Милая

Фрагмент из рассказа «Улыбка Бога»

19, 20, 21 августа 1943 года на западном берегу реки Полисть бой случился кровопролитным, жертвенным и безысходным. Не стоит заблуждаться в иллюзиях, приказ мы не выполнили.
14 гвардейский стрелковый полк 7 гвардейской стрелковой дивизии почти в полном составе лежал здесь, на очереди в братский погребальник, в сыру землицу. А немец как замер, словно вкопанный на своих позициях, так и отдыхал там спустя некоторое время после схватки.
По глади реки издалека слышались стукотня и бряканье полевой кухни. Послеобеденный неспешный перекус у фрицев: шоколад баварский кушают, тушёнку с гречневым сухпайком едят. Кофе пьют победители, между делом балуются в картишки, играют на губной гармонике.
Вдоль станового течения, у топких берегов с окоёмом из тростника и осоки, стелется совсем неширокая полоска земли. Не умиляет с виду неказистая, извилистая ленточка божьей тверди шириною от пятнадцати до тридцати метров. Именно на этом месте, вдоль реки обрели покой и встретили смертный час нефартовые однополчане.
Кто бы мог подумать, что невероятно гиблое место предназначено для человеческой трагедии вселенского масштаба. Не на картах, а из солдатских уст воняющий тяжёлым духом, ужасный и проклятый всеми клочок земли получил омерзительное название «излучина смерти». 
Людям, не побывавшим на поле боя, трудно вообразить истинную картину результатов кровавого противостояния. В кошмарном сне невозможно представить пристанище могильного упокоения. Однако вот он — наяву солдатский погост на изломе реки — результат безысходной срубки. Траурный вид побоища. Кладбище.
Под летним палящим солнцем смертью пахнущее, смрадное месиво. Сплошная винегретная мешанина из тысяч протухших человеческих кусков мяса. Прискорбное зрелище ошеломляющей драмы со всего размаха бьёт в душевную составляющую пока ещё живой плоти. Потрясение, испуг, смятение чувств, ужасные эмоциональные порывы переплелись воедино.
Не первой свежести ороговевшая каша из кислых останков покрыта трупными червями, обвязана раздёрганной на волокна суконной материей, утыкана кольями расколотого на щепки оружия, переплетена вдоль и поперёк кореньями, вырванными с плодородным слоем, унизана по высоте подствольниками молодых осинок, гибкими вицами ободранного чапыжника.
Налицо выдающаяся адская солянка из всякой всячины, лишённой жизненных сил. Очевидный заплечный конгломерат сатанинских ценностей.
Шлифует чудовищную картину светопреставления зловонное крошево раздробленных в прах костей, обсыпанное миллионами жужжащих, зелёных, жирных падальных мух.
Смачные прослойки из дурно пахнущих чёрных фигур, раздутых до размера бочки, начинают приедаться взгляду и не пугают как прежде до беспамятства. В рукотворно сотворённой окрошке с ядрёной закваской многим из наших выкроилось неприглядное место. Плотненько утрамбовано — сорная трава не прорастёт.
Вся территория поля боя хорошо просматривается и простреливается немцами. Справа — река, слева — болото, впереди — враг. Нет никакой возможности миновать или обойти чудовищный передовой рубеж. Может быть, это оптический обман или чертовски устрашающее криводушие с элементами упаднических настроений?
Хотя нет. Именно там, на территории солдатской схлёстки, за пирамидами вонючих трупов, дурно воняющих размозжённых фрагментов человеческой плоти пластаются ещё оставшиеся в живых друзья, непокорённые боевые товарищи.
Среди атакующих бойцов должен быть корректировщик, ефрейтор из второго взвода, балагур и весельчак, любимец санбатовских девок Стасик Кулёмин. Жив он или нет уже — неизвестно.
Но кто-то же изредка отстреливается на передке от наседающих фашистов? Видимо, не все погибли. Если Кулёма всё-таки убит, место наблюдателя предстоит занять мне, наводчику.
До месторасположения ротного баловня по грудам смердящей падали тянется телефонный кабель, перебитый фугасной сталью.  Во что бы то ни стало и как можно быстрее предстоит восстановить разорванный контакт связи.
При атаке на врага, словно воздух, нужна огневая поддержка миномётной роты. Иначе потерь будет великое множество.
