de omnibus dubitandum 35. 94

    ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ (1675-1677)

    Глава 35.94. БОГ НАД НИМ ВЛАСТЬ… ДА — ДОЛЯ ЕВО…

    Любил поездки по монастырям царевич. Но еще больше радости доставляло ему, когда Наталья одна, а то и вместе с царем брали сына в гости ко «второму» дедушке, как он звал Артамона Матвеева в отличие от Кирилла Нарышкина, первого деда.

    Здесь не баловали очень Петра, не закармливали его сластями, как дома или в Лавре. Но мальчику особенно нравилось, что с ним обращаются и говорят как с равным, не тискают, не тормошат, не пристают с лишними ласками.

    И «второй» дедушка и его «молодая бабушка» без всякого раболепства, просто и серьезно, хотя в то же время очень внимательно и тепло относились к привлекательному ребенку. Они чутко откликались на каждую мысль, на каждый запрос детской, но уже полной неясными ощущениями души.

    Матвеев так хорошо объяснял и рассказывал про все, что только ни пожелает узнать царевич. Раскроет большие, стоящие в углу часы, объяснит, как все зубчики двигаются, отчего звон идет из них на каждый час… И заведет такую птичку, которая, слово живая, поет. А между тем крылышки у нее золотые и вся она из чего-то сделана…

    Пушечку маленькую подарил он мальчику. На колесах она, на тяжелом станке. Совсем настоящая. И мышку дал, тоже не живую, которую заводить надо. Тогда она кружится и бегает по полу так юрко, так быстро и забавно…

    Раза два приводил его Матвеев в свой кабинет и раскрывал какие-то книги, в которых такие же цари нарисованы, как и отец, когда тот сидит в облачении полном на троне.

    — Вот, смотри, Петруша. Это все дедушки и прадедушки твои. Все цари, великие князи и государи Московские… Они землей правили. Тебе готовили трон и царство. Теперь ты еще не уразумеешь. Мал больно. Только вглядись в них. Как они смирно сидят. Не носились, поди, так по хоромам, как ты… Все вниз главою не ставили. Ослухами не были. За то и люди их чтили. И Бог им давал много-много всего хорошего. И ты таким будь… Хорошо тебе будет…

    — Мне и то ладно, — ответит Петр. А сам задумается.

    Важные фигуры, надменные лица, блестящие венцы и бармы и ризы царские стоят перед глазами ребенка, когда уж и закрыты листы, на которых изображено все это. Непонятное влияние оказывают эти образы на душу ребенка. Он сам начинает ходить как-то ровнее, держится, как цари на портретах, глядит властно… И это еще больше прелести придает цветущему, прекрасному личику ребенка.

    А в покоях «молодой бабушки», Матвеевой*, тоже немало интересных вещей имеется.

*) Интересно! ... в хрониках, мемуарах и записках современников жену Артамона Сергеевича именовали не "боярыней Матвеевой" (по мужу, как полагалось бы на старорусский манер), а неизменно "светлейшей княжной (!) Евдокией Григорьевной Гамилтоновой (Гамильтон)". Этот титул, свидетельствовавший о царственном (королевском) происхождении Евдокии, был указан в генеалогии, переданной (уже в правление клона лжеПетра [Исаакия (Фридриха Петера Гогенцоллерна) – Л.С.] Великого) ее сыну, Андрею Артамоновичу Матвееву (возведенному Петром Великим в графское достоинство), в британской королевской Герольдии в 1712 году. Евдоксия Матвеева-Гамильтон происходила по прямой линии от короля Ирландии Эдварда (Эдуарда) Брюса, на чьей дочери - принцессе Изабелле - был женат сэр Гильберт Гамильтон.

    Совсем не по-теремному убрано здесь, как и во всем доме матвеевском. Покои высокие, просторные, окна большие, свету много. Блестит все кругом: и полы, и подоконники, словно зеркало. Ковры такие цветастые на полу лежат и через них белые дорожки протянуты. Вместо суконных занавесей везде затканные портьеры висят, гардины и подзоры красивые на окнах. Цветы стоят в разрисованных фаянсовых и фарфоровых горшках. Птицы в дорогих просторных клетках висят и так славно поют. И обезьянка живая сидит на камине, где потеплее, вечно грызет что-нибудь или почесывается так забавно… А крошечная, покрытая белой волнистой шерстью собачка свернулась клубком, в мягкой корзиночке, у кресла, где обыкновенно сидит Матвеева. И прыгает к ней на руки по первому зову…

    По стенам тоже ковры висят. Только особенные: словно живые, люди и звери и деревья вытканы на них. И писанные красками картины тут же висят. И темные гравюры, на которых баталии представлены, и портреты каких-то королей, со шлемами на головах, с чеканами в руках, вот как в сказках описывают няньки царевичу. Это все короли английские.

