Детство в таллине

Родился я 15 июня 1952 года в незабвенном городе Таллине белой ночью. Роды были тяжёлыми – тройное обвитие пуповиной, но врачи меня откачали. Мама говорила, что сильно кричала, сорвала голос и с тех пор не могла петь. Родился чёрный, волосатый комок и она написала отцу в записке, что новорожденный некрасив – в ответ отец написал: «Он будет самым красивым!».
     На следующий день меня чуть не подменили, когда нянечка разносила младенцев на кормление мамам. Маме принесли светлокожее безволосое дитя и она удивилась - как может так быстро, всего за ночь, измениться младенец. Но тут из соседней палаты раздался возмущённый крик эстонки: «Это не мой ребёнок! Мне подменили ребёнка!»
     «А, это мой! – сразу догадалась мама, - а ну-ка давайте его мне!»
     Отец прислал маме в палату огромный букет пионов, заполнивших палату густым ароматом. Пионы и ландыши – любимые цветы мамы.
     Впрочем, я быстро побелел, потерял лишние волосы, потолстел на манной каше.
     Нельзя отдельно не упомянуть о белых ночах в Таллине. С неба льётся серебристый свет, воздух наполнен сладким ароматом лип.
     Отец работал главным хирургом республиканской больницы, мама заведовала большими детскими яслями.
     Наш дом находился на улице Херне, между большой республиканской больницей и старым кладбищем. Звонка у нас не было: в дверь стучали и я не раз просыпался среди ночи, когда отца срочно вызывали на сложную операцию.
     Вообще-то я рос барчуком: родители старались мне дать то, чего сами были лишены в голодном и сиротском  детстве. Меня никогда не били, самым суровым наказанием было – поставить в угол. При этом мама всегда разъясняла в чём я был неправ, чтобы я сам почувствовал стыд. Одних игрушек было накуплено к нашему отъезду на 1000 рублей, сумму по тем временам внушительную. У меня ыли кубики,  детский конструктор, плюшевый желтоглазый мишка, которому я оторвал лапу, детская железная дорога, металлические солдатики, пластмассовый таллинский трубочист с лесенкой, резиновые хрюшки, трёхколёсный велосипед и ещё много всяких других – чтобы не захламлять квартиру мама относила в подвал старые игрушки на место новых, купленных, которые иногда возвращала, кода я о них забывал. 
     Между тем семья наша жила предельно скромно.
     Мы жили    на втором этаже финского двухэтажного дома в двухкомнатной квартире с большой кухней печкой для варки пищи и с голландской печкой в центре для тепла и туалетом в коридоре.
Мебель была самая простая: квадратный дощатый стол в большой комнате с надломленным краем, который скрывала скатерть и мама всегда предупреждала гостей,  чтобы они не опирались на этот угол
, диваном для няни Полины Ивановны, детская моя кроватка напротив. В родительской, меньшей комнате – две железные кровати с проволочными скрипучими матрацами, книжные полки с книгами, там же была дверца в печку с лежащей рядом чёрной кочергой. Печка топилась коричневыми брикетами из торфа, пылающими голубым пламенем.
     Наш дом стоял в центре двора, по углам которого были дома одноэтажные – в глубине двора жили доктор Райц с супругой, пожилой и чрезвычайно важный человек, от которого я не слышал ни слова, мальчики Рауль и Каупо жили в ближнем к дороге доме слева, а в доме справа жила операционная медсестра яркая еврейская красавица тётя Люся, приехвшая в Таллин с сыном Номиком и матерью из Лениграда после развода. На Номика равнялась, как на пример для подражания вся малышня. Тётя Люся была белокожей брюнеткой и слыла дамой легкомысленной. Однако к ней ходил белобрысый морской офицер дядя Володя и когда он появлялся, малыши уговаривали Номика, чтобы тот уговорил свою маму, попросить дядю Володю показать нам офицерский кортик.
     Помню голубоватую сталь, острое жало, снимающее цедру с лимона и тонюсенькие фонтанчики сока. Когда дяди Володи долго не было, говорили: «Ушёл в плавание».
     Смерти в моём представлении не существовало, несмотря на то что кладбище было рядом и время от времени по нашей улице шествовали похоронные процессии, когда хоронили военного под печальные звуки оркестра. Смерти не существовало ни для меня, ни для близких – мамы, папы, бабушки. В моём представлении к тому времени когда я вырасту, родители станут детьми и уже я буду за ними приглядывать и ставить в угол. Что-то вроде ныне открытой бессмертной медузы, которая достигнув старости возвращается на самые ранние стадии и так до бесконечности.
