За границей цветочного поля. Глава 1

Полная версия на ЛитРес (ссылка внизу авторской страницы)
____________________________________

                Главное — живой жизнью жить,
                а не по закоулкам памяти шарить.
                Фаина Раневская


В год, когда А;ккера с размахом отмечала пятьсот тридцатую годовщину Переселения, жизнь больно пнула меня под жопу. Вроде большой такой праздник, а мне насрать было и на цветные флажки, и на салюты. Просто в башке не укладывалось, как наша маленькая грёбаная планета может дружно радоваться, когда у кого-то горе. Да и было бы чему радоваться. Ну типа, да, наши предки вовремя с Земли свалили, но смерть-то, от которой бежали, всё равно притащили с собой. И вся эта игра в Ноев ковчег иногда казалась бессмысленной хернёй, потому что от смерти сбежать невозможно.

1. Вафля

Мне едва исполнилось семнадцать, когда жизнь полетела ко всем чертям: две недели в психиатричке, проваленные выпускные экзамены, почти месяц бесконечных прошений и отказов. Дело в итоге я просрал — пришлось переехать к дорогому папаше в Кланпас. Он и на расстоянии-то не питал глубоких чувств, а теперь попеременно, в зависимости от настроения и состояния, то разорялся, что я на башку ему свалился, то радовался, что до совершеннолетия я у него в собственности.

Вообще-то это было не так, но ему нравилось в это верить. Нравилось командовать. А под градусом — лезть с объятиями, хотя с родительскими нежностями он охренеть как опоздал, и слезливо вещать про то, как дико он любил маму, и про мои фиолетовые глаза, которые в точности как у неё, и про то, что я знатно его раздражаю за то, что напоминаю о ней.

Вещать он мог бесконечно долго, иногда по часу. Ныл, как скучает и как жалеет, что позволил нам уехать. Поначалу я, конечно, силился очертить границы, но ни хрена из этого не вышло. Пришлось смириться, чтоб лишний раз не психовать. Чтоб папаша не узнал о моих бедах с башкой.

Вообще, совсем уж невыносимым он не был. Только напившись, ластился, сюсюкал и постоянно заговаривал о маме. Наверно, реально скучал по ней. Может, даже любил, иначе почему не женился повторно? Мне как бы по хрену было на его одиночество, но будь у него жена, он бы по-любому не топил меня в своём горе и не топтался на моих ранах. А так получалось, что каждые выходные мы садились на одну и ту же клятую карусель и катались на ней до тошноты: папаша вещал о своих чувствах, а я, не имея выбора, слушал.

А вот в обычные дни мы почти не говорили. Ну типа о чём? За десять лет, после того как родители развелись, папаша ни разу нас не навестил. А когда мы укатили за сотни километров, об этом и речи не шло. Он не присылал подарков на мой день рождения и редко звонил. Я привык жить без него и вдруг оказался с ним под одной крышей. Потеха, конечно! Ну типа чужие люди — и должны ужиться. И давалось это нелегко. Прошло недели две, прежде чем папаша свыкся с моим присутствием и выдал ключ-карту от входной двери. А потом вдруг притащил цифровое пианино — типа, ты же играешь, — хотя я уже года четыре как забросил. Но от подарка я не отказался, даже сыграл пару композиций. Ему вроде понравилось — похвалил. На том его родительская забота успокоилась.

Да как бы и насрать на него было, я лишь надеялся, что нам удастся прожить в этом нейтральном соседстве все три клятых года до моего совершеннолетия.
Топ-топ, чёрт возьми. Вдох-выдох.

***
В понедельник пришлось тащиться в школу. До начала учебного года оставалось ровно три недели, и нужно было успеть подать документы для зачисления. Вообще в Лавкассе я уже закончил академию, но завалил выпускные экзамены. Из-за переезда не смог дождаться пересдачи и, чтоб получить путёвку в институт, должен был пройти дополнительный год обучения в местной школе.

Так-то можно было документы подать в институт и сдать вступительные экзамены. Или тупо попробовать поступить на учёбу через корпорацию, в которой потом буду работать. Вот только я так и не определился, куда поступать, кем работать и всё такое. Да и папаша решил, что после всей этой херни мне лучше взять передышку.

