотреблений было предостаточно. И всё же, учитывая всё это, наши читатели уже давно вынесли свой вердикт. От такого типа католицизма, скажут они, в котором мы видим благочестие без смирения, аскетизм без кротости и отсутствие — если не веры, то, по крайней мере, всех её самых нежных проявлений; от такой формы благочестия,
Пусть школы и учёные Англии, на которые надвигающийся призрак лютеранства уже отбрасывает свою пагубную тень, будут сохранены! Такие персонажи, если мы не можем обвинить их в формальной ереси, всё же указывают на печальное ослабление веры и в полной мере объясняют значение тех правил[348], которые святой Игнатий оставил своим ученикам и в которых он учил их приводить свои убеждения в соответствие с убеждениями католической церкви. Он не довольствовался тем, что
просил их держаться своих убеждений, но хотел, чтобы они уважали и
высоко отзываются обо всех её незначительных проявлениях благочестия. Ибо они, по мнению одного из самых проницательных святых, являются
пульсом, по которому мы считаем биение сердца истинно верующего; а у Колет они были безмолвными. Хотя он умер католиком, протестанты единодушно считают его одним из своих предшественников, и
его панегирик, из которого мы узнаём всё, что известно о его жизни,
был составлен Эразмом для назидания его друга-лютеранина,
знаменитого доктора Йонаса Йодокуса.

 Упоминание о Шене может уместно представить более молодого и
выдающийся учёный, получивший начальное образование в этом монастыре и на момент смерти Колета обучавшийся в Оксфорде, был частым и желанным гостем в семейном кругу сэра Томаса Мора. Реджинальд Поул был тогда девятнадцатилетним юношей, обладавшим как благородной осанкой Плантагенетов, так и интеллектуальными способностями, которые не были опровергнуты его дальнейшей карьерой. Из Шене он отправился в Оксфорд и в
Колледж Корпус-Кристи под руководством Линакра и Лэтимера
погрузился с головой в изучение классической литературы. Хотя он
Впоследствии он в значительной степени отошёл от них, чтобы полностью посвятить себя священным текстам, но всегда сохранял стиль блестящего латиниста, о чём свидетельствуют все его труды. Несмотря на юный возраст, он подружился с Мором и часто бывал в семейном кругу и в счастливой школьной комнате в Челси. В письме к своей дочери Маргарет Мор говорит о восхищении, которое он испытал, прочитав одно из его латинских посланий, и называет его «не столь благородным по рождению, сколь учёным и добродетельным», в то время как Поул, со своей стороны, был
В последующие годы он любил хвастаться дружбой с Мором и Фишером,
которую ценил выше, чем знакомство со всеми христианскими
принцами.

 Общество, собравшееся в то время при английском дворе, было
чрезвычайно блестящим. Помимо множества местных учёных, в него
входили несколько выдающихся иностранцев, таких как Лудовикус Вивес,
испанский Квинтилиан, как его называли, который снизошёл до того,
чтобы руководить образованием принцессы Марии. Три королевы украшали королевский двор,
одна из них была супругой Генриха, а две другие — его овдовевшими жёнами
сёстры из Франции и Шотландии. Поэты и устроители празднеств того времени ломали голову,
ища новые способы представить белые и красные розы Тюдоров и
богатые гранаты Арагона (гербы королевских особ) и извлечь
максимум из двора, украшенного тремя коронованными красавицами. Эразм Роттердамский никогда не устаёт восхвалять
короля, королеву, кардинала и епископов; все они покровители
литературы, двор — обитель муз, и он мог бы соперничать с
Афинами во времена Перикла. Королева так же добродетельна, как и
Она образованна, ежедневно читает Священное Писание на английском языке, по шесть часов молится и всё это время стоит на коленях без подушки. Король — учёный и музыкант; он набожен, пишет очень сложные
мессы из восьми частей и отправился в паломничество к Богоматери Уолсингемской, пройдя босиком от города Баршем; Эразм тоже ходил туда и повесил у её алтаря в качестве подношения свои стихи. Как искусно он рисует широкую зелёную дорогу,
по которой идут паломники, и маленькую часовню
построенной внутри великолепной церкви, в подражание Святому Дому в
Лоретто, где нет света, кроме как от свечей, которые горят с таким восхитительным ароматом, а стены сияют золотом и драгоценными камнями!

 Или мы знакомимся с «торжественным Рождеством», которое устраивает двор в
Ричмонд или Гринвич, с «весельем, переодеваниями и королевскими банкетами,
всё это с большим благородством»; и мы видим, как причудливые костюмы,
которые пользовались популярностью в начале правления, постепенно уступают
место «маскам в итальянском стиле, чего раньше не было».
в Англии, которой некоторые были довольны, но которую другие, знавшие
, как это модно”[349], похоже, не одобряли. Подобные сцены были
хорошо рассчитаны, чтобы ослепить и очаровать молодого придворного; но Поул
был стойким против них; он не спешил ни окунуться в
развлечения своего возраста, ни начать блестящую политическую карьеру
которое, казалось, открылось перед ним, и едва появилось в
Суд до того, как он попросил у короля новый отпуск.

Шесть лет, проведенные им в Оксфорде , ни в коей мере не удовлетворяли его
его рвение к учёбе, и с согласия короля, который взял на себя заботу об образовании своего юного родственника, он отправился в Падую, которую Эразм Роттердамский называл европейскими Афинами и куда стремились студенты со всех стран. Здесь «английский дворянин», как его называли итальянцы, вскоре завоевал
добрые отзывы — у одних за свою необычайную скромность и добродетель, у
других — за изящные манеры, которые так хорошо подходили его королевскому
происхождению. Здесь он впервые познакомился с Бембо и Садолетом,
с последним из которых его знакомство переросло в дружбу.
По моде того времени он принимал у себя в доме учёных попроще, и среди них были Лонголиус,
который пишет о его неприязни к легкомысленным беседам, и Лупсет, впоследствии профессор греческого языка в Оксфорде. Эразм Роттердамский тоже часто бывал желанным гостем, когда странствия этого неугомонного учёного приводили его в
Падую, и в его обширной переписке есть много писем к
Поул, который, хотя и был полностью не согласен с его взглядами на религиозные вопросы,
всё же не мог, как и весь остальной мир, не испытывать к нему
симпатий.

Тем временем разрыв между реформаторами и Церковью
ужасно расширился, и между двумя сторонами шла открытая война. Генрих VIII. написал «Защиту семи
таинств», а Лютер опубликовал свой «Ответ», оскорбительные
выпады в котором побудили Мора и Фишера вступить в полемику. Но Эразм по-прежнему хранил молчание. Он был в прекрасных отношениях с Лютером и Меланхтоном, достопочтенным доктором Йонасом и другими корифеями Реформации. Он переписывался со всеми ними и оказывал им посильную помощь во главе тех, кто
Немецкие гуманисты, чьи литературные труды были направлены против
старомодных богословов, а их политические интриги были нацелены на то, чтобы склонить молодого императора на свою сторону или, по крайней мере, обеспечить его нейтралитет. Он, конечно, сожалел о том, что Лютер открыто порвал с Церковью, а крайности еретиков давали ему повод для сатиры; тем не менее, он искренне сочувствовал большинству их взглядов на реформу. С другой стороны, поскольку он не стыдился признаться в этом, он не собирался умирать мученической смертью за свою
принципы, и при этом он вовсе не собирался оскорблять католических монархов
монархини, которые его баловали и отправляли на пенсию. Он рассчитывал на свой собственный
адрес, позволивший ему избрать средний курс, сохранить и свою
голову, и денежные переводы от двора, и заслужить доброе имя умеренности.
Но на этом ясном горизонте уже собирались сгуститься тучи. Он получил официальный намёк от Катберта Тонстолла на то, что король Генрих был удивлён и оскорблён его молчанием и что даже ходили слухи, что он помогал Лютеру в составлении его «Ответа». Напрасно
доказывал ли Эразм свою невиновность; только одно решение могло удовлетворить короля
. Пусть он напишет против Лютера, если хочет, чтобы в его искренность
поверили; весь католический мир ожидал этого от него и был
возмущен его задержкой. Но если это его не устраивало, он не мог
удивиться, если ему отменили пенсию при Английском дворе.
Оказавшись под таким сильным давлением, Эразм приготовился подчиниться. Но тем временем до Лютера дошли слухи о том, что происходит, и он сразу же написал,
посоветовав своему бывшему союзнику быть мудрым и хранить молчание.
Лютер, по крайней мере, имел достоинство быть прямолинейным: «Если вы
поднимете на меня дубинки, — говорит он, — вы будете атакованы с обеих
сторон и неизбежно потерпите поражение. Все знают, что то, что вы
называете умеренностью, на самом деле является двуличием. Всё, о чём я
прошу, — это чтобы вы спокойно наблюдали за происходящим и не
принимали в этом участия, и тогда я оставлю вас в покое; но если
нет, вы прекрасно знаете, чего ожидать». Это письмо каким-то образом стало достоянием общественности, и
Эразм почувствовал, что его последний шанс упущен. Если бы он _сейчас_ промолчал,
его обвинили бы в сговоре; поэтому в полном отчаянии он
он бросился в борьбу, и написал свой трактат о свободной воле,
экземпляры которого он был достаточно осторожен, чтобы отправить всех венценосных особ
Европе. Он поставил себе в заслугу это достижение,
заявив, что он подвергся забиванию камнями до смерти от рук
еретиков, но что он гордился страданиями за столь благое дело. В то же время
его письма к Меланхтону выдержаны в самом
жалостливом и извиняющемся тоне. Он ничего не мог с собой поделать; он был бы
обречён, если бы промолчал; римские легионеры
Католические монархи считали его лютеранином; он был бы
разорен, если бы отказался писать. Вивесу он сказал более прямо.
 «Я написал трактат о свободе воли, — говорит он, — но, по правде говоря, я потерял свою. Там моё сердце диктовало одно, а перо писало другое».[350] Однако для Лютера не имело значения, была ли его атака притворной или
серьёзной; это было объявление войны, и он отнёсся к нему как к таковому, ответив на него со своей обычной быстротой и
с большей, чем обычно, грубостью. Другие лидеры Реформации
Эразм Роттердамский тоже не упустил случая и осудил невольного спорщика как Валаама, которого наняли, чтобы проклинать Израиль.
 Бедный Эразм пожинал плоды своей осторожной политики и
оказался в затруднительном положении.  Он не знал, наступать ему или отступать, и в любом случае ему пришлось бы пробираться через болото. Он изливает
своё негодование в письме к Полю, в котором, однако, старается
сохранять тон страдальца за веру. «Лютер написал
против меня огромный трактат, — говорит он, — в стиле, который не
применишь в
обращаясь к турку; и вот, вместо того, чтобы оставаться сторонником мира и спокойствия, я вынужден стать гладиатором и, что ещё хуже, сражаться с дикими зверями на арене».

 По возвращении в Англию Поул обнаружил, что над двором, который он оставил таким процветающим и великолепным, нависла печальная и зловещая туча. Вопрос о разводе уже обсуждался, а неудачные переговоры с Римом привели к падению Уолси.
Генрих стремился заручиться поддержкой Поула, чьё влияние в Риме, как он предвидел, однажды станет значительным, и использовал своего нового
фаворит, Кромвель, чтобы прощупать и соблазнить его. Этот достойный министр начал действовать, передав Реджинальду экземпляр сочинений Макиавелли, который с отвращением вернул его и сумел добиться разрешения удалиться в Шен, где поселился в старом доме Колета. Здесь он оставался в течение двух лет, тщательно воздерживаясь от участия в каких-либо общественных делах, а в конце этого срока попросил и получил разрешение отправиться на ещё один семестр в Парижский университет. Ему недолго пришлось оставаться там в покое. Известная схема консультирования по европейским
Университеты и богословы, которых изначально предложил
Уолси, были тепло встречены его преемниками, и королевские агенты
теперь были заняты в каждой иностранной стране, подкупая и умасливая
их, чтобы получить благоприятные для развода короля отзывы. К чести английских университетов следует сказать, что они оказали упорное сопротивление, и утвердительное заявление, отправленное королю, так и не получило голосов большинства[351]. Но иностранные академии оказались более сговорчивыми; правда, профессорам пришлось поступиться своей совестью
Это было несколько завышенной ценой, но всё же они знали себе цену и не отказывались торговаться. В Германии влияние Лютера было достаточно сильным, чтобы помешать его старому противнику получить какую-либо помощь, но во Франции и Италии он добился большего успеха, и Полю было поручено собрать голоса парижских профессоров. Он изо всех сил старался уклониться от ненавистной
обязанности, которую ему так некстати навязали, и его тошнило при
виде того рвения, с которым гуманисты выступали вперёд.
Это было позорное дело. Никто не был более активным участником, чем Кроук, греческий оратор, который с удовлетворением писал королю о том, какой успех имели его «почётные подарки» итальянским профессорам. Ричард Пейс, преемник Колета и занимавший несколько дипломатических должностей, тоже пишет, что нашёл человека, готового выступить _за или против_ развода, в зависимости от его мнения.
По воле Его Величества все богословы Англии не смогут
дать ответ. Легкомысленный казуист, о котором здесь идёт речь, был не кто иной, как
Уэйкфилд, профессор иврита в Оксфорде, и, короче говоря, куда бы мы ни обратились, мы видим, что педагоги усердно занимаются очень грязной работой за высокую плату.

Затем Поула отозвали в Англию, чтобы соблазнить его ласками. Архиепископство Йоркское, как намекали, было в его распоряжении, если бы он был готов подчиниться желаниям короля. Его собственная семья была занята тем, что
пыталась сломить его решимость, и в конце концов, окружённый со всех сторон, он дрогнул
и согласился встретиться с королём. Генрих любезно принял его в
галерее Уайтхолла, но когда он попытался заговорить, его остановила совесть
Он взял верх и дрожащим голосом вместо того, чтобы заявить о своей готовности служить его светлости в его «тайном деле», прямо заявил о своём убеждении, что предлагаемый развод совершенно незаконен. Хотя Генрих оборвал его на полуслове, осыпав упрёками, он отнёсся к нему с большим великодушием, чем можно было ожидать.
Он не приказал отправить его в Тауэр и заставил замолчать назойливых придворных, которые выражали своё отвращение к неблагодарности Реджинальда, неожиданным заявлением, что он любит его, несмотря на его упрямство[352]. Его пенсия не была отменена, и он страдал
Поул снова уехал за границу, и в 1531 году он вернулся в Италию, чтобы никогда больше не ступать на английскую землю, пока не прибыл туда в качестве папского легата, чтобы на короткое время примирить свою страну с католической церковью.

 Нет необходимости пересказывать события этой великой трагедии, за исключением того, как они повлияли на карьеру Поула. В своём уединении в Падуе
его сердце разрывалось от новостей о каждом последующем шаге, которым
одержимый король ввергал свою страну в раскол: разрыв с Римом,
отказ от Екатерины, брак с Анной и
официальное установление королевского верховенства. Английские лорды и
парламент подчинились всему этому с удивительной покорностью, но, к
досаде Генриха, он обнаружил, что его действия ежедневно лишают его поддержки
друзей за границей. Император, конечно, был его заклятым врагом; Франциск I отказался выслушать объяснения его послов; Коклеус и другие серьёзные авторы ополчились против него; и даже Кальвин высмеивал его новомодное главенство и человека, который избавил свою страну от главенства папства.
Петра, чтобы навязать ему главенство Генриха. Эразм Роттердамский тоже
уехал из страны, где человеку было небезопасно иметь собственное мнение.
Тогда он как раз направлял свою иронию против протестантов, которые
вызывали у него отвращение своей грубостью, и которых он называл
жалкой кучкой лицемеров. «Люди говорят о лютеранстве как о чём-то трагичном, но я считаю, что это обычная комедия, и, как и другие комедии, она всегда заканчивается свадьбой».
 В другом месте он говорит: «Мы достаточно долго были ошеломлены этим криком
«Евангелие, Евангелие, Евангелие». Нам нужны евангельские нравы. Эти
евангелисты любят деньги и удовольствия и презирают всё остальное».
Парламентские акты Генриха, приправленные топором и
факелом, тоже не соответствовали его представлениям о умеренности; и, кроме того, как раз в то время папа Павел III. делал ему заманчивые предложения, так что Эразм
рот был совсем не расположен брать на себя ответственность за принца, против которого протестовала вся уважаемая часть Европы. Таким образом, Генриху не к кому было обратиться, кроме как к самому себе.
королевство, за исключением мелких немецких князей и протестантских богословов; и
было большим унижением обращаться за поддержкой к религиозным деятелям, которых, как он хвастался, он победил в споре. В этой безвыходной ситуации
его мысли обратились к Полю, который был ему всем обязан и которому, как он не мог поверить, он когда-либо открыто противостоял. Катберт
Тонстолл, ближайший друг Реджинальда, принял новую клятву и
согласился на должность епископа Даремского; почему же совесть Реджинальда
должна быть более щедрой? Поэтому в Падую был отправлен гонец с
письма Поулу, приглашающие его принять предложения короля об одолжении,
и написать в защиту тех королевских притязаний, которые были приняты
как закон английским парламентом и иерархией.[353] Поул увидел, что
пришло время открыто и решительно встать на его сторону. Он сел
и подсчитал стоимость, а затем взял ручку и написал:
не извинение за превосходство, а свой знаменитый трактат _De
Unitate Ecclesiastica_ , в котором он подводит итог всем действиям , посредством которых
Англия отделилась от католической церкви, бесстрашно осуждает
кощунственные поступки короля и призывает его встать на путь
покаяния. Пока он был занят этим, до него дошли ужасные вести:
топор наконец-то опустился, и Мор с Фишером были причислены к
мученикам; и, заливаясь слезами, он излил свою скорбь в
великолепном обращении к памяти своих друзей, которое он приводит в
своей третьей книге. Трактат был закончен за четыре месяца и отправлен в Англию верным посланником, которому было поручено передать его лично в руки короля. Затем, полностью осознавая последствия своего решения, Реджинальд отправился в путь.
Рим, куда он был приглашен Павлом III. почти сразу после
своего восшествия на престол. Его друзья умоляли его не порывать открыто с
королем, принимая какие-либо привилегии от папы. Две палаты
Парламента даже направили ему общее письмо с тем же содержанием; но
прежде чем оно дошло до него, Поул был в Риме и получил от
нового понтифика сан кардинала.

Два месяца спустя ему было поручено опасное и
трудное задание. Судьба Анны Болейн, как надеялись, избавила короля от его худшего советника, а восстание
Северные графства Англии свидетельствовали о том, что сами люди
по-прежнему верны своей вере. Таким образом, были высказаны надежды на то, что теперь можно будет начать переговоры о примирении, и Поул был назначен легатом к северу от Альп с инструкциями отправиться во Фландрию, чтобы заключить мир между Францией и Империей, объявить о решении Папы Римского созвать Вселенский собор и воспользоваться любой возможностью, которая может представиться, чтобы утвердить английских католиков в их вере и провести переговоры с королём.
правительство. Миссия, однако, потерпела полный провал. Генрих
объявил кардинала предателем и назначил награду за его голову; он
предложил императору выкупить его в обмен на войско из четырёх тысяч
человек; он так повел дела, что легата предупредили, чтобы он как можно
скорее покинул Францию, и отказали ему во въезде на территорию
империи; английские агенты повсюду были заняты тем, что
пытались либо открыто схватить его, либо тайно убить; и посреди
всех этих многочисленных опасностей у Поля не было никакой
поддержки, кроме его собственного великого сердца и бесстрашия. Его
капелланы и последователи были в замешательстве и ужасе. В те дни легат путешествовал с помпой, и его крест открыто несли во главе процессии; но слуга, в обязанности которого входило нести крест, струсил и предложил благоразумно скрыть эти знаки достоинства во враждебной стране. Однако последний из Плантагенетов не был из тех, кто дрогнет перед лицом опасности. Он спокойно взял крест из рук несущего его и, крепко закрепив его остриём в своём стремени, поехал дальше, возможно, думая о святом Фоме и, конечно, готовый, как и он, встретиться лицом к лицу с
убийц и пролил свою кровь за дело Церкви.

 Вторая миссия в 1538 году оказалась столь же бесплодной, и единственным её результатом стала казнь всех членов семьи Поула, до которых Генрих смог дотянуться. Тем временем кардинала отозвали в Рим и назначили правителем Витербо, где в 1541 году он узнал об убийстве своей престарелой матери и возблагодарил Бога за то, что она тоже была признана достойной пострадать за веру. Политические обязанности не отбили у него любовь к литературе, и среди многочисленных испытаний он находил своё главное утешение в занятиях
благочестие в кругу его образованных друзей. Поул придерживался очень твёрдых взглядов на необходимость восстановления более христианской системы обучения и прилагал все усилия, чтобы окружающие разделяли его мнение. Садолет только что опубликовал свой «Трактат об образовании», и Поул адресовал ему письмо, которое Эразм Роттердамский называет достойным Цицерона, трогательно упрекая его за то, что он не уделяет христианскому богословию более заметного места. Садолет защищается, говоря,
что теология — это часть философии и её совершенство;
но Поул не был удовлетворён. Он говорит, что это могло бы сработать, если бы
Ваш ученик жил во времена Платона или Аристотеля, но христианскому учёному требуется нечто большее, чем философия. Однако их расхождения во мнениях выражались с обеих сторон с одинаковой вежливостью и умеренностью, и переписка между ними представляет собой приятный контраст с теми ожесточёнными спорами, в которых так часто позорили себя учёные последнего поколения.

  Это был не единственный случай, когда Поул старался придать более христианское направление исследованиям своего друга. Садолет
У него было две работы: трактат в защиту философии и комментарий к Посланиям апостола Павла. Он сомневался, что закончить первым, и Бембо, конечно, посоветовал отдать предпочтение философии. Поул был таким же большим любителем классической античности, как и любой из них, но в то печальное время, когда в поле зрения был целый рой еретиков, ему казалось своего рода неверностью со стороны детей Церкви тратить своё время и талант на изящные пустяки. Его аргументы убедили Садолета в пользу святого Павла, и впоследствии он получил от своего друга сердечную благодарность за то, что
Это определило его выбор. «Было немало людей, — пишет
Садолет, — готовых дать мне совсем другие советы, но вы
посоветовали мне заняться учёбой, плоды которой простираются
в загробную жизнь, и ваши слова побудили меня отныне посвятить
себя священной литературе».

Однако в характере Поула не было ничего от фанатизма.
Он и Контарини выступали за мягкую политику даже по отношению к еретикам, и его мягкое убеждение помогло вернуть многих, кто поддался новым веяниям.
среди прочих — латинский поэт Марк Антоний Фламиний. Этот знаменитый человек был одним из его первых друзей, но поддался убедительным доводам Вальдеса. Поул пригласил его в Витербо и благодаря своему терпению и доброте вернул его к здравому рассудку. Впоследствии он умер в его доме, как выразился Беккаделли, «как добрый христианин»[354]. В том же духе он принял в свою семью Лазаря Бонамико, профессора гуманитарных наук в Падуе, сказав, что тот стоит большего, чем
Он объяснял Вергилия, и изучение теологии, которым он хотел
его занять, требовало от него полной самоотдачи. Он помогал Бембо
и в его последние минуты, и его дом был убежищем для всех тех
английских католиков, которые, как и он сам, предпочитали изгнание отступничеству.

Среди них, к нашей радости, был Джордж, сын нашего старого друга Уильяма Лили, которого он взял под свою опеку и который, помимо написания нескольких научных работ и вклада в историю Паулюса Джовиуса, вернулся с Поулом в Англию во времена королевы Марии и умер пребендарием в Кентербери. На этом мы закончим нашу
великий соотечественник, какое-то время выполнявший работу апостола среди учёных своего времени, чтобы снова возглавить тот судьбоносный совет, который многим своим важнейшим реформаторским мерам был обязан его влиянию. Прежде чем последовать за ним туда, мы должны попрощаться с английскими школами, судьба которых с этого времени представляет собой страницу в истории святотатства. Первая королевская инспекция университетов, проведённая в соответствии с недавно провозглашённым верховенством короля Генриха, состоялась в 1535 году, когда дальнейшее изучение схоластики
Философия и каноническое право были запрещены. На короткое время была предпринята попытка восполнить пробел за счёт большего количества занятий по греческому языку и светским наукам, а затем сэр Джон Чейк добился в Кембридже той известности, которую Мильтон воспел в сонете. Все гуманисты, конечно, не были одинаково образованными людьми,
поскольку Сондерс рассказывает нам, что университеты были переполнены
множеством молодых ораторов и поэтов, которые, после того как
отпраздновали шуточные похороны Скота и святого Фомы, пытались с помощью
неуместных комедий, песен и стихов ввести неопытных в заблуждение.
секты и безнравственный образ жизни. В целом попытка не увенчалась успехом; английские учёные ещё недостаточно хорошо знали новое учение, чтобы принять его с распростёртыми объятиями, и экзотические греческие исследования, как растения, которые слишком сильно перекармливали, вскоре увяли и погибли. [355] Каноническое право и теология, и, прежде всего, презираемая схоластическая логика, были именно теми науками, в которых
Католический Оксфорд преуспел больше всех, и их упразднение было равносильно
официальному закрытию их школ. И во время правления Эдуарда
VI. Школа богословия была фактически закрыта, и, несмотря на все усилия гуманистов, упадок стал настолько всеобъемлющим,
что все остальные школы, кроме двух, были закрыты или сданы в аренду прачкам и перчаточникам. «Там, где раньше сидела Минерва в качестве регента, —
говорит Вуд, — во время всего правления короля Эдуарда царило жалкое одиночество;
воцарилась мертвая тишина».
Кроме того, роспуск монастырей привёл к закрытию более сотни процветающих академий, которые служили источником дохода для
университеты, место которых очень плохо заполняли грамматические школы короля
Эдуарда. Таким образом, большая часть тех, кто раньше стремился к знаниям, теперь занялась ремеслами, и школы буквально вымерли из-за нехватки учеников. В 1550 году Роджер Эшэм, ярый приверженец нового культа, сокрушался по поводу упадка старых грамматических школ и предсказывал скорое исчезновение университетов:
в то время как Латимер примерно в то же время заявляет , что были
по меньшей мере на десять тысяч студентов в королевстве стало меньше, чем было двадцатью годами ранее.

 Уничтожение образования в университетах было довершено фанатизмом тех иностранных протестантских богословов, которых во времена короля Эдуарда привезли из Германии и Швейцарии, чтобы они заняли профессорские должности, которые не мог занять ни один английский учёный при новом церковном режиме. Среди них был знаменитый
Пётр Вермигли, более известный как Пётр Мученик, действительно был
хорошим учёным, но большинство его коллег — нет
не только не учились, но и, следуя по стопам Лютера,
объявили войну образованию как «человеческой выдумке». Они
назвали академические степени «антихристианскими» и показали
свой ужас перед всеми тщеславными вещами, с любовью
изобретёнными папством, не только разбивая иконы, но и сжигая
библиотеки. Драгоценная коллекция классических авторов герцога Хамфри
была обречена на сожжение; изысканные иллюстрации в его дорогих томах,
возможно, наводили на мысль, что они относятся к римским служебным книгам. Когда
Сэр Томас Бодли поселился в Оксфорде ближе к концу правления Елизаветы. Он сообщает нам, что обнаружил библиотеки «полностью опустошёнными и разрушенными», и хорошо известно, что великолепное здание, которым мы обязаны его щедрости, представляло собой лишь собрание жалких обломков, случайно уцелевших после разрушения.

 О материальных святотатствах, совершённых посетителями короля Эдуарда, здесь говорить не нужно, и без необходимости не стоит вдаваться в печальную историю. Оболочка университетов
Оксфорд постепенно наполнялся новым духом, новыми знаниями,
новой жизнью, которая с течением лет перестала быть новой и
постепенно стала восприниматься англичанами как почтенная. Оксфорд,
с его тысячами католических воспоминаний, со временем стал оплотом
англиканского церковного торизма. Это была жалкая судьба для
того, кто был основан руками святых, но в целом она оказалась
весьма удовлетворительной. Королевское
супремасианство, которое первым уменьшило её прекрасные формы, сохранилось
Она была подобна отравленной одежде Несса, но, хотя это иногда
и ранило её, она извлекала максимум (как и подобает) из своей одинокой догмы
и в один из памятных моментов своей истории провозгласила верность ей
в её крайней форме «знаком отличия Англиканской церкви».

