Страницы Судьбы

Александр Андрианов в очередной раз проверил пояснительную записку к новому проекту. Он работал над воссозданием фасада старинного здания.
 
Достраивать предстояло больше, чем реставрировать. На месте некогда Симбирского чугунолитейного завода купцов Андреевых – руины. Сохранился лишь силуэт лицевой стороны. Именно он, по задумке молодого архитектора, должен был стать художественным центром будущего проекта.
 
Предполагалось, что старинные станки, машины и агрегаты составят экспозицию музея под открытым небом.
 
Александр до тонкостей знал не только новую концепцию объекта, нюансы его воплощения в жизнь, но и основные вехи истории завода. Знал, что построен он был в первой половине XIX века и располагался на южном выгоне Симбирска, что к 1910-му году чугунолитейный завод пришёл в упадок, а спустя шесть лет его выкупил «Русский автомобильный завод Пузырёва». Ещё он знал, что после революции завод национализировали, а в начале 90-х годов – уже под брендом «Волжские моторы» – закрыли.
 
– Да, что с тобой не так? – вёл внутренний монолог молодой человек, пытаясь понять, почему не может решиться сдать проект.
Рабочий день два часа как закончился, ответ не приходил.

Под утро в беспокойном сне Андрианов увидел серую тетрадь: куда бы он ни шёл, каким бы делом ни занимался, она словно преследовала, а всякий раз – когда пытался взять в руки – исчезала.
 
Вот и сейчас, за завтраком, его взгляд остановился на… – взгляд остановился на той самой тетради.
 
– Да, ну! – неожиданно для самого себя – вскрикнул Александр. – Не может быть!.. Откуда она взялась?
 
Казалось, его без того большие глаза стали ещё больше.
 
– Что, тоже читал? – дуя на дымящийся чай так, что по нему побежала рябь, спросила дочка. – Бабушка Оля вчера привезла. Это же вроде как семейная реликвия. Не знал? Я вот не знала. В школе дали задание нарисовать семейное древо, тебя дома не было, мама позвонила бабуле, она приехала, привезла вот эту тетрадку. – Ну, хоть то, что у твоего прадеда, моего прапрадеда Григория была своя мельница, ты знал? – тараторила дочь Аня, среди домашних – Нюся.
 
– А вот и недостающий кирпичик, – кивая одновременно дочке и самому себе, подумал Александр, добавив вслух, – Да, да, конечно. Дашь почитать?
 
– Так, да или нет? Если «да» – читал, значит, будешь перечитывать?
– Буду.
 
– Бери, мы ещё вчера прочли.
 
Аня пожала худенькими плечиками. Таким рассеянным отца она ещё не видела.

*** 
Рабочий день Александра начался с отправки проекта заказчику. Он даже не стал открывать файл. Просто прикрепил его, написал пару сопроводительных фраз.
 
С появлением в доме неприметной серой тетрадки всё стало на свои места. Молодой человек понял: вчерашнее беспокойство о проекте и ночной кошмар – проделки подсознания, так на своём – только ему понятном языке – оно пыталось напомнить о мельнице прадеда.
Александр даже вспомнил, как мальчишкой видел серую тетрадь среди семейных фотоальбомов и шкатулок, что хранились в секретере бабушки Жени.
 
Выезд на загородный объект временно вытеснил мысли о мельнице. На сей раз экспедиция касалась майнского историко-краеведческого музея. Команде Андрианова предстояло разработать проект его реставрации.
 
В тамбуре небольшого ветхого домишки молодой архитектор приметил литую напольную плитку.
 
Краевед пояснила: кирпич и плитка – старинные, наследие взорванного в прошлом веке храма.
 
– Понятное дело, старинная, в наши дни таких не льют, – рассматривая находку, думал про себя Александр. – Не понятно где уже видел эти вензеля.
 
