Всё как у людей

ВСЁ КАК У ЛЮДЕЙ

В доме, где жили мои родители, на лестничной площадке было шесть квартир, считая нашу под номером 168. Она была крайней, и дверь её располагалась у самого лестничного марша справа от него, а дверь ближайшей соседней квартиры выходила прямо на лестницу. Остальные же квартиры находились в глубине лестничной площадки и поднимающимся по лестнице были не видны, так как  скрывались за полупрозрачной перегородкой из стеклянных блоков. Сразу за этой перегородкой была толстая труба мусоропровода, а уже за ней находилась выступающая внутрь площадки лифтовая шахта, отгороженная металлической сеткой. Внутри этой шахты вверх-вниз со скрипом ползало навстречу своим противовесам два лифта, двери которых нужно было открывать вручную. На нашей лестничной площадке, в отличие от других этажей, они никогда не останавливались, а проползали мимо. Двери лифтовой шахты на нашем этаже никогда не открывались, и даже ручек на них не было, потому что площадка наша была на втором этаже. В те времена народ был не такой изнеженный, как теперь, и считалось, что жителям второго этажа лифт ни к чему, и на два лестничных марша можно подняться и пешком. А уж если требуется занести в квартиру что-нибудь тяжёлое, например, холодильник или стиральную машину, то либо поднимайся с грузом на третий этаж, а потом спускай его по лестнице на два пролёта вниз, либо вызывай грузчиков, которые с матерком поднимут его по лестнице с первого на второй. Зато на нашей площадке никогда не хлопали металлические двери лифтовых шахт. Молодые, разумеется, на хлопающие двери внимания не обращают, а вот пенсионерам их стук сильно действует на расшатанную трудовым стажем нервную систему.

Соседей слева у нас не было – ведь там был лестничный пролёт, где у окошка между первым и вторым этажами на широком подоконнике нередко располагались компании молодых людей. Чаще всего это были студенты Московского автодорожного института, расположенного в соседнем здании, которые собирались здесь после занятий, чтобы распить в дружеской компании несколько бутылочек дешевого портвешка или плодовоягодного.

Моя мама часто выносила студентам тарелку с кусочками отдельной или чайной колбаски, а иногда даже с разогретыми домашними котлетками и квашенной капусткой. Таким образом она проявляла заботу, чтобы «мальчики закусывали и не слишком напивались». Они же, в знак благодарности, вели себя относительно прилично, не слишком шумели, не очень матерились, не очень часто плевали на пол и не бросали обмазанные побелкой зажжённые спички на потолок. (Поэтому в нашем подъезде не было этих закопчённых «сталактитов», свисающих с потолка и чёрных ореолов вокруг них, которых полно было в других подъездах нашего лучшего в мире города). Не думаю, что моей мамой двигала исключительно желание обеспечить в нашем подъезде «порядок в обмен на продовольствие». Скорее, имея двух сыновей студенческого возраста, она таким образом проявляла человеколюбивую заботу о подрастающем поколении, в глубине души надеясь, что и в других московских подъездах найдутся добрые люди, которые также сердечно отнесутся к её сыновьям, а не станут сразу же при их появлении звонить по телефону 02 и вызывать милицию. Мир не без добрых людей, а ни брат, ни я никогда не распивали портвейн на подоконнике в своём собственном подъезде, ведь Москва – большой город, в ней много других домов, а в них – много других подъездов и подоконников.

Справа от нас была квартира, в которой жила семья моей одноклассницы Таньки. Мы с ней дружили с детства и ходили в одну школу с первого по шестой класс, а потом наши пути разошлись, и наша дружба закончилась. Дальше была квартира, в которой жила управдом (очень удобно иметь в соседях управдома, если что, можно гораздо быстрее устранить какую-либо внезапно возникшую жилищно-бытовую проблему).
Дверь следующей квартиры №165 была напротив нашей. Там обитала пожилая, как мне тогда казалось, супружеская пара. С её хозяйкой, Ниной Александровной, дружила ещё моя бабушка. Так что, пока я был школьником, в присутствии этой дамы я вынужден был вести себя как воспитанный мальчик из приличной семьи, чтобы бабушке не приходилось за меня краснеть.
 
В самой крайней слева квартире № 163, дверь которой скрывалась в закутке за шахтой лифта, жила семья с тремя детьми. Старший, Мишка, был всего на год старше меня, а двое его младших братьев – на целых два года младше. Младшие были одного роста, но очень непохожи друг на друга лицом, что по науке почему-то называется разнояйцовые близнецы. Звали их, кажется, Витька и Сашка, или, наоборот, я уже плохо помню. В школьные годы я часто играл с ними во дворе в хоккей или футбол.

Внимательный к деталям и разбирающийся в топографии читатель наверняка заметил, что я не упомянул о квартире №164, находящейся между той, где жили три брата и той, где жила бабушкина подруга. Сделал я это специально, потому что дальше речь пойдёт именно об этой квартире. Точнее, о жившей в ней девушке по имени Настя. Она была моложе меня на год, училась в другой школе и тусовалась в других компаниях. Поэтому мы с ней практически не пересекались, просто с детства жили на одной лестничной площадке и лишь здоровались при случайной встрече (я бы сказал, что совсем как в песне про Элис, но вот только музыканты группы «Смоки» спели эту песню лишь через год после описываемых здесь событий).

(Заранее прошу моих терпеливых читателей не обижаться на меня за то, что трачу их драгоценное время на столь детальное описание нашей лестничной площадки, которое будет приведено ниже. Охотно верю, что лестничная площадка в их доме ничуть не хуже, а, может быть, и красивее нашей. Может быть у моих читателей на лестничной площадке даже есть окно, на стене висит репродукция Шишкина или даже Айвазовского, а на подоконнике стоит горшок с фикусом, монстерой или диффенбахией, и никто не бросает в этот горшок непотушенные окурки. Но описание это нужно мне исключительно для того, чтобы читателям было понятно, где будет происходить дальнейшее действие моего рассказа).

