Зелёная Звезда святочная глава из Психеи

                ЗЕЛЁНАЯ ЗВЕЗДА

         (святочная сказка из «ПРОВИНИВШЕЙСЯ ПСИХЕИ»)

                За Вифлиемскою звездой,
                о, нам с тобою по пути, -
                товарищ безрассудный мой,
                пойдём? –
                - А долго ли идти?

… я задела руку В.С.Н. да так сильно, что оба наших кольца на безымянных пальцах, его сапфировый кабошон и мой огранённый рубин в мелкой бриллиантовой россыпи, ударились друг о друга. Он стоял за моей спиной, заслоняя меня от внешнего мира.
    - Ах, ну конечно! – как я могла забыть…
     Тут же узкой полоской света стало прорезываться: зима. Сугробы намело. Карнизы обведены белым, как для уточнения. Новый год наступил во всём Советском Союзе, а Рождество ещё только приближалось. На него Советский Союз великодушно закрывал глаза и разрешал справлять, но только тайно. В коридоре зазвонил телефон. Это соседи с нижнего этажа просили на пару часов оставить их девочку поиграть со мной. Их девочка была на три года младше меня и не особо мне нравилась. Меня же она просто обожала.
      Недовольная, я залезла под кровать. Верхний свет в моей комнате был полностью выключен. Только горела зелёная лампа на письменном столе, а в углу стройная, распушённая, до самого потолка тянулась ёлка, подпирая его золотой Вифлиемской звездой, и потолок светился, взлетая. Вся моя комната, её у нас называли «детской», была заполнена, напоена до краёв, до самой лепнины, влажным запахом хвои, живым, щекочущим ноздри и немного похожим на море.
      Ёлку обвивала гирлянда из жёлтых, красных и зелёных колючих звёзд, грубо и крупно насаженных на небольшие электрические лампочки.
     Девочка, - невозможно было сделать усилие, чтобы из глубин памяти достать её маленькое детское имя, - очень быстро поднялась со своего третьего этажа на наш четвёртый, и жалобно вскрикнула, не найдя в моей комнате меня.
     Она уже собралась кого-нибудь позвать или просто заплакать, но ёлка чаровала, не отпускала от себя. Таинственно мерцала шарами с кручёным фосфорическим узором, переливалась серебряным дождём, страстно полыхала гирляндой. Матово вторила ей зелёная настольная лампа, распространяя вокруг себя прозрачный ореол распылённого в воздухе изумруда. Ласково звенел колокольчик где-то на верхних ветках. Его звон был как слабый, едва проявленный блеск. Как первое пробуждение.
      Девочка не смела пошевелиться.
      - Зелёное… - нашёптывала она сама себе, пока ещё не умея удерживать чувства внутри своего маленького ангельского тельца с цыплячьей грудной клеткой и узенькими плечами. Такие сильные, могущественные слова, которыми их можно было обозначить, просто бы там не поместились: рёбра, сердечко, душа. Вот и всё, и больше не развернуться!
      … И сейчас, когда я рассказываю это, я вижу странный, отдалённый свет зелёной звезды. Она то приближается, приглашая и затягивая в себя, то резко удаляется, становясь недосягаемой.
      В.С.Н. говорил потом, что тоже видел этот тайный свет внутренним взором почти всё время, пока я рассказывала, но он просто не хотел меня прерывать.
      - Ну да, ну да…
      - Какой он? Какой?
     Вместо ответа, я видела – он смотрит в себя. Он так всегда смотрит,
когда вспоминает лучшее из нашей жизни, или когда вечером из окна над
крышами пятого этажа проплывает феерия облаков, и он снимает их на
камеру, а потом, когда мы едем куда-нибудь, он проецирует их на стены:
«Давай посмотрим берлинские облака?», и они плывут по комнатам,
залам, террасам и садам наших новых жилищ.
      Вот проплыли похожие на птиц. И я говорю:
      - Что ласковее ласточки?
      - Её птенцы.
      А мы как раз тогда в сумерках на берегу Индийского океана запускали
берлинские облака через переносной проектор на песчаные береговые
холмы. Пятном опалового света проскальзывая, уплывали в темноту,
навсегда исчезая… Таяли в тепле…
     Но не будем отвлекаться. За мной, мой верный читатель, за мной! Дальше и выше!
      Я лежала под кроватью и сердилась, что меня, такую исключительную и замечательную, отправили в детскую сидеть с мелкой, никому не нужной и совсем не интересной девчонкой, когда в гостиной происходило такое… такое… Там было накурено так сильно, что сквозь синие клубы дыма всё виделось нечётко, слегка щипало глаза, и приходилось делать усилие, чтобы различать действительность.  А можно было и не различать, а просто по задымлённым силуэтам додумывать до нужного образа.
      «Давайте распахнём форточку или хотя бы приоткроем балкон? Здесь всё-таки дети», - заметил кто-то из гостей. «Дети» — это была я. Только я одна, сидевшая под хрустальным бра, многократно преломляющем свет, на зелёно-чёрном бабушкином диване, весьма потёртом; облокотившись спиной на красную подушку и для вида, для отвода их проницательных глаз, читавшая страшную историю мести графа Монте-Кристо в двух томах, приобретённых за макулатуру.
      Форточку действительно открыли, и сразу же повеяло свежестью, а следом ледяным холодом, но вскоре он растворился в бесконечном пространстве нашей комнаты, превратившейся из небольшой, но не без вкуса обставленной гостиной в летящую неизведанную галактику, а всё из-за того,  что за открытой форточкой, с промёрзшим в узорной наледи стеклом, распахнулось, без конца и начала, без границ и без дна, чёрное звёздное небо.
      На праздничном столе угощений не было, не стояло там и чайных чашек на тёмно-коричневых блюдцах с золотым ободком. И даже пепельницы, одни из чугуна, другие из разноцветного рифлёного стекла, в которые все бесконечно стряхивали пепел, оказались расставлены на полу в шахматном порядке. Так было легче к ним подступиться.
      На столе лежало кое-что получше угощений. Один из гостей, почему-то с чёрной пиратской повязкой на левом глазу и длинными волосами, заплетёнными в смоляную с проседью жидкую косицу, преисполненный тихого торжества, доставал акварельные рисунки из картонной папки размером с половину стола, и скромно, один за другим, раскладывал их перед всеми, вызывая всеобщий восторг, шквал восклицаний, забавных недоумений и похвал…
      И тут меня отправили в комнату и сказали, что придёт маленькая, никчёмная девчонка с третьего этажа. Мы-то – ого-го! – жили на четвёртом!
Итак, я злилась под кроватью, и мне больше всего на свете хотелось зареветь от обиды. Но полумрак комнаты, видимый в щель между полом и матрасом, длинные тени, ставшие цветными от мерцания гирлянды, нижние, прогнувшиеся ветви ёлки в серебряных шарах и дожде, отблеском отразившиеся в паркетных досках, похожих на янтарь, манили к себе, вызывая непреодолимое желание играть.
