Гомерическая драма Гоголя. Тритмент. Трагикомедия

Проект сценария полнометражного или многосерийного игрового фильма.

Часть первая

- Барын, ридненький, куды це вы? - в голосе Якима, крепостного мужика двадцати шести лет от роду, слышалась тревога. Он едва удерживал обеими руками стройные ряды книжек одинаковой формы, доходившие до самого подбородка. Его слова были обращены темной мужской фигуре, которую Яким, тяжело дыша, пытался нагнать.

Фигура не ответила, словно тень быстро шмыгнув за угол.

- Що ж це робыться? - Яким слегка замедлил ход, в очередной раз поправив едва не вывалившиеся из рук книги. Он свернул за угол. Преследуемого нигде не было.

Растерянно оглядевшись по сторонам, Яким увидел гостиницу.

Поразмыслив, он еще раз поудобнее устроил книги. Кое-как открыл ногой дверь и протиснулся внутрь.

Но того, за кем он гнался, в гостиничном холле не оказалось. Лупая глазами, Яким поглядел на портье.
- А барын мий де?
Портье, благообразный старик с белой как снег головой, что-то записывал.
- Двенадцатый нумер, - буркнул он, не отрываясь от работы.

Дверь с нужным номером была настежь распахнута. Яким медленно приблизился и заглянул в комнату.

Тот, кого он догонял, неподвижно стоял к нему спиной перед незажженным камином.

- Мыкола Васыльовыч, голубчык, що з вамы?
Мужчина обернулся и задумчиво посмотрел на Якима. Ему было не больше двадцати. Невысокого роста. Худой. На кривых ногах. Костюм, составленный из резких противоположностей щегольства и неряшливости. Волосы на голове собраны в хохолок. Длинный худой нос на бледном лице напоминал клюв какой-то заморской птицы. При других обстоятельствах внешний вид Николая Васильевича вызвал бы благодушную улыбку, но сейчас в его глазах искрились выступившие слезы.
- Кинь их тут и вели развести вогонь, - сказал барин и вновь повернулся к камину.

И вот он, погруженный в свои неведомые мысли, сидел перед потрескивающим огнем. Брал из сваленной рядом кучи по одной книге и отправлял в камин, наблюдая, как пламя пожирало очередные страницы. На обложках каждого экземпляра значилось: «ГАНС КЮХЕЛЬГАРТЕН. Идиллия в картинах. Соч. В. Алова. (Писано в 1827 году). Спб. 1829 г. В тип. А. Плюшара. / В 12 д. л., 71 стр./. Цензурное разрешение: «7 мая 1829 года».

Яким стоял поодаль и, как провинившийся щенок, тихо скулил:
- Кормилец мий, батько, уси кныжкови лавкы обийшлы... Скилькы бумагы в вогонь...

Николай Васильевич вздрогнул. Вскочил со стула и гневно посмотрел на слугу.
- Та я ж ничого, - Яким попятился назад.
- Ты це чытав? - резким движением барин вытащил из внутреннего кармана сюртука сложенные вчетверо листки. Развернул. Судя по краям, они были вырваны из какого-то журнала.

- «В «Ганце Кюхельгартене» столь много несообразностей, - читал молодой Гоголь, - картины часто так чудовищны, что свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом».

Юный талант со злостью скомкал и швырнул листки в огонь.

- Як можно, як можно! - Гоголь начал нервно расхаживать по комнате взад-вперед мимо перепуганного Якима, точно приросшего пятками к полу.
- Вони ничого не понымають в поэзии... Яким, - вдруг обратился он к слуге, - тебе хиба не нравляться таки виршы? Гоголь остановился, закрыл глаза и с чувством продекламировал:
Подымается протяжно
В белом саване мертвец,
Кости пыльные он важно
Отирает, молодец!

- Ще як нравляться, - поспешно заверил слуга, - яка (он запнулся) гармоника...
- Эх, холоп есть холоп, - в сердцах воскликнул Гоголь.
- Ни, ни, Микола Васильовыч, - оправдывался Яким, - я все понимаю. Колы у нашей Васильевке кладбище размыло. Два гробы вынырнуло. Мы, перекрестясь, крышку приподнялы, а там тилькы пыл да кости.

- Яким, Яким - продолжая метаться по комнате, сказал Николай Васильевич, - нихто мене не понимает.
- Микола Васильевич, тятько, - в голосе Якима послышались всхлипы, - що мы тепер робыты будемо?
- Що робыты? - Гоголь вдруг замер на месте и задумчиво посмотрел на тлевшие в камине почерневшие страницы своего первого напечатанного произведения.

И вот по уходящей в синюю даль пыльной дороге медленно катит удаляющаяся бричка.