     Раннее детство вспоминается лишь кусками впечатлений. Вот я бреду по колено в сухой красной листве напротив деревянной узкой церковки со шпилем… Вот я смотрю с набережной на сере морские волны,           среди которых вдруг то та, то здесь показывается плоская поверхность – наверняка спины каких-то морских чудищ, а мама уверяет, что это камни. Мы садимся на лавочку и едим бутерброды с жареной салакой. Лавочка напротив памятника «Русалке» - высоченная скала из розового гранита, на вершине которой крылатая дева из чёрного гранита, которую я и принимаю за саму русалку, только непонятно почему у неё не рыбий хвост, а человеческие ноги.
   
     В отличие от всех ребят двора, которые поголовно хотели стать лётчиками, я раз и навсегда решил стать моряком.
     В летние солнечные дни мыс мамой и отцом выезжали за город, в Пирита. Гуляли по пляжу, дышали морским воздухом, смотрели на суда, которые цепочкой тянулись через залив, гуляли в сосновом лесу и шум сосен сливался с шумом пенистых волн. Обедали в ресторанчике в двухэтажном белом доме рядом с автобусной остановкой, потом ехали домой.
     Иногда во время таких прогулок, когда море было тихое, мне позволяли искупаться – море здесь было мелкое, не доходило до шеи, дно песчаное.
     Когда мне было года три или четыре меня повели в цирк и там я испытал глубочайшее потрясение, когда выступала укротительница львов Бусалова – брюнетка в красной блузке, чёрных брюках и в золотых сапожках, мановением палочки заставляя львов делать разные трюки: вставать, садиться, прыгать…
Когда мы вернулись домой, я включил радио: выступление Бусаловой казалось таким невероятным событием, что о нём обязательно должны были сообщить urbi et orbi. Я вслушивался, наверное часа два, но  о Бусаловой не было сказано ни слова. Мне стало обидно и я заплакал. А когда мама спросила в чём причина моих слёз, заявил: «Я люблю Бусалову! Когда вырасту, обязательно на ней женюсь!». Очевидно маме стоило немалых усилий сдержать смех: «Но она же к тому времени состарится!» Но вот об этом я думать даже не хотел. Я проплакал весь день, вечером заснул, а на следующий день проснулся здоровым и свежим и больше ни единым словом не упоминал о Бусаловой. Через десятки лет, когда в стране началась Перестройка, мама обнаружила в журнале «Огонёк» статью об укротительнице львов и позвала меня посмотреть её фото. На меня смотрела немолодая женщина с морщинистым лицом и бодро улыбалась. Это была моя первая любовь!

     Между тем медицинская звезда отца разгоралась всё ярче. Он провёл успешную операцию на сердце, что по тем временам было редкостью и об этом написали в центральной республиканской газете «Советская Эстония». Кажется там был случай с разрывом миокарда у рабочего, упавшего с лесов. Отца всё чаще приглашали на консультации партийные бонзы и в наш дворик въезжал огромный чёрный правительственный ЗИМ. Однажды его вызвали консультировать номинального главу Эстонии Кебина, который упал с лестницы на своей мызе, где в башенке писал очередной доклад для Москвы о пресловутых успехах социалистической Эстонии. У Кебина были сильные боли в животе. Консультировали его трое: главный хирург Эстонии, главный хирург Балтийского флота и мой отец, как главный хирург республиканской больницы. Помяли нехилый живот партработника. Двое стояли за срочную операцию, отец был против, Кебин выбрал его решение и не прогадал – боли ушли сами собой.
     Пару раз меня брали в правительственный ЗИМ в качестве бонуса отцу за консультации и провозили вдоль Таллинского залива – до Пирита и обратно. Помню блещущее на солнце голубое море, цепочку судов через залив, выступающие из воды валуны с сидящими на них чайками, решётчатые силуэты портовых кранов, силуэт Таллина с его шпилями и башнями с доминантой Вышгорода, ещё не нарушенный высотками «Виру» и «Олимпии» и более поздними небоскрёбами «EESTI PANK».
     В тот период отец защитил диссертацию на звание кандидата наук, по тем временам явление нечастое. Иногда он репетировал своё предстоящее выступление дома. Укладывал на стол вместо кафедры подушку, на подушку листы с текстом, а мы с мамой садились перед ним и слушали. Я механически запоминал целые куски текста и затем, угнездившись в туалете, с удовольствием выкрикивал что-то типа «финстерьера на короткой петле двухрядный шов…»!