Итак, наша лестничная площадка была довольно большая и плохо освещенная, как и большинство других лестничных площадок, по крайней мере, в те годы. Во-первых, из экономии, ведь в описываемые здесь времена ещё не изобрели не только светодиодных, но даже энергосберегающих лампочек. Во-вторых, зачем же их ярко освещать? Главное, чтобы были видны номер двери, названия газет и журналов, на которые подписаны хозяева, и замочная скважина, куда совать ключ. В-третьих, в полумраке не так заметно, если пол не очень чистый. Этот самый пол на нашей лестничной площадке был покрыт мелкой кафельной плиткой – чередующимися в шахматном порядке тёмно-красными или бежевыми квадратиками размером пять на пять сантиметров, от которых так рябило в глазах, что и мусор был не заметен. Стены были выкрашены бурой масляной краской, на которой кое-где были выцарапаны арифметические формулы любви, типа «Лёвка + Танька = любовь», (Лёвка, как вы уже догадались – это я, Танька – моя соседка из 167 квартиры, а что такое любовь я тогда ещё представлял себе очень смутно). Также, как это было повсеместно принято в те времена, на стенах тут и там были крупными буквами начертаны популярные в настенной живописи слова: краткие и звучные названия половых органов, как мужских, так и женских, причём мужские явно преобладали. Иногда, впрочем, встречались не только слова, но и изображение этих самых органов, как по отдельности, так и в совокупности.

В те годы слово "граффити", у нас знали в основном лишь фанаты группы «Лед Зеппелин», а аэрозольных баллончиков с краской ещё не изобрели, так что эта «наскальная живопись» делались преимущественно кончиком ключа или другого острого предмета или, в крайнем случае, шариковой ручкой за 35 копеек.
 
Так вот, на нашей площадке наибольшее количество этих надписей и наиболее красноречивых рисунков было на стене именно около двери в Настину квартиру. Оно и не удивительно, ведь Настя была девушкой в нашем дворе популярной. Худенькая, с небольшой, но задиристо торчащей грудью, миловидная, с остреньким носиком, русоволосая и светлоглазая. Не будучи писанной красавицей, она излучала какую-то физически ощутимую сексапильность, подобно тому, как иногда невзрачный на вид цветок может излучать чарующий аромат, на который подобно шмелям слетались многочисленные Настины поклонники. А может быть, всё дело не столько в Настиной сексуальной привлекательности, сколько в её хорошо известной парням нашего микрорайона доступности.
 
N.B. Я до сих пор не понимаю, почему сам я, будучи молодым парнем, как и все, мечтающим о внимании со стороны представительниц противоположного пола намного сильнее, чем даже о стереофоническом магнитофоне "Юпитер" с колонками "10АС", и живя всего в двух шагах от Насти, избежал попадания в сети её сексуальной притягательности. Возможно, всё дело в том, что мне нравился совершенно другой тип девушек. Должен признаться, что мне в ту пору нравились интеллигентные девушки с большим бюстом, которых можно было приобнять за узкую талию и поговорить на возвышенные темы. Например, о роке, импрессионистах, новинках самиздата и фестивальном кино. А не такие, как Настя «тыц-тым-тым-пара-парара». Так или иначе, на меня Настасьины флюиды и феромоны совершенно не действовали. Настя же, в свою очередь, справедливо считала меня занудным ботаном и не удостаивала своим вниманием, будто и не замечая моего существования. Образно говоря, наши с ней орбиты были эквидистантны (умное слово из курса теоретической механики, которую я в те годы изучал) и нигде не пересекались, за что я благодарен судьбе. Ибо будь это не так, я мог бы, чего доброго, воспылать к ней вполне естественной для юного возраста роковой страстью. Ведь известно, что «любовь зла, полюбишь и козу». Кстати, к «козе», а точнее, к «козочке», мы ещё вернёмся, только чуть позже. Наберитесь терпения, дорогие читатели, рассказ мой ещё только-только начинается. Такой уж я рассказчик: молчу-молчу с умным видом, а как начну говорить – не остановишь.
 
Сами понимаете, раз у девицы на выданье полным-полно поклонников, то рано или поздно, она осчастливит кого-нибудь из них, решив выйти за него замуж. Вот и Настя засобиралась замуж, едва отметив своё совершеннолетие. (Произведя нехитрые вычисления, а именно, добавив к восемнадцати единицу, читатели поймут, что мне в ту пору было всего девятнадцать, а найдя в Википедии мою биографию, смогут с точностью до года определить время, когда происходили описываемые события.  А для тех, кто плохо меня знает или не в ладах с Интернетом, арифметикой и географией, просто сообщу, что события эти происходили в середине семидесятых годов прошлого века в городе Москве. Впрочем, о том, что дело происходило в лучшем городе мира, я, кажется, уже упоминал).
 
А Москва, как известно, большая деревня. Поэтому Настины родители, проведшие первые годы своей жизни в сельской местности и перебравшиеся в город уже после Великой Отечественной, решили справить свадьбу единственной дочери по деревенским обычаям, но с поправкой на городскую специфику и стеснённость. Что ни говори, хоть Москва и деревня, и при этом большая-пребольшая, но вот простору деревенского, такого, чтоб разгуляться за околицей, в ней нету: кругом кирпичные и панельные стены, лифтовые шахты, лестничные пролёты и всякие тому подобные мусоропроводы.
 
А ведь надо, обязательно надо, чтобы всё было как у людей, и не хуже. Поэтому Настины родители решили справить свадьбу так, чтобы никто из родных и близких, как со стороны невесты, так и со стороны жениха, не мог назвать их скупердяями и зазнайками. Как ни крути, но если не позвать на свадьбу всю родню и всех корешей, у которых и сами регулярно гуляли на свадьбах, именинах и поминках, то обида будет лютая, по гроб жизни. Забыл сказать, что мать Насти тётя Люся работала в заводской столовой и получала совсем немного, если не считать уносимых оттуда продуктов. А Настин отец, Филипп Александрович, работал на том же заводе фрезеровщиком, и зарабатывал, если считать с прогрессивкой раза в полтора побольше, чем мой отец-инженер. Но в отличии от моего отца, Настин не был человеком малопьющим. То есть, пил он как все: только по государственным праздникам, дням рождения и именинам, в аванс и в получку, ну и, само собой, на рыбалке. А поскольку он, как и положено каждому советскому человеку, свято верил в светлое будущее, привычки откладывать на чёрный день у него не было.

