Се стою у двери и стучу. Безмерная злость

Се стою у двери и стучу. Безмерная злость

© Розена Л.В.,2000, Ц.Ч.К.И.
ISBN 978 5-00-550-74-71   © Розена Л.В., 2004, ООО «Эско»               
©Розена Л.В.,2021, "Ридеро"
Б.М.
 

БЕЗМЕРНАЯ ЗЛОСТЬ

Слушая звуки, льющиеся из радиоприемника, размечталась: "Писать, как сочинял музыку Моцарт... Тонко, изысканно, на последнем дыхании. Душа пылает, чувства жгут, не вмещает их сердце... И чтобы людям от написанного становилось, а легко и возвышенно, желалось бы не ходить, а летать, не говорить и требовать, а петь и благодарить... Душа, ранее отягощенная земными порывами, становилась бы тоньше, эфемернее. И хотелось бы плакать и восторгаться от прекрасных строк и чувств, заключенных в написанном... Чище и лучше, красивее и добрее, изысканнее и мягче должны становиться люди от светлых, рафинированных, по-Моцартовски чисто написанных строф, – думала Полина, плавая в прозрачных, щемящих душу, созвучиях...
Соната закончилась, и ей вдруг сразу захотелось куда-нибудь уйти, кого-то одарить теплом, нежностью. Вспомнила, что давно не была у подруги. Позвонила и взволнованно произнесла:
– Здравствуй, дорогая Юлечка! Как ты? Все нормально?
– Полина, когда ты ко мне приедешь? – воскликнула та обрадовано.
– Да хоть сейчас, можно?
– Конечно, я уже соскучилась. Собирайся побыстрее, хорошо?
Писательница обычно читала Юлии свои рассказы. Та внимательно слушала, дополняла, вносила поправки. При этом никогда не была холодна или безразлична. Всегда волновалась, загоралась:
– Понимаешь, здесь у тебя скованно. Свободнее следует, как в жизни. Отработай диалог, речь не должна быть корявой. Кстати, может, это и современно, но я не люблю такой стиль...
Полина слушала внимательно и все старалась понять, принять и переиначить, как советовала Юлия. Но постепенно стала понемногу отходить от категоричных указаний. Она упрямилась, долго не соглашалась, отстаивала свое мнение, чем выводила Юлию из спокойного состояния. Будучи филологом, та с необычайным жаром и пылкостью спорила с писательницей. Однажды, не сдержавшись, выдала:
– Ты пишешь примитивно, как обухом по голове. Мягче, не так напористо. Не заставляй под давлением принимать твою точку зрения. Подведи к ней намеком, несколькими штрихами и довольно. Остальное пусть додумывает читатель. Предлагай не сформулированное решение, а только несколько приоткрывай его...
– Хорошо, хорошо, я постараюсь понять и сделать, как ты советуешь. Душой я чувствую, что это верно, но почему-то есть и внутреннее сопротивление, – оправдывалась Полина.
– Мы говорили уже с тобой на эту тему, не люблю, когда навешивают готовые штампы. Надо постараться отойти от совковской привычки – писать лозунгами и директивами. И еще – оттачивай, оттачивай!
– Понимаю. Ты просишь, чтоб я писала красиво, закругленно. Этакий новоявленный русский Грез, только не в живописи, а в литературе. Но я уже хочу писать, как требует душа... – словно норовистый породистый конь, Полина вырывалась из жестокой упряжки. Особенно после того, как в одном из монастырей издали ее книгу.
– Не знаю, не знаю, насчет твоих желаний, но думается, неплохо бы писать тебе так, как писал Достоевский, – задумчиво протянула филологиня.
– О, извини, я его, конечно, люблю, но писать, как он, не хочу и не буду.
– Ну и зря, он же гений! Почему, скажи, ты не хочешь так писать? Его признал весь мир...
– Очень хорошо, но я желаю писать, как сама чувствую. И твои советы уже пропускаю сквозь призму своего видения. Не могу принимать все дословно, иначе будешь ты, а не я. Лучше, моя дорогая, начинай-ка сама писать. Вот здорово будет: ты правишь меня, я тебя! Станем учиться друг у друга. Представляешь?
– Хорошо бы, но я скована словом. Пробую, и не получается.
– Надо просто-напросто когда-то сесть. У тебя же есть художественное видение, не бойся.
– Нет, я все-таки больше журналист... – грустно прошептала Юлия.
– Не только, ты еще и художник.
– Не знаю...
– Кстати, скажи, зачем ты ИНН приняла?
– На работе заставили, сказали, зарплату не дадут.
– Сейчас можно отказаться. Разрешили.
– Слушай, не допекай. Оставь меня в покое. Видишь, ты, как всегда, настаиваешь на своем, – и она в волнении отвернулась.
– Нет, я не убеждаю, а довожу до сведения.