Итак, здесь мы попрощаемся с Оксфордом, с этими почтенными стенами,
вокруг которых всё ещё витают тени прошлого, из которых, увы!
слишком многие создают призрачную страну грёз, великолепной красотой
которой они довольствуются. Католик, хотя и чувствует
Сила, которую даже такие призраки старой веры имеют над сердцем,
достаточно хорошо известна, и он лишь взирает на

 красоту смерти,
 которая расстаётся не совсем с последним вздохом.

 Он читает её древний девиз и может лишь молиться о том, чтобы луч Истинного
 Света однажды снова озарил её, и чтобы она, над чьими прекрасными местами прошёл огонь,
снова могла петь, как в дни своей юности: «_Dominus Illuminatio mea_».




 _ГЛАВА XXIV._

 СОВЕТ ТРЕНТА.


Когда 13 октября 1534 года конклав объявил об избрании кардинала Александра Фарнезе преемником Климента VII, мало кто мог предположить, каким будет характер нового понтификата. Предшественники Павла III, по-видимому, были связаны с так называемой консервативной партией того времени. Он был учеником Помпония Лета, был возведён в сан Александра
VI, вырос в роскошной атмосфере при дворе Льва и в ранней юности,
до того как принял церковное сана, не избежал мирской заразы,
которая распространялась среди литераторов.
круги, среди которых он вращался. Литераторы действительно могли бы естественным образом
ищите поддержки у друга Садоле, корреспондента "Эразма"
и элегантного комментатора Цицерона, но мало кто ожидал
найти в нем бескомпромиссного сторонника церковной реформы.
Но такие вскоре он проявил себя. Только один недостаток был обвинен в
его администрирования, поощрение родственников, последующих
проступок привел скандал в церкви, и тоска в его собственных
сердце. Но в других отношениях его благосклонность была оказана именно ему .
те, кто был наиболее квалифицирован для того, чтобы отстаивать интересы религии.
Он наполнил священную коллегию людьми, достойными пурпура; Поул,
Фишер, Караффа, Контарини, Садоле, Алеандр и Кортезе были
все кардиналы его выдвижения. В своей любви к искусству и поэзии он
едва ли уступал Льву X, но мысли, занимавшие его душу
как Верховного Главы Церкви, имели более высокую и благородную цель, чем
даже поощрение письмами. Восстановить мир между Францией
и Империей, остановить продвижение турок и
созвать Генеральную ассамблею для исцеления ран
Церковь — вот цели, которые он поставил перед собой в качестве работы своего понтификата, и он не успокоился, пока не достиг их. Однако до тех пор, пока Карл и Франциск не сложили оружие, собор, которого так громко требовали люди всех взглядов, был просто невозможен, и прошло десять долгих лет, прежде чем эти христианские правители пришли к согласию. Если на какое-то время они приостанавливали
военные действия, то лишь для того, чтобы возобновить их с ещё большей
яростью, чем прежде, и дать французскому королю возможность
покрыть себя позором, призвав на помощь турецкие орды, и
приглашая их вторгнуться в Италию. Пока Европа была вовлечена в эти распри, было ясно, что никакого собора не будет; но, по крайней мере, можно было предпринять попытки реформ, и в 1537 году Павел III продемонстрировал своё искреннее желание начать работу, назначив комиссию из кардиналов и других священнослужителей, которой он поручил деликатную задачу — составить перечень злоупотреблений, которые, по их мнению, громче всего требовали исправления.

Эта комиссия состояла из девяти человек, чьи имена были столь же
знамениты своей честностью и образованностью. Это были кардиналы
Контарини, Караффа, Садолет и Поул вместе с пятью другими прелатами, впоследствии возведёнными в тот же сан, а именно: Фрегозо,
архиепископ Салерно; Алеандр, архиепископ Бриндизи; Гиберти,
епископ Вероны; Грегори Кортезе, аббат Леринса; и отец Томас
Бадиа, магистр Священного дворца.

О некоторых из них уже говорилось. Контарини и Алеандр
отличились своими миссиями в Германии и бесплодными попытками примирить и вернуть заблудших лютеран.
Гвиберти сопровождал Поула в его посольствах и был
Его связывали с ним тесные дружеские узы. Святой
 Карл Борромео считал его идеалом христианского епископа, и его портрет всегда висел в комнате святого, побуждая его, по его словам, подражать его пастырской деятельности. Он также был глубоко образован и установил печатную машину в своём епископском дворце, откуда выходили великолепные издания греческих отцов церкви. Кортезе, аббат-бенедиктинец, возродил славу старого монастыря в Леринсе и восстановил регулярную службу в большом количестве других монастырей.
порядок. Тирабощи называет его одним из самых элегантных писателей своего времени
и говорит, что его богословские работы свободны от малейшего
налета схоластического варварства. Фредерик Фрегозо был знатоком иврита
, а Алеандр - ученым-востоковедом. Короче говоря, ни один из
всех девяти не мог быть подвергнут насмешкам как ученик ретроградной школы,
и все они так или иначе принимали участие в возрождении вежливости
письма.

Из двадцати семи пунктов, к которым они свели своё заявление
о существующих злоупотреблениях, только один касается нашей сегодняшней темы.
Доклад действительно имел большое значение и послужил основой для многих дисциплинарных постановлений, впоследствии изданных Тридентским собором. Но только в шестнадцатой статье затрагивается тема университетского образования, которую мы здесь воспроизводим, поскольку она содержит как краткое изложение, так и достаточное обоснование многого из того, что было изложено на предыдущих страницах. Заметив, что срочно требуются реформы
в распределении церковных бенефициев, Конгрегация
прелатов действует следующим образом:

«Это великое и пагубное злодеяние, что в государственных школах, особенно в Италии, многие философы учат безбожию. Даже в церквях проводятся самые безбожные диспуты, и если некоторые из них носят благочестивый характер, то в них священные вещи обсуждаются в присутствии людей самым непочтительным образом. Поэтому мы считаем, что епископам в тех местах, где есть государственные школы, следует напоминать тем, кто читает лекции, чтобы они не учили молодёжь безбожию, а показывали им слабость естественного разума в вопросах, касающихся Бога, и
о происхождении или вечности мира и тому подобном, и что они скорее
приведут их к благочестию. Кроме того, они не разрешают проводить публичные диспуты
по вопросам такого рода и даже по богословским темам, которые, безусловно,
теряют в глазах обывателей; но пусть диспуты по этим вопросам
проводятся в частном порядке, а публичные диспуты — по другим вопросам физики. То же самое следует предписать всем остальным епископам, особенно в крупных городах, где обычно проводятся подобные диспуты. И
Такая же забота должна быть проявлена в отношении книгопечатания, и всем правителям следует написать, предупредив их, чтобы они не позволяли печатать книги всех видов в своих владениях. И забота об этом должна быть возложена на ординариев. И поскольку в настоящее время принято читать мальчикам в школах «Диалоги»
Эразма[356], в которых есть много вещей, внушающих неопытным умам
нечестивые мысли, чтение этой книги и других подобных ей
должно быть запрещено».[357]

Это, безусловно, самый примечательный документ. Он был составлен не
группа «скотистов» и «варваров», но из числа утончённых гуманистов,
все они были университетскими учёными, а некоторые, как Алеандр,
сами занимали профессорские кафедры. Следует отметить, что
злоупотребления, на которые они указывают в существующей системе образования
и которые, по их мнению, лежат в основе стольких распространённых пороков,
— это именно те злоупотребления, рост которых мы наблюдаем с тех пор,
как университеты пришли на смену епископским и монастырским школам. Здесь обнажается вся слабость профессорской системы,
её склонность к тщеславию, её тенденция к
подменяет учение о непреложной истине новизной, которая ласкает слух разношёрстной аудитории; система, лучшими представителями которой были Беренгарий и Абеляр; которая уже породила множество еретиков и лжеучителей и которая, уничтожив старые церковные семинарии, не смогла предложить ничего лучшего для подготовки христианских священников, кроме университетов, которые в Италии, по крайней мере, превратились в академии языческой философии. Такой серьезный и обдуманный
Заявление, сделанное с такой авторитетностью, не требует комментариев; это было искреннее признание самых выдающихся умов христианского мира в том, что три столетия назад был сделан неверный шаг, а также простое и серьёзное предупреждение о том, что если теперь нужно исправить пагубные последствия этого шага, то это можно сделать, только вернувшись на древние пути.

 Именно в это время святой Игнатий и его сподвижники
впервые появились в Риме и представили Святому Престолу план
основания своего общества. Воспитание молодёжи[358]
в Формуле одобрения, предоставленной Павлом III в 1540 году в качестве первой обязанности, принятой на себя новым институтом, и следует отметить, что два покровителя, которые больше всего стремились получить это одобрение, были членами вышеупомянутой комиссии, а именно кардинал Гаспар Контарини и доминиканец отец Томас Бадиа. Хотя новые религиозные ордена не сразу смогли приступить к созданию колледжей, план тех, что были основаны впоследствии, постепенно созревал в проницательном уме святого Игнатия, который рассматривал эти учреждения как расчётливые
чтобы противостоять самым надёжным оплотам ереси.
Первым регулярным колледжем Общества был колледж в Гандии, основанный в 1546 году благодаря рвению святого Франциска Борджиа, третьего генерала Общества. Правила, по которым он управлялся и которые были закреплены в уставе, распространялись на все впоследствии основанные иезуитские колледжи. Программа обучения должна была включать
теологию, как позитивную, так и схоластическую, а также грамматику, поэзию,
риторику и философию. Курс философии должен был длиться три
года, курс теологии — четыре года, а профессора философии
предписывалось рассматривать их предмет таким образом, чтобы подготовить разум
к изучению теологии, а не противопоставлять веру и разум друг другу. Следовало придерживаться теологии святого Фомы и
философии Аристотеля, за исключением тех моментов, когда учение последнего противоречило католической вере.
Те разделы метафизики, которые затрагивали вопросы, зависящие от
их демонстрации на основе откровенной истины, такие как свобода воли или
происхождение зла, не должны были рассматриваться в рамках философии,
но предназначались для изучения теологии. Ни один из классических авторов,
будь то греческий или латинский, в произведениях которых можно было найти что-либо противоречащее
добрым нравам, не должен был читаться на занятиях до тех пор, пока не будет исправлен,
а студенты подчинялись правилам дисциплины, которые были направлены на
формирование у них привычек, основанных на благочестии. Очевидно, что
созданные таким образом колледжи были в точности приспособлены для проведения
тех реформ, которые Поул и его коллеги считали столь необходимыми,
и что предложенная таким образом система образования фактически исключала
“нечестивая философия”, которая воспитывалась в академиях
Италия.

Тем временем политический горизонт постепенно прояснялся, и
13 декабря 1545 года состоялось первое заседание долгожданного
Собор открыли три легата, назначенные папой. Ими
были кардиналы дель Монте, Червини и Поул. Двое первых
последовательно занимали кафедру святого Петра после Павла III., под
титулами Юлия III. и Марцелл II. Поул занимал свой пост
только до октября следующего года, когда государство
по состоянию здоровья он был вынужден оставить дипломатическую службу. Тем не менее он
продолжал заниматься делами, связанными с Советом, и
помогал в составлении Буллы о реформе, опубликованной Юлием III в
1550 году. Обращение к отцам Собора в начале второй сессии было составлено им, а доктринальный
декрет об оправдании, который определял веру Церкви в вопросе, наиболее горячо оспариваемом лютеранами, как считается, был впервые набросан его рукой[359] и, безусловно, был представлен
его коллеги представили ему на утверждение в окончательном виде перед публикацией, так как он был болен и не мог присутствовать на заседании. В 1554 году
 восшествие на престол королевы Марии вернуло его в Англию, где в течение четырёх оставшихся лет жизни он занимался восстановлением разрушенной структуры английской церкви и, разумеется, не мог принимать активного участия в делах Совета. Но некоторые из его синодальных актов настолько удивительным образом предвосхищали
Тридентские дисциплинарные постановления, что их даже считали
послужили образцом, по которому были составлены декреты. Во всяком случае, они свидетельствуют о том, насколько глубоко Поул проникся взглядами и принципами, которыми руководствовались отцы Собора, и слишком тесно связаны с нашей темой, чтобы не упомянуть их здесь.

Первым актом его первосвященства после официального примирения нации со Святым Престолом стал созыв провинциального синода, который собрался в часовне Генриха VII в Вестминстерском аббатстве и продолжал заседать с ноября 1554 года по ноябрь следующего года.
 После принятия постановлений о борьбе с различными злоупотреблениями, такими как
Многоженство и непостоянство, а также другие меры, направленные на просвещение народа с помощью проповедей, привели к принятию важных указов о церковных семинариях. Была возвращена древняя церковная система, и соборные школы были поставлены на такую основу, которая позволяла им готовить будущих священнослужителей епархии. Каждый собор должен был содержать в своей школе определённое количество мальчиков в зависимости от своих доходов. Избирались только те, в ком, казалось, было призвание к священству; они должны были быть приняты
В возрасте одиннадцати-двенадцати лет, скорее из бедных слоёв населения, чем из богатых, и перед поступлением в школу они должны были уметь читать и писать. Все они должны были носить тонзуру и церковное облачение, жить вместе и ежедневно помогать в работе собора. Их постепенно должны были допускать к принятию священного сана с определёнными интервалами. Школа должна была находиться под руководством декана и капитула. Другие студенты могли быть
приняты, но должны были соблюдать правила семинарии
во всём. Более того, все школы и учителя епархии были поставлены под юрисдикцию ординария, и книги, которые использовались в этих школах, должны были сначала получить его одобрение.[360]
 Акты этого синода были отправлены в Рим и официально одобрены
папой Павлом IV, и нет никаких сомнений в том, что они должны были попасть в руки многих прелатов, которые участвовали в последующих заседаниях Тридентского собора.

Следующей задачей, которая встала перед ним, было восстановление
университетов, которые, как мы видели, пришли в упадок во время правления
Эдуард VI, пребывавший в состоянии полного упадка. Здесь усилия кардинала
благородно поддержала королева Мария, которая вернула колледжам
те части их доходов, которые были конфискованы короной,
и за свой счёт начала восстановление школ. Чтобы
восстановить древние богословские исследования и вернуть университеты
на прежнюю основу, Николас Орманетти, бывший генеральный викарий
доброго прелата Маттео Гиберти, а ныне первый секретарь английской
дипломатической миссии, был назначен ректором. Профессора-еретики
их заменили образованные католики, как местные, так и приезжие, и среди последних были два испанских доминиканца, Пётр
Сото и Бартоломеу Карранса, которые присутствовали в качестве богословов на некоторых заседаниях Тридентского собора. Благодаря
их влиянию схоластическое богословие было восстановлено в Оксфорде -
обстоятельство, которое сделало обвинение в _обскурантизме_ весьма необоснованным.
обвинение, выдвинутое против католических профессоров теми, кто имел
был занят до них тем, что оплакивал гуманное обучение и сжигал
Библиотека герцога Хамфри. Поул, безусловно, был не из тех, кто пренебрегал
выращивание гуманной литературы, но восстановление божественности
школы в Оксфорд как раз тогда более настоятельной необходимостью, чем
что-нибудь еще, и мы не могли бы обвинить католические прелаты
если, в свою заботливость на данный момент, они даже позволили
вежливые письма какое-то время оставаться заброшенным. Однако они сделали
прямо противоположное этому и вдохнули новую жизнь в английские школы
, что придало сэру Томасу Поупу смелости предложить новый
Оксфордский фонд с явной целью продвижения классических исследований
. Был представлен устав Тринити-колледжа в Оксфорде
к удовлетворению Поула, который решительно выступал за изучение греческого языка. Сэр
Томас Поуп, по мнению некоторых, сопротивлялся этому, но его собственные письма объясняют истинное положение дел. «Мне нравится эта цель, — говорит он, — но я боюсь, что сейчас не время для этого. Я помню, что, когда я был молодым студентом в Итоне, греческий язык быстро развивался, но в последнее время его изучение сильно ослабло». Иными словами, настоящий «обскурантизм» был вызван не испанскими доминиканцами, а женевскими реформаторами, которые предоставили Полю и его коллегам исправлять их злодеяния.
В результате ходатайств кардинала в Тринити-колледже был назначен преподаватель греческого языка, а здания старого Даремского колледжа были переданы новому учебному заведению. Нынешняя библиотека — это та самая библиотека, которая изначально была построена для хранения книг, переданных Ричардом из Бери.

Смерть королевы в 1558 году, за которой через шестнадцать часов последовала смерть кардинала-предстоятеля, положила конец работе по восстановлению, и надежды английских католиков рухнули.
И каким же образом, спросите вы, протестантизм одержал победу
как это повлияло на школы? «Данс и его шайка варварских дознавателей»
(по выражению Ашема), конечно, были разгромлены; но что пришло им на смену во время золотого правления королевы
Елизаветы? Через пять лет после её восшествия на престол, как мы узнаём от Вуда, в Оксфорде было всего три богослова, которых считали способными читать университетские проповеди. Приходское духовенство набиралось из числа
неграмотных людей, которые проповедовали по воскресеньям, а в будние дни
занимались своим ремеслом. Некоторые из них едва умели подписывать свои имена.
Четыре года спустя, когда архиепископ Паркер учредил три стипендии в Кембридже для лучших и наиболее способных учеников из главных школ Кента и Норфолка, было сочтено благоразумным не требовать от кандидатов ничего, кроме знания грамматики, «и, если возможно, умения сочинять стихи».
И снова, три года спустя, мы видим, как Хорн, епископ Винчестерский,
каждую неделю требует от своих младших каноников выучить наизусть главу из
Посланий святого Павла на латыни, которую они должны были повторять вслух
публичная епископская ревизия. К концу правления Елизаветы университеты в некоторой степени возродились, а при первых Стюартах — ещё больше, хотя примечательно, что многие из лучших английских учёных того периода, такие как Кэмпион и Крэшоу, приняли католическую веру. Но свободному общению с европейскими учёными, которое было большим интеллектуальным преимуществом этих учреждений в католические времена, пришёл конец. Всякая наука, которую они развивали, отныне носила
определённый отпечаток узкой национальной принадлежности; сама их латинскость
Латынь стала произноситься по-английски, и таким образом латинский язык перестал быть для английских учёных тем, чем он был и остаётся для учёных из католических академий, — средством общения между образованными людьми. Среди тех англичан, которые отличились в науке и литературе со времён Реформации, очень многие не были университетскими учёными, а два наших величайших философа, Бэкон и Локк, не только не признавали за собой никаких обязательств перед университетским образованием, но и открыто презирали академическую среду и призывали других презирать её
система образования.

Нам остаётся только рассказать о постановлениях, касающихся церковного образования, принятых на более поздних заседаниях Тридентского собора. Войны и политические интриги того неспокойного времени
приводили к столь частым перерывам в заседаниях собора, что они
были окончательно завершены только через восемнадцать лет после их
первого открытия.

Из тех, кто принимал участие в первых заседаниях, лишь немногие присутствовали на трёх последних, состоявшихся в 1563 году под председательством пяти кардиналов-легатов[361]. Из тех троих, кто
председательствовал на открытии Собора, двое были последовательно возведены на престол Святого Петра, и все они отошли в мир иной. Ни один из тех девяти кардиналов, которые входили в Конгрегацию по делам реформации Павла III, не дожил до наших дней. Но новое поколение, пришедшее им на смену, было воодушевлено тем же духом, а если и было какое-то отличие, то, возможно, оно заключалось в том, что размышления тех восемнадцати лет пролили на них больше света и усилили их стремление к восстановлению церковной дисциплины. Сами тяготы того времени
способствовали развитию сильной христианской реакции на язычество, процветавшее в последние полвека; и многие прелаты не стали дожидаться окончания Собора, прежде чем приступить к решительной борьбе со злоупотреблениями в своих епархиях. Таким образом, церковь в Вероне
под руководством Маттео Гиберти стала образцом дисциплины, а в
Португалии знаменитый Варфоломей Мученик, архиепископ Браги,
подал пример точного соблюдения канонов в управлении своей
большой епархией. Среди прочих средств, которые он использовал,
для реформы своего духовенства он учредил своего рода семинарию в собственном дворце, на содержание которой выделял средства из своих епископских доходов, назначив схоластика из своего ордена. Архиепископ присутствовал на более поздних заседаниях собора и принимал активное участие в его обсуждениях. Кроме того, создание иезуитских колледжей, особенно Немецкого колледжа в Риме, и необычайный успех, которого добился блаженный Пётр Канизий в восстановлении католицизма в Германии, пролили свет на всю проблему образовательной реформы.
Канизий присутствовал на заседаниях Совета в 1547 году и снова в 1562 году, и даже когда он отсутствовал, кардинал Хозиус и другие легаты постоянно обращались к нему за советом. Реформа стала не теорией, а фактом. В Айхштадте, в старой епархии Святого Вилибальда, где, казалось, прочно укоренились ересь и безбожие, университет был очищен от скверны, и вера возродилась во всём своём пылу. В Вене, несмотря на покровительство правительства, религия так быстро пришла в упадок под влиянием лютеранских доктрин, что в течение двадцати лет не
Ни один кандидат на священнический сан не подал заявления. Приходы
оставались без пасторов, таинства не совершались, и из-за робости и уважения к людям католическое духовенство оказывало лишь слабое сопротивление посягательствам еретиков. Но под руководством Канизия университет был восстановлен, был основан колледж для обучения молодёжи, и были учреждены публичные катехизисы, что произвело почти чудотворное изменение, и те же сцены можно было наблюдать в других городах Германии.

Таким образом, отцы, собравшиеся на двадцать седьмом заседании
Тридентского собора, располагали как фактами, так и принципами,
указывающими на то, что здоровая система церковного образования
лучше всего подходит для устранения бед, поразивших Церковь.
На предыдущих заседаниях были подтверждены старые каноны, требующие, чтобы в соборах
были теологи и учителя грамматики для обучения молодого духовенства,
но этот закон был далёк от того, что было необходимо, и его частое
возобновление предыдущими соборами не
Судя по всему, это не принесло особых результатов. То, чем обладала Церковь в прежние времена и что она теперь хотела восстановить, были не просто богословские курсы, а скорее учебные заведения, в которых духовенство могло обучаться церковной дисциплине, а также получать знания, необходимые для их положения. Такие семинарии существовали до появления университетов; теперь они должны были возродиться, и это было сделано с единодушного согласия, сопровождавшегося чувством благодарной радости. Легко понять, что отцы-соборники приняли тот
декрет, который называют практическим _резюме_ всего Собора. Он составляет восемнадцатую главу двадцать седьмой
сессии, и его положения вкратце таковы:

 Каждая соборная или митрополичья церковь обязана, в
соответствии со своими средствами, содержать определённое число юношей,
принадлежащих к городу или епархии, в каком-либо подходящем колледже,
где они будут обучаться для церковной службы. Им должно быть не менее двенадцати лет,
и они должны быть выбраны из тех, кто подаёт надежды на то, что в конечном итоге они станут пригодными
для священства. Святой Престол желает, чтобы «предпочтение отдавалось детям бедных родителей», хотя и богатые не должны быть исключены. Колледж, который должен быть «постоянной семинарией для служения Богу», полностью находится под руководством епископа, которому помогают два каноника, выбранных им самим. Студенты при поступлении должны носить тонзуру и церковную одежду;
изучать грамматику, церковную музыку, церковное право и
другие гуманитарные науки, но в первую очередь они должны заниматься
к изучению Священного Писания и всего, что относится к правильному совершению таинств. Епископ или назначенные им викарии должны следить за соблюдением дисциплины среди них и принимать все надлежащие меры для поощрения благочестия и добродетели. Семинария должна содержаться за счёт налога со всех приходов епархии. Если в какой-либо провинции епархии слишком бедны, чтобы содержать собственную семинарию, провинциальный синод может учредить семинарию при столичной церкви для общего пользования
из всех церквей епархии; или, опять же, если епархия очень большая
и густонаселенная, епископ может, при необходимости, основать в ней более
, чем одну семинарию. Он принадлежит к епископу с просьбой назначить или удалить
Схоластик, и никто не может быть назначен, кто не является врачом или
лиценциат богословия и канонического права. Епископ также имеет право
предписывать, какими исследованиями должны заниматься семинаристы,
в соответствии с тем, что он сочтет нужным.[362]

Это постановление вызвало такое всеобщее удовлетворение, что многие
прелаты не удержались от заявления, что если бы не было других благ,
результат трудов Собора, и это одно уже компенсировало бы им все их усилия и жертвы. Они рассматривали такую реформу, как та, что была предложена, как единственное действенное средство восстановления церковной дисциплины, прекрасно понимая, что в любом государстве и правительстве, как и в церкви, чем выше руководители, тем выше и подчинённые, и что характер народа зависит от характера его учителей.[363]

Следует отметить, что в этом знаменитом указе нет ни слова о том, что университеты каким-либо образом считаются рассадниками духовенства. Каноны для их реформы были приняты в двадцать пятом
сессия,[364] но не было сказано ни слова о том, что они каким-либо образом связаны с
предлагаемыми семинарами. Не рекомендуется даже открывать семинарии вблизи университетов, где они уже существуют, хотя в то время университетов было гораздо больше, чем сейчас, и почти в каждой провинции был свой университет. Но чётко прописано, что они должны быть частью соборного учреждения и, где это удобно, строиться в кафедральном городе епархии.
Радикальная идея семинарии заключается в том, что она является _епископской школой_[365], сформированной под его руководством и находящейся под его контролем. Эта идея явно противоречит плану университета. Это настолько строгое правило, что там, где с тех пор были основаны колледжи (как в Риме) для студентов-богословов из разных стран, которые, конечно, не могли находиться под юрисдикцией своих епископов, эти колледжи редко называют семинариями, поскольку природа таких учреждений, как их принято называть, требует, чтобы они подчинялись канонической власти
их собственная Обыденность. Университеты не были упразднены, или осуждены, или
даже не финансировались Отцами Трента: они были реформированы,
действительно, и были приняты законы, требующие от всех магистров и докторов
приносить присягу в начале каждого года для объяснения
Католической веры в соответствии с канонами Собора и обязывать
посетителей проводить необходимые дисциплинарные исправления. Но
университеты, занимаясь своей непосредственной работой, продолжали получать
такое же поощрение, как и раньше; и даже в наше время мы
был свидетелем того, как по прямой рекомендации Суверенного понтифика были созданы новые школы
с целью, чтобы католическая молодежь Бельгии
и Ирландии могла пользоваться теми же преимуществами при прохождении курса
гуманитарных наук, которые были в распоряжении некатолического мира
вокруг них.[366] Но для тех, кто должен был служить божественным вещам, должны были быть предусмотрены другие школы, отличные от мировых.
Это
они могли бы быть “святы в себе", и их польза могла бы быть
очевидна для всех”.[367] К ним мир не должен был прикасаться; запах
огонь не должен был перейти к ним; с детства они должны были быть
вынул его и сделал по другому образцу, подписав и отделив как «святое Господу». Их посвящение должно было стать не сиюминутным решением, а образом жизни, и они должны были навсегда сохранить себя от того, что даже языческий поэт оплакивал как «невыносимое бедствие — поддаться низменному», и наслаждаться тем, что, по его словам, должно быть целью всех человеческих молитв, — пребывать в тех священных храмах, где «природа и законы места должны объединиться, чтобы представить нас Божествам в невинности»[368].