Чтобы выполнить приказ, надо проползти по лишённым жизни телам. Гадко. Побеждая блевотную тошноту и отвращение, заставляю себя пыжиться, надрываться, усердствовать сквозь ядовитое зловоние, между истлевающими, распадающимися, гниющими кусками мертвечины.
Безропотно не раскрывают рта, помалкивают, не возмущаются потревоженные боевые товарищи-кореша, а сейчас дохляки бездыханные.
С ужасом, отчаянием и безнадёжностью озираюсь. Хоть вешайся, в округе только костенеющие субстанции. Омерзительно распухшие туши местами навалены в три-четыре слоя. Со стороны кажусь себе никчёмным и отвратительным воином, потому что сослуживцам не повезло, а вот лично я во здравии и даже ничуть не раненный.
Боковым зрением приходится ощущать, что кругом скрытно происходит бесшумное шевеление. И то — правда. Людской перегной, разложившиеся и вздутые истлевающие фрагменты кишат пожирателями пропавшей человечины, испускают тошнотворный сладковатый трупный запах, распадаются в прелую биомассу.
Ни ветерка. Над мамаевым побоищем нависла пелена запахов из гремучего зелья сырой крови, конской тухлятины, пороховых газов, чёрных облаков сажи от горящей резины, отстойного духа заживо тлеющих белковых субстанций. Ужасающее дыхание боя.
Кровь стынет в жилах, настолько страшно своим нутром чувствовать по соседству неприкрытую, разлагающуюся мерзость неизбежного преставления. Вдруг и моя череда дойдёт околеть бесславно? Тогда грош цена бесценной душеньке, растворится тело без остатка под летним испепеляющим светопреставлением.
Страх берёт, когда продвижению вперёд мешают разрубленные осколками синюшные клочья. Плоть убиенных наперсников, ставших комками мяса, истекающих алым клейстером со сгустками хрящей, приходится отталкивать в сторону, откидывать подальше руками.
Как же иначе подготовить свободный пятачок земли для очередного безопасного рывка? Бросок-то вперёд должен быть неожиданным для фашистов, резким и быстрым. Если возюкаться, ерундой маяться — кранты немыслимым стараниям. При таком раскладе лучше не начинать пахнущую смертью отчаянную попытку.
Неожиданный разрыв мины загоняет под штабеля мерзопакостных останков. Надо бы схорониться с головой. Почва содрогается. Осыпая червями, смердящие тела валятся на спину. В лицо и ноздри бьёт фонтан тяжёлого духа.
От чудовищного тлетворного зловония хочется очистить легкие и вздохнуть глубже полной грудью. Однако не дышится всей диафрагмой, липко и мерзко в глотке. Комок поперёк трахеи.
Ой, как погано внутри отравленной в хлам дыхалки. Нутряк плотно законопачен токсичными расходниками с поля брани. Скорее всего, отхаркать уже не получится — и так сойдёт.
Головушку бы оставить в целости, сохранности и применительно по назначению. Насколько знаю, надежда умирает последней. Правда, и воскресает первой. Вот и получается, что сейчас между смертью одной и рождением другой возникло жуткое отчаяние: делать-то что, чтобы сохраниться?
Поблизости оглушающе грохнуло.
Взрыв!
Ещё со свистом долбануло!
Расхерачило воздух так, что позвоночные диски не выдержали, затрещали. Сопли непроизвольно брызнули из носоглотки.
В очередной раз бьёт фонтан раскалённого воздуха — огонь и пепел.
Снова взрыв!
Как назло, струя рокочущего жара сифонисто и больно-пребольно ударила в перепонки. Звон в ушах. Над головой облачённые в стальную одёжку провизжали осколками тысячи смертей.
Фы-фы-фыр-р-р-р!.. Фыр-фыр!.. Фыр-р-р!..
В этот раз касатики пролетели на расстоянии. Меня слегка контузило, пришлось разинуть скособоченный рот. Надолго ли привалило счастье грешной душе?
Вдоль сердца, поперёк лица вновь полоснул жуткий грохот! Зола обрушилась с неба, земля в округе курилась, неистовая боль сверлила за перепонками, в висок воткнулся штопор и сверлил, сверлил не переставая.
В глазах помутилось… И для чего мне брошенные в лицо, испепеляющие искры? Я же не собираюсь жить в горящем доме, варить на костре обед, а тем более не хочу сжечь город, речку, лес в округе. Пути назад тоже нет, придётся наблюдать из окна, как горит моё пристанище. Неужто придётся пойти к солнцу и стать легендой?..