Короче говоря, денег на разные рестораны, кафе и банкетные залы у Настиных родителей не оказалось. Да и ни к чему это – тратить деньги на продукты, всяких там поваров, официантов, да полупьяных музыкантов, когда в наличии имеются будущие тёща и свекровь, да всякие другие тётушки и бабушки. Они и сготовят из вынесенных тётей Люсей из столовой продуктов домашние блюда, да так, что пальчики оближешь, и подадут на стол в лучшем виде. А для культурного развлечения у них, как и в любой крепкой советской семье имелся катушечный магнитофон (для молодёжи) и радиола с набором пластинок фирмы «Мелодия» (для старшего поколения).
 
Поэтому было решено справлять свадьбу дома у невесты. А поскольку малогабаритная двухкомнатная квартира не в состоянии вместить всех нужных гостей, было принято вполне логичное решение накрыть свадебный стол прямо на нашей лестничной площадке. Впрочем, это только так говорится: стол. На самом деле в ряд было поставлено несколько кухонных и обеденных столов примерно одной высоты, а самой середине между ними, как мост, перекинули входную дверь квартиры №164, снятую с петель – всё равно дверь эта только мешала, разделяя пространство между лестничной клеткой и самой квартирой, где после небольшого пунктирного разрыва, нужного для прохода на кухню и обратно, находилось продолжение стола. Всю эту конструкцию накрыли разномастными скатертями, а в тех местах, где скатертей не хватило, полосатой простынёй, не новой, но хорошо накрахмаленной и отглаженной.
 
Я как раз только-только вернулся с занятий в институте и успел застать момент, когда этот импровизированный стол ещё не была накрыт, поэтому и имел возможность разглядеть его конструкцию. Какая-то незнакомая мне тётка в цветастом платье и с перманентом на голове, как-раз начинавшая расстилать скатерть с ближайшего к нашей двери конца стола, с неодобрением и недоверием посмотрела на меня. Видно пыталась понять, что мне здесь нужно, почему это я не поднимаюсь выше по лестнице, а застыл на крошечном свободном пятачке перед дверью крайней квартиры. Наверняка мой внешний вид не соответствовал её представлению о том, как должен выглядеть кто-нибудь из приятелей невесты или жениха, приглашённый на свадьбу: расклешённые от бедра джинсы на болтах с хипповыми пэтчами, туфли на трёхсантиметровой платформе, синяя лапша на шнуровке, перешедшее ко мне от брата полупальто в крупную клетку и в довершение всей этой красоты чёрный пластмассовый тубус. Короче, добавьте очки и выйдет недоделанный гнилой интеллигент, попавший под тлетворное влияние Запада. То ли стиляга, то ли хиппи, или и того хуже, битлс какой-нибудь.

– Иди себе, парень, нечего тут отсвечивать, топай дальше! – скомандовала тётка, презрительно сморщившись.
– Куда топать? Я уже притопал, – сказал я, доставая из кармана ключи, – живу я здесь. А вы чего это тут устроили? Поминки что ли? Кто умер то?
– Типун тебе на язык, парень! Скажешь то же, поминки! Свадьба у нас, свадьба!
– А кто женится? Неужто Мишка?
– Какой ещё на хрен Мишка! Настя наша замуж выходит, Настасья!

– А-а-а! Ну-ну, то-то я смотрю… – сказал я, бочком протискиваясь в дверь своей квартиры.
– Слушай, парень, погоди-ка. Раз уж ты такой образованный и живёшь тут, одолжи-ка по-соседски тройку-четвёртку табуреток. У нас тут человек сорок собирается, сидеть не на чем, – узнав, что я просто-напросто Настин сосед, тётка ко мне несколько подобрела, хотя и заметно было, как она в уме прикидывает, было ли у меня с невестой что-нибудь или пока что нет.
 
Если бы описываемые события происходили сегодня, я бы не смог попасть к себе домой, потому что квартирная дверь просто-напросто не открылась бы, упёршись в край сложносоставного стола. Но в те времена квартирные двери делались по сталинским стандартам и открывались вовнутрь квартиры. Отец объяснял, что это делалось специально для того, чтобы наряду НКВД, подъехавшему на воронке, было легче это дверь взламывать, когда придут за очередным врагом народа. Уцелевших врагов народа, в том числе и моих дедов, давно уже выпустили и реабилитировали, а двери так и остались.

Поэтому, мне удалось протиснуться в узкую прихожую нашей квартиры, и я с порога спросил у мамы:
– Тут соседи просят одолжить четыре табуретки, можно я им с кухни вынесу?
– А что там за сабантуй такой?
– Свадьба. Настю Барашкину пропивают.

– Ну надо же! Кто же на такой, прости господи, жениться решил? Ты жениха не знаешь? Витька рыжий что ли?
– Понятия не имею кто, но точно не рыжий. Витьку ещё весной в армию забрили. Наверное, кто-нибудь с соседнего двора. Так я дам им табуретки? Просили четыре штуки.

– Возьми эту с кухни и ещё круглую, что около трельяжа стоит, где я крашусь. Мне ещё вас с отцом обедом кормить, на чём сидеть будете?  А остальные пусть у Журавлёвых попросят, у них есть, я знаю. Журавлёв – трудовик, у него в школе на уроках ученики табуретки сколачивают. И попроси, чтобы там поаккуратней с нашими табуретками.
– Да что с ними будет, с табуретками? – наивно спросил я, – они же дубовые, небось, не сломаются.
– Кто знает? Всё-таки свадьба у людей, как без драки.

Я с трудом протиснулся с табуретками в руках в дверной проём. Той тётки, что просила у меня табуретки, поблизости не оказалось. В узком промежутке между столом, уже наполовину накрытом, и шахтой лифта суетились какие-то женщины разных возрастов и комплекций, кто в праздничных платьях, а кто ещё и в пёстрых ситцевых передниках поверх них. Все они были заняты сервировкой стола и удостаивали меня лишь мимолётным взглядом. Ни я, ни мои табуретки их не заинтересовали. Оставлять свои табуретки просто так я не рискнул, решил, что надёжнее будет передать их из рук в руки. К счастью, я заметил, что у нашего подоконника, того самого что между первым и вторым этажами, за которым мамины подшефные студенты обычно распивают портвешок, стоят трое мужчин старшего поколения, одетых в старомодные, но малоношенные тёмные костюмы, и курят «Беломор» и "Приму", пуская дым в раскрытую форточку. Среди них был и Барашкин старший, к которому я и обратился:
– Саныч, ваши женщины тут табуретки просили. Вот, возьми две штуки. Больше дать не можем.

