Никто не виноват

   Она родилась перед войной и первые два года войны почти не помнила. Почти не помнила она деда и отца, которые на этой войне погибли. Она жила с мамой и бабушкой и своё послевоенное детство всегда считала счастливой порой. А уж пятидесятые, на которые пришлась её юность, были сплошным, нескончаемым праздником.
   Её звали Галя. Ей никогда не нравилось её имя, и она раньше думала: если бы у неё была дочь, она ни за что не назвала бы её Галей. И от своей внешности она была не в восторге: кругленькое личико, пухлые губы и небольшие голубые глаза. Не за что зацепиться взгляду. Но в школе у неё всегда было много подружек, а потом, когда пришло время ухажёров, в них тоже не было недостатка. Люди как-то тянулись к ней. Может быть, потому, что она была очень улыбчивой. Улыбка не покидала её лица, оно так было устроено. Вот бывают лица хмурые, а у неё было - улыбчивое. И это отразилось на её характере. Или наоборот.
   Бабушка шила ей цветастые "татьянки", которые ловко сидели на её ладной фигурке, и они с подружками, как пёстрые птицы, слетались либо к кинотеатру, где кавалеры в белоснежных рубашках угощали их мороженым, либо на танцевальные веранды, где играли духовые оркестры.
   Она никогда не стояла у стенки, "платочек в руках теребя", - её приглашали всегда, а потом какой-нибудь особенно решительный парень шёл её провожать. Иногда приглашал в кино или погулять, иногда встречал с работы. Ребята дарили ей свои фотографии, подписывая их с обратной стороны по диагонали: "Гале (или Галине, или Галочке) на память о нашей дружбе". Даже если дружба длилась всего несколько дней. Она делала прорези в альбоме для фотографий и вставляла туда очередную карточку.
   
                ***

   Однажды летним вечером крутая волна вальса с головокружительной высоты форте обрушилась к её ногам и откатилась назад, оставив прямо перед ней невысокого паренька с зачёсанными назад волосами. Юру. Юрия. Они танцевали. Он её проводил. Потом пригласил в кино. Потом на танцы. Потом стал встречать с работы. Но фотографию не дарил: незачем было. Они виделись каждый день. По выходным он уже с утра стоял под её окнами с велосипедом, она садилась боком на багажник, и они на полдня уносились из города. Они гоняли по луговым тропинкам, по опушке леса, по берегу реки.
   Они долго, как говорили тогда и как тогда было принято, дружили. Целых три года. Они именно дружили. Целовались, конечно. Но ни о чём другом даже речи быть не могло. А когда неясный силуэт их любви приобрёл чёткие очертания и это оказалось очертаниями великана, заслонившего собой весь белый свет, они поженились.

                ***

   Через год родился Сашка. Муж устроился на работу в соседний город. Это был во всех смыслах молодой город: он только ещё строился вокруг научно-исследовательского института и населяли его молодые учёные с семьями и молодые рабочие, тоже с семьями. И там быстро давали жильё. И им дали сначала комнату, а потом - двухкомнатную квартиру.
   Она была спокойна и счастлива. Муж её любил, а Сашка рос неплаксивым и вполне здоровым ребёнком. Когда ему было шесть лет, они с мужем задумались о втором ребёнке. Но забеременеть не получалось. Она говорила себе, что надо бы сходить к врачу, но всё откладывала. Потом Сашка пошёл в школу. Собрания, уроки, подготовка праздников и непродолжительная эйфория любого родителя от надежды на то, что ребёнок окажется гением.
   Гением их Сашка не оказался, а когда подрос, то начал догадываться, что слово мамы, папы или учителя - это закон, который необязательно считать непреложным. И тогда учёба стала для него делом третьестепенным. Сделает уроки - хорошо, не сделает - не прогневайтесь. Но особых хлопот он не доставлял: в хулиганах не ходил, а свою твёрдую тройку всегда имел.
   Сашка был в неё - улыбчивый. Такое вот выражение лица от природы. Спокойный, неконфликтный, немногословный, он, видимо, пользовался уважением у мальчишек. Во всяком случае, друзья у него были, частенько захаживали к ним домой. Потом появились и девочки. Сашкина девочка ей не очень понравилась: круглое, невыразительное лицо деревенской простушки. Но Сашке нравится - да и пусть.
   В восьмом классе Сашка неожиданно увлёкся мореходным делом, стал ходить на занятия в кружок. Она сшила ему клеши невероятной ширины, и он носил их, прихватив на бёдрах кожаным ремнём. Она говорила ему: "Ты снизу матрос, а сверху - Барбос". Сашка отпустил свои абсолютно прямые волосы чуть не до плеч, а так как после мытья они пушились по-девчачьи, то он специально не мыл их по несколько дней, и они висели сосульками. Она попробовала бороться - бесполезно.
   После восьмого класса Сашка не моргнув глазом распрощался со школой. Он пошёл в автодорожный техникум. Там и права получил.
   В армию его и его лучшего друга забирали в один день, и проводы у них были общие. Потом она узнала, что на распределительном пункте их всех, новобранцев, построили и велели рассчитаться на первый - третий. Потом третьим велели сделать два шага вперёд, скомандовали: "Налево! Шагом марш!" - и погрузили в автобус. Сашка был третьим. Всех третьих из того строя после учебки отправили в Афганистан. Это был восьмидесятый год.