На обратном пути ответ пришел сам собой. Молодой человек вспомнил: точно такую плитку он видел в здании Симбирской гимназии. Как и лестница, ведущая на второй этаж, вылита она была тем самым чугунолитейным заводом, на клейме которого написано «Заводъ Андреева».
 
Размышления о плитке привели к мыслям о тетрадке и мельнице. В памяти всплыли – колесо Перхора и имя греческого инженера Филона Византийского, одним из первых упоминающего о водяном колесе. Вспомнилось, как бабушка Женя рассказывала о жизни в кубанской станице с горной рекой Лабой и мельницей.
 
Воображение Александра настойчиво рисовало мельницу-колесуху, он даже мог представить деревянный домик с водяным колесом, омут с водоворотом и то, как вал приводит в движение жернова.
 
Молодой человек жил в рабочем поселке Ищеевка, пригороде Ульяновска. На этом отрезке дороги его мысли прервал телефонный звонок. Звонила мама, Ольга Сергеевна.
 
Тем временем как они привычно обменивались новостями, говорили о том, как прошёл день, и как так получилось, что «баба Женя» решила написать родословную, за окном автомобиля пролетели Северное кладбище, что на окраине города и – просвечивающийся сквозь белоствольные ряды берёз – дачный посёлок.
 
– Ты помнишь, как часто бабушка вспоминала детство, как рассказывала о родителях, братьях и сестрах? – спросила Ольга сына.
Молодой человек крепче сжал руль своей новенькой «Лады Весты», нажал педаль газа, машинально кивнул.
 
– Думаю, помнишь. Она любила говорить о том, как они жили в Курганной, о том, что у них была большая дружная семья, дом, мельница, конюшня. Рассказывала, как после революции под лозунгом «Земля – крестьянам, заводы – рабочим» мельницу и дом отобрали, как наступили дни скитаний, поиска нового дела и крова. Так вот. Времена были непростые: непонятно обстояли дела с инфляцией и приватизацией; не контролируемые государством, взлетели цены на хлеб; ужаса навел «Чёрный октябрь», вошедший в историю расстрелом Дома Советов. Ты, конечно, этого всего не помнишь. Сколько тебе тогда было? – лет, шесть, наверное. Бабушка была не молода, я боялась со временем что-нибудь забыть или перепутать, а потому попросила её записать воспоминания.

*** 
За ужином Александр больше молчал, незаметно для самого себя проглотил так любимые им запечёные овощи.
 
– Нюся, Бабасик, похоже, мысленно папа даже не в нашем веке. Давайте его отпустим, а сами пойдём, почитаем книжку, – проговорила Ольга, улыбаясь мужу, и добавила, – Всё в порядке. Я бы на твоём месте тоже думала не об ужине.
 
Бабасиком в доме Андриановых звали младшего сынишку Акима. Малыш совсем не ползал. Рано начал ходить и часто падал «бабахался», говорили домашние.
 
Александр любил проводить время в кругу семьи, но этот вечер обещал перенести его в события столетней давности: он намеревался – пусть и виртуально – побродить по мельнице, по дому прадеда Григория, пусть и глазами бабы Жени, хотел увидеть родных.
 
Выйдя из-за стола, он чмокнул жену, детей и, прихватив тетрадь, направился к рабочему столу.

***   
«Родословная Кусиди» – прочёл молодой человек на обложке. Ему нравилась эта лаконичная греческая фамилия. Он даже решил дать имя «Кусиди», разработанному им роботу-проектировщику.
С головой погружаясь в текст, Александр словно наяву видел, как его прадед Григорий Кусиди поднимается на борт парохода. Он оставлял греческий порт Трабзона и плыл навстречу новой жизни вместе с семьями брата Иордана и сестры Корнилии.
Позади осталась милая сердцу пастораль родного города Платана. Григорий обещал самому себе не забывать красоту понтийских деревянных особняков на горных склонах, планировал когда-нибудь научить детей и внуков круговому танцу рыбаков «Хорон», надеялся, что греки Кубани не забыли звук родного языка, звучания кеменче, даула и зурны.
 