     И я уже не знала, чего мне хочется больше – реветь или играть.
      А робкая, нежная моя гостья только ахала от разлившейся вокруг красоты и веселилась сама с собой.
      Желание играть победило во мне:
     - Кто ходит здесь? – спросила я страшным, изменённым голосом из-под кровати и дважды ухнула в конце, изображая эхо.
И вот – благословенное детство! – с какой лёгкостью и быстротой мы переключаем один мир на другой. Грубую реальность с проблеском таинственного - на трансцендентное волшебство.
      — Это я-а-а! Это я-а-а…  влетела вместе с метелью, - тут же отозвалась малышка. Играть ей хотелось не меньше моего. Она прекрасно знала, кто это говорит, но, подчиняясь негласным правилам игры, под мою кровать не заглядывала.  – Снегом и ветром меня принесло. У-у!  Летела я над синими ледяными просторами, кружила над снежной пустыней… - отвечать нужно было не абы как, а поэтически, и она старалась, как могла: – Неслась над сёлами и городами, где почерневшие срубы домов не выпускают наружу тепло, а  снега за ночь наметает столько, что нужно откапывать двери, где из кирпичных труб поднимается кудрявый дымок, а сквозь окна видны протопленные комнаты с узорными коврами на полу, красными, как сердечный огонь, и шкафами, за стеклянными дверцами которых в ровный, разноцветный ряд выстроились книги, редкие и необычайные, как райские звери, затравленные на охоте… Где в одной из комнат стоит расписной сундук с плоской крышкой, и старенькая бабушка с распушёнными серебряными волосами уже перевернула песочные часы, разложила пуховую перину и готовит себе постель, а пятнистая кошка-рысь ловит лапочкой её тень, втянув железные когти…
     - А что? Что в сундуке? – не выдержала я, наполовину высунувшись из-под кровати.
      Но малышка ловко увернулась от моего прямого вопроса:
      - О-хо-хо, - и продолжила играть. – Что за мелочь ты спрашиваешь? Что за пустяк? Если бы ты только знала, кто сейчас говорит с тобой! Кто тебе отвечает моим голосом и смотрит на тебя моими глазами!
      - Что у бабки в сундуке? – любопытство раздирало меня на части.
      - Загляни, попробуй!
      - Но это далеко… Далеко… Я не вижу!
      - А ты постарайся… О-хо-хо!
      Я вылезла из-под кровати и принялась молча танцевать. Малышка кружила вокруг меня, как преданная тень или планета-спутник.
      - Но кто же ты? – нараспев спросила я, когда переживания по поводу сундука, старушки и заснеженного дома в сонном селе, и особенно редкостных книг понемногу улеглись.
      - О, ещё слишком рано! Слишком рано… - и соскользнула с орбиты чуть в сторону. – Подумай и включи невидимые миру очи… А вот и подсказка тебе, - и обернулась вокруг своей оси, сотворив нечто похожее на пируэт. – Я везде, и я нигде… Думай, думай! Сила намерения переносит меня в любую точку вселенной.
     - Ты – дух? – танцуя по комнате, с разноцветной, переливающейся огнями ёлкой, - красный! жёлтый! зелёный… и колокольчик -динь-динь! - я начинала понимать.
     - О нет, я много больше, - малышка веселилась от души в своём жёлтом фланелевом платье с утятами и зелёной кофточке поверх. Две жидкие белёсые косички с атласными лентами – такими перевязывали коробки с зефиром на праздники; – раскачивались, как два маятника, над её плечами. -  Я вею, где пожелаю и вижу то, что многие из духов просто… просто…
     - Что просто? – не на шутку разволновалась я. – Они всё видят насквозь.
     - … просто не знают… Просто даже не знают, что такое существует… Вот куда я залетаю и вот что я вижу… хо-хо!
И она остановилась, потому что у неё закружилась голова, и она устала танцевать.
     А я понимала, что, когда в гостиной открыли форточку, то с улицы вместе с порывом свежего воздуха влетело в наш дом что-то прекрасное, неназываемое. То, что сначала заставило нас танцевать, втягивая в свою причудливую поэтическую игру, а взрослых -  восхищаться изысканными акварелями; а после всех танцев восторженно выкрикивать друг другу прекрасные, непонятные слова, занесённые ветром из ближайших к нам слоёв астрала, взрослых же - задуматься и замолчать там, по соседству с нами, за тонкой стеной. Иногда мне казалось, что под обоями спрятана дверца, и что её можно распахнуть и внезапно ворваться к ним.
     - Анима мунди, - произнесла я.
     - Стелла верде, - ответила мне малышка. – Пусть теперь так меня называют.
     - Да разве такое возможно?

      А потом, видимо, там, в гостиной за стеной, сделалось холодно, и они захлопнули форточку в космос, мы снова стали обычными девочками-соседками из одного подъезда и сели на пол перед ёлкой. Пол был тёплым и сладко-душистым, но от ёлки исходил острый запах хвои и смолы, стекавшей по стволу и веткам, застывающей на иголках, и он перебивал запах деревянных досок паркета. Впитывал его в себя, растворял… как лес - запах сандаловой палочки, или даже не знаю, с чем сравнить, чтобы вы поняли…
     - Как жаль, что нет подарков, - сказала я, глядя на расстеленную бумагу, припорошённую блёстками, на которой в новогоднюю ночь я обнаружила игрушки, сладости и платьице из белого плотного атласа с голубыми лентами и узорным шитьём по подолу. Оно было искусно сложено в небольшую тёмно-синюю коробку и легко надушено духами – светлый невинный запах снега и воды.
      - Как нет подарков? – поразилась малышка. – Я же так ждала…
      - А вот так… Новый год уже прошёл, а Рождество ещё не настало. Тебе что, не дарили подарки на Новый год?
      Малышка широко раскрыла глаза, как две калитки в небо, и внимательно смотрела на меня. Она ждала объяснений.
