Котик, Васька и Люси

   – Можешь не продолжать. Я все знаю: я ужасная, у меня не руки, а крюки.  Не голова, а бестолковка! И  чай я заварить не умею. И на какой странице была заложена книжка у Манилова – запомнить не способна. Я все это отлично знаю!
    «Когда она забудет про Манилова!?.. Прошло уже двадцать тысяч лет, построены новые города, выросли дети и нарожали внуков, а те растопили льды Антарктиды и посеяли на их месте гречневую кашу. А она все еще помнит про Манилова...»

   Льды, конечно, были еще не растоплены, но дети выросли, это правда. Гришка вырос, с ним стало трудно справляться. Скоро, очень скоро он прочитает бессмертную сатирическую поэму, и тогда мама торжественно вручит ему магическую пентаграмму в голубом конверте, которая сделает его неуязвимым, неподвластным критике, освободит от влияния ложных авторитетов. От его влияния в первую очередь.
   «Ну, если ты такой умный да благоразумный, отвечай, старикан, да живо, – на какой странице была заложена книга у Манилова?» – будет кричать он на своего прогрессивного глупеющего отца.
   «Книга была заложена на... на... тьфу, черт», – быстро сдастся он и беспомощно разведет руками.
«Прошлое отбрасывает тень», – внутренне усмехнулся Константин Петрович.

   Тень отбрасывал ничтожный в сущности эпизод десятилетней давности.
 
   Константин Петрович ухаживал за своей теперешней женой Людмилой Андреевной. Более точно: Котик ухаживал за Люси.
   Студент Котик был начитан, безумно ироничен, спор в ученье и, вдобавок ко всему, имел достойные жизненные цели.
   Люси была как яблоня в цвету: бела лицом, и пахло от нее очень приятно. Это была серьезная девушка. Она также имела достойные цели в жизни. Конечно, не такие высокие, как цели ее кавалера. Естественно, цели эти были женские цели.
   Наличие высоких жизненных целей и собранность в ученье нисколько не мешали Котику проявлять в ту пору мятежность духа, быть истеричным и некрасиво, беспочвенно ревновать Люси. Он был влюблен в нее без памяти.
   Безраздельная преданность Люси своему кавалеру удивительно естественным образом сочеталась с явной склонностью к кокетству. Это было вполне невинное кокетство хорошенькой девочки: она уже знает о том, что хорошенькая, но еще не сообразила, что детство кончилось.
   
  Однажды после студенческой вечеринки Котик провожал Люси домой.
   – Этот черненький, Додик, – жокей; он приглашал меня завтра на ипподром, кататься, – простодушно хвалилась Люси.
   – Повезло тебе, – с плохо скрытым сарказмом позавидовал Котик. – Ты там поосторожней, смотри, чтобы лошадь не понесла.
   Тоненький ледок – ледок отчуждения – хрустнул на зубах Котика. Умная и преданная Люси этот хруст услышала и немедленно перевела разговор в нейтральное русло. Она стала рассуждать о литературе.
   Котик сохранил холодное достоинство и на эту удочку не поддался. Ему нравилось порой обижаться на свою Люси. Люси не успокаивалась. Она снова заговорила о вечеринке, но на этот раз в весьма критическом ключе и с привлечением литературных аналогий.
   
 Про хозяина квартиры она, в частности, сказала: «Типичный Манилов!.. Ни то, ни се... Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Представляешь, я случайно открыла книгу на его письменном столе – закладка лежала на четырнадцатой странице! Ну, не Манилов ли?!»
Котик хмыкнул. Уверенная легкость, с которой Люси продемонстрировала поверхностность своих литературных познаний, его покоробила.  Поэтому он посчитал необходимым избавить свою подругу от смешного заблуждения и сообщил ей, что маниловская книга была заложена не на четырнадцатой, а на двенадцатой странице. Для этой цели были мобилизованы значительные запасы весьма злой иронии.
   С необъяснимой уверенностью Люси стояла на своем. И вот таким образом вместо приятной беседы между симпатичными молодыми людьми состоялась совсем некрасивая ссора.
   
   У подъезда дома Люси распалившийся Константин собрал остатки сарказма и дал ей совет  – неостроумный, нетактичный, глупый и даже грубый:
   – Если завтра поедешь кататься с этим конюхом, попроси его, пусть подбросит тебя до Ленинки – совместишь приятное с полезным.
   – Ах, вот в чем дело, – поняла что-то Люси. – Ну, пока.
   И исчезла в темном подъезде.
   