     Научным руководителем у него был профессор Стручков, советского поколения выдвиженец, находящийся в Москве, оппонентом профессор Гладыревский Николай Леонидович -  из старой дореволюционной русской интеллигенции. Он с женой не раз приезжал к нам в Таллин и останавливался у нас . Его образ в точности соответствует моему представлению о русской интеллигенции – седой красивый старик в очках с седыми усами и гордым профилем. Мама очень сдружилась с его женой. Гладыревские любили отдыхать в Таллине, где советскость с её плакатами, алыми знамёнами и признаками перманентной бытовой разрухи не так лезла в глаза, как в России. Лишь в казавшимся тогда далёком будущем я узнал, что Николай Леонидович был сокурсником и близким другом посмертно прославившегося своим романом «Мастер и Маргарита» писателя Михаила  Булгакова. Я его читал в молодости с упоением, а недавно перечитал и резко разочаровался: я на дух не переношу эстетизацию бесовщины. При этом, конечно, Булгаков писатель выдающийся, и «Белую гвардию», «Собачье сердце», «Записки врача» я ставлю несравненно выше ставшего культовым, особенно у молодёжи, романа. Однако я не слышал от отца, чтобы они с Николаем Леонидовичем упоминали Булгакова: возможно вследствие выработанной годами репрессий осторожности. 
     Тем не менее жили мы небогато и отец имел репутацию бессеребренника. В то время дача денег врачу считалась взяткой, криминалом, за это могли и диплома лишить. Тем не менее многие хирурги деньги брали и на это власти смотрели сквозь пальцы. Ходили слухи, что брали деньги даже те, кто устраивал к отцу на операцию, отец же говорил «Лучше я буду спать спокойно!». Но, мне кажется здесь не только опаска была, но он и немного гордился своим бескорыстием и часто со смехом показывал гостям в доказательство обломанный угол дощатого стола в большой комнате, приподнимая скатерть, а ещё ему нравилось само слово бессребреник и он любил его повторять, именно неправ\ильно с буквой е после двойного с - так ему казалось краше .
     Но, конечно без подарков всё-таки не обходилось и это было выражением чувства благодарности, не имеющим ничего общего с корыстью. Вот огромный фотоальбом «Наша родина», дар какого-то партаппаратчика за успешную операцию на ком-то из его родственников. Фотографии чёрно-белые (цветная фотография у нас лишь начинала развиваться) – шикарные пейзажи и виды природы: Кавказ, Сибирь, Крым, Заполярье… Людей почти не заметно или они вдали, но тем не менее видно какие широченные штанины у мужчин и редкие легковые машины на дорогах двух послевоенных марок – «Победа» и «Москвич».  А вот книга эстонского писателя, Ганса Леберехта, лауреата сталинской премии «Свет в Коорди» (отец оперировал его сына по поводу аппендицита). Шикарный толстый синий с бархатом переплёт, фотография автора поражает – красавец блондин, белокурая бестия, скорее немец, чем эстонец, видимо что-то на тему счастливой коллективизации в эстонской деревне.
   Но вот совершенно шикарный по тем временам письменный прибор, совершенно дикий антиквариат, ныне могущий вызвать лишь улыбку. Беломраморная плита с двумя симметрично расположенными чернильницами из зелёного стекла с пирамидальными аллюминиевыми крышками, ложбинкой для перьевой ручки и совершенно забытый ныне прибор – пресс-папье!
Осталась до сих пор и другая мелочь: серебряный портсигар с тиснёным узором и голубой диагональю (кто сейчас носит портсигары при нынешних скорее декоративных узких карманах на джинсах?), курительные изящные трубочки мундштуки  для папирос, механические ручные часы…

     Таллин – город портовый, он дышит морем и гуляя на его улицах мы с мамой  не раз встречали матросов. Голубые матросские воротники с белой каймой и бескозырки с вьющимися чёрными ленточками над крепкими затылками приводили меня в восторг.
С этими матросскими ленточками и вышла большая неприятность.
     Мама купила новое красивое платье, чёрное с красным, для неё это было большим событием, разложила его на обеденном столе и куда-то ушла. Я остался в комнате один. И вдруг мне пришла в голову идея – самому себе сделать матросские ленточки. А для этого надо лишь чуть-чуть подрезать подол платья. Сделать это, казалось так просто, и мама даже не заметит!