    А на особом столике в опочивальне «молодой бабушки» чего-чего нет. Флаконы в виде цветов и драконов, фигурки фарфоровые… Зеркало такое большое, хорошее. А рама у него тоже из стекла, из разноцветного, выделанного в виде листьев цветов и золотых колосьев. Дорогой венецианской работы это зеркало. Сама Наталья с особенным интересом разглядывает его. И еще стоит поставец, вроде горки, здесь в углу. Тут уж столько наставлено, что у Петруши глаза разбегаются, чуть он подойдет. А трогать, он знает, ничего нельзя. Все такое красивое, хрупкое. Изломает — «молодая бабушка» и недовольна будет, и побранит. Она одна только и решается делать выговоры ребенку.

    — Надо, чтобы и он знал, что не все ему позволено, — говорит умная шотландка Гамильтон. — У нас принцев тоже так воспитывают. И это — неплохо.

    Зато уж если снимет Матвеева с горки какую-нибудь безделушку, болванчика китайского, веер расписной, чашечку красивую, всю разрисованную людьми с косами на голове, и даст подержать мальчику, — он и рад необыкновенно, и бережно держит вещицу. Слушает, что ему про нее расскажут, откуда она привезена, что обозначает, как делается… И потом отдает:

    — Поставь, слышь, баушка?.. Да не кокни, гляди… Ладна забавка-то твоя…
Наглядится здесь на все и мчится к Андрюше, сыну Матвеева от предыдущего брака, в его детскую.

    Очень просто убрана эта комната. Проще всех в доме. Полочки для книг сделаны, стол стоит, за которым учится Андрюша Матвеев. Уже восемь лет ему, как и Петру. Он не только рускую грамоту и латынь, и польские азы, и греческие письмена понемногу разбирает.

    Но до этого и дела нет царевичу.

    Андрюша показывает царственному родственнику — гостю кое-что поинтереснее книг. В больших коробах, покрытых кисеей, наколотые на шпеньки, сидят неподвижно яркие, цветистые бабочки, золотистые и бронзовые жуки невиданной величины и формы… Никогда таких Петр летом не видывал, хотя любит гоняться и ловить жуков и мотыльков.

    И малюсенькие зеленые ящерки, не то сушеные, а даже живые — сидят у Андрюши в особом ящике, покрытом слюдой. Ловит мушек Андрюша и бросает в ящик. Ящерица быстро накидывается на жертву, мелькнет раздвоенный язычок — и нет мухи, и другой, и третьей, сколько бы ни посадил к прожоре ее хозяин.

    А в одном углу — целый небольшой крокодил, высушенный, отполированный, висит на шнурке с потолка. Один только раз, когда отец взял Петрушу с собой к лекарю фон Гадену, видел там царевич такое же чудище, только много больше, и напугался.
А здесь — чучело маленькое. И при Андрюше Петр не боится, хотя крокодил так и оскалил свои желтые частые зубы.

    Книги у Андрея тоже занятные. Таких в своем тереме царевич никогда еще не видывал ни у братьев, ни у сестер, хотя те тоже учатся, как и Андрюша.

    На больших листах — люди и звери и деревья нарисованы… И еще какие-то круги, которых не понять.

    — Это — земля, — говорит Андрюша.

    — Не! не соглашается Петр, - земля — черная… Она сыплется… На ей трава, на ей хоромы стоят. Какая это земля, — возражает царевич.

    А Андрюша уже новые чудеса выкладывает. Ставит на стол какой-то ящик, дернул за что-то. И ящик начинает играть, громко, хорошо так…

    А потом — ведет в сад царевича. Тут позволяют везде бегать ему. Только сзади для порядку идет какая-нибудь нянька. Да где ж ей угнаться за ребятами!

    И это чувство полной свободы, отсутствие любовного, но не прерывного и потому тягостного надзора особенно отрадно детской душе.

    К небольшому гроту ведет хозяин гостя. В гроте — вечно звеня, под самым сводом подземный ключ пробивается наружу, каскадом падает вниз и вытекает из грота нешироким кристальным ручьем, который весело катится дальше по ложу, выложенному, словно мозаикой, разноцветными камешками и перламутровыми раковинами.