Короче, на том, что я попрусь в школу, настоял именно он. А мне туда возвращаться не хотелось. Ну это ж типа начинать всё заново, все эти знакомства, контрольные и сплошное дежавю. А ещё было стрёмно не вспомнить тех, с кем я учился. Мой класс, конечно, выпустился уже, но меня как бы не только они знали.

Хотя я и третий класс не закончил, когда маму чёрт дёрнул свалить подальше. Она сказала, что там, в Лавкассе, где проживало всего-то пять тысяч человек, и трава зеленее, и небо насыщенно-фиолетовое; и что там нам будет лучше. И так возбужденно рисовала картинки безоблачного завтра — я и возразить не смел. Да и как возразить в девять-то лет? Ну мы и переехали. Трава там, конечно, была самой обычной, но устроились мы реально замечательно. Замечательно всё и шло до недавних пор.

А теперь вот вернулись клятый Кланпас, папаша и чёртова школа, в которой когда-то я стоял на контроле.

Было уже за полдень, солнце люто припекало затылок. Как-то я словил солнечный удар и целый день провалялся в кровати, свернувшись в клубок от головной боли и тошноты. Мама знатно беспокоилась, всё ходила вокруг на цыпочках, прикладывала к моему лбу холодную ладонь и, видать думая, что я сплю, невесомо гладила по волосам. И благоухала ягодным компотом и цитрусовыми духами…

И вдруг — дзынь! — внезапно и оглушительно, я аж подскочил.

У нас в академии вместо звонков играл отрывок из Ольховской сонаты, тот, где ксилофоны. Типа чтоб с этих «дзынь» не вздрагивать всякий раз. Вот я и забыл уже, как это громко. Да и вообще ни черта не помнил: ни куратора, ни одноклассников, ни преподов. Когда уехал, забил на всех, перестал с ними общаться. Просто повторил за мамой: перечеркнул прошлое и открылся новому. И даже как выглядела Любка Викулова, в которую влюблён был, не помнил. Только на периферии сознания мелькали, будто флаги, её голубые ленты в светлых волосах — и больше ничегошеньки.

Интересно, она сильно изменилась?
Тут ко мне подвалил пухлый пацан лет двенадцати и давай вещать:

— Привет. Нам сегодня на природоведении фильм о Земле показывали. Там так красиво было! Ты видел когда-нибудь? — Он замолчал, провожая взглядом троицу пацанов.

Ну ясно: прицепились.

— Фильмы, конечно, видел, — подыграл я. — Даже выпускную работу по океанам писал. А мой друг — по птицам. Там, кстати, тоже вороны были, знал? — И наугад показал на верхушку дерева.

Эти трое стояли у забора и караулили. По-любому не верили, что мы с пухлым знакомы. А он своей унылой рожей только подкреплял их догадку.

— Далеко живёшь?

Он взглянул жалобно и назвал Линовскую улицу. Частный сектор. Как-то в детстве я бежал там от здоровенной псины аж до самого выезда на Павловский проспект. Надо мной тогда долго ржали и всё шустрым величали.

— Ну потопали, — позвал я.

Мы прошли мимо пацанов, а те двинули за нами. Сначала тащились совсем близко, совершенно молча, потом стали отдаляться. Наконец выбрали дистанцию и продолжили преследование. Это было забавно и тупо, но пухлый явно беспокоился. Наверно, над ним каждый день издевались. А может, он сам какую-нибудь херню сотворил, а теперь легко ускользал от ответственности под моей опекой.

— Чё они к тебе прицепились?

Пухлый напрягся, хотел оглянуться, но не решился. Трухнул, видать, что пацаны сообразят, о чём он тут блеет, а потом отвесят вдвое больше. Не зря боялся: в покое его вряд ли оставят.

— Они всегда пристают. Требуют батончики карамельные. А мне мама их не покупает. Они говорят: я им теперь за две недели должен, по батончику за каждый день.

Был у нас случай в академии, там в параллели одну девчонку три стервы донимали. Вечно до истерик доводили. Причём даже не таились. В столовой могли ей поднос перевернуть или подножку поставить. А на осеннем балу платье краской облили. Мы тогда в восьмом классе учились, не очень-то чужие проблемы воспринимали. Но когда ей руку ножницами порезали, типа случайно, я заступился. Только авторитета у меня ни хрена не было, я, кажись, даже хуже сделал.

