Ефим

Аглая – кухарка
Егор Кузьмич – купец
Кот
Захар Петрович - околоточный
Прохор - трактирщик
И др


Кухарка Аглая – кривая, с изрытым оспой лицом – с полудня ушла искать простое бабье счастье. Только раз в году в день Праздника Великого Жба оно, сиречь счастье, сопело пьяное под каждым кустом, а ближе к лесу – и под каждым вторым деревом. Околоточный метался, как сумасшедший, собирая со всех и не задаваясь вопросом, откуда повелось энто паскудство. Да и вразумить его было некому – народ неистовствовал в вине и блуде.
 
Егор сидел за столом. Сам себе накладывал, наливал, чокался смачно с тенью, рыкал на кота, подкидывал дрова в печь, спьяну жалел себя, клял кого-то и сморкался в льняное полотенце, царапавшее ноздри и нос. Черный, как душа хозяина, котяра мрачно смотрел в нечистое окно и ждал, покуда Кузьмич напьется и завалится, не раздеваясь, на изъеденный мышами диван. 

-  Накося, выкуси, - Егор тыкал в него обгрызенной фигой, - тьма египетская.

Праздник к тому времени выдохся и начал смердеть. Обломки Великого Жба валялись в пыли, расслабленные и счастливые, словно угомонившиеся подсвинки.

-  Самое время людей обирать, - Егор сосал твердый, как камень, пряник, - Да что с них возьмешь? Порты и те ни к черту.

Кот фыркнул, мол, да – ни к черту.

- ... А в прежние времена, батюшка рассказывали, как Жба придет, так самый улов. Уходил почти что на всю ночь. Матушка ему с собой харч завернет. Там копеечку у мужика вытащит, здесь пару надыбит. А ежели повезет, то и крестик серебряный. Кто супротивится, того ножичком. В плохой раз и портами не побрезгует. Мать в золе выстирает, подштопает и на базар. Так-то

-  ... А то и мне, малому, перешьет. Утром в церковь. Свечку грошовую поставят и дело с концом. Слышь, нехристь, в чулане, вроде, конопляного масла поубавилось. У своих тащишь?

Кот развернулся к хозяину:
-  Аглая шалит. Говорил тебе, гони ее в шею. А напоследок – вожжами, вожжами

Кошачья морда принялась строить гримасы, пока не обрела черты вурдалака, что попадался Кузьмичу в старых церковных книгах:

-  Чё уставился, душегуб? – спросила морда, - Не ждал?

Егор – мужик тертый, на арапа не возьмешь:

-  А хоть бы и ждал. Тебе какая печаль?
-  А такая.
-  Какая такая?
-  Скоро поймешь. Да поздно будет.

Морда закружилась волчком. Лампадка под образами вспыхнула синим пламенем и скисла.
Егор встал, поправил в керосинке фитиль и побрел к дивану: «Не иначе – Ефим».
-----


-  Степанида, паскуда, строит из себя барыню. Мигрень у нее, видишь ли. Откуда у дуры мигрень? – околоточный с досады пнул с дороги курицу, - Откуда здесь курица? По ночам им положено спать. А бабам да девкам – власть ублажать.
Он споткнулся. В кармане брякнула мелочь. Звук успокоил. Что ни говори, а праздник не подвел – на рупь насобирал. Из всех праздников этот был самый полезный. Вот даже приходской батюшка хоть и честит его с амвона, а сам… Околоточный вовремя спохватился. Критиковать любую власть Устав не дозволял.


У ворот пожарной станции сидел на перевернутом ведре сторож Тимоха. Несмотря на теплынь, на мужике трубой торчал потрескавшийся овечий тулуп. У ног, высунув язык, тяжело дышал блохастый кобель Сволочь. Он-то первым и признал околоточного.
 
-  Тимоха! – гаркнул служивый, - отчего кобель мается?
-  Ааа! - заорал сторож, - Где?!
-  Да не «где», рожа ты пьяная. Я спрашиваю, почему Сволочь не по форме лежит?
-  Не могу знать, вашбродь, - сознание вернулось к Тимохе, - сволочь, как есть.   
-  А ежели пожар? А он уже запыхавшись. Под суд захотел?
-  Помилуйте, вашбродь. Дык Жба сегодня. Видать кобель гдей-то костей обожрался, вот его и прет. Не побрезгуйте, - Тимоха достал из недр тулупа початую четверть, - Углем фильтрована.
-  Некогда мне, - околоточный отобрал посудину, - дома выпью. Ты это, давай того. И чтоб порядок был.
----


Дальше по переулку светился пансион мадам Жюли. За громким названием не особо скрывался второразрядный бордель. Управляла им Антонина Безродько – бывшая уличная проститутка, сумевшая накопить достаточно денег и связей. Псевдоним Жюли ей достался от покойной родственницы, промышлявшей на стезе порока в большом городе. По случаю праздника клиентов обслуживали вполцены.
 
-  Тоньку зови, - с порога потребовал околоточный.
 
Мадам вышла с рюмкой шустовского коньяку на серебряном подносе.