Взрыв! Искривлённые мозги вправило ударной волной наотмашь. В ноздри хлестануло пламенным смогом от вспышки и детонации, в глотку на коренные зубы кинуло пригоршню опарышей.
Гладкие, белые, хрустящие гусеницы. Безвкусно. С души воротит — муторно. Противные на привкус личинки заполонили рот и шевелили мохнатыми ножками. Нет сил терпеть, как гадко!
С отвращением вытолкнул языком прилетевший урожай, отхаркал в изуродованное лицо нависающего трупа с разрубленными костями черепа и выбитыми глазницами. Это когда-то дружелюбный вятский учитель математики, рядовой Викентий Палыч Неклюдов.
Из раскроенной железной сечью, искромсанной черепушки предметника на мои плечи сочится сукровица из смеси мозга, крови и лимфы. Как собака, встряхиваюсь, шевелю промокшими, липкими от пота закорками. С поясницы сбрасываю напитанные кровью ошмётки речного ила.
Вот, говорят, умный или неумный мозг. По большому счёту кому, какая разница. Содержимое костяной репы у всех одинаково вонючее и мерзкое — кило двести серого вещества. Варит котелок или в отстой лобастый бубен послать, всё одна хрень для пули дуры. Цвиркнет свинцовый жакан и не уведомит, когда снесёт полбашки.
Дрянную погань, тошнотворную взвесь приходится соскребать с плеч ногтями. Она быстро пропитывает, буквально заливает сплошняком и без того мокрую гимнастёрку. Совершенно очевидно, что солдатское рубище будет мешать выполнению поставленной задачи. Вот только надобно поднатужиться и сбросить с себя навалившийся тяжеленный труп разбухшего товарища.
Поверх изувеченных тел распластался красноармеец Славка Паршиков из первой гвардейской стрелковой роты. Храбрец и ура-патриот в числе первых ломанулся в атаку. Смелый парень.
Однако не повезло. В результате безрассудных действий слякотный труп разбухшего товарища разлагается на солнце.
Эх, Вячеслав, Славик… Верный и добрый мой друг. Скользкий, не разлей вода, чертяка.
От вспухших форм у закадычного брательника гимнастёрка и портки лопнули по швам. В разрывах одежды видно, как под палящим зноем блестит и плавится человеческий жир.
Разжиженное протеиновое масло, словно растопленный парафин, затекает в укромные места, капает и застывает хрусткой корочкой на обрубках низлежащих трупаков.
Куски кожи сползают с шарообразной головы тёмно-фиолетового цвета. Скальп искромсан клочьями. Сквозь оборванные и объеденные губы виднеются абсолютно белые ровные молодые зубы. Улыбается бывший не разлей вода-побратимец, наяву — усопший бездыханный жмурик.
Надо же, быстро получилось столкнуть тяжеленного мертвеца. Со стороны выгляжу, наверное, кошмарно: весь в сдобренной чужой кровью грязевой корке из засохшего болотного киселя. Одно слово — чучело болотное.
Переполненный влагой, раскалённый жарой воздух, снова лизнули языки пламени. Окружающий мир в чудовищном смятении дрогнул, развалился на молекулы — во все стороны полетели тяжёлые куски взбаламученного придонного дерьма из речки. Дымище — опалённого солнца не видно.
Между взрывами мин сделал попытку вскочить, но тут же поскользнулся. Под ногами растеклась полужидкая масса из внутренностей, кишок и требухи в клочья разорванного боевого напарника — желторотика. Это всё, что осталось от новобранца, подносчика мин из третьего взвода рядового Андрейки Суровикина из Удмуртии.
Сам напросился на задание пацан. Думалось ему, что прогулка выйдет из числа «для храбрых», движуха за боевой наградой. Однако печальная, со смертельным драматическим окрасом получилась оборотная сторона медали «За боевые заслуги». Никак не думал, не гадал о смерти трудолюбивый ударник первой пятилетки.
С брезгливостью снимаю щепотью, стряхиваю с защитной ткани сгустки крови, брызги мяса, дробь костей, клочья волос, ошмотья кровавой размазни. Но приказа никто не отменял. Снова ползу между взрывами к намеченной цели, пока сам живой, здоровый.
С души воротит, как паршиво и нескладно случается много раз на дню. Скверно до одури, когда подневолен исполнять приказ и сновать неприкаянным челноком до места обрыва телефонного провода: туда-сюда-обратно.