      Мы молчали, и я что-то смутное, такое, что совершенно не хотела знать, стала вспоминать про неё…
      Они жили под нами почти бесшумно, не желая, чтобы их замечали и узнавали. Мы жили пышно и торжественно, и о нас знали все. У неё была злая мать или больная. Какая-то чёрная, гортанно-хриплая. В чёрных её волосах воздушно просвечивали седые корни, дышали наледью. Глаза смотрели со дна тёмно-коричневых кругов-колодцев. Кожа лица казалась серой и тусклой. К ней часто ходили мужчины, тоже тихие… Они прятали лица, оставались ненадолго, уходили торопясь и сутулясь. Да и смотреть на них не хотелось – виноватые угрюмые лица и быстро бегающие глаза в сладком неприятном прищуре… Вот он идёт, что-то прячет под полой пальто, кажется, бутылку и разломанный кирпич бородинского хлеба… У их двери на лестничной площадке стояла банка, полная окурков и плевков. Её мать никогда не курила в квартире, а выходила в подъезд, кутаясь в старый чёрный халат и растирая овальные, абсолютно правильной формы колени голых ног в длинных чёрных носках и клетчатых войлочных тапках. Когда мы проходили мимо, она очень тихо здоровалась или что-то бормотала вслед. Разобрать не получалось, да мы и не пытались никто… И сейчас, в своём воспоминании, я непреклонно подходила к тому, чего не хотела знать. Она сильно, но тихо пила и иногда засыпала на лестничной клетке рядом с банкой с окурками или падала в узком, заставленном старыми сапогами и сумками на колёсах коридоре их квартиры, даже не закрыв за собой дверь. Эту бледную, истощённую до синевы девочку, её дочку, у неё давно отобрали и поместили в детдом с длинными коридорами и тёмными лестницами, в пролётах которых были натянуты железные сетки для самоубийц. Девочку у неё забрали потому, что она морила её голодом и била, а потом трезвела и просила прощения, ползая на коленях и рыдая. Иногда она отводила свою девочку к нам и просила её хоть чем-нибудь покормить, а иногда просто приводила, почти вталкивала в нашу квартиру, чтобы она у нас посидела часик-другой…
      И сейчас, стоя перед витриной берлинского бара, в которую по наитию втиснули несколько старинных, вышедших из обихода предметов, просто, лишь бы что-то поставить, -  венский стул без одной ноги, подпёртый высокой коробкой и стопкой перевязанных книг, настольную лампу, телефон с крутящимся диском и жёлто-красную гирлянду, я никак не могла вспомнить их имена. Девочка – Света, Таня? А мать – тётя Марина, что ли? И старые вещи в витрине, - полубессмысленный набор воскресного блошиного рынка, мучили, изнуряли меня своей недосказанностью, как бы призывали к себе, обещая назваться, но тут же уходили в туман прошлого…
      Девочка очень любила свою мать и всегда прощала. Не сердилась на неё, не осуждала, она думала, что всё правильно у них, что так и должно быть, что так, наверное, у всех… А, может, она не думала этого всего, просто очень сильно любила свою мать и всё тут.
      Однажды, поднимаясь домой, я видела, как за распахнутой в подъезд дверью, в их узком коридоре валяется её мать и пьяно храпит, а дочка сидит на полу, и тихо гладит её по лицу, и что-то поёт самой себе. А потом: «Ну, вставай…Ты же обещала со мной поиграть!» Увидев меня, она до глубины души обрадовалась, поманила рукой: «Заходи!» и ласково улыбнулась. Я же в ужасе и малодушном отвращении высокомерия побежала от них обеих в свой красивую, благополучную и ухоженную жизнь.
      Нашей соседке разрешали забирать девочку из детского дома на праздники и иногда на выходные. И девочка всегда просилась ко мне, хотя бы ненадолго. А я не хотела… Её матери не раз говорили, что если она перестанет пить, то девочку ей вернут насовсем. Но она не хотела забирать назад свою девочку, и поэтому пила дальше. А, может быть, она пила по какой-то другой, важной для неё причине, которую мне не хотелось понимать.
      Один раз мы спустились к ним в квартиру с продуктами, сладостями, игрушками и нарядной одеждой, бывшей моей, хотя и новая была, я точно помню... Соседка была абсолютно трезвая и ничего у нас не взяла, и в квартиру нас тоже не пустила. Зато девочка, услышав, что мы пришли, выбежала в коридор и, поднырнув под руку своей матери, лукаво прошептала мне: «Оставайся, а? Ну и пусть они ругаются. А мы пока поиграем!» - «Мы не ругаться!» - «Да какая разница. Заходи!»
      «Нам не нужны ваши благодеяния, - надменно, очень чётко произнося слова, сказала нам наша соседка. – И подачек ваших нам не надо. Заберите!» Но девочка успела взять у меня из рук довольно чумазого, но ещё славного мишку и прижать его к себе. «Не смей брать это старьё», - заорала что было сил её мать, вырвала мишку у дочери и швырнула мне. Но я не поймала. Он упал на подъездный пол, и лапой попал в банку с окурками. Я не знала, поднимать его или нет, стояла над ним в оцепенении. «Вы так себя ведёте… мне стыдно за вас,» - зачем-то сказала моя мать. «А за себя вам не стыдно, что вы такая, что прямо – о-о-о!? А ведь у каждого свой путь, разве вы не знали?» - и захлопнула с силой перед нами дверь, а её маленькая дочка тоскливо, безысходно заплакала по ту сторону.
      - Давай к ним больше никогда не пойдём, - попросила я свою красивую маму, когда мы поднимались к нам назад, по лестнице, на наш четвёртый этаж. «Четвёртый дом», как полу-шутя, полу-серьёзно называл его старичок-режиссёр.
      Но она мне не ответила. Она обдумывала слова нашей соседки про путь и была абсолютно подавлена.

      - Как же не будет подарков? – переспросила малышка, глядя на опустевшее место под ёлкой. Там не осталось ничего. Даже обёрточной бумаги или разноцветных перевязочных лент. – А я мечтала. Ёлка… подарки… - сказала она самой себе. Она часто забывала, что я рядом и говорила вслух, обращаясь только к себе. – Нам в детдоме никогда не дают. Говорят, что мы не заслужили, что подарки только для хороших детей… а я такая плохая! – и она сморщила своё маленькое личико и, как мне показалось, принялась кашлять, смешно вытягивая вперёд тонкую верхнюю губу. Но она не кашляла. Это толчками вырывались рыдания.
      Я напряжённо думала:
      - Постой… постой…
     Я же сама была ребёнком и не могла выразить словами тогда, что прошу, чтобы она перестала выталкивать из себя горе. Детское горе из детского горла.
      Вдруг ясно вспомнились странные магические слова: мы их выкрикивали только что, а потом сразу же забыли.
      А откуда мы их узнали?
     Да просто они, как стая птиц, перелетели к нам из соседней гостиной. Их называл тот старичок-режиссёр с пиратской повязкой на глазу. А потом красиво повторяла, как пела, моя мать. Произносила их так, что все вокруг замолкали.
      Ну, конечно!
     - Стелла верде! – вспомнила я подхваченное совсем недавно в воздухе. – Стелла верде! Ты будешь Зелёной Звездой. Это теперь твоё имя, и очень скоро нам с тобой откроется тайна.
      Казалось, она загипнотизирована моими словами.
      - Когда откроется тайна? – её личико загорелось, как слабенькая, больная луна.
      - Да прямо сейчас.
      И я подскочила к ёлке.