  По дороге в общежитие Котик заметно поостыл.
   Ну и что из того, пусть не знает, на какой странице! Хотя, конечно, следовало бы знать такие элементарные вещи... Зато она как яблоня в цвету! Хорошо, пусть не знает,  но зачем в ней столько упрямства!  Яблоне в цвету это совсем не идет.
   – Люси,– сказал он в заиндевевшую телефонную трубку, – я был не прав.
   И собрался было объяснить, что не стоило из-за такой мелочи... Но объяснение не удалось.
   – Да,– немедленно согласилась Люси, – ты был не прав: закладка в книге Манилова лежала на четырнадцатой странице. Так что я уж, пожалуй, покатаюсь с конюхом, а ты посиди в библиотеке. Могу, кстати, одолжить тебе свой читательский, – мне он завтра вряд ли пригодится.
   И тотчас раздались короткие гудки.
   Прыгая через три ступеньки, Котик помчался на девятый этаж, где в тупиковой комнате с табличкой «Бельевая» на двери уже много лет проживал Миша Лисица, студент-ветеран и владелец довольно приличной библиотеки.

   «Неужели? Неужели я ошибся? – терзался Котик, срезая углы.– Ложное воспоминание... иллюзия полной уверенности... есть такой психологический феномен. Ах, как стыдно!»
   Дверь тупиковой комнаты была закрыта на ключ. Доносившаяся из-за нее музыка не заглушала довольный смех ветерана. Тот имел свои традиции, и каждый уик-энд проводил весьма достойным образом: пил недорогие вина, ухаживал за девушками и смеялся над теми, кто этого не делал.
   
 Котик преодолел неловкость и деликатно постучал в дверь согнутым пальцем. Внутри сигнала не услышали: ветеран ржал как сумасшедший, противно кудахтала ветеранова подруга, победно гремели литавры.
   – Миша! – вполголоса воззвал Котик в замочную скважину и наддал дверь ногой.
   – Ха-ха-ха! – издевался ветеран.
   – Уху-ху-трюх-трюх! – изнемогала ветеранова подруга.
Котик повернулся к двери спиной и троекратно и очень злобно стукнул каблуком в нижнюю планку.
Музыка стихла. Смех умолк. Планка с необъяснимым запозданием звучно треснула вдоль.
   – Кто таков? – хрипло поинтересовался Миша. – Без управдома не пущу!
   – Эх-хе-хе-ых-хы-хы! – оценила шутку  подруга.
   – Миша, извини, ради бога, такое дело... – и Котик сбивчиво объяснил свою просьбу.
Миша сказал что-то своей развеселой приятельнице, за дверью хрюкнули, последовала короткая пауза и неожиданно звонкий женский голос отчетливо произнес:
   – Вот, нашла. Скажи этому нетактичному балбесу, что книга была заложена на четырнадцатой странице, и пусть отправляется спать.


  ***
   Они шли по растрескавшемуся и выщербленному тротуару. Вроде бы пара, но возможно, и нет; будто бы вместе, но нельзя было исключить и того, что это были вовсе незнакомые друг другу люди, и каждый спешил по своим делам.
   За десятилетие совместной жизни они сумели дополнить традиционные формы общения – маловразумительный винегрет из слов, невнятных мимических символов и двусмысленной жестикуляции – неким новым кодом, бесстрастным и точным языком геометрического расстояния, и метр тридцать на этом языке означали состояние обоюдного отчуждения средней степени.
Быстрым периферическим зрением Константин окинул фигуру жены и подумал, что теперь она уже не «яблоня в цвету». И тут же устыдился своей очевидной необъективности, разволновался и про себя задиристо сказал неизвестно кому: «Ну уж и не сухая груша!»
   
Разволновался он без повода: Людмила  в защите совершенно не нуждалась, и «сухой грушей» никакой здравомыслящий человек ни при каких обстоятельствах ее бы не назвал. Напротив, она безусловно принадлежала к счастливой категории молодых женщин, глядя вслед которым и бледный юноша с выразительными глазами, и седеющий полковник в отставке, и... ну, самые разные люди непременно подумают одно и то же: «Вот уж действительно ничего не скажешь – все при ней!» И будут, конечно же, правы.
   «Чертов характер!» – неопределенно подосадовал Константин.
   Но Людмила характер имела вполне спокойный, возможно, сангвинический, но никак не чертов. «У меня, что ли, чертов?» – задумался он, и эти сомнения были ему неприятны.
   
