The autumn hemisphere

The autumn hemisphere
(переводы классической советской поэзии. Публикация в 66-м томе «МОСТ»а)

Без сомнения, очень большое литературное событие. Предлагаем Вашему вниманию переводы на английский язык  Самойлова, Тарковского, Левитанского, выполненные Наташей Гоцкой (Боулдер, США). Любители русской поэзии знают, что эти имена – центр русской советской поэзии и …истории. Трудность для не-русскоязычного читателя в том, что большинство стихов глубоко, принципиально музыкальны (как будем переводить Верлена?). Так сложилось, что в нашем литобществе (и литсеминаре) иногда возникают более чем превосходные переводы с разных языков, на разные языки. Работают сильные литераторы, но не профессиональные переводчики, т.е. товар этот штучный, не поточный и уникальный. Боюсь произнести слово «вдохновение». Тут произошло чудо, переводчик (принципиально)  сохранил ритм, музыку и тон, показав не один-два стиха, а целую галерею. Теперь англоязычный читатель с осознанным интересом сможет изучать удивительные биографии этих поэтов и более глубоко входить в историю СССР и в его литературу. «Мост» питерский  малотиражный журнал – цитирую для Вас публикацию полностью (ISSN 1991-7023, том 66 (2017), стр. 28-51) – открыта ещё одна дверь в нашу поэзию – читаем наши любимые стихи теперь и на английском:



Наташа Гоцкая

Боулдер, Соединённые Штаты Америки

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ДАВИДА САМОЙЛОВА

Беатриче

Говорят, Беатриче была горожанка,
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.

Он её подобрал. И рассматривал долго,
И смотрел, и держал на ладони.
И забрал навсегда. И запел от восторга
О своей некрасивой мадонне.

А она, несмотря на свою неучёность,
Вдруг расслышала в кухонном гаме
Тайный зов. И узнала свою обречённость.
И надела набор с жемчугами.

И, свою обречённость почувствовав скромно,
Хорошела, худела, бледнела,
Обрела розоватую матовость, словно
Мёртвый жемчуг близ тёплого тела.

Он же издали сетовал на безответность
И не знал, озарённый веками,
Каково было ей, обречённой на вечность,
Спорить в лавочках с зеленщиками.

В шумном доме орали драчливые дети,
Слуги бегали, хлопали двери.
Но они были двое. Не нужен был третий
Этой женщине и Алигьери.

Beatrice

As they say, Beatrice wasn’t pretty or young,
No, in fact, she was fat, mean and common.
But without a warning, love fell upon Dante,
It fell as a gem on a stone.

And he grasped it, and looked, and beheld for a while,
And then took to possess it forever.
And he started to sing, and he sang in delight,
Glorified plain madonna with fervor.

However small-minded, she suddenly heard
In a household bustle – like an omen –
Secret call of the fate. And she put on her pearls,
And she knew she was doomed from this moment.

She felt humbly her doom, and she started to grow
So much prettier, pale, thin and light.
She acquired a tender and soft rosy glow,
Like a pearl, touching skin, comes to life.

And he sang from afar of his love unreturned,
Being illumed by the ages of future,
And he had no clue, how hard t’was for her –
An immortal – to bargain with a butcher.

And the house was filled by a fuss all days long,
Children fought, servants ran, guests made merry.
But there were two of them – no one else in the world,
Just this woman and Dante Alighieri.

За городом

Тот запах вымытых волос,
Благоуханье свежей кожи!
И поцелуй в глаза, от слёз
Солёные, и в губы тоже.

И кучевые облака,
Курчавящиеся над чащей.
И спящая твоя рука,
И спящий лоб, и локон спящий.

Повремени, певец разлук!
Мы скоро разойдёмся сами.
Не разлучай уста с устами,
Не разнимай сплетённых рук.

Не разнимай сплетённых рук,
Не разлучай уста с устами.
Мы скоро разойдёмся сами.
Повремени, певец разлук!

Ведь кучевые облака
Весь день курчавятся над чащей.
И слышится издалека
Дневной кукушки счёт горчащий.