      Гирлянда, - а она казалась мне длинной золотой змеёй с изумрудными глазами, весело и дерзко обвивающей кольцами нашу горделивую осанистую ёлку, - замигала, разноцветно дрожа… Но вдруг сияние остановилось, застыло и полилось ровным приветливым светом. Змея была явно непростая…
      «Совсем непростая…» - иногда думала я, засыпая под её переливчатое мерцание в своей хорошенькой кроватке и стараясь внимательно вслушиваться в разговоры или хотя бы в обрывки фраз, или отдельные слова и даже звуки, доносившиеся из гостиной, благо от детской её отделяла тонкая, весьма эфемерная голубая стена, под обоями которой я иногда подозревала дверцу. «Прозрачная… опаловая… - как её называла моя мать, а следом за ней и я. – Когда ты вырастешь, - говорила она мне, нежно обнимая перед сном, - этой стены и вовсе не будет между нами. Она растает, ты увидишь сама…»
     Совсем забыла вам сказать – мою мать звали София.
     А стена? Да что вы в самом деле! Это была обычная межкомнатная стена, обклеенная виниловыми голубыми обоями с вкраплением продолговатых, молочно-белых пятен облаков.
      Однажды в моём чутком сне из-за стены раздался голос. Его я хорошо различала среди других. Он принадлежал тому хрупкому старичку, с чёрной повязкой. «Он похож на чугунную фигурку, - как-то сказала моя мать. – Изящный, как цветок на дворцовой ограде. Или капля чёрных чернил причудливой формы» - «Клякса что ли?» - «Ой, ну вечно ты!» - и она захохотала.
      - Вы только посмотрите, посмотрите сюда… - голос его слышался надтреснутым и ироничным. Скрипучий, вредный, въедливый голос… а потом он вдруг сделался глубоким, таинственным и даже величественным. – Вы видите здесь… - по-видимому, он разворачивал на столе угощений, во главе которого сидела София, моя мать, древний свиток или папирус, - вы видите здесь первозданного Атлантического змея ещё до Божественного проклятия, до его изгнания из рая. Здесь он вовсе не ползает, постыдно пресмыкаясь, а имеет лёгкие человеческие ноги, быстрые и неуязвимые. Они сильны и просты, как две дорийские колонны. Они – алебастр самого первого, Божественного замеса. Он переносит своё струящееся тело везде и всюду, куда только пожелает. И дальше течёт в любом, известном только ему направлении. Змей с алебастровыми ногами – это неукротимое время… Но здесь, - смотрите же все сюда! Смотрите! Время остановилось и низко склонило голову, пропуская богов. Вот проходит великий Ра Гелиос с матерью Нуанет, а вот – равновеликий Осирис с матерью Изидой. Осирис настолько юн, что останавливается, смеясь. Он желает погладить змею времени по золотой чешуе и поиграть её драгоценными кольцами…
      «Так вот почему бегут по золотой моей гирлянде красные и зелёные огоньки», — это были мои мысленные ответы им, из детской, по ту сторону опаловой стены.
      - Все боги, духи и прочие бессмертные и чудные творения Великого Египта проходят по своду воздушной тверди через все её девять небес (семь?) мимо времени, уступившего им дорогу, чтобы склониться и припасть к ногам Единого и Вездесущего, Всепрощающего и Милосердного, Утешителя и Врачевателя…
      И тут ворвался голос сильный, свежий и молодой. Сначала он был как шёпот, а потом стал как гром:
      - Ко Христу… - как поток воды, чистый и ясный. – Ко Христу… - как утоление жажды в невыносимый зной. – Ко Христу – принять святое Крещение!
      «Так вот почему… - пришла, нет, скорее птицей ворвалась мысль: — вот почему на верхушке моей ёлки горит Вифлиемская звезда, а из-под неё вытекает окрестившееся время» …

      Я придвинула стул к ёлке, иначе мне было просто не достать, вскочила на него и потянулась к гирлянде.
      - О, Стелла Верде, - крикнула я вниз, - держи мой стул крепче, а то как бы меня не унесло течением реки или не сдуло бы ветром!
      И она доверчиво вцепилась тощими ручонками в ножки моего стула. Запястья её были окольцованы чёрными синяками. В глазах её плескался восторг и вырывался из глазниц электрическими искрами. Они как слёзы бежали по её лицу, но не зависали на подбородке, а, разлетаясь в полумраке, освещали комнату на мгновение целиком и тут же гасли. Восторг малышки передался и мне.
      Я дотянулась до гирлянды. О нет, вы не подумайте, я вовсе не собиралась её снимать, нарушая течение христианского времени.
      - Стелла Верде, о, Стелла Верде, - нараспев декламировала я. – Сейчас, прямо сейчас нам приоткроется великая тайна. А дальше будет открываться всю жизнь.
      - Скорее! Ха-ха-ха! – торопила малышка. От её прежней грусти не осталось и следа.
      Я торопилась. Но про аккуратность не забывала. Одно неверное движение, и вся вселенная ёлки обрушилась бы на жёлто-песчаный паркет, превратившись в осколки и руины, а после и вовсе в пустыню пустынь.
      Осторожно и ловко, - а мои пальцы в этот момент стали пинцетами, - выбирала я на гирлянде зелёные звёзды и проворно откручивала их от крошечных зажжённых ламп. «Ещё, ещё…» - торопилась я, а пальцы-пинцеты уже стали пальцами пианистки и бежали, скользили по чешуе времени, как по клавишам, потому что боги Древнего Египта, когда шли по небесному своду ко Христу, наступали ногами на звёзды, высекая музыку. И особенно сладостно, утешительно и неповторимо звучал голос Сириуса.
      Оставалась последняя на гирлянде, в самом низу.
Она свисала, раскачиваясь, с еловой ветки, как огранённый изумруд, и почти касалась личика малышки – полу-сиротки, полу-звезды.
      - Хочешь, сними её сама?
      - Лучше ты, лучше ты.
      Без усилий я открутила и её, одним движением пальцев, собранных в щепоть.
      Теперь все звёзды были собраны, как виноградные грозди с лозы. Некоторые я рассовала по карманам, а некоторые удерживала в горсти. Все они принадлежали мне, и я могла делать с ними всё что пожелаю.
      Я спрыгнула со стула и встала перед малышкой. Не такая уж она была и малышка для своих лет.
      Серьёзная, сосредоточенная, стояла она напротив и ждала. И тут я кое-что хочу добавить про её рост, - ниже меня она была всего на полголовы. Её чрезмерная худоба сейчас не выглядела истощённостью, а скорее стройностью.
      Безусловно, она была лучом.
      Оставалось только уточнить его направление.
      Она протянула вперёд руки, растопырив пальцы. Она держала их ровно и спокойно, словно знала, как именно их надо держать, и мне ни разу не пришлось её поправлять.
      На каждый из её пальцев я надевала звезду с гирлянды – восьмивершинный абажур, снятый с жёлтого светильника. Её пальцы с лёгкостью в них помещались. Им не было там ни узко, ни широко, - в самый раз.
      - Теперь ты…
      - Теперь я…
      - Стелла Верде…
      - Зелёная Звезда…
      - И это теперь навсегда, что бы ни случилось, что бы ни произошло, — это теперь навсегда твоё имя. Ты слышишь, малышка?