 Сколько-нибудь явных изъянов в своем характере он не нашёл, однако был вынужден признать, что порой – не часто, упаси бог, не часто! – его поведение, а главным образом состояние, имели едва уловимую странность и носили оттенок... оттенок... несимпатичной мелочности, что ли?.. Хотя мелочность – вряд ли подходящее слово.
   Например, он никогда не мог спокойно видеть вещей, имеющих хоть малейший дефект. Они вызывали у него чувство крайнего неудобства, как если бы где- то очень чесалось, а возможности это место почесать не было.
   В большинстве семейств старая чайная чашка, треснувшая и без ручки, с обширными сколами аляповатой глазури – не чашка, а сплошная рана! – живёт годами, не зная страхов и забот. Более того, горемычный сосуд пользуется необъяснимой симпатией уважаемых бабушек и дедушек. «Налей-ка мне чайку, милый, – просят они расшалившегося внучка. – Да смотри, не перепутай – в мою чашку!»
   
  Константина же не то что отбитая ручка, ничтожная царапина приводили  в такое волнение, что он немедленно изымал порочную утварь из обихода и твердой рукой направлял ее в черную, дурно пахнущую дыру мусоропроводного люка. Задевая о стенки и неровности гулкой металлической колонны, несчастная посуда издавала меланхолический звон. Можно было подумать, что в мусоропроводной трубе, где-то на уровне цокольного этажа, таинственный вахтенный отбивал полуночные склянки.
   Едва видимые трещинки множились, разветвлялись и уверенно складывались в отчетливую и прочную паутину, которая серьезно затрудняла любой порыв, всякое самое естественное душевное движение в Котике.  Нет, простите, уже в Константине Петровиче.
   
  Похвальное стремление к идеалу обернулось стеснительным неудобством, постоянно омрачало его жизнь и порой причиняло весьма жестокие страдания, горечь которых умножалась полнейшей его неспособностью кому-либо в этой странности признаться. Он ужасно стыдился своей тайной болезни.
   Так, на его тридцатилетие сотрудники сектора подарили ему «Девушку с лотосом». Это была небольшая статуэтка, искусно вырезанная из единого куска слоновой кости. Старинная японская вещица. Они купили ее в антикварном магазине. Статуэтка стоила кучу денег.
   
  Сразу же после обеденного перерыва перед столом Константина Петровича образовалось маленькое каре. Молодой юбиляр заглянул в прекрасный лик древней японочки и выдохнул, пораженный его безупречностью: «Ах! Чудо какое...»  Коллеги довольно рассмеялись. Им было приятно сознавать, как тонко и глубоко их коллега  чувствует настоящую красоту. Выпили по полстаканчика шампанского, сообщили свои самые сердечные пожелания, пошутили по этому поводу, вежливо поулыбались и разошлись по рабочим местам.
  Все разошлись, а доброхот Фемелиди, ведущий программист с головой как каштан, на минутку задержался. Черт его дернул.
– Костя, – заботливо предупредил он, – ты, когда барышню домой понесешь, с левой рукой–поосторожней. Видишь, тут трещинка.
   И он коснулся покатого плеча японской красавицы.

  При некотором напряжении зрения в указанном месте можно было действительно разглядеть тонюсенькую трещинку, схваченную для страховки аккуратненькой бронзовой заклепкой.
   Вот уже три года японочка стояла на колонке красного дерева, изготовленной по специальному заказу Людмилы Андреевны, и все, кто приходил в их квартиру, непременно ахали и восклицали: «Чудо какое!..» И каждый раз при этом Константин Петрович морщился, словно от внезапной зубной боли. Он-то знал, что там, у левой лопатки, схваченная бронзовой заклёпочкой, имелась... К сожалению, имелась.
   Три года он мучился этим знанием, но выбросить антикварную «Девушку с лотосом» в вонючий мусоропровод не поднималась рука.
   
  Отсутствующие тома в собраниях сочинений также вызывали чувство неприятного раздражения. Конечно же, Константин не был вульгарным начетчиком. Он мог бы, например, прожить без писем Рабиндраната Тагора, мог бы преодолеть себя и как-то смириться. Ах, если бы дело ограничивалось только письмами! Если бы...
   Недоставало, в частности, третьего тома Томаса Манна, а ведь это, согласимся, совсем другое измерение!
   Пропажа случилась несколько лет назад при переезде на новую квартиру, но сколь ни удивительным могло бы это показаться, именно из-за него, из-за утраченного третьего тома, все внимание странной пары сейчас было направлено на соблюдение удручающей дистанции.