* * *

Мать Гоголя Марья Ивановна - пухлая женщина средних лет, удобно расположившись в кресле, читала вслух первые строчки письма: «Любезнейшая маменька...» - Марья Ивановна на мгновение оторвала взгляд от бумаги и закатила от удовольствия глаза.

В памяти тут же всплыла зала гимназии высших наук в Нежине. На сцене гимназисты представляли комедию Фонвизина «Недоросль».

Ее шестнадцатилетний Никоша, чудно переодетый в престарелую барыню, изображал госпожу Простакову. Выходило это так забавно, что сидевшие в зале преподаватели и родители гимназистов, среди которых была и она, покатывались со смеху.

Марья Ивановна открыла глаза и вновь погрузилась в раскрытый перед ней лист бумаги: «Не ужасайтесь разлуки, - вновь прочла она вслух, - путь мой теперь лежит в Любек. Это большой приморский город Германии».
- Что? - невольно вырвалось у матери Николая Васильевича.

Она как-то нервно пошевелилась в бесформенном, пышном кресле и стала читать дальше с удвоенным вниманием: «С ужасом осмотрелся и разглядел я свое ужасное состояние. Нет, это существо не была женщина. Если бы она была женщина, она бы не могла произвести таких ужасных, невыразимых впечатлений. Но, ради бога, не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока!»

Марья Ивановна невольно прижала ладонь свободной руки к сердцу. Перевернула страницу: «Во все почти время весны и лета в Петербурге я был болен. У меня высыпала по всему лицу и рукам большая сыпь».

Письмо в руке задрожало, как последний осенний лист на холодном зимнем ветру. Мать Гоголя еще раз впилась глазами в выведенные корявым почерком строчки: «Она слишком высока... высыпало по всему лицу и рукам большая сыпь».

В воображение потрясенной женщины вторглась другая картина. Двадцатилетний Никоша в одном исподнем лежит на кровати какого-то грязного нумера, а его руки, широко расставленные в стороны, привязаны к спинке кровати за головой. Во рту - кляп. Бесценный Никоша извивается, как живьем поджариваемый на сковороде угорь, и что-то сильно кричит.
На него надвигается отвратительно толстая размалеванная уличная девка с громадным вываливающимся бюстом из донельзя открытого декольте.
Женщина-вампир все ближе и ближе подбирается к Никоше. Он в ужасе. Из последних сил пытается освободиться. Но вот, облизнув верхнюю губу липким кроваво-красным языком, девица с огромными подведенными глазами и взлохмаченными волосами кидается на него.

- Нет, нет, нет, - завопила Марья Ивановна, с завидной для ее фигуры легкостью выпрыгнув из кресла. - Матрешка, перо, бумагу немедля - прокричала она в сторону двери и, тяжело дыша, рухнула на бесформенную подушку, на которой несколько минут назад так удобно пристроилась.

* * *

Теперь Марья Ивановна сидела в том же кресле, но в другом наряде. Она заметно волновалась. Перед ней на стуле расположился малоросский помещик преклонных лет. Его лицо отдаленно напоминало кувшинное рыло. Он держал в руках письмо и напряженно глядел на Марью Ивановну.

Наконец, та собралась духом и кивнула.

Старичок откашлялся и начал: «Как вы могли, маменька, подумать, что я - добыча разврата. Как вы могли подумать, чтобы сын таких ангелов-родителей мог быть чудовищем, в котором не осталось ни одной черты добродетели! Мне кажется, я вам писал про мою грудную болезнь».

Мария Ивановна облегченно выдохнула и, откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. На ее устах играла блаженная улыбка.

* * *

- У вас, кажется, зуб болит? - лысоватый, упитанный мужчина с большими бакенбардами поднял глаза на стоявшего перед ним на театральной сцене молодого человека.
Николай Васильевич сильно конфузился. Его щека была обвязана черным платком (в тот день у него болел зуб). Костюм, хотя приличный, но не изящный, сидел на узких плечах как-то неуклюже. Словом, Гоголь не производил благоприятного впечатления.

- О нет, немного, - наконец, выдавил он из себя, слегка поклонившись и притронувшись к больной щеке.
- Позвольте узнать вашу фамилию.
- Гоголь-Яновский.
- Из какого звания?
- Дворянин, - Николай Васильевич переступил с ноги на ногу.
- Что же побуждает вас идти на сцену? Как дворянин вы могли бы служить.
- Я человек небогатый, мне кажется, я не гожусь для службы, к тому же чувствую признание к театру.

Бакенбарды откашлялись.
- Играли вы когда-нибудь?
- О нет, никогда, - тотчас выпалил Гоголь. Он лукавил и на этот раз.
- Не думайте, чтоб актером мог быть всякий, для этого нужен талант.
- Может быть во мне есть какой-нибудь талант, - в голосе Николая Васильевича слышалась если не уверенность, так уж, по крайней мере, слабая надежда.
- Может быть, - благообразный мужчина смахнул пылинку с рукава своего сюртука, - на какое же амплуа думаете вы поступить?
- Я сам этого теперь еще хорошо не знаю, но полагал бы - на драматические роли.