Короче, надо мной тупо поржали, а заступничество моё проигнорили. Но оставлять всё так было никак нельзя, и я пожаловался паладину, инспектору Поланскому. Мама как раз с ним только-только зазнакомилась, на ужин пригласила, ну я и ляпнул типа невзначай, что у нас такая вот ситуация в академии. А потом тех сучек — раз! — перевели в закрытую школу исправительного типа.

От девчонки тогда все отстали.
Я оглянулся — троица остановилась. Несколько мгновений мы пялились друг на друга, и тот, который в центре, двинул навстречу. Смелым себя возомнил. Или правым. Только это было неважно, ведь я в душе не чаял, что делать. Не бить же этих идиотов, а болтать с ними бессмысленно. За доброту и нравоучения они на смех поднимут. А за дерзость и угрозы пухлого потом за двоих отпинают.

А пацан всё приближался и ничуть не сомневался.
— Здравствуйте, — вежливо выдал он. — А вы откуда Лёньку знаете?
— А тебе ли не похрен?
— Вдруг вы его похитили. Мы хотим удостовериться, что Лёнька в безопасности.

Это было до хрена забавно. Он ещё скалился так нагло, будто я должен был тут же зассать и быстренько свалить. А потом он вкрадчиво добавил:

— Или мы позвоним паладинам.

Пухлый молчал.
Я схватил пацана за воротник рубашки и притянул ближе.

— Давай звони, интеллигент ты хитрожопый. Заодно про вымогательство расскажем. И дружков твоих не забудем. Вместе поедете в исправительную школу, где грёбаных батончиков лет пять не увидите.

Пацан осторожно убрал мою руку, оскалился, оправил воротник и попятился — а на морде всё та же важность. Он вернулся к приятелям, они пошушукались и свалили.

Мы с пухлым двинули дальше. Он слёзно просил проводить его до дома, типа сейчас «эти гады срежут через двор и будут караулить у перекрёстка». Или пролезут через пустырь и поймают в частном секторе. Пришлось сжалиться и проводить.

— Я тут живу. — Пухлый показал на белый дом с зелёной крышей и двинул к калитке.
— Слышь, Лёнь. Разберись с этим. Никто не будет провожать тебя каждый день.

Он закивал, хотел сказать что-то ещё, но тут выскочила девчонка в рваных джинсах, схватила его за шиворот и толкнула себе за спину. Глянула на меня злобно и вдруг просияла.

— Люций Стокер, — торжественно воскликнула она в точности как ведущий на церемонии вручения.
— Мы типа знакомы?
— Типа да.

Я честно силился её вспомнить, но не смог и виновато пожал плечами. Она, кажись, обиделась. Подошла ближе и уставилась так тоскливо, будто спустя десятилетие нашла пропавшего сына, которому больше не нужна.

— А я тебя по глазам узнала. — Она дурно улыбнулась. — Нина Венская.

Вафля? Чёрт возьми, реально?
В детстве мы с пацанами постоянно придуривались, обзывали её собакой лупоглазой. Она дико обижалась, гоняла нас по двору, а кого ловила — хреначила палкой. Мы же только больше распалялись, за косы дёргали и всё такое. Грёбаные идиоты. А она, вон, по глазам меня узнала.

— Вафля?

В последний раз я видел её на аэродроме: она приезжала с матерью, стояла в толпе в красном платье. А может, не она это была. Мы ж накануне попрощались, она мне брошь в виде фиалки подарила. Наплела ещё, что это типа талисман. А я нежно хранил чёртову безделицу, но хрен знает куда дел её в итоге.

— Смотри-ка, вспомнил. — Она обрадовалась, даже на прозвище не обиделась. — А ты чего здесь?

Вот не хотелось ничегошеньки рассказывать, но она так удачно подвернулась — не папаше же душу изливать. Конечно, я мог набрать Макару или Ларе, но мы почти три месяца не общались — я тупо вычеркнул их из жизни, потому что не хотел клятой жалости. Даже номер сменил. Они поначалу писали в соцсети, а потом я обоих заблокировал. Зря, наверно, потому что внезапно остался наедине с этим дерьмом в чужом городе и без понятия, что на хрен делать.