                ***

   Первое время ей казалось, что она ходит, не касаясь земли: она не чуяла под собой ног. Она не могла ни есть, ни пить, ни спать. Она погрузилась в какой-то мрак. Муж, который после проводов Сашки сразу ушёл к другой женщине, просто вылетел у неё из головы, для него там не осталось места. В голове и в сердце было одно - Сашка в Афганистане. Афганистан виделся ей каким-то бесформенным стопудовым сгустком черноты, она самого слова пугалась, ей становилось плохо, когда она просто слышала это слово по телевизору или в автобусе.
   Но постепенно она пришла в себя. Сашка писал письма. Он водил "МАЗ" с горючим, писал, что всё в порядке, что здоров. Писал, что скучает по дому и что очень хочет увидеть нашу русскую берёзу. Эти слова поразили её: странно было обнаружить в её вечном троечнике Сашке такие вот чувства. С самого рождения сына она, как гусыня за гусёнком, ходила за своим ребёнком, распахнув над ним крылья. А сейчас она с радостным удивлением поняла вдруг, что уважает этого человека - за его глубину, за вызревшее в нём чувство родины. И она гордилась, что человек этот - её сын. Она плакала и целовала строчки его писем. И отсчитывала каждый день. Валя, её подруга и мать Сашкиного товарища, с которым он уходил в армию, иногда спрашивала про мужа: "Как твой-то? Не думает возвращаться?" А она отвечала: "Да наплевать мне на него. Вот скоро Сашка придёт - и мы заживём". Сашка должен был прийти через два месяца, в сентябре. А в начале июля ей сообщили, что её сын, такой-то, такой-то, скончался в госпитале от ожогов, полученных во время выполнения боевого задания.

                ***

   Через шесть дней у подъезда стоял малиновый гроб, внутри которого был ещё один - цинковый. Потом она увидела этот же гроб в конференц-зале НИИ, где она работала лаборанткой. Она не знала, как она очутилась в конференц-зале; она только чувствовала, что висит на чьих-то руках. Потом, по-прежнему обвиснув на этих руках, она переместилась на кладбище, и там опять был этот гроб. Она не плакала. Но она слышала, как убивалась Валя; потом короткую речь сказала Сашкина классная руководительница; потом она увидела мужа, который тоже что-то сказал и положил на гроб ветку берёзы ("По которой Саша так скучал", - сказал он, потому что Сашкины письма он тоже читал). Она услышала ещё чьи-то рыдания и повернула голову: рыдали двадцатилетние Сашкины одноклассницы. Не имея пока собственного горя, они рыдали от чужого, с удовольствием ощущая свою причастность к серьёзной, взрослой жизни.
   После поминок она вернулась к себе в квартиру. Муж пришёл с ней. Он долго был в Сашкиной комнате и вышел оттуда с серыми щеками и каплями пота над верхней губой, и она дала ему нитроглицерин. Он был с ней девять дней. Они ездили на кладбище, дома обсуждали установку памятника и почти не говорили о Сашке. Муж много плакал. А после девяти дней он ушёл в свою новую семью, и она осталась одна.
   На работу ходить она не могла и взяла отпуск. Начальник без звука подписал ей отпуск в июле, хотя в графике она стояла на октябрь. Она специально выбрала октябрь, чтобы, когда придёт Сашка, побыть с ним дома, как следует откормить после армейских-то харчей. Потом он бы устроился на работу, может, шофёром, а лучше бы - в автомастерскую. А там, глядишь, женится. Хорошо бы, если бы молодые жили у них - она в маленькой комнате, а им отдала бы большую. А родится ребёнок, она - молодая ещё, сорок четыре года, - будет им помогать, нянчиться. А если тесно станет, она в дедов деревенский дом переберётся. А там и Сашке квартиру дадут...
   Вынырнув из будущего, которому будущим никогда не стать, она судорожно вздохнула, а на выдохе наконец потекли слёзы, как будто открылся какой-то кран. С того момента они так и текли - внезапно, ручьём, она даже в лице не менялась, не хваталась за голову или за сердце. Просто стоит, например, у плиты, а они раз - и потекли. Или делает анализ в лаборатории, а они потекли. И текут, текут...
   Сашке дали орден Красной Звезды (посмертно). К ней пришёл корреспондент местной газеты, расспрашивал про Сашку, каким он был. Потом вышел номер: вверху была её фотография с Сашкиным портретом в руках, а внизу - статья о Сашкином подвиге.
   Они шли колонной; слева - пропасть, справа - горы. Сверху их колонну стали обстреливать. Сашкина машина шла третьей, в неё попал снаряд, и она загорелась. После второго попадания загорелась и кабина. Но Сашка не остановился, потому что, если бы он остановился, остановилась бы прямо под обстрелом вся колонна. Когда вышли из-под огня, обгоревший Сашка выскочил из кабины, направив свой "МАЗ" в пропасть. Он лежал, а его обступили ребята, и он попросил у них закурить. И больше ничего не сказал. Через четыре дня он умер в госпитале. Она всё это знала, ей рассказало об этом Сашкино воинское начальство.
   В Сашкиной школе, в вестибюле, повесили его портрет, а рядом - большой орден Красной Звезды. Под табличкой с его именем, на тумбочке, поставили вазу с цветами.