Человек с бакенбардами еще раз окинул его взглядом и усмехнулся:
- Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия, впрочем, это ваше дело. Что вы намерены читать?
- Монолог Ореста из «Андромахи».
- Извольте.

Гоголь читал из рук вон плохо. Высокопарный текст требовал напыщенной театральности. Николай Васильевич же буквально выдавливал из себя слова. Чтение монолога напоминала фарс.

Благообразный мужчина с бакенбардами покривился и едва не заткнул уши.
- Довольно, господин Гоголь, довольно. Вот что я вам скажу, держитесь-ка вы, милостивый государь, подальше от театра.

* * *

- Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор...
Актеры Александрийского театра продолжили игру.

Взволнованный Гоголь аккуратно выглянул из-за кулис и посмотрел в зал. Аншлаг. Сливки общества. В императорской ложе - сам Венценосец с наследником и свитой.

Николай Васильевич нырнул за кулисы. Ломая руки, он ходил за сценой взад-вперед.

* * *

Александр Сергеевич Пушкин, как всегда, работал за столом в кабинете своей петербургской квартиры.

Неслышно скрипнула дверь. На пороге вырос камердинер.
- Николай Васильевич Гоголь просят принять.
- Черт, как некстати, - Пушкин отложил перо, - ладно уж, проси.

- Ну, как ваши успехи? - спросил он, усадив напротив себя Гоголя.
- Начал писать «Мертвых душ», Александр Сергеевич, сюжет растянулся на предлинный роман, и, кажется, будет сильно смешон. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтись.
- Что ж, успеха вам в ваших достойных начинаниях, - Пушкин взял перо и повертел в руках, давая понять, что очень занят.

Гоголь уловил это движение. Нельзя было терять ни секунды.
- Александр Сергеич, любезный, я сижу без денег и решительно без всяких средств. Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет, хоть какой-нибудь смешной или несмешной, но русский чисто анекдот. Рука дрожит написать комедию. Духом будет комедия из пяти актов, и клянусь, куда смешнее черта!

Пушкин призадумался.
- Смешнее черта, говорите, - наконец, сказал он, - да вот вам хоть рассказ о Павле Петровиче Свиньине. Приехал он как-то в Бессарабию и выдал себя за какого-то петербургского важного чиновника и, знаете, далеко-таки зашел. Стал было от колодников прошения брать, но вовремя остановили.

- Кто у тебя был? - спросила Пушкина вошедшая супруга Наталья Николаевна, когда за Гоголем закрылась дверь.
Александр Сергеевич улыбнулся, обнял жену и посадил на колени:
- Гоголек изволили пожаловать. С этим малороссом надо быть осторожнее. Он обирает меня так, что и кричать нельзя.

* * *

Гоголь обернулся и посмотрел на игравших актеров.

- То же я должен вам заметить, - продолжал городничий, - и об учителе по исторической части. Он ученая голова - это видно и, сведений нахватал тьму, но только...

* * *

Здание Санкт-Петербургского университета.
За год до постановки «Ревизора» Гоголь был определен в качестве адъюнкта по кафедре истории.

Аудитория. Перемена. Студенты расхаживают между парт.
Николай Васильевич наставляет какого-то студента:
- И прошу вас, молодой человек, больше не употреблять «Балтийское море».
- А как? - студент был озадачен.
- Надобно произносить «Балтическое море».
- Разве?
- Я как профессор истории нашего университета ответственно заявляю, что именно «Балтическое».
- Хорошо, господин профессор, - студент отошел в сторону.

Прозвенел звонок.
Студенты расселись по своим местам.
И тут Гоголь со всевозможными театральными ужимками, обнаруживавшими в нем недюжинный актерский талант, начал рассказывать об ассирянах, вавилонянах.
Студенты едва сдерживали смех.
Когда же профессор дошел до Александра Македонского, то действительно сбежал с кафедры, схватил стул и едва не шарахнул им об пол.
Студенты не выдержали и рассмеялись. Гоголь хохотал вместе со всеми.

* * *

Николай Васильевич в очередной раз взволнованно прошелся за кулисами.

- С хорошенькими актрисами знаком, - Дюр в роли Хлестакова все больше входил в кураж, - я ведь тоже разные водевильчики...

* * *

Знаменитые субботы Жуковского. Сливки литературной аристократии столицы. Заметен Пушкин, Жуковский и прочие.
- А что, Николай Васильевич, - предложил кто-то, - извольте нам что-нибудь этакое почитать.
Все устремили взоры на Гоголя.
Тот откашлялся. Достал принесенные с собой листки и стал читать выдержки из «Диканьки...»
Делал он это с таким природным комизмом и темпераментом, что первейшие словисты России катались от смеха.