А Нинка… Нинка появилась будто спасение. Мы и жили раньше рядом, играли вместе и всё такое. Вроде девчонка была неплохая, вряд ли сильно изменилась. Да и не такая она — злобными только породистые сучки становятся. А Нинка… Это просто Нинка. Вафля. Такая родная и такая чужая, чёрт возьми.

— Нин, а давай пройдёмся?

Она будто того и ждала, даже подпрыгнула и нетерпеливо взвизгнула от радости. Сказала, что предупредит родителей, шутливыми подзатыльниками загнала брата домой и, скинув тапки, скрылась за дверью.

Ждать пришлось минут двадцать. Я уж думал, её не отпускают, а она там воет, локти кусает и всё такое. Долго уж очень отпрашивалась. Но тут дверь наконец распахнулась и на крыльцо выпорхнула Нинка — переодетая, причёсанная, накрашенная. И куда вырядилась? Забыла, видать, как штаны порвала и топала через три двора, прикрывая руками голую жопу.

Кажись, тогда чей-то день рождения был. Или просто праздник какой-то. В общем, денег на подарок мы не наскребли, и Нинка предложила нарвать цветов в чужом палисаднике. Пацаны сразу оживились, хотя затея была явно дерьмовой.

Короче, мы потащились на соседнюю улицу с богатенькими частными домами. Нинка сходу заприметила красивые цветы и полезла за ними. Сама. А забор был почти с неё ростом, остроконечный. В общем, она торопилась, трухнула видать, а когда вылезала, штанами зацепилась и разорвала их вместе с трусами. Повезло, что не жопу, но тогда мы об этом не думали и ржали дико. Все, кроме Нинки, разумеется, — она плакала.

И вот после таких-то воспоминаний она для меня была… ну просто Нинкой!
Но мама учила быть обходительным.
— Красивое платье.
— Спасибо.

Нинка смущённо погладила себя по бокам — фигура у неё была ладная! — расправила юбку и улыбнулась. На комплимент, видать, напрашивалась, но платье я уже похвалил.

— Идём на стадион: все там собираются, — позвала она.

И мы двинули к стадиону.
Город казался смутно знакомым, будто из сна. Хрен знает что изменилось, а что осталось прежним. Но я точно ходил по этим улицам, за углом раньше была пекарня, а напротив неё — ресторан с морепродуктами. Ещё где-то тут стояла тележка со сладостями, а перед Новым годом все фонарные столбы на Павловском украшали искусственной хвойной гирляндой. Но проектор в башке, кажись, заржавел, выцветшие картинки крутились со скрипом. И память ложно твердила, что небо было выше и солнце ярче.

— Ты к нам надолго? — спросила Нинка.
— До двадцати.
— Часов?
— Лет. Сбегу прямо в день рождения, пока папаша не опомнился.

Нинка не стала ничегошеньки выспрашивать, а мне расхотелось пузырить перед ней сопли. Решил приберечь историю для более подходящего случая.

Мы болтали о всякой ерунде, вспоминали детство — Нинка зла не держала и сама хохотала над нашими идиотскими забавами. Увлечённо вещала, что закончила школу со средним баллом восемьдесят пять, поступила на факультет психологии — будет работать на линии доверия. А я промолчал, что завалил выпускные экзамены. Она радостно делилась успехами отца: он пару лет назад начал свой бизнес по продаже керамической херни, которую ваяла его жена. А я умолчал, что папаша обмазывает мне колени соплями, когда, напившись, вспоминает о маме. Потом она делилась впечатлениями от поездки на Седьмой архипелаг, вскользь упомянула, что всерьёз занимается фотографией. И вообще ни о чём не расспрашивала, будто боялась спросить не то. А может, и знать ничегошеньки не хотела.

Мы быстро дотопали до старого стадиона, на котором не было ни тренажёров, ни забора, ни части трибун. В одном конце поля стоял импровизированный трамплин из досок и всякой херни. Недалеко от него под уцелевшим навесом собралась компания примерно из двадцати человек.

— Ты не стесняйся: они все нормальные, — заверила Нинка и свалила к девчонкам.

Пришлось следовать правилам приличия. Я нехотя скалился, изображая радость, и пожимал руки, кивал и назывался, совершенно не запоминая чужие имена. Чувствовал себя жутко некомфортно, никого не знал и понятия не имел, зачем мы сюда притащились. Но ребята вроде реально нормальные были, вовлекали в разговор, предлагали сыграть с ними — они в камушки играли, — а я нагло гнал, типа ещё не со всеми познакомился и вернусь позже, точно зная, что им совершенно насрать, вернусь я в итоге или нет.