– И на том спасибо, студент! Такое дело, сам видишь, дочку замуж выдаю, Настасью, это тебе не хухры-мухры! У жениха-то родни оказалось немеряно, некоторые даже с Северов приехали. Такое дело. Ты-то, Лёвка, сам ещё вроде как не женатый. Ну и правильно, не спеши с этим, парень, гуляй пока молодой, потому что потом бабы эти… – Барашкин повернулся к своим товарищам, которые как раз только закончили курить, аккуратно затушили бычки о подоконник и культурно засунули их в жестяную банку из-под венгерского зелёного горошка, заботливо предоставленную в своё время моей мамой  специально, чтобы бычки не бросали на пол, – вот что, Лёха, ты бери эту круглую, ты, Саня, бери квадратную, а я на них досточку прилажу. Я тут вчера со стройки пятидесяточку прихватил, самый раз будет.
 
Лёха с Саней, мужчины лет пятидесяти, забрали у меня табуретки, а Саныч достал из-за трубы мусоропровода длиннющую обрезную доску-пятидесятку.
– Вишь, студент, теперь человек восемь может сесть или даже девять, если не сильно толстожопых. И никаких стульев не надо, – довольно провозгласил он мне вдогонку. Я же вернулся домой, закрыл за собой дверь, щёлкнул замком и отправился в свою комнату переодеваться.

В том, что меня не пригласили на Насти свадьбу, и даже не налили стопарика, не было ничего удивительного. Чай не в деревне живём, чтоб приглашать всех встречных-поперечных. Тем более, ни я с Настей, ни родители мои с её родителями, дружбы никогда не водили. Да и, судя по всему, и никого из остальных соседей по лестничной клетке на свадьбу тоже не позвали, ни управдомшу, ни даже Таньку, с которой Настя в детстве наверняка во дворе играла в секретики и в дочки-матери. Но мне и в голову не пришло обижаться. Чего мне там было делать на Настиной свадьбе? Что я, винегрета не ел, что ли, или холодца? И водку я не люблю, предпочитаю коктейль «Шампань-коблер». (Берёте одну часть коньяку, одну часть вермута «Хелвеция», одну часть ликёра «Южный», две части «Советского Шампанского» (сладкого или полусладкого) или на худой конец «Салюта». И ещё обязательно кубик льда и соломинку, если достанете). Но, если кроме водки ничего нет, то можно и водку, только тогда нужно добавить к ней томатного соку. Тоже коктейль получится, «Кровавая Мэри».
 
Пока я переодевался, с рынка вернулся мой отец, которого мама посылала за картошкой. (Родители мои относились к той части советского городского народонаселения, которая предпочитала покупать картошку на рынке по рублю за три кило, а не к той, которая покупала этот корнеплод в магазине по десяти копеек за кило плюс четыре копейки за бумажный пакет. Сейчас уже трудно сказать, кто из этих двух частей народонаселения оказывался в итоге экономнее, поскольку большую часть картошки, купленной в овощном магазине, приходилось так или иначе выбрасывать по причине её непригодности в человеческую пищу. Зато некие мифические свиньи, для которых около каждого мусоропровода имелся специальный бак, куда и попадали картофельные очистки и прочие пищевые отходы, наверняка проголосовали бы за магазинный картофель всеми четырьмя парными копытами).

– У нас тут свадьба что ли на площадке? –  спросил отец, –  я еле через толпу продрался. Там, внизу у подъезда, полно народу, верёвку натянули, ждут, когда жених с невестой подъедут, выкуп будут требовать.
– Это Настя замуж выходит, – ответил я.

– Эта малявка? Ещё недавно по лестничной площадке на трехколёсном велосипедике гоняла. Ей же вроде ещё восемнадцати нет? – удивился отец, – она беременная, что ли?
– Да есть ей восемнадцать, есть, – ответил я, – она всего на год меня моложе. А беременная или нет, не знаю. Я её последний раз на той неделе видел, худая была, как палка.
 
– А жених кто? – спросил отец.
– Не знаю. Думаю, парень какой-то, – сказал я.

– Ну и умён же ты, Лёва! – сказала мама, подавая мне тарелку с голубцами. Мама у меня с юмором, поэтому часто меня подкалывала. Но на такие подколы я никогда не обижался: что есть, то есть.

Только я подложил себе густой сметанки (той что за рубль семьдесят, а не рубль пятьдесят), как с улицы послышались автомобильные гудки и какое-то улюлюканье. На кухне, где мы обедали, окно выходило во двор, так что пришлось мне отложить вилку и бежать к окну спальни, выходящему на улицу. Всё-таки, не каждый день свадьба, интересно, что да как.
 
Свадебный кортеж состоял из обмотанных атласными лентами голубого «Москвича-408» и красного ушастого «Запорожца», а ещё белой «Волги ГАЗ-24» с золотыми кольцами на крыше и златовласой гедеэровской куклой в фате на решётке радиатора. Из «Волги» вылез какой-то долговязый парень в чёрном костюме, судя по всему, это и был жених, а потом и Настя, в белом подвенечном платье с фатой. Должен признаться, в наряде невесты Настя выглядела очень даже аристократично, хотя то и дело поправляла фату, развевающуюся на осеннем ветру. Молодые проследовали за угол, где их уже поджидали с натянутой верёвкой, но увы, процедуры взимания выкупа я со своего места видеть уже не мог, потому что вход в подъезд из окон нашей квартиры не виден.

Я решил сменить свой наблюдательный пункт, пошёл в коридор и прильнул к дверному глазку. Но ничего толком разглядеть было нельзя. Только мелькали какие-то тени, а потом и вовсе стало темно. Наверное, кто-то из гостей, в ожидании жениха с невестой, вжав в себя живот, чтобы оставить новобрачным проход к праздничному столу, прислонился спиной к нашей двери и закрыл мне весь обзор. Отчаявшись разглядеть торжественный вход молодожёнов в импровизированный банкетный зал, расположенный возле лифтов и мусоропровода, я вернулся на кухню к своим голубцам. Как говорится, «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда!».