Не лги, не лги, считая дни,
Кукушка, – мы живём часами...
Певец разлук, повремени!
Мы скоро разойдёмся сами.

Повремени, певец разлук!
Мы скоро разойдёмся сами.
Не разлучай уста с устами,
Не разнимай сплетённых рук.

Не разнимай сплетённых рук,
Не разлучай уста с устами.
Мы скоро разойдёмся сами.
Повремени, певец разлук!

In the country

That fragrance of fresh skin, that fine
And sweet aroma of clean hair.
The kiss on wet and salty eyes,
Then lips, the taste of tears there.

And clouds, all day long they curve         
And curl and frizzle over the crowns.       
Your sleeping hands, your sleeping curls,
Your sleeping forehead, sleeping brows.

Oh, Bard of Parting, slower, please!    
We’ll soon take leave without whining.
Do not untwist the arms entwining,
Don’t tear away the lips from lips.       

Don’t tear away the lips from lips,
Do not untwist the arms entwining.
We’ll soon take leave without whining.
Oh, Bard of Parting, slower, please!

The clouds curve and curl all day
Above the trees as fluffy hair.
A cuckoo cries from far away,
It counts days, it counts years.

Do not cuckoo, the bird, don’t lie, –
Don’t count days – we live by instants...
Oh, Bard of Parting, wait awhile, –
We’ll drift apart, we’ll soon get distant.

Oh, Bard of Parting, slower, please!
We’ll soon take leave without whining.
Do not untwist the arms entwining,
Don’t tear away the lips from lips.

Don’t tear away the lips from lips,
Do not untwist the arms entwining.
We’ll soon take leave without whining.
Oh, Bard of Parting, slower, please!


* * * 
Давай поедем в город,
Где мы с тобой бывали.
Года, как чемоданы,
Оставим на вокзале.

Года пускай хранятся,
А нам храниться поздно.
Нам будет чуть печально,
Но бодро и морозно.

Уже дозрела осень
До синего налива.
Дым, облако и птица
Летят неторопливо.

Ждут снега, листопады
Недавно отшуршали.
Огромно и просторно
В осеннем полушарье.

И всё, что было зыбко,
Растрёпанно и розно,
Мороз скрепил слюною,
Как ласточкины гнёзда.

И вот ноябрь на свете,
Огромный, просветлённый.
И кажется, что город
Стоит ненаселённый, –

Так много сверху неба,
Садов и гнёзд вороньих,
Что и не замечаешь
Людей, как посторонних...

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,

И что, порой, напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься...

* * *   
Let’s go to that town,
Those long-forgotten places.
We’ll leave at a luggage office
Past years, as suitcases.
 
Let’s store the years safely –
Not us – we’re past the storing.
We’ll feel a bit of sadness
This cool and crispy morning.
 
Late autumn, ripe already.
It’s filled with bluish glow.
A bird, a smoke, a cloud –
Their flight’s relaxed and slow.
               
The trees are standing naked      
And ready – snow’s near.
And so large and spacious
Is autumn hemisphere.
 
And what was vague and rippled,
And loose, and rather messy,
Cold fastens by its spittle
As swallows do when nesting.
 
So it has come – November.
It’s huge, its light is clear.
You do not notice people
As if they disappeared, –
 
The vast of sky above us
And nests in leafless crowns
Make humans seem redundant
And foreign to this town…
 
Oh, how long it took me
To see what’s now distinct –
What for my blood is running,
What for I am existing,
 
That I was wrong when, sometimes,
I kept my love at bay.
That there is no safe play.
That there is no safe play.

ПЕРЕВОДЫ ИЗ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО

Портрет

Никого со мною нет.
На стене висит портрет.
 
По слепым глазам старухи
Ходят мухи,
         

мухи,
            

мухи.
 
Хорошо ли, – говорю, –
Под стеклом твоём в раю?
 
По щеке сползает муха,
Отвечает мне старуха:
 
– А тебе в твоём дому
Хорошо ли одному?

The Portrait

  In my home there is not a soul.
Just a portrait on the wall.
 