В Новороссийске переселенцы взяли линейку и ещё день, слушая свист извозчика, пылили по дорогам Черноморской губернии и Кубанской области.
 
До тех пор пока возница не зажёг фонари на козлах, в окнах экипажа мелькали верстовые столбы, поля, сады и пастбища. Время от времени взор путников привлекали маяки древних культур курганы.
Григорий обосновался в станице Михайловской, Иордан с Корнелией – в Армавире.

«Моя мама, Ксения Ивановна Гуричева, родилась в станице Михайловской Краснодарского края, недалеко от города Армавира. Дедушка, потомственный казак, был женат на пленной персиянке.
…У их сына Ивана был прекрасный почерк, его взяли писарем в управу» – читал Александр в дневнике бабушки.
 
– Ага, так вот в кого у тебя такой каллиграфический почерк, – подумал молодой человек. Оторвавшись от чтения, он, словно наяву, увидел бабушку Женю.
 
Было февральское утро. Сквозь морозные узоры на стекле в комнату на девятом этаже заглядывало зимнее солнышко.
Бабушка сидела за столом-книжкой своей ульяновской однушки и аккуратно выводила буквы.
 
Такие столы с основой, напоминающей корешок книги, и раскладными столешницами, так похожими на страницы, были практически в каждой постсоветской квартире. Несмотря на название, читать за столом-книжкой было неудобно, а вот писать и накрывать праздничные обеды, вполне.
 
Дописав предложение, Евгения Григорьевна подняла глаза на мальчиков лет шести и восьми. В том, что помладше , с темными волосами и карими глазами, Александр узнал самого себя. В том, что старше, белокуром и светлоглазом, своего старшего брата Гришу.
Бабушка смотрела строго, но сквозь этот взгляд струилась неподдельная любовь. Взгляд был таким же тёплым и нежным, как её руки, что пахли детским кремом из железного тюбика московской фабрики «Свобода».

***   
Чем дальше продвигалось повествование, тем больше сливался Александр с описываемыми событиями, тем больше погружался в параллельный мир вековой давности.
 
– Эй, ты! Да, да, ты, мальчик, играешь с нами в мяч или нет? – призывно махая рукой, звала миниатюрная девочка с длинной туго заплетённой косой.
 
Саша засомневался, что зовут именно его. Оглянулся. По двору, на крепких длинных ногах, важно вышагивал индюк, рядом топтались индюшки, поодаль копошились куры, рыжий теленок жевал развешенные на веревках простыни.
 
– Да не бойся, это Катька, она бодучая, но рожек у неё ещё нет, так, бугорки. Иди к нам, будем играть в «Пятнашки»!
 
И Саша пошёл. Он знал: девочку с косой зовут Женей, её родную сестру – Лёлей, а двоюродную, что всюду следовала за Женькой, Тайкой. Был с ними и мальчик лет шести Коленька, младший брат Жени и Лёли.
«Пятнать» нужно было мячом, скрученным из конского волоса. По правилам греческих «Пятнашек», от «пятнания» спасали приседания на корточки.
 
Вдоволь набегавшись, дети мельника Кусиди пошли в дом, остальная уличная детвора разошлась по своим дворам.
 
Время близилось к обеду. Бабушка Лена и сестра Женькиной мамы тётя Саня накрывали на стол. В столовой стоял аппетитный аромат борща и свежевыпеченного хлеба.
 
Саша прислушался. «Чах, чах, чах, чах…», – прежде такого звука он не слышал.
 
– Что это шумит? – спросил он Женьку.
 
– Как что? – папина паровая мельница! Хочешь, после обеда покажу?
 
– Спрашиваешь, конечно, хочу! Я думал ваша мельница – на реке, с таким большим колесом. Разве нет?
 
– Ну, нет, говорю тебе, паровая. Папа рассказывал, в Курганной такие мельницы есть ещё у Лебединцевых и Фолокьянцов.
 