Какое-то время о начавшемся по соседству торжестве я мог судить только по шумному многоголосью, проникавшему сквозь нашу филёнчатую дверь, обитую дерматином. У нас дверь была обита изнутри, потому что обивать её снаружи было бы глупо. Всегда могли найтись охотники порезать дерматин или даже подпалить вату. Зато внутри был толстый слой ватной обивки, простёганной мебельными гвоздиками, через который разобрать речи за свадебным столом, сидя на кухне, было невозможно. Сквозь вату пробивались только дружные крики: «Горько! Горько!».

В силу своей молодости мне до этого только трижды доводилось гулять на свадьбах. Один раз на свадьбе собственного брата и ещё пару раз у каких-то дальних родственников, которых я до этого ни разу не видел, и которые меня тоже ни разу не видели ни до, ни после. Поэтому движимый присущей мне от природы любознательностью, я, едва покончив с компотом, вновь пошёл в коридор и прильнул к дверному глазку. К тому же, была, сами понимаете, суббота, и делать было нечего. Не смотреть же в десятый раз «Свадьба в Малиновке». Тем более, что реальная жизнь гораздо интереснее даже самой увлекательной кинокартины: там ведь всего лишь народные артисты разыгрывают чужую комедию, а здесь – самый взаправдашний народ – свою.

С помощью дверного глазка я мог увидеть почти всю нашу лестничную клетку, за исключением разве что трубы мусоропровода и стоящего рядом с ним благоухающего бачка для пищевых отходов. А находясь у самой двери, мне даже удалось через дубовый массив и толстый слой ваты расслышать кое-что из того, что говорилось за праздничным столом, конечно, не всё, а только наиболее громкие речи тостующих.
Сам же стол был мне виден не целиком, а только та его часть, что находилась на лестничной площадке. Другая же часть стола , находившаяся в глубине квартиры Барашкиных, была подобна обратной стороне Луны. О ней можно было только догадываться, когда кто-то из сидевших там брал слово, и головы сидевших на площадке поворачивались в его сторону. Но, полагаю, там находились какие-то слишком дальние и не слишком почётные родственники, которых можно было и вовсе не удостаивать своим вниманием. В любом случае, я не слышал, о чём они говорили.

Новобрачные или молодожёны, уж и не знаю, как их правильно называть, сидели в центре площадки по левую руку, то есть, в аккурат прижавшись спинами к приваренным намертво дверям лифтовой шахты. Наверное, жильцы верхних этажей, поднимавшиеся или спускавшиеся на лифте, имели счастливую возможность лицезреть их спины через сетку лифтового ограждения. Когда молодые сидели, мне их почти не было видно за головами других гостей, но периодически бедолагам приходилось вставать, чтобы поцеловаться под крики «Горько!» и счёт от одного до десяти. 
Как следует разглядеть лица Насти мне не удалось: целуясь, она поворачивалась в сторону жениха, да и фата мешала. А что касается фигуры, то в подвенечном платье она оставалась такой же худенькой, как обычно, хотя и говорят, что белое полнит. Так что я сделал вывод, что предположение о её беременности не совсем обоснованы или, по крайней мере, преждевременны.

Что касается жениха, то до этого дня я его вроде бы встречал пару-тройку раз в районе «пэшки», но это не точно. «Пэшка» – это один из домов в полукилометре от нашего, прозванный так за свою П-образную форму. Парень, на вид тоже лет восемнадцати-девятнадцати, худой и длинный, наверное, на голову выше Насти. «Вот зря надо мной мама смеялась, когда я ответил отцу, что Настя вышла за какого-то парня. Ведь так оно и есть» – подумал я.
 
Очевидно, родители и со стороны жениха, и со стороны невесты уже успели дать молодым соответствующие мудрые напутствия, а я их пропустил, потому что в это время был занят супом и голубцами. Но я не очень переживал по этому поводу, потому что вряд ли они могли сказать что-нибудь особенное, кроме тех банальностей, что обычно говорят на свадьбах родители новобрачных. Традиции для того и существуют, чтобы не изобретать ничего нового. А к тому моменту, когда я занял наблюдательный пункт у дверного глазка, свой тост произносил один из свидетелей, полноватенький рыжеволосый парень в сером костюме с широкой голубой атласной лентой через плечо. Я так и не смог разобраться, с чьей стороны он свидетель, жениха или невесты. По логике, у невесты в свидетелях должна быть какая-нибудь подружка, то есть, девушка, а у жениха – парень. Возможно и на Настиной свадьбе всё так и было, как того требует традиция. Но меня смутило, что раскрасневшееся от выпитого лицо свидетеля показалось мне знакомым. Кажется, я его раньше уже видел, причём, именно в обществе Насти. Но поручиться за это не могу, мало ли кого встретишь поздним вечером в нашей плохо освещённой подворотне. Да и понять, проходя мимо молодёжной компании, поющей под гитару, кто из них с кем, не так-то просто, даже, если они обнимаются или целуются взасос. Наверное, этот парень мне запомнился лучше других, потому что рыжий. В Настиной компании раньше тоже был рыжий парень, но того, Витьку, я хорошо знал, его весной в армии забрали, о чём я маме и напомнил. А этот тоже был рыжий, но потолще.

Прислушавшись повнимательнее к путанному тосту рыжего, я так и не смог понять, с чьей он стороны. Попробуйте сами разобраться в их сложных отношениях, исходя из тог, что он сказал:
– Настю я знаю с самого детства. Мы с ней в детском саду на одном горшке сидели. Это на моей днюхе они и познакомились с моим лучшим друганом Вованом! Настя как раз с Тамаркой была, тоже из нашего ПТУ. Я тогда ей, то есть, Насте, так прямо и сказал стихами: «Вот, Настя, Вован, он мой лучший друган!». А Володьке я сказал, чисто по-мужски, в прозе: «Гляди, братан, какие тут у нас тёлочки! Забудь ты свою шаболду Катьку. И Лизку свою забудь, мало она тебе крови попила?». Так что, можно считать, это я виновник сегодняшнего мероприятия, то есть, бракосочетания. Если бы не я…

Кому-то их гостей надоело слушать рыжего, и он перебил оратора:
– Мастак ты, Троцкий, распинаться, прям как твой однофамилец, Лев Давидович. Хорош! Не видишь, как всем горько!
Присутствующие дружно поддержали:
– Горько! Горько! Надо подсластить!
Молодые встали и в очередной раз поцеловались, а гости начали отсчёт:
– Раз! Два! Три! Четыре!