Crawling across blind eyes
There are flies,
                flies,
                flies.
 
And I ask her: Is it nice
Under the glass, in paradise?
 
Flies climb down across the face,
The old woman softly says:
 
– And you, dear, at your sweet home,
Are you happy there alone?


* * *
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила...
А.С. Пушкин, «Зимний вечер»

Почему, скажи, сестрица,
Не из райского ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа?

Человеческое тело
Ненадёжное жильё,
Ты влетела слишком смело
В сердце тёмное моё.

Тело может истомиться,
Яду невзначай глотнуть,
И потянешься, как птица,
От меня в обратный путь.

Но когда ты отзывалась
На призывы бытия,
Непосильной мне казалась
Ноша бедная моя, –

Может быть, и так случится,
Что, закончив перелёт,
Будешь биться, биться, биться –
И не отомкнут ворот.

Пой о том, как ты земную
Боль, и соль, и желчь пила,
Как входила в плоть живую
Смертоносная игла,

Пой, бродяжка, пой, синица,
Для которой корма нет,
Пой, как саваном ложится
Снег на яблоневый цвет,

Как возвысилась пшеница,
Да побил пшеницу град...
Пой, хоть время прекратится,
Пой, на то ты и певица,
Пой, душа, тебя простят.

* * *
Sing me of a little tomtit’s
Quiet life across the sea…
From Winter Night by A.S. Pushkin

Tell me, little sister-soul,
Why’d you choose to slake your thirst
Not from Eden’s clear bowl
But from ours on Earth?

It is too unsafe abode –
Human body, frail and dark.
Were you not a little bold
When you settled in my heart?

Can’t a body get too tired,
Take a poison in the end?
You will leave me, as a migrant
Bird sets off for its homeland.

When you struggled, when you cared,
Following the earthly ways,
Seemed unbearable my share,
Was beyond my strength your weight.

But in those lands unknown,
When your flight’s already made,
Can’t it be? – You knock, and knock, and
Nobody unlocks the gate.

Sing, my soul, my little fiddler,
Of the earthly salt and pain,
Sing of how a lethal needle
Penetrates into the vein.

Sing, my sister, sing, the nomad,
Sing, my starving little tit,
Sing of deadly veil of snow
Shrouding a blooming sprig,

Of full-grown golden cereals
Beaten down by a hail…
Sing, don’t stop if sunlight ceases,
Sing, because you are a singer,
Sing, my soul, and you’ll be saved.

Эвридика

У человека тело
Одно, как одиночка,
Душе осточертела
Сплошная оболочка
С ушами и глазами
Величиной в пятак
И кожей – шрам на шраме,
Надетой на костяк.

Летит сквозь роговицу
В небесную криницу,
На ледяную спицу,
На птичью колесницу
И слышит сквозь решётку
Живой тюрьмы своей
Лесов и нив трещотку,
Трубу семи морей.

Душе грешно без тела,
Как телу без сорочки, –
Ни помысла, ни дела,
Ни замысла, ни строчки.
Загадка без разгадки:
Кто возвратится вспять,
Сплясав на той площадке,
Где некому плясать?

И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнём, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе.

Дитя, беги, не сетуй
Над Эвридикой бедной
И палочкой по свету
Гони свой обруч медный,
Пока хоть в четверть слуха
В ответ на каждый шаг
И весело и сухо
Земля шумит в ушах.

Eurydice *)

We are confined for lifetime
To bodies as to prison.
A soul is sick and tired
And does not see a reason
To be forever locked in
A skinny one-man cell
With eyes and ears openings
Like dormers size-of-cent.

It rises from the eyeholes
To where the clear sky calls,
Along an icy-bright ray,
Where birds at their height play.
It hears from the windows
Cut through the living walls
The flute of hills and meadows,
The horn of seven falls.

A disembodied soul is
A sinner stripped of wear:
No acts and no goals,
No words and no care.
A riddle with no answer:
Who can come back again
When he’s already danced at
The stage of No-Men?