* * *

- С Пушкиным на дружеской ноге, - Хлестаков подмигнул залу. - Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?»
Публика заинтересованно перевела взгляды на сидевшего в дальних рядах Александра Сергеевича.
Николай I, вместе с придворными перегнувшись через барьер ложи, также устремил взор на Пушкина.
Александр Сергеевич был удивлен не меньше. Он лишь пожал плечами.
Присутствовавшие в зале, казалось, не могли понять, о чем же Хлестаков мог говорить с Пушкиным?
Наконец, публика оторвала взоры от Александра Сергеевича и вновь посмотрела на Дюра.

Наступила выжидательная тишина.

- Да так, брат, - отвечает бывало, - продолжил Хлестаков, - так как-то все... Большой оригинал.
Тишину в зале поколебал всеобщий облегченный выдох.
Пушкин рассмеялся и вместе с другими захлопал в ладоши.

* * *

Квартира Гоголя.
- Гляди Яким, - Николай Васильевич развернул перед слугой журнал. Приблизил к лицу. С упоением втянул птичьим носом запах свежей типографской краски и показал знаменитую статью Белинского «О русской повести и повестях Гоголя».
- Вот це дило, - Яким ухмыльнулся.
- Да ты послушай, дурья башка, что обо мне Виссарион Григорьевич пишет.
И он с упоением прочитал ему несколько строк о начале «гоголевского» этапа в русской литературе.

* * *

- Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сей же час к себе. Он остановился в гостинице», - актеры замерли в немой сцене.
Публика притихла.

Но вот вперемешку со смехом и аплодисментами раздался ропот возмущения. Послышались гневные восклицания:
- Этакая невозможность...
- Клевета на Россию...
- Фарс...

В императорской ложе Николай I хохотал от души:
- Ну, пьеска! Всем досталось, а мне - более всех! - сказал царь и посмотрел на окружение. - Прикажите всем министрам ехать смотреть «Ревизора».
Камарилья согласно закивала.

* * *

В целом, реакция публики была неоднозначной. Демократы увидели в «Ревизоре» критику существующего строя. Реакционеры - попытку подорвать устои государства.

Гоголь был чрезвычайно напуган. Казалось, никому и в голову не приходило, что это всего-навсего комедия. Потрясенный Николай Васильевич с жаром объяснял В. Жуковскому (одному из немногих, с кем Гоголь был откровенен) и другим, что «происхождение «Ревизора» - лишь желание «собрать все дурное и одним разом над всем посмеяться». Но его слышали немногие.

В конце концов, писателю не пришло в голову ничего лучше, как оправдаться перед публикой. Будучи прирожденным актером, он дорожил ее мнением. И не мог жить без восторженных рукоплесканий в заполненном до отказа зрительном зале.

Гоголь посчитал «Ревизор» провалом и, как после неудачи с «Гансом Кюхельгартеном», отправился на корабле за границу. Оттуда он возвратился уже пророком.

Часть вторая

Первый том «Мертвых душ» («Похождения Чичикова, или Мертвые души») увидел свет 21 мая 1842 года. Это был триумф Гоголя. Поэма «потрясла всю Россию», - восклицал А. Герцен. Но, как и прежде, одни усмотрели в ней «клевету» на существующий строй, а другие - призыв с ним бороться. Николай Васильевич (поборник царско-помещичьего уклада) вновь был ошарашен непониманием того, что он хотел сказать.
Оставшуюся жизнь он потратил на то, чтобы «смягчить» произведенное первым томом «тягостное впечатление».

* * *

Впервые Гомера российского масштаба в Гоголе усмотрел все тот же Белинский, назвавший «Тараса Бульбу» - «высочайшим образцом, идеалом и прототипом» «Илиады». Но титула «русского Гомера» с легкой руки славянофила К. Аксакова Гоголь удостоился лишь после опубликования «Мертвых душ». Правда, Аксаков ошибочно сравнил их с «Илиадой». Прав оказался Белинский.

В 1942 году Гоголь опубликовал коренным образом переделанного «Тараса Бульбу», чем изрядно насмешил знатоков словесности.
В первом варианте повести описание битвы у осужденного польского города занимало 12 строк. Во втором - оно увеличилось до 14 страниц (почти в 50 раз).

Продвинутая публика с наслаждением сравнивала описание батальных сцен «Илиады» в единственном на тот момент переводе Гнедича с описание похожих сцен в «Тарасе Бульбе»:
«Нагнулся, чтобы снять с него дорогие доспехи. И не услышал Бородатый, как налетел на него красноногий хорунжий» - «С рамен совлекал победитель доспехи... Вдруг на Филида нагрянул Долопс Ламедит, илионский славный копейщик».