Однако дальше четырёх на этот раз не пошло, потому что из открытой двери Настиной квартиры показались две женщины, тащившие перед собой огромные кастрюли. К сожалению, через дверной глазок мне был виден только поднимающийся над кастрюлями пар, а вот аромат сквозь замочную скважину не проникал. Но вскоре женщины начали раздачу, и я понял, что одной кастрюле находится отварная картошечка, приправленная маслом и посыпанная зеленью, а в другой кастрюле не то мясо, не то курица. Гости с энтузиазмом набросились на жаркое, а про новобрачных на какое-то время позабыли. Те постояли какое-то время в обнимку, но догадавшись, что дальше целоваться уже не обязательно, сели на свои места и протянули тарелки за порцией горячего.

Смотреть, как чужие люди пьют и жуют, было не очень интересно, тем более, что сегодня я обедал дома, а не в институте, и потому наелся до сыта. Я собрался было уйти, но тут со своего места как раз напротив молодых поднялась какая-то сухонькая женщина пенсионного возраста в скромной синей кофточке. Моё внимание она привлекла тем, что только у неё одной голова была повязана косынкой.

Она высморкалась в маленький платочек, промокнула им же набежавшие слёзы и спрятала его в левый рукав своей кофточки, а потом подняла маленький стопарик с водочкой и, шмыгнув носом, с подвыванием произнесла, глядя поверх невесты:
 – Украли нашу козочку, хорошую да пригожую! Мы её рОстили, холили и лелеяли, а пришёл молодец-удалец Володька, лихой да красивый, и украл её!

Она отставила в сторону свой стопарик и, достав из рукава платочек, принялась рыдать и промакивать слёзы. Потом вновь подняла стопарик, то ли собираясь дальше стенать и развивать свою мысль про украденную козочку, то ли просто сообщить, как ей горько. Но тут со своего места напротив неё, опершись обеими руками на свадебный стол, поднялся широкоплечий и совершенно лысый мужик лет пятидесяти, сидевший на почётном месте по правую руку от невесты, из чего я сделал вывод, что он – отец жениха.

– Я рабочий человек! – сказал он гордо, – я отдал нашему заводу «Темп» двадцать шесть лет и один палец! И за все эти двадцать шесть лет я ни разу не взял с завода не то, что трансформатора 127 на 220, но даже гайки какой-нибудь. Хотя много есть ещё таких, которые тащят с завода, что плохо лежит, а я – никогда. Потому что совесть рабочая дороже и чужого нам не надо. Любого спросите! Вам каждый в нашем районе скажет, что я настоящий пролетарий и честный человек. Всю свою сознательную жизнь я жил честно, как и положено. И сына своего Володьку, я воспитал, как честного человека. И как у вас, пожилой женщины, не отсохнет ваш поганый язык, клевету такую и поклёп на сына моего возводить, что он украл!
 
Произнеся свою гневную отповедь, отец жениха сначала воздел свой указующий перст в пятнадцативаттную лампочку, свисающую с потолка, а потом направил его на женщину в косынке, продолжающую рыдать по украденной козочке. Сидевшая справа от него мать невесты, хорошо знакомая мне тётя Люся, как-то вся съёжилась от испуга, что вот-вот начнётся драка, а щуплый мужичок, сидевший от неё справа, привстал со своего места и стал дёргать отца жениха за рукав, чтобы тот опустил свою руку с указующим перстом:
– Анатолий, это она так, не подумав, сказала, не со зла. Это у них в деревне обычай такой, народный. Что с неё взять? Колхоз «Красный лапоть»!

– А мы не позволим кому ни попади! Мы решительно осуждаем! Пролетариат уважать надо! Я двадцать шесть лет на заводе вкалываю, и ни одной гайки!

– Вы закусывайте, Анатолий Ильич, закусывайте. Вот холодца возьмите или огурчик солёненький. Хорошие огурчики, сама закручивала, – предложила новообретённому свату тётя Люся.

Снова кто-то закричал, что ему горько, и Анатолий Ильич нехотя сел. Снова поднялись в воздух стопарики с водкой и фужеры с «Арбатским», снова молодые встали, чтобы поцеловаться, но считать им уже никто не стал, наверное, надоело. А может, боялись, что жаркое остынет.

Свадьба вновь вошла в привычное более или менее размеренное русло, а мне надоело стоять, прильнув к дверному глазку. Я на какое-то время пошёл в нашу гостиную смотреть по телевизору хоккей. Играли то ли ЦСКА с «Трактором», то ли ЦСКА с «Динамо». Вообще-то, я за «Спартак» болел, но в команде ЦСКА в те годы играл Валерий Харламов, а он наш, в том смысле, что он раньше жил в нашем доме. Кстати, он учился в той же школе, что и мы с братом, только на несколько лет раньше. И за школьную команду играл. Так что я всегда смотрел матчи с его участием, очень уж он здорово играл. Сейчас так никто не может.

Когда закончился второй период, я снова пошёл в прихожую взглянуть одним глазком на свадьбу. Вся лестничная площадка была в дыму, гостям уже трудно было вставать из-за стола и выходить к подоконнику. Поэтому мужчины курили прямо за столом, а женщины, в отличие от нынешних, были в основной массе некурящие, поэтому пели какую-то песню. Не то, «Ой, цветёт калина», не то, «Вот кто-то с горочки спустился». Хорошие песни были, душевные, хоть пели их невпопад, но с чувством. Когда допели, встал какой-то пацан, на вид пятиклассник, возможно, младший брат или племянник жениха. Его место было с самого краю стола, то есть, возле самой двери в нашу квартиру. Так что в глазок его было плохо видно, зато хорошо слышно.
 