Война не признаёт пограничных состояний, человеческих слабостей. Хочу или не хочу. Боюсь, болею, противно, тошно — всё это неважно для исполнения сверхответственной директивы.
«Вперёд, солдат, и точка!» «Одолеем вражью силу!» «За Родину, брат!» «Возвращайся героем!», «Постарайся выжить, сынок!» «За Сталина!»

Чёрный дым клубится над полем боя.
Утих шум листвы новгородского урочища.
Не журчит, не радует хрустальными брызгами лесная река Полисть.
Возле болота в страхе замерла природа.
В знойном воздухе повисла оглушительная, взрывоопасная тишина.
Умолкло всё живое.
Оцепенела флора и фауна, не привыкшая к тухлому смраду мамаева побоища.
Смертью пахнет в округе, кровью сырой напиталась родная землица.
Среди клочьев пороховой гари повисло гнетущее ожидание светопреставления.
Армагеддон…

Война — это, дорогой товарищ, не подружка, не приголубит. Права на жизнь безвременно лишиться запросто можно. Начальники перед атакой гроша ломаного за солдатскую жистянку не дадут.
Нет здесь у человека выбора, кроме того как вымученно спихнуть концы на поле брани. Ладно, если с пользой для общего дела. Совсем грустно, когда под смертельный ливень пошлёт командир. Возьмёт и спьяну отдаст необдуманное распоряжение. Ему-то что, как с гуся вода. Он как Змей Горыныч — бессмертный.
Между тем, леденящий душу рокот боя на минутку приостановили. Наконец-то воцарилось гробовое молчание. После кошмарных миномётных взрывов и беспрестанной трескотни выстрелов в ушах стоит оглушительный звон.
Хоровод колокольчиков дребезжит в голове беспрестанно. Хотя вот она, слышите, кукушка за стеной леса на другом берегу реки.
Тише, тише... Тише…
Раз… два… три... четыре… пять…
Уловили? Хотя искренние откровения пичужки адресуются не мне — это радистке из штаба полка, Катюше. Она с утра спрашивала вещую птицу-подкидыша. Интересно, сколько раз прокукует воочию лесная прорицательница?
— Кукушка, кукушка, предвестница лучших времён, сколько жить мне осталось?
Замолчала что-то, враз примолкла подсадная утка. Может быть, правда не хочет разглашать совсекретную информацию хитрющая вещуйка? Скорее всего, стыдливым неудобством мается, ехидна. С безответственной птахи скажется, та ещё лицемерная притвора.
Размечтался. Некогда тут рассусоливать. Сказал же батальонный политрук Марк Эммануилович Глазман, что не надо суеверия плодить, тиражировать и домыслами заниматься. Поповские пережитки всё это: верю, не верю. Тьфу! Жить должен и приказ выполнить обязан. Кто на передок полезет, рискнёт, если не я?
Интересно, взяли мы немецкие траншеи с краешка «излучины смерти», или опять всё бесполезно? Неужели впустую распахивались, пестовались и умирали, но даже близко не смогли подойти к заветной цели? За что кара небесная? Народу-то сколько положили. Неужели всё понапрасну и вхолостую? А сколько ещё душ впереди загубим?
Да уж, псу под хвост бесполезные усилия. Проще говоря, командиры упустили выгоду, отдали инициативу врагу, выронили победу из рук.
Кроши не кроши зубами, а одолеть немца пока не получается. Глухой номер. Безнадёга. Жалко до слёз бессмысленно погибших ребят.
Приказываю прекратить! Хватит скулить, надобно делать то, что поручили. А то, что случится, значит на роду написано и суждено — не увернуться, не сойти с дистанции.
Нет, не видать отсюда спорной нулевой межи. Мешают смотреть груды кровоточащих, смердящих тел. Эх-ма-а-а, подтянусь-ка, выгляну. Не получается. Всё равно не угляжу переднюю линию наступления. Отсюда сложно представить заваленную трупами линию атаки. Неудобно.
Таится за чужими, пусть даже холодеющими спинами тоже неловко. Зазорно. Опять же, не с руки будет помянуто, если подарок от фрица раскурочит грудину. Хандрить не стоит. Здесь пятьдесят на пятьдесят, как забубенная карта ляжет. Как говорится: «На бога надейся, да сам не плошай». Ничего, прорвёмся. Пока способен делать вздох — буду бороться до последнего.