   Весь отпуск их преследовали неудачи. По совету опытных людей они приехали в Карасан. («Ну совершенно очаровательное местечко: море абсолютно бесподобное и никаких вам глупых медуз; рядом – парк, ну совершенно роскошный парк,– разбит по плану княгини Гагариной; народу в высшей степени ни-ко-го!») Приехали и сразу же поняли причину поразительного безлюдья. В единственном продуктовом магазине прилавок был декорирован с вызывающей претензией на орнаментальный модерн: банка минтая в собственном соку – тюбик зубной пасты «Поморин», опять банка и снова тюбик, и так от пола до потолка.
   
  Они съели дюжину банок минтая, не жалея пасты, почистили зубы и уехали в Планерское. Народу там было полным-полно, однако в результате полутора часов активных поисков им удалось до странности дешево снять игрушечный флигелек, еще не занятый пронырами-отдыхающими. Оказалось, что проныры имели веские основания прелестями флигелька пренебречь. Прямо за строением на деревянном настиле с пяти часов утра резали планерских свиней. Было похоже, что свиней резали случайные в этом деле люди. От зари до зари в районе одинокого флигелька не умолкали визг и хрипы несчастных животных. Утром третьего дня планерской эпопеи Константин Петрович взял твердою рукою Людмилу Андреевну за локоть и увел ее, измученную недосыпанием и напуганную страшными предсмертными звуками, из кровавого ада в обход расставленных по всему двору тазов и мисок с кишками, легкими, печенью и прочей дрянью.
   
 Они прокляли древний Крым и уехали в Новый Афон, где отлично устроились с жильем и питанием. И немедленно в прохладных новоафонских пещерах Константин  простудил левое ухо. Две недели, измученный стреляющими болями, он провел под пляжным тентом, изнывая от жары и отчаянно завидуя шумным купальщикам. Боли в ухе наконец прекратились. На море поднялся шторм; резко похолодало; зарядил противный дождь.
   Оставшуюся неделю отпуска было решено провести у родителей Константина Петровича в городе, где прошли его детские и школьные годы.

  «Хоть рыбку половлю да в Волге покупаюсь», – тешил себя он надеждой. Но ни рыбки половить, ни в Волге покупаться ему было не судьба. Прохаживаясь в приятной послеобеденной задумчивости по просторной родительской квартире, Константин  остановился у журнального столика, на котором помещался телефонный аппарат, и от нечего делать, вполне машинально набрал по междугородному коду номер своего служебного телефона.
   – Алло,– ответили ему.
   – Привет, это я.
   – Голубчик, как ты вовремя!., ты в курсе? Подожди секундочку... ай-яй-яй... айн момент.
И тотчас же Максим Петрович загудел прямо в ухо, словно огромный шмель.
   – ...умница, догадался позвонить... В любой момент, когда будет нужно... хоть на месяц, но сейчас... срочнейшим образом... умница – догадался позвонить.
   
  Константин  с грохотом вернул телефонную трубку на место и проклял всех и вся: Белла, Блейка, Эдисона и собственное легкомыслие, но быстро смирился и стал названивать в агентство аэрофлота.
   А после пришла Людмила, и он ей все рассказал.
   – Тьфу, черт,– как умела, выругалась она.– А я спешила, обрадовать тебя хотела!.. Тут в «Букинисте» – Томас Манн, первые четыре тома. У нас вроде третьего не хватает? Негодяи, комплектом продают – четыре тома вместе. А у меня всех денег – трёшка. Вот, примчалась.
 
   Когда они вышли из магазина, Константин не стал медлить ни секунды.
   – Всё так и должно было случиться. С нашей-то расторопностью, – горько сказал он, налегая на притяжательное местоимение.
   «Виноватая» Людмила промолчала, но губы поджала.
   – Могла бы догадаться позвонить!
   «Виноватая» Людмила легко взвилась на дыбы.
    – Я тебе полчаса трезвонила... телефон оборвала, очередные меня чуть не убили! «Могла бы догадаться»!
   И пошла, и пошла.