Борщ оказался вкусным – густым, наваристым. Несмотря на это, за обеденным столом дети не задержались: хрустящий душистый хлеб доедали, выбежав из-за стола.

Мельницу было видно с порога дома. Она не только шумела, но и дымила: из здоровенной кирпичной трубы, словно из паровоза, валил густой дым.
 
Саша настолько увлекся рассматриванием мельницы, что едва не угодил под колеса телеги.
 
– Тррр! – закричал возница. – У-у-у-у, чертяка, глаза на макушке! Куды торописси?!
 
Детвора загоготала, больно смешно выругался дядька на козлах.
Саша насупился.
 
– А ты, Саш, не обижайся, лучше под ноги смотри, тут тебе не по полю идти. Видишь, сколько подвод туда-сюда ходит? – подбадривая, проговорила Женя.
 
Саша покрутил головой. И действительно, одни подводы порожними шли в сторону мельницы, обратно возвращались нагруженными мешками с мукой; другие вереницей стояли у амбара с зерном.
Внутри мельницы было страшновато: своим «чах, чах» утробно пыхтела паровая машина, другая – никто из детей не знал, как она называется – натужно затягивала пыль.
 
Подняться на второй этаж решились только двое: Женька – потому что пообещала показать гостю мельницу и Саша – потому, что ему, до зарезу нужно было посмотреть, что там да как.
 
Мальчик только успевал за своей юркой подружкой. Она показала ему желоба-подъёмники, по которым зерно текло на второй этаж, там оно тряслось на решетах, сыпалось по желобам, дробилось чугунными валиками, просеивалось на ситах и снова текло по желобам. Готовая мука ссыпалась в лари.
 
Под большим навесом стояли весы, там же женщины латали мешки.

Ближе к вечеру дети мельника Кусиди собирались под руководством Лёли устроить домашний театр. Чтобы скоротать время, Женька позвала Сашу и Тайку в свою комнату.
 
В то время когда девочки рассматривали новую Женькину куклу, Саша украдкой посматривал в окно, ведущее в гостиную. Мало где встретишь окна между комнатами, в этом доме такое окно было. Но Сашу увлекло не это: в то самое окно он хорошо видел, как Григорий Иванович, отец Жени, заложив руки за спину, ходил из угла в угол и о чем-то сосредоточенно размышлял.
 
– Ты чего притих? – не отрывая глаз от куклы, спросила девочка.
 
– Там твой папа. Он перебирает чётки и о чём-то думает.
 
– Ты что, подсматриваешь?
 
Женя сунула куклу подружке, в два прыжка приблизилась к Саше и тоже прилипла к окну.
 
Он покраснел. Хотел было сказать что-то в своё оправдание, но девочка приложила палец к губам и шёпотом проговорила:
 
– Чш… не спугни мысль.
 
В этот момент ей стало смешно от удачной игры слов и от того, что папа был похож на гуся, ведущего за собой стаю.
 
Фыркнув, как котенок, она обеими руками стиснула рот, из которого вот-вот готов был вырваться смех, и кубарем выкатилась из комнаты. Вслед за ней прыснула Тайка. Саше было не смешно. Но он всё равно вышел из комнаты, ведь и правда, мысль можно было спугнуть.

Готовясь к вечернему спектаклю, девочки попросили Сашу не мешать. Вместе с Колей, его старшими братьями Юрой и Яней, он носил стулья для импровизированного зрительного зала.
Сценок было несколько, но Саше особенно запомнилась одна.

Где гнутся над омутом лозы,
Где летнее солнце печет,
Летают и пляшут стрекозы,
Веселый ведут хоровод.
– Дитя, подойди к нам поближе,
Тебя мы научим летать,
Дитя, подойди, подойди же,
Пока не проснулася мать,
 
- с выражением читала Женя сказочную балладу Алексея Толстого, и Саше, от чего-то, стало за неё страшно. Его нисколько не забавляло, что «ангельские крылья» за спиной Женьки на самом деле – гусиные метелки, которыми бабушка Лена сметала пыль. Ему вдруг нестерпимо захотелось подойти и обнять эту девочку, облаченную в белое до пят платье.