Мои ноги распоркой упёрлись в катушку с телефонным проводом. Хорошо, что бечёвкой привязал к поясу жестяную шпульку. Страховка на всякий случай. Сохранение ценного приспособления особенно необходимо при хаосе и вакханалии штурма. И в случае убытия по причине смерти не утеряется нужная до зарезу вещь.
У ротного не будет повода наехать на батальонного старшину хозвзвода, нашего палочку-выручалочку Егора Степаныча. Золотой человек — старшина, он всё может достать на войне. В худшем случае постарается обменять на трофеи.
Однако хватит дурью маяться. Отдохну немного посреди нависшей тишины и тронусь потихоньку дальше, где быстрыми перебежками, а где с осторожностью. В любом случае всякое продвижение вперёд приближает к заветной цели. Новое начало всегда скрывается под маской мучительных страданий. Перетерпим.
Так и буду лезть из кожи вон, надрываться, расшибаться в лепёшку по ненавистной, всеми проклятой «излучине смерти». Любая попытка станет успешной с оговоркой, если получится уцелеть и вернуться живым на окаянную исходную позицию миномётной роты.

Затишье опять распотрошило. Начался шквальный миномётный обстрел. Над головой раскатисто, звучно грохнуло и засвистело.
Ещё раз жахнуло! Придётся залечь.
Взрыв! Шибануло наотмашь резко, хлёстко. Железки смачно воткнулись в мясо до самых костей. Фонтан кровищи секанул из аорты.
Гибельное истязание. Нечеловеческое страдание. Боже мой, неужели кровавый ад предназначен мученическим крестом?
Мамочка моя родная, защити, спаси!
А-а-а-ах!.. Ах!.. а... а...
А-а-а!.. Сука! Я-то, почему здесь крайним оказался? Смерть же для кого угодно, но только не для моей персоны.
Тварь костлявая, не дотянешься, не нужны твои поцелуи. Поборемся ещё за право жить на земле. Повоюем, бояка-великомученник!
Грохот! Ч-ч-чёрт, гадство какое. Неожиданно, с размаху хлёстко, наотмашь со всего плеча шибануло по темечку под каску. С бухты-барахты в исподнее самотёком ссыкануло. Ничего, перетерпим. Лишь бы ребята не прознали о минуте слабости, иначе засмеют беспутные хохмачи.
Грудь, ноги, руки обвило тяжеленным гнетущим обручем и рвануло к земле. Свинцовой плёткой перепоясало, замертво обрушило навзничь. 
Оглушающая контузия. Упав на спину, затылком уткнулся в мерзко пахнущее, развороченное брюхо трупа. Из смердячей утробы отрыгнуло свежим запахом человеческих кишок. Глаза залепило ошмётками грязи, лоскутами окровавленной, мерзко воняющей ткани.
Вспышка!
Снова ахнуло!
В который раз жуткое испытание — мука!
Томлёные брызги расплавленного ферросплава воткнулись в грудь. Ужас как больно.
Шарахнуло острым перегаром взрыва!
Жутко полыхнуло!
Обдало нестерпимым жаром, опалило токсичным огнём брови, ресницы, волосы.
В обожжённой глотке застрял хрипящий крик от чудовищной пытки. Коса перерезала мышцы на ногах и вжикнула в коленки. Ни вперёд, ни назад — воткнувшись, застряла.
Чёртов нож. Из распухших венозных кровотоков плеснул фонтан кровищи. Больно-то как. Даже забылось, что надо дышать, словно за гладкими рёбрами оголённая пустота с разодранным в клочья нутром. Куда ж я плесну стакан беленькой за победу, ежели сквозная дыра над желудком?
Некогда фривольничать распутными мыслями. В сердце остриём лезвия по самую рукоять воткнулось нечеловеческое страдание. Мамочка моя родная, гибельная мука ужас какая страшная.
Боже мой, неужели этот кровавый ад предназначен живодёрским испытанием?
От страха тело содрогнулось. Замыленное сознание отказалось воспринимать реальное положение дел. Разум на мгновение окунулся в пелену тумана. Перед глазами поплыла искажённая картинка восприятия поля боя…

Эх, оглянусь назад, посмотреть вперед уже не получится. Наверное, заново жизнь не сотворить, ведь к небу земля ревновала всю сознательную жизнь. Ощущаю, что плыву серебристой дорожкой вдаль обетованную. Невесомость.
