Через Камчатку роман 39

                ЛЕСНАЯ  ОБИТЕЛЬ

     Хлопнула  дверь. 
     В  келью  вкатилась маленькая круглолицая девушка  в  чем-то длинном  и  сером.
     Свежий ветер ворвался за ней в комнату.
     Резей  вдохнул этот морозец  и … проснулся.

-  Опять без Исусовой молитвы заскочила. - Бормотала  девушка. - Прознает  матушка  Благочинная, задаст. Опять же, на исповеди  ничего не скроешь. И хотела бы, да нельзя.  Господь все видит, все знает.

     На некрашеный табурет перед кроватью она поставила  деревянную  миску  с кашей.
     Каша  пахла  одуряюше.

- Погодь. Счас супчику принесу. – Щебетала девчушка.

     Раздвинула  занавески  на  окошке и вылетела в дверь.

     В печке  весело потрескивали дрова, за окном голубел рассвет.
     Резей  шевельнулся, резкая боль пронзила тело.
     В глазах  потемнело, в этой темноте поплыли красные круги,  их догоняли белые  и зеленые.
 
     Вернулась  давешняя девушка  с миской супа.
     Но сразу кормить Резея она  не стала. 
     Присела на скамеечку у постели больного и принялась  умывать его  теплой водой с травами  из  деревянной лоханки.
 
-  Теперешний  день дороже всех других. Придет матушка Мария, лекарница наша, живо  вас  на  ноги  поставит.  –  Говорила  она.

     В помещение  вошла  другая  монахиня, значительно  старше.
     Перекрестилась, творя молитву.
     Поклонилась, покосилась  на  сидящую. 
     Та усердно  терла  руку  больному. 
     Резей прикрыл  глаза.

-  Сестра  Ненила. Вынюхивает что-то. -  Шепнула  она.

     Сестра  Ненила  направилась к  печи.

- Что ты ему там  шепчешь? Не слышит он.   
-  Как же не слышит? Очень даже слышит. Это ничего  не  значит, что  он  в  беспамятстве. Душа, она  завсегда бодрствует.

-  Слышу я все. – Сказал  Резей. – И даже вижу.

     Старая монахиня  поджала губы, отвернулась к печи. 
     Разворошила в печке угольки. 
     Подбросила щепок, поставила на печь посудину, что принесла с собой.
     Младшая старалась сохранить строгий вид.
     Вознесла глаза к  потолку, шептала молитву, все терла покрасневшую руку Резея  мокрой тряпицей.
     Глаза ее блуждали по потолочным  доскам и губы невольно растягивались в улыбку. 
     Резей  забрал  руку,  подставил  другую.

     Он  наблюдал за обеими с нескрываемым любопытством. 
     Сроду он не общался  с  монастырскими, а тут еще в обитель завалился, да в женскую.
     Мужики,  завидуйте!

- Пришла! Пришла  матушка! - Шелестом  пронеслось по  двору.
 
     В комнату вошла  монахиня, высокая и стройная.
     На бледном лице  ее только и  чернели глаза да  брови  дугами.
     Из-за  темных длинных  одежд возраст  ее был совершенно  непонятен. 
     Ей можно было   дать и  двадцать пять лет,  и  все  пятьдесят - тоже.

     Ненила шепнула что-то молоденькой  монахине  и та  ушла в дальний  угол, за печь.

     Высокая монахиня быстро подошла  к  Резею, откинула  одеяло чуть ниже пояса,  подняла  рубаху и стала  внимательно  осматривать  тело. 
     Тонкими сильными пальцами  помяла  впалый живот.
 
     Достала из  одежд  фанерный  ящичек,  вынула  коробочки и бутылочки со  снадобьями. 
     Велела  подать сосуд с горячей водой.
     Открытую  рану на руке у локтя  посыпала  порошком,  перевязала  смоченной  в пахучем  травяном  растворе  повязкой.   
     Синяки смазала сладко пахнущей мазью,  перебинтовала.
 
     В  алюминиевый ковшик  бросала   травы и порошки.
     Трясла над  ним  бутылочками. 
     Шептала. 
     Крестилась медленно.
     Велела  глотать  горькое варево.
 
     Поклонилась иконам,  перекрестясь  широко,  и  удалилась.   
     За ней вышла и  сердитая  монахиня  Ненила.
 
- Матушка! – Глаза девчушки восторженно сияли.

     Она принялась кормить гостя супом.
 
     Через  минуту Резей решил, что мать Мария ему привиделась. 
 