*** 
Перед сном дети по очереди заходили в гостиную. На большом столе, накрытом белой кружевной скатертью, каждого ждал стакан молока: любишь не любишь, пить надо, так заведено. Саша тоже пошёл.
Молоко, что давала буренка Тата, мать бодучего теленка Катьки, для Саши было непривычным – густым, жирным, со сладковато-травяным привкусом.
 
Помимо молока на столе стоял букет роз, срезанный Лёлей. Срезать цветы с бордовыми и белыми бархатными лепестками разрешалось только ей и садовнику.
 
Утром все, за исключением бабушки Лены, собирались ехать в Армавир. Там, в пятидесяти верстах от станицы Курганной, были гимназия, в которой учились дети, и дом, где во время учебного года жила семья Кусиди.
 
Саша долго не мог уснуть: ворочался, прислушивался к стуку колес паровоза, что изредка доносился в приоткрытую форточку металлическим «тух-тух, тух-тух, тух-тух!».

*** 
Об Армавире начала прошлого века газеты писали: от былого аула с убогими турлучными саклями, крытыми соломой; дворами, обнесенными терновником; непроходимыми улицами, по которым сновали арбы с огромными, как в водяной мельнице, скрипучими колесами, – не осталось и следа.
 
Теперь это был самый настоящий уездный городок: по широким мощеным улицам разъезжали линейки, фаэтоны, коляски; рядом с чистенькими одноэтажными кирпичными домиками, крытыми металлическими крышами, высились двух, а то и трехэтажные особняки с зеркальными стеклами, лепниной, парадными подъездами и кариатидами – статуями-опорами, изображающими задрапированную женскую фигуру.
 
Именно таким Армавир увидел Саша.
 
На вокзале суетились миссионеры, купцы и гимназисты, городские интеллигенты разных профессий. За станцией открывался большой торговый ряд.
 
Помимо гимназий, школ, библиотек и магазинов, в городе были цирк и драматический театр.
 
Усадьба греков Кусиди стояла на улице Бульварной, по соседству с домом сестры Григория Ивановича Корнилии Павлидис.
Одну из комнат Ксения Ивановна, мама Жени отвела под занятия с домашней учительницей Зинаидой Пантелеевной. Гувернантка не только помогала с уроками, но и учила детей французскому языку.
За обеденным столом Зинаид Пантелейна – как называл учительницу Коля, говорила исключительно по-французски. Особенно разговор поддерживал Юра. Да что там, он стихи переводил с русского на французский.
 
Саша ни слова не понимал из того, что говорилось за столом. Ему было смешно слушать, как старательно картавит букву «р» Женя, а потому он торопился как можно быстрее выскользнуть из столовой.
Зато ему нравилось вместе с Колей встречать из школы Женьку. В своём коричневом платье с белоснежным накрахмаленным фартуком, она напоминала изящную куколку.
 
По дороге Саша нёс её портфель. На деньги, выделенные тетей Саней, дружная троица покупала лакомства: Саше нравился бутерброд с белым ноздреватым хлебом и большой сочной котлетой за пятак, Коля брал пирожок, а Женя большую конфету-помадку в красочной обертке.
Такая беззаботная жизнь продолжалась недолго.
 
В один из дней семья снова собирала чемоданы. На сей раз не для того, чтобы на каникулы уехать в Курганную, а чтобы навсегда оставить и армавирский дом, и курганинскую усадьбу.
 
Саша слышал, как Григорий Иванович говорил о том, что новая власть отобрала мельницу и прислала на обучение совсем никудышного хозяйственника. Он видел, как мужики с пистолетами за поясами рылись в сундуках, гардеробе, комоде, как разбрасывали бельё и одежду.
 