  Дальнейший их диалог особого интереса не представляет. Это была скучная перебранка, которая закончилась также вполне традиционно: напоминанием о закладке в книге Манилова.
Некоторое время они шли молча, – взаимные упреки мешали точно соблюдать дистанцию,– а потом Людмила  как ни в чем не бывало сказала:
   – Посмотрите, какая прелесть! – сделала шаг в сторону и оказалась в коротенькой очереди. Бабушка продавала свежих карасиков величиной с ладошку. Дедушка-рыбак забросил невод и наловил рыбы, а бабушка сейчас ее продавать.
   – Пойди глянь, что там в гастрономе хорошего,– обратилась к мужу. – Купи, что понравится.
   
  В гастрономе все было хорошее. Но расстроенному Константину больше всего понравились чистые и очень нарядные бутылочки «Сибирской водки». Он купил их две штуки и немедленно вышел из магазина. И нос к носу столкнулся с Васькой Расторгуевым.
   – Дай рупь, – приветствовал школьного друга Васька.
   – Есть дать рупь! – радостно отрапортовал тот в ответ.
   – Ну, здорово,– улыбнулся Васька и кулаком больно стукнул Константина  в плечо.
Они не виделись года четыре, и Константин отметил во внешности своего друга значительные изменения. Например, эта новая улыбка. С акцентным металлическим резцом, таким непривычно чужеродным. Радужная оболочка голубых Васькиных глаз также подверглась действию времени и заметно выцвела. Белые вихры пожелтели и словно свалялись.
   
  В школе их связывали отношения взаимного покровительства. Котик был безусловным отличником по всем предметам без исключения, но кроме этого еще и большим наглецом.
Однажды к ним в класс пришел корреспондент, очень несолидный молодой человек с прыщом на длинном носу, и задал восьмиклассникам массу дурацких вопросов, чуть ли при этом не сюсюкая.
   «За кого он нас принимает?» – недоумевали развитые дети.
   Дошла очередь и до Котика.
   Корреспондент пошушукался о чем-то с классной руководительницей, посмотрел на Котика и вдруг ляпнул:
   – Костя, скажи, пожалуйста, кем бы ты хотел стать?
«Монахом»,– едва не съязвил он. Но сдержался  и ответил по-другому:
   – Если откровенно, то профессиональным отличником.
   – Как-как?
   – Поясняю,– нахально разглагольствовал Котик,– какое бы дело мне ни поручили, всегда буду выполнять его не тяп-ляп, а добросовестно и только на отлично. Теперь понятно? – и он посмотрел прямо в глаза интервьюеру.
   – Да-да, теперь понятно...– окончательно стушевался тот и к Котику больше не приставал.

   Способности к наукам и специфическое остроумие Котика гармонично дополняла Васькина спортивность и определенные таланты в сфере изящного. Он грациозно жонглировал мячом, безукоризненно выполнял финт Месхи, имел очень рельефный брюшной пресс и при знании всего четырех гитарных аккордов под настроение мог исполнить до двух дюжин народных баллад. Весьма, впрочем, сомнительных по содержанию. Вдобавок ко всему, у Васьки было чудесное право пользоваться отцовской моторкой в любое время дня и ночи и без всяких проблем.
   
   Восьмой класс сдружил их навек. Котик самозабвенно решал Васькины варианты контрольных заданий, а тот в знак дружбы и признательности за помощь познакомил Котика с очаровательной Тамарой из музыкального училища и под гитарный звон укатывал их до обморочного состояния на родительской моторке.
   К нововведениям в системе образования консервативный Васька отнесся скептически и, несмотря на блестящие результаты контрольных работ, в реформированной одиннадцатилетней школе учиться не пожелал. После восьмого класса он пошел работать на завод: ему не терпелось играть в заводской футбольной команде.
   
  Тем временем Котик успешно претворял в жизнь твердое решение стать профессиональным отличником. С золотой медалью за школьные заслуги он поехал в Москву и там легко и эффективно, по результатам лишь одного экзамена, поступил на механико-математический факультет университета. В конце первого года обучения его курсовая получила призовое место на Всесоюзном конкурсе студенческих работ. После летних каникул, не медля ни секунды, Котик приступил к составлению развернутого плана своей будущей восьмитомной монографии, которую условно назвал «Новый взгляд на математическую науку». На одном дыхании было написано живое и увлекательное «Введение» и сделаны блестящие по своей научной смелости «Выводы и прогнозы».
   