«Как плавающий в небе ястреб, давши много кругов сильными крылами, вдруг бьет оттуда стрелой... так Тарасов сын, Остап...» - «Как орел быстропарный на добычу падает, быстро уносит и слабую жизнь исторгает - так у тебя, Менелай...»

«Вышиб два сахарных зуба палаш, рассек надвое язык» - «Зубы вышибла острая медь и язык посредине рассекла» и т.д.

Самолюбие Гоголя было уязвлено. Он решил продолжить работу над «Мертвыми душами».

В то время он вступил в теснейшие отношения с кружком московских славянофилов - те более всех ценили русскую литературную звезду.
Тем не менее, роман, как заявляли многие, «уродливая карикатура» на Россию с фамилиями вроде Неуважай-Корыто, Доезжай-не-доедешь и деревнями Вшивая-спесь, Задирайлово-тож, конечно же, не могла быть национальным эпосом. Гоголь негодовал. Хотя на этот раз зал и был наполнен, аплодисменты раздавались довольно жидкие.

Как и после «Ревизора», он начал оправдываться, уверяя, что первый том «Мертвых душ» - это-де лишь «крыльцо ко дворцу, который задуман в колоссальных размерах».
Публика кивнула и с нетерпением ожидала нового представления.

Писатель титанически трудился над вторым томом. Но уже в 1845 году впервые сжег начальные главы. Гоголь не мог не сознавать, что комизм был стержнем его характера и таланта. «Ревизор» и «Мертвые души» - лучшие произведения писателя, если рассматривать их под соответствующим углом, - яркое тому подтверждение.

Видевшие в гимназические годы игру шестнадцатилетнего Никоши в роли госпожи Простаковой из «Недоросля» признавали, что ни одна актриса Петербурга и Москвы не могла сравниться с ним в мастерстве.
Рассказывать анекдоты (особенно сальные) было одним из любимых занятий писателя. Поэтому в основе многих его произведений - нелепый анекдот, исключительный случай, чрезвычайное происшествие.
Гений Гоголя поистине блистал, когда дело доходило до описания чиновничьих держиморд, «собственного запаха» лакея Петрушки, словесной горячки Хлестакова и т.д. И он изменял ему, когда Гоголь брался рассуждать о высоких материях.

Лишь немногие, как Пушкин и Жуковский, понимали, что талант писателя заключен в жесткие рамки «неподражаемого искусства схватывать вовсе незаметные черты, придавая им выпуклость и жизнь в изображении пошлости человеческой».
Но в затылок дышал Гомер. Постамент для его русского собрата был уже готов. И тот, кто должен был на него взойти, мучительно искал возможность, наконец-то, забронзоветь в веках. В зрительном зале, тем временем, нарастал ропот недовольства.

Вновь создавать галерею забавных и уютных собакевичей и маниловых не представлялось возможным. Публика это уже видела и требовала чего-то большего. Так животворный комизм, питавший лучшие страницы произведений писателя, был окончательно изгнан из его творчества. Не оставалось ничего другого, как вывести в последующих книгах «Мертвых душ» положительных «серьезных» героев.

Около десяти лет бился над этим Гоголь. Но характеры получ ались уж слишком безжизненными и неинтересными. А зрительный зал уже разразился негодующими аплодисментами, требуя выхода маэстро на сцену.
Но тот все не появлялся.

* * *

Наконец, Гоголь не выдержал. В 1845 году вышли «Выбранные места из переписки с друзьями».
Вместо второго тома «русской Одиссеи» читающая публика получила набор пошловатых поучений о том, как правильно жить. Произошло то, чего Белинский так опасался - Гоголь-писатель «столкнулся» с Гоголем-мыслителем.
Оказалось, что в вопросах общественной морали, религии великий автор «Ревизора» и «Мертвых душ» стоял на уровне своей глуповатой матери помещицы с ее «наивно-откровенным исповедованием барско-помещичьего бога», которая, кстати, в разговорах с такими же туповатыми полтавскими помещиками-соседями приписывала своему знаменитому сыну не только все публиковавшиеся литературные произведения, но и все сколько-нибудь значимые изобретения: паровой котел, железную дорогу и т.д.

Банальных ли проповедей ожидали от писателя, при одном имени которого «уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца», и «ответные слезы блещут во всех очах...»?

Провал был полный. Белинский (на тот момент смертельно больной) выглядел оплеванным. Гоголь понимал, что спасти его репутацию могло лишь продолжение «Мертвых душ».
Но работа не продвигалась. «Иное слово вытягиваешь клещами», - признавался он друзьям.

Писатель решил почерпнуть творческих сил в религии. Совершил хадж в Иерусалим для поклонения Гробу Господню. Увлекся духовной литературой. Неустанно молился и постился. Раздавал милостыню. Посещал монастыри и церкви. «Без ежеминутной, ежечасной и без явной помощи божией, - писал Гоголь в отчаянии иеромонаху Оптиной пустыне Филарету, - не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но их нет без освещения свыше».

