Через Камчатку роман 46

                ПАПУШОЙ
 
     Едва добравшись  до  кузнеца, Шурка снова   вновь свалился  в  горячке.
   
     Папушой - кряжистый  степенный  мужчина.
     Жил  на окраине  поселка Козыревск.
     Тут же и кузница  его.
 
     Ляля, жена  Папушоя, перепугалась было, не подхватил  ли  незваный  гость какую-нибудь  заразу  из  новых.   
     По  миру  всякие  гриппы  летают:  птичий,  или, например, свиной. Или еще того хуже.

     Кузнец  слегка  попенял  жене на  невежество. 
     Откуда  в  сопках  свиньи?  разве не  видно,  человек  - только из тайги. Ослаб,  истощен  и  простужен.
 
     Значит, птичий, резюмировала  Ляля.   
     Будучи  натурой  мнительной,  она тут  же нацепила  марлевую повязку  и   вооружилась резиновыми  перчатками.

     Поразмыслив,  спустилась  в погреб за гусиным  салом и  малиновым  вареньем.
     И  отправилась  ухаживать  за  «гриппозником».
   
     Ляля собралась показать высочайшую степень камчатского  гостеприимства и заботы:  не  спать ночами, пестовать больного, рисковать жизнью  своей (форма гриппа неизвестна), даже умереть. 
     Но  Шурка  целыми  днями  спал,  ел мало.   
     Ничего не  просил. 
     Ляля  была разочарована. 
 
     Изредка  в комнату  заходила  некая  чудная  старуха.
     Стояла  над  Шуркой,  вздыхала  шумно,  участливо подперев  кулаком  щеку.

     Невнятно бормотала  не  то  проклятия,  не  то  молитвы. 

     Несколько  раз в окне  мелькало чье-то лицо.
   
     Поначалу  Шурка  решил,  что   это  лицо ему видится от  температуры   да  с  устатку.
     Потом  думал,  это  Папушой  заглядывает,  дабы  лишний  раз  не  беспокоить. 
     Но  неизвестный  с настойчивой  регулярностью  пялился  в  комнату,  прикрывая  ладонью отсвет  с  улицы.
 
     Шурка  тосковал. 
     Слышался  ему   тихий  голос   Анны, виделся  взгляд  ее  с  укоризной. 
     Душа   рвалась  к ней.   
     Кабы не  этот  проклятый долг,  ак  и остался  бы на  Лосиной  ферме. 

     Он   совсем  раскис  в доме  Папушоя от  сытной   еды,  тепла и  безделья.
     Прощальный взгляд Анны  не оставлял  его ни  на  минуту.
     Как они  там?  Без него, безо  всякой помощи.
 
     Он сердился на Олю-Колю.
     Принесло эту лошадь не вовремя! 
     И нашла же, медведица!
     И в сопках от нее не спрячешься.
 
     Ежели Гавриил не сдюжит, кранты ему, точно.
     Эта так  прижмет, не вздохнешь.
 
     Потом он принимался ругать Канашко.

     Кабы не этот  лавочник, разве забрался бы он в такие дебри, и случилось ли бы с ним то, что случилось?
     Ведь едва Богу душу не отдал в этих сопках.
     С другой стороны, не подрядись он в эту экспедицию, да не потеряйся, разве встретил бы он ее, свою Аннушку?

     И катилась бы его  непутевая жизнь  дальше.
     До очередной  драки или запоя зимнего.

     Как-то она там, без него? 
     Вернуться, непременно вернуться.
     Найти  скит, батюшку Зосиму, там в монастыре.

     А оттуда уж - и  тропку в Лосиную ферму.

     Шурка вздыхал  всю ночь, ворочался. 
    
     Виделась  ему первая любовь  его  школьная.
     Всегда сожалел,  что  не  признался  ей, не сделал  шаг  первым.
     Встречал ее  после неудачного замужества, с   двумя детьми,  худыми,  бледными, как былинки.
     С мужем – алкоголиком. 
     Было  очень  больно.
     Любил.
     Просто  такой  он.
     Говорят, не  нужен,  не  надо - он  тут же отступает. 
 