      - Да, - и она счастливо улыбнулась, снова превратившись в маленькую, славную девочку, совершенно обычную, какой всё время была и я.
      Мы сели на пол.
      - Для звёзд нужна коробочка, - по-деловому рассуждала Зелёная Звезда.
      - О да, конечно, да. У меня есть для тебя коробочка. Тёмно-синяя, как ночное небо.
      Я без труда отыскала коробку от подаренного мне платья. Возможно, она была немного великовата для звёзд, но зато ими можно было полностью покрыть её дно. Не такая уж она была и большая.
      - И что же мне всё-таки откроется?
      - Разве этого недостаточно?
      - Но я хочу ещё. Ещё.
      - Ах ты, маленькая жадина.
      И как же мы захохотали! Сколько счастья нам доставила ёлка, и тот вечер, и тот разговор.
      - Сияй, ёлка, сияй! -нараспев начала я.
      - Крутитесь, шары, вращайтесь, шестерёнки, и ты, пружинка, вертись себе с боку на бок, и не забывай толкать то валик, то молоточки верхней и нижней октав…
      Дальше мы замолчали.
      Я совершенно не знала, что же такое должно нам открыться, а Зелёная Звезда ждала и с требовательным нетерпением смотрела на меня.
      - Понимаешь, - начала я, уж и не зная, что придумывать дальше. – Зелёная Звезда – это раскрытая форточка посреди чёрного-чёрного неба. Мы открыли её и смотрим наружу, как в глазок.
      - И что видим?
      - Ну, всякое…
      И мы обе задумались.
      А потом случилось ужасное: она снова наморщилась, зажмурила глаза и, раскачиваясь взад-вперёд, принялась плакать. Горько плакать.
      - Не хочу в детдом! Не хочу!
      - А, может, хочешь у нас? Мы бы тебя взяли к себе, а?
      - Не хочу. Мама моя, мамочка! Ух, злые, ух, постылые… забрали, забрали маму у меня Марину Дмитриевну, Мариночку! Как же там она одна без меня в нашей квартирке? У неё ведь даже ёлочки там нет. Она на алоэ в горшке стеклянный шарик повесила, головку нагнула и глядит на улицу во двор – не приведёт ли меня злая тётка-милиционер из детприёмника к нам домой? Это когда я убегала, и они меня ловили, и сразу в клетку, в свой детприёмник... Или тётка-воспитатель из детдома тоже может меня привести. Она получше, только много орёт, когда мы едем в автобусе с двумя пересадками, и нам никто не уступает место... Но больше меня не привезут, наверное… Вдруг я тут последний раз?
      - Не говори ерунды!
      - Ерунды? – она тут же успокоилась и с надеждой посмотрела на меня. – Ерунды? – она ждала.
      - Понимаешь, понимаешь…
      - Ну? Ну?
      Тогда я стала ей рассказывать про Щелкунчика и Мари, потому что больше ничего не знала, и ещё, потому что картины о них, чудно нарисованные акварели, по долгу, целыми днями и даже неделями, этой зимой рассматривали наши гости на столе в гостиной.
      - И всё это было по правде? – спросила меня, торжествуя, не отводя глаз от десяти зелёных звёзд на десяти пальцах.
      - Можешь даже не сомневаться, - охотно подтвердила я. В правдивости «Щелкунчика» и я была уверена непоколебимо. – Разве ты не видишь, горящая Стелла Верде… - снова нужно было говорить возвышенно, поэтически. Вот я и старалась. – В чёрной завесе мрака и невежества распахнулась единственная форточка. Загляни в неё, и ты увидишь всё что захочешь.
      - И даже как устроен мир?
      - Да, да, да! – разрешила я трижды, думая, что сейчас она выкинет что-то необычайное.
       А она просто встала и подошла к окну, задёрнутому, кстати, зелёным занавесом с золотыми кистями, похожими на лучи, раздвинула его и принялась внимательно вглядываться в темноту.
      Окна дома напротив через палисадник были ярко освещены, а шторы не задёрнуты. Виднелись стройные ёлки в огнях, голубые, как озёра на высоте, экраны телевизоров и праздничные столы с остатками яств, из-за которых недавно поднялись гости, а теперь хозяева сели тесным кругом своей семьи, уже просто, без церемоний, без праздничного волнения, без масок. Потому что уже скоро сон, неминуемый сон, и можно больше не прятать свою любовь от чужих.
      Но вся эта праздничная, праздная, земная жизнь совершенно не интересовала мою Зелёную Звезду. Она долго, неотрывно смотрела на небо… От темноты оно сначала виделось неразборчиво, просто ночь и всё… Но потом луна вышла из-за туч, освещать небесную равнину. Горные массивы туч расступились, и в просветы полилась тонкая дымка облаков, - вуаль на лице неба…
      — Значит и Мышиный Король был с семью головами в маленьких ажурных коронах? – шёпотом спросила она, но не меня, а показавшуюся луну или облачную дымку, которой затягивало подножье небесных гор из тяжко сгрудившихся туч. Наверное, утром из них повалит снег, а, может, даже и град. Так тяжко были они обременены.
      - Семиголовый король, - прошептала я,  - или семиглавый? Как
правильно?
      -  Да неважно. Его всё равно победили!
      - Навсегда или нет? – засомневалась я.
      - Навсегда, конечно. Навсегда… Ах, как же высоко вы живёте! Как недосягаемо высоко! На четвёртом этаже небо, как на ладони.
      - Да что ты такое говоришь! Вы живёте под нами, и вам всё точно так же видно, как нам.
      - Нет, это мама моя живёт сразу под вами, и видит она всё совсем другое. Не то, что вы… И знает про всё по-другому, бедная мама моя, Чёрная Мария! Этажи она называет домами. У неё третий, у вас четвёртый… Бедная, бедная мама моя!
      - Мария или Марина? – уточнила я. Почему-то мне важно было знать.
      Но Зелёная Звезда мне не ответила. Она думала о своём, всё глубже уходя в мысли своего сердца.
      Почему я сказала так – «мысли своего сердца»? Разве же сердце может думать? Разве оно умно?
      - Я-то живу, ты знаешь, где…
      - Да лучше бы не знать!
      - У нас детский дом на первом и единственном этаже… И даже чердака у нас нет. Зато есть подвал. Подвалы. А там, на первом этаже у нас столовая и физкультурный зал с футбольными воротами, но сетка у одних ворот, тех, что ближе к дверям, порвалась, а штанга покосилась, потому что мы плохие, понимаешь? Нам больше не дают мячи ни девочкам, ни мальчикам. Их заперли на ключ. А ведь так иногда хочется побегать!  И ещё там мастерская труда и дисциплины. Или трудовой дисциплины? Как правильно, ты скажи?