   И тут работа стала.
   Поздним вечером, в ненастную погоду, в трамвае тридцать девятого маршрута Котик познакомился с Люси, и эта случайная встреча поставила крест на грандиозном развернутом плане «Нового взгляда».
   Год пролетел словно волшебный сон: упоительная нервотрепка перемежалась трогательными букетиками оранжерейных фиалок. Дальнейшие события разворачивались удивительно быстро. Неожиданно оказалось, что должен родиться Гришка, и они поженились. Родился нежданный Гришка. Котик успешно закончил университет, успешно защитил диссертацию, успешно обзавелся кооперативной квартирой, успешно продвигался по службе, успешно превращаясь из Котика в Константина Петровича.
   Васька же как был, так и остался Васькой. И, судя по всему, сохранил все тот же рельефный пресс.

   «Отчего все-таки у него такие светлые глаза?» – подумал Константин Петрович, а вслух спросил:
   – Какие новости, боярин? Давай выкладывай.
   – Есть, есть кой-какие,– Васька доверительно наклонился к уху бывшего одноклассника: – Рупь у тебя стрельнул!
  Он подбросил металлический рубль высоко в воздух, хлопнул три раза в ладоши и ловко поймал жужжащую монету, словно муху, точным движением.
   – Орел,– не думая сказал он и разжал ладонь.
   Выпал орел.
   – Вот такая жизнь: куда ни плюнь – везде везет!
   
  – А мне не везет,– неожиданно пожаловался Котик и, путаясь в ненужных деталях, рассказал школьному другу все-все-все.
   Голодный Карасан, флигелек в Планерском, описанный особо, с большим смаком и массой чудовищных подробностей, предательские пещеры, стреляющие боли, роковые телефонные звонки и третий том из собрания сочинений Томаса Манна – все это сплелось в бестолковую и довольно мрачную повесть.
   – Да что там в этом третьем томе? Что там такого уж интересного? – не понимал простодушный Васька.
   Константин Петрович горько усмехнулся, но на вопрос ответить не успел: подошла Людмила Андреевна со связкой золотистых карасиков.
   – Люси, подруга жизни,– представил он  жену.
   – Расторгуев, друг детства,– не растерялся Васька, но и только-то. Особой галантности по отношению к даме он не проявил: наддал блестящую монету ногтем большого пальца еще раз и, когда она достигла высшей точки траектории, сказал: – Решка.
   Выпала решка.
   Мгновенье он внимательно разглядывал поверхность монеты, словно надеясь прочитать на ней тайные знаки своей судьбы, и, видимо, ему это удалось.
   – Надо идти, дел по горло,– посожалел он, ткнул кулачищем Константина в плечо, улыбнулся Людмиле и удалился по курсу зюйд-зюйд-вест, в точности повторяя недавний маршрут однокашника.
   Людмила проводила Ваську любопытствующим взглядом.

   – Как он сказал – Расторгуев? Сегодня утром к нам его конопатая жена приходила, пока ты на пляже резвился. По телефону позвонить.
   – Васькина жена? У Васьки – жена?! – удивился тот, припоминая, однако, что даже знаком с этой «конопатой».
   – Ну, теперь считай, что и не жена. Была, да сплыла.
   – Что за чушь! Жена – не жена. Была, да сплыла. Убит, но жив. Говори доступно!
   – Доступней некуда. Приходила Расторгуева, заказала грузовое такси. Привезти по ее адресу из общежития диван и книжный шкаф некоего Пыкина.
   «Бред какой-то! Зачем Расторгуевой, – Константин вдруг вспомнил имя Васькиной жены, – зачем Алле диван и книжный шкаф? Да и кто такой этот Пыкин?.. Хотя был, есть Пыкин! Заводской спортсмен, футболист, форвард Пыкин... Хорошо, пусть даже форвард, – все равно остается непонятным, зачем Васькиной жене его диван?!»
 
   Смутные подозрения, нехорошие предчувствия зашевелились в душе Котика. Неожиданно он понял, что его участие в судьбе школьного друга – неподдельно! – и очень удивился. Жил себе поживал, добра наживал, привык уже быть Константином Петровичем, о Ваське ни сном, ни духом, и вот те раз: ощущает беспокойство за судьбу друга! искренне взволнован!!.. Случится же такое...
   