– Сменим тему. Хочешь, буду редактировать твою последнюю книгу. Это почетный труд – редакторство.
– Нет, не хочу. Катехизатор Ольга сказала, что ты не должна прикасаться к православной книге, если приняла ИНН...
 – Даже так? Интересно очень...
Полина спохватилась, но было поздно. Юлия вспыхнула. Казалось, она закружится на месте от избытка чувств, словно детский игровой волчок. Установилась грозная тишина, как пред сильной бурей. И вдруг выдох из самых дальних уголков души, потаенных, скрытых:
– Да ты страшный человек. Все, дружбе конец. Наши пути расходятся!
– А у нас и не было дружбы. Тебе было скучно и ты звала меня в гости, чтобы рассеяться, поиграть в писателя и рецензента. Такими сердечные отношения не бывают...
– Даже так? Уходи!
– О-о-о! Если порядочные люди рвут друг с другом, они ничего не выясняют. Просто молча расстаются...
Юлии стало неудобно, поняла, наговорила глупостей. Как замять вспышку? Но Полина ушла в себя и молчала.
Когда писательница приехала домой, боль не проходила, превращаясь в мерзкую шипящую злость. Она уселась за телефон и стала выливать муть рассвирепевшего сердца знакомым. Куда делись ее душевная тонкость и доброта? Полина ныла и ныла, утомляя людей своими проблемами, желчью и мелочностью. Ей посоветовала приятельница:
– Отойди от нее, в таком возрасте не заводят подруг. Это все равно что приобретать себе ненужную зубную боль.
– Хорошо, я поняла. Но вообще, скажи мне. Подруги мои все обеспеченные, знают, что я – больная нищенка и пишу, живя впроголодь. Что ж у них нет никакого сострадания?
– Такой сейчас мир жестокий.
– Они не понимают, что Бог им дал здоровье, работу, поэтому и другим надо помогать, чтоб эти дары Господь не отнял?
– О чем ты, милая, теперь каждый сам за себя.
Полина долго не могла заглушить сердечную тоску. Плакала горькими слезами обиды, размазывая по лицу соленые слезы. Она хлюпала и хлюпала, как щенок, получивший сапогом по носу. На сердце холодно, негармонично. Вышла на улицу. Заворожила музыка стального цвета, неуютным асфальтом ложась в душу. Бесформенные массы зелени беспорядочно разлетались туда-сюда, как и неустроенные, неудовлетворенные жизнью люди. А над всем этим – аккорды неприглаженной слепой отчужденности.
Поняв, что сильно согрешила – осудила, поспешила на исповедь... Целую неделю телефон молчал. Не хотелось никого видеть, слышать. Зная, что сама очень немощна, слаба и несовершенна, просила Господа отобрать у нее путь соблазна.
Когда, встретив кого-то в пути, останавливалась и осуждала, приходя домой, горько плакала, умоляла Бога простить ее. Решила – вовсе нельзя ни с кем останавливаться. Всегда откуда-то наплывает раздражение за прошлые обиды на кого-нибудь, и невольно начинаешь, жалея себя, осуждать... с ожесточением, безумным лукавством и чернотой. Шла она на этот грех добровольно и даже с наслаждением. Он был ее основой, сутью. Не осудит, скучно, пресно, чего-то не хватает. Сколько же раз она обещала Богу и себе, что не будет этого делать! Сколько раз! Господь терпел, прощал, но и наказывал. Она знала – все ее беды из-за этого. Словно в душе умещались и ангел и лукавый. Чем же притягивал этот грех? И почему столько грязи было в сердце? Как же хитро перемешаны в душе и благоухание рая, и смрад ада... Все тесно сплетено. Человек не может отличить белое от черного без помощи Божией. И мусор, и светлые крупицы складывала она в житницу, чтобы перемолов на мельнице горечи, вкушать одну черноту. Не отделить простым глазом лебеду от пшеницы. "И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце своем". (Быт. 6; 5,6)
Вскоре ей понадобилось забрать лекарство у знакомой. Думала – зайдет на минутку и уйдет. Но не тут-то было. Села на стул, слово за слово и начала с большой удалью и злорадством мыть кости Юлии, затем перешла и к другим подругам. Все переворошила. Лихо доказывала присутствовавшим – все плохие, и она ни с кем дружить не желает. Пока говорила, все больше раздражалась, пьянела, словно от вина, погружаясь в беспросветную пучину безумия.
Находящаяся в гостях молодая соседка произнесла:
– Да, да, надо себя чуть-чуть уважать, не дружи с ними.
Хозяйка же ответила:
– Да не надо так. Бывает я сама не пойму, что наговорила людям, потом стыдно становится. Примиритесь, и все тут. Не стоит вам, подругам, обижаться. И требовать чьей-то доброты нельзя. Разве Бог не видит наши нужды и не дает нам? Мы же не пропадаем. А тот, кто не благотворит, сам перед Богом ответит... Будь мягче, прощай, ты же веришь в Господа, пишешь стихи...