      - Да неважно! Уж ты говори, говори, раз начала…
      - Там у нас плотник Николай Васильевич учит мальчиков работать на станке. Они делают стулья и столы для мебельной фабрики. Он добрый и заботится о нас. Совсем для маленьких он вырезал деревянных лошадок. Он говорит, что быть плотником очень хорошо для человека, что такой человек, который плотник, всегда сможет себя прокормить и не сядет в тюрьму, ему просто незачем будет воровать хлеб в магазине, когда у него в руках такое нужное ремесло… Сам-то Николай Васильевич делает кресты для оконных рам. Или для чего-то другого кресты? Ты не помнишь, зачем нужны кресты в обычной человеческой жизни? Никому их больше не доверяет делать. Сам выпиливает, сам соединяет в неделимое целое из разрозненных частей... А наши комнаты и классы, где мы учимся всему остальному, ведут вниз, в подвал. В подвальные этажи. На первом подвальном этаже мы все живём. Девочки на одной стороне, а мальчики на другой. Он ещё ничего себе, этот первый подвальный этаж. Там пол-окна выходит на улицу – видны дорога и лес, иногда ноги редких прохожих… А другая половина окна уходит под асфальт, мы говорим: «В никуда…», чтобы не боятся, и если так говорить «в никуда», то привыкаешь, и страх уходит совсем... Я жду, целыми днями жду, когда меня повезут к моей маме. К моей Чёрной Марии…Чёрной Марии суровой, - и вдруг Зелёная Звезда отпрянула от окна. – Там в небе кто-то есть… Иди скорее сюда!
      Я молча подошла.
    Никаких гор и дымки больше не было и в помине. Ярко светила луна в окружении частых звёзд.
    (И что вы смеётесь над простотой выражения: «Ярко светила луна»? Мне доставляет удовольствие так думать и так писать… А вы попробуйте угнаться за мной, ну?)
      И по небу плыли узкие вытянутые облака, похожие на передвигающиеся фигуры, - длинный, торжественный караван.
      - Ты разве не видишь? – спросила Зелёная Звезда.
      - Ах, это…
      - Ну да…
      Какое-то время мы просто смотрели. Потом мне пришлось объяснить:
     — Это древние боги и те, кто равен богам, идут поклониться Христу. Они знают, что Он скоро родится, и вышли заранее, чтобы успеть. Разве ты, Стелла Верде, не видела раньше, как ходят древние боги?
      Она внимательно слушала, но мне показалось, что она начала уставать. Она задумчиво снимала звёзды с пальцев и складывала их в коробку, подаренную мной, как я и думала – выстлала ими всё тёмно-синее дно.
     - Ты разве больше не хочешь играть? – расстроилась я.
     - Что ты! Как ты только могла такое подумать! – она неожиданно зевнула и очень смутилась.
      Потом мы снова смотрели на облака. Одно длинное, медленное следовало за остальными на расстоянии. Оно походило на очень высокого и очень худого старика с бесконечно длинными ногами и сухими руками, похожими на цепкие, негибкие ветки.
      - Ты знаешь, кто это?
      - Может, и знаю…
       Облачная фигура старика прорисовалась совсем чётко и почти ожила. Из-за абсолютно прямой спины и гордой посадки головы, не знающей поклонов, она казалась такой величественной, что захватывало дух. Ещё было видно, что он устал. Безумно устал. Он шёл с усилием, опираясь рукой на плечо слуги-поводыря. 
      – Это Владыка Сатурн, распорядитель времени и страданий. Он беспощадный учитель. Он стар и неумолим. Он управитель порядка и холодной ясности ума. А ещё он хромает на правую ногу. Его колено повреждено и причиняет ему боль при ходьбе, поэтому поводырь везде сопровождает его.
      - А что он несёт в подарок нашему Богу?
      - Он несёт в подарок Христу два своих кольца. Самых лучших и дорогих. Пурпурное и золотое. Их катит через весь ночной небосклон юноша-слуга, такой же непреклонный, как и его господин. Холодный и безупречно учтивый, как его Владыка Сатурн.
      Потом мы заснули на полу. Она рухнула прямо у окна. Но коробку со звёздами всё же сняла с подоконника и поставила перед собой. А я – ближе к ёлке. Я сначала хотела просто тихо посидеть и всё обдумать, а потом раз – и вот я уже лежу и не помню ничего, только двумя цветами светит гирлянда, остались красный и жёлтый. Весь зелёный сошёл, воплотился и очеловечился в Зелёной Звезде, но она устала и заснула…
      Да, и ещё настольная лампа зажжена. Мягко светит в ласковом ореоле… 
     Проснулись мы оттого, что кто-то звонил в дверь. Это за Зелёной Звездой пришла её надменная мать. Мне так не хотелось, чтобы она уходила! Судя по выкрикам в коридоре, её мать была совершенно пьяна.
      - Куда вы дели мою дочь? – спросила она шатающимся, больным и очень высокомерным голосом. – Где вы её прячете, хотелось бы мне знать!
      - Девочки в комнате.
      — Вот как? – и без стука, рывком, распахнула дверь в детскую.
      - Оставайся лучше у нас, - попросила я. – Оставайся у нас насовсем!
      Но Зелёная Звезда не ответила. Она не отвечала на неважное. Она схватила коробку с пола и радостно побежала к матери. И та подхватила её на руки.
      - Пойдём отсюда, - холодно сказала её мать. – Нам нечего делать среди совершенно чужих и чуждых нам людей.
      И они ушли, не прощаясь. Точнее наша соседка с третьего этажа унесла её от нас. Девочка так ослабела, мы видели, - что почти сразу же заснула, уронив голову на плечо матери. Та даже не успела дойти до двери. Прямо у нас в прихожей заснула. Но тёмно-синюю коробку так и не выпустила из рук. Крепко прижимала к груди.
      Потом мне казалось, что Зелёная Звезда спрашивала меня в тот вечер, пытаясь пробиться сквозь сон, – можем ли мы с ней спрятаться от глаз Владыки Сатурна? Я сказала, что Сатурн прекрасен, грозен и молчалив. «А милосердие?» - спросила она.  Я задумалась, но всё это было с усилием, нужно было проснуться. Хоть бы колокольчик на ёлке снова прозвенел бы тогда...
      - Да, он может быть милосердным, как может быть милосердным лёд.
      - И в чём же его милосердие?
      -  А в том, что всё вокруг – ничто, все наши ужасы, угрозы, метания. Всё это только призраки страха, до тех пор, пока Владыка Сатурн не обратит на нас свой взгляд и не прикоснётся к нам своей холодной рукой.
      — Вот как?
       И дальше она сказала, что будет закрывать меня собой от его беспощадных глаз. Согласна ли я? Согласна ли я, чтобы она меня защитила? А мне хотелось спать, и я опять сделала усилие, чтобы ответить:
      - Ну, ладно… - не потому, что я по-настоящему согласилась, а чтобы мы поскорее заснули.