     Я взял ножницы и стал подрезать подол. Но отрезать ровно почему-то не получилось – ножницы обрели самостоятельность и пошли криво и - о ужас! - вверх… и мне пришлось оставить это занятие.
     Пришла мама, увидела испорченное платье… Не помню плакал ли я или нет, поняв, что безвозвратно испортил маме платье, но шок, очевидно, у мамы был такой, что она даже не нашла ни единого слова осуждения.
     Я очень долго не говорил, до трёх лет обходился лишь двумя словами - мама, соль и родители уже начали по этому поводу беспокоиться, уже думали сводить меня к логотерапевту, но после трёх лет я вдруг заговорил, сразу ясно и чисто.
     К нам нередко приходили гости, в основном коллеги отца хирурги. Помню отдельные фамилии - доктор Кукк, доктор Шалико, профессор Шостак... Мужчины садились за стол пить чай в большой комнате, а я брал атласную цветную подушечку, шёл вслед за ними и прилаживался у стенки слушать. И помню на вопрос кого-то из гостей отец ответил «Да он ничего не понимает», что меня удивило и даже обидело, хотя так и было, но мне нравился звук голосов  сама речь, смех я слушал с удовольствием, как слушают музыку, симфонию или джазовую композицию и это мне казалось главным. Особенно мне нравилось, когда говорил и смеялся громогласный,  огромный и абсолютно лысый доктор Кукк.
    
     Был какой-то политический праздник, видимо седьмое ноября, судя по тому что лень был пасмурный, хотя без дождя. Мне очень хотелось посмотреть военный парад на площади Победы (ныне Свободы) и мама достала пропуск на правительственную трибуну. В памяти остались деревянные стенки трибуны, красно-бурые, украшенные гирляндами из сосновых ветвей. Запомнился вышагивающий для рапорта адмирал, высоко вскидывающий прямые ноги обтянутые чёрными брюками с двойными серебристыми лампасами. И целый день я хотел стать адмиралом.
    
В 5 лет мама стала водить меня в консерваторию, отдав в класс скрипки. Купила мне нотную папку, маленькую скрипочку со смычком. Занятия давались мне тяжело, но отказаться не мог и я врал что они мне нравятся, чтобы не расстраивать маму. А тут ещё история с Георгом Отсом, знаменитом на всю страну певцом. Он репетировал в соседнем с моим классе, мы закончили одновременно и вышли в коридор. Сам я этой встречи не помню. Мама вспоминала, что увидев меня, Маэстро положил мне руку на плечо и пророчески сказал: этот мальчик будет великим музыкантом. Не надо быть великим психологом, чтобы представить какое действие эти слова оказали на маму. Конечно ей представлялись концертные залы, овации, турне по столицам мира. Она сидит в первом ряду и когда овации стихают я должен сказать, что этот концерт я посвящаю маме, попросить её встать и... новый взрыв рукоплесканий. Напрасно, воображением моим владели морские просторы, тельняшки, фуражка с якорем, какую носили курсанты таллинской мореходки, корабли...
От таллинской консерватории осталось лишь одно  воспоминание.
Я тяну смычком одну заунывную ноту, возможно «до» - до, до, до-о! За окном темнота, оттуда доносится трамвайный звон, за столом напротив преподаватель - немолодой брюнет в клетчатом пиджаке -  он добивается от меня чистоты звука. До-о, до-о, до-о уныло тяну я смычком. «Не так, не так, ещё раз, ещё, говорит преподаватель. Глаза у него тёмные, лицо бледное, тоскливое, как от зубной боли.
До, до, до-оо! - потеряв терпение преподаватель вдруг вскакивает, швыряет ручку в стол так что железное перо раздваивается так что  половинки острия расходятся в разные стороны.
Очень хотелось вырасти, стать взрослым, пойти в школу.
Приближалась осень. Взрослые заговорили о том, что надо собирать детей в школу - покупать форму, платья, портфели, ручки, тетради, чернильницы, карандаши...
- А я? - спрашивал я.
     - А тебе ещё рано, ты в следующем году пойдёшь.
     Наступила осень и во дворе время от времени мелькали девочки школьницы, щеголяя коричневыми платьями и белыми передниками с крылышками на плечиках, мальчики в серой полувоенной форме, их жёлтые портфели на одной застёжке.  Как я им очень завидовал! - хотелось быстрее вырасти, стать школьником, и я упросил родителей купить мне жёлтый портфель. Они купили и в один из солнечных сентябрьских дней я пошёл с ним гулять во двор. Мама и отец были на работе, оставив Полину Ивановну за мной приглядывать. Она готовила что-то на кухне, из окна которой со второго этажа я был хорошо виден. Стояла ясная солнечная погода. Мне хотелось похвалиться своим портфелем, но никого из детей не увидел и мне быстро стало скучно.
