Характер и талант к столетию абди-жамила нурпеисов

Начинать с цитаты вообще-то не принято. Не оригинально. Но я всё-таки начну с неё. Процитирую большого английского писателя Сомерсета Моэма, который однажды признался: «Я отдаю себе отчёт, - сказал Моэм, - что во мне характера больше, чем таланта». Думая о нашем сегодняшнем юбиляре, всегда восхищаюсь удивительной соразмерностью его характера, твёрдого, колючего, даже неуживчивого, и его таланта. В этом невысоком, хрупком человеке вмещались две действительно очень большие субстанции: большой, породой и судьбой выкованный и закалённый, характер и очень большой талант. Талант, самым полным воплощением, концентратом которого для меня навсегда являются заключительные страницы его эпопеи «Кровь и пот». Вспомните эти страницы. Разгромленный отряд, искалеченный, голодный, уже в обносках, бредёт через перевал. Не то ещё выше в горы, не то уже непосредственно и прямо – в небо. Читаешь эти строки, написанные уже как бы гекзаметром, тоже как бы выкованные, и уже и не думаешь, не задерживаешься мыслью на том, чей же это отряд? Белых? Красных? Наших? Чужих? Это – л ю д и. уже за последней своей чертой. И всё-таки – люди. По большому счёту – мы с вами. Человечество. И уже сам античный строй нурпеисовской строки становится некоей скорбной метафорой некоего человеческого исхода. Страдания и горя. Воистину великие, дерущие душу слова и строки, и уже не имеет разницы, на каком языке они написаны. На казахском ли, на русском ли…
На нурпеисовском. И они, уверен, войдут в годы и годы.
У нас в России, в Москве, можно встретить мнение: дескать, больших национальных писателей во многом сделали русские талантливые переводчики. Говоря о Нурпеисове, чаще всего вспоминают изумительного Юрия Казакова, в новейшие времена – тоже замечательного Анатолия Кима. Я сам большой поклонник этих писателей, не так давно выпустил книжку Анатолия Андреевича о великом Смоктуновском. И всё же даже говоря о несравненном Юрии Казакове, не могу согласиться с московским расхожим богемным мнением. На то есть как минимум две причины. Первая. Много лет назад мне в каком-то подстрочнике довелось прочитать первые фразы первой, едва ли не юношеской вещи Нурпеисова «Курляндия». Вещь начинается с пронзительного свиста не то мины, не то уже снаряда. Выпукло, страшно, до мурашек, по-арагоновски выписан этот смертельный предрассветный полёт. Первородные, незаёмные строки!
И причина вторая. Мне самому довелось быть редактором позднего Нурпеисова. Работать с ним бок о бок и в Актюбинске, и в Москве. Как хотелось бы в этой связи воскликнуть: мол, это были счастливые дни! Увы, совсем не так. Это были скорее мучительные и дни, и ночи. Абди-Жамил Каримович до последнего, до ссоры, сражался за каждое своё слово и даже за знак препинания. Такого хрен сломаешь, подогнёшь под себя, даже во имя самых благих намерений. Крепкое просяное зёрнышко – так про себя называл я его, махонького, уже одна душа, почти что без всякой телесной оболочки, и этой же крепостью, степным и морским солёным и горьким аральским настоем отличался и его талант. Случалось, я в ярости выскакивал за дверь, захлопывал её. Но она через минуту открывалась и оттуда высовывалась, опережая руку, его по-юношески вихрастая, хотя и совершенно седая, даже сивая голова: «Георгий, я придумал, послушай…»
Я возвращался, слушал – хотя и то же самое, что уже слыхал ровно минуту назад, но произнесённое теперь уже таким ласковым почти елейным тоном, что выскакивать за двери снова уже не хватало сил.
Нурпеисов первозданен. Гранит. Хотя при искусной обработке и гранит становится способным стать мрамором. Но круче, чем сам себя, особенно в последние годы, Нурпеисова никто не правил. И не заправлял.
А продолжая разговор об этом феноменальном тандеме Нурпеисов – Казаков, не могу не вспомнить, с какой нежностью Абди-Жамил Каримович говорил, вспоминал о Юре, иногда, похвалюсь, даже меня, путая, называл не Георгием, а Юрием – слава Богу, имя одно и то же. При всей своей язвительности, он понимал цену и чужому таланту, и мужской дружбе: одну из последних, уже давно посмертных, фундаментальных книг Юрия Казакова издал, на собственные средства, его большой друг Абди-Жамил Нурпеисов.