      А, может быть, всего этого не было. Может быть, со временем я придумала или мне привиделось во сне. Но спросить Зелёную Звезду я уже не могла. После того вечера у нас больше никогда в жизни я не видела её. Ровно через месяц Зелёная Звезда умерла от воспаления лёгких. Её продуло насмерть в длинных, тоскливых коридорах детского дома. Там никогда не закрывали форточку. Очень боялись духоты, особенно в комнатах девочек, на их полуподземном этаже.
                +++
      Весной в апреле уже вовсю лилась капель, серый снег ломался и оседал, а кое-где уже и вовсе растаял, открывая в чёрных проталинах прошлогоднюю траву. Солнце сделалось настойчивым, неотвязным и весёлым. Прилетели скворцы и поселились у нас на балконе, со страшным скандалом выгнав зимовавших в их скворечнике воробьёв. Всюду торжествовал свет, и, робкая, пробивалась зелень намечающегося цветения, но пока ещё нечётко и бледно, как ореол в тёмной комнате вокруг настольной лампы. Всюду торжествовал свет, и я больше не могла плакать по ночам и страдать. Я просто думала иногда, как там моя дорогая Зелёная Звезда, и пыталась её представить, но у меня ничего не выходило. Всё сильнее, всё радостнее грело солнце, оно даже припекало слегка, да так, что домой из школы я шла без шапки, залихватски размахивая ей по дороге и нахлобучивая в подъезде небрежно, набок, уж как придётся.   
      А ещё мы готовились к Пасхе, и в тот день, когда я проходила мимо церкви, какая-то старуха подарила мне связку распушённых верб и благословила. Я спросила – не купить ли ей в магазине через дорогу хлеба, сахара и кефира, - у меня в варежке, в отделении для большого пальца, лежал целый, в одну монетку рубль, сэкономленный на завтраках, и я совершенно не знала, на что его потратить, - но старуха сказала, что я - её радость, и что ей ничего не надо, потому что ей всё даёт Бог. Я хотела спросить: «А есть ли у вас пуховая перина, расписной сундук и старинные книги?», но постеснялась.
      Когда я вошла в подъезд, настроение у меня было превосходное, шапку я решила больше не надевать никогда и ни за что в жизни, мешок со сменной обувью я привязала к портфелю так, что он раскачивался, как маятник, и бился о ступени, и это очень забавляло меня. Кажется, я что-то напевала и хохотала сама с собой. Так я дошла до третьего этажа и вдруг остановилась как вкопанная.
      На лестничной площадке курила мать Зелёной Звезды - Чёрная Мария. Или Марина? Я так и не узнала у неё. Я очень давно её не встречала, настолько, что совсем забыла, что она есть на этом свете. Всё та же стеклянная банка с окурками стояла на полу, всё тот же чёрный халат, взбитые волнами, растрёпанные волосы, пышные, доходящие до плеч, но неухоженные, висящие клочками; выпученные, обезумевшие глаза, - всё это я узнала и вспомнила.
       Но появилось нечто новое…
       Голос…
       Он стал страшным и хриплым. Он исходил не из горла, не из груди, а откуда-то из утробных недр:
      - Идёшь?
      Я молчала.
      - Идёшь, я спрашиваю?
      - Хотите вербу?
      - Идёшь или нет?
      - Иду домой…
       Тогда она схватила меня за запястье и с силой сжала свои ледяные пальцы. Так больно, что я выронила букетик верб. Они рассыпались, и две из них угодили в банку с окурками, как когда-то давно плюшевый чумазый мишка.
      - Ты, наверное, не знаешь… - она заглянула мне в лицо своими выпученными глазами, и я увидела, что они у неё тёмно-тёмно-тёмно синие, а не чёрные, как я думала раньше, и застыло в них не безумие, а безнадёжное горе.
      - Да знаю я, знаю!
      Она захохотала и дохнула на меня. От неё тягостно пахло вином и ещё чем-то кислым.
      - Ты, наверное, хочешь забрать назад свои зелёные пластмассовые звёздочки в чёрной коробке?
      - Она тёмно-синяя, - поправила я. Меня неприятно задело, что она перепутала цвет.
      - Так хочешь или нет? – я пыталась высвободить руку, но у меня не получалось. – Говори. Я приказываю.
      - Не хочу…
      - Не смей мне врать! Говори…
      - А хотела бы… - и я замолчала. Плакать было глупо, и потом – она бы всё равно не пощадила меня, поэтому я сдержалась. – Даже если и хотела бы, никогда не попросила бы их назад… потому что я подарила их, а подарки назад просить… ну это же просто какое-то свинство!
      - А тебе бы их никто и не отдал! – мать Зелёной Звезды страшно засмеялась и слегка ослабила хватку. Я снова попробовала освободиться, и снова не вышло. – Твою коробку… тёмно-синюю… положили к ней в гроб… В маленький, красный, детский гробик. И закопали… Поняла?
      - Поняла.
      Мать Зелёной Звезды сдавленно дышала и смотрела перед собой. Я знала, что за моей спиной, через лестничный марш, свежевымытое подъездное окно, а за ним – весна, и что сейчас она смотрит туда и, наверное, забыла обо мне.
      - Отпустите меня, пожалуйста, - прошептала я. – Я очень хочу пойти домой.
      - Домой? – она удивлённо подняла брови, бегло взглянула на меня, а потом снова – на улицу, поверх моей головы.
      - Я хочу пойти домой к моей маме. Она ждёт меня.
      - К маме? – переспросила она так, словно я говорила что-то удивительное и совершенно невероятное. – Ты хочешь пойти к своей маме? – она снова страшно, хрипло захохотала. – Ты хочешь пойти к ней, потому что она тебя ждёт, и ты её любишь?
      - Пожалуйста, отпустите меня. Мне очень больно руку.
      - Ах, руку? – ей надоело смотреть в окно на весну. Весна раздражала и тяготила её. – А ты не знаешь случайно, кого мне теперь ждать? И чья я мама теперь?
      Мне нужно было или промолчать, или как-то утешить её. Но два месяца назад мне исполнилось десять лет, я не знала слов утешения или просто не умела мгновенно их подобрать.
      - Чья я мама теперь? Я тебя спрашиваю. Чья? - она была в исступлении, а мне не хотелось видеть её страдание.
      - Я не знаю… - а дальше надо было молчать… молчать… - Я не знаю! Но уж точно не моя!
      — Вот и я не знаю… - её слова причиняли боль гораздо большую, чем её пальцы, превратившиеся в железные кандалы на моём запястье. – А ты иди домой, деточка, иди! Не стой здесь на сквозняке. Простынешь… Всё время забываю, как тебя зовут.
      И разжала руку.
      Я тут же взлетела на наш четвёртый этаж. Бежала, не оглядываясь. Но я знала, что Чёрная Мария смотрит мне вслед, шевеля прокуренными губами. Что-то спрашивает, не получает ответа, замолкает, а потом снова спрашивает.
      Что она пыталась выяснить в тот день?
      Я позвонила в дверь, и мне сразу же открыла моя мама:
      - Я так ждала тебя! Скорее заходи!