Помимо уже упомянутых важных указов, реформа образования
поощрялась другими положениями Совета Европы.
Трент, в котором мы узнаем ту же заботу о восстановлении
христианского духа и упразднении испорченного язычества, которое прокралось
на его место. Отцы создание краткого Тридентского было что-то сказать по
дело искусства. Объект из фотографии и изображений, есть они напоминают
нам, чтобы наставить людей, и напомнить им тайны
Вера; поэтому следует избегать всего нечестивого и неприличного
в Божьем доме, и красота, которую он олицетворяет, должна быть
единственной, которая несёт в себе святость. Нельзя было и предположить, что
они могли бы промолчать о церковном пении, которое с самого зарождения
христианских школ заняло своё место рядом с грамматикой. К тому времени
григорианское пение практически исчезло из большинства церквей и
было заменено оркестровой музыкой самого непристойного и неподходящего
характера. Папы Римские и Соборы единодушно протестовали против этого злоупотребления, которое
процветало на протяжении двух столетий, но
без особого успеха. Отцы Тридентского собора всерьёз рассматривали
возможность полного запрета инструментальной музыки, но по
настоятельным просьбам императора Фердинанда ограничились
тем, что запретили злоупотребления, введённые преподавателями
музыки[369], и сделали изучение церковных песнопений одним из
обязательных предметов в новых семинариях. Среди обязанностей тех, кто получает должность каноника в соборе, — «благоговейно, отчётливо и благочестиво восхвалять имя Божье в гимнах и песнопениях на хорах, предназначенных для исполнения псалмов».
требуют, чтобы провинциальные синоды регулировали надлежащий способ пения
и чтения божественной литургии. И различные провинциальные советы
и синоды, созванные для обнародования Тридентских декретов, не
могли не ввести в действие те же полезные положения, что и Толедский
синод 1566 года, который запретил те шумные представления,
в которых смысл слов теряется в какофонии голосов.[370]

На запланированные реформы очень горячо призывал отцов
святой Карл Борромео в своих письмах из Рима. Друг Поля
и святого Игнатия, он с живым интересом следил за успехами
Немецкого колледжа, а на двадцать третьем году жизни уже приложил руку к образовательной реформе, пожертвовав дворец Борромео в Павии на нужды колледжа, который он основал на собственные средства. Таким образом, когда в июле 1563 года в Рим прибыли письма из Трента, в которых Святому Отцу сообщали о принятом постановлении и просили его утвердить его, святой Карл горячо поддержал петицию легатов и имел счастье передать им тёплое одобрение Его Святейшества.
и его обещание, что подтверждение должно быть опубликовано с наименьшей возможной задержкой и что он сам первым приступит к его исполнению. Соответственно, 18 августа он созвал кардиналов, чтобы обсудить с ними этот вопрос. Во всех епархиях Римской империи было решено основать семинарии; Папа Римский выделил на эти цели 6000 скуди, и для претворения этого решения в жизнь была назначена комиссия из кардиналов, одним из которых был святой Карл.

 Благодаря усилиям святого Карла торжественное подтверждение
Каноны Тридентского собора не заставили себя долго ждать. На консистории, состоявшейся 30 декабря, Пий IV обратился с трогательной речью к собравшимся кардиналам, в том числе к тем, кто недавно вернулся с собора, в которой, заявляя о своей твёрдой решимости провести в жизнь все рекомендованные там реформы, он уделил особое внимание декрету о семинариях, который, по его словам, был предложен «особым Божьим вдохновением»[371].
снова заявляя, что он желает быть первым, кто поставит свою
рука, благословляющая столь благую работу. 26 января 1564 года были утверждены Тридентские каноны, а 15 апреля того же года на консистории, проходившей в Зале Константина, были предложены планы по созданию Римской семинарии, забота о которой была возложена на отцов Общества Иисуса.

И не только в Риме постановление Собора было
так охотно и быстро исполнено. Первым делом Варфоломей
Мученик, вернувшись в свою епархию, принял меры
для создания семинарии в точном соответствии с
предписанными канонами. Он созвал капитул и рассказал
им о срочности этого дела, подавая им благородный пример
своим щедрым вкладом в необходимые расходы. Поскольку это было предприятие, связанное с финансами, нашлись те, кто возмущался идеей обязательного налогообложения, но благоразумие и умеренность архиепископа взяли верх над всеми трудностями, и в конце шестого месяца он с удовлетворением
наблюдение за жильем, предоставленным для шестидесяти студентов, и открытие
первой семинарии, основанной в Португалии. Кажется, это было в
1565 году. В том же году Даниил, достойный преемник св.
Бонифаций в Менцском престоле положил начало основанию первой
епископальной семинарии Германии, которую он надлежащим образом посвятил
нашему великому английскому апостолу и передал под руководство
Иезуитов. Провинциальные советы, состоявшиеся в Зальцбурге и Толедо в
1569 году, постановили учредить провинциальные семинарии и, не
Чтобы привести множество примеров, достаточно обратиться к переписке святого
Пия V и увидеть, как быстро эта великая работа распространилась по всему христианскому миру и как энергично её поддерживал сам верховный понтифик.

 Однако один святой и одна епархия занимают особое место в истории церковных семинарий. Святой Карл Борромео защищал этот замысел с самого начала и дожил до того, чтобы дать Церкви совершенный образец его практической реализации. Назначенный на пост архиепископа Милана, когда ему был всего двадцать второй год, святой Карл
В течение нескольких лет он не мог получить разрешение от Папы Пия IV
на отъезд из Рима и посвящение себя пастырским заботам.
Тем не менее он никогда не переставал строить планы на
благо церкви и обращался за советом ко всем, кто, по его мнению,
лучше всего мог научить его государственным обязанностям. Одним из друзей, чьим советам он больше всего доверял, был Варфоломей Мученик; другим был тот, чьё имя, хоть и менее известное, чем имя великого архиепископа Браги, представляет особый интерес для английского читателя, — это был добрый священник Николас Орманетти. Этот святой
Этот священнослужитель был генеральным викарием Маттео Гиберти и
участвовал в реформах, которые этот ревностный прелат ввёл в своей епархии. Впоследствии он был назначен первым датарием при
кардинале Поле в английской дипломатической миссии и, как мы уже видели,
был назначен им куратором английских университетов. Он продолжал служить доверенным лицом нашего последнего архиепископа Кентерберийского вплоть до его смерти, после чего покинул Англию и посетил несколько заседаний Тридентского собора[372]. После этого он удалился в скромный сельский приход в епархии Вероны, где занимался
Он выполнял свои приходские обязанности так спокойно и радостно, как будто никогда не нёс более тяжкого бремени. Из этой безвестности его вывел святой Карл, который попросил Наваджерио, тогдашнего епископа Вероны, прислать к нему в Рим Орманетти, чтобы тот мог воспользоваться его советами. Он принял скромного кюре с необычайным почтением и в течение нескольких недель, к изумлению римских придворных, день за днём беседовал с человеком, которого никто не знал и которого никто не считал достойным знакомства, а его внешность была весьма скромной и непритязательной. В этих долгих беседах обсуждались все аспекты пастырской деятельности.
Дисциплина обсуждалась серьёзно и обстоятельно, и весь план будущего правления в Милане, так сказать, обретал форму. Святой Карл с интересом выслушал рассказ Орманетти о взглядах и методах правления, которые использовали два человека, чей пример и советы он больше всего почитал, — Гиберти и Реджинальд Поул. Они вместе обсуждали наиболее подходящий способ
выполнения Тридентских постановлений, особенно в отношении
создания семинарий и проведения епархиальных синодов. И эти меры
После этого Орманетти был отправлен в Милан, чтобы исполнять обязанности генерального викария до тех пор, пока святой Карл не сможет сам возглавить свою епархию. Однако бедный Орманетти обнаружил, что его новое положение сопряжено с трудностями и противоречиями
То, что ему пришлось пережить из-за духовенства, которое не желало терпеть
реформу, побудило святого Карла вновь обратиться с просьбами о
возвращении в свою епархию. В конце концов он получил от папы
желаемое разрешение и в 1565 году отправился в Милан, где
он почти сразу же провёл свой первый провинциальный синод. В следующем году он начал объезжать свою епархию и, несмотря на огромную нагрузку, которая легла на его плечи, нашёл время, чтобы основать ряд учебных заведений, которые, как мы можем с уверенностью утверждать, никогда прежде не были обязаны своим существованием какому-то одному основателю.
 «Реформируйте образование, — сказал проницательный Лейбниц, — и вы реформируете мир». И именно на этом принципе святой Карл
взял на себя задачу реформирования, но не мира, а
обширная провинция, в которой учение и дисциплина пришли в упадок. Начнем с его благотворительных фондов для мирян, которых было очень много. Колледж Борромео, посвященный святой Юстине, о котором уже упоминалось, был задуман им еще во время учебы в Павии, где он, наблюдая за царящими там беспорядками, решил принять более серьезные меры для защиты своих сокурсников. В 1572 году он основал в Милане колледж
Святого Фиделиса, в котором преподавались гуманитарные науки и все высшие дисциплины
преподавались учебные материалы, которые, в частности, предназначались для
в интересах бедных ученых. В следующем году был открыт второй колледж
при церкви святого Иоанна Богослова для
обучения благородных юношей. Он находился под опекой епископов
Святого Амвросия и был широко известен как Колледж знати.
Святой Карл сам составил правила как для магистров, так и для ученых.
Он определил время, отводимое на молитву, чтение и учёбу, и
установил такую дисциплину, которая должна была сформировать характер
о твердом благочестии в самых влиятельных слоях мирян. Далее
помимо добродетели и учености, он желал, чтобы его благородные ученики были воспитаны
в навыках христианской вежливости, и привык много настаивать
на важности хороших манер. Он часто посещал школу
лично, проверял выполнение мальчиками их заданий и обращался к ним с речью
несколько кратких религиозных наставлений. Каждый год, в конце учебного года, он посещал их публичные литературные состязания и собственноручно раздавал призы. Он так стремился усовершенствовать это учреждение, что поручил кардиналу Сильвию Антонианусу, своему
бывший секретарь и человек редкой образованности, написал труд об
образовании высших классов для тех, кто преподавал в его Колледже дворянства. Помимо этих колледжей, он основал другие в Ароне, Люцерне и Фрибуре, а также замечательный
Швейцарский колледж в Милане для обучения молодых швейцарских священнослужителей, который впоследствии стал важным средством поддержания религии в католических кантонах.

Для духовенства своей провинции он основал не менее шести
семинарий — три в своём кафедральном городе и три в других частях
епархия. Следует помнить, что гигантским злом, с которым
Святому Карлу пришлось бороться, было ленивое и коррумпированное духовенство:
соль потеряла свой вкус, и её нужно было засолить заново. Весь облик
епархии нужно было изменить, а для этого требовалась группа
умелых работников. Создание этого института было его первоочередной задачей, и с проницательностью ума, озаренного чем-то более высоким, чем простое человеческое благоразумие, он сразу понял, что такое масштабное начинание, как создание нового духовенства и реформа старого,
можно было понять только с помощью разделения. Ему нужно было классифицировать свою работу, чтобы справиться с ней, и в этом заключался секрет его успеха.

 Его первая и главная семинария была пристроена к его кафедральной церкви и предназначалась для 150 наиболее перспективных кандидатов в церковные саны. В этой большой семинарии,
посвящённой святому Иоанну Крестителю, студенты проходили
обычный курс философии, теологии и канонического права[373]. Но
вторая семинария, называемая _Canonica_, предназначалась для
юношей с меньшими способностями, которые, тем не менее, обладали
хорошими задатками.
от них требовалось лишь пройти курс обучения нравственному богословию, Священному Писанию, катехизису Тридентского собора, а также церковным обрядам и церемониям. Третья семинария в городе была создана для обучения тех священников, которые по незнанию или небрежности были признаны непригодными для выполнения своих священных обязанностей и были помещены сюда на время, чтобы восстановить свой церковный дух и приобрести знания, необходимые для их сана. Эти городские семинарии получили в общей сложности
около 300 студентов — этого количества было совершенно недостаточно для удовлетворения потребностей епархии. Поэтому в разных деканатах были открыты ещё три школы, которые должны были стать подготовительными к миланским.
 В них принимали юношей и девушек всех возрастов и сословий, в основном из бедных слоёв населения, которые, будучи должным образом подготовленными, переводились в высшие школы, подчинявшиеся большой семинарии Святого Иоанна Крестителя.

Сначала архиепископ поддерживал эти учреждения на свои личные средства,
но в конце концов был вынужден прибегнуть к плану
налогообложения, установленных Советом Трента, хотя это было только
продолжалось до постоянного фонда было обеспечено. Правила
для их правления он разработал сам, передав заботу об их
мирских делах в руки четырех своих священнослужителей, выбранных
им самим.

Каждый студент при входе требовалось принять духовный приют
под руководством директора семинарии, и было сделано общее отступление
ежегодно все до открытия классов. Главной целью, которой
преследовалось каждое постановление, было обучение подданных
духовная жизнь и снабдить их знаниями и привычками,
соответствующими их положению. Забота и личное внимание,
которые архиепископ проявлял к своим семинаристам, которых он
называл «восстановителями своей епархии», были скорее такими,
какими можно было бы ожидать от отца, а не от начальника, и от
человека, который никогда не был занят. Он редко пропускал день, чтобы не посетить семинарию, которая располагалась на одной стороне его соборного двора. Он хотел лично принимать всех новоприбывших, чтобы самому оценить их призвание, и когда однажды
Он видел их и беседовал с ними, и каждый из них занимал особое место в его памяти и становился отдельным объектом его отеческой заботы. Дважды в год он посещал свои семинарии и проводил экзамены во всех классах. В таких случаях он определял, кого следует перевести в старшие классы, а когда курс обучения заканчивался, назначал им должности и бенефиции в соответствии с их способностями. Эти визиты длились по две недели, помимо других, более коротких, которые он совершал в течение года. Одним из результатов
Крайняя забота, которую он проявлял о духовном воспитании своих
учеников, оказалась не совсем такой, как он ожидал: многие из
его священников проявляли склонность к монашеской жизни,
и ему пришлось обратиться к Папе Клименту XIII с просьбой о том,
чтобы можно было найти какой-то способ удержать их на службе в епархии[374];
поскольку каждый религиозный орден и каждый епископ стремились заполучить
людей, получивших образование в семинарии Святого Карла. С другой стороны, недоброжелателей было хоть отбавляй, и они не скупились на
представляя эти колледжи как тюрьмы, в которых несчастные студенты
изнуряли себя молитвами, бдениями и аскетическими подвигами,
тем самым им удавалось отпугнуть некоторых из тех, кто собирался
поступить. Но стоило семинаристам показаться на улицах Милана,
чтобы развеять эти злонамеренные слухи; их лица и весь их облик
отличались спокойствием и радостью, что было признано следствием
той святой дисциплины, под влиянием которой формировался
внутренний и внешний облик человека.

Святой Карл теперь обеспечил образование для своего духовенства и светских лиц из высших сословий, но на этом он не остановился. Он позаботился и о детях бедняков. Его планы на этот счёт были сформированы ещё в то время, когда он находился при римском дворе, возглавляя блестящую академию учёных мужей, которую он создал во дворце Папы Римского, и участвуя в эрудированных дискуссиях «Ватиканских ночей». Среди указаний, которые он дал своему генеральному викарию Орманетти, важное место занимало создание школ для бедных с целью обучения христианской доктрине.
На своём первом провинциальном синоде он издал специальный указ, обязывающий его
викариев собирать детей из каждого прихода для обучения катехизису по
воскресеньям и в другие праздники. Своими наставлениями он побудил ещё больше благочестивых людей обоих полов заинтересоваться этим добрым делом, так что в назначенный час церкви Милана были переполнены катехизаторами и их учениками, и для доброго архиепископа было развлечением переходить из одной церкви в другую, воодушевляя учителей и учеников своим присутствием и добрыми словами. До самой его смерти в его епархии не было ни одного прихода, в котором бы
В отдалённых районах, где не было школ, и в то время, когда до его появления было
вполне обычным встретить людей преклонного возраста, которые едва ли
правильно произносили «Отче наш» и «Аве Мария», теперь было так же
обычным встретить детей десяти-двенадцати лет, прекрасно разбирающихся в
своей религии. Школы епархии наконец-то полностью перешли под опеку ордена Святого Амвросия, созданного Святым Карлом и служившего ему своего рода духовным ополчением для осуществления всех его благотворительных замыслов.
Дисциплина, установленная в бедных школах Милана с их помощью, вызывала восхищение у каждого приезжего, а масштабы их трудов можно оценить по тому факту, что на момент смерти архиепископа в его епархии насчитывалось 740 бедных школ, 273 инспектора и 1726 других служащих, работавших под их началом, и под их опекой находилось не менее 40 098 учеников.

 * * * * *

На этом мы можем завершить наше исследование христианских школ.
Мы наблюдали за тем, как они зарождались в тени монастырей, и проследили за их разными судьбами, как хорошими, так и плохими. Мы покидаем их в тот момент, когда епископат восстанавливал свою древнюю юрисдикцию над церковными семинариями, а подавляющее большинство светских школ католического христианства переходило в руки крупного религиозного ордена, созданного, как кажется, специально для того, чтобы укрепить систему христианского образования. Нужен ли нам был знак того, что реформы XVI века действительно были проведены
Мы должны найти его в той смертельной вражде, которую враги религии и правители мира никогда не переставали проявлять по отношению к семинариям Церкви и колледжам её религиозных орденов. И это не только в протестантских странах, но и при номинально католических правительствах, где еретические беззакония были искоренены, как кажется, только для того, чтобы там можно было установить ненавистного идола государства.

По крайней мере, на протяжении двух столетий образование было полем битвы
Церкви, и эта битва ещё не окончена. В
Во Франции, в Бельгии, в Германии и в Швейцарии неверность
триумфально шествовала ровно в той мере, в какой ей удавалось
заменить антихристианскую государственную систему образования
системой церковной, и никогда она не выполняла свою работу так
успешно, как когда её агентами были философские университеты и
министры народного просвещения.

Для нас, англичан, которые по странной случайности пользуются свободой, которой лишены
многие католические страны, и которые так или иначе призваны
принять участие в восстановлении стольких наших разрушенных
Учреждения, образовательные учреждения прошлого требуют нашего внимания. Писатель не должен указывать на мораль
своей собственной истории; поэтому мы можем лишь надеяться, что наша история, какой бы бессвязной и расплывчатой она ни была, всё же рассказана достаточно ясно, чтобы наши читатели сами вывели эту мораль и решили, что, если их призовут помочь в великом деле просвещения, они не будут брать за образец ничего, кроме того, что завещали им святые.

И какой же это календарь, если он принадлежит христианским школам!
 Профессия учителя, которая в наши дни по выбору или
по долгу приходится на долю стольких людей, озарена светом, исходящим
от десяти тысяч святых ореолов. Если работа часто бывает утомительной
и, кажется, не сулит особых надежд; если дух слабеет, и, не зная
тех сладостных тайн, благодаря которым святые сохраняли
свежесть своих источников благочестия в иссохшей почве, учитель
слишком часто обнаруживает, что его сердце иссякает от непрестанной
умственной работы; если его подгоняет занятой
Если в старости он соблазнится сократить молитву, чтобы удвоить труд,
забыв о примере тех, кто одной рукой работал, а другой держал меч;[375] если, короче говоря,
дух мира овладеет им и будет досаждать ему своими многочисленными
искушениями, что он может сделать лучше, чем обратиться к тем, кто
шёл перед ним, и учиться на их примерах, и призывать их на помощь?

И что мы можем сделать лучше, чем посвятить эти страницы святым,
под покровительством которых они были впервые написаны; но главным образом
и прежде всего тем, кого мы слишком редко почитаем, слишком мало
Любили ли вы святых и мучеников Англии? Святому Беде и святому
Альдхельму, следовательно, святому Бонифацию, святому Дунстану и святому
 Этельвольду; святому Эдмунду и святому Ричарду, и всем, кто вместе с ними освящал наши монастыри своими молитвами и трудами, — ведь разве труды самих святых не были молитвой?— тем, чьим ушам когда-то были милы названия наших родных мест,
и кто, слушая вечные колокола, не забывает, как мы с надеждой верим,
те места, где во дни своего пребывания они учились у источников небесной мудрости «истинному знанию».
то, что есть; чья память была для нас, блуждающих в пустыне, «как цветок розы в весенние дни и как лилии, растущие на краю вод»[376], — для нашего славного
Английским святым мы предлагаем эти страницы в знак почтения, которое они заслуживают по тысяче причин, и которое, если и недостойно их величия, то своей незначительностью может побудить их защитить его своей помощью и, по крайней мере, засвидетельствовать благодарную любовь самых ничтожных и смиренных из их подопечных!




 УКАЗАТЕЛЬ.


 Абак, 235, 287, и _примечание_.

 Аббон из Флёри, 221, 248, 249.

 Аббон, отец святого Одо, 242.

 Абеляр, 347, 352.

 Абингдон, монастырь и школа, 215-217.

 Папская академия Святого Григория, 58;
 Карла Великого, 128.

 ---- Флорентийская, 523.

 ---- Платоническая, 613, 615.

 ---- Рейнская, 637.

 ---- Римская, 616, 662, 670.

 ---- Тулузская, 29.

 Адальберон Мецкий, 249, 252.

 Адальберт Пражский, св., 268.

 Адальхард, св., 136.

 Адам Мариско, 484.

 Адегримм, 240.

 Аделаида Гельдернская, св., 192.

 Адо из Вены, святой, 159;
 его житие, 160.

 Адриан, аббат, 66.

 Адриан I, папа, 122, 125.

 ---- VI., Папа Римский, его образование в Лувене, 643;
 его избрание, 666;
 и смерть, 667.

 Советы дамам, 538.

 Эдмер, смерть, 216.

 Эльфрик, проповедник и грамматик, 219.

 Эней, 42.

 Ангус, святой, 52.

 Эзоп, его басни, 181.

 Агато, папа, его письмо, 27.

 Агнель, 483.

 Айдан, святой, 64.

 Школа святого Альбана, 316, 317.

 Альберт Йоркский, 85.

 Альберт Великий, 415;
 его труды, 418-422.

 Альбигойцы, 407, 442.

 Алькала, университет, 649-653.

 Алкуин в Йорке, 84.

 ---- во Франции, 119, 142.

 Альдхельм, святой, его исследования, 68-70.

 Александр Тулузский, 410.

 Александр Хейлский, 475.

 ---- III., Папа Римский, 364, 365, 393.

 Александрия, 1-3;
 её катехизическая школа, 3-10.

 Альфред, король, 195-209.

 Альпаис, Б. из Кудо, 340.

 Алфавит, святой Патрик и римляне, 43.

 Амалар из Меца, 193.

 Амаури де Бене, 407.

 Амвросий, святой, 45, 59.

 ---- Траверсари, 523.

 Анастасий, папский библиотекарь, 145.

 Андреас Аммоний, 683, и _примечание_.

 Ангельберт, 136.

 Ангервиль, Ричард, 529;
 его библиотека, 530.

 Англосаксонский язык, формирование, 81, 82.

 ---- грамматики, 219.

 ---- переводы Священного Писания, 82, 208.

 ---- учился в Тавистокском аббатстве, 462.

 Англосаксонские загадки, 127.

 Аннибал Аннибальди, 441, 442.

 Анскарий, святой, 164-169.

 Ансельм Лаонский, 343, 344.

 Ансельм, святой, 307-315.

 «Свиньи Антония», 588.

 Энтони Вудвилл, 593, 594.

 Антифонарий святого Григория, 60, 369.

 ---- Роман, 122, 173.

 Антонин, святой, Флорентийский, 524.

 Аполлинарий, Сидоний, святой, 2-8.

 Апостольское правило, 5, 13.

 Аквилея, святой Павлинус, 118.

 Аквитания, Вильгельм Аквитанский, 242.

 Арабские школы, которые часто посещали средневековые учёные, 317.

 Арабский язык, изучение, 440, 441.

 Аран, остров, 45, 46.

 Архидьякон, его обязанности, 12, 401.

 Архетрений, 367.

 Аристотель, изучался в Средние века, 78, 113, 148, 174, 181, 274,
 286.

 ---- переводы, 274, 407, 441.

 ---- ошибки, возникающие при изучении, 360, 406, 408.

 ---- его физика запрещена в школах, 372, 408.

 ---- прокомментировано Альбертом Великим, 418;
и святым Фомой, 428.

 Арифметика, раннее изучение, 69, 131, 179, 185.

 ---- многое сделано Гербертом, 287, 289.

 Арль, святой Иларий, 33.

 Арmagh, школа, 44.

 ---- Ричард, архиепископ, его жалобы на монахов, 495.

 Искусство, 444, 445, и _примечание_, 524.

 Семь свободных искусств, 31, 36, 131, 134, 147, 179, 225, 243, 249,
 258, 286, 289, 350, 354.

 ---- упадок, 356, 375.

 ---- способность, 372.

 ---- презрение, проявленное Беренгарием, 306;
и Абеляром, 346.

 Асаф, святой, 38.

 Ассер, 199.

 Астрология, 69, 79.

 Астрономия, 79, 124, 125, 248, 287.

 Ательхард Батский, 320, 321.

 Афины, школы, 17.

 Притяжение, гравитация, преподаваемые Винсентом Бове, 436.

 Августин Блаженный, 5, 16.

 ---- ---- Кентерберийский, 63.

 Аврелий, святой, из Овна, 24.

 Ушная исповедь, Колет, 682, _примечание_.

 Аверроэс, его ошибки, 406, 407, 428.

 Авит, святой, из Вены, 28.

 Аймерик из Плаценции, основывает греческие и восточные исследования, 441.


 Степень бакалавра, 372, 412, 414.

 Бэкон, Роджер, 486-488.

 Лысые люди, поэма о них, 159.

 Болдуин Кентерберийский, его путешествие по Уэльсу, 459.

 Бангор, 37, 38.

 Варвары, вторжения варваров, 230-234.

 Варварская латынь, 496-498.

 Варлаам, монах из Калабрии, 520.

 Баронские хозяйства, 532-540.

 Бароний о железном веке, 223.

 Василий Великий, 18, 23, 24.

 Восьмиугольная базилика, 20.

 Базирующаяся в Сент- Альбане, 485.

 Батильдис, королева, основательница школы в Шелле, 191.

 Бом, Ла, 244, 245.

 Бове, Винсент из, 434-436.

 Бек, основание, 306.

 ---- его школы, 307-313.

 Бекет, святой Фома, 358.

 Беда Достопочтенный, 77-84.

 Бембо, кардинал, 657, 659, 660, 666, 701.

 Бенхор и его школы, 48, 49.

 Бенедикт, святой, 32, 33.

 ---- ---- из Аньяна, 135.

 ---- XI., Папа Римский, 445.

 Бенедиктинские школы, 113, 131.

 Бенигнус, святой, ученик святого Патрика, 43.

 Беннет Бископ, святой, 66, 72, 76.

 Бенно, кардинал, 288.

 Беннон, святой, из Миснии, его образование, 265, 267.

 Беренгарий, 304-309.

 Берингтон, мистер, цитаты, 225, 226, 284, 486, 516.

 Бернард, святой, 351-355.

 Колледжи Бернардина, 371, 372, 373.

 Бернвард, святой, из Хильдесхайма, 263-267.

 Бертилла, 191.

 Бессарион, кардинал, 604, 605.

 Беверли, святой Иоанн, 67, 77.

 Бибена, кардинал, автор «Каландры», 657.

 Библия, копии всей, 71, 72, 335, 337, 372.

 ---- Алкуин исправляет всю, 119;
 как и Ланфранк, 318.

 ---- метрические версии, 189.

 ---- исследование, проведённое монахами в 188, 189 годах.

 ---- спасено от варваров, 236.

 ---- версии на народном языке, 340.

 ---- Комментарий Валафрида Страбона, 150.

 ---- Словарь, первый, 437.

 ---- для бедных, 567.

 ---- Богемский, 562.

 Библии, закованные в цепи в церквях, 567.

 ---- Комплютенский полиглот, 652.

 Чёрная смерть, 557.

 Боббио, 49, 128, 141.

 Боккаччо, 198.

 Боэций, 30-33, 288, _примечание_.

 ---- Переводы Альфреда, 205-207.

 Болонья, университет, 328, 379, 391-393.

 Бонавентура, святой, 433.

 Бонифаций, святой, 89-112.

 ---- VIII., папа, основывает Римский университет, 398.

 ---- ---- поведение Парижского университета по отношению к, 404, 405.

 ---- и Филиппу Красивому, 527.

 ---- и Данте, 512.

 Книгопечатание, 334.

 Книжная торговля в Париже, 383, 384.

 Борромео, святой Карл, 705, 718-724.

 ---- Колледж, 720.

 Ботаника, исследования Альберта Великого, 421.

 Брэдвардин, архиепископ, 240.

 Брендан, святой, 49, 50.

 Бридферт, монах из Рэмси, 221.

 Британские колледжи, древние, 35-42.

 Бруно, святой, Кёльнский, 257-261.

 ---- основатель ордена картезианцев, 341.

 Буцер, 644.

 Будей, 639, 640.

 Буллингер, 645.

 Бери, монастырь, 577.

 ---- Ричард, 529-531.


 Каббала, 625, 638.

 Кадок, святой, 40-42.

 Цезарий, святой, из Арля, 24.

 Каэтан, святой, 668-670.

 Орден камальдулов поощряет возрождение классических наук, 523.

 Кембриджский университет, 64.

 Кембриджский учёный, 458.