     Юная  Полина  оказалась вовсе не монахиней,  а  послушницей. 
     Была  она из многодетной семьи  с севера Камчатки,  аж  из  Хаилино. 
     Очень  подвижная и словоохотливая, она  мечтала  о пострижении,  старалась  следовать сестринским наставленьям,  твердила  монастырский  Устав. 
     Но  чрезвычайная  живость  и неистребимое  любопытство  ко  всему вставали  преградой на ее пути к  мечте.
   
     Она  обрадовалась появлению  нового человека в монастыре. 
     Ее  совершенно  не  заботило, что страдалец – посторонний мужчина, и в женском  монастыре  лицо  абсолютно нежелательное.
     Она  самозабвенно ухаживала  за ним и днем  и  ночью.
     Меняла повязки,  варила травяные  настои по указу матушки-настоятельницы,  читала молитвы  о  выздоровлении.   Развлекала  гостя светскими  беседами.

     Матушка – настоятельница  и  сестра благочинная  считают,  что она   еще  не  готова  к принятию схимы.
     А она старается, очень  старается.
 
     Сейчас она  дежурит у его постели.   
     И если  бы матушка-настоятельница  приказала  сестре  Нениле или  сестре  Рафаиле ухаживать за ним,  она  все равно настояла бы на этом  послушании.
     Она  знает,  так лучше.
     Сестра  Ненила  слаба  здоровьем  и  руки  у нее  слабые.
     А  сестра Рафаила скора, и сидеть на одном месте ей тягостно.
     Зачем человекам мучиться? А  она  молодая, крепкая.

 
     Избитое  тело  болело.
     Резей  плохо соображал сейчас, но понимал одно: эта  веселая маленькая  девочка пока  не монахиня, но очень хочет стать ею.
     И  еще,  ее  прохладные  пальчики обладали необъяснимой  чудодейственной силой.
     Стоило им  слегка коснуться ноющей спины или  ободранного  локтя,  боль тотчас  же  уменьшалась,   утихала.

     Вечерами  Полина  дежурила  у его постели,  вслух читала  перед  свечой  монастырский Устав:  «Входить в чужую келию следует с молитвой: "Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас",— и только тогда входить, когда будет получен ответ: "Аминь".

-  Очень строго  все должно быть. – Рассуждала  Полина. – У  меня не получается.

     На  третий день  Резей встал.
     Постоял  у постели  и рухнул.
     Ноги  совершенно не держали его.
     Опять  пришла матушка,  смотрела  руки-ноги,  неслышно давала указания послушнице. 
     Резей все  старался поймать взгляд ее.

     Стоящая  в  изголовье  Полина успела  шепнуть:

-  Не смотрите  в  глазаматушке.  Осердится.

     Резей не  понимал, почему  красивая матушка  должна  на  него  сердиться,  когда  ему  лучше  и  мир  прекрасен. 
     Он поманил  пальцем  послушницу, не спуская  глаз  с лекарницы:

- А матушке разве можно  сердиться?

     Послушница  часто-часто  заморгала  ресницами,  и   уставила  взгляд  на Резея. 
    
     Тот  улыбнулся.

-  Разве   можно  так  смотреть?

     Личико ее мгновенно запунцовело, она  низко склонила  голову. 
     Матушка  даже не  взглянула в их сторону.
     Сделала  свое дело и растаяла в дверном  проеме,  как  обычно.

     Резей отлеживался, осматривался.
     Через  неделю  он  мог самостоятельно выходить  во двор.
     Но  сидеть долго  на крыльце ему  не  позволяли.
     Дни  стали  гораздо  прохладными,  и  матушка  боялась  воспаления  легких  у  ослабленного  путешествиями  гостя.

     Изредка  заходил батюшка Зосима.
     Интересовался состоянием здоровья его.
     Причащал и  исповедывал. 
     Спрашивал о матери.
     Оказывается, знавал  он  по молодости  и  мать  Резея  и  отца  его.

- Совсем недавно  видел мать твою в Усть-Камчатской церкви, – говорил отец Зосима.
- Где?  Она уехала  отсюда лет пять уж как.
- А вот лет пять назад и видел. Поседела вся, сморщилась А ведь не старая. Сколько ей?
- Много.

   Он ожидал упрека. Но батюшка улыбнулся только.

-  В  тайге-то ты зачем? Заблудился?

     Пришло вкратце обрисовать суть их вояжа по сопкам.
     Внимательно выслушав, батюшка вздохнул.