I’m dreaming of one soul
Of the different kind and fineness.
I see her all aglow,
She sways from hope to shyness.
As pure spirit’s fire
She leaves with no trace,
And just a bunch of lilac
Across the table lays.

My child, don’t cry, don’t brood on
Eurydice*), complaining.
Keep bowling your brass hoop over
The plains, across the planet.
Keep running, child, and listen,
While hearing is still good,
For Earth to rustle, whistle
And sing beneath your foot.


    *) pronunciation: [yoo-rid-uh-see]

ПЕРЕВОДЫ ИЗ ЮРИЯ ЛЕВИТАНСКОГО

* * *   
Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,
Всего и дела, что внимательно вглядеться, –
И не уйдёшь, и никуда уже не деться
От этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,
Всего и дела, что помедлить над строкою –
Не пролистнуть нетерпеливою рукою,
А задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И всё ж строка – она со временем прочтётся,
И перечтётся много раз и ей зачтётся,
И всё, что было с ней, останется при ней.
Но вот глаза – они уходят навсегда,
Как некий мир, который так и не открыли,
Как некий Рим, который так и не отрыли,
И не отрыть уже, и в этом вся беда.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
За то, что суетно так жили, так спешили,
Что и не знаете, чего себя лишили,
И не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
И в этом дело всё, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел –
Покуда мнил себя судьёй, в пророки метил,
Каких сокровищ под ногами не заметил,
Каких созвездий в небесах не разглядел!

* * *
It’s all we need: to look intently – oh, my God!
It’s so simple: look intently, look inside,
And that is it – we cannot turn away or hide
From these amazing eyes, from their sudden depth.
It’s all we need: to read intently – oh, my God!
It’s so simple: linger over those lines,
Instead of flicking through with hurried hands and minds,
Just linger over, read it over, read again.
I pity a genuine but unacknowledged line,
But lines have time, they will be read, and they will stay,
Their time will come, their day will come, as well as fame,
And all they do contain will always stay with them.
But those eyes – they leave forever, they’ll be gone,
They’re like a certain world, the undiscovered world,
They’re like a certain Rome, the lost forever Rome,
And they are certain to be lost, and that’s the worst.
 I also somewhat pity you, I pity you –
 For you lived vainly, you’ve been hurrying all your life
And even don’t suspect how much you’ve been deprived,
You’ll never know it – and that’s the main regret.
But may I judge you? – Hardly ever. I’m like you.
I lived the same way – was possessed by words at first,
Put actions second, what’s the point to put them first?
And that’s the point and that is now my regret.
And that’s the real reason of my bitter lot:
While trying acting like a judge, even a prophet,
What lovely stars above my head I haven’t noticed,
What priceless treasures underfoot I’ve missed or lost!

* * *
Отмечая времени быстрый ход,
моя тень удлиняется, что ни год,
Что ни год удлиняется, что ни день,
всё длиннее становится моя тень.
Вот уже осторожно легла рука
на какие-то пастбища и луга.
Вот уже я легонько плечом задел
за какой-то горный водораздел.
Вот уже легла моя голова
на какие-то тёплые острова.
А она всё движется, моя тень,
всё длиннее становится, что ни день,
а однажды, вдруг, на исходе дня
и совсем отделяется от меня.
И когда я уйду от вас, в некий день,
в некий день уйду от вас, в некий год, –
здесь останется лёгкая моя тень,
тень моих надежд и моих невзгод,
полоса, бегущая за кормой,
очертанье, контур неясный мой…
Словом, так ли, этак ли – в некий час
моя тень останется среди вас,
среди вас, кто знал меня и любил,
с кем я песни пел, с кем я водку пил,
с кем я щи хлебал и дрова рубил,
среди вас, которых и я любил.
Будет тень моя тихо у вас гостить,
и неслышно в ваши дома стучать,
и за вашим скорбным столом грустить, 
и на вашем шумном пиру молчать.
Лишь когда последний из вас уйдёт,
навсегда окончив свой путь земной,
моя тень померкнет, на нет сойдёт,
и пойдёт за мной, и пойдёт за мной,
чтобы там исчезнуть среди корней,
чтоб растаять дымкою голубой, –
ибо мир предметов и мир теней
всё же прочно связаны меж собой.
Так живите долго, мои друзья. 
Исполать вам, милые. В добрый час.
И да будет тень моя среди вас.
И да будет жизнь моя среди вас.