    Из темного угла достает Андрюша два кораблика, чудесно вырезанных из коры, оснащенных и полных балластом, который не дает опрокинуться им при спуске на воду. Расправив измятые паруса, закрепив напрямую руль, пускает Андрюша свою флотилию по течению ручья.

    Бегут оба мальчика за быстро движущимися вперед суденышками и вдруг очутились на берегу небольшого чистого пруда, куда впадает ручеек.

    Посредине пруда устроен искусственный островок, на нем — беседка в виде колоннады, увитой зеленью и плющом. Тут же, у берега, небольшая лодка привязана за колышек.

    — Едем на остров, — предлагает Андрей. — Я умею грести. Сколько раз с тятей и с матушкой ездил туда… Хочешь?

    Петруша не решается сразу. Правда, ему никогда не случалось бывать на воде. Есть и в дворцовых парках пруды, большие, темные. Но всегда царевича остерегали, чтобы он даже близко к ним не подходил. И водяной ухватить может. И утонуть легко. Тогда уж не видать ему ни тяти, ни матушки… И царем никогда не быть.
Да, те пруды — мрачные, окруженные большими деревьями. Порою и другого берега не видно, такие они обширные. А этот — веселый, ясный, небольшой… И кусты кудрявые кругом, цветы насажены… Раковины разноцветные кругом цветов и по берегу пруда раскинуты. Где тут водяному быть? И утонуть нельзя. Вон Андрюша говорит, что умеет ходить по воде…

    Поборов инстинктивный, детский страх, ребенок бойко, решительно говорит:

    — Сади меня, Андрюша… Только в воду не урони, гляди… Я утону…

    Андрюша уже готов был исполнить желание гостя. Но в этот миг подоспела няня, далеко отставшая от детей.

    — Стойте… Стойте… Што удумали, проказники… Грех какой. Вон царь-батюшка идет. Он ужо вам…

    Остановились дети, оглядываются.

    Петруша даже от воды побежал на аллею, усыпанную золотистым песком.

    — Тятя… Где тятя?.. Ен с Петрушой сядет… По воде поплывет… Где ен?
Но, сообразив, что нянька обманула, мальчик сейчас же поспешил обратно.

    — Нету тяти… Садись… Плыви, Андрюша… Ты, нянька, прочь иди…

    Растерялась старуха. Удержать мальчика — сил не хватит. Он, как развоюется, вырваться может из рук посильнее, чем ее старческие руки.

    А все-таки с нее взыщется, что допустила царевича до такого баловства, опасного и запрещенного строго-настрого.

    Ухватилась за борт лодки старуха, молит Андрюшу:

    — Андрюшенька, не плыви с им. Христа ради… Не велено, слышь… Лучче мне в воду головой, ничем дите пустить на пагубу… Ох, не сажай ево и сам не сади-ся…

    — Да если нельзя, я и не поеду, — отозвался степенно Андрюша. — Я нешто знал. Думалось, как меня пускают и одного в лодке, дак и Петруше можно… А то и не надо… Кинь, царевич… Идем, што я еще покажу.

    — Не стану глядеть… Не надо мне… Плыть охота… Плыть буду… Прочь, нянька! Иди, старая… Царю нажалуюсь… Хочу плыть… хочу… пусти…

    И он со слезами, с громким криком стал оттаскивать от лодки старуху, которая так и вцепилась в борт руками. Вместе с нянькой, которую мальчик тормошил изо всех сил, раскачивалась и плясала на воде небольшая лодочка, расплескивая воду и обдавая брызгами и няню и ребенка.

    Не слушая уговоров Андрюши, который видел, что добром дело не кончится, царевич с плачем стоял на своем. Лицо его побагровело и жилы на белом широком лбу проступили, как у его отца в минуты гнева.

    На крик ребенка поспешили Матвеева (светлейшая княжна Гамилтонова – Л.С.) и Наталья, тоже сошедшие в сад и только усадив с собой ребенка в лодку и переправясь с ним на остров, удалось им успокоить упрямца.

    — Кремень будет парень, — с довольной улыбкой заметил только Алексей, когда ему рассказали обо всем.

    — Пока что будет, теперь жаль, што власти нет над Петрушей, — отозвался Матвеев.

    — Бог над ним власть… Да — доля ево… Пусть растет как растет, — отозвался Алексей. — Вон, меня по заветам держали по старым… Может, оттого и не вышло из меня царя такова, какой Руси теперь надобен. Ино, там людей слушаю, где надоть бы заставить себя послухать… И неладно. Пусть Бог им ведет. Авось худа не буде.

    И рос царевич на полной воле, только любовь, раболепство и жаркие заботы о себе видя вокруг.