Рожденная в церкви

Посвящается маме.


Слово от автора

Эта одна из историй, рассказанная нашей мамой, о которой ей поведала ее мама — наша бабушка. Сама история необычна тем, что девочка-мусульманка — моя мама — родилась в Православной церкви, которая находилась тогда в городе Термезе по ул. Наримановской. Роды принимала попадья. Возникает такое предположение: может, поэтому мама всегда так хорошо и смачно изображает своим неповторимым голосом и манерой русский характер? И может, поэтому, когда с ней говорят русскоязычные незнакомцы по телефону, думают, что говорят с русской женщиной? Вообще, мама полиязычная и когда-то преподавала французский язык в Политехе.
Я задумал написать биографическую повесть о нашей маме, которая много раз могла умереть или погибнуть, но каждый раз, слава Богу, воскресала как птица Феникс. Наша мама — удивительной судьбы женщина, о которой наш отец говорил: «Господь Бог создал сначала форму и из нее слепил вашу маму, а потом взял и сломал эту форму» — «Зачем?» — спросили мы отца. «Как зачем? — изумился отец нашей несообразительности, — затем, чтобы была такая одна единственная женщина на свете». Я действительно еще не встречал ни одной женщины на свете, которая хоть чем-то напоминала нашу маму.   
 

Летнее солнце Азии в этом богом забытом пограничном городишке, расположенном недалеко от Амударьи, палило в зените. Суховеем обдавало липкие от пота лица и спины редких прохожих, покрытых пылью и хлопковым пухом, шныряющих по узким улочкам, зноем иссушенных — как видно, по острой необходимости.
В воздухе витал этот неприятный для дыхания пух, распространяемый от единственного в этой местности хлопкоочистительным заводом, работающим на полную катушку вот же второй год войны. Заунывно и монотонно гудящий завод не давал людям продохнуть, пухом забивая слизистые оболочки носа и рта, а особенно, забивая глаза — так что без платка или марли возле самого завода, и даже в центре города, ходить было просто невозможно: ни днем, ни ночью. Лишь на окраинах города воздух был почище, где и обитало основное население. Пух в городе оседал везде: на крышах и окнах зданий, на деревья, на кустах, на выжженной солнцем траве; пух проникал и в жилища горожан вместе с вековой пылью, разносимой суховеем. Пух и пыль давно уже стали постоянными спутниками местных жителей, и, если бы им довелось увидеть когда-нибудь на улице выпавший снег, они могли бы найти некую аналогию между снегом и тем, что выпадало на их землю толстым слоем — хлопковый пух.
Помимо жары, пыли и пуха, в нос била смесь запахов потных людских тел, мясокомбината и уличных сортиров, где темными тучами роились мухи — вечные спутники знойных ареалов Азии.
И в этот обеденный час по улице Нариманова мимо церковной ограды по солнцепеку еле-еле передвигалась, смуглолицая женщина лет тридцати, держась обеими руками за бока. Она была одета в просторное ситцевое платье, из-под которого по самую щиколотку болтались штаны из того же материала местного покроя. Голова ее была защищена длинным белым платком. Солнце жалило обнаженные участки ее тела своими до боли жгучими лучами. Ее ходьба совсем замедлилась. В конце концов, она остановилась возле тутового дерева. Облокотив левую руку о бок, она концом платка, ниспадавшего с ее головы, смахнула с лица едкий пот, въедающийся в глаза. Подавшись вперед, схватилась обеими руками за живот, вскрикнула. Видно, ее мучила острая или жгучая боль. Она прислонилась к дереву спиной, будто ища у него спасения.
«Ба, кажись, на сносях!» — мелькнула мысль у старенького церковного сторожа, случайно заметившего беременную из своей коморки. 
Некоторое время спустя из церквушки вышла дородная пожилая женщина с завязанным платком на голове, а следом за ней, из-за ее могучей спины, ковылял тот самый сторож. Они подошли к беременной, которую уже совсем скрутило от боли.
–Михаловна, вот энта баба, — прошамкал почти беззубым ртом старик.
 –Архипушка, — сказала старуха, — бери-ка ее с энтой стороны, а я — с энтой.
Втаскивая застонавшую женщину через проход двери, старуха неодобрительно заметила сторожу: 
  — Ну, осторожно же, Архип, она ж тебе, не полено.
***
Посредине четырехместной церковной кельи старик проворно установил железную койку головой на восток, куда и уложили страдалицу, которая продолжала корчиться и стонать. 
—Архип, — поставь-ка во-о-н энтот стол к кровати и мигом на кухню — за тазом и ведром с теплой водой. Возьми, побольше полотенец в шкафу… Сам знаешь, в каком… Да, и спирт не забудь прихватить!
Старик вопросительно посмотрел на попадью.
— Ну, ты знаешь где! — добавила она.
Старуха, взявшая на себя обязанности акушерки, была попадьей, звали же ее Дарьей Михайловной. Судя по говору и по тому, как она фрикативила букву «Г», была либо казачкой, либо малоросской. Судя по ее проворности и уверенности, роды она принимала не впервой.
Дарья накрыла женщину простыней, велев ей раздеться.
—Во;ды-то у тебя уже отошли, — заключила Дарья, увидев мокрую одежду.
Понимая, как та страдает от боли, сочувственно осведомилась:
— Очень болит-то? Ты, милушка, воздуху набери в легкие, да и задержи его секунд нА пять (секунд нАпить). Выдохни. И так разов пять-шесть. Вот, так, — и показала на себе. — Так-то оно будет пособнее, да и боль поутихнет… И рожать будет легче! Сама увидишь. Ну, давай, дыши!..
Роженица приложила обе руки к животу, стала дышать, как велели.
—Как величать-то тебя, доченька? — осведомилась Дарья.
—Ниджюм.
—Значит, Надюша.
Дарья обратилась к вошедшему:
—Архипушка, дружок, ты иди на свой пост — я уж без тебя здесь управлюсь. Храни тебя Христос! — осенила она старика крестным знамением.
После того как старик ушел, Дарья обратилась к роженице:
— Ну что, Надюша, полегчало чуток? — женщина же закричала от боли.
«Ну все, вот и пошли роды!» — подумала Дарья, а вслух сказала:
— Надюша, доченька, ты поднатужься... ну, как если бы ты сходила на двор… (Женщина посмотрела с недоумением). Непонятно!? Гм, ну, низ, низ, — показывала старуха-акушерка на себе, — низ живота напряги так, как если бы ты по большому хочешь. Так-то оно понятно?! — взволновалась повитуха. —Ну, хорошо! — немного успокоилась Дарья, видя, что ее поняли.
Роженица испытывала адскую боль: то она, крича, звала мать на своем родном языке: «Эн-и-и!..», то стиснув зубы до скрежета и скомкав под собой простыню своими сильными натруженными руками, выла как волчица.
Дарья принялась за работу, приговаривая:
—Поднатужься, Надюша, поднатужься, как я тебе присоветовала. Знаю… Знаю… Больно тебе, но ты терпи!..
Помогая женщине разродиться, Дарья заметила нечто необычное: из чрева будущей матери вылезало существо в околоплодной оболочке. Это так ее поразило, что она ахнула: «Батюшки, Надюша, кажись, чадо-то твое в сорочке является на свет-то божий! Вот, так да! Не доводилось мне такое чудо видеть, хотя сколько родов я приняла за свою жизнь».
Наконец, попадья полностью вытащила чадо из чрева матери. Бережно положив ребенка на стол, примощенный к койке, аккуратно разрезала плаценту ножницами: «Сейчас тебя извлечем в аккурат».
Повитуха разрезав плаценту, взяла своими большими руками  крохатулечку.
—Ну, вот, чадо-то вышло на свет божий! Девка!
Новорожденное чудо почему-то помалкивало.
Попадья, широко улыбнувшись, пригрозила новорожденному пальцем, приговаривая: «Молча не положено являться на свет божий! Тем более, девке!» и слегка шлепнула чадо по попке. Комочек было пискнул, словно, мышонок, а после, зевая тонкогубым ротиком, прокричало уа-уа чуть ли не певучим своим голосишкою — девочка возвестила о своем рождении, при этом шустро шевеля конечностями.
«Ну, слава те, Господи!» — перекрестилась старуха и компетентно добавила, продавливая своим грузными ногами скрипучий и, как видно, давно не обновляемый деревянный пол в келье: «Во-о-т, энто другой коленкор!
Старуха отрезала пуповину и проворно перетянула ниткой. Запеленала чадо в белую материю. Приложила к груди матери, нежно спросила:
—Ну, Надюша, полегчало-то, а?
—Спасибо вам за все, Дарья-апай. Если бы не вы...
—Да чего уж там, — перебила старуха, —я сама пятерых вынянчила: трех парней, да двух девок.
Между разговором, старуха, прополоскала руки в тазике с теплой водой, затем обтирая их вафельным полотенцем, продолжила:
— Сыны мои на фронте воюють — Родину-Мать защищають. А девки-то тоже без делу не сидят — сестрами милосердия работают в гошпитале.
Давая Ниджум стакан воды, сказала:
 — Накось промочи горло. Жара-то вон как стоит!
Добавила:
— Девка-то твоя в рубашке родилась. Знать, счастливая будет!   
— Дай-то бог!
— Отец-то девки, небось, на фронте воюет? — присев на табурет, поинтересовалась Дарья.
Ниджюм ответила не сразу — ее внимание было приковано к ребенку, сказала:
— Да. Должен вернуться с фронта. Телеграмму от него получила вчарась. 
— По увечью… али как?
— Его отзывают с фронта, как ценного специалиста по хлопку. Он учился в Тимирязевской академии в Москве, — не без гордости за мужа заявила Ниджюм. Немного поразмыслив, добавила:
— В 41-м добровольцем ушел на войну. По горячке тогда всех брали без разбора, и его взяли несмотря на то, что он — ценный специалист.
— А что за специальность-то у мужа? — осведомилась попадья.
— Главным агрономом на хлопзаводе работал. А теперь фронту нужно больше хлопка. Вот понадобились и в тылу знающие свое дело ценные специалисты.
—Это ты верно говоришь, Надюша, — с видом знатока подтвердила Дарья. Просияв голубоглазой улыбкой, умиленно посмотрела и на мать и дитя. Девочка присосалась к груди матери своими губенками, старуха же не удержалась, заречетативила:
— Ах, ты, чадунюшка, и в кого ж ты вышла такая! Мать-то твоя, погляди, смуглая, как цыганка, а ты такая розовенькая. А глазюки-то зелены как лист ажины.
Добавила:
— Отец девочки-то россейский?
— Нет, он — казах.
— Казак? — не совсем расслышала старуха.
Лицо роженицы засияло улыбкой…

…А в этом время за две тысячи с половиной километров от Термеза — в районе Сталинграда должно было начаться главное сражение войны с Гитлеровской Германией, которое потом назовут «Сталинградская битва».