     Даже  если   это  жизненно   важное  дело.
     Никогда  никого не  уговаривал, не  умолял, уж  тем  паче. 
     В жизни-то   не  всегда  получается так,  как  хочется.
   
     Виделась опять Анна  на крыльце, недоверчиво  улыбающаяся. 
     Слепил взгляд ее синий.
     Слышалось ее «сбежишь ведь. В свою цивилизацию».


     Однажды незнакомец  появился  в то  время,  когда  чудная старуха   только  входила в комнату 
     Она  тут  же  заметила  человека  в  окне  и  закричала: 

-  Воры!  Воры!

     Прибежала Ляля, за ней следом Папушой  с  ложкой.
     Они ужинали.
   
-  Воры?  Где? 
-  Станет он дожидаться, как же. - Чудная бабка   распахнула окно, выглядывала  на улицу. -  Усвистал,   голубчик. И  след  простыл. Только  его  и  видели.

-  Да  откуда у нас воры? - Поддержала   мужа   Ляля. –   Отродясь  в поселке  не воровали. Да разве ты  не  знаешь?
-  Вот, изволь   познакомиться. - Папушой  с трудом смех сдерживал. -  Дуся. Соседка  наша.  Коль  тебе   что  спонадобится, проси  ее, не стесняйся.
- Что ж, что знаю?  Не  было. А теперь есть. Да  и  не поселковый  он  вовсе. А вовсе даже пришлый.- Настаивала на  своем  невозмутимая Дуся.

     Шурка подтвердил ее опасения, неизвестный  уж не раз  сюда заглядывал.

     Кузнец  отмахивался.

- А, то - свои. Новые люди у нас редко бывают.  Поселковые  любопытны. Интересуются.

     Ляля согласноно  улыбалась.   
     Тянула  Дусю в кухню  за стол.
     Дуся закрыла  створки окна  и  отправилась  на  прогулку,  заявив «погоды  нынче  хорошие, грех  дома сидеть».
 
-  Начиталась классиков, а теперь за стройматериалом подалась. – Сказал   Папушой. - К  утру  опять   сварку готовь.

     После  этого  случая  Шурка  окончательно  пошел на  поправку.
     Днями  сидел  на  крыльце, курил, душа  рвалась в  сопки.
 
     Погода и впрямь  установилась самая  благожелательная.

     В  одну ночь  первые  холодные потоки с океана превратили  сопки  в  разноцветный  ковер.
     Словно  веселому  художнику  наскучил  зеленый   пейзаж  за окном, и  он  щедрой  рукой  разбросал  разноцветные краски  по  окрестностям. 
     Радужные  сопки  радовали  глаз,  манили  терпким  запахом  грибов  и  ягод.   

     Папушой  затащил его в  кузницу. 
     Тайком от  Ляли подкреплял  лечение гостя  смородиновой  настойкой, рябиновкой,  а  то и  коньяком. 

     Близко  знакомства они  никогда  не  водили, но  это  не   помешало Шурке  проникнуться   доверием   к   кузнецу. 
     Кузнец   умел не  только  говорить, он  оказался хорошим  слушателем. 
     Никогда  Шурка  не  говорил  столь  много.

     Он  рассказал Папушою  о  преследовании  и   неизвестных.
     Как выкрали их с Резеем.
     Как он блуждал по тайге, попал к таежным жителям.

     Сказал,  что  ожидает группу с Гавриилом  со дня  на  день. 
     Что  тащат они  тяжелый груз и не мешало бы их  встретить,  да где? 

     Кузнец сочувственно вздыхал, хлопал себя  по коленкам, курил  сигарету  одну  за  другой.

     И, наконец,   высказался:

- Зачем?

     Шурка умолк, не  поняв  вопроса. 
     Кузнец повторил:

- Зачем?  Зачем  все  это?

     Шурка  не  верил своим  ушам.