Другая гостья, тоже желая увести неприятный разговор в сторону, мягко произнесла:
– О, стихи! Как я их люблю! Эта внезапная откровенность, приобретенная открытость, нечто такое, что кажется, вмещаешь только ты, как редкую находку. Читаешь в тишине и думаешь: "Надо же! Надо же... Для меня это написано?" И вздрагиваешь от внезапней красоты, ударившей по сердцу, словно видишь подснежник, распустившийся среди холода и льда... И умиляешься...
Соседка говорила, чтоб снять напряжение, но незаметно увлеклась, загорелась, вдохновилась. Это затронуло и хозяйку, она добавила:
– Поэтому и не обижайся, что трудновато тебе. Разве поэт может сытно есть и мягко спать? Может ли он не мучиться, не стонать от человеческих страданий? Может ли уйти в свое личное и копошиться в мелочах жизни? Он, будто титан, должен с Божьей помощью как можно больше людей вести за собой к чистому, прекрасному, возвышенному! А приятельница помогает тебе в творчестве. Ты же тонкий человек, не впускай в сердце злость, нечистого впускаешь в душу...
Полина осознавала, что находится на дне ада. Но ни остановиться, ни, тем более, выбраться оттуда, не было сил. Она с головой, быстро булькая, погружалась все глубже и глубже в воды дикой вражьей ненависти и злости. Сердце, душа переполнились чернотой. Чувствовала – превратилась в устрашающее чудовище. Все человеческое исчезло. Она была пропитана ненавистью ко всем и вся. Казалось, ей не выбраться, не выбраться, не выбраться. Даже маленького кусочка не оставалось светлым. То уже была не она. Это был некто другой. А ее душа – раздавлена, сплюснута, уничтожена. Не существовало ее, осталась только злорадная, безликая, не щадящая злость.
Она задыхалась, нечем стало дышать. Легкие приняли в себя смертельную дозу смердящего адского дыма. И Полина поняла, как тяжек и всесилен грех, как он издевается над человеческим нежеланием его принимать, и, точно ядовитое существо, насильно лезет в душу, распуская щупальца. Заживо, она находилась в геенне. "Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем, не давайте места дьяволу". (Еф. 4; 26, 27) "Ох, ну как же посмела я судить подруг! Вижу сама – со грехом бороться трудно. Так почему я сужу почти за то, от чего избавиться не в силах?"
Как-то, занимаясь домашними делами, включила радио, услышала скрипичный концерт Брамса. Заплакала от красивых созвучий. Мысли перелетели к Моцарту. Ведь ей хотелось так писать стихи, рассказы, как он музыку... Но чтобы быть похожей, надо самой быть светлой, чистой, неуязвимой от греховности, злости, мелочности. Стремясь к красоте внешней, внутреннюю надо сначала создать... А потом и остальное Господь приложит... Сколько же слез пролилось от осознания этих истин!.. Как она рыдала перед иконой Спасителя: "Господи, помилуй, вытащи меня из этого болота, погибаю!"
В субботу вечером с другой приятельницей Верой поехала на исповедь к любимому батюшке за город. А в сердце – симфония грусти. Какофония серого цвета. Осенний холод. В душе, на улице, в домах – безразличие и нервная дрожь разобщенности, покинутости. Не было тоски. Осталась тупая, бессмысленная масса отчужденности...
Раздражалась и на Веру, обе в храме злились, обвиняя друг друга. Обе настаивали на своем. Вера в отчаянии воскликнула:
– Лукавый хочет нас поссорить! Ты это понимаешь?
Полина, озаренная внезапной догадкой, опаленная предыдущей мукой вдруг простонала:
– Не то. Поссорить с одним человеком для него мало. Он зло всевает в душу, чтоб она почернела и помрачилась, тогда перессоришься со всем Божьим миром. Он незаметно превращает нас в свое подобие...
– Может быть, – произнесла побледневшая Вера.
– Знаешь, замечала с Божией помощью: в субботу на всенощной покаешься, утром в воскресенье на литургии так легко стоять... И хочется душе вырваться из одежд тела и помчаться, словно резвый ребенок, к другим детям, беззлобным и непосредственным, и хочется чистому духу взвиться и улететь в прекрасное возвышенное без начала и границ, без времени и пространства... Как тяжек грех и так благодатно, если искренне раскаешься...
После исповеди батюшка посоветовал Полине самой попросить прощение у Юлии. Возвращаясь домой, задумалась. Сможет ли она перебороть гордыню, распять непомерно разросшееся "Я" и пойти к подруге, извиниться?
Когда они попросили прошение друг у друга, на сердце была Пасха...