* * *
Time is moving forward, exact and fast,
and my shadow grows as years pass,
Every month it lengthens, it doesn’t stay,
It is longer, longer with every day.
Here I see the shape of my own hand
laid upon a field and a river bend.
Here I see my shoulders, they’ve almost reached
snow-covered peaks of a rocky ridge.
Here the top of my head has touched – I see –
some unknown isles in a tropic sea.
Yes, my shadow grows, it doesn’t stay,
it is longer, longer with every day.
And the day will come, at a certain date,
and my shadow and I will separate.
I will leave you all on this day or night,
in this very year I’ll go away, –
but you’ll have my shadow – an airy, light
trace of my sweet hopes, of my grief and play,
dim and hazy contour, a shape, a shake,
waves that run astern, frothy stripe of wake…
So, the day will come – I say nothing new –
when my shadow only stays with you,-
you, my friends, I lived with, you, whom I loved,
and with whom I shared a song, a laugh,
and a bottle of vodka, a sauerkraut soup, –
with all those I loved, and who loved me, too.
And my quiet shadow will be your guest,
it’ll be knocking silently at your door,
it will sit invisibly at your fest,
it will grieve, disconsolate, when you mourn.
It will stay, my shadow, until the last
of you all will finish his earthly trip, –
then my shadow will forfeit its shape and lustre,
and will follow me, it will follow me
to be lost forever in grass and soil,
to dissolve as haze in a sunny day
since the worlds of objects and ghostly souls
are connected tightly, whatever they say.
I am wishing you good luck, my friends,
let you live for long, let you stay alive.
Let me be surrounded by your hands,
let you keep my shadow, and keep my life.

Сон об уходящем поезде

Один и тот же сон мне повторяться стал:    
Мне снится, будто я от поезда отстал.      
Один, в пути, зимой, на станцию ушёл,      
А скорый поезд мой пошёл, пошёл, пошёл,      
И я хочу бежать за ним – и не могу,       
И чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу.    

И в замкнутом кругу сплетающихся трасс
Вращение Земли перемещает нас –
Вращение Земли, вращение полей,
Вращение вдали берёз и тополей,
Столбов и проводов, разъездов и мостов,
Попутных поездов и встречных поездов.

Но в том ещё беда, и, видно, неспроста,      
Что не годятся мне другие поезда.         
Мне нужен только тот, что мною был обжит.    
Там мой настольный свет от скорости дрожит.   
Там любят лечь – так лечь, а рубят – так сплеча.
Там речь гудит, как печь, красна и горяча.

Мне нужен только он, азарт его и пыл.
Я знаю тот вагон, я номер не забыл.
Он снегом занесён, он в угле и в дыму,
И я приговорён пожизненно к нему.
Мне нужен этот снег. Мне сладок этот дым,
Встающий высоко над всем пережитым!

И я хочу бежать за ним – и не могу,
И чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу,
И в замкнутом кругу сплетающихся трасс
Вращение Земли перемещает нас.

A dream about train going away

I used to have a dream, it comes to me each night:
I went somewhere by train – and I am left behind.
I’ve gotten off my car, small station’s lost in snow,
I see my train to start, it’s off, it’s on the go,
I try with all my might to run – and feel: I can’t,
I cannot move in dream, but, all the same, I run.

And in the closed circle of interlacing ways,
It seems, rotating Earth is driving us through space –
Rotating huts and hills, rotating fields and vales,
Rotating willows, elms, and poplars far-away,
Rotating wires, poles, rotating bridges, lanes,
All forward-passing trains, and all on-coming trains.

The worst of all is this (and here is the root):
For me, all other trains don’t work, they’re no good.
I want the only one – the only one I need.
My reading light is there, it’s trembling at high speed.
There nothing is done halfway, and everything’s said to face,
Disputes and talks and laughs are hot as a fireplace.

