Арсак

Стояла тёмная октябрьская ночь. Старая электричка двигалась медленно, но верно, наперекор удушающему ветру, хлесткому дождю и ворохам листьев, сыпавшимся как из рога изобилия слева и справа, со стороны леса, который так точно и так элегантно огибал наш поезд. Несмотря на кажущуюся сумрачность, хмурь и пасмурь, которые сегодня, будто наступая на пятки торопящейся бог весть куда осени, охватили всё вокруг, через дыры в потолке явственно (правда, закутанные в белую дымку и норовящие спрятаться в трещинах неба) виднелись звёзды – они пульсировали, горели, угасали, но продолжали нести свой свет. Свет же электрический в нашем вагоне ежесекундно мигал, то проваливаясь в бездонную тьму, то возникая из неё и ударяя в глаза с новой силой. В вагоне нас было четверо, и все мы сидели на одной лавке.
— Мужики. Вы видите звёзды? – спросил один.
Это был всклокоченный Старик, уже немало выпивший и собиравшийся продвинуться в этом деле ещё, но остановившийся на полпути с бутылкой дешёвой водки в руке и будто о чём-то задумавшийся. Во взгляде его стояла острая печаль и дымка нескольких бессонно прожитых ночей.
Но Фермер со Звёздочки его будто бы и не слышал.
— Главное найти, чем заниматься. Что ты любишь – то и делай. Понял, старый? – он наседал на нашего собеседника с удивительным внешне, однако в корне своём будто бы вовсе не откровенным дружелюбием.
— Я не старый. Мужик, не называй меня старым, ей-богу, – обиделся попутчик, вроде бы собираясь уже пуститься в горячие полубредовые объяснения, но как-то поник и отвернулся, явно не имея в себе сил тотчас же покинуть нашу компанию, плюнуть на всё, высадиться на ближайшей остановке и ринуться куда глаза глядят. Не мог. Плохое предчувствие давило у самого горла, и я это видел.
— Вот он, — Фермер резко повернулся в мою сторону и опустил свою увесистую ладонь мне на плечо, — вот у него две книги. Я его знаю. Как ты думаешь, что это значит?
Но Фермер и я не знали друг друга до этой ночи, до этой электрички, до этого часа и этих звёзд. Фермер додумывал на ходу – похоже, считал ситуацию, сложившуюся у нас со стариком, истинно забавной.
— У меня одна книга. И та ещё только в процессе – поправил я, едва сдерживая в себе горький коктейль из удивления и негодования – что-то подлинно уязвляющее было в приписывании мне заслуг, которыми я действительно не обладал. Допинг для самолюбия, а это я никогда не мог принять.
— Да, — старик подался вперёд, — а ты знаешь, как будет называться твоя следующая глава? Заветы фюрера.
Поезд резко затормозил, открылись двери, засипел и заохал тамбур и свет погас.
Когда реальность вернулась, мы снова увидели друг друга: потрёпанные, лохматые и уставшие. Чрезмерно механизированный, но неизменно приятный, до боли родной, избитый и испытанный уже в сотне лет и в миллионе вагонов и совершенно знакомый голос девушки из динамика вкрадчиво проговорил: «Заветы Ильича». Мы переглянулись. Фермер поднял брови, Электрик всеми видимыми мускулами напрягся и даже подался вперёд, а Старик не улыбался.
— Мужики, бутылка, — и он поднял свою «Столичную» над головой.
Случайное предсказание, кажется, очень окрылило его, вскружило ему голову и забросило в поток – притом оставляя его абсолютно серьёзным. Может, он помнил маршрут старой ночной электрички с точностью до станции, а может он видел какую-то свою правду или хотя бы её часть.
— Не пьём. – сказали все разом, но прозвучало это как-то едино замогильно, будто три живых мертвеца разом отрубили: Credo. Старик, впрочем, не настаивал и тут же припал к горлу, запрокинув свою огромную косматую голову на сиденье. Мы сидели молча, потому что не знали, что сказать. Всё самое нужное утверждали его рисунки, сейчас в хаосе и беспорядочности раскинутые по грязному полу ветхого вагона.
— Вы знаете, зачем нам звёзды? – проговорил наконец Старик, всё-таки отвлекшись от своей любимой.