 Кампанус, его комментарий к «Началам» Евклида, 397.

 Кандид, ученик Рабана, 149, 154.

 Канизий, Пётр, 713.

 Каноническое право, изучение, 391, 392.

 Канонические школы, 131, _примечание_.

 Каноники-регулярцы, 11, 63, 97.

 Кентербери, школа в Кентербери, 64, 66-69.

 Капелла, Марциан, 31.

 Капитулярии Карла Великого, 130.

 Кэпгрейв, Джон, 583.

 Караффа, 668, 669.

 Кармента Никострата, 322.

 Кармина де Септем Артибус, 134.

 Каролинский колледж в Оснабрюке, 183.

 Карпентер, Джон, основатель Лондонской городской школы, 585, 589.

 Карфаген, школы, 14.

 ---- Совет, 13.

 Карфаген, 53.

 Каса-Джохоса, 601.

 Кассиодор, 31-33.

 Катакомбы, римские академики и, 617, _примечание_.

 Катал, 53.

 Катехизическая школа в Александрии, 3, 10;
в Иерусалиме, 6.

 Соборные школы, 11-14, 95, 114;
 возрождены Карлом Великим, 130, 131;
 при Оттоне, 262;
 возрождены святым Григорием VII, 328;
 классические исследования в, 330, 399.

 Кэкстон, 592-598.

 Целестин, святой, папа, 36, 38.

 Сентон, собор Святого Григория, 59.

 Кеолфрид, 73, 74.

 Халдейский язык, изучение, 437-441.

 Канцлер, должность, 401, и _примечание_.

 Церковное пение, 4, 53, 59.

 ---- введено в Англии святым Бенедиктом Бископом, 75.

 ---- реформировано во Франции Пипином, 117;
 и Карлом Великим, 122, 123.

 ---- в Санкт-Галлене, 173, 179.

 ---- коррупция, 524.

 ---- реформа, 717.

 Карл Великий, 113, 143.

 Карл Лысый, 144, 157, 159.

 ---- Неаполя, 425.

 ---- V. из Франции, 525, 541.

 ---- Святой Борромео, 705, 717;
 его семинарии, 720-724.

 Шартрская школа, 303.

 Чосер, 553-556.

 Школа в Шелле, основанная королевой Батильдой, 191.

 Вечера у Киджи, 662.

 Рыцарство и образование, 532-538.

 Хоральные школы в частных домах, 576.

 Кристина Пизанская, 525.

 «Ряд Креста Христова», 546.

 Хрисолор, Эммануил, 605.

 Златоуст, святой, 19.

 Церковная история, изучение, 413, и примечание.

 Цицерон, копии в раннехристианских библиотеках, 84, 129, 148, 150,
 157.

 ---- изучался в школах Средневековья, 161, 181, 338.

 ---- Любовь Петрарки к, 519;
 переведено на итальянский, 497.

 Цицероновская латынь, 660.

 Клавдий Туринский, 144.

 Клавдиан Мамертус, 28.

 Клаустральные школы, 131, _примечание_.

 Клемент, ирландский профессор, 141, 144.

 ---- Александрийский, 7.

 ---- V. Папа Римский, основал в Оксфорде лекции по восточным языкам, 440.

 ---- VII. Папа Римский, 667.

 Клонард, школа, 46.

 Клонмакнойс, 48.

 Кловийский собор, 108, 109.

 Клуэн Эднек, 48.

 Клюни, основание, 245.

 ---- Обычаи, 335, 336, 337.

 Петушиные бои, которые так любят лондонские школьники, 588.

 Колет, декан, 674.

 Колледжи в Париже, 371-374.

 ---- в Оксфорде, 502-507, 539.

 ---- в Лувене, 642.

 ---- в Алькале, 650.

 ----, Уикемист, 569, 571;
 Староанглийский, 572, 575.

 Трилингвистический колледж в Лувене, 643.

 Колман, 51.

 Колуччио Салутати, 523.

 Колумба, святой, 47, 50.

 Колумбанус, святой, 52.

 Коместор, Пётр, 363.

 Комиссия кардиналов по вопросам образования, 705-707.

 Computum, 8.

 Словарь Библии Хью де Сен-Шер, 437.

 ---- архиепископа Пекхэма, 500.

 Контарини, кардинал, 668, 700, 705.

 Созерцательный характер ранних монашеских учителей, 165, 166.

 Конвито, Данте, 514.

 Переписчики, 100, 129, 172, 332-335.

 Корби, Старый, 136, 160, 658.

 ---- Новый, 167, 168.

 Корнификаторы, 359.

 Колледж Корпус-Кристи, 678.

 Кортезе, Грегори, 705.

 Козимо Медичи, 612, 613.

 Космос, Гумбольдт, цитируется, 416, _примечание_, 419, 421, 460.

 Совет в Экс-ла-Шапель осуждает Феликса Ургельского, 142.

 ---- Карфаген предписывает законы о образе жизни духовенства, 13.

 ---- Константинополь учреждает школы для священников, 13.

 ---- Кловия, указы, 109, 110.

 ---- Франкфурт, против Элипанда, 136.

 ---- Латеран, Четвёртый, 396.

 ---- Орлеан, о школах для священников, 110.

 ---- Санс, 352.

 ---- Суассон, 229;
 во-вторых, осуждает Абеляра, 350.

 ---- Толедо требует от епископов основания семинарий, 13, 14.

 ---- Тридент, 708, 712.

 ---- Вайзон, о школах для священников, 13.

 ---- Валентность, 145.

 Соборы в Реймсе, Риме, Верчелли, Флоренции и Туре последовательно
 осуждают Беренгария, 308.

 Курсон, Робер де, легат Иннокентия III, 375.

 Вежливость, законы о, 532.

 Кревье, о принципах Парижского университета, 405.

 Кроук, профессор греческого языка, 677, 696.

 Пятый крестовый поход, 390.

 Каммиан, святой, 52.

 Кузанус, Николай, 634, 635.

 Катберт из Уирмута, 100.

 Киневульф из Питерборо, 219.

 Кирилл, святой, Иерусалимский, 6.


 Дадо из Вердена и бедные школы, 253.

 Дамас, святой папа, 35.

 Дамские школы, 546.

 Дамиан, святой Пётр, 326-328.

 _Дамуазо_, 532.

 Дэниел из Винчестера, 103.

 Датский колледж, 371.

 Данте, 508-517.

 Тёмные века, предполагаемое невежество, 225-227.

 Давид, святой, 37.

 Дьякон, Иоанн, 58, 60, 123;
 Павел, 58, 118, и _примечание_.

 ---- Джеймс, принёсший в Нортумбрию римское пение, 74.

 Молитвы за умерших, 371, 376.

 Упадок образования в VII веке, 27, 115.

 ---- искусств, 378, 379.

 Декреты Грациана, 379, 391, 392.

 Степени, 375, 414;
 в грамматике, 457;
 в музыке, 458.

 Дельфина, святая, 537.

 Дионисий Ареопагит, переведенный Скотом Эригеной, 145, 184;
с комментариями Б. Альберта Великого, 418;
 переведен Робертом Гростетом, 485.

 Девентер, школы, 631-634.

 Деворгилла, леди, 502.

 Диалоги, англосаксонские, 127, 139, 186.

 Словари, 183, 331, 485, 571.

 Дидье, епископ, которого отчитал святой Григорий, 57.

 Диемудис, монахиня-переписчица, 334.

 Диплом Филиппа Августа, 365.

 Дисциплина в университетах, слабая, 368, 374.

 Distichia Moralia, старая учебная книга, 181.

 «Docta Sanctorum», булла Папы Римского Иоанна XXII, 524.

 «Doctrinale Puerorum», 181.

 Доминик, святой, 410, 449.

 Доминиканский орден, 411-417.

 Доминиканская система образования, 414.

 Доминиканцы в Англии, 475.

 Донат, святой, 54.

 Донат, грамматика, 181, 250.

 Д’Ойли, Роберт, его Оксфордское основание, 452.

 Дублинский университет, 442, 443.

 Данстейбл, чудотворная игра в, 317.

 Дунс Скот, 496, 505.

 Дунстан, святой, 212-218.

 Дурандус, 513, _примечание_.

 Даремский колледж, 505, 711.


 Эдбурга, её письма святому Бонифацию, 101.

 Пасха, расчёт даты, 8.

 ---- разногласия по поводу, _примечание_, 65.

 Истервайн, аббат, 75.

 Эберхард, граф, его завещание, 193.

 Церковное пение, 5, 53.

 Эдмунд, святой, Кентерберийский, 479-483.

 Эдмундсбери, 422, 462;
 бесплатная школа в, 577.

 Образование в Средние века, 178.

 ---- Святой Златоуст, о, 19.

 ---- о женщинах, 25, 26, 102, 183.

 ---- Роулин, о, 378.

 ---- Латеранские отцы, о, 664.

 ---- Кардиналы, о, 706.

 ---- трактат о, Садоле, 700.

 ---- в иезуитских колледжах, 708.

 ---- Национальные системы, 401.

 Эдуард II. основатель Ориэля, 505.

 ---- III., 529.

 ---- IV., 576, 577, 584, 592.

 Эгберт Йоркский, 84.

 Эгберт, англосаксонский священник, 92.

 Эйгил, святой, 154.

 Эйнольд Турский, 251.

 Эйнидлен, 176.

 Эккехард из Санкт-Галлена, 274.

 Элла Лонгспи, 503.

 Элиот, сэр Джон, автор «Губернатора», 672, 673.

 Эльзеар Сабранский, 536, 537.

 Эммеранский, Св., 335.

 «Сборник» короля Альфреда, 205.

 «Энциклопедии», 14, 32, 434.

 Энда, основатель Арана, 45.

 Английские школы XII века, 320, 461.

 ---- язык, впервые использованный в литературных целях, 464.

 ---- в школах, 543-545.

 ---- версии Священного Писания, 561-567.

 ---- поэзия, образцы ранней, 580-582.

 ---- школы для бедных, 469, 471, 549.

 ---- школьные учебники, 546, 547.

 Епископские семинарии, древние, 11.

 ---- возрождены святым Григорием VII, 328.

 ---- пришли в упадок после XII века, 402.

 ---- восстановлены Тридентским собором, 714.

 Эразм, его раннее образование, 636.

 ---- цитируется, 641, 661, 662, 674, _примечание_, 679, 683, _примечание_, 697, 698.

 ---- в Риме, 664, 665;
 в Англии, 675.

 ---- его грамматика, 687, 688.

 ---- и Лютер, 694, 695.

 ---- его «Беседы», 706 и _примечание_.

 ---- его смерть, 706, _примечание_.

 Эригена, Иоанн Скот, 145, 156.

 «Союз Меркурия и Филологии», 31.

 Этельвольд, святой, епископ Винчестерский, 217-220.

 ---- ученик святого. Альдхельма, 70, 71.

 Основал Итонскую школу, 571.

 Эвхер, святой, 33.

 Евклид, 397, переведённый Ательхардом, 321;
 прокомментирован Кампанусом, 397.

 Евсевий, святой, из Верчелли, 12.

 Ившемское аббатство, 315.

 Эвруль, святой, мощи, 322, 323.

 ---- Школа, 323.

 Эвелм, Божий дом, 574.

 Эксетер, школа в, 91.

 ---- подаренная Ассеру, 199.

 ---- Джозеф из, автор «Антиохийцев», 461.

 ---- Колледж, 506.


 Факультеты Парижского университета, 374, 375.

 Ярмарка Ландита, 384, 385.

 Вера и разум, святой Ансельм, 345;
святой Бернард, 354;
 святой Фома, 429.

 Отцы-пустынники принимали маленьких детей, 21-24.

 ---- о, об образовании, 17-20.

 ---- пренебрежение, 379.

 ---- святой Людовик, собирает копии, 379.

 Феликс, святой, 64.

 ---- из Урхеля, 144.

 Ферриерес, школа, 156.

 «Лицензия на выращивание пшеницы» объясняется, 465, и _примечание_.

 Фицин, Марсилий, 613-616.

 Филельфо, 606-609.

 Финиан, святой, из Клонарда, 46.

 Финтан, святой, 48.

 «Рыбный рынок на латыни», 643.

 Фитц Стефан, цитаты, 464, 589, 592.

 Фламиниус, Марк Антоний, 700, 701, и _примечание_.

 Аббатство Флёри, реформа, 245, 246.

 ---- Аббатство, 221, 248, 249.

 Флодоард Реймский, 241.

 Флоренция, эпоха Возрождения, 605-624.

 Флорентий, святой, мощи, 236.

 Флорентий, учёный из Девентера, 632.

 Флорентийская академия в монастыре августинцев, 523.

 «Следование за Христом», 497.

 Аббатство Фонтанель, 129, 131, 233.

 Фонте-Авеллано, 326.

 Фонтенэ, битва при, 229, и _примечание_.

 Франция, состояние литературы во, 526.

 Франциск I основывает Королевский колледж, 638.

 Францисканцы в Оксфорде, 483.

 Франкфуртский собор, 136.

 Франкский язык, 126.

 Франкская церковь, реформа, 116.

 Фрассине, захваченный сарацинами, 247.

 Фридрих I., 392.

 ---- II., 394, 395, 425.

 Фредегиз, ученик Алкуина, 119, 142, 144.

 Свобода воли, Боэций и Альфред, 206.

 ---- Святой Августин, 343.

 ---- Эразм Роттердамский, 695.

 Французский язык, 229, _примечание_.

 ---- на котором говорят в Англии, 543-546.

 ---- учёные эпохи Возрождения, 646, 647.

 Аббатство Святой Фридесвайды в Оксфорде, 451.

 Фрисландия, миссии в ней, 92, 93.

 Фрёльсунг, 109.

 Фульберт Шартрский, 303.

 Фульда, основание, 102, 104.

 ---- школа, 146-149.

 Фульк Анжуйский, 180.

 ---- Реймса, 241.

 ---- Нейи, 388-391.


 Гаддесден, Джон, придворный врач, 555.

 Галл, святой, монашеская школа, 169-173, 269-280.

 Галон, его спор с епископом Парижским, 401.

 Гамут, изобретение, 294.

 Гандерсхайм, школа, 295.

 ---- Хросвита, из Гандерсхайма, 295-299.

 Гемист, или _Плето_, 613, 615.

 Женевьева, святая, школа, 351, 356, 365, 366.

 География Альфреда, 207.

 География Альберта Великого, 420.

 География Данте, 515.

 Образцы в старых английских школах, 547, 557.

 Геометрия, 117, 179, 289, 555.

 Жерар Великий, 630, 632.

 Герберт, 284-291.

 Немецкий язык, формирование, 125, 126.

 ---- Императоры в X веке, 254.

 ---- Библии, 636.

 ---- Университеты после Реформации, 644.

 Германус, святой, из Осера, 36.

 Гиберти, Маттео, 668, 705, 713, 719.

 Джанноццо Манетти, 523, 600, 611.

 Жильбер де ла Пуаре, его ошибки, 359.

 Гильберт, святой, 465.

 Гильбертинский орден, 467, 468.

 Гильда, святой, 41.

 Джеральд Камбрийский, 459.

 «Gloria, laus et honor», происхождение респонсория, 134.

 Глоссарий к Священному Писанию, 150.

 Глостер, герцог Хамфри, покровитель наук, 584, 585.

 Глостерский колледж, 504.

 Годрик, святой, 472, 473.

 «Голиарды», 541.

 Гонзага, Сесилия, 603.

 Горэм, Джеффри, автор первой пьесы-чуда, 317.

 Горзе, монастырь, восстановленный, 252.

 ---- Иоанн, 250-252.

 Евангельские места, 478.

 Евангелия, 4, 41, 63, 83, 172.

 ---- Гармония, 112, 151.

 Готшальк, его ошибки, 155, 156.

 «Губернатор», 672.

 Гауэр, 554.

 Грамматика, латинская и английская, Эльфрика, 219.

 ---- Немецкая, начатая Карлом Великим, 125, 151, 171.

 ---- Латынь и греческий, 91, 135, 486, 531.

 ---- Латынь, частично написанная Эразмом, 687, 688.

 ---- Иврит, 486, 531.

 Грамматики Тулузы, 29, 30.

 «Большое зеркало», 435.

 «Греки и троянцы», 674.

 Греческие беженцы, 604.

 Греческий язык, раннее изучение, 49, 52, 77, 78, 114, 118, 122, 134, 145, 172,
 183, 184, 257, 267, 275, 296, 303, 438-440, 485.

 ---- восстановление, 520, 601, 605, 607, 609, 613.

 ---- впервые напечатано в Девентере, 635.

 Григорианская школа пения, 60.

 ---- Колледж, 398.

 Григорий, святой, Назианзин, 17.

 ---- ---- Нисский, 705.

 ---- ---- Утрехтский, 94, 95.

 ---- ---- Великий, Папа Римский, 56-63.

 ---- II., Папа Римский, 94.

 ---- III., Папа Римский, 103

 ---- IV., Папа Римский, 169.

 ---- VII., Папа Римский, 326.

 ---- IX., Папа Римский, 396.

 Гримальд, 198, 209, 210.

 Гроцин, 672, 674, 678.

 Гростест, Роберт, 483-486.

 Гуарино, 600, 605, 606.

 Гьютмон, 309, 310.

 Гизо, М., цитируется, 114, 115.

 Гундульф, 309.


 «Хабита», 392.

 Хаймо из Хальберштадта, 147.

 Халлам, ссылки на, 32, 332, 611.

 ---- о церковной музыке, 180.

 ---- об Англии до датского вторжения, 195.

 ---- о Средневековье, 226.

 ---- о разрушении монастырей, 234.

 ---- о греческих и восточных исследованиях, 438.

 ---- о нищенствующих монахах, 496.

 Залы в Оксфорде, 453.

 Изучение иврита, 9, 14, 78, 114, 118, 134, 161, _примечание_, 303, 337,
 437, 438, 441, 461, 485, 609, 619.

 Гедвига, герцогиня, 275, 276.

 Генрих де Месмес, 638.

 Генрих Осерский, 158.

 ---- Святой, Баварский, 255, 267.

 ---- Вюрцбургский, 260.

 ---- Боклерк, получивший образование в Абингдонском аббатстве, 319.

 ---- II. Английский, 361, 455, 459, 464.

 ---- III. Английский, 456.

 ---- V., 560, 584.

 ---- VI. Английский, 571, 584, 586, 587, 591.

 ---- VIII. Английский, 677, 692;
 его «Защита семи таинств», 694;
 и Поул, 696.

 Ираклий Льежский, 240, 253, 257.

 Гермолай Барбарус, 620.

 Хильдеберт из Манса, 330, 340.

 Хильдебранд, 336.

 Хильдесхаймская школа, 264-267, 338.

 Хинкмар Реймский, 156, 158, 241.

 Ипполит, св., 8, 9.

 Хирзау, или Хиршау, колония из Фульды, 148, 335.

 «Хоэпорикон», 602.

 Гомер, исследование, 19, 67.

 Гомилии святого Григория, 57.

 ---- Эльфрика, 219, 220, и _примечание_.

 Гонорий Отенский, 330.

 ---- III., Папа Римский, 380.

 Гороскопы, 69, и _примечание_.

 Больницы, древнеанглийские, 572-578.

 Хросвита, монахиня из Гандерсхайма, 295-299.

 Хюкбальд из Сент-Аманда, 241.

 Гуго, святой, из Клюни, 336, 337.

 Гуманисты, 640, 696, 701.

 Гумберт Верденский, 252.

 ---- де Романис, 439, 447.

 ---- кардинал, 325.

 Хамфри, герцог Глостерский, 584, 585.

 Гунны, вторжения, 233.


 Иделер и Данте, 515.

 Игнатий, святой, Антиохийский, 59, и _примечание_.

 ---- ---- Лойола, 707, 708.

 Ильтутус, святой, 37.

 Иннокентий III, папа, 375, 376, 380, 386, 393, 396.

 ---- IV, папа, 371, 372.

 Интеллект, святой Бонавентура о должности, 433.

 Айона, школа, 50, 51, 64.

 Ириней, святой, 6.

 Ирландские учёные, 52, 71, 141, 169, 270.

 ---- ---- в Оксфорде, 457.

 Ирнерий, лекции по римскому праву, 328, 391.

 Железный век, 225.

 Исидор, святой, автор «Этимологий», 14.

 Исидор из Сент-Галлена, 270.

 Итальянские университеты, 391-396, 398.

 Италия, состояние образования в десятом веке, 255;
 двенадцатый век, 328;
 четырнадцатый век, 518;
 пятнадцатый век, 599.

 Иво Шартрский, 309.


 Иаков, святой, литургия, 6.

 ---- ---- Госпиталь, 371.

 ---- Дьякон, вводит в Нортумбрии римское пение, 74.

 ---- Витри, Парижский университет, 368, 369, 388.

 Яков, король Арагона, основывает колледж восточных языков,
 440.

 Школа в Ярроу, 73, 75.

 Святой Иероним, 26.

 Иерусалимская катехизическая школа, 6.

 Иезуитские колледжи, 707, 708, 713.

 Евреи в Оксфорде, 457;
 изгнанные из Англии, 461.

 Иоанн Златоуст, 19.

 ---- Диакон, биограф святого Григория, 60, 118, _примечание_, 123.

 ---- Достопочтенный, архидьякон собора Святого Петра, 75.

 ---- Святой, из Беверли, 67, 77.

 ---- из старой Саксонии, знаток Альфреда, 198.

 ---- из Герце, 250, 252.

 ---- из Солсбери, 355-363.

 ---- из Капристрана, 524, 602.

 ---- из Сен-Кантена, 387.

 ---- из Пекхэма, архиепископ Кентерберийский, 499, 500.

 ---- Пикус из Мирандолы, 618, 619.

 Джозеф из Эксетера, 461.


 Кентикерн, святой, 39, 40.

 Киран, святой, 47, 48.


 Дамы, советы для них, 538.

 Дамы, образование, раннее, 24-26;
 девятый век, 191;
 Средневековье, 538-540;
 XV век, 603.

 Ланфранк, 305-318.

 Ланторны, король Альфред и, 203.

 Лантнит, монастырь, основанный святым Илтутом, 37.

 Ласкарис, 622, _примечание_.

 Латеранская школа, 11.

 ---- Четвертый Латеранский собор, 411.

 ---- Пятый Латеранский собор, 663.

 Латинская классика в библиотеках Средневековья, 69, 84, 121, 129, 157,
 171, 181, 286, 330, 332, 460, 461, 462.

 ---- молитвы, изучаемые в бедных школах, 469.

 Латинские слова, двенадцать, 30.

 Лаура де Сад, 518, 519, 522.

 Право, каноническое, 379, 391, 392, 454.

 ---- гражданское, 379, 391;
 впервые преподавал в Оксфорде, 454.

 ---- Влияние этого исследования, 380, 496, 512.

 Леандр Севильский, святой, 14.

 Обучение, опасности, 628.

 Обучение, характер монашеского, 282, 285, 301.

 Лекторы, 414, _примечание_.

 Лейдрад, один из «мисси Доминици», 135.

 Лев, святой, IX, папа, 325.

 ---- X, папа, 655, 666.

 Леонард Аретино, 611, 612.

 Стихи Льва, 496, 498.

 Леонтий, Пилат, 520.

 Леринская школа, 33;
 возродилась в 705 г.

 Письмо святого Альдгейма к Хедде, 68.

 ---- от Алкуина к Карлу Великому, 125.

 ---- от Карла Великого к его прелатам, 130.

 ---- от святого Лиобы к святому Бонифацию, 102.

 ---- от Фулька Реймсского к королю Альфреду, 198.

 ---- от Иоанна Солсберийского к святому Томасу Бекету, 362.

 Письма Вибальда, 338.

 ---- ---- Пётр Блуаский, 361.

 ---- ---- Святой Томас Кентерберийский, 358.

 ---- ---- Эразм, 676.

 Левитий из Монте-Кассино, 179.

 Гуманитарные науки, 179.

 Библиотеки, общедоступные, 253.

 ---- уничтожение, 234, 235.

 Библиотека патриархата, 11.

 ---- Палатинская библиотека, предполагаемое уничтожение, 57;
 Сент-Огастин, 63;
 Йорк, 84;
 Аббатство Клюни, 337;
 Сент-Луис, 379;
 короля Карла V, 525;
 Ватикан, 604.

 Лицензии на открытие школ, 400, 401, _примечание_.

 Льеж, школа, 240, 253.

 Лили, Уильям, 674, 687, 688, 701.

 Линакр, 674, 678, 683.

 Линкольн-колледж, 571.

 Линдисфарн, 64;
 разрушение, 88.

 Лиоба, Св., 101, 105, 106.

 Лисмор, школа, 52, 53.

 Литургический элемент в образовании, 61, 133, 469, 470, 513.

 ---- поэзия, 498.

 Литургия Святого Марка, 4.

 ---- предлагаемая реформа, 624.

 Лланкарван, школа, 40.

 Ллан Элви, 40.

 Логика, 338, 349.

 Лолларды, 557-561, 571, _примечание_.

 Лондон, школы, 586-589.

 ---- Старик, 589-592.

 Лонгспи, Уильям, 543.

 Лоренцо Медичи, 620, 622, 627.

 Людовик Дебонэр, 132, _примечание_, 134, 190, 228, 230.

 ---- IX., Святой, 379.

 Лувен, 641, 644;
 подавление и повторное возвышение, 653.

 Луан, святой, основатель Клонферта, 49.

 Луйджер, святой, 95-97.

 Лулл, святой, 100.

 Луп, святой, из Труа, 36.

 ---- Феррьер, 149, 150, 156.

 Лютер, 641, 644, 694.

 Лидгейт, его «Суд мудрости», 579.

 Линвуд, епископ, канонист XV века, 562.

 Лион, Флорус из, 183.

 Лира, Николас де, 488.


 Мейбл Рич, мать святого Эдмунда, 479.

 Колледж Магдалины, Оксфорд, 571.

 Школа в Магдебурге, 268, 269.

 Мейоль, Сен-Пьер, 246, 248.

 Школа в Малмсбери, 65, 70.

 Мандевиль, сэр Джон, 556.

 Манеголд, 346.

 Мэннинг, Роберт, каноник-гильбертинец и летописец, 468.

 Мэннон, 146, 257.

 Манс, Хильдебольд из, 340.

 Карты, 557.

 Марцелл, монах из монастыря Святого Галла, 270.

 Маргарита Плантагенет, герцогиня Бургундская, 593.

 Мариан Скот, 339.

 Марк, святой евангелист, 1-5.

 Библиотека святого Марка во Флоренции, 608.

 Мармутье, 33;
 разрушение, 234.

 Марсилий Фичино, 613-616, 626.

 Марциан Капелла, 31.

 Мартин Турский, 33, 35, 42, 137, 140.

 Матильда, королева, 319.

 Морис Салли, епископ Парижский, 386, 387.

 «Средняя жизнь», 272.

 Медичи, Козимо, 612;
 Лоренцо, 622.

 Медицина, 291-293, 555;
 один из факультетов Парижского университета, 375;
 в Лувене, 643;
 и в Алькале, 651.

 Майнрад, святой, 175.

 Майнверк из Падерборна, 267, 268.

 Меланхтон, 644.

 Мелен, Роберт из, 356.

 Менаж де Пари, цитируется, 538.

 Мерлак, Даниэль, 455.

 Мертон-колледж, Оксфорд, 503.

 «Метафизика» Аристотеля, 407, 408.

 Минстер, 97.

 Миттериус, грамматик из Тулузы, 30.

 «Монолог» святого Ансельма, 312.

 Мор, сэр Томас, 675, 678, 683.

 Музыка, 80, 162, 179, 294, 524.

 Ирландские музыканты, 52.

 Мусурус, грек, профессор, 614, 615.


 Естественная философия Беды, 79;
 Альберта Великого, 418-422;
Винсента Бове, 435, 436.

 Григорий Назианзин, 17.

 Некхэм, Александр, 463.

 Неот, святой, 209.

 Неоплатоники, 4, 142, 145.

 Нейи, Фульк, 388.

 Николай I, Папа Римский, 145, 146.

 ---- V, Папа Римский, 603, 604.

 ---- де Лира, 488.

 ---- Орем, 526.

 ---- де Куза, кардинал, учёный из Девентера, 634, 635.

 Найджел Уайркер, автор «Зеркала глупцов», 464.

 Ниниан, святой, 35, 36.

 Номантула, аббатство, семь раз разграбленное, 234.

 Номиналисты и реалисты, 344, 345.