– Я поздравляю Володю и его новую жену Настю! Желаю, тебе Вовик, на этот раз так быстро не разводиться с Настей, как с Лизой! – сказал школьник и залпом осушил полный бокал портвейна.
– Хороший тост! – одобрил его хриплым прокуренным голосом какой-то невидимый мне мужчина, – хотя, если рассудить, и так, и эдак, хорошо. Погуляли на свадьбе, глядишь, погуляем и на разводе.
 
В это время Настя встала со своего места и начала пробираться за спинами гостей к двери в свою квартиру. Наверное, ей срочно приспичило попудрить носик. Чтобы пропустить невесту, жениху и сидевшим по левую руку от него его матери и Настиному отцу, Филиппу Александровичу, пришлось вставать из-за стола, иначе она даже при своей ходобе не смогла бы протиснуться между столом и шахтой лифта. А тем временем, кто-то затеял танцы, так что и остальные участники торжества поднялись со своих мест. Женщины потащили на кухню грязные тарелки и блюда с недоеденными угощениями, а мужчины стали двигать в дальний угол столы и ставить на них стулья. Наверное, они совсем забаррикадировали ими дверь квартиры № 163, так что Мишка с братьями не смогли бы выйти, если бы вдруг захотели во двор или, например, пожар какой-нибудь случился.

Я решил, что смотреть на танцы незнакомых пьяных людей под песни советских композиторов мне будет не интересно, и пошёл досматривать третий период.  Однако где-то через полчаса с лестничной площадки сквозь звуки танцевальной музыки стали прорываться какие-то громкие и совершенно неритмичные крики и женский визг. Нас с отцом это не особо заинтересовало, подумаешь, дело житейское. Но мама, женщина чуткая, услышав: «Помогите! Убивают! Милиция!», забеспокоилась и настоятельно потребовала у отца пойти и выяснить в чём дело. Отец оторвался от хоккея, встал и пошёл в прихожую посмотреть в глазок.

Вскоре он вернулся, как ни в чём не бывало сел в своё кресло и на немой вопрос мамы ответил:
– Ничего особенного! Просто небольшая драка! Всё как у людей! Двое дерутся, остальные смотрят, не вмешиваются, так что всё культурно. Свадьба, всё-таки.

Родители мои – люди опытные, многое повидали на своём веку, их трудно напугать и чем-либо удивить. А вот мне захотелось посмотреть, бокс и борьбу я тоже люблю, не только хоккей. Я отправился в прихожую.
 
И вот что я увидел. На небольшом два на два метра освобождённом от столов и стульев пятачке прямо перед нашей дверью схватившись за грудки стояли двое мужчин: молодой долговязый и пожилой коренастый. В долговязом, благодаря надетому на него чёрному пиджаку с белым цветком в петлице я опознал собственно жениха Вована, а в коренастом – его вновь приобретённого тестя и по совместительству нашего соседа дядю Филиппа. Остальные гости, образовавшие около импровизированной арены полукруг, наблюдали за противоборством молодости и опыта с живым интересом, но без какого-либо желания прекратить членовредительство. Единственной желающей разнять драчунов, пока не дошло до смертоубийства, была Настина мать тётя Люся, но сочувствующие ей родственницы крепко держали её за руки. Невесты же нигде не было видно.

На какое-то мгновение драчуны разжали хватку и разошлись по сторонам, произнося в адрес друг друга популярные народные выражения анатомического характера. Затем Барашкин не спеша снял с себя пиджак и отдал его поддержать своему другу Лёхе, тому самому, кому в безобидном начале свадьбы была предоставлена честь нести нашу круглую табуретку.
 
Потом Саныч сделал широкий замах правой, и со словами: «Вот я тебе покажу…», а также некоторыми непечатными выражениями, двинул зятю прямо в раскрасневшуюся физиономию, метя, скорее всего, в левый глаз. Но Вован успел отпрянуть назад и, благодаря его высокому росту, кулак Саныча не достиг своей цели, а вместо этого угодил жениху по носу, из которого тут же фонтаном брызнула молодая горячая кровь и залила алым пятном белоснежную сорочку. Этот удар не сломил боевого духа молодожёна, а только раззадорил его, и он удачно провёл своему тестю апперкот правой. Дядя Филипп упал, как подрубленный, даже не успев как следует выругаться.

– Убили! – завопила тётя Люся и вырвавшись из рук родственниц, склонилась над мужем.
Саныч, лёжа на спине, не подавал никаких признаком жизни, кроме нецензурных выражений.
– Звоните в скорую! Филя совсем умирает! – закричала тётя Люся, – Гляди, Настя, что твой урод натворил! Отца насмерть убил! Вон какой синяк!

Не знаю, побежал ли кто-то из Настиных родственников звонить в скорую или нет. В любом случае, он вряд ли дозвонился бы. Дело в том, что телефоны в те времена были спаренными, и телефон в квартире Барашкиных был спарен с телефоном Нины Александровны, а уж та была такая любительница почесать языком со своими подружками-пенсионерками, что занимала линию по несколько часов подряд, обсуждая свои многочисленные болячки. Оно и понятно, чего им ещё делать на пенсии, не хоккей же смотреть.
Зато вместо скорой по лестнице поднялся наряд милиции. Наверное, его успели вызвать другие соседи ещё в самом начале драки.  К моменту прибытия милиции Барашкин старший уже успел сесть на полу и, задрав голову вверх, укоризненно смотрел на своего зятя. Тот в свою очередь, утирался окровавленным платком.

Милиционеры, как им и положено, долго не раздумывали, кто из участников драки пострадавший, а кто виновный, скрутили сразу обоих. Правда для этого им пришлось сначала оторвать Саныча от пола, а уж потом заводить ему руки за спину. Тётя Люся продолжала оказывать мужу первую помощь, поднеся к его губам граненный стакан не то с водой, не то с водкой (с моего места видно не было, да и аромат сквозь дверь не доходил). Невесть откуда вновь появившаяся невеста, вытирала своему суженому окровавленный нос, поскольку его руки, заведённые за спину, держал младший сержант.
 