                ***

   Через десять лет она начала замечать, что вокруг неё течёт жизнь. И она почувствовала, что ей хочется туда, в эту жизнь. Она подошла к зеркалу и попробовала заставить старуху с той стороны улыбнуться. Мышцы лица с трудом повиновались, но потом вернулись в прежнее положение. И она бросила эти попытки. Она стала ходить на лекции, на концерты, в гости к подругам. Даже один раз съездила в санаторий в Ессентуки.
   А через пятнадцать лет она поняла, что Сашкина нетронутая комната утратила с Сашкой всякую связь и что она готова расстаться с этой комнатой и вообще с квартирой, где всё дышало невозвратным прошлым. Она занялась поиском жилья и скоро переехала в однушку на другом конце городка. Когда она шла медленной, тяжёлой походкой вдоль своего длинного нового дома, она иногда встречала Сашкиных одноклассниц. Те, сами уже матери, осторожно и почтительно здоровались с ней, и она молча кивала в ответ.

                ***

   Девяностые перевернули всё с ног на голову. Началось истерическое, судорожное, взахлёб ниспровержение всего и вся. Говорили и про Афганистан: говорили, что мы не знали, за что воевали, что ребята погибли зря. Ей больно было это слышать. Сама-то она прекрасно понимала, что её сын погиб не зря, но ей больно было, что этого не понимают другие.
   Она стала много читать, а ещё больше - думать. Да она жила в состоянии непрерывного размышления.
   По телевизору много и громко говорили о свободе; свобода в который раз провозглашалась главной ценностью и целью. Ей эти шумные дебаты напоминали галдёж детей, играющих в свои детские игры. Опять призывали рушить очередную стену очередной тюрьмы. Вот разрушат и объявят себя свободными. Но потом раз - и чья-то воля возьмёт и вырвет человека из жизни так же легко, как морковку из земли, и он, единственный, неповторимый, двадцатилетний, сгорит заживо в кабине "МАЗа". А может, будет забит до смерти прямо у подъезда своего дома. И пока есть эта воля, человек не будет свободным. Значит, не будет никогда. Можно ловить убийц и приговаривать их к смерти; можно снова и снова устраивать революции и ниспровергать режимы, но волю эту, первоначальную причину несвободы, не сокрушить, потому что она - порождение самой человеческой природы. Всегда будут те, кто жаждет власти, денег или славы, и всегда они будут проливать кровь не-жаждущих, а те, в свою очередь, сопротивляясь, тоже станут лить кровь. Порочный круг. Орбита, с которой не сойти. Долгие годы она искала виноватого, находила и начинала бессильно ненавидеть. Но потом, по мере погружения её в размышления, снова и снова вставал этот вопрос: кто же виноват? кто виноват, что именно так сложилась её судьба? И с годами вызрел ответ: да никто в конечном итоге не виноват. Стена несвободы невидима и недоступна; чтобы разрушить её, человек должен вступить в борьбу с самим собой.
  Но погибшие в этой нескончаемой борьбе с человеческой тьмой - она твёрдо верила в это - будут прославлены у Бога. И Сашка, её Сашка...

                ***

   Она всё время разговаривала с сыном. Нет, она не была сумасшедшей, которая ведёт с пустотой философские дискуссии. Она разговаривала с ним о самых простых вещах, будто он здесь, рядом.
 - Саш, что сегодня приготовить? Давай салатик сделаю, и будем ужинать, да?
 - Саш, сегодня фильм хороший. Сейчас сядем и будем смотреть.
   Она забиралась в кресло с пакетом семечек, накрывала ноги пледом и смотрела кино.
 - Сашуль, я к тёте Вале, - говорила она, завязывая перед зеркалом косынку на шее.
   Она в любой момент дня и ночи могла сказать, сколько прошло со дня смерти Сашки лет, месяцев и дней.
   А через тридцать девять лет, восемь месяцев и двенадцать дней она с огромным усилием сделала свой последний вдох и медленно, без всякого сожаления выдохнула.
   Среди пришедших на похороны были две её старые подруги, которые помнили её молодой, улыбчивой. И теперь они, замирая душой и прижимая к губам скомканные мокрые платочки, изумлённо качая головой, смотрели на её лицо. Молодое мартовское солнце будто говорило всем, что не нужны слёзы, не нужны венки, а она лежала под этим солнцем и впервые за многие, многие годы улыбалась. Улыбалась своей и Сашкиной, одной на двоих, улыбкой.

                Сентябрь - октябрь 2024 г.