 Нормандские вторжения, 230-232 гг.

 Нортумбрия, 64 г.

 Нотгер Льежский, 240 г.

 Ноткер Галльский, 272, 273 гг.

 Разграбление Новалезы, 235 г.

 Новеллы Юстиниана, 242 г.

 Монахини, образованные, 105, 107, 191, 295.

 Натсселл, монастырь, 91.


 Окклев, 556, 579.

 Одерик Виталий, 321-323.

 Одо, святой, из Клюни, 245, 246.

 ---- из Кентербери, 214.

 ---- Турне, 342.

 Огры, 233.

 Оратория Божественной любви, 668.

 Ориэл-колледж, Оксфорд, 505.

 Восточные языки, 437-441.

 Ориген, 8-10.

 Орлеан, 336.

 Орманетти, Николас, 710, 720, 724.

 Орозий, перевод Альфреда, 207.

 «Orthographia, De», 31.

 Осберн, ученик святого Ансельма, 311.

 Аббатство Осни, основание, 452.

 Освальд, святой, из Йорка, 214, 217, 336.

 Отрик из Магдебурга, 268, 289, 290.

 Оттон Великий, 254, 286.

 ---- II., 254.

 ---- III., 255, 291.

 Оуш, 237-239.

 Овидий, 141, 181, и _примечание_.

 Оксфорд, во времена Альфреда, 209;
 в Средние века, 453-458, 476-495;
и лоллардизм, 558, 559, 560;
 в XVI веке, 672;
при кардинале Поле, 710, 711;
после Реформации, 702, 703, 711.

 Оксфордская латынь, 496.


 Пейс, Ричард, 673, 696.

 Пахомий, святой, 21.

 Падерборн, школы, 268.

 Падуя, университет, 394, 659.

 Язычество эпохи Возрождения, 623, 660.

 Палатинская школа святого Григория, 58.

 ---- Карла Великого, 119-129, 144.

 Памфилий, святой, 15.

 Пандекты, 391, и _примечание_.

 Пантен, святой, 7.

 Пантеизм, 406, 428, 429.

 Парaclete, школа, 351.

 Париж, школы, 346, 363.

 ---- Университет, 366.

 ---- Книжная торговля, 383.

 Парма, школы, 328.

 Приходские школы, 13, 110, 133, 253, 469, 543, 546, 549, 550;
 в Миланской епархии, 724.

 Пасхальный цикл, 8, 65, и _примечание_.

 Пасхазий Радперт, святой, 160-164.

 Письма Пастона, 578.

 Патрик, святой, 42-45.

 Школа Святого Павла, 685-688.

 Павел II, Папа Римский, 616.

 ---- III, Папа Римский, 698, 704.

 ---- IV, Папа Римский, 710.

 Павел Варнфрид, 118.

 Павел, Иовий, 658, и _примечание_.

 Пекхэм, Джон из, 499, 500.

 «Педагоги», 177.

 Пепин, 116.

 Пётр, святой апостол, 1, 59.

 Пётр Дамиан, святой, 326, 327.

 ---- из Пизы, 118.

 ---- из Клюни, 352.

 ---- мученик из Ангиеры, 649, и _примечание_.

 ---- Вермильи, 702.

 ---- Помпонаций, 659.

 Петрарка, 517-522.

 Филипп Август, 365.

 ---- Красивый, 404, 527.

 ---- Алмонер, 662.

 Философия, её истинная природа, 433.

 ---- Святого Фомы, 429.

 Френология, 340.

 Плата врачу в Болонье, 394.

 Физика Аристотеля, 408.

 Пико делла Мирандола, 618.

 «Зерно перца», 275.

 Пий II, папа римский, 604.

 Пий IV, папа римский, 718.

 ---- В., Папа Римский, 719.

 Платина, 616.

 Платон, цитируемый Сент-Беннетом, Бископом, 76;
 изучаемый Отлоном, 335;
 переведённый Моэрбекой, 441;
 возрождённый во Флоренции, 613.

 Платоновская академия, 613, 614.

 Плиний, 332.

 Поэзия, образец древнеанглийской, 580-582.

 Поджо Браччолини, 609.

 Поул, Реджинальд, 692-701;
 его провинциальный синод, 709;
 смерть, 710.

 Политиан, Анджело, 620-623.

 Политика университетов, 404-406.

 Поллсворт, школа, 578.

 Многоязычная Библия, 652.

 Помпонаций, 659, и _примечание_.

 Помпоний Лет, 616, 617, и _примечание_.

 Папы, покровители науки, 396-398.

 Поппо из Вюрцбурга, 260.

 Печатание, 593, 635.

 Профессора, тирания профессоров, 525, 660.

 Объяснение запретительного указа архиепископа Арундела, 562.

 «Прослогион» святого Ансельма, 312.

 Провизоры, закон о них, вредящий обучению, 560.

 Псалтирь, 21, 178.

 Государственные школы, 132.

 «Pugio Fidei» Раймунда Мартина, 437.


 Квинтилиан, 157, 181, 346.

 ---- копия его «Институтов», найденная в аббатстве Святого Галла, 609.


 Рабан Мавр, 147-156.

 Радбод, герцог, 93.

 ---- епископ, 257.

 Радевинс, Флоренций, 631.

 Рэмси, аббатство, 221, 315, 461.

 Ратгар, аббат Фульды, 152 года.

 Ратперт из Санкт-Галлена, 270.

 Школа чтения, 461, 577.

 Реалисты и номиналисты, 344, 345.

 Райхнау, монастырь, 173.

 Реформа пения, 717.

 Реформация, протестантская, 666, 667.

 Ремигий Осерский, 241.

 Рейхлин, 637.

 Реймсская школа, 241.

 Рейнская академия, 637.

 Упадок риторики, 378.

 Ричард, святой, из Чичестера, 489, 494.

 Ришар л’Эвек, парижский мастер, 358.

 Ришар Реймский, биограф Герберта, 285;
 его путешествие, 291.

 Ричмонд, графиня, 677.

 Рипон, 66.

 Робер Мелен, 356.

 Робер Пуллус, или Пуллейн, кардинал;
 восстановитель богословских наук в Оксфорде, 357, 454.

 Роберт Неаполитанский, король, коронует Петрарку, 519, 536.

 ---- Гростест, 483-486.

 Родольф Агрикола, 637.

 ---- Лангиус, 637.

 Романы, 319.

 Романский язык, 152, 229.

 Римская академия, 616, 662, 670.

 ---- юриспруденция, 391.

 Рим, государство при Льве X, 658.

 ---- разграбление, 669, 670.

 Ронсар, поэт эпохи Возрождения, 647.

 Роселин, номиналист, 345.

 Руодман из Райхнау, 276.

 Руйсброк, 630.


 Садолет, 657, 660, 667, 700, 705.

 Зальцбург, Вергилий из, 97, 98.

 Sanctes Pagninus, 658.

 Санназар, поэт эпохи Возрождения, 661.

 Сантёй, 498.

 Сарацины, вторжения, 232, 246.

 Савонарола, 625-627.

 Саксы, 62, 160.

 «Шкала совершенства», 583.

 Скептицизм, 407, 428.

 Схоластическая философия, 360.

 «Схоластические постулаты» Николаса де Лиры, 489.

 Школы, древние христианские, 33.

 ---- публичные, Карла Великого, 131.

 ---- империи, 15.

 «Скотисты», 642, 662.

 Скот Эригена, 145, 146, и _примечание_.

 Скот, Мариан, 339.

 Скот, Дунс, 496, 505.

 Скрипторий, труды, 100, 172, 332, 334.

 Священное Писание, изучение, 24, 188, 190.

 ---- отложено в сторону исследователями эпохи Возрождения, 624.

 ---- переводы, 340, и _примечание_, 563, 635, 636.

 Тайные общества, 407.

 Седулий, Целий, 39.

 Семинарии, древние епископские, 13, 14, 36, 39, 64, 95;
 упадок, 402;
 восстановление Тридентским собором, 714;
 синодальный указ кардинала Поля, 709;
 святого Карла Борромео, 721-723.

 Семпрингем, школа, 465-468.

 Сенс, собор, осуждает Абеляра, 352.

 «Сентенции», книга, 363, 364.

 Крепостные, образование, 549.

 Рабство, объяснение, 109.

 Семь свободных искусств, 179.

 Сидоний Аполлинарий, 28.

 Сигеберт из Жамблу, 331.

 Зигфрид, аббат из Ярроу, 76.

 Сигульф, ученик Алкуина, 121.

 Сириций, папа, святой, его декреталии, 12.

 Сикстин, доктор, и церковь Хаккомб, 684.

 Смарагд, 135.

 Суассон, музыкальная школа, 122.

 Софокл, учился в Корби, 358.

 Сорбонна, колледж, 374.

 Испанские школы X века, 253.

 ---- эпоха Возрождения, 649.

 «Sparsa Dorsum», 259.

 «Зеркало глупцов», 464.

 Школы Стэмфорда, 468.

 Стэндонч, Джон, 634.

 «Стационарии», 383.

 Государственные максимы Парижского университета, 405, 406.

 Ставело, Вибальд из, 358.

 Стефан III, Папа Римский, 116, 117.

 ---- IX, Папа Римский, 327.

 ---- из Вюрцбурга, 260.

 ---- из Лексингтона, 371.

 ---- из Сент-Хардинга, 372.

 ---- из Сенлиса, 401.

 Страбон, Валафрид, 151, 173, 174.

 Строде, Рэндольф, 554.

 Штурм, святой, основатель Фульды, 104, 105.

 Суидат, его «Лексикон», переведённый Гростестом, 485.

 «Сумма» святого Фомы, 425.

 ---- сожжена, 666.

 Сирийский язык, знания Карла Великого, 122.


 Тацит, рукопись, в Старом Корби, 168, 658.

 Тангмар, настоятель монастыря Святого Бернварда, 264.

 Десятый век, 225.

 Тертуллиан, о школах империи, 17.

 Фекла, святая, ученица святого Павла, 26.

 ---- сподвижница святой Вальбурги, 105.

 Феодор, святой, Кентерберийский, 66.

 Теодорих, 30.

 Теодульф Орлеанский, 133, 134.

 Теология, позитивная, 187.

 ---- схоластика, 364.

 «Теониновый зуб» объясняется, 465, и _примечание_.

 Феофания, императрица, 263.

 Фома, святой, Кентерберийский, 358, 362.

 ---- Фома Аквинский, 422-432.

 ---- Херефордский, 501.

 Аббатство Торни, 223.

 Толедский собор, 13, 14, 717.

 Тулузские школы, 325.

 Тулузские грамматики, 29, 30.

 Тулузский университет, 398, и _примечание_.

 Турне, школы, 342, 344.

 Турский собор, 33, 36, 42.

 ---- школы, 33, 36, 42, 137, 144, 233, 304.

 ---- собор, 308.

 Пресуществление, 220, _примечание_, 308.

 Тридентский собор, 708-717;
 Указ о семинариях, 714.

 ---- Указ об оправдании, 709.

 Тревиза, Джон из, 544, 545, и _примечание_.

 Тринитарный орден, 371.

 Троица, Святая, Абеляр о ней, 351.

 ---- Колледж, Оксфорд, 711.

 Тривиум и квадривиум, 179.

 Тудесский диалект, 125, 126, 171, 229, _примечание_.

 Тутило из Санкт-Галлена, 271.


 Удальрик, святой, из Аугсбурга, 261, 262.

 «Унгрен», 233.

 Университеты, расцвет, 391;
 Управление, 399;
 и развод, 696;
 реформа, 716.

 Урбан IV, Папа Римский, 397.

 Утрехтская школа, 93, 96, 257.


 Вакарий, 393;
 лекции по праву в Оксфорде, 454.

 Вайсон, собор, учреждает сельские приходы, 11, 13.

 Валенсия, собор, осуждает Скота Эригену, 145.

 Валериус, Максим, копия, 584.

 Валла, Лоренцо, 609, 610.

 Библиотека Ватикана, 604, 652.

 Воклюз, Петрарка в, 519.

 Верчелли, святой Евсевий из, 33.

 Верден, школы в, 267.

 Виктор, святой, 11.

 Виктор, школа святого, 348, 352.

 ---- Гуго из, 353.

 --- Ричард Оф, 353, 354.

 Вида, автор «Христиады», 658.

 Вена, школы, 114.

 ---- Совет и восточные языки, 438.

 Винсент, святой мученик, 11.

 Винсент из Бове, 434, 435.

 Винсоф, Джеффри из, 393, 461.

 Вергилий, ранние исследования, 41, 79, _примечание_, 84, 120, 121, 129, 141,
 171, 181, 338.

 ---- ложный, 29.

 ---- святой, из Зальцбурга, 97, 98, и _примечание_.

 «Видение Чистилища», Веттина, 150.

 Виталиан, Папа Римский, 66.

 Виталис, Одерик, 321-323.

 Вивес, Людовик, 692.


 Уэйкфилд, профессор иврита, 696.

 Вала, 167, 168.

 Валафрид Страбон, 150, 173, 174.

 Вальбурга, святая, 107.

 Вандалберт, схоластик из Прома, 159.

 Уэйнфлит, 571.

 Уирмут, 72.

 Верден, монастырь, основанный святым Луиджером, 97.

 Уэтэмстед, аббат монастыря Святого Альбана, 584, 585.

 Уитрен, 36.

 Аббатство Уитленд, 37.

 Уиклифф, 557-566.

 Виггер, монах из Хильдесхайма, 266.

 Уилфред, святой, 65, 66.

 Вилибальд, святой, 104.

 Виллиброрд, святой, 92, 93.

 Вильгельм Аквитанский, герцог, его любовь к знаниям, 242.

 ----, из Хиршау, 333, 335.

 Вильгельм Завоеватель, 310, 316, 373.

 Вильгельм де Конш, 346.

 Вильгельм де Шампо, 348.

 Уимборн, монахини, 101, 102.

 Уинчкомб, 221, 315, 453, 578.

 Винчестер, 220, 569.

 Уинфред, 91.

 Винибальд, святой, 107.

 Виппо, 256.

 Уайркер, Найджел, автор «Speculum Stultorum», 464.

 Витгард, 303.

 Виттенбергский университет, 644.

 Вольфганг, 260-263.

 Уолси, 672, 675, 677.

 Вудвилл, лорд Риверс, 593, 594.

 Письмо, искусство письма, 266, 334.

 ---- школьная копия, 172.

 Вульстан, святой, из Вустера, 316.

 Вюрцбургская школа, 260.

 Уайкхэм, Уильям из, 569-571.


 Ксенофонт в переводе, 604.

 Ксименес, кардинал, 649-653.


 Захария, папа римский, и святой Бонифаций, 98.

 Зенобий Аккайоли, 626, 658.

 Зодиак, 68.

 Зосим, Папа Римский, 12.


 КОНЕЦ.




 ОШИБКИ.


 Страница 348, строка 15 сверху, вместо «наука» _читайте_ «искусство», а вместо
 «семь» _читайте_ «другое».

 Страница 406, строка 10 снизу, вместо «логики» _прочитайте_ «метафизику».

 Страница 392, строка 6, вместо «градусов» _прочитайте_ «декреты».




 ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] У Блаженного Марка была такая внешность: длинный нос, нависшие
брови, красивые глаза, густая борода, быстрый ум.
habitudinis optim;, canis aspersus, affectione continens, gratia Dei
plenus.— Метафраст, «Житие святого Марка», ap. Сурия.

[2] Наум iii. 8.

[3] Житие святого Марка.

[4] Выцветшая копия Евангелия от Марка, хранящаяся в церкви Святого Марка
Сокровищница в Венеции утверждает, что была написана его собственной рукой.
 Монфокон, описавший её в своём «Италийском путешествии», считает, что это утверждение не может быть подтверждено, хотя он и подтверждает большую древность рукописи.

[5] Церковное пение впервые получило широкое распространение в
Александрии и, по-видимому, было привезено туда из Рима
Святой Марк. Филон Иудей, уроженец Александрии, живший во времена евангелиста, описывает, как христиане проводили свои дни в псалмопении и молитве, по очереди исполняя песнопения (Евсевий. кн. 2, гл. 17). О мученической смерти евангелиста мы читаем, что некоторые праведники похоронили его, «исполняя молитвы и псалмы». (Житие святого Марка, Символические книги) Природа песнопения, установленного в Александрии во времена
Св. Афанасия, очень точно указана св. Августин,
в том отрывке из его "Исповеди" (lib. x. c. 33), где, говоря
Что касается _voluptates aurium_, он говорит, что иногда ему хочется даже изгнать из своих ушей сладостные звуки, с которыми обычно поются псалмы Давида в церкви. «И тогда мне кажется более безопасным тот способ, о котором я часто слышал от Афанасия, епископа Александрийского, который заставлял чтеца произносить псалмы с таким слабым изменением интонации, что это было больше похоже на чтение, чем на пение». Ипполит в своей «Книге об Антихристе» утверждает, что одним из последствий Его пришествия в конце времён станет упразднение церковного песнопения.

[6] Кассиан, Inst. ii. c. 5; Coll. 18. 6.

[7] Евсевий. История. ст. 20.

[8] Дюранд, Рациональный. библиотека. viii. c. 1. Также часто используется
для обозначения элементарных знаний арифметики.

[9] Несмотря на труды недавних критиков, история св.
Ипполит до сих пор остаётся загадкой. Неизвестно, был ли он одним из многих святых с таким именем, был ли Ипполит, воспетый Пруденцием, епископом Порто, и, наконец, был ли он автором «Философумены». Первое мнение поддерживают Бунзен, Дёллингер и большинство
немецких и английских критиков; последних в целом поддерживают
католические писатели Франции.

[10] Acta S. Feliciani, изд. Болла.

[11] Флери, л. xviii. 35.

[12] Уроки бревиария: 13 февраля, подходит для Рима. Виньоли, Liber
Pontificalis, т. ii, гл. 89.

[13] C;pit vivere secundum regulam sub sanctis apostolis constitutam.
(Офис святого Августина.)

[14] Флери, л. xx. 32.

[15] Флери, л. xxxii. 22.

[16] Руинарт, «Искренние деяния», т. 2, стр. 367-381. Изд. Рим, 1777.

[17] Св. Григорий. Житие св. Бенедикта.

[18] Св. Августин. «О граде Божьем», кн. 8, гл. 5.

[19] Св. Василий. «О легендах народов», т. 2, стр. 245. Изд.
 Гаума.

[20] Св. Иоанн. «Златоуст», т. 1, стр. 115-122. Изд. Гаума.

[21] Слова христианского оратора почти идентичны словам Квинтилиана на ту же тему. «Если бы учёность приносила пользу, а нравы вредили, то я бы предпочёл жить честно, чем говорить хорошо». — Книга I, гл. 3.

[22] _Правила святого Пахомия Великого_, гл. I, cxl.

[23] Болл., Жизнь святого Пахомия, гл. 3, 4.

[24] Мабильон, «Acta SS. Ord. Ben. Pr;f. в разделе III.

[25] Reg. S. Basil. fus. трактат. 15. Том 2, стр. 498. Под ред. Гома.

[26] Omnes literas discant: omni tempore duabus horis, hoc est, a
mane usque ad horam secundam, lectioni vacent.--S. C;sarii Reg. ad
Virg. cap. xvii.

[27] С. Леанд. De Instit. Virg. cap. vi. et vii.

[28] Однако есть свидетельства того, что в Александрии по крайней мере
маленькие дети принимали участие в некоторых упражнениях катехизической
школы. Гимн святого Климента Спасителю, по-видимому, был написан
для его младших учеников. «О пастырь _ягнят_! — говорит он, —
собери своих невинных детей и позволь их чистым устам
воспойте гимны Христу, наставнику юности». И снова: «Вскормленная божественным молоком мудрости, эта мать благодати научила наши младенческие уста и дала им вкусить росы Духа. Воспоем же Христу, нашему Царю... Воспоем хвалу Всемогущему
Младенцу».

[29] 2 Тим. 1:5.

[30] Vit. S. Mac., гл. 2.

[31] Vita S. Фульгенция, гл. 1, ap. Сурия.

[32] Св. Иероним, письмо 96 (или 127, изд. Миня), к Принципу.

[33] Гладстон, «Исследования Гомера».

[34] Труды Вергилия-грамматика были отредактированы кардиналом
Маи (Auctores classici, т. 5), который считает, что Тулузский
Академия не могла быть основана позднее конца VI
века.

[35] Мабильон, Acta SS. Ben. Pr;f. Secul. iii. 39.

[36] Это слова Тритемия, который говорит, что с самого начала существования ордена сыновья знати получали образование в бенедиктинских монастырях, «не только в Священном Писании, но и в светских науках».

[37] Имеется в виду восковая табличка, которая тогда использовалась для письма.

[38] Св. Эльред, Житие Св. Нины.

[39] _A solis ortus cardine_ и _Hostis Herodes_, последняя из которых
встречается в римском Бревиарии в несколько изменённом виде.
Этого Седулия следует отличать от Седулия Младшего, который
тоже был ирландцем по происхождению и был епископом Ореты в Испании в
восьмом веке.

[40] Scripsit Abegetoria, ccclxv. Nenn. Camb. MS. c. 57.

[41] Acta SS. Boll. Mart.

[42] Колумба ранее учился в школе Святого Финиана в Магбиле и принял сан диакона, так что он не мог быть простым мальчиком, когда приехал в Клонард. Но Адамнан говорит нам, что он был ещё юношей, _adhuc juvenis_.

[43] Сейчас Клонмакнойс находится в Королевском графстве.

[44] Я бы не стал напоминать читателю, что
Святого Колумбу, основателя Айоны в 563 году, следует отличать от
святого Колумбана, основателя Люксёйля в 585 году, если бы такой выдающийся автор, как Тьерри, в своей истории о нормандском завоевании, не говорил о них как об одних и тех же людях.

[45] Акт. Святых Болл.

[46] Ара Мульцисил, «Схемы Исландии», глава 2, цитируется
Хаверти, который приводит следующие данные о количестве ирландских святых, поселившихся в разных частях Европы: 150 в Германии, из которых 36
были мучениками; 45 в Галлии, 6 мучеников; 30 в Бельгии; 44 в Англии;
13 в Италии; 8 мучеников в Норвегии и Исландии. Они основали 13
монастырей в Шотландии, 12 в Англии, 40 в Галлии, 9 в Бельгии, 16
в Баварии, 15 в Швейцарии, 6 в Италии и другие в разных
частях Германии.

[47] Впервые об этом говорит Джон Солсберийский, писатель XII века, который не ссылается на источник. Что касается порицания, вынесенного епископу Дидье, то оно не
отрицается, поскольку этот отрывок сохранился в одном из писем святого Григория.
Но настоящее и подлинное обоснование приводится в «Глоссе» к
каноническому праву, где объясняется, что вина Дидье заключалась не в
изучая гуманитарную литературу, но читая публичные лекции в своей
церкви о светских поэтах и заменяя ими евангельские уроки. «Recitabat _in ecclesia_ fabulas Jovis, et eas
moraliter exponebat in pr;dicatione sua». (_Decret._ pars i. dis.
86.) И снова: «Beatus Gregorius quemdam episcopum _non reprehendit_
не потому, что он обучал светским наукам, а потому, что, вопреки епископскому
долгу, он читал народу Евангелие по грамматике».
(_Декрет._ Часть I, раздел 37, глава 8. изд. Антверпен, 1573, цитируется Ландриё, _Исторические исследования_, стр. 212.)

[48] О святом Игнатии обычно говорят как об ученике апостола
Святого Иоанна. Но многие авторы называют его также учеником Святого Петра, а некоторые даже утверждают, что этот апостол поставил его епископом Антиохии (Св. Златоуст. Гомилия. на Св. Игнатия, т. ii, стр. 712). Тиллемон (т. II, стр. 87, изд. 1732 г.) цитирует святого Афанасия, Оригена и Феодорита, говоря о том же. Историк Сократ говорит о том, что святой Игнатий ввёл в древней Антиохийской церкви попеременное пение двух хоров
(Сократ, кн. VI, гл. 8.). Феодорит говорит, что там это использовалось,
во времена арианства как мощный инструмент для борьбы с их богохульными ересями.

[49] Беда Достопочтенный, книга I, глава 27.

[50] Это выражение требует некоторого пояснения, поскольку оно явно противоречит тому, что было сказано ранее о римском происхождении ирландских школ. Следует иметь в виду, что ошибка в ирландском способе празднования Пасхи была не такой, как в Восточном кварто
Десятичники, как их называют, соблюдали его в четырнадцатый день
еврейского месяца нисан, в какой бы день недели он ни
приходился. Эта ошибка была исправлена на Никейском соборе, когда
постановил, что праздник всегда должен отмечаться в воскресенье после четырнадцатого дня лунного месяца; и постановление собора соблюдалось в Британии и Ирландии так же, как и в Риме. Но впоследствии возникли трудности с вычислением даты Пасхи; циклы, или периоды в несколько лет, которые использовались для этой цели, со временем были признаны неверными, и к александрийским философам обратились с просьбой вычислять дату и сообщать её каждый год Папе Римскому, который должен был публиковать её для всей Церкви. Даже этот план не смог обеспечить
единообразия, и в V веке в Риме и Александрии
вычисляли время Пасхи по разным циклам: в Риме — по 84-летнему, а в Александрии — по 19-летнему, из-за чего праздник отмечался в разные дни. Старый римский цикл был завезён в Ирландию, и ирландское духовенство продолжало использовать его после реформы, проведённой во времена
Папа Иларион, по приказу которого Александрийский цикл был признан более правильным, а календарь был исправлен Викторином
Аквитания. Однако в то время мир был настолько нестабилен,
что британские и ирландские церкви ничего не знали об этих
изменениях и придерживались своего старого римского календаря даже после
прибытия миссионеров святого Григория. Представление о том, что ирландцы переняли восточное летоисчисление по четвертям, полностью опровергается ссылкой на Беду Достопочтенного, книга III, глава 4. В конце концов они приняли римский календарь на синоде в Лене, состоявшемся в 630 году, на котором было решено, что «они должны принимать то, что им приносят из _
Источник их крещения и их мудрости, даже преемники
апостолов Христовых».

[51] Под астрологией и составлением гороскопов здесь не следует понимать практику _судебной_ астрологии, которая считалась всеми англосаксонскими прелатами запрещённым искусством, но, как предполагает Лингард, исследования, связанные со знаками Зодиака, и искусство составления гороскопов, которое здесь называется _horoscopii computatio_ — искусство, пользовавшееся большой популярностью среди ранних учёных и составлявшее одно из научных увлечений Боэция.

[52] Сёртис, «История Дарема».

[53] Беда Достопочтенный, «История народа англов», кн. IV, гл. 18.

[54] Alc. Opera i. p. 282.

[55] Nec linguam Hebraicam ignoravit. (Уроки по Бревиарию.)

[56] Среди авторов, которых цитирует Беда, — Вергилий, Гораций, Теренций,
Овидий, Лукан, Лукреций, Пруденций, Ювенк, Мацер, Варрон,
Корнелий, Север, Фортунат, Седулий и Пакувий, а также латинские отцы церкви. Он также часто ссылается на Гомера, которого в то время ещё не перевели на латынь, и поэтому он мог знать его только в оригинале на греческом.

[57] См. De Nat. Rerum, Op. tom. ii, стр. 37.

[58] Iren. de H;r. l. iii, 4.

[59] Однако сохранились три, которые выражали звуки, а не
передаваемые с помощью латинского алфавита, соответствующего w, th и dh.

[60] Однако обучение людей не должно было ограничиваться знанием этих молитв. «Пусть их научат, — говорит он, — каким образом они могут угодить Богу и от чего должны воздерживаться;
С какой искренностью они должны верить в Него и с какой преданностью
они должны молиться; как усердно и часто они должны осенять себя
святым знамением Креста; и как полезно для каждого христианина
ежедневное принятие Тела Господня
и Кровь, которая, как вы знаете, является постоянной практикой Церкви Христовой в Италии, Галлии, Африке, Греции и на всём Востоке». Это очень важное свидетельство о существующей практике Церкви в VIII веке, и Беда Достопочтенный продолжает, говоря, что, насколько ему известно, есть бесчисленное множество молодых людей обоих полов, которым, вне всякого сомнения, можно было бы разрешить причащаться, по крайней мере, по всем воскресеньям и праздникам.

[61] «Caras super omnia gazas». (De Pont. Ebor. Eccl.)

[62] Jamdiu optata adest dies. (Vita S. Bon. Acta SS. Ben.)