Добрые люди обязаны пройти истинный путь до конца, и я здесь не исключение. С благодарностью вспоминаю друзей — они со мной в самый сложный час. С ними был, буду и есть сегодня.
Слышу шелест листьев времени. Воспоминания обложили потусторонностью, словно лёгкая дымка между трёх сосен. Не хочу оставаться одиноким. Поразительное желание ощутить близкого человека. По жизни знаю, что любовная фантазия никогда не обманывает, пусть даже призрачная.
Ангелочек миленький, мне так нужна твоя рука, которую не могу забыть. Глаза твои, русые локоны. Запах твой, дыханье твоё.
Только ты, только я. Мы одни на огромной земле у неподвластной бездны.
Подойди — никто не увидит. Закричи — никто не услышит. Окунись — проглотит, не оставив зловещей метки.
И звучит в безмолвии, и волнует меня, и маняще влечёт — твой скорбный плач. Не стоит давать волю слезам, горестно сокрушаться.
Милая... Милая, помоги же мне! Помоги дышать. Помоги увидеть родимую сторонку, пёстрое разнотравье на лугу, синеву лазурного неба во всю ширь, улыбку солнца в зените.
Помоги вкусить запах нектара после летнего медосбора, аромат свежескошенной травы, благоухание пшеничного поля.
Понимаю, что навязчивое прошение выше благородных помыслов: запредельное, практически неисполнимое, иллюзорное…
Это что, поднебесный крик разума или уже агония? Прикоснувшись в грёзах, поверю в боль твою. За мгновение до края ты не в сиротливой покинутости. Теперь я безвозвратно рядом, в двух шагах позади навсегда закрытых окон. За мутной поволокой миражей, отражённых в стекле.
Милая, не думай что сейчас одна. Вот он я — за окоёмом простора, который глазом не окинуть. С этой поры ты навсегда среди притворных вымыслов на повинной земле.
Счастье моё. Жизнь моя. Печаль моя.
Помоги мне дышать... Всего секунду жизни... Милая... Ми... Помоги...
Мы одни в необъятном мироздании. Меркнущая картина мира. И опять миражи, с ума сойти. Самообман, бессознательное полузабытьё или младший брат смерти тайком пробрался в угасающую душу?
Хотелось бы верить, что надежда одержит победу над тающим рассудком. Известно же, что Всевышний напрямую с людьми не разговаривает. Так что не буду смущать его своими планами. 
В общей сложности секунда… две… три… и всё долгоденствие как на ладони. Ограниченная по времени биография перед глазами.
Милая…
Навеянные мутными явлениями полубессознательные образы мыслей потихонечку уплывали. Иногда я поворачивал голову к тёплому ветерку, снимающему прохладу со стреженного русла. В знойный полдень лицу приятно ощущать холодок лёгких дуновений с реки.
Перед глазами распахнулись видения огромного пространства. В завораживающей бездне усматривался бескрайний лазурный свод и яркое, сияющее солнце в поднебесье.
Эпохальное зрелище пленило своим размахом, сводило с ума чарующей красотой, околдовывало магической энергетикой. 
Через всю поднебесную ширь распласталась радуга. Милая, нежная, приветливая кудесница оказывала своё почтение и звала покорить нескончаемый простор до горизонта. Правда, я воспротивился идти за прекрасным несбыточным желанием, за таинственной мечтой детства.
Как знать, стоило поднапрячься и совершенно неожиданно для себя двинутся за бессмертием? Или всё-таки синица в руках — это лучше, чем пролётный журавль в небе?
Радостно почему-то стало на душе. Хорошавушка ко лбу прикоснулась. Мила, словно ангел, краса ненаглядная. Видимо, на счастье добрый знак. Радуга для меня, как улыбка Бога.
Смотри-ка ты, расписная куколка улыбается. Хорошо и уютно с нею. Может быть, ласкуня будет по соседству навсегда, по крайней мере, до окончания боя? Договорились?
Во, дела-а-а… В знак согласия цветик-семицветик с нежностью обнял от горизонта до горизонта яркое солнце, бескрайнее небо и меня.
Всё-таки жив я или помер? В детстве ребятишки так же весело и безобидно играли в полевую белую ромашку: любит, не любит. Только на войне обходятся без романтических чувств. Во взаимоотношениях всё проще. Здесь чуть-чуть не прокатит. Ты или жив, или мёртв — другого перманентного состояния не дано…

2016 год