- Как  зачем? Я ж сказал тебе - долг. Должны  мы  Канашке. А денег нет. Вот  и  послал  нас отрабатывать.
- С таким успехом и на тот свет послать можно. Что, собственно,  он  и  сделал. Я  спрашиваю, зачем  вам-то  все это?  Конкретно вам?
- Так  это… - Шурка  растерялся. - Икру в  Елизово  ждут.

    Кузнец  вскочил, заметно  нервничая.

- Снова  здорово! Заплели  мочало, начинай  сначала! Ты  русский  язык  понимаешь? За-чем?

     Он  придвинул  свое  лицо  к  лицу собеседника.
     На  Шурку  в  упор смотрели  серые  колючие  глаза.

-  Не  знаю. – Выдохнул  тот.
 
     И  ощутил  себя  сдувшимся  воздушным  шариком.

-  Вот!  Вот! - Закричал  кузнец  торжествующе. - Не  знаешь! Я  уверен, и  друзья  твои  тоже  ни хрена  не  знают!

     Шурка  задумался.

-  Я  потому от  того  и спрашиваю, - продолжал  кузнец, -  что часто  мы  совершаем поступки,  абсолютно  не  задаваясь  простым  вопросом:  а  на хрена  мне  все это  надо?!

     Он  остановился  напротив  Шурки  и вперил  в него  все тот же острый взгляд.
   
     Шурка  не  ожидал подобного оборота разговора, а тем более такого натиска. 
     Кузнец же наседал.
     Вы ж  мужики. Не  дети. Вроде головы на плечах. И махнули, не глядя, в лес, в тайгу, да с такой  тяжестью! Никто из вас не  охотник?  Ну. 
     По сопкам  никогда прежде не шастали, камчатского  лесу не знаете. В здравом рассудке, вроде бы.
     А согласились на такую глупость. 
     Жить надоело,  что ли ча?

     А все деньги. Купил он вас.А вы душу и тело продали.
     Может, и не хотели этого. Как пить дать, не хотели.  Получается  так.
     Послал вас Каналья  на  погибель  верную.  Зачем ему это - тот  еще вопрос. Я б на вашем  месте вернулся ба, да поинтересовался у  него.  Да.  Неспроста это. 
     Это ж уму непостижимо!

     Шурка совершенно потерялся и не знал, что ответить кузнецу.
     И прав тот, казалось ему. Если б не деньги, кабы не долги! 
     Но и со многим не мог он согласиться.


     Он позвонил в Усть-Камчатск матери.
     Та, рыдая, жаловалась  на  тяжелые  предчувствия, плохие  сны, на  ноющее сердце.
     Как там  сыночек?
     Где  он?
     Что  он? 
     Кричала в трубку, требовала немедля домой вертаться.
     Чем он там занят, ей, конечно, не  ведомо.
     Сам  большой,  все понимает,  что и зачем. 
     Она не вмешивается.
     Но знает,  трудно, плохо  ему и мучается.

     Шурка прервал разговор, нажал кнопку.
     Слезы душили.
     Еле с  собой справился. 

     Разговор продолжили.
     Мать сообщила  о пожаре на мысе Безымянный.
 
     Генка, брат Резея, с семьей переселился в поселок,  в  отчий дом. 
     Дети с Тонькой живут у ее матери.
     Собаку Гавриила с котом Шуркина мать  взяла к себе.

     Канашко несколько раз заглядывал,  интересовался.

- Чем интересовался? – Глухо спросил Шурка.
- Кто его знает, сыночка? Придет, хвостом повертит. Где ты, да что, пристанет. А я ему, сам же отправил. А с мене какой спрос? Так,  сыночка?
- Так, мать.  Все  так.
- Ходила в церкву. Николаю Угоднику поставила свечу. Сорокоуст вам заказала во здравие. Помогти должно.  В путях ваших. Сыночек.
- Помогает, мать. Спасибо.
- Ты здоров ли?
- Здоров.
- Резейка-то с тобой?
- Нет, пока.
- Как  свидитесь, скажи, пусть позвонит Генке-то.
 
     И без того встревоженную  мать не хотел волновать попусту.
     Чем она может помочь ему сейчас? 
     Голос же выдавал его унылые настроения.
     И никак не мог справиться с нахлынувшими чувствами.
               