[63] «О, счастливое братство блаженного Бонифация!» — восклицает
биограф святого Солы.

[64] Доктор Кэмпбелл в своих «Замечаниях по церковной истории Ирландии»
отмечает, что «этот великий человек был низложен папой Захарией по обвинению в том, что он был математиком». Но, пожалуй, самое примечательное воспроизведение этой часто рассказываемой истории встречается в переводе «Истории философии» Брукера, выполненном доктором Энфилдом, который я привожу дословно, поскольку это единственный пример, который можно найти в «Искусстве остроумия». «Бонифаций, — говорит он, — _покровитель невежества и варварства_, призвал _Полидора
Вирджил, епископ Солсберийский, перед судом инквизиции за
утверждение о существовании антиподов». (Том I, стр. 363.)
Можно ли поверить, что писатель, сетующий на
_невежество_ монахов-философов, должен был сделать
заявление, в котором святой Фергил, или Вергилий, епископ Зальцбурга, живший в восьмом веке, путается с Полидором Вергилием, архидьяконом Бата (поскольку он никогда не был епископом Солсбери) в пятнадцатом веке? А ещё инквизиция! Чтобы завершить картину, он должен был отождествить Вергилия
с латинским поэтом и обвинить его в альбигойской ереси.
И всё же именно эти авторы не находят достаточно презрительных слов, чтобы говорить о средневековом невежестве. «Среди схоластов, — пишет
доктор Энфилд в следующем предложении, — мы находим удивительные доказательства
слабости и невежества». Если бы схоласты могли говорить, они могли бы
найти что-нибудь, чтобы ответить своим обвинителям.

[65] Доктрины, приписываемые Вергилию, и их осуждение
Папа Захария был исследован профессором Лувенского университета Декером,
который очень ясно показывает, что ошибка заключалась не в утверждении
существования антиподов, а в представлении о расе, отличной от
от Адама. Феллер в своём «Историческом словаре» ссылается на учение Беды, который, по его словам, отрицал сферическую форму Земли. Но работа, из которой он цитирует, не входит в число трудов нашего английского святого, чьё истинное мнение по этому вопросу можно понять из следующего отрывка: «Мы называем Землю шаром не потому, что она абсолютно идеально похожа на шар из-за неровностей холмов и равнин, а потому, что её окружность, если её измерить, будет иметь форму шара».
«О природе вещей», гл. XLVI, 118.

[66] Этот вопрос был решён папой Захарией в пользу действительности такого крещения.

[67] Vita S. Liob. ap. Surium.

[68] Предание гласит, что они останавливались в Антверпене на несколько дней, и
в древней церкви, посвящённой святому Лиобу, до сих пор можно увидеть грот.
Вальбурга, где, как говорят, она молилась.

[69] О хитроумных аргументах, с помощью которых некоторые авторы
пытались доказать, что Кловийский собор _отверг_
власть римского понтифика (по приказу которого он был созван),
и для их умелого опровержения читателя отсылают к “Лингарду"
”Англосаксонские древности", том i. Приложение, примечание G.

[70] Торп II. 414.

[71] Сид. Апол. Ер. iv. 3.

[72] История. Литт. т. iii. стр. 22.

[73] Гизо, История. de Civil. т. 2, лекция. 22.

[74] Гизо, «История цивилизации». т. 2, лекция. 22.

[75] Согласно Дурандусу, обстоятельства, при которых Павел Диакон написал этот гимн, были следующими. Ему нужно было спеть благословение пасхальной свечи в Великую субботу, но он охрип и, чтобы восстановить голос, обратился за помощью к святому.
Иоанн Креститель, в честь которого он сочинил этот гимн, в котором он
просит его вернуть ему дар речи и напоминает ему о том, как
при его рождении он даровал такую же благодать его отцу Захарии.
 Этот эпизод объясняет отсылку в первых строках. Чтобы избежать утомительной путаницы, возникающей из-за сходства имён, я напомню читателю, что было два человека, которых звали Павел Диакон: один был современником святого Григория, а другой — его историком. Более того, у него был ещё один историк — Иоанн Диакон, живший в IX веке.

[76] Идентичная копия до сих пор хранится в библиотеке Sta.
Марии в Валличелле в Риме, и на его форзаце следующая надпись
, которую многие считают автографом Алкуина:--

 Pro me quisque legas versus, orare memento.
 Алкуин дикор; ту, синус файн, вейл.

Библия-фолиант, находящаяся сейчас в Британском музее и ранее принадлежавшая
М. де Шпейер Пассаван, также претендует на то, чтобы считаться
оригинальной копией "Алкуина", хотя обычно считается, что она была написана на
правление Карла Лысого.

[77] Кревье, Хист. de L’Univ. de Paris, vol. i.

[78] Vita Caroli Mon. Engol. an. 787.

[79] Vita S. Greg. Joan. Diac. lib. ii. 7.

[80] Quatuor Evangelia Christi in ultimo ante obitus sui diem, cum
Gr;cis et Syris optime correxerat. (Теган, «Жизнь Людовика Пия»,
напечатано в «Mon. Герм._ т. ii.)

[81] Vita Karoli, Эгинхард, гл. 22.

[82] См. «Латинскую патрологию», тт. xcvii. и xcviii.

[83] Внутренние школы назывались _монастырскими_, а внешние
для светских учеников — _каноническими_. Экхарт в своей «Жизни Б.
Ноткер — первый, кто точно различает два вида
школы. «Вскоре после этого Марцелл основал _монашеские школы_
вместе с блаженным Ноткером Балбулом и другими монахами-мальчиками:
 а _внешние_ школы, _то есть канонические_ школы, — Исону с Соломоном и его
собратьями». Однако, вероятно, закон, предписывающий полное разделение учеников по разным школам, не мог во всех случаях соблюдаться так же строго, как в большом аббатстве Святого Галла, где во времена Ноткера studium было первым в Европе. Во многих монастырях обе школы продолжали управляться одним и тем же схоластиком.

[84] Pr;fatio in IV. S;culum, 184. Тритемий приводит названия шестнадцати монастырей, в которых располагались эти главные школы; Мабильон добавляет ещё одиннадцать, и список, несомненно, можно было бы ещё расширить.

[85] Вероятно, он основывался на прошении, поданном Парижским советом в 829 году Людовику Дебоннару, в котором они просили его, пользуясь королевской властью, учредить государственные школы в трёх главных городах его империи, чтобы невзгоды того времени не смогли полностью уничтожить доброе дело, начатое
его отец. Но это было лишь предположение, не более того; три города так и не были названы, о них лишь говорится как о _в наиболее подходящих для империи местах_; а свержение Людовика и гражданские войны, бушевавшие между его сыновьями, фактически помешали осуществлению этого предположения. Академия, основанная Карлом Великим в Павии, которой руководил ирландец Дангал, сама была приписана к монастырю. Возможно, это та самая школа, о которой упоминает Булай, но в её истории нет ничего, что указывало бы на её превосходство над монастырём
школы во Франции и Германии. Историки университетов в целом сильно преувеличили или неверно истолковали характер монастырских школ. Дю Буле говорит о _государственных школах_ Карла Великого так, как если бы это были Итон или Харроу, а в одном месте сравнивает их с университетами. Но на самом деле термин _государственная школа_ означал лишь то, что они не были предназначены только для монахов этого монастыря, а были открыты для всех желающих. В них мы видим скорее
зачатки _коллегиальной_ системы, которая в некотором смысле была
противоположностью университетской идеи. Но Булей и Дюбуле всегда
Они пишут, имея в виду Парижский университет как образец для подражания
в сфере образования. Кажется, они не могут представить себе ни одного учебного заведения,
которое не было бы его копией или предшественником.

[86] Mab. Vet. Analecta, i. 357.

[87] См. его стихи о разрушении Линдисфарна (Acta SS. Ben.)

[88] В Экс-ла-Шапель его кости были обнаружены совсем недавно
и идентифицированы.--See _Die Er;ffnung des Karlsschreines_, being No. 61
of the _Aachener Zeitung_, March 2, 1861.

[89] See Amp;re, Hist. Lit. avant le xii. Si;cle, t. ii.

[90] Мэтью Вестминстерский описывает, как он нашёл убежище в
Англии, где, согласно тому же источнику, его тепло принял король Альфред, и, став схоластом в аббатстве Малмсбери, он был заколот там своими учениками. Эта история считалась достоверной, пока Мабильон не показал, что это неверная версия истории Иоанна Саксонского, который, будучи аббатом Этелинга, был убит во время ссоры с некоторыми из своих монахов. Несмотря на все усилия, которые автор приложил, чтобы исправить ошибку, это повествование по-прежнему встречается в большинстве работ, посвящённых нашей старине
Английские школы, вероятно, будет так же трудно искоренить, как и другие
традиции того же рода. Однако представляется несомненным, что
Скот Эригена вернулся во Францию и мирно умер там через некоторое время
после смерти Карла Лысого.

[91] Многие из этих городов получили свои названия от монахов, при которых
были основаны монастыри, зависимые от аббатства; таким образом, мы имеем
Абразелл, Айхецелл, Керцелл и Эдельцелл, от Авраама, Хайхо,
Керо и Эделинга, все монахи из Фульды.

[92] Моего племянника и с ним двух других благородных юношей, когда, если
Deus vult, nostro monasterio profuturos, propter Germanic; lingu;
nanciscendam scientiam, Vestr; Sanctitati mittere cupio. (Ep. xci.)

[93] Похоже, что он немного знал иврит и представляет
цитату из еврейских Писаний в своем трактате "De Partu"
Virginis_.

[94] Rabanus, De Instit. «Клириков», книга III, глава 24.

[95] Трактат. «О теле Христовом», напечатанный в «Мартен», «Вет. Скр.», т. 9.

[96]

 Восходя и спускаясь по склонам гор,
 Изучая леса и долины.

(Гимн в честь перенесения мощей. по Лейбницу.)

[97] Vita B. Ноткера. гл. ix. Acta SS. Бен.

[98] Архивы Руанского капитула, 1449 г.

[99] Spicilegium, т. ii. 311.

[100] Consuet. Clun. Spicileg. т. i. 687.

[101] Vita Ratgari. Acta S.S. Boll. т. i.

[102] D’Achery Spicileg. т. ii. с. 139.

[103] «Средневековье» Халлама, т. iii. с. 330, примечание.

[104] Гиберт де Ножан ссылается на свои школьные занятия по Овидию
и эклогам Вергилия; а Пьер де Блуа упоминает Светония и
К. Курциус, «помимо других книг, которые обычно используются в
школах». Для полного и тщательного перечисления учебников
использовавшиеся в монастырских школах, см. у Бара: _Geschichte der R;mischen
Literatur_; а также у проф. Паули _Real Encyclop;die der Classischen
Alterthumswissenschaft_.

[105] Acta SS. Ben. Pr;f. in Secul. iii.

[106] Перепечатано у Маи, Scrip. Vet. t. iii, стр. 251.

[107] Хильдуин, аббат Сен-Дени в 814 году, был главным сторонником этого мнения. Письмо, адресованное ему императором Людовиком, и его ответ приведены в «Ареопагитиках» Сурия. т. 5.

[108] Второзаконие, гл. 6, ст. 7.

[109] В предисловии к метрической версии Библии, выполненной
По приказу Людовика ле Дебонэра мы находим следующий отрывок:
«Он приказал одному из саксонских вождей, который был не последним человеком среди своих соплеменников, перевести Ветхий и Новый Заветы на германский язык, чтобы священное учение божественных наставников стало доступно не только образованным, но и необразованным».

[110] Мартен: «Тезаурус Анек.», т. 1, с. 489.

[111] Вас, светила; вас, моя жизнь... вас, новое насаждение. (Житие
святой Цезарии.)

[112] Если бы сестра, поющая в храме, не соответствовала
звучанию голоса, то была бы отвергнута благочестивой матерью.
etiam in facie manibus c;sa, toto reliqu; vit; spatio clara fuit et
delectabili voce. (Vita S. Adehild;: ap. Surium.)

[113] Весь документ можно найти в «Spicilegium» Д’Ашери,
том II.

[114] Халлам, «Средневековье», том III, стр. 332.

[115] Эта саксонская школа впоследствии стала представлять большой интерес для Альфреда, и Ассер сообщает нам, что по его просьбе папа
Мартин II освободил её от всех налогов и податей.

[116] Издание Уайза, Оксфорд, 1722.

[117] Ассер (изд. Уайза), стр. 67.

[118] Среди этих проповедей есть проповедь на праздник
Пасхи, которую обычно цитируют в поддержку дерзкой теории
что англосаксонские богословы ничего не знали об учении о
пресуществлении. Весь этот вопрос удовлетворительно рассмотрен
доктором Лингардом в его «Истории англосаксонской церкви», к которой
и отсылается читатель. Но можно заметить, что, несмотря на
неясность языка Эльфрика, другие авторы его эпохи
отличаются особой выразительностью. Сам термин «пресуществление»
был предвосхищен Алкуином, который в письме к Паулину
просит его вспомнить о своём друге «в тот момент, когда ты будешь
совершать таинство
хлеб и вино _превращаются в субстанцию_ тела и крови Христа».
А о двух святых, живших одновременно с Эльфриком, а именно о святом Одо и святом
Освальде, их биографы сообщают, что во время мессы появление кровоточащего гостии в их руках развеяло сомнения некоторых наблюдателей. Однако какие сомнения нужно было развеять, если бы тогда не придерживались этого учения?

[119] История Рэмси, глава lxvii.

[120] В первом издании этой книги упоминались
исследования, проводившиеся в этом столетии в аббатстве Кройленд. Но хроника
Рассказ Ингульфа, из которого была процитирована эта история, в настоящее время считается подложным, и поэтому этот отрывок был опущен.

[121] Берингтон, «Лит. История», книга III, 154.

[122] Халлам, «Средневековье», глава IX, часть 1, _passim_.

[123] Флорус, «Разные стихотворения», «Вет. Анализ», 413.

[124] В битве при Фонтене Карл Лысый и Людовик Немецкий одержали победу над своим старшим братом Лотарем. Последний был полностью разгромлен, а старая франкская или тевтонская знать, которая его поддерживала, была практически полностью уничтожена. С этого времени Галло-Римская империя
Во Франции романский элемент начал преобладать над германским, и договор, заключённый вскоре после этого между Карлом и Людовиком в Страсбурге, является первым зафиксированным случаем использования местных диалектов в торжественных случаях. Людовик, как король германцев, принёс присягу на романском языке, который теперь официально признавался языком Франции, в то время как французский король принёс присягу на тудеском, или немецком, языке. Можно сказать, что в тот день Франция и Германия впервые обрели свою национальную идентичность. Романтическая или Деревенская латынь
Он стал языком Франции, хотя впоследствии разделился на две ветви: на севере говорили на диалекте, который в большей степени смешался с германскими наречиями и был известен как _Langue d’oyl_, или _d’oui_, а на юге — на более мягком диалекте, который назывался _Langue d’oc_. Позже итальянский романский язык отделился от них обоих, и о нём иногда говорят как о _Langue de si_.

[125] Примечание: Халлам, «Средневековье», глава I, часть 1.

[126] Acta SS. Ben. Vita S. Ансхария.

[127] Одоакр, «История», книга VI, глава 10.

[128] Analect. том I, 426.

[129] Gesta Epis. Леод. гл. 25.

[130] Флери отмечает, что под «Диалектикой святого. Августина»
подразумевается трактат о десяти категориях, приписываемый святому. Августину со времён Алкуина.

[131] Д’Ашери, Spic. т. i. 372.

[132]

 Esuries Te, Christe Deus, sitis atque videndi
 Jam modo carnales me vetat esse dapes.
 Da mihi Te vesci, Te potum haurire salutis,
 Unicus ignot; Tu cibus esto vi;;
 Et quem longa fames errantem ambedit in orbe
 Hunc satia vultu, Patris Imago, Tuo.

[133] Святой Мейе из Клюни всегда «освежал свой разум чтением»
во время езды верхом, и однажды и лошадь, и всадник попали в трясину. А
Тьерри, аббат монастыря Святого Губерта, сбился с пути и едва не лишился жизни
из-за того, что был так сосредоточен на чтении псалмов, что не видел, куда
едет его лошадь. Можно привести множество подобных примеров.

[134] Quando illi prandentes in angulis schol;, dulcia obsonia
magistro furantur.--_Vita S. Adalberti_, _Acta SS. Ben._

[135] Ниже приводится его версия «Отче наш»:--

Отче наш, Ты на небесах. Твоя святая воля. Твоя
щедрая рука. Твоя воля свершается на земле и на небесах.
Наше пресное хлебное зерно дарует нам жизнь. Наши долги
облегчают нашу ношу, и мы облегчаем ношу наших должников. И
в скорби Ты не оставляешь нас. Nu belose unsich some ubele.

[136] Я хочу быть греком, госпожа, но я едва ли знаю латынь.

[137] Я совершенно не способен сочинять достойные стихи, потому что меня так смущают ласки герцогини.

[138] Одерик. Жизнь Б. VI, гл. IV.

[139] Премудрость VII. 17. 22-23.

[140] История Ричера подробно описана в «Monumenta
Germani; Historica» Перца, том III.

[141] Герберт научил своих учеников играть на монохорде —
струнном инструменте, на котором, ударяя по струне в разных местах,
можно было извлекать разные звуки. Эти интервалы были отмечены
на аккорде, а над словами, которые нужно было спеть, был написан
шифр, показывающий, какому интервалу на монохорде он соответствует.
Таким образом, человек всегда мог настроить себя правильно, взяв нужную ему ноту
Поскольку мы должны использовать тональность основного тона. Описание этого
Инструмент был создан монахом Одорамном, чьи труды были обнаружены и опубликованы кардиналом Маи, а его музыкальные трактаты, как говорят, основаны на научных принципах Боэция и Евклида.

[142] Арабы узнали об индийских цифрах в IX веке. «Но глубокие и важные исторические исследования, к которым выдающийся математик М. Шалес пришёл благодаря правильной интерпретации так называемой пифагорейской таблицы в геометрии Боэция, — говорит М. Гумбольдт, — делают её более
Более чем вероятно, что христиане на Западе были знакомы с индийской системой счисления даже раньше, чем арабы. Использование девяти цифр, значение которых определяется их расположением, было известно им под названием «система счетоводства».
(_«Космос»_, т. 2, стр. 226, примечание 358. См. также М. Шасле,
_Исторический обзор методов в геометрии_, 464-472, и его
статьи в _Comptes-rendus de l’Acad. des Sciences_.)

[143] Эту историю, конечно, подхватили обычные современные авторы,
но её ошибочность хорошо показана Греццером, который демонстрирует
что в десятом веке ничего не знали об этом слухе, который полностью
выдумал плодовитый ум Бенно.

[144] Мейбомиус, Scrip. Rerum German. т. i. 706.

[145] В 1867 году в Германии возник спор о подлинности
работ, приписываемых Хросвите. Профессор
Ашбах из Венской императорской академии в статье, опубликованной в том же году в «Acta Academiae», попытался доказать, что это дерзкие подделки, и предположил, что автором мошенничества был некий Конрад Кельтес, гуманист XV века. Вопрос
Это было подхвачено с обеих сторон. Несколько выдающихся писателей и их
аргументы и исследования, по-видимому, успешно доказали
подлинность произведений и обосновали притязания
Хросвиты на то, чтобы считаться их настоящей авторшей. См. Б.
Тенк, _Neber Roswitha Carmen de Gestis Oddonis_, Лейпциг, 1876.
Р. Кёпке, _Оттоновские исследования по истории Германии в X веке
jahrhundert_, II. _Хросвита Гандерсгеймская_ (XV, с. 314.) _Самая
древняя немецкая поэтесса_ (III, 127. С), Берлин, 1869. _Хросвита,
светлый голос Гандерсгейма. В «Иллюстрированном Вестманне».
Monatsheften_, 1871, &c.

[146] Rohrbacher, Hist. de l’Eglise, vol. xiii. 540.

[147] Adelmann Rythmi Alphabetici. Ветеринар. Анальный. iv. 382.

[148] Анализ, т. iv. 385-387.

[149] Ремюза, «Святой Ансельм Кентерберийский», книга II, глава IV.
Различные мнения в пользу и против этого аргумента приведены в главе V.

[150] Флери, книга lxii. 1.

[151]

 Ты бы твёрдо правил своенравным детством,
 И сиял бы в свете счастливых лиц?
 Любовь, надежда и терпение — вот твои добродетели,
 И пусть они сначала научат тебя.
 Ибо, как старый Атлас на своей широкой шее помещает
 Небесный звездный шар и там поддерживает его; так
 Они поносят маленький мир внизу
 О воспитании, - Терпении, Любви и Надежде.-_колридж._

[152] Так, по крайней мере, мы предполагаем из определенных сценических указаний в
драмах Хросвиты, которые, кажется, предполагают большое мастерство со стороны
режиссера.

[153] М. Делиль в своём «Очерке о жизни и трудах Одериха»
объясняет это выражение как обозначение латинского алфавита; Кармента
Никострата, мать аркадца Эвандера, по мнению некоторых,
Он первым изобрёл буквы. Однако он не мог изучать свой алфавит в течение пяти лет, поэтому мы, вероятно, можем понимать его так, что он имел в виду обычное начальное обучение латыни.

[154] Теперь известно как _Priorata_, или монастырь Святого Иоанна Иерусалимского.

[155] Рорбахер, «История экклезиологии», том XIV, стр. 48-60.

[156]

 Это вечный свет Сигерия,
Который, читая в Вико-дельи-Страми,
 Завидует истинным словам.--_Рай._ x. 136.

[157] Перц, Monumenta Germanica, том IV, 39.

[158] Хрон. Клюни, по Биб. Клюни, 1645.

[159] Однако можно считать достаточно доказанным, что он действительно был ирландцем и, предположительно, монахом из Клонарда. Его современником был другой известный ирландский историк, Тигернах, аббат Клонмакнойса, который писал свою хронику частично на ирландском, частично на латыни и, как считается, хорошо знал греческий. Ирландские учёные в этом веке добились больших успехов. В Эрфорде был ирландский монастырь, а в
Кёльне — другой, в который Гелиас, монах из Монагана, вернулся из
во время своего визита в Рим он познакомился с римским пением (Ланиган, Ecc. Hist. c.
xxiv.)

[160] Histoire Lit. tom. vii. 58, и tom. ix. 149. Тот же автор упоминает о других переводах на французский язык четырёх
 Евангелий, посланий святого Павла, псалмов и некоторых книг
Ветхий Завет, все рукописи которого были созданы в епархии Меца в XII веке.

[161] Подобно тому, как прямой порядок вещей требует, чтобы мы верили в истинную христианскую веру,
прежде чем приступить к её рациональному обсуждению, так и мне кажется небрежностью,
если после того, как мы утвердились в вере, мы не стремимся к тому,
Мы верим, что понимаем. Оп. Св. Ансельм, _«О вере в Троицу и о
воплощении._ Предисловие и _«Почему Бог стал человеком?»_ гл. 1 и 2.

[162] Иоанн Солсберийский причисляет Абеляра к
секте номиналистов. (_«О судебных тяжбах»,_ 7, 12. _«Металог._
2, 17.) Однако его последователям не нравилось это имя, и его чаще называют _концептуалистом_.

[163] Ио. Сарис. Послание XXIV.

[164] Определенный враг поэтов во времена Вергилия.

[165] Если только мы не считаем святого Ансельма первым из
школяров. Но хотя это было бы, строго говоря, правильно,
о формировании схоластического богословия как отдельной науки обычно не говорят
до времен Петра Ломбарда.

[166] Говорят, что в своем труде, озаглавленном "De Nugis Curialium", он
процитировал более ста двадцати авторов древности.

[167] Metalogicon, lib. vii. c. 13.

[168] Jos. xv. 15.

[169] Якоб де Витраг. История. Ок. ок. 7. Флери, История. Экклз. лив.
66. lix.

[170] Архитрениус, или Главный плакальщик, - имя, взятое из
Греческого названия Книги плача.

[171] Du Boulai. Хист. de l’Univ. т. iii. стр. 31.

[172] Земля сотрясается, ибо небеса разверзлись ...
Ты, Господи, по воле Своей отделишь дождь для наследия Твоего. Пс. 107:10, 11.

«Рука Господа, когда она наказывает нас, подобна руке хирурга, который ранит только для того, чтобы исцелить, и в конце концов _громы превращаются в дожди_, которые Господь приберегает для наследия своих избранных». (Дух святого Франциска Сальского.)

[173] Великие хроники Франции, 1196 год.

[174] Лебёф, «История парижской епархии», т. 1, гл. 6.

[175] Сборник римских императорских законов, известный как
«Кодекс Юстиниана», был опубликован по приказу Юстиниана в 529 году. Три
Спустя несколько лет появились пятьдесят книг, содержащих решения известных
юристов, и этот сборник получил название «Пандекты».
Введение, облегчающее изучение «Пандектов», с четырьмя дополнительными книгами, составляет «Институции»; и, наконец, некоторые новые законы, добавленные при пересмотре кодекса в 534 году, образуют «Новеллы»; всё это собрание составляет основу римского или гражданского права.

[176] «Космос» (перевод Сабина), т. 2, примечание 331.

[177] Его история приводится Данте в «Аде», песнь. xiii.

[178] Тулузский университет был основан в соответствии с некоторыми
статьями, включёнными в мирный договор между графом Раймундом из
Тулузы и королём Франции Людовиком IX. Граф согласился платить 4000
марок в течение десяти лет на содержание определённых магистров, а именно
двух докторов богословия, двух канонистов, шести магистров свободных
искусств и двух магистров грамматики. Это учреждение было создано
специально для борьбы с альбигойской ересью в её центре.

[179] Феодалы в XI веке часто заявляли о своём
праве назначать схоластика на определённые должности и пользовались им
церкви, к которым были приписаны бенефиции. (См. Мартен,
Ампл. Колл. т. ii. 974-979.) Но даже тогда требовалось одобрение епископа
или его канцлера, и он мог воспользоваться правом вето, если кандидат вызывал
сомнения в отношении веры или нравственности.

[180] Кревер,
История. т. i. с. 256. Этот обычай был закреплён законом постановлением Третьего Латеранского собора в 1179 году. Но за сорок лет до этого Вестминстерский собор запретил
школьным учителям в городах и деревнях брать плату за выданные ими лицензии.

[181] Таким образом, мы узнаём, что У. де Шампо занимал должность архидьякона в Париже и управлял школами при соборе. «По правилам, — говорит Кревье, — все, кто хотел открыть школу, должны были получить лицензию от схоластика, то есть канцлера, церкви, на территории которой они хотели обосноваться». См. также устав Личфилдского собора. (Монас. Англ. т. 3, стр.
34.) «Должность канцлера, как постоянная, так и временная, заключается в том, чтобы
читать проповеди в церкви либо самому, либо через своего викария,
«выслушивать, исправлять плохо читающих, _собирать школы_ и т. д.» (цитируется Дю Канжем). Канцлер собора Святого Павла в Лондоне имел юрисдикцию над всеми школами города. Его называли _магистром
школ_, а директор соборной гимназии был его вице-канцлером. (Lib. Stat. Eccl. S. Pauli.) Во времена правления
Стефан, мы находим постановление легата Генриха де Блуа о том, что все учителя, преподающие в школах Лондона, без
разрешения соборного схоласта, должны быть отлучены от церкви.

[182] Цитируется в «Католической университетской газете» от 26 октября 1854 года.

[183] Кревье, Хист. de l’Univ. vol. ii.

[184] Краткое изложение осужденных ошибок см. Martene, Тезаурус.
Анекдот. т. iv. кол. 163, 164.

[185] Ясинский, Сумма. Ordin. Глава вторая. стр. 403.

[186] Const. FF. Pr;d. dis. n. примечание _a._

[187] Const. FF. Pr;d. dis. ii. примечание _b._

[188] _Там же._ Париж, 1236. De Studiis linguarum. S. (Const. Фонтана,
1862.)