- Злато. Все зло от него. Все тяготы мира.
- Какое там злато! Деньги – вот причина.
- Я и говорю: злато. Управляют человеками страсти. Чем мельче душа, тем сильнее страсть.
- Какая страсть?
- Всякая. Пагубная. Страсть обогатиться. Всего много и сразу.  Но особенно страсть властвовать. Управлять умами и душами. О, власть!  Она так коварна, даже самая небольшая. Она опьяняет. Она кружит голову. От высоты и кажущейся безнаказанности. Губит она и одержимого ею. И тех, кто рядом. И не рядом - тоже. 
- Батюшка, вы – анархист? - Резей  приподнялся на подушке. – Государства нет без власти. И церкви, кстати, тоже. А Божья  власть?

   Отец Зосима низко склонился  и зашептал прямо в ухо собеседнику:

- Сам так думаю с недавнего времени. – Он выпрямился. – Собственными крамольными размышлениями дошел до  мысли  такой - всякая власть есть насилие. А, следовательно – преступление.  Государство  преступно  в основе своей.  Его силовые институты – инструменты подавления граждан собственных, и ни  что  иное.  И не важно,  кто правит. И с какими идеями. И как это обзывается. Как известно, дорога в ад выстлана благими намерениями. Любое благое намерение, приводимое в жизнь властью посредством  граждан,  есть насилие. Государство должно отмереть. Я многого  не знаю, глобализация торговли и производства,  банковые спекуляции. Мне это и не нужно.
     Но я знаю одну истину.  Толпой,  людьми  не  станет командовать  человек умный, тонкой  душевной  организации. Личность, осознающая другого,  как   самого  себя,  понимающая  или  старающаяся понять другую личность.  А  рвется  к  власти  грубый  невежа,  способный  оскорбить и  унизить, растоптать  ближнего.  Этот невежа на все способен ради денег и власти. Случись, он по трупам пойдет. Долго  не  размышляет. В истории это сплошь и рядом.
 
- Читал я что-то такое давно такое у Кропоткина. Или Бакунина? - Произнес Резей.
- В монастырской библиотеке таких книг нет. – Вздохнул отец Зосима.
- А интернет?
- В тайге?

     Они  помолчали.

- А  вообще, если хочешь  оставаться  счастливым,  закрой один глаз на все, что происходит вокруг. – Отец Зосима встал.
- Кто это сказал?
- Люди. Человеки.

     Отец  Зосима ушел.
     Резей в одиночестве долго раздумывал над услышанным.
     Сам он не знал, согласен ли он с теорией батюшки или  думает иначе?
     Вспомнил болото, скитания по сопкам с друзьями   и решил: от того, подумает ли он так  или иначе – ничто в мире не изменится. 


     Однажды он проснулся с неясным желанием
 «чего-то  большого  и  светлого».
     Когда  до  него  дошло,  что  он  вновь  впадает в свое обычное  состояние, радости не было  предела  -  он  явно  выздоравливал.

     Оказывается, человек может обходиться без многих, очень многих вещей. 
     Для  Резея это  было воистину открытие. 
     Все, что  нужно для  жизни,  монашки  производили  сами.

     Монастырь  в  сопках обосновался не так давно.
     Над входом в каждый домик-келию - крест.
     Сквозь  еловые ветки проглядывала невысокая деревянная церковь.
     В обители молились, читали и переписывали старинные книги, вышивали, писали иконы – жили всем тем, чем обыкновенно жив  монастырь. 
     Несколько начатых построек успело  зарасти высокой травой.
     Деньги  появлялись здесь нечасто и немного.

     Монастырь держал небольшое стадо коров, несколько лошадей  и пасеку.
     Потому свое молоко, творог со  сметаной в непостные дни был обыкновением на сестринском  столе.
     Пчелы снабжали их медом.
     Монастырской пасекой заведовал отец Зосима.
     Хлеб  пекли сами.
     А по праздникам  делали  пироги, и даже торты с  пирожными.
     Грибами и ягодами благословлял  их щедрый камчатский лес, а ближнее озеро и  река – рыбой.
   
     Аккуратность  и добротность, с  которыми  монахини  устроили  свой лесной  быт, позволяли  не  только сносно выживать в суровых  условиях камчатской  тайги, но время  от  времени радовать себя  приятными  излишествами.

     Работали сестры от темна до  темна,  тяжело,  но с молитвою.
     Как доставалось монастырю его благополучие, Резей видел по красной растрескавшейся коже рук сестер,  по обветренным загорелым  личикам. По  изношенной выцветшей рабочей  одежде.