Поднявшемуся на площадку позже других старшему лейтенанту понадобилось минут пять, чтобы обсудить со свидетелями обстоятельства драки. Вокруг него собралось несколько мужчин и женщин и начали наперебой давать показания, которых я из-за двери не мог слышать. Спокойно выслушав всех, старший лейтенант полез в висевшую на поясе кобуру, достал из неё носовой платок, вытер им взмокший лоб и скомандовал своим подчинённым отпустить обоих, и зятя, и тестя. Те под одобрительные крики собравшихся с некоторым недоверием приблизились друг к другу, а потом крепко обнялись, дружески прихлопывая друг дружку по спине. Старший лейтенант убрал в кобуру свой платок и погрозил всем собравшимся указательным пальцем:
– Смотрите, чтоб больше мне никаких драк! А то заберу всех в отделение, будете там свадьбу догуливать.

– Всё нормально, начальник! Дело семейное, с кем не бывает! Сейчас выпьют мировую и все дела! – заверил представителя власти сослуживец Барашкина, – Тамара, давай сюда водки и огурчиков. Выпей с нами, начальник! Так сказать, за здоровье молодых…
– Мы при исполнении. На службе не положено… Желаю молодым счастья! Совет да любовь! – сказал старлей и махнул головой своим подчинённым, чтобы спускались вслед за ним. Когда последний милиционер проходил мимо нашей двери, Барашкинский сослуживец Лёха всё-таки сунул ему в карман бутылку «Московской», которую успела поднести какая-то женщина. Наверное, это и была та самая Тамара.
 
Когда милиция ушла, невеста увела жениха в свою квартиру, не то, обрабатывать раны, не то сменить рубашку. Женщины стали суетиться у сдвинутых в угол площадки столов, собирая с них оставшуюся посуду, а мужчины стали спускаться по лестнице, как я смог понять, к подоконнику, чтобы перекурить для успокоения. Вновь заиграла радиола, а я, не ожидая больше ничего заслуживающего внимания, отправился досматривать хоккей.

Позже вечером, мама попросила отца, как обычно, вынести мусорное ведро.
– Пусть Лёва вынесет, раз уж он сегодня дома, – ответил отец.
– Нет, Коля, ему сегодня лучше не стоит лишний раз высовываться, а то его примут за какого-нибудь Настиного бывшего. У них там кулаки чешутся. Вдруг им одной драки мало. Сидите уж оба дома, утром мусор вынесем.

Судя по звукам, доносившимся с лестничной площадки, разошлись гости далеко за полночь. Так мне рассказали утром родители, которым звуки, раздававшиеся с площадки, не давали заснуть. Сам же я заснул в половине двенадцатого. В ту пору я был молод, и моя нервная система была ещё не расшатана, так что я легко мог заснуть даже под грохот металлических ящиков с бутылками молока, разгружаемых у чёрного хода магазина «Мясо», что в соседнем подъезде. Так что подробности о том, как завершилась Настина свадьба я узнал только через несколько месяцев. А рассказала мне об этом мама, которая всё узнала от управдомши, чья квартира № 166 была через одну дверь от нашей. Это управдомша по долгу службы много кое-чего знает о жильцах дома, потому что к ней откуда следует часто за характеристиками обращаются.
 
Так вот, когда программа свадьбы была исчерпана, все тосты и здравицы произнесены, подарки вручены, закуски съедены, танцы перетанцованы, а песни перепеты, гости, те что ещё держались на ногах, отправились пешком на железнодорожную платформу проводить тётку невесты, ту самую в косынке, у которой украли козочку, её мужа и ещё каких-то троюродных родственников на электричку. Настя, накинувшая поверх подвенечного платья тёплое пальто, и её молодой законный супруг с парой-тройкой дружков, отправились по-родственному их проводить до платформы. Идти до платформы было не близко, километра три, поэтому, чтобы по дороге не скучать, молодые люди взяли с собой портативный катушечный магнитофон «Романтик-3». Так и шли по ночным улицам до самой платформы, компанией из десяти или двенадцати человек, весело и с музыкой. Встречные прохожие ночным шумом не возмущались, а наоборот, поздравляли молодых и желали им счастья. То, что это не просто пьяная компания гуляет, а со свадьбы люди идут, все догадывались, потому что у Насти из-под чёрного пальто выглядывал подол белого свадебного платья, да и фату она так и не сняла.

Так и дошли до железнодорожной платформы и стали там ждать электрички. Народу на платформе в такой поздний час было не много. А потом подошла другая весёлая компания человек так двадцать. Очевидно, то же со свадьбы, потому что среди них тоже была невеста в фате, только не худая и молоденькая, как наша Настя, а полная и пожилая, лет так двадцати восьми - тридцати. И эти тоже с песнями пришли, только пели сами, под аккордеон.

В общем, начался у них на платформе фестиваль Евровидение, кто кого перепоёт.  У одних «Шизгара», у других – «Ой, мороз, мороз». Ну и само собой, песня за песней, слово за слово, началась у них драка. Только на этот раз не по-джентльменски, один на один, а по дворовому, стенка на стенку. Чего уж там они не поделили, никто толком не понял: не то музыкальными вкусами не сошлись, не то поспорили какая невеста краше, толстая или тонкая… Короче, дошло до серьёзного мордобоя и тяжких телесных повреждений. Ну, само собой, забрали в милицию всех, кто в приехавшие на место три кареты скорой помощи не поместился.
 
К утру воскресенья обеих невест и прочих женщин из милиции отпустили, а вот парней и мужиков, за исключением тех, кто уже попал в реанимацию, нет. Потом был суд, само собой, как всегда, справедливый. Сколько дали другим участникам драки, управдомша не рассказывала. Рассказывала только про Настиного бывшего жениха. С учётом смягчающих обстоятельств, всё-таки, свадьба у человека и выбитый зуб, дали Вовану немного, всего года три. Это всё равно, как если бы его вместо армии на флот призвали.
Только Настя его ждать из зоны не стала. Уж не знаю, как и когда, но она как-то оформила с этим Вованом развод, и примерно через год снова вышла замуж. На этот раз за того самого рыжего, с кем в детском саду на одном горшке сидела. А свадьбу опять гуляли прямо на нашей лестничной площадке. Только той свадьбы я уже не видел, потому что сам к тому времени женился и съехал на другую квартиру. Но родители рассказывали, что тоже всё было, как у людей, весело.
 


   


      
 
 
.