— Ясно дело, так надо кому-то. Всё, что видишь, неспроста: есть, значит, кому-то надо. Хоть дядьке седовласому на небесах, хоть чёрту лысому – а надо, – поспешил с ответом Фермер.
Сейчас мне уже казалось, что он не столько чрезвычайно хороший импровизатор, сколько тот самый человек с готовой сотней шаблонов: ответ у него был абсолютно на всё, до того сформированный и складный, что диву даёшься. В нём был какой-то внутренний, глубинный, суеверный страх – и страх он этот заполнял словами, звуками и чувствами. Из нас он был как будто бы единственный, кто действительно боролся.
— Ну так ты со Звёздочки – скривился Электрик, явно желая, но не имея в себе сил смеяться, было видно, что на самом деле ему было очень мучительно – он, наверное, с удовольствием тотчас бы бросился в истерику, начал бы безудержно кататься по полу и полухохотать-полуплакать, но что-то не позволяло.
— А ты зажигаешь звёзды, — парировал Фермер и какая-то молния пронеслась в его глазах, — без тебя все ЖК, мосты, дороги были бы пусты и темны, небо бы простаивало в неразрешённости и глупости… Мы не знали бы ничего.
Он сделал паузу, как будто собираясь с силами – он явно вошёл во вкус, похоже, шутки на этом были закончены.
— Да, допустим, я не сделал ничего, чтобы заслужить уважение в явном виде – я не зажигаю звёзд, не сплетаю слова творения, не изменяю мир в пьяном угаре, но я родился там, — и он махнул в сторону Звёздочки, — а если я родился там, то место мне от отца и до могилы – на этой земле. Я цикл растительный продолжаю, ясно ли вам?
Кажется, я понял. Мы столкнулись неслучайно, и в этом было слишком много всего непосредственного, лёгкого и очень трудно уловимого.
Ветер стукнул в окно и мороз пробрал нас до костей: из глубины подмосковного леса, раскрывшегося вдруг слева от поезда и расползшегося в стороны лоскутами тьмы, вырвалось что-то странное и чуждое: вместе с россыпью тусклых светлячков и коротким, гулким, как гудок параллельного поезда, криком совы. Похоже, дело клонилось к полночи, а это значит, что ничего, кроме нас и вагона, несущегося дико и свистяще-звеняще вперёд, не оставалось. Мы уставились в боковое окно, надеясь выцепить ещё хоть какой-то намёк, но теперь уже не видели ничего: только кучу сморщенных и бесформенных теней, ещё пару часов назад удивительным и неизвестным образом являвших собой деревья, кусты и зиккуратовые наслоения старых, исписанных пеплом, заброшенных гаражей. Бутылка пропойцы была пуста, а мы и не заметили, куда делось всё топливо.
— Рисунки будешь собирать? – нерешительно протянул Электрик, будто не зная уже, за что зацепиться взглядом, кроме этой странной мазни, тем не менее, неизменно привлекавшей внимание и интерес, голос его дрожал.
Старик махнул рукой и уронил бутылку на пол. В глазах его светились, совмещённые, какой-то странный интерес и необычайная трезвость рассудка человека, наконец, решившегося на очень серьёзно дело. Поезд взял сильно влево и ускорился. Мы шли в сторону Западного Объезда Реальности за моим родным городом, так и не доехав до него пару дремучих и потерянных, но знакомых станций. В свете обезумевших, мечущихся хаотически и бестолково свете фар мерцал древний Стикс. Отчего-то сейчас я вспомнил фотографию моего любимого прадеда на берегу, маленького и ещё совсем ничего в жизни не видевшего, ещё не ринувшегося за сотни вёрст, в чужую сторону, в замшелую глубинку. Я вернулся там, где он был. Но сейчас это вызывало страх, и пока ничего более страха…
Хлипкий деревянный мост – единственно возможный бывший недавно ещё путь, позволявший пересечь заповедную реку, не коснувшись неизвестной воды, был сметён, и поезд уже будто ехал по воздуху – сразу потерялось чувство сопротивления, которое норовит нахлынуть каждый раз, когда едешь в электричке. Не было уже поезда, не было и сидений – только четверо неизвестных, заброшенных в единое место (которого уже будто тоже больше не было) бог знает чьей волей и бог знает каким образом, до сих вращающихся в одном супе из воющей ночи, горящих глаз и межзвёздной пустоты.