  Беспокойство оказалось не напрасным. Рассказ Люси его тут же объяснил. И непривычную белесость Васькиных глаз – тоже объяснил.
   Когда конопатая и очень деятельная Расторгуева ушла по своим никому не интересным делам, из гостиной выплыла тетка Котика по имени Агнесса, седая женщина с выразительными, но всегда словно заплаканными глазами и сказала:
   – Представляете, Людочка, какая дрянь?
   – Дрянь? – не поняла Люси.
   – Несомненно, самая натуральная дрянь, – подтвердила Агнесса.– Но я ее понимаю... – она пожевала тонкими губами, – я-то ее понимаю. Васька не сахар...

   Дрянью конопатая оказалась потому, что наставила Ваське рога. Даже не потому, что наставила,– разгильдяй Васька это, возможно, и заслужил, – а потому, что наставила с Васькиным приятелем Пыкиным. С форвардом наставила. Но даже не потому дрянь. Рога она спроворила, пока Василий Расторгуев отбывал годовой срок на стройках народного хозяйства за любовь к справедливости.
   Он стал жертвой судебной ошибки.
   Знаете, так бывает: вступился за честь молодой одинокой женщины, а в результате – свалка, молодая и одинокая уже напрочь забыта, зато оскорблен словом и деянием некстати подвернувшийся лейтенант милиции. Вот и получается – стройка народного хозяйства.
   
  Со стройки Васька вернулся к разбитому корыту: на его койке храпел и стонал во сне иуда-форвард; заводская администрация темнила и явно оттягивала восстановление на прежнее место.
Заботливая Алла, не желая тревожить покой спящего, шепотом объяснила в прихожей, что Ваську никогда не любила, что он сам во всем виноват. И неожиданно предложила оставить ей комнату, а самому переехать в общежитие, на место левого крайнего.
   На это предложение, болтали люди, Васька, пребывая в запале, выкрикнул грубое слово, но тут же одумался и спросил:
   – Что, так-таки совсем не любишь?
   – Не люблю, не люблю,– шепотом успокоила его неверная жена.
   – А Пыкина любишь?
   – А Пыкина люблю.
   – Ну, тогда ладно...  – не стал спорить Васька и, уходя, осторожно прикрыл за собой входную дверь, хотя слышал, как Пыкин скрипит пружинами его кровати и громко зевает. К тому времени он уже проснулся.

   – Люська! – Котик неловко схватил Люси за запястье, словно боялся, что она не удержит десятка карасиков на весу. – Люсенька!..– напряженно артикулируя звуки, повторил он и стиснул запястье так, что лицо «Люсеньки» вдруг осунулось и посерело. И в это серое от боли лицо Котик вглядывался заплаканными и прекрасными глазами тетки Агнессы.
   – Объясни мне, бога ради...– быстро заговорил он, – объясни!.. Почему у нас все так? Почему мы не умеем... какие-то слепые ничтожные эгоисты.
   – Кто это «мы»? – холодно поинтересовалась Людмила.
   – Хорошо, хорошо – я. Почему я стал таким... таким...
   – Измажешься,– Людмила кивнула на карасиков.
   Тоскливая тень пробежала по лицу Константина , и руку жены он покорно отпустил.
   – Умница,– сказала она с усмешкой.– А теперь, сделай милость, успокойся, пожалуйста. Все-таки мы не дома, все-таки люди вокруг.
   
  «Почему?! – восклицал про себя Константин Петрович и успокоиться никак не желал. – Почему он вернулся черт знает откуда, с глазами, как пустыня... ну, вот с такими как у него глазами, ни дома, ни жены, ни работы, – а все равно: подбрасывает монетку, словно мальчишка, и ведь ни разу не ошибется! И монетку-то – я ему дал! Это ж не его монетка! И всегда – «куда ни плюнь, везде везет!»
А мы... Почему мы оказались такими... бездарными?!
   Но, может быть, он притворяется, играет, ломает комедию – мой школьный дружище?!»

   «Дружище» легко сбежал по истертым ступенькам магазина с бутылкой красного вина в руке, засвистел и направился к троллейбусной остановке.
   «Даже не обернулся»,– обиделся Константин Петрович, провожая взглядом подвижную Васькину спину, и необъяснимым образом вид этой почти мальчишеской спины возбудил в нем новую волну подозрений, с точки зрения здравого ума нелепых и отчасти смехотворных. Но это исключительно с точки зрения здравого ума.
   «А вдруг, – думал Котик, – пока я здесь горюю, и плачусь, и любуюсь его спиной, вдруг он в эту минуту все решил?! Присядет сейчас где-нибудь в парке, в тени олив, на лавочку, выпьет один целую бутылку этой крепкой гадости и, когда захмелеет,– а от нее быстро хмелеешь,– бутылку разобьет и осколком по венам – чирк!»
   