Больнее всего было смотреть на плачущую Женю. Она оплакивала любимый дом: металась из комнаты в комнату и причитала о том, что, живущий за печкой сверчок не для неё будет петь свои мелодичные песни-колыбельки; что свет луны будет падать уже не на её подоконник, и что там больше никогда не будут стоять её красавицы-куклы. До кома в горле Женьке было обидно, что придётся расстаться с подружками, с бодучим, но таким славным телёнком Катькой и его мамашей - буренкой Татой. Не могла она себе представить и то, как чужой дядька сорвёт первое долгожданное яблочко из их сада.

*** 
Для мальчика стало открытием, что на Кубани свой первый капитал Григорий Иванович заработал на производстве «Крем-соды» и лимонада.
 
Из уютного кубанского гнездышка семья Жени перебралась в Туапсе. Десять человек ютились в домишке на горе, у кого-то горластого грузина.
 
Когда квартиранты задерживали срок оплаты аренды, он срывал своё недовольство на Ксении Ивановне. В такие дни мама Жени безутешно плакала, но к приходу мужа и сыновей, делала вид, что ничего не произошло.
 
Григорий Иванович с большим трудом нашел работу по выпуску лимонада. Митя и Яня работали портовыми грузчиками: грузили зерном пароходы.
 
Спустя пару месяцев Ксения Ивановна заболела. Чтобы не докучать больной, Саша, Женя и Коля дневали на море. Звуки их «урчащих от голода брюх», как говорила Женька, перебивали детский гомон, шум прибоя и крик чаек. Неразлучная троица бултыхалась в воде до самого вечера, отогревалась в разогретом на солнце песке.
Саше очень понравилось нырять и таращиться через толщу воды на ребят: как в кривом зеркале, их фигуры становились короче и толще. Это было забавно. Правда, потом, от солёной воды болели глаза.

Море было в жизни ребят и по переезду в Сочи. Вот только счастье, вместе с дружными переселенцами, поселившееся на углу Парковой и Воровского, было недолгим.
 
К тому времени Ксения Ивановна поправилась, помогала мужу обустраивать новый быт. Пустующее помещение Григорий приспособил под лимонадный дом. Ксения превращала в жилище бывшую кузню.
Благодаря смекалке мамы, у Жени образовался свой угол. Пусть размером с купе в поезде, зато – свой. От большой комнаты его отделяла фанерная перегородка. В комнатке стояли кровать, стул и маленький письменный столик, купленный где-то Яней.
 
Из любопытства Саша как-то заглянул в погреб. Григорий Иванович показал ему, где хранятся ящики и бутылки, рассказал для чего нужны таволга с её ванильно-миндальным привкусом, сахар, молоко, яйца и винный камень.
 
Помимо кузни и лимонадного дома, во дворе ютились старый двухквартирный и современный двухэтажный дома. От оживленной дороги, ведущей к «Хлудовскому парку», двор огораживал ажурный забор, вдоль которого росли розы, бархатцы и кусты кизила. С крыш кузни и «лимонадного дома» тянулись виноградные беседки. Виноградом Григорий Иванович угощал весь двор. Он же ухаживал за палисадником.
 
В один из дней за покраской беседки Григория Кусиди застал фотограф газеты «Сочинская правда». Женя очень гордилась своим отцом.
В Сочи семья прожила недолго.

То, что было дальше, Александр знал из энциклопедии о репрессиях «Живой барак», ссылку на которую не так давно ему прислал племянник Никита.
Перевернув последнюю страницу, молодой человек отложил тетрадь. Время близилось к полуночи. Домашние спали.
– Завтра расскажу о Жене и её семье Бабасику, – подумал он, заглядывая в спальню сынишки.
Проваливаясь в сон, – под звуки кеменче, даула и зурны, Александр танцевал в кругу родных понтийский народный танец «Хорон».