    - Ба! - закричал я, - я пошёл в школу!
    - А, иди, иди, - ответила Полина Ивановна, посчитав, что это у меня игра очередная. Однако намерения у меня были самые серьёзные. Дорогу до школы я знал - пару раз взрослые водили меня до неё. И я пошёл. Обогнул наш дом и вышел на улицу и повернул направо. Дошёл до угла квартала, выйдя на другую улицу и снова повернул направо. На этой улице было уже довольно многолюдно и меня то и дело кто-то обгонял. Помню впереди меня шёл солдат в гимнастёрке, коричнево-жёлтый ремень, перехватывающий его пояс... А вот и школа... Я свернул к ней и оказался перед массивными дверями. Мне казалось, что стоит мне попасть в школу, как меня тут же примут в первый класс.
Я потянул тугую дверь и очутился в огромном зале, наполненном резкими детскими криками. Справа находилась раздевалка и там стояли девочки в белых передниках, они оглянулись на меня с насмешливым любопытством. Холодом и неприязнью повеяло на меня и тут я понял, что меня никто здесь не ждёт, я растерялся и испуганно повернул назад. Я шёл обратно домой, глотая слёзы. Почему я плакал, я не знаю.
Я уже шёл по нашей улице, приближаясь к дому, как увидел, что навстречу мне идут мама, бабушка и ещё кто-то - целая спасательная экспедиция.
А дело было так - вернулась мама и не обнаружила меня и с растерявшейся Полиной Ивановной они бросились меня искать - сначала во дворе, потом через дорогу на территорию больницы, где я иногда играл в высокой траве...
     - Ну где, ну куда он мог пойти? - спрашивала мама. - Ну он что-нибудь говорил?
     - Да, вспомнила Полина Ивановна - «Иду в школу».
     - Так что ж Вы молчали? - воскликнула мама.
     - Я думала, он играет...
     Завидев их, я разревелся и кинулся к ним в объятья.
Не могу вспомнить на что я рассчитывал, отправляясь к школе и думал ли я вообще. Наверное на что-то хорошее: вот приду я в школу и меня сразу встретят добрые дяди и тёти, удивятся, похвалят, что на год раньше сам в школу пришёл, возьмут за ручку и отведут в класс, а всё пошло не по моему сценарию; впрочем и у взрослых такое случается часто.
   Несмотря на стеснённость в средствах, родители первыми в нашем дворе новое чудо техники - телевизор КВН - большой ящик с крохотным экраном. Помню, как там Чапаев строчил из пулемёта и в моём представлении каким-то образом на экран передавалось то, что происходило в действительности.  В дальнейшем я был сильно разочарован тем, что фильмы - инсценировка и героев играют артисты, то есть тем, что всё в кино ненастоящее, это подрывало моё абсолютное доверие к телеэкрану. Но это произошло гораздо позже Таллина.
По моему в это время у нас появился новый гость - флотский хирург Мальков - мужик с голым бугристым черепом. Он мне сразу не понравился. И тем не менее этому человеку пришлось сыграть большую роль в судьбе нашей семьи. Он в чём-то горячо беждал отца.
Нет, не суждено мне было пойти в первый класс в Эстонии.
Отец вдруг уехал в город Семипалатинск. Текли длинные скучные дни. А мама сказала, что скоро туда поедем и мы. Семипалатинск представлялся серой поверхностью - не то вода, е то суша - усеянной палатками. Неожиданно выяснилось, что в Семипалатинске нет моря,и это было большим минусом того города куда нам следовало ехать вслед за отцом. До того я представлял, что все нормальные города стоят на берегу моря. Я загрустил.
А суть переезда была в том, чтобы поправить материальное положение - в то время там существовали надбавки за дальность. Там можно было двинуть и научную карьеру - в Семипалатинске был свой медицинский институт, где отцу в дальнейшем удалось получить научную степень доцента и т.д.
Помню ночь в вагоне, идущем в Москву, где предстояла пересадка на поезд в далёкий Казахстан. За окном купе были синие сумерки и время от времени появлялись силуэты ветряных мельниц, совсем как те, которые изобразил Доре в книжке о Дон Кихоте.
На память о Таллине нам остался набор цветных открыток, которым было суждено со временем тускнеть. Но роман с этим городом не был закончен.