* * *

Тем временем характер писателя становился невыносимым. От прежней веселости не осталось и следа. Он капризничал, устраивал сцены. Словом, вел себя, как некоторые современные отживающие поп-звезды. Естественно, ему все прощалось. Поскольку поклонники писателя, с которыми он не слишком-то церемонился, хотя всю жизнь прожил на их хлебах, ловили каждое его слово и лишь ждали случая угодить.

П.Я. Чаадаев резонно замечал, что главная беда Гоголя произошла от его гордости и поклонников. В первую очередь - кружка московских славянофилов. Им понадобился писатель, которого можно было бы поставить в один ряд с Гомером, Данте, Шекспиром, «и выше всех иных писателей настоящего времени». И тем самым во что бы то ни стало «возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами мира». Им захотелось уверить себя и других, что «мы (русские) призваны быть какими-то наставниками народов. Вот и нашелся, на первый случай, такой «крошечный наставник», который, как простодушный, доверчивый поэт, им и поверил.

* * *

За два года до смерти Гоголь сделал предложение (первое и последнее в своей жизни) третьей дочери графа М.Ю. Виельгорского Анне Михайловне. Возможно, она была единственной женщиной, которую он любил. Но фамилия принадлежала к высшему кругу. «Попович» Гоголь, естественно, получил отказ.

Кстати, заявления Ц. Ламброзо и других о якобы имевшем место рукоблудии богобоязненного Гоголя - не более, чем домысел. Известный московский врач А. Тарасенко, лечивший писателя в последние дни его жизни, вспоминал, что Николай Васильевич, по его словам, «сношений с женщинами давно не имел». То есть они были. Но «никогда не ощущал от этого особого удовольствия» и «не чувствовал в том потребности». При этом «онании также не был подвержен».
Сексуальная инертность Гоголя была, как говорится, не от мира сего: «Все, что ни есть в мире, - писал он, - так ниже того, что творится в уединенной келье художника, что... мир кажется вовсе не для меня».

 * * *

Итак, писатель в Гоголе умер. Но зато жив был актер. Очередное представление намечалось на Великий пост 1852 года.

Все началось с того, что, поселившись в московской квартире графа А.П. Толстого, он стал проявлять невиданную доселе тягу к религии. Обложил себя книгами духовного содержания, говоря, что их «необходимо перечитывать, потому что нужны толчки к жизни».  Но творческое вдохновение по-прежнему не приходило.

Несколько лет назад Гоголь познакомился с ржевским протоиереем о. Матвеем, ставшим теперь его духовником. Этот священник не был силен в богословских тонкостях, но обладал исключительным даром произношения проповедей. «Так в древние времена гремели златоусты», - говорили о нем.

О. Матвея недаром называют фанатиком-изувером. Вот лишь один из примеров его подвижнической жизни. Как-то он отправился в город Торжок и дорогой жестоко заболел чуть ли не холерой. В это время там ремонтировали храм.
Неожиданно под алтарем открылась могила преподобной Иулиании. Богомольные люди тут же бросились вычерпывать как целительное средство воду, наполнявшую могилу.
Когда, не взирая на свою болезнь, прибыл о. Матвей, на дне оставались лишь комья липкой и вонючей грязи. Недолго думая, о. Матвей собрал эти остатки, съел их... и совершенно выздоровел.

Однажды, беседуя с Гоголем, о. Матвей, как всегда, грозил Страшным Судом грешникам.
Перепуганный собеседник был едва живой.
- Довольно! Перестаньте, - наконец, умоляюще пролепетал он дрожащим голосом.
- Отчего же? - отец Матвей почесал волосатую щеку.
- Не могу далее слушать... слишком страшно...
- Страшно? - взревел отец Матвей, - а отрекись от Пушкина. Он был грешник и язычник.
И Гоголь отрекся. От того, кто подарил ему сюжеты двух лучших его произведений – «Ревизора» и «Мертвых душ»!

* * *

В воскресенье перед постом (10 февраля 1852 года) Гоголь призвал к себе графа А.П. Толстого.
- Здесь у меня кое-что написано, - сказал он, протянув небольшой портфель.
- Второй том «Мертвых душ»? - голос Толстого дрогнул.
- И он тоже. Кое-какие сочинения нужно отдать отцу Филарету, а другие, может быть, стоило бы напечатать, - Николай Васильевич загадочно посмотрел на графа.

Но Толстой не понял, что от него требовалось.
- О нет, Николай Васильевич, - вскричал он, - когда вы поправитесь, то всем распорядитесь. А то это, знаете ли, напоминает последнюю просьбу умирающего.
- Да-да, - согласился Гоголь, а про себя подумал: «Вот болван!»