— Горим… Горим, – прошептал Фермер. В его глазах стоял подлинный, тёмный ужас. Похоже, он наконец-то учуял и что-то понял какой-то отдалённой частью своего вообще-то обычно кусаче-острого разума… Ведь перед ним и нами не был обычный пьяница.
— Выходим! Конечная! – рявкнул он, всклокоченный, безумный, древний и беспредельно злой, бросаясь вперёд и расталкивая нас руками. Электрика уже с левого бока лизнул огонь, и он взвыл, сделав резкое импульсивное движение, будто стряхивая с себя ядовитую и плотно-назойливую мошкару. Мы бросились в разные стороны, ведь поезд сжимался и норовил сомкнуться над нами, не оставив пути к отступлению, к выходу… Раздался взрыв и расцвёл куст химического огня с призрачно-белыми навершиями. Ударная волна, не разбивая тканей и волокон, грубо толкнула нас вперёд и реальность будто на секунду сковала все наши чувства – тут не сохранялось ничего, кроме инертного, жгучего движения вперёд, подбивающего лететь и не считать расстояние. А потом перед нами встал Лес.
Это было похоже на обычную кучу теней, которые я видел ещё с вечера, когда странное, пугающее предчувствие начало мучить меня, но была и одна большая разница: здесь я находился одни на один с ними, лично и во плоти видел их, мог даже коснуться – стоило только протянуть руку.
Лес дышал красками и звуками беспокойно и полно, почти как в каком-то первобытном кошмаре, — не было здесь тишины и покоя, не было ясного, тёплого и известного, не было вообще чего-либо воспринимаемого и осязаемого душой, измученной странным последовательностями и несоизмеримыми ужасами. Хаотичные и мутные огоньки мерцали повсюду в колышущейся, зубастой и волосатой массе, кривые и ломаные тени перемещались между рощами, будто стараясь поймать те редкие порывы ветра, которые проявлялись из ниоткуда и так настырно, так сладострастно, так полно несли запахи сырости, болот, влажного мха и старой подстилки.
Я не видел лица Старика, но почувствовал вдруг, как он поманил нас рукой, указав в сторону, за кусты. По смутным очертаниям уже ощущалось, что где-то там, в охвате из этих кустов и листвы пребывала, мерно покоясь на земляном полу из хвои и палых листьев, древняя поляна. Электрик продолжал фыркать и безнадёжно бултыхаться в воздухе, не имея никакой опоры, но тут же заковылял за нами, волоча ноги, стоило нам едва сняться с места. Старик раздвинул ветви.
На поляне было совершенно темно, но ясно читался силуэт концентрических кругов каких-то странных гигантских, многослойных и многоэтажных пней, гнездившихся повсюду здесь. В центре высилась огромная бесформенная деревянная громада, вся чёрная – то ли обгорелая, то ли подгнившая, единственным неизменным в этом образе виделись смутные очертания будто какого-то лица. Это был лицо Предка.
Сбоку раздался рык и хруст. Мы разом повернулись, готовясь к схватке или к чему похуже. Старика больше не было. Вместо этого перед нами поднялась с колен, до этого сломленная и вбитая в землю неизвестной силой, огромная чёрная косматая тень с двумя угольками-глазами. Круглые уши, одно из которых было совершенно порвано пополам, злобная ухмыляющаяся морда, необычайно, не по-звериному умное лицо, – некая извращённая мудрость, неизменно светившаяся на дне пары чёрных зрачков, огромная, мощная, поразительной силы грудь, сейчас вздымавшаяся тяжело и мерно, словно повинуясь какому-то незримому ритму сверхъестественного дыхания…
По коже пошли муравьи. Сойка вскрикнула где-то глубоко. Кора сосны истекла мёдом. Из глубины странного взгляда и одновременно из дупла огромного дуба на нас посмотрел Лес.
***
Я ехал в электричке и звёздный ковёр смотрел на меня тысячью беспокойных глаз, куда бы, на какой участок неба я ни обратил бы своё внимание. Электрик праздновал день рождения тестя в тёплому кругу семьи в своём на диво уютном домике, фермер спал, завернувшись в своё шерстяное одеяло на своей маленькой ферме на Звёздочке, и ему, должно быть, снились очень и очень сладкие сны. Старика же уже не было и в помине без малого полгода... А я ехал. Была весна.

октябрь 2024