-  Милости просим, Захар Петрович!
-  Всё цветешь? – околоточный расправил пышные усы, выпил и смачно крякнул, - Посетители не забижают?

Вопрос носил скорее формальный характер, ибо всем было хорошо известно, что заведению покровительствует городской голова.

-  Так не за что. Барышни у меня воспитанные, свое дело знают. Правда, Захар Петрович? Кстати, расслабиться не желаете?

-  На службе не положено, - околоточный бросил многозначительный взгляд.
-  Ну, тогда стремянную

Захар опрокинул и эту, взял с подноса мятую ассигнацию и отдал честь:
-  Желаю здравствовать!
----
 

-  Живой есть кто-нибудь? – приезжий стучал массивной тростью в дверь почтовой станции.
-  Зря стараетесь, барин, - угрюмый возничий выпрягал лошадей, - Праздник у них. Теперь до утра трезвого не сыщешь. А то и до полудня.
-  Что ж нам, на улице ночевать?
-  Никак нет. Сейчас лошадей обустрою, подмогну.

Вернувшись, он плечом вышиб дверь, зажег лампу, перекрестился на образа и впустил седока. Основательно остывшая печь долго не хотела топиться. Пока мужик колдовал с дровами, господин извлек из дорожной сумки несессер, протер салфеткой часть стола и наладил две складные стопки.

-  За что выпьем, Степан?

К тому времени поленья занялись. Возница встал с колен, отряхнул кафтан и снял шапку:

-  Знамо дело – за праздник.
-  А какой нынче? Что-то не припомню.

Степан зыркнул по сторонам и пояснил шепотом:

-  День Великого Жба. Так местные кличут.
-  Чудно. Ну да в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Стало быть - за Жба!

Через пару рюмок стало веселее. Степан принес из таратайки корзинку с калеными яйцами, краюху хлеба, зеленый лук да с полдюжины красных яблок.

-  А Жба – это кто? Местный божок? Или мученик?

Степан выложил все, что ведал:

-  Шут его знает. Но в этот день содеянное в грех не записывается.
----
 

В стойле всхрапывали усталые лошади. Дверь в почтовую станцию была открыта. Чадила керосинка. Околоточный переступил через лужу крови. «Опоздал. Теперь – в трактир».
----


Трактир, гудевший с рассвета пчелиным улем, стонал и мычал, словно преступник с вырванным языком. Щедрость заведения – каждая вторая чарка бесплатно – лишила посетителей дара членораздельной речи. Впрочем, и сам хозяин от радости бекал и мекал, безбожно наплутовав с очередностью порций. То и дело вспыхивали вялые драки – без победителей, без побежденных. Рябой Митька, слепой с рождения, играл на балалайке, пел похабные частушки и сморкался в рукав. В дальнем углу счастливая Аглая подпирала голыми коленями поваленный стол. Её недавние кавалеры перестали обращать внимание на дармовой блуд и, едва поправив порты, ушли в себя. Половой Гришка – чернявый отрок с отвисшей губой – тырил недопитое и сливал в пустую тару. Появление околоточного осталось незамеченным.

-  Не ждал? – Захар подкрался к трактирщику сзади.
-  Завсегда рады гостю дорогому, - Прохор вздрогнул и задвинул пузом ящик под стойкой, - чего изволите? Нынче за счет заведения.
-  Не умничай, - гость слегка ткнул хозяина кулачищем под микитки и достал из ящика туго набитую мошну, - ишь, сколько намутил.
-  Уж вы скажете, - трактирщик, если б мог, покраснел, — это все семейные сбережения. День деньской в трудах - дома держать опасаюсь.
-  Ври, да меру знай. Людей обираешь? – околоточный угрожающе сдвинул брови.
-  Помилуйте, Захар Петрович, какие ж это люди? Пропойцы и скоты, ей-богу. Вон, гляньте. Нажрались, наблевали, мебель покалечили. Нет бы деньги в церкву отнесть.
-  Все равно - порядок должен быть. Ишь, грязищу развел! Штрафую тебя, - полицейский запустил в мошну волосатую руку, - не убудет.
-  И вам не хворать, - Прохор забрал враз похудевший кошель, - Кланяйтесь от меня Степаниде Прокофьевне.
----
 

«Праздник вот-вот закончится», - околоточный поспешил к купцу.
 
Егора Кузьмича он застал в амбаре, в петле и без сапог. Последнее обстоятельство удивляло пуще других, ибо босым, как бытует молва, купца видела лишь повивальная бабка, да и та на смертном одре в том сомневалась. Егор Кузьмич был вдов, злобив и нелюдим до крайности. Ежели б не врожденная смекалка, не видать бы ему нажитого. В жару и холод носил сюртук черного сукна и на руку бывал нечист. Он-то первым и нарек Ефима Ефимом.
----
   
О Ефиме знали немного. Являлся без приглашения и так же внезапно исчезал. Ничего не просил, ничего не предлагал. Иногда садился тихонько в углу, чаще – замирал в дверях. Одним виделся роста великого, другим – карликом с большой головой. Шагов его никто не слышал. Придет, зыркнет и молчит. Да так молчит, что лучше б сразу зарезал.