За печкой. Вступление

Комната была большая – 28 квадратных метров. Размеры ее такие:
440 х 638. Впрочем память может и подвести. Но я помню так. В середине глухой стены, отделявшей комнату от комнаты Фёдоровых располагалась печка. Печка была прямоугольной формы и поднималась от пола до потолка.
Размер печки я тоже помню: восемьдесят сантиметров шириной и метр двадцать длиной. Она была оштукатурена как и вся комната. Примерно на высоте метра сорока от пола ее окаймлял выступ шириной в десять сантиметров (половина кирпича). Это была своеобразная «полочка» на которую ставили то статутки, то какие-то коробочки. С «моей» стороны на этой полочки несколько лет стоялва прерасная репродукция «Портрета Неизвестной» Крамского в хорошей расмочке. Я часами ее рассматривал и никак не мог понять: что в ней особенного? Впрочем сейчас у меня совсем иное восприятие: как можно искать что-либо более прекрасное?
От печки до наружной стены – тоже глухой, без окна,  было ровно сто девяносто сантиметров. По низу стены шли четыре трубы «центрального отопления» и прямо в них упиралась моя кушетка. Это был мой угол в комнате. В нём я и жил с тех пор как не стало Роны. Жить в нём я начинал еще при Роне но после её смерти это просто стало моё место номер один.
И уже никто более на него никогда и не покушался.
Таким образом я более десяти лет детства провёл именно «за печкой».
Под моей кушеткой располагались мои пластилиновые армии и крепости. Это была полностью моя территория и никому не дозволялось вносить в порядок на ней хотя бы малейшие изменения. Бабушка никогда не проронила ни слова в адрес моих конструкций. Мама о них похоже даже и не догадывалась. Дядя Миша о них тоже не подозревал. Серёжа имел свой угол и в мой угол не совался, поскольку получить кулаком в лоб он конечно всегда мог, но никогда не хотел.
Разрыв у нас был приличный – два года и десять месяцев, что в целом обеспечивала нам достаточно автономное существование. Серёжа в отличие от меня почти не болел и все время проводил во дворе в компании Саши Аббакумова и других сверстников и это была достаточно крепкая боевая самоорганизация державшая в страхе всю неуправляемую Горького и половину управляемой Гоголя. Двор был под контролем именно этой группировки, а во главе всей банды стояла пара авторитетов: Толик Владимиров и Валерка Егоров (Рыжий). Порядок был простой: сначала били, а потом уже могли и поговорить.
Таких группировок в городе были сотни. Как тигры в уссурийской тайге они делили между собой всю территорию города. И чужих на своей территории грабили беспощадно.
Я от всего этого был далек именно потому что почти непрерывно чем-нибудь болел. То я валялся в одной областной больнице, то в другой, то в госпитале, то в инфекционной, то в Зелёной Роще, то на Народной Воли.
В общем причин поваляться дома или на больничной койке у меня имелось огромное множество. И потому в бандитский Свердловск я не попадал.
К тому же у меня выработался собственный арсенал средств самозащиты и первая моя кличка звучала так% «Лешка-пробей голова». Вся округа знала, что я обломком кирпича мимо морды лица не промахиваюсь.
А гоняться за мной после семи лет было бесполезно. Я обгонял всех легко и непринужденно. Семиклассники за мной даже не пытались бегать. Все знали: не догнать! Но это когда я не болел. Что само по себе было редкостью.
А когда я болел я строго соблюдал режим и процедуры.
Однажды я случайно услышал (вышел из туалета, а врачиха разговаривала с мамой и не знала что я в туалете) как эта добрая полная женщина сказала маме: «Вы поймите: такие долго не живут. Лучше не питать иллюзий. Ну годик-полтора может еще и протянет… Но готовьтесь к худшему. Вот Сережка у вас совсем другой! Здоровяк!»
О том что я скроро умру мне сообщала Рона. Маме об этом откровенно говорили еще на Колыме в лагере. Меня для того и застудили вы момент рождения, чтобы не портил воздух. Там и без меня ртов было много, а еды мало.
В обществе маминых знакомых я числился как «не жилец».
И потому многие месяцы и годы проведенные за печкой были моим основным времяпровождением. Спасала огромная домашняя библиотека и моя любовь лепить из пластилина животных и писать книги.
При температуре 38.5 я чувствовал себя вполне способным читать, чертить, лепить и снова читать. Телевизора у нас не было. Поэтому непрерывно вещало маленькое черное радио висевшее над бывшей дверью в соседнюю комнату, замурованной кирпичами и заставленной буфетом.
Бабушка приносила ведро с горчичной водой и я делал ванны ногам и так лечил непрерывный ринит. Нос был непрерывно заложен, горло воспралено. Пульс метался от девяноста до ста двадцати. И это было мое обычное состояние. Понятно что я и сам прекрасно понимал: не жилец!


Рисунок автора