   Дикая, ни с чем не сообразная картина явилась возбужденному воображению Котика и показалась ему такой недопустимо возможной, что он рванулся куда-то в сторону от Люси и крикнул на всю улицу:
   – Васька! Стой!
   И тяжело побежал по горбатой улице вниз.
     –  Слушай, – задыхаясь, говорил он, – ты это брось!..
Васька удивленно таращил глаза.
   – Пошли к нам, ей-богу... Жена карасей нажарит... огурчики малосольные... сибирской водочки тяпнем!.. Ты любишь «Сибирскую»?
   – Любишь,– растерянно ответил Васька. Он ничего не понимал, но было очевидно, что про карасей и «Сибирскую» ему слышать приятно.
   – Ну, вот и хорошо; пошли, в самом деле. Ну, я тебя прошу!..
   – Не нужно меня просить – стал бы я отказываться! Надо ж, как совпало!..– посожалел он, и в искренности его сожаления сомнений быть не могло.
   Последовала короткая пауза, и победивший искушение Васька твердо сказал:
   – Нет, сегодня никак! Дела.
   – Какие дела?! – взъярился Котик.– Какие у тебя могут быть сейчас «дела»?!
Васька помялся и неохотно объяснил:
   – Да вот, надо тут одному балбесу помочь, – вещи из общаги перевезти... Никак не могу сегодня.
Он потер загорелый лоб, что-то соображая, и неожиданно попросил:
   – Боярин, а ты бы подождал с «Сибирской» денек- другой, а? Подождешь?
   Руки у Котика бессильно опустились, плечи поникли. Он улыбнулся Ваське осторожной, чуточку тоскливой улыбкой, словно только что узнал по секрету о неизлечимой болезни старого друга, и тихо пообещал:
   – Обязательно подожду.

   Они улетали вечером следующего дня.
   – Присядем на дорожку, – сказала тетка Агнесса. Но присесть никто не успел. Раздался настойчивый звонок в дверь, и появился запыхавшийся и совсем уж нежданный гость – веселый горемыка Василий Расторгуев.
   – Застал! – объявил он.– Сто лет у вас не был. На вот, получай, – и он протянул Котику нечто, завернутое в газету и аккуратно перевязанное бечевкой, – как раз третий том.
Представляешь, совершенно случайно заскочил в «Букинист», смотрю: лежит твой Томас Манн – никому не нужен! У них, оказывается, дубликат был. Вот такие пироги. Так что с тебя причитается. Ты там насчет «Сибирской» намекал, осталось?
   – Осталось! – засуетился Котик.– Еще бы не осталось!
   – Я тоже с вами выпью, мальчики,– сказала тетка Агнесса.
   Они выпили по стопочке ледяной водки, и радостно возбужденный Котик допустил бестактность.
   – Что у тебя с работой, восстановили? – участливо спросил он.
   – А ты откуда знаешь? – усмехнулся Васька и объяснений дожидаться не стал.– Куда они денутся, – конечно, восстановили. Я сегодня уж и пропуск получил. Давай еще по одной, на посошок, и я побегу. Дела!
   – Нам тоже пора,– напомнила Людмила и глазами указала на стенные часы.
   
   Когда самолет набрал высоту, Константин Петрович достал из спортивной сумки Васькин подарок, откинулся на спинку кресла, устроился поудобнее, развязал бечевку и снял газетную обертку.
В его руках действительно оказался третий том из собрания сочинений великого немецкого писателя, причем в прекрасном, просто безукоризненном состоянии!
   «Ай да Васька!.. – восхищенно подумал Константин Петрович. – Куда ни плюнь, везде везет!»
Он любовно потрогал коричневые буковки на переплете, открыл книгу... издал короткий стон.
Чашка оказалась с трещиной!
   На титульном листе вожделенной книги, наискосок, стоял безобразно расплывшийся фиолетовый штамп:

               Библиотека завода «Красный металлист»
                Читальный зал
                На руки не выдавать!






*** Этот рассказ был первым из опубликованных на радость автора в его 36 лет.  В альманахе «Истоки» (издательство «Молодая гвардия»), 1984 год. Ровно сорок лет назад.