Признак таланта – это и его способность развиваться. От прямолинейности, от нарочитой контрастности – к компромиссу и многокрасочности. Многомерности. В этом плане для меня очень показательно развитие характера даже не главного героя «Последнего долга», а его жены, его неверной красавицы. Заявив её изначально как резко отрицательную фигуру, на которой, что называется пробы негде ставить, Нурпеисов к концу романа нащупывает тонкую, щемящую ноту в образе этой, в общем-то, несчастной женщины и, опять же на последних страницах, романа в попытках спасти своего мужа и оправдаться перед ним она сама становится вровень с главным героем и в какой-то степени даже перерастает его. Становится Женщиной с великой буквы. Той, которая точно сделана не из нашего грешного ребра – это мы, мужчины, созданы её божественной плотью.
Я знал не только Абди-Жамила Каримовича, но к счастью, и его супругу Ажар. И сегодня хочу воздать дань памяти и этой замечательной женщине. Очень самостоятельная, самодостаточная – незаурядный геолог, сделавшая немало собственных открытий для родного Казахстана, в том числе и сейчас подпитывающих его, Казахстана, независимость, она могла и подтрунивать над своим мужем-памятником, с которым ей, думаю, не так-то просто жилось в доме. Помню, вхожу однажды, Абди-Жамил Каримович шмыг мимо меня, в туфлях прямо на босу ногу, с возгласом «я сейчас! – я сейчас!» куда-то на улицу. Я недоумённо гляжу на Ажар, а она насмешливо поясняет: «На митинг побежал». - На какой ещё митинг? – Да не знаю, то ли «за», то ли «против».
И вместе с тем эта умница тоже знала, понимала масштаб своей первой половины и самоотверженно, до кончиков своих сожжённых ногтей, до последней минуты служила этой незаурядной величине.
Талант и характер. Мужество письма и мужество человеческое – в этом неуживчивом человеке они действительно уживались вместе.
Вспоминаю сейчас и такую картину.
Но вначале скажу следующее: недавно привёз в Алма-Ату сигнальный экземпляр ещё одной весьма знаменательной книги. Эта книга Сауытбека Абдрахманова о творческом наследии ещё одного казахского, да в общем-то, и общего, советского, классика Абиша Кекильбаева. Мне однажды довелось встретиться и с этим поразительным человеком. И привёл меня в его дом опять же Абди-Жамил Каримович. Привёл, пожалуй, в самый горький для этой семьи день: когда стало известно о страшной автокатастрофе, в которой погиб сын Кекильбаева и тяжёлое ранение получила невестка. Мне неловко было появляться у людей в такой ужасный день. Но Абди-Жамил сгрёб меня почти в охапку – и это при всей разнице в росте и объёмах – и повёл сюда: «Я иду выразить глубокое соболезнование и хочу, чтобы ты, москвич, русский, в эту минуту тоже был со мной. С нами.»
Я, конечно, повиновался.
Мы вошли в молчаливый и скорбный дом. В квартире уже было несколько человек. Они сидели за скромно нарытым столом. Все молчали. Маленький, дробненький, сухонький Нурпеисов крепко обнял крупного, в меру вальяжного, сгорбившегося от горя Кекильбаева. С минуту они стояли молча, только чуть-чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Как единое надгробье – я, конечно, знал, что за спиною у Абди-Жамила и Ажар тоже такое же страшное горе. Я топтался рядом, смущаясь собственным присутствием, да ещё, помню, тем, что у меня в командировке предательски лопнул носок, а входя в комнату мы, конечно же, первым делом разулись. Стоял рядом, ещё не зная, не ведая, что и меня самого, третьего, ждёт впереди такое же неизмеримое горе. Вообще для меня, русского, в целом было удивительно, что почти весь этот скорбный вечер прошёл практически без чьих-то слов. Даже жена Кекильбаева, убитая страданием, но всё равно как сомнамбула, бессловесно скользила, в чёрном, скорбном, вокруг стола, выставляя то снедь, то простое, преимущественно русское, питьё.
Поразительные и очень поучительные поминки. Забыл я и про свой злополучный носок. Вышли мы с Абди-Жамилом Каримовичем всё так же молча, без какого-либо пафоса и даже долго ещё не могли заговорить друг с другом. Такое горе не заговоришь словами. Не знаю, какие отношения у них были в обыденной жизни – писатели, особенно большие, редко жалуют друг друга – но эти две сведённые воедино горем и состраданием фигуры запомнились мне навсегда.
Мне понравилась казахская традиция – насколько применим в этой ситуации этот глагол. Горе витает сейчас над всеми нами. Моя мама как-то говорила, что больную корову кусает даже своя, домашняя собака. Россия болеет. Её и жалеют, и жалят. Но при всей жёсткости и языкастости нашего сегодняшнего юбиляра, я за все полтора десятка лет тесной дружбы и сотрудничества с ним ни разу не слыхал от него недоброго слова ни о России, ни о русских. Похоже, в большом горе друзьям надо и впрямь просто обняться и помолчать. Помимо всего прочего это ещё и безопаснее. Да и мужественнее. Будем учиться у классиков – и письму, и характеру!