Следующей ночью угасший писатель долго молился один в своей комнате, стоя на коленях.
Наконец он встал, подошел к двери и позвал своего мальчика-камердинера.
- Тепло ли в той комнате? - Гоголь держал в руке свечку.
- Свежо, барин.
- Дай мне плащ. Иди со мной. Мне нужно распорядиться.

В соседней комнате писатель велел выдвинуть трубу, а потом подать из шкафа портфель.
Затем достал из него связку тетрадей, перевязанных тесемкой. Положил в печь и зажег свечей из своих рук.

Догадавшись в чем дело, мальчик упал перед ним на колени.
- Барин! Что это вы? Перестаньте! - завыл он.
- Не твое дело, - буркнул Гоголь, - молись!

Тем временем тетради никак не разгорались.
Мальчик сделал движение в сторону двери.
Писатель внимательно следил за ним краем глаза: «Ну, давай же, беги. Буди дом. Пусть меня остановят», - подумал он с надеждой».
Но мальчик стоял как вкопанный.

Наконец, бумаги загорелись.

Когда все было кончено, Николай Васильевич вернулся в свою комнату. Лег на кровать и заплакал.

На следующее утро кровать, на которой лежал плачущий Гоголь, окружили взволнованные поклонники его таланта.
- Николай Васильевич, дорогой, неужели?...
- Вот что я сделал! - Гоголь, казалось, задыхался от слез, - а было там, скажу я вам, много дельного. Это был венец моей работы. Из него могли бы все понять и то, что неясно было у меня в прежних сочинениях...
- Но... но ведь вы можете все восстановить? - взволнованно спросил Толстой.
Гоголь вдруг перестал всхлипывать:
- Да... пожалуй, могу... могу... у меня все это в голове...
Собравшиеся тут же повеселели.

Но ничего восстановлено не было. Последний свой спектакль писатель разыграл уже во время Великого поста.
Гоголь отказался принимать пищу. Как он и рассчитывал, вначале в доме, а потом во всей Москве сделался переполох. Вокруг Николая Васильевича, как квочки, кружили друзья и умоляли начать есть. Но он, закатив глаза, обычно повторял:
- Ах оставьте меня, я умираю. Как сладко умирать...

Озадачен был даже о. Матвей. Он метал перед кроватью мнимого больного гром и молнии, но Гоголь не обращал внимание даже на него.

На помощь призвали служителей церкви во главе с Филаретом - все наивно думали, что Николай Васильевич, действительно, рьяно постится.

За его спиной начались перешептывания. Если он решил уйти из жизни посредством голодания, то почему не сделать это в каком-нибудь дальнем монастыре, а не на виду у всей Москвы? Не пытается ли Гоголь подражать Пушкину? Ведь после дуэли раненый Александр Сергеевич умер не сразу, на некоторое время приковав к себе внимание общественности, до последней минуты верившей в его выздоровление.

Действительно, зал был вновь полон. Зрители навострили уши.
Но задуманная Гоголем трагедия стала превращаться в фарс.
Ближайшие друзья, боготворившие его, жаловались, что он, убивая себя голодом, принимает их уж слишком «по-царски». Свидания стали похожи на аудиенции. Через минуту, после двух-трех слов, Гоголь уж дремлет и протягивает руку: «Извини! дремлется что-то». А когда гость уезжал, он тут же вскакивал с дивана и начинал ходить по комнате.

Под конец он употреблял лишь разбавленное водой красное вино. Лежит, закрыв глаза, и, кажется, на последнем издыхании шепчет: «Пить, пить». Когда же слуга, по приказу врачей, дает вместо вина бульон, Гоголь, пригубив, вдруг, оживившись чудесным образом, начинает его бранить: «Ты что мне муть всякую подаешь, скотина?»

Наконец, у комнаты писателя собрался консилиум лучших врачей Москвы.
Единогласным решением писатель был признан невменяемым. Лечение решили производить несмотря на стоны и протесты больного. Гоголя, в частности, поместили в теплую ванну, прикрепили к носу гроздь из шести пиявок. Но было слишком поздно. К утру он скончался.

Отпевание устроили в университетской церкви. На голове писателя лежал лавровый венок. До Данилова монастыря (места упокоения) его несли на руках в сопровождении огромной массы народа.
Гоголь добился своего. В последний путь его провожал «весь город».

Но и тут не обошлось без курьеза. Лавровый венок, который возложили ему на голову и сняли при закрытии гроба, «принес весьма много денег от продажи с него листьев».
Шоу продолжалось даже после смерти несостоявшегося Гомера.

* * *

Мимо памятника Гоголю на Арбатской площади в Москве проносился поток машин, состоявший, в основном, из «москвичей» и «жигулят» с советскими номерами. Вдали на одном из зданий красовался красный транспарант с надписью «Народ и партия едины».

Недалеко от памятника притормозил «Икарус».
Дверь открылась. Из салона высыпало два десятка детей с красными галстуками на шее.