     Кузнец  владел  добротным вместительным домом.

     Срублен дом был из кедра,  что называется  «в обло».

     Внутренний двор имел деревянный  настил.
     К  нему  по обе  стороны  лепились аккуратные  сараи,  сарайчики, летние и  зимние  подсобки, птичники, погребочки,  и серебристые  стальные  столы под навесами для разделки рыбы. 
     Неглубокие канавки, обложенные  жестяными  желобами, блестящими стрелами пересекали  обширный  двор,   убегали вниз к огородам,  к лесу,  к реке.   

     Даже сейчас, когда лососевая  страда схлынула, здесь устойчиво пахло  рыбой. 
     Как  и  у  всякого уважающего себя камчадала,  у Папушоя  в  подвальчике  не переводилось  несколько  бочек засоленного  кижуча, кеты, чавычи. Икорка  красная.
     В  морозильнике  зрела  нерка  для строганины.
     Очень уважал кузнец  ее  с солью  и  перцем под  крепкое  горячительное.
          
     Гордостью хозяина  был  не  столько  дом, сколько массивные подоконники, срубленные  из полукружьев  кедрового ствола. 
     Папушой  не уставал  демонстрировать  их всякому, кто оказывался  в  его доме.
     И  неважно, в  первый  раз  или  в сотый,  гость  приезжий или случайный, так,  на  минуту.

     Тяжелой накачанной рукой  он  сгребал жертву в  пучок, тащил  к подоконнику. 
     Прижав  несчастного  теплым  животом, делился  подробностями  кладки  дома из бревен.
 
     Плавно и  совершенно  естественно разговор  перетекал  на  кузнечную  тему. 
     И  тут,  если  кузнец  был  еще в состоянии  двигаться, жертва рисковала остаться на ночь в кузнице.
     В  облегченном варианте, остаться  припертой к  окну  очень и  очень  надолго.
 
     К  счастью гостей,  оказия  такая  случалась  нечасто.
     Лишь  в  те  дни, когда  кузнец позволял  себе перебрать, что  называется,  лишнего.
 
    Ляля  жалела несчастных «мушек» мужа.
    Ибо  в этот  момент он ей представлялся  пауком.
    И,  как   это  ни  звучит кощунственно, порой мечтала  о  несбыточном: отчего  бы  подоконнику не  подломиться.
    И  Папушой устыдился бы,  перестал  хвастать,  и  предмет  гордости,  глядишь,  переменился  б.
 
     Как  всякий  рассеянный и  мечтательный  человек,   она не  брала  в расчет главное -кузницу.

     Кузня была  истинной  страстью  Папушоя, его душою, его  хлебом,  его  второй женой,  его кислородом.

     В  кузнице  он жил,  в кузнице он дышал  полной  грудью. 
     Ее запахи, звуки, краски давно  срослись  с его  собственными  запахами,  звуками и расцветками.
     Даже ненадолго уезжая  из  поселка, без своего дома, без кузни он  чувствовал  себя вялым,  подавленным,  растерянным,  как  озябший путник на  равнине  во время грозы.

     У окна,  за прокопченным кожухом, оборудовал  он  себе  спальный  угол.
     Поселковые  знали, кузнец  часто  здесь ночует,  и несли сюда все  свои радости  и  печали.
 
     Здесь всегда  можно было  отметить  и  свадьбу  и  похороны.   
     Собственные же  печали  и радости  здесь перековывались  им  в  некую  мудрую  неспешность.

     Друзья  его,  приятели,  взвинченные   и  униженные свалившейся в  90-е разрухой, безработицей, нищетой,  бросали  дома, семьи. 
     Разбредались  по  свету, искали чего-то, бежали  от  чего-то.  Возвращались,  уезжали и вновь  возвращались.
     А время  шло.
     Вырастали  дети, подрастали  внуки. 
     Поседели  и  располнели  одноклассники. 

     Папушой по-прежнему  стучал   и  раздувал меха  в  своей кузнице.
     Незаметно  для  себя  став для  других  неким знаком   незыблемости  и постоянства.