[189] Const. Dis. ii. De Student. iv. примечание _g._

[190] Const. F. F. Pr;d. De Studentibus. Это положение древних конституций
комментируется в более современных законодательных актах
Кроме того, мы видим, какое огромное значение Орден придавал изучению истории Церкви. После того, как мы поговорили об изучении Священного Писания,
сказано: «Другим источником богословской науки является
церковная история, которая, так сказать, дополняет Священное Писание
и является его вечным толкователем. Таким образом, эти два
источника являются _duo luminaria magna_, освещающими всех
верующих во Христа и без тени сомнения раскрывающими все
истины, открытые Богом. Ибо история Церкви, по сути,
является ничем иным, как
Это не что иное, как христианское учение в действии, и нет лучшего или более простого способа познать католическую догму, поскольку она представляет собой не что иное, как череду сражений и побед нашей веры над восстающими ересями, которые Церковь последовательно преодолевала и побеждала с помощью своих учителей, мучеников и постановлений пап и соборов.  Поэтому достоверное толкование Писания, ясное объяснение традиции и авторитетное определение догмы можно найти в истории Церкви. Конст. Ф. Ф. Пред.
(Фонтана, 1862.) De Studio, стр. 458.

[191] Флери, «Церковная история». Лекция 5^я.

 Порядок получения степени, существующий в настоящее время, таков:
 для получения степени лектора требуется восемь лет обучения, и для этого студент должен сдать экзамен по философии, современным спорам, Священному Писанию и «Сумме теологии» святого Фомы Аквинского. Активный или преподавательский курс, необходимый для получения
высших степеней бакалавра и доктора, остаётся почти таким же,
как и в прежние времена. Время от времени в законодательство Ордена
вносились различные изменения по этому вопросу,
но принцип, согласно которому длительный курс обучения и повторные экзамены являются проверкой квалификации, всегда сохранялся.
 Однако светские студенты в доминиканском колледже могут быть допущены к получению степени доктора после всего лишь трёхлетнего курса теологии, при условии, что они сдадут экзамен по «Сумме теологии». Согласно булле Папы Климента XII, все такие светские выпускники доминиканских школ занимают такое же положение во всех отношениях, как если бы они получили степень доктора в Римском колледже Сапиенца.
(Фонтана, стр. 206.)

[192] Он сказал следующее: «Когда я был в Венеции, ещё будучи юношей, они пилили камни для ремонта одной из церквей, и случилось так, что в одном из этих блоков появилась фигура головы, похожей на голову короля, увенчанную длинной бородой. В лице не было никаких изъянов, кроме того, что лоб был слишком высоким и поднимался к макушке. Все мы, кто его осматривал, были
уверены, что это дело рук природы. И когда меня спросили о причине непропорционального лба, я ответил, что этот камень
был свёрнут под воздействием пара, и что из-за более сильного жара пар возник бессистемно и бесконтрольно».
(Op. tom. 2 De Mineralibus. lib. 2, трактат 3, гл. 1.)
Используемые здесь выражения несколько туманны, но, по-видимому, они подразумевают, что Альберт
что-то знал о тех явлениях, которые геологи объясняют вулканическим жаром и воздействием пара. «Преобразованные, или метаморфические, породы, — говорит Гумбольдт, — это те, в которых текстура и способ напластования были изменены либо контактом, либо
близость извергнутой вулканической породы или, что случается чаще,
воздействие паров и сублимаций, сопровождающих выход определённых масс в состоянии расплавленной магмы».
(«Космос», т. 1, стр. 236.)

[193] «Quia totum scibile scisti» — Джемми, «Жизнь Б. Альберти».

[194] Весьма примечательный отрывок, на который здесь ссылается Гумбольдт, можно
найти в трактате «De C;lo et Mundo».

[195] Гумбольдт, «Космос», т. 2, стр. 247.

[196] Среди них, помимо знаменитой говорящей головы, рассказ о которой слишком
легендарен, чтобы на него можно было полагаться, мы должны упомянуть
способ объяснения явлений, связанных с землетрясением, который он
описывает в своей книге о метеорах и который встречается в большинстве
современных научно-популярных работ; его автоматы, приводимые в движение
с помощью ртути по принципу китайских игрушек; и так называемая
волшебная чаша, которая до сих пор хранится в Кёльнском музее.

[197] Рютебёф, знаменитый менестрель-крестоносец XIII века, чей безрассудный сарказм не щадил никого, даже самого святого Людовика, пытался утешить побеждённых мирян, обращаясь к ним
его самая резкая сатира на своих оппонентов в статье, озаглавленной
“La descorde de l’universit; et des Jacobins.” Стихотворение содержит
много любопытных иллюстраций манер и учебы парижских студентов
и вряд ли нужно говорить, что якобинцам живется но
плохо. По его словам, когда монахи впервые пришли в мир, они смиренно снимали жилье.
но теперь они хозяева Парижа и Рима,

 Et par leur grant chape roonde
 Они основали университет.

[198] Ps. ciii. 13.

[199] Boll. Vita S. Thom. стр. 712, примечание 77.

[200] Литургические установления, том 1, 348.

[201] Frigerio, Vita di S. Томазо, lib. ii. c. x .

[202] Сикст Сиенский и Тритемий заявляют, что святой Фома
объяснил _all_ работы Аристотеля и что он был первым
Латинский доктор, который это сделал, но сохранившиеся комментарии
касаются только пятидесяти двух книг. Это очищение от языческой философии
упоминается в утреннем гимне, посвящённом его служению, как одна из
его главных заслуг:

 Plusquam doctores c;teri
 Purgans dogma Gentilium.

[203] Qu. 85, Act. 2, Ad. 3

[204] Qu. 84, 7.

[205] Contra Gen. 1, 7.

[206] Qu. i. Act. 8.

[207] Далгэрнс, Введение в жизнь святого Ричарда, стр. 36, 37.

[208] В Париже в 1286 году, Бурдо в 1287 году и Лукке в 1288 году.

[209] Vie de S. Томас, ливр, v. глава xi.

[210] Эшард, де Сценарий. Указ. т. i. 435.

[211] В гл. 5. Матфея. цитируется Туроном, кн. 4, гл. 3.

[212] Книга 1, против язычников, гл. 2, цитируется Туроном.

[213] Болл. стр. 715, примечание 80.

[214] Эта идея, несомненно, мало согласуется с нашим обычным
представлением о механическом искусстве, но читатель вспомнит
слова Писания, в которых говорится, что Господь призвал Беселиила
сын Ури, и исполнил Его Духом Божиим, мудростью
и понимание, и все учатся работать в золото и серебро и
работы плотника, и как он вложил мудрость в сердце каждого
умелый человек, чтобы знать, как искусственно работы, и для женщин, которые
они могут вращаться виссон. (Исход. xxxi. 3; xxxv. 25, 35; xxxvi. 1.)
Как возвышенна эта точка зрения, которая показывает нам каждую часть человеческого
знания, как самую скромную, так и самую глубокую, как искры от единого изначального
света — Просвещающего Духа Божьего!

[215] С. Бонавентура (цитируется в «Дублинском обозрении» за декабрь 1851 года) из его небольшой работы под названием «Сведение искусств к теологии».

[216] De Studio legendi, iii. 3-6, цитируется в приложении к университетским лекциям Ньюмана.

[217] Eccl. Hist. т. 18, стр. 434-444.

[218] Там же, т. 18, с. 444.

[219] См. Турон, «Жизнеописания выдающихся людей», т. 1, с. 489-504; там же можно найти упоминания о Ф. Поле Кристиани и других учёных-гебраистах того времени.

[220] Эти труды считаются достойными упоминания среди его величайших работ в уроках Бревиария в день Октавы
его праздник: «Hebraic; et Arabic; lingu; publicas scholas in Ordine
Pr;dicatorum impensis instituit».

[221] Письмо полностью напечатано в «Собрании» Мартена, том.
iv. стр. 1527.

[222] Кревье, «История» Парижского университета. Том. ii. стр. 227. Есть косвенные свидетельства того, что греческий и восточные языки время от времени изучали даже студенты светских колледжей в Париже в этом и следующем столетиях. Стефан Паскье говорит о некоем юноше двадцати лет, который в 1445 году очень хорошо говорил на латыни, греческом, иврите, халдейском и арабском, а также на многих других языках
Он говорит на многих языках и заканчивает свой рассказ словами о том, что если бы обычный человек прожил сто лет, не питаясь и не отдыхая, он не смог бы узнать столько же, сколько этот юный вундеркинд. Однако его познания, очевидно, были чем-то необычным, поскольку, как говорит историк, они заставили всех его сокурсников опасаться, что он знает больше, чем положено знать человеку, и, возможно, является «юным Антихристом».

[223] Эйллиф; «Состояние Оксфордского университета», т. 1, стр. 106.

[224] Фонтана, Конст. «О изучении языков». т. 1, стр. 467; также
Ясинский, «Изучение языков». лит. Б.

[225] Аннибальди был учеником Альберта Великого и получил его
Докторскую степень в Париже, где пользовался очень блестящей
репутацией. Иннокентий IV. назначил его магистром Священного Дворца.
Но будучи произведен в фиолетовый в 1263 быть запрошены Урбан IV. к
имя его преемника на этом посту определенного выучил английский монах,
Ф. Уильям Бондерин, как он назван в «Каталоге мастеров», принадлежал к Лондонскому монастырю и был единственным из наших соотечественников, когда-либо занимавшим этот важный пост.

[226] Hibernia Dominicana, стр. 191.

[227] Речь о расширении академического образования в Ирландии,
произнесённая в Корке 13 ноября 1844 года; процитирована в статье о
_древних ирландских школах доминиканцев_; «Дублинский обзор», сентябрь 1845 года.

[228] Hib. Dominicana, стр. 193.

[229] Канту, «Всеобщая история», том XI, стр. 593.

[230] М. Картье в своём предисловии к «Жизни Фра Анджелико» приводит множество отрывков из трудов святого Фомы, не только разъясняющих философию христианского искусства, но и показывающих, что он обладал природным вкусом к подобным занятиям и извлёк из них немало изящных
иллюстрация. Таким образом, он формулирует три условия красоты, которые заключаются в целостности, пропорциональности и чистоте цвета. Он также формулирует тот общий принцип, который оправдывает наше требование, чтобы тот, кто стремится изображать духовные предметы, сам был свят в жизни, когда он заявляет, что «все низшие формы проистекают из форм, которые находятся в разуме». Ибо как же, можем мы возразить, духовная форма может проистекать из низменного разума? И среди
изречений и высказываний, сохранившихся у его биографов, встречается более
один из них, образы которого, по-видимому, свидетельствуют даже о практическом знакомстве с искусством живописи.

[231] Histoire Eccl., т. xviii, стр. 686.

[232] Образ взят у святого Григория, который сравнивает светские письма с инструментами кузнецов, которые можно было найти в руках не израильтян, а филистимлян. Тем не менее, говорит он,
как израильтяне спускались к филистимлянам и брали у них
инструменты, чтобы заточить свои собственные, так и христиане могут и должны
использовать гуманитарные науки, чтобы объяснять и защищать истины
религия. И те, кто стремится запретить верующим изучать гуманитарные науки, подобны филистимлянам, которые не позволяли израильтянам иметь среди себя кузнецов, «чтобы те не делали им мечи или копья». (Св. Григорий в 1-й книге «Правил», гл. III. Нет.
30.)

[233] Грейт; _Немецкая мистика в ордене проповедников_, стр. 38, 39.

[234] Цитируется по Сайхарту (французский перевод), стр. 378.

[235] Сумма, 2, 2, вопрос 180, 1, к 1 и 2.

[236] Там же. 1. 2, вопрос 27, ответ 2 и 2.

[237] С. Фома. 2, 2, вопрос 27, ответ 6.

[238] См. Псалтирь, глава 11.

[239] Проповедь в 23-е воскресенье после Пятидесятницы.

[240] С. Антонин, «Житие», § 6.

[241] Предисловие к его «Размышлениям святого Фомы».

[242] Экклезиаст. xxiv. 43, 44, 47 (Уроки для простых врачей).

[243] Лиланд.

[244] Тем не менее, как ни странно, восприимчивость к природной красоте и способность описывать её пером часто считаются одними из тех благ, которые вернуло нам Возрождение. Автор «Космоса» в прекрасном предисловии к своей работе, в котором он прослеживает историю любви к природе, отмечает, что «когда внезапное сближение с Грецией вызвало всеобщее возрождение классической
В литературе мы находим в качестве _первого примера среди прозаиков_ очаровательное описание природы, принадлежащее перу кардинала Бембо». Если бы писатель открыл любую из монастырских хроник, которыми так богата его родная страна, он бы обнаружил, что монахи, которых Бембо счёл бы варварами, были предшественниками словесных пейзажистов как минимум на шесть веков раньше него.

[245] Фесценния, город в Этрурии, во времена Горация был известен
своими грубыми импровизированными стихами, полными грубых насмешек, которые сочиняли его жители и которые были широко известны как _Fescennina carmina_ (Hor. Ep.
ii. 1. 145). «Теонинов зуб» — это также выражение, взятое у Горация (Ep. i. 18. 82); по-видимому, это пословица, образованная от имени Теона, римского вольноотпущенника, известного своим язвительным остроумием. (См. «Заметки о Горации» преподобного А. Дж. Маклина.)

[246] Если предложение о восстановлении преподавания латинских молитв и простых церковных песнопений в наших приходских школах будет сочтено нелепым из-за его _сложности_, мы просто попросим несогласных попробовать провести эксперимент, прежде чем выносить суждение. A
Очень короткий опыт покажет, что при обычной настойчивости нет ничего проще, чем заставить группу мальчиков бегло и правильно читать по нотам псалмы вечерни или утрени, а также «Верую», «Аллилуйя» и другие части мессы. И мы можем добавить, что для самих учеников нет ничего более приемлемого. То, что было возможно в те времена, когда всё обучение должно было проходить устно, не может вызвать непреодолимых трудностей в наши дни, когда каждый ребёнок может получить печатную книгу. Возможно
В такой подготовленной общине может быть меньше жалоб, чем сейчас, на плохое поведение детей в церкви:
когда дети понимают и принимают участие в том, что происходит вокруг них, они ведут себя хорошо. Более обоснованные возражения могут быть связаны с тем, что трудно выделить время, когда нужно преподавать так много других предметов. Но что важнее для обучения католиков, чем их католические молитвы? и какая область светского образования сможет заменить здоровую, искреннюю и разумную католическую веру?

[247] Существует множество различных версий этого гимна, который можно перевести на современный английский следующим образом: «Святая Мария, непорочная Дева, Мать Иисуса Христа из Назарета, прими, защити, помоги моему Годрику, прими, приведи его в целости и сохранности в Царство Божие. Святая Мария, чертог Христа, чистота дев, цветок матерей, забери мои грехи, властвуй над моим разумом и приведи меня к единственному Богу».

[248] Этот обычай был очень распространён в бедных приходах. Так, Реджинальд из
Дарема рассказывает нам о некоем школьнике по имени Халден, который
привык посещать школу, которая, «согласно известному и привычному
«Обычай» заключался в том, что в церкви Святого Катберта в Нортэме. Однажды
Холден, который не выучил урок и боялся розги,
придумал блестящую идею: он взял ключ и бросил его в Твид, так что, когда пришло время вечерней службы, ключа нигде не было. Таким образом, пример «Удивительного Уокера», который в гораздо более поздние времена держал школу в своей деревенской церкви, был всего лишь пережитком первобытных нравов.

[249] Древности монастырской церкви в Дареме, стр. 54, 77.

[250] Вуд. Древности Оксфорда, т. 1, стр. 135.

[251] Ральф Бокинг был монахом-доминиканцем и уроженцем Чичестера.
Он написал жизнеописание святого (чьим исповедником он был) с большим чувством и преданностью.

[252] Он добавляет, что этот колодец был запрещён парламентом как
папистская мерзость, после чего «вода ушла». На это крестьяне
бросили вызов парламенту и возродили древний обычай, после чего, к их
невыразимому удовольствию, вода снова потекла.

[253] Подробное изложение аргументов, подтверждающих это мнение, см. в книге
Рорбахера «Церковная история», т. XVIII, стр. 478-482.

[254] Флери, который в своём пятом «Рассуждении» с одинаковым презрением отзывался о богословских и литературных достоинствах схоластов, в конце концов напоминает читателю, что они писали в то время, когда всё было пронизано тем же дурным вкусом, что и готическая архитектура, эта абсурдная смесь мелких украшений, «которой ни один архитектор и не подумал бы подражать». По его словам, в Европе с момента падения Римской империи и до XV века, то есть в период
весь по сути христианский период. С каким бы изумлением он
наблюдал христианское возрождение наших дней и возвращение
вкуса в средневековые русла!

[255] Годвин и некоторые другие авторы утверждают, что Килварби был францисканцем.
Но доказательства в пользу того, что он доминиканец, неопровержимы.
Он присутствовал на генеральном капитуле ордена проповедников,
состоявшемся в Барселоне в 1261 году; он присутствовал на провинциальном капитуле
в Монпелье в 1271 году и упоминается в протоколах этого совета
среди других выдающихся членов ордена, присутствовавших там. Он был
отстранён от должности провинциала на Генеральном капитуле, состоявшемся
во Флоренции в 1272 году, но в том же году был переизбран на должность провинциала
Англии. В патентных списках Эдуарда I, когда были восстановлены
светские владения Кентербери, он упоминается как брат-проповедник, а Николас Тривет, историк орденаредер, который
жил всего через пятьдесят лет после архиепископа, отчетливо называет его
доминиканцем. Наконец, его имя не встречается в Каталоге
английских францисканских провинциалов.

[256] Кольер, Эккл. История; том i, Книга 5, стр. 484.

[257] Nich. Подставка. _Annales regum Angli;_.

[258] Красивое повествование об этом событии можно найти в «Житии святого
Эдмунда» аббата Массе.

[259] Его имя упоминается в рукописном каталоге стипендиатов Мертона
при Эдуарде II, хранящемся в библиотеке колледжа.

[260] В его неотредактированном комментарии к «Божественной комедии», написанном
Во время посещения Констанцского собора он говорит: «Анагогически
он любил священную теологию, которой долго занимался как в Оксфорде, так и в королевстве
Англии, а также в Париже». И ещё: «Данте в юности посвятил себя
всем свободным искусствам, изучая их в Падуе, Болонье, а также в
Оксфорде и Париже, где он совершил множество удивительных поступков,
quod ab aliquibus dicebatur magnus philosophus, ab aliquibus magnus
theologus, ab aliquibus magnus po;ta». Возможно, что он
взял это утверждение из английских источников, поскольку его
собственный латинский перевод поэмы был выполнен по просьбе
на Соборе присутствовали два английских епископа, Бубвит из Бата и Халам из Солсбери.

[261] Il _maestro vostro_ ben vi scrive. — Пар. песнь VIII.

[262] Пар. XXIV. 130.

[263] Не следует полагать, что из-за упоминания о _сожжении_
Данте подвергался религиозным преследованиям. Если обратиться к летописям Флоренции, Сиены или любой другой итальянской республики, то можно увидеть, что это наказание очень часто назначалось правящей партией своим политическим оппонентам. Так, Сильвестро де’
Медичи, одержав верх во Флоренции, сжёг нескольких горожан
примечательно, что их дворцы. И эти чудовищные зверства совершались не за какое-то невообразимое преступление, а просто для того, чтобы избавиться от ненавистных соперников. В «Революции 1369 года» мы читаем, что Бруно да Ренальдини отрубили голову _без всякой причины_.

[264] Пар. VI. 106.

[265] Пург. XX. 85.

[266] Знаменитый доминиканец Дурандус, епископ Менде, написал
свой «Rationale Divinorum Officiorum» примерно в 1290 году. Его можно
считать почти последним из великих литургических писателей Церкви,
в число которых входят святой Исидор Севильский и
Севилья, Алкуин, Амаларий Мецкий, Валафрид Страбон, Рабан Мавр,
Бруно из Асти, аббат Руперт, Гонорий Отенский и папа Иннокентий
III.

[267] «Чистилище», XXII, 101 (перевод Кэри).

[268] «Чистилище», X, 128.

[269]

 _Рафаэль, я хочу, чтобы ты замолчал,
 Я начинаю кричать во весь голос,
 И сладкие песнопения больше не подходят. — _Ад, XXXI, 70.

[270] Чистилище, I, 23.

[271] Пар, I, 37; Чистилище, XXX, 89.

[272] Ад, XXXIV, 110.

[273] См., в частности, описание сокола (Purg. xix. 63),
жаворонка (Par. xx. 73), грачей (Par. xxi. 34), голубя (Purg.
ii. 118), журавлей (Purg. xxiv. 63) и других птиц (Par.
xviii. 68, xxiii. 1).

[274] Purg. xxviii. 18, i. 113 и xxvii. 76; Par. xxxiii. 77.

[275] Пург. x. 37; Параграф xx. 73 и xxxi. 40.

[276] Параграф xv. 124 (перевод Кэри).

[277] Tiraboschi, Istoria della Lit. Итал. v. 43.

[278] Соч. История. Еккл., л. 3, с. 16.

[279] «В течение двух столетий ни среди епископов, ни среди
священников, ни среди монахов Франции не было ни одного
человека, обладающего добродетелью, святостью, учением, полностью
одобренными Церковью. Этот двухсотлетний опыт
обвиняет французское духовенство в _ослаблении духа
Божьего_». — Рорбахер, XXII, 462.

[280] Сен-Пале, «Воспоминания о древнем рыцарстве», часть I, 7.

[281] Чосер, «Роман о Розе». Эсташ Дешанс не менее
настойчив в этом вопросе:

 Вы, кто хочет стать рыцарем,
 должны вести новую жизнь,
 преданно молиться,
 избегать греха, _гордыни_ и злодеяний.

[282] Орден рыцарей, лл. 10, 11.

[283] Годвин, «Жизнь Чосера».

[284] Насколько важны слова «фамулус» и «фамула», которыми
Слуги в средневековой античной латыни обозначались как
_servus_. Мы знаем, что _servus_ у римлян был не более чем рабом; но _famulus_, будь то раб или свободный человек, был членом семьи и слугой только в том смысле, в каком его хозяин был слугой Христа — _famulus Christi_.

[285] Можно найти бесчисленное множество указов провинциальных советов, направленных против этих странствующих клерков. А Эдуард II. было издано
прокламация, в которой говорилось: «В то время как многие праздные и злые люди
под видом менестрелей проникают в дома
отныне ни один знатный лорд не должен принимать более трёх-четырёх почётных менестрелей, и никто не должен навязываться, если за ним не послали».

[286] Дибдин в своей «Типографической древности» (стр. 142) рассматривает вопрос о том, переводил ли Тревиса Библию на английский. Чтобы решить вопрос о том, сохранилась ли такая книга,
Из замка Беркли (где Тревиса был капелланом в 1387 году) Дибдин написал преподобному Дж. Хьюзу, который занимал ту же должность в 1807 году, и получил следующий ответ:

«У меня есть веские основания полагать, что такой перевод был сделан на английский язык и что он существовал в семье вплоть до времён Якова I. Книга, переведённая Тревизой, была подарена принцу Уэльскому лордом Беркли в качестве очень ценного подарка, и я читал его письмо, в котором он благодарит лорда Беркли за этот подарок. Он не говорит прямо, что это была Библия, но он говорит, что надеется с пользой применить столь ценный подарок. Это письмо до сих пор хранится в архивах замка.
Лорд Беркли сообщил мне, что книга, подаренная его предком, в настоящее время находится в библиотеке Ватикана. Когда он был в Риме, несколько человек упомянули, что видели там такую книгу, написанную Тревизой, но, поскольку у него не было возможности изучить её, он не может сказать, была ли это Библия».

[287] «Путешествия Ламберда по Кенту», 1570.

[288] S. Anselmi Elucidarii, книга II, глава 18.

[289] То, что Чосер в своей английской версии «Утешения философией»
расширил некоторые латинские фразы Боэция, заставило некоторых
людей предположить, что поэт переводил с французского перевода
от Боэция, а не прямо с латыни. Если бы он это сделал, то
версия, которую он бы использовал, несомненно, принадлежала одному из его известных
любимых авторов, Жану де Менгу, продолжателю "Романа о розе" Гийома
де Лорриса. Великолепная копия "Боэтиуса" Жана де Менга
, напечатанная в 1494 году, находится в Британском музее. Она
украшена миниатюрами, переплетена в бархат и была подарена
Генрих VII. Глава из этой книги недавно была сравнена с переводом Чосера и оригинальным текстом Боэция мистером Эдвардом Беллом для Общества ранних английских текстов. В результате выяснилось, что версия Чосера
безусловно, не с французского Жана де Мёнга, а напрямую с Боэция; хотя некоторые латинские фразы перефразированы, а не переведены, чтобы более полно раскрыть их смысл.

[290] Уилк. Кон. iii, 242. Цитируется Лингардом, т. 5, гл. 1.

[291] Похоже, что он не был другом классиков,
Уиклифф испытывал почти суеверную нетерпимость ко всему, что
имело отношение к Древнему Риму. В одном из своих прологов он осуждает
церковников за изучение _языческой_ юриспруденции, имея в виду
римское право.

[292] См. Лингард, IV, гл. 3, где он приводит несколько примеров
системы Уиклифа, основанной на неестественном толковании его собственных слов.

[293] Уильям Линдвуд, доктор юридических наук, был епископом Сент-Дэвидским и
ученым канонистом. Он был автором сборника постановлений
английских примасов под названием _Provinciale, seu Constitutiones
Англи;_, которые были напечатаны Кэкстоном.

[294] Страйп, «Кранмер», прил. 242. Мы можем сравнить это признание протестантского архиепископа с законом его королевского господина (33
Генриха VIII, гл. 12), согласно которому «ни одна женщина, не принадлежащая к
ни дворяне, ни подмастерья, ни ученики ремесленников не должны читать Библию на английском ни для себя, ни для других», в то время как другой
акт того же монарха запрещал публичное чтение Священного Писания.

[295] Поле битвы — это, пожалуй, последнее место, где можно было бы ожидать увидеть Библию, однако в Британском музее до сих пор хранится экземпляр Священного Писания, найденный в шатре короля Франции Иоанна после битвы при Пуатье. Можно заметить, что версии Священного Писания, по-видимому, появились на всех языках, как только
разговорный язык любой страны принимал литературную форму. Так, мы видим, что у королевы Анны был свой чешский католический перевод, а в 1399 году по приказу учёной королевы Святой
 Хедвы

[296] был сделан польский перевод. Ересь лоллардов была завезена из Оксфордского университета в Пражский некоторыми чешскими дворянами, которые приехали в Англию в свите королевы Анны в разгар полемики. В Пражском университете в то время насчитывалось до
60 000 студентов, он был разделён на несколько факультетов и управлялся
больше на шестьдесят деканов. Только двенадцать деканов были выходцами из Богемии, а
остальные немцы. Ян Гусс, ректор университета, который
охотно воспринял новые взгляды, стремился уничтожить немецкое
влияние; и поставив себя во главе национальной партии
получено, что в будущем богемцы должны иметь два голоса по всем
вопросам, затрагивающим университет и все остальные объединенные нации
кроме одного. В результате этого изменения, произошедшего в 1409 году,
немецкие студенты покинули университет, который с тех пор
пришёл в упадок. Этот _национальный_ дух, который был в значительной степени смешан
При изучении истории тех социальных революций,
которые последовали за новыми апостолами, необходимо учитывать
происхождение и развитие гуситской ереси.

[297] Подробнее об этих основах см. в книге «Три
канцлера». (Бернс, 1860.)

[298] В настоящее время доходы составляют около 4000 фунтов стерлингов в год, и этого
хватает примерно на 140 бедняков. Но красивая коллегиальная церковь, резная и позолоченная крыша которой
до сих пор видна, теперь переоборудована под жилые помещения. На хорах
располагаются женские палаты, а в нефе — мужские.
мужчины. Это, однако, лучше, чем судьба, которая ожидала Святого
Больница Павла в том же городе, которая была преобразована в
Брайдуэлл. Немногие английские города могли быть богаче этими
благотворительными домами, чем Норвич, который содержал, помимо своих великолепных
Колледж, _seventeen_ больниц для бедных и больных, с помощью
из которых, вполне вероятно, что очень достаточную помощь всем
в бедственном положении. В большинстве случаев, несмотря на то, что в дом принимали лишь ограниченное число
посетителей, помощь на улице оказывалась очень широко, а в больнице Святого Джайлса было принято в праздник
Благовещение для раздачи милостыни 130 нуждающимся.

[299] _то есть_ хлеб и молоко.

[300] Увядает.

[301] Пронзённый.

[302] Уортон говорит о 600, но, возможно, сюда входит и библиотека Анжервилля,
которая была объединена с библиотекой Глостера в 1480 году. 129 томов, упомянутых выше, были оценены в 1000 фунтов стерлингов. Возможно, в его коллекцию входило немало из 853 томов, присланных из Парижа его братом,
герцогом Бедфордом.