Вместе с экскурсоводом, молоденькой девушкой лет двадцати, ребята приблизились к каменному изваянию Николая Васильевича.
- Ребята, - обратилась к пионерам экскурсовод, - вы, конечно же, узнали нашего великого писателя Николая Васильевича Гоголя. Кто мне скажет, какие произведения он написал?
- «Мертвые души», - послышался тоненький девичий голосок.
- «Ревизор», - пробасил какой-то мальчик.
- Правильно, - продолжала девушка, - в своих бессмертных произведениях великий Гоголь нещадно клеймил отживающий строй николаевской России. Изображая продажных городничих, тупоумных коробочек и потерявший человеческий облик плюшкиных, он вскрывал язвы загнивающего царского режима, всячески приближая дело Великой Октябрьской революции...

На Арбатскую площадь спустилась ночь.
Исчез бесконечный поток автомобилей. На улицах не было ни души. Гоголь, как и прежде, неподвижно возвышался в ночной тиши, склонив голову.
               
Где-то на Спасской башне куранты пробили полночь.
               
Вдруг за спиной писателя откуда-то из основания постамента вспыхнуло свечение, разбрасывая в разные стороны снопы лучей.
И вот из-за памятника справа и слева стали осторожно выбираться бессмертные гоголевские персонажи. Первым показался городничий Сквозник-Дмухановский в мундире. Зате                м не толстый и не тонкий Чичиков. Хлестаков, в цилиндре и с тросточкой. Шпонька с тетушкой. Одетый в женское платье Плюшкин и все остальные.

Они осторожно собирались перед Гоголем, стараясь не шуметь. Если кто-то, вдруг поскользнувшись, издавал слабый шум, на него тут же набрасывались.

Наконец, гоголевская компания сгрудилась перед своим создателем.
- Антон Антонович, бога ради, начинайте вы, - шепотом обратился Чичиков к городничему.
- Позвольте, - возмутился тот, - мне и так достается больше всех.
- Ну Антон Антонович, вы же из нас по чину самый представительный, - уговаривали другие.
- А, может, лучше Вия вызвать? - предложил городничий неуверенно.
- Он глазом, как я когда-то носом хворает, - это был коллежский асессор Ковалев. Он потрогал свой длинный нос. Тот был на месте.
- Ну что ж, извольте, - городничий слегка откашлялся и почтительно обратился к величественному истукану:
- Николай Васильевич, что ж это творится. Спасу нет. Мне по ночам снятся уже целых три крысы, - он выставил вперед три растопыренных пальца, - под час, хуже Держиморды.
- Прошу без сравнений, - обиделся Держиморда, но на него тут же зашикали.
Пожалела его только Коробочка:
- Не переживай, голубчик, - она погладила Держиморду по плечу, - я велю тебе пятки на ночь почесать.
- И мне, - Чичиков слегка повысил голос.
Коробочка повернулась к нему. На ее лице было написано недовольство:
- А ты, батюшка, свои еще во втором томе отчесал.

 - Позор, Николай Васильевич, ей богу, позор - продолжал городничий, - я этого Ленина в глаза не видел, да и остальные тоже.
Все согласно закивали.
- Такое положение, позволю вам заметить, - Ляпкин-Тяпкин осторожно сделал шаг вперед, - что не знаешь кому и дать... (он невольно прижал ладони к карманам и огляделся по сторонам) взаймы...
- А дайте мне, - Хлестаков был тут как тут.
- Нет уж, увольте, вы мне еще с прошлого раза из деревни не прислали, - судья многозначительно покосился на Ивана Александровича. Тот смутился.
- Прямо не знаем-таки как быть, - голос Городничего звучал все увереннее, - кощунство, хуже войны с турками, что же нам прикажите делать?

Гоголь был по-прежнему неподвижен.
Компания замерла в ожидании.

Вдруг на бессмертную голову села огромная ворона и громко каркнула. Ее «кар» лишь на миг потряс                                                тишину.
Удивленная компания во все глаза смотрела на птицу.

Вдруг та переминулась с ноги на ногу, повернулась хвостом и                капнула. На легендарном носу пристроилось заметное белое пятно. Капля стала сползать вниз и, сопровождаемая взглядами гоголевских персонажей, шлепнулась на землю.
Книжные герои стояли словно в немой сцене.

Но вот появился один смешок. Затем другой, третий... И неожиданно Арбатскую площадь потряс громкий смех. Испуганная ворона тут же вспорхнула и улетела.

Московскую ночь продолжал сотрясать неподражаемый гоголевский смех - женский, мужской, детский - разных тембров и октав. Многие держались за животы.

Хохотал, казалось, и сам Гоголь.

; Волокитин Д.Ю., 2005
dmitrijvoloritin@yandex.ru
Иллюстрация из Интернета