Около четырёх папаша спросил в сообщении, подал ли я документы. А когда узнал, что нет, велел топать домой. Но Нинка ни адреса моего не знала, ни номера, и спросить ей было не у кого. И хоть ей по-любому было насрать на меня, я не мог тупо свалить. Вот и пришлось изображать клятую радость и вместе со всеми слушать дерьмовый рок.

Потом откуда-то взялся велик-недомерок, и пацаны по очереди силились выполнить всякие трюки. Получалось у них паршиво. А красноволосый в зелёных кедах был так самоуверен, что решил на скорости въехать на трамплин, но врезался колесом в его основание, перелетел через руль и мордой вспахал асфальт. И, будто фанфары, раздался дружный досадный возглас, а следом — ржач. Пацан же корчился на земле и выл, срываясь на мат.

Наверно, это было дико больно.

— Дай ему салфетки, — сказал кто-то.

Грик!
Вообще-то его звали Ройланд, но в детстве у него в спальне висел плакат молоденькой полуобнажённой Родриги Спитч, которой на тот момент перевалило за пятьдесят. Он доказывал нам, что она красотка, и мы с пацанами, помирая со смеху, прозвали его в честь карикатурного персонажа Грика Спитча.

— Грик? — неуверенно окликнул я.

Он обернулся, долго пялился и подошёл. Уже вблизи лучезарно оскалился, обнял и сдавил, как подушку.

— Лю-ю-ютек, — протянул он. — Когда ты приехал?
— Недавно. Мама умерла, пришлось к папаше переехать.

Грик резко помрачнел, ободряюще хлопнул меня по плечу и покивал. Ладно хоть не стал ронять клятые соболезнования.

— Вечером идём со мной в клуб? — позвал он.
— Нет, папаша не отпустит. Он… — Я беспомощно покрутил пальцем у виска, но сказал совсем не то: — Беспокоится очень. Давай в пятницу?
— А по пятницам он не беспокоится?
— По пятницам не особо.

Еженедельно с пятницы по воскресенье папаша напивался в баре «У Эла», приходил далеко за полночь, ныл и дико раздражал. Ещё по-любому радовался, что появились лишние уши, в которые можно залить всю эту херню. Он ведь сразу с порога вещать начинал, подолгу раздевался не в силах стянуть с себя носки, бухтел невнятно, стонал и матерился, а потом орал во сне, будто его черти под зад пинали. А я злился и жалел, что всё вышло именно так. Да лучше б о;н сдох где-нибудь в вонючей подворотне по пути из бара. Мы с мамой даже на кремацию бы не приехали.

— Ну лады, давай в пятницу, — согласился Грик. — Записывай номер.

Мы болтали недолго — Грик быстренько свалил, типа дела у него. А Нинка так и щебетала с подругами, забыв обо мне окончательно. Я лезть к ней не стал, сел на трибуну и тупо наблюдал, кто чем мается. Одни учились делать сальто, другие — трюки на велике. У кого-то даже получалось. Блондинка в сетчатых чулках никак не могла осилить жонглирование: беспорядочно запускала в небо крышки от бутылок и не ловила ни одной. Кажись, это всерьёз веселило её — она звонко хохотала.

Потом ко мне подвалил пьяненький пацан, от которого за триста световых разило дерьмовым парфюмом и дешёвым алкоголем, протянул руку, назвался Владом. Участливо спросил, как мои дела и настроение, позвал пиво пить. А я нагнал, типа уже сваливаю. Он понятливо покивал — и мы оба знали, что ему насрать и ляпнул он, видать, первое, что в башку взбрело.

Помолчав, он начал нести псевдофилософию о жизни, резко распрощался и свалил. Его место тут же занял Ростик — он так назвался, — долго комментировал происходящее перед трибунами, сокрушался, что вино кончилось, и тоже свалил. А спустя пару новых знакомств очередной болтун снова назвался Ростиком…

Тут-то я сообразил, что они подсаживаются по кругу, пользуясь тем, что я ни хрена не слушаю. Развлекаются типа. А на мой ошарашенный взгляд хором заржали.