[303] Жизнь Карпентера была описана Брюером, и в память о нём была воздвигнута статуя, на пьедестале которой выгравированы все его щедрые пожертвования
Памятник его деяниям был воздвигнут Лондонской корпорацией. Каталог его книг приведен в приложении к его жизнеописанию.

[304] Стоу.

[305] Жития святых, напечатанные Кэкстоном, — это «Житие святой Екатерины
Сениской», «Житие святой Веневры» Брэдшоу и «Золотая
легенда», последнее из которых он напечатал в трех изданиях.

[306] Он так и не успел их опубликовать, но рукопись его перевода с французского, подписанная им самим, хранится в Кембридже.

[307] Мартен опубликовал в своём «Собрании» интересное
письмо, адресованное Сесилии Грегорио Корраро, её старым школьным товарищем
В «Радостном доме» она познакомилась с человеком, который тогда занимал должность апостольского
нотариуса. В письме он с любовью поддерживает её в её призвании.
О её матери, Пауле Гонзага, мы читаем, что «она была женщиной исключительной добродетели,
зеркалом совершенства для всей Италии. Она хорошо знала грамоту, всегда одевалась очень скромно и
ежедневно читала утреннюю и вечернюю молитвы. «Достаточно было взглянуть на неё, — добавляет её биограф Веспасиано Бистиччи, — чтобы понять, кем она была».

[308] По словам Эшара, опасная тенденция его поклонения Платону была отмечена Фичино святым Антонином, который
он приостановил свои занятия с языческим философом, пока не прочитал «Сумму» святого Фомы против язычников. Впоследствии он признавал, что если и был спасён от настоящей ереси, то исключительно благодаря заботе этого доброго пастыря.

[309] Недавно стали известны любопытные факты, связанные с деятельностью Помпония и его соратников. Среди других
открытий, сделанных кавалером де Росси в римских катакомбах,
есть некоторые надписи, оставленные там академиками, которые, по-видимому,
использовали эти священные раскопки, которые в то время
время, совершенно забытое литературным миром, как удобные места для проведения тайных собраний. Одно из обвинений, выдвинутых против них Павлом II. заключалось в том, что они стремились сделать одного из своих членов _понтификом-магистратом_. В катакомбах есть несколько надписей, присваивающих этот титул Помпонию: _Regnante Pom. Pont.
Макс._, _Помпоний Понтийский Макс._ и другие, из чего мы заключаем,
что _unanimes antiquitatis amatores_, как они себя называли,
были любителями не только древних имён, но и древних обычаев; и
что они не видели ничего постыдного в том, чтобы таким образом увековечивать распущенные привычки
своих членов. Примечательно, что ни в одном из своих трудов
ни один из академиков не сказал ни слова о катакомбах, потому что,
хотя они и хвастались тем, что являются любителями древности, только
языческую древность они считали достойной изучения, а катакомбы
они выбрали просто из-за их уединённости.
(См. Де Росси, _Roma Sutterranea_, том I.)

[310] Во время своего второго путешествия в Грецию Ласкарис привез 200
рукописей, из которых, как он сообщает нам, 80 были написаны
в то время Европа была неизвестна. Библиотеке Медичи, однако, было
не суждено надолго пережить своего благородного коллекционера. После смерти
Лоренцо, его сын Пьетро, стал ненавистен флорентийцам
вследствие его интриг с Карлом VIII Французским, был
вынужденный бежать, дворец Медичи был разграблен, а великая библиотека
чуть позже попала в руки французских солдат и
Флорентийская чернь, которая вскоре разогнала его огромные сокровища. Однако те части, которые удалось восстановить, впоследствии были переданы в
библиотеку Святого Марка.

[311] Бэкон, «О садах».

[312] Wisd. vii. 13.

[313] Святой Бернард, _Serm._ xxxvi. на Песнь Песней.

[314] Будей не избежал подозрений в еретических наклонностях,
но это обвинение, по-видимому, основывалось главным образом на некоторых
указаниях, содержащихся в его завещании, относительно проведения
похоронных обрядов, которые, как уверяют его биографы, были вызваны
не безразличием к религиозным обрядам, а характерной скромностью и
нелюбовью к показухе.

[315] Возможно, я ошибаюсь, называя Эразма отступником, потому что
хотя он и покинул свой монастырь, временами он возвращался к монашескому образу жизни,
всякий раз, когда ему это было удобно. Обычно он носил его в Англии, потому что
старомодные идеи всё ещё были в ходу в Оксфорде, и всегда появлялся в нём в Риме, пока однажды его не окружили какие-то оборванцы, и он не обратился к Папе Римскому за официальным разрешением навсегда от него отказаться.

[316] Это было хитом на монашеской латыни, в которой _poetria_
иногда заменяет _poeta_, а также, как намекает Эразм, _ars poetica_
сама по себе.

[317] Менцель, т. 8, с. 455: т. 6, с. 6-10.

[318] Там же, т. 6, с. 10-13.

[319] Чтобы отдать должное Франциску I, следует признать, что он был
Его конкордат с Львом X отменил Прагматическую санкцию, но тот же конкордат отменил право избрания на церковные должности, сославшись на то, что этим правом слишком часто злоупотребляли, и передал короне право назначать на все епископства, аббатства и монастыри в своих владениях, за некоторыми привилегированными исключениями. — См. Гайяр, _Hist. de Франсуа I._ т. 6, стр. 37.

[320] Не Пётр Мученик Вермильи, знаменитый еретик, который впоследствии стал профессором в Оксфорде, а Пётр из Ангиеры, родственник семьи Борромео, приехавший в Испанию в
по приглашению посла Испании в Риме и по настоянию Изабеллы
выбрал ее для своей приемной страны.

[321] Прескотт, история Ферда. и Изабелла.

[322] См. Лекции Ньюмана; “Афины - подходящее место для университета”.

[323] Это была сцена мученической смерти двух ученых, Юстуса
и пастора. См. Пруденций, гимн 4.

[324] К середине XVII века десять колледжей, основанных
основателем, разрослись до тридцати пяти.

[325] Обычно это называют первой итальянской комедией.
 Однако первым драматическим произведением итальянской музы была
Орфей Полициана. До этого времени единственными сценическими
представлениями, известными в Италии, были священные мистерии,
основанные на Священном Писании. Сомнительная _слава_ введения
непристойных представлений принадлежит Помпонию Лету, который, наряду с другими
возрожденцами древнеримских нравов, поставил комедии Теренция и
Пьеса Плавта должна была быть поставлена в Риме, и в этом начинании, по словам Маффеи, ему
активно помогал кардинал Риарио, который открыл театр в своём
собственном доме. Йовий рассказывает нам, что кардинал Бибiena
набрал труппу из искусных актёров и поощрял молодёжь Рима
участвовал в его театральных постановках.

[326] Йовий, первый историк своего времени, привык откровенно
признаваться, что «у него было два пера, одно золотое, а другое железное,
чтобы писать о князьях в зависимости от того, как они к нему относились». Князья Медичи были достаточно удачливы, чтобы заручиться услугами золотого пера, и Климент VII. вознаградил его за труды епископством в Ночере.

[327]

 Vivere qui sancte vultis, discedite Roma:
 Omnia hic esse licet, non licet esse probum.

[328] Некоторые авторы ошибочно отождествляют Пьетро Помпона с
с Помпонием Лэтом, основателем Римской академии, о котором
упоминалось в предыдущей главе. Они были похожи друг на друга как своими философскими заблуждениями, так и искренним обращением в веру перед смертью. Помпоний умер в 1495 году, Помпонатий — тридцатью годами позже.

[329] Вот слова Папы Льва X из буллы «Apostolici regiminis»: «Поскольку истина не может противоречить истине, мы объявляем каждое утверждение, противоречащее истине божественной веры, абсолютно ложным и строго запрещаем кому-либо учить иначе».
мы повелеваем, чтобы те, кто придерживается подобных утверждений, избегали
и наказывались как люди, стремящиеся распространять пагубные ереси».
 Более того, он строго предписывает всем и каждому из тех, кто даёт
публичные уроки философии в университетах и других местах,
чтобы, когда они читают или объясняют своим ученикам принципы и
выводы тех философов, которые, как известно, отклоняются от
ортодоксальной веры... «Они прилагают все усилия, чтобы открыть им глаза
на истину христианской религии и убедить их в этом с помощью
Все их силы и старания направлены на то, чтобы опровергнуть и разоблачить философские
аргументы такого рода, поскольку нет таких, которые нельзя было бы опровергнуть».

[330] Однако его критики обвиняют его в том, что он часто впадает в подобные абсурдные рассуждения. В своей версии Нового Завета он был обвинён в том, что постоянно использовал языческие выражения и даже слово «басня», говоря о плане искупления, используя его в том смысле, в котором оно употреблялось древними драматургами для описания изображаемых ими действий.

[331] Также известен как Филипп Имеющий или Филипп Добрая Надежда,
от названия аббатства, которым он управлял в двенадцатом веке.
Он был автором многих научных трудов, и хорошие исследования, которые он
начал в своём аббатстве, продолжали процветать вплоть до восемнадцатого
века.

[332] Слово, впервые придуманное гуманистами, которые сделали имя
_Данса_ Скота нарицательным для обозначения невежды.

[333] Пс. lxx. 15.

[334] О постановлениях Совета по этим руководителям см. Rohrbacher,
том xxii. гл. v.

[335] Audin. История. де Лут., глава viii.

[336] Зах. viii. 3.

[337] Найт в своей “Жизни Колета" отмечает, что "история
и «Древности Оксфорда» в достаточной мере свидетельствуют о том, что там не знали ничего, кроме латыни, и то в самом извращённом стиле школяров». Однако двумя страницами ранее он процитировал из «Вуда» рассказ о университетских занятиях Колета, из которого следует, что это утверждение, как и многие другие, сильно преувеличено. Колет, по его словам,
получил образование в области грамматики в Лондоне, а затем, проведя
семь лет в Оксфорде, изучая логику и философию, получил лицензию
на изучение искусств, «в которых он _стал настолько искушённым, что
все труды Туллия были ему так же хорошо знакомы, как и его послания_».
Он также читал, обсуждал и сравнивал Платона и Плотина (в латинских переводах) и достиг больших успехов в математике. Эразм Роттердамский по случаю своего первого визита в Оксфорд пишет своему другу
Писко: «Вы спрашиваете, нравится ли мне наша любимая Англия? Ничто никогда не доставляло мне такого удовольствия. Я нашёл здесь _классическую эрудицию, не банальную и поверхностную, а глубокую и точную, как на латыни, так и на
греческом_, так что я больше не тоскую по Италии». На самом деле, он выучил греческий
язык в основном в Оксфорде, потому что до приезда туда его знания этого языка были очень поверхностными.
В другом месте он говорит: «Я от всей души считаю, что нет страны, где было бы столько людей, сведущих во всех науках, как здесь».

[338] «Она была очень прилежна в чтении книг, — говорит епископ Фишер в своей
похоронной проповеди об этой принцессе, — которых у неё было много, как на английском, так и на латыни и французском языках, и она переводила различные религиозные тексты с французского на английский».

[339] С момента публикации нашего первого издания появилась интересная работа мистера Сибома «Оксфордские реформаторы 1498 года». Его
взгляд на характер Колета, естественно, более благоприятный, чем
это приведено здесь; но, представляя его как своего рода Широкого церковника
шестнадцатого века, он в достаточной степени оправдывает нашу критику в отношении
Коле как католического богослова.

[340] Найт, цитирую из Antiq. Британец., говорит о своей проповеди
_секундная_ проповедь после его беседы с Генрихом VIII., в которой, по
просьбе короля, он высказался в _favour_ о войне во Франции. Об этом
Эразмус ничего не говорит.

[341] К этим свободным взглядам большинство протестантских авторов, следуя авторитету Фокса и Найта,
добавляют, что Колет был противником
практика исповеди через ухо. Однако это обвинение явно опровергается его жизнью. Он не только свидетельствовал о том, что сам находил утешение и помощь в этой практике, но и в своём «Учении о христианской жизни», написанном для его школы, он прямо предписывает часто исповедоваться. «Часто исповедуйтесь» —
это один из его «Заповедей жизни», наряду с другими наставлениями по
приему таинств покаяния и соборования в болезни и в час смерти. Строгости Колета, какими бы свободными они ни были,
На самом деле он никогда не выступал против церковных доктрин, а только против распространённых форм благочестия. Мысль о том, что он выступал против одного из таинств, так желанная для тех, кто хотел бы считать его предшественником Реформации, возникла из-за грубой ошибки в толковании одного из посланий Эразма. Этот писатель, говоря о своём умершем друге,
среди прочего, пишет: «Он яростно отстаивал тайное исповедание,
отказываясь принять хоть какое-то утешение».
boni spiritus; ita _anxiam ac subinde repetitam vehementer damnabat_”
(Стихи. Иод. Джон. Ер. 577). Найт в своей книге "Жизнь Колета" (стр. 68)
перефразирует это предложение следующим необычным образом:
“Хотя он одобрял частную исповедь, получая для себя большое
утешение и внутреннее удовлетворение от ее использования, все же он
не мог не осудить популярный обычай частого повторения
о том, что они называли "каурикулярной исповедью". Непосвященному
Читателю-протестанту здесь дается понять, что _приватная
исповедь_ была чем-то совершенно отличным от _ того, что они называли
исповедь на ухо, и что, в то время как Колет одобрял одно, он яростно осуждал другое. Дело в том, что он одобрял, практиковал и предписывал правильное и надлежащее использование таинства покаяния, но осуждал неразумное использование, которому могут предаваться щепетильные и слабовольные кающиеся. И, вероятно, большинство настоятелей придерживались бы того же мнения.

[342] Фокс сообщает нам, что Колет вместе с другими судьями
судил некоторых лоллардов, которых сожгли за ересь.

[343] В связи с именем Аммония я не могу не заметить
нелепое использование одного из его знакомых писем
Эразму. Уроженец Лукки, он сильно страдал от сурового
английского климата и с грустью сетует на это, говоря, кроме того, что
сожжение еретиков повысило цены на дрова. Эразм отвечает
в том же духе: «Я сержусь на еретиков за то, что они сделали
дрова такими дорогими для нас в это холодное время года». Шутка была довольно жестокой, но это была всего лишь шутка: двадцать три еретика были принуждены к отречению, но в Англии до сих пор пострадали не более двух человек.
эта дата правления Генриха: тем не менее, Найт и некоторые другие авторы сделали из этого отрывка вывод, что в то время было казнено такое количество людей, что _на их сожжение ушло всё топливо в Лондоне_! Дело в том, что Аммоний и Эразм постоянно подкалывали друг друга, и все их письма выдержаны в одном и том же шутливом тоне. Таким образом, Эразм Роттердамский, намереваясь научить своего друга, как вести себя в Англии, говорит в том же весёлом тоне: «Прежде всего, мой дорогой Аммоний, будь наглым,
вмешивайтесь во все дела, толкайте локтями всех, кто стоит у вас на пути, ничего не давайте никому, не имея надежды получить что-то лучшее, и всегда рассчитывайте на свою выгоду».

[344] Это мистическое число отсылает к чудесному улову рыбы, упомянутому в Евангелии от Иоанна: гл. xxi. 11.

[345] Холт был смотрителем в школе Магдалины и опубликовал свою грамматику в 1497 году под покровительством кардинала Мортона. Среди грамматик, перечисленных Эразмом, была одна под названием «Mammotrectus» (или «мальчик, которого учила бабушка»), название, которое, как мы увидим, было печально
неуместно в академиях шестнадцатого века. До Лили
во времена, говорит Вуд, грамматиков было столько же, сколько магистров, и
правила одного противоречили правилам другого.

[346]

 От Павла я ушел, в Итон отправили,
 Чтобы сразу выучить латинскую фразу,
 Где мне дали пятьдесят три нашивки
 Сразу у меня было;
 За провинность, но небольшую, или вообще никакой,
 Так случилось, что я был избит.
Видишь, Удал, видишь, как ты добр
 ко мне, бедному парню.

 Результатом итонской системы стало то, что многие мальчики убегали из
в школе, чтобы избежать избиения, — обстоятельство, которое побудило Эшэма написать «Школьного учителя», где он, как и сэр Дж. Элиот, выступает за более гуманное отношение к юным ученикам.

[347] Эразм Роттердамский, «О воспитании детей». Мистер Сибом сомневается в том, что Колет был «богословом», о котором здесь идёт речь.

[348] «Духовные упражнения». _Regul; ad sentiendum vere cum Ecclesia._

[349] Холл.

[350] Эпистола 871.

[351] Уилкинс, Кон. iii. 736. Коллиер, ii. 52, 53.

[352] Поул объяснил мотивы своего поведения в письме, адресованном королю, о котором Кранмер пишет: «Оно написано с
такое красноречие, что если бы оно было изложено и стало известно простым людям, я полагаю, их было бы невозможно убедить в обратном».

[353] Поллина, книга I, глава XXIX.

[354] Поскольку протестантские авторы часто упоминают Фламиниуса как сторонника их взглядов, следует добавить, что отрывок, касающийся его обращения в христианство Полем, который присутствует в оригинальной итальянской биографии Беккаделли, отсутствует в латинском переводе Дудицио. Беккаделли был личным другом Поля и Фламиниуса, и его свидетельство не вызывает подозрений.

[355] Это признаёт Эшэм, который после того, как в одном из писем похвастался, что Гомера, Фукидида и Ксенофонта теперь критически изучают в
Оксфорде, вскоре начинает жаловаться, что этими авторами пренебрегают в пользу других, менее выдающихся. В Кембридже было не лучше, где после ухода сэра Джона Чика классическое возрождение умерло естественной смертью, а изучение богословия прекратилось задолго до этого. «Жаль было бы человеческое сердце», — говорит
Латимер, «послушайте, что я расскажу о состоянии Кембриджа. Там мало что изменилось
изучающие богословие, за исключением тех, кто по необходимости должен преподавать в
колледжах».

[356] Эразм Роттердамский умер за два года до публикации этого отчёта.
 Его «Разговоры» задумывались как учебное пособие и изначально были написаны для сына его печатника, Фробена.
Благодаря изящной латыни они легко вошли в школьную программу. Он умер в протестантском городе Базеле, не приняв церковных таинств. Его друзья воздвигли памятник в его
память, увенчав его бюстом бога Термина, и
Его сограждане из Роттердама воздвигли ему статую на большой
площади, бронза для которой была получена путём переплавки большого
распятия, которое раньше там стояло. Осуждение его
«Диалогов» конгрегацией кардиналов было подтверждено решением
Тридентского собора, который включил несколько его работ в индекс
запрещённых книг.

[357] _Собор избранных кардиналов и других прелатов о
необходимости исправления Церкви, созванный по приказу Папы Римского Павла III,
и представленный в 1538 году._

[358] Возможно, будет справедливо отметить более ранние попытки, предпринятые
Святой Иероним Эмилиан основал религиозные колледжи и семинарии для
духовенства. По-видимому, ему во многом помогли советы святого Каэтана, и, поскольку он умер в 1537 году, его можно считать одним из первых, кто организовал реформу образования.
Регулярные священники Сомаши по сей день продолжают дело своего святого основателя.

[359] Филлипс в своей «Жизни Поула» утверждает, что черновик указа был найден среди его бумаг после его смерти.
Паллавичини сообщает нам, что во время его отсутствия в Падуе все важные
Вопросы были переданы ему его коллегами, _особенно_
декрет об оправдании.

[360] Уилкинс, «Соборные деяния», т. IV, стр. 135.

[361] Это были кардиналы Морони, Хозиус, Гонзага, Д’Альтемпс и
Наваджерио. Кардиналы Симонетта и Серипандо также присоединились к
легации, но оба умерли в начале 1563 года, и вместо Серипандо был назначен кардинал
Наваджерио.

[362] _Каноны и постановления Тридентского собора, сессия XXIII, гл.
xviii. Палладичини, кн. XXXI, гл. XII, п. 8. Прелат, который наиболее горячо поддержал указ, был Балдуин Балдуини, епископ Аверсы.
См. Martene, Coll. Vet. Scrip. tom. viii.

[363] Паллавичини, lib. xxi. глава viii. n. 3.

[364] Pall., lib. xxiv. c. 7. n. 2.

[365] Слова М. Олье по этому поводу заслуживают цитирования:
«Истинным и единственным начальником семинарии является епископ, который,
содержи в себе полноту благодати и духа, которые должны изливаться на епархию,
может один передать ей свой дух и свою жизнь. То, чем глава является для естественного тела,
епископ должен быть для мистического тела своего духовенства, и мы
будем тщетно трудиться, если попытаемся освятить церковное
колледжи. Какой бы превосходной ни была святость, которой обладают те
выдающиеся и добродетельные личности, которых можно найти рассеянными по
епархиям, не обладающие той особой и существенной благодатью, которая
дух главенства (_cet esprit de chef_), присущий
священному характеру епископата, они не могут достичь полноты
духа и жизни, которая способна наполнять и оживлять
все тело духовенства: ибо, согласно святому Павлу, это должно течь
от головы к членам посредством этих суставов, вен и
нервы, предназначенные для распределения и передачи жизни. И
эти каналы, сообщающиеся с Источником, есть не что иное, как священники, объединённые со своим епископом в соответствии с изначальным чином Иисуса Христа». — _Жизнь М. Олье_, _т._ 2, _стр._ 354.

[366] Католический университет в Тононе был основан именно с этой целью Климентом VIII по просьбе святого Франциска Сальского, и, как говорят, немецкие епископы когда-то планировали основать университет на благо католической молодёжи Германии.

[367] 1 Тим. IV. 15.

[368] До настоящего времени, как сообщает нам доктор Дёллингер в своей инаугурационной речи в Мюнхенском университете, итальянское духовенство, самое многочисленное в Европе, не пользуется университетами, а довольствуется 217 епископскими семинариями, которые есть в их различных епархиях.

[369] Ab Ecclesiis vero, musicas eas ubi, sive organo sive cantu,
lascivum aut impurum aliquid miscetur, arceant Episcopi. Сессия xx.
глава ix.

[370] Caveant Episcopi ne strepitu incondito sensus sepeliatur.

[371] Прил., библиотека. xxiv. глава ix. n. 6.

[372] Добрый пастырь пас малое стадо в святости и покое. (Каролина.
Баск. в «Житии святого Кароля». т. 1, гл. 6, стр. 9.) Казалось бы, этому замечательному человеку было суждено участвовать во всех добрых делах, которые совершались при его жизни, поскольку в 1574 году мы видим его в Испании, где в качестве апостольского нунция он поддерживал святую Терезу в её реформах. Его любовь
к строгой дисциплине принесла ему прозвище «Реформатор мира».

[373] В Деяниях Миланской церкви (часть 5, стр. 948)
приведены правила обучения, составленные святым Карлом для своих учеников.
семинаристы. Занятия по грамматике должны были быть разделены на две
части, в которых студенты должны были изучать грамматику Эмануэля
Альвареса, иезуита, послания Цицерона и некоторые произведения
Овидия и Вергилия. Вторая часть занятий должна была быть посвящена гуманитарным наукам,
также разделённым на две части, в которых студенты должны были практиковаться в изящном латинском стиле и изучать «О государстве» Цицерона
«О должностях», его послания Аттику и исправленные издания Вергилия
и Горация. Греческая грамматика Кленара, знаменитого профессора
В Лувене также преподавали три раза в неделю. В миланских школах иезуитов также преподавали иврит.

[374] После этого они действительно брали на себя обязательство служить в епархии не менее трёх лет.

[375] 2 Ездра, IV, 17.

[376] Экклезиаст, I, 8.




 Примечания редактора

 Очевидные ошибки, допущенные при печати и сканировании, были исправлены без указания на них.

 Несоответствия в написании и переносе слов, такие как
 «Боэций/Bo;thius» и «англосаксонский/Anglo Saxon», были сохранены.

 Все изменения, отмеченные в разделе «Исправления» в конце книги, были
применены к электронному тексту.

 Страница x: «Монахини из Уимборна» изменено на «Монахини из Уимборна».

 Страница 5: Второе примечание «1» изменено на примечание «2» после слов «Святой».
Иероним и Кассиан.

 Страница 25: Добавлен многоточие после слов «учил басням поэтов».

 Страница 69: «где десять пальцев» изменено на «где десять
пальцев».

 Страница 127: «на днях мужчина стоял» изменено на «на днях
мужчина стоял».

 Страница 134: «Всё было объяснено в» изменено на «Всё было объяснено в».

 Страница 154: «в результате Рагтар» изменено на «в результате Ратгар».

 Страница 179: «из Иерусалима, прибыл на гору Альбанскую» изменено на «из
 Иерусалима, прибыл на гору Альбане».

 Страница 186: «Церковь тогда не была исключительной» изменено на «Церковь тогда не была
 исключительной».

 Страница 212: “В разделе "Есть ли какое-нибудь место в Англии” заменено на “Если есть
 есть ли какое-нибудь место в Англии”.

 Страница 223: “монахами по их счету” заменено на “монахами по
 их соотечественникам”.

 Страница 319: “пренебречь составом гекзаметров” изменено на
 “пренебречь составом гекзаметров”.

 Страница 330: «что-то вроде классического возрождения» изменено на «что-то вроде классического
ренессанса».

 Страница 351: «небо и земля, которых он не знал» изменено на «небо и земля, которых он не
знал».

 Страница 379: «приказал, чтобы после его смерти» изменено на «приказал, чтобы
после его смерти».

 Страница 382: «поверхностно изученная интеллектуальная эпоха» изменена на «поверхностно изученную интеллектуальную эру».

 Страница 382: «логические исследования имели много недостатков» изменена на «логические исследования имели много злоупотреблений».

 Страница 409: «произведено министерством докторов» изменено на «произведено министерством врачей».

 Страница 437: «образование, которое в двенадцатом веке» изменено на «образование, которое в двенадцатом веке».

 Страница 477: второе «его» убрано в «встретился во время прогулки со свирепым кабаном».

 Страница 557: «приписываемые таланты побудили примата» изменено на «приписываемые таланты побудили примата».

 Страница 575: «там, чтобы петь божественную мессу» изменено на «там, чтобы петь божественную службу».

 Страница 606: «красноречие для его выразительной деятельности» изменено на «красноречие для его выразительной работы».

 Страница 613: «уничтожение греческого раскола» изменено на «уничтожение греческого раскола».

 Страница 614: «готово к прочтению в учёном собрании» изменено на «готово к прочтению в учёном собрании».

 Страница 625: «влияние язычества и чувственности» изменено на «влияние язычества и чувственности».

 Страница 632: «действительно жил, писал, учил и молился» изменено на «действительно жил, писал, учил и молился».

 Страница 687: «Вулси перепечатал это небольшое руководство» изменено на «Вулси перепечатал это небольшое пособие».

 Страница 701: «кого он взял под свою защиту» изменено на «кого он взял под свою опеку».

 Страница 728: (Указатель) «Артрология» изменено на «Астрология».

 Страница 734: (Указатель) «Мадгебург» заменено на «Магдебург».

 Страница 736: (Указатель) «Бишу» заменено на «Бишоп».

 Страница 736: (Указатель) «Флотентиус» заменено на «Флорентиус».

 Страница 738: (Указатель) «Хильдесхайм» заменено на «Хильдесхайм».

 Примечание 5: после «больше похоже на чтение, чем на пение» добавлена двойная кавычка.

 Примечание 230: «духовная форма, исходящая из низменного» изменено на «духовная форма, исходящая из низменного».

 Примечание 230: «И среди максим» изменено на «И среди максимов».

 Примечание 298: «прекрасная коллегиальная церковь» изменено на «прекрасная коллегиальная церковь».

 Примечание 313: «St. Pernard, Serm» изменено на «St. Bernard, Serm».

 Опечатка: на странице 348, строка 15 сверху, вместо «science» следует читать «art».

 Опечатка: на странице 348, строка 15 сверху, вместо «seven» следует читать «other».

 Опечатка: на странице 392, строка 6, вместо «degrees» следует читать «decrees». (Примечание:
 на странице с исправлениями в печатной книге указана страница 492 вместо 392.)

 Исправления: на странице 406, строка 10 снизу, вместо «логики» следует читать
«метафизику».







*** КОНЕЦ ЭЛЕКТРОННОЙ КНИГИ ПРОЕКТА ГУТЕНБЕРГА «ХРИСТИАНСКИЕ ШКОЛЫ И УЧЕНЫЕ» ***