     Мы снова были вместе. Мы были счастливы.
     А она, там внизу, - всего лишь этажом ниже, - зашла в свою квартиру. Закрыла за собой дверь. И осталась одна. Совсем одна со своим горем.
      Мать Зелёной Звезды была злой, истощённой, с большими, костлявыми и очень сильными руками. У неё было серое лицо и запавший, искривлённый от лютого гнева рот. Ещё она была пьяницей, но тихой и незаметной. Никого не трогала, и никто не трогал её в ответ. Про неё просто все забыли.
     А моя мать была знаменитой на весь город актрисой в театре «Красный факел». С длинными, золотистыми волосами, которые падали каскадом на плечи, стоило ей отстегнуть заколку, или заколка расстёгивалась и слетала сама, потому что волос было много – янтарно-рыжих, прекрасных, и она просто не могла их удержать в тугом, завязанном в узел пучке. Мне очень нравилось её чёрное платье с зап;хом из тонкой шерсти, с треугольным вырезом на груди. Когда она его надевала, становилось особенно заметно, что у ней белая, очень чистая кожа и точёные кисти рук. И светлые, летящие глаза, похожие на двух птиц.
     Только я очень переживала, что она курит. Она постоянно курила сигареты «Ява явская». Была ещё какая-то другая «Ява», но она покупала именно «явскую» в табачном киоске на площади Гарина-Михайловского с правой стороны от здания вокзала. В том нашем городе был очень красивый вокзал. А мама говорила, что это самые лучшие сигареты, какие только можно у нас купить. Я не понимала тогда, как это сигареты могут быть лучшими или худшими, но иногда ходила вместе с ней на привокзальную площадь. И мы, стоя на мосту над железнодорожными путями, смотрели, как уходят поезда. Многие из них шли на юг, к морю. Но мы никогда не видели, как они приходят, как прибывают на перрон. Или я этого просто не помню?
      Мне так не нравилось, что она курит!
      Но что же ей ещё оставалось делать, когда все курили вокруг неё? К нам постоянно приходили в дом режиссёры, актёры и художники. Они собирались в гостиной, которую называли «Плерома». Может быть, они так шутили? Я не всегда понимала их шутки…
      Зато я хорошо помню старинные чугунные пепельницы, закрученные в виде обгоревших со всех сторон рукописных листов, они в одночасье, - я и не успела заметить! – вытеснили разноцветные из рифлёного стекла; - они раскладывали на столе эскизы к спектаклям, придумывали действие - кто, где и как должен стоять на сцене, как ноты в партитуре, и даже разыгрывали разговоры или пение героев. Моя мать София называла спектакли мистериями. Она говорила: «Мы воссоздаём мистерии», и все следом за ней тоже так стали говорить. Режиссёр с чёрной повязкой на глазу остался очень доволен: улыбался, острил, приободрял, щёлкал каблуками и целовал руки, и очень много курил, но не «Яву», а «Шипку» через пожелтевший пластмассовый мундштук. 
      Но прежде чем начиналось всё это таинственное движение, каждый раз, когда все они собирались в нашей гостиной, моя мать София вставала из-за стола, - а сидела она всегда во главе, и место напротив, с другой стороны, всегда пустовало, и она говорила иногда: «Ах, как бы хотела я увидеть лицо и глаза того, кто сядет сюда, напротив меня, напротив всех нас, в сиянии непостижимой славы!»; каждый раз она просто поднимала вверх руку со стаканом воды и со словами: «Что-то откроется!» * выпивала её. И все следом за ней повторяли: «Что-то откроется, София!» и тоже выпивали воду до дна. Следом моя мать София выпивала маленькую рюмку тёмно-бордового кагора – на три капли, и все выпивали кагор за ней следом. У нас был дома целый набор таких крошечных рюмок из хрусталя за тонким стеклом серванта. Когда их вынимали оттуда, раздавался звон…
      А после всё замолкало, и наступала абсолютная ясность. И все, кто к нам пришёл и остался…  они говорили очень мало, чётко и по делу, иногда я не понимала, на каком языке. И зачитывали из тайных старинных книг…
А потом вдруг уставали.
      Люди всё-таки устают!
Просили отдохнуть. Сделать небольшой перерыв. Принимались курить. И вся наша просторная гостиная с высоким потолком в лепнине, похожей на знаки

• «Что-то откроется» - один из рассказов Нины Садур новосибирского периода.

древнего алфавита, и серебряными стенами наполнялась дымом.  Дымом их заблуждений…
      И никто не знал, что внутри моей матери разрастается смертельный красный цветок.
     Даже режиссёр с чёрной повязкой на глазу не знал.
     Не знала и я.
     Всякий раз, когда моя мать поднимала стакан с водой или следом рюмку кагора, и наступала абсолютная тишина, я ожидала, что сейчас откроются двустворчатые двери и войдёт поднявшаяся к нам снизу Чёрная Мария с Зелёной Звездой на руках.
      И Белая София будет смотреть на Чёрную Марию, а та в ответ будет неотрывно смотреть на неё.
      Потом Чёрная Мария поставит на пол свою дочь Зелёную Звезду, и она подбежит к моему дивану, на котором в свете хрустального бра, подобного заточённому солнцу, я читала романы Диккенса и Александра Дюма, и сядет со мной рядом.
      Но этого не происходило.
      Никогда не происходило.
      И да, конечно, да, подтверждаю: Зелёная Звезда навсегда разбила моё детское сердце…

      В тот апрельский вечер, я вспоминала, лёжа на полу, - с тех пор мне понравилось спать на полу! – как мы загадывали, что нам откроется что-то тайное и волшебное, но мне оно не открылось… Так, одни намёки! Или подсказки без ответов.
      И что это «что-то» будет открываться мне всю дальнейшую жизнь – непостижимое назовёт себя, тайное проявится… Но я не знаю… Я не могу уловить во всей полноте. Ты понимаешь, В.С.Н.?
      А вы? Вы понимаете?
      Может быть, только Зелёной Звезде в маленькую форточку в крышке её детского гроба видно всё устройство мира и недоступная механика сферической музыки? Может быть, ей открылось? Хотя бы ей?
      Ведь  теперь она так и будет лежать и смотреть, улыбаясь, как мы когда-то по очереди смотрели в глазок калейдоскопа на симметрично раскрывающийся узор, или в театральный бинокль  на шествие звёзд; - так она будет лежать до тех пор, пока Сам Господь наш Иисус Христос не сойдёт с неба и не вырвет из земли все надгробья постылой и ненавистной смерти, и не разломает, не разобьёт вдребезги все гробы. Тогда мы встанем из праха и побежим к Нему.
      А Он скажет нам: «Я всех вас прощаю!»
      И ещё это заветное «что-то» открылось Чёрной Марии, хоть она и не хотела. Открылось наверняка. Я точно знаю, я уверена и подпишусь под каждым своим словом.