Я пересел подальше, но в покое меня и тут не оставили. Три девицы, явно под дурманом, разодетые как малолетние шлюшки, плюхнулись со мной рядом и озарились пьяными улыбками.

— А что у нас тут за котик, мур-мур, — пропела одна.

Была она симпатичной, даже очень. Я почему-то решил, что это Любка Викулова. Хотя Любка в детстве была вся такая недотрога, а эта казалась доступной. Ей ведь и раздеваться бы при случае не пришлось, всего-то задрать коротенькую юбку.

— Любава, ты?

Она нахмурилась и оскорблённо выдала:
— Я Дэя!
— А я Люций.

Она тут же смягчилась и пропела:
— А нам сказали: Лютик. «Лютик» красивей звучит, правда, девочки?
— Да он и сам красивый. И глазки какие необычные. Прямо совершенство! — запела вторая, навалившись на подругу, и тут же спохватилась: — Я Белль, а это моя сестра Мария.

Они были близняшки, настолько похожие, что хрен отличишь.

— Ну что, котик, пойдёшь с нами гулять, м? — замурлыкала Дэя. — Мы не обидим, правда, девочки?

Она сюсюкала как с наивным ребёнком и, кажись, реально думала, что всякие уси-пуси подействуют безотказно. Но от её приторных заигрываний было тошно.

— Конечно правда, — отозвалась Нинка.

Она стояла на ступеньках, явно недовольная. Потом по-хозяйски потянула меня за руку и выдала:
— Нам уже пора.

Я резво вскочил, вежливо распрощался и наконец двинул со стадиона. И только оказавшись в тишине, понял, как же гудит башка.

— Ну что, Лу, познакомился с кем-нибудь? — спросила Нинка осторожно. — Или тебе там вообще не понравилось?
— Ладно всё.
— Вижу, что не ладно.

Она улыбнулась чуть виновато и взяла меня за руку. От холода её тонких пальцев аж дыхание перехватило. И было в её жесте что-то… необъяснимое, от чего тело прошибло будто током.

— Слышь, Нин, ты с братом поговори, его там в школе пацаны донимают.

Она обеспокоилась. Я кивнул для убедительности и добавил:
— Батончики карамельные с него требуют. Я потому и проводил его. Он чё, кстати, в школе делал?

— Математику завалил, вот теперь ходит и сдаёт. А что за пацаны?
— Да понятия не имею.

Нинка долго молчала, потом спросила:
— А ты чего в школе делал?
— Заявление о приёме хотел подать.
— Ты разве не окончил?

Конечно, я мог нагнать с три короба, типа мы всей академией на второй круг пойдём. Или типа у нас программа была рассчитана на двенадцать лет, поэтому придётся идти в выпускной. Или же признаться, что провалил экзамены. Но она могла начать выспрашивать о причинах. Хотя днём её, кажись, ни хрена не интересовало. Чего сейчас-то прицепилась?

— Ну, в общем… Мне рекомендован дополнительный год.
— Экзамены завалил, да? — посочувствовала она.
— Завалил.
— А там разве нельзя было доучиться? Или стыдно? Ты, кстати, откуда приехал?
— Из Лавкасса.
— О! У меня тётя там живёт. Я к ней в позапрошлом году ездила. А могли увидеться! — Она неловко улыбнулась и осторожно переспросила: — Так чего ты в Лавкассе не доучился?

Я остановился. Долго пялился на её уродливые туфли, всё думая, как бы ответить помягче. Мог, конечно, осадить, типа не хрен лезть в чужую душу, но обижать её вовсе не хотелось.

— Не надо, — передумала она, — не говори.

Это было простое человеческое понимание, которое напрочь перекрывало и злость, и досаду. Внутри всё сжалось до жуткой боли — хоть вой! Я силился сдержаться и не смог: ткнулся мордой в Нинкино плечо, обнял её и разрыдался. Она обняла в ответ. И так мы стояли хрен знает сколько времени, пока меня не отпустило.

— Прости, я тебя немножечко измазал.

Нинка глянула на плечо и тихо заверила:
— Всё в порядке.

Больше она ничегошеньки не сказала. А на прощание ткнулась носом мне в щёку совсем как в детстве, когда поцелуи для нас были табу.