I want my own train, its passion, heat and force,
I keep in mind its name, its number and its course.
It’s far, it clothed in snow, in soot and ash and dust,
Condemned to it, I know: I need it while I last,
I’m sentenced to my train, I need it to survive,
The sweetness of its smoke is all over my life!

I try with all my might to run – and feel: I can’t,
I cannot move in dream, but, all the same, I run,
And in the closed circle of interlacing ways
It seems: rotating Earth is driving us through space.

* * * 
Ну что с того, что я там был.
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат.
И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат.
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я крепко впаян в этот лёд.
Я в нём как мушка в янтаре.

Ну что с того, что я там был.
Я всё забыл. Я всё избыл.
Не помню дат, не помню дней,
названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней.
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
я бой на дальнем рубеже.
Я пламя вечного огня,
и пламя гильзы в блиндаже.

Ну что с того, что я там был.
В том грозном быть или не быть.
Я это всё почти забыл,
я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне,
война участвует во мне.
И пламя вечного огня
горит на скулах у меня.

Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землёй,
уже меня не разлучить.
До тех снегов, где вам уже
моих следов не различить.

           * * *            
I’ve been there, yes, and so what?
It’s all bygone, and I forgot.
I can’t recall a date, a day,
a battlefield, a river crossed.
I’m from the ranks. I’m No Name.
I’m unaccounted-for and lost.
I “m an accidental bullet miss.
I’m blood-stained January ice.
I’m frozen in this crystal piece
Like petrified in amber flies.

I’ve been there, yes, and so what?
I don’t remember. I forgot.
I can’t recall the names, the moves,
I can’t recall a single place.
I’m neigh and thud of horses’ hoofs.
I’m whizzing bullet fired in face.
I’m not-lived-through, aborted day.
I’m fire of battle still unquenched.
I’m part of the Eternal Flame
And flame of gun-shots from a trench.

I’ve been there, yes, and so what?
That cursed «to be or not to be».
I almost totally forgot,
I will forget, I will be free.
I don’t participate in war!
The war participates in me.
Eternal Flame does reach my core,
Trembles on my face and burns my skin.

No one can cure me – too late! –
from those years, from that war.
No one can now separate
me from that winter – nevermore.
No one can split me off from all
that snow and cold blood-sodden earth –
Until the final snowfall
When my last trace is gone and lost.

* * *
                Б. Слуцкому

Окрестности, пригород – как этот город зовётся?
И дальше уедем, и пыль за спиною завьётся.

И что-то нас гонит всё дальше, как страх или голод, –
окрестности, пригород, город – как звать этот город?

Чего мы тут ищем? У нас опускаются руки.
Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.

Зачем нам тот город, встающий за клубами пыли, –
тот город, те годы, в которых мы молоды были?

Над этой дорогой трубили походные трубы.
К небритым щекам прикасались горячие губы.

Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.
Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?

Но снова душа захолонет и сердце забьётся –
вон купол и звонница – как эта площадь зовётся?

Вон церковь, и площадь, и улочка – это не та ли?
Не эти ли клёны над нами тогда облетали?

Но сад затерялся среди колоколен и башен.
Но дом перестроен, но старый фасад перекрашен.

Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,
лишь память клубится над ними, как облачко пыли.

Зачем же мы рвёмся сюда, как паломники в Мекку?
Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?

Мы с прошлым простились, и незачем дважды прощаться.
Нельзя возвращаться на круги, нельзя возвращаться.

Но что-то нас гонит всё дальше, как страх или голод, –
окрестности, пригород, город – как звать этот город?

* * *
                To B. Slutsky

A neighborhood, suburbs, a town – what name do they call it?
We’ll pass it, we’ll go away, swirls of dust on the road.

What drives us, preventing from stopping – a hunger, a fear?
A neighborhood, suburbs, a town – what town is here?

What for are we looking, what for are we looking, disheartened?
We shouldn’t return, shouldn’t enter again the same current.

What for do we rush to the town that looms, vague and misty,
To far-away years, where our youth is existing?

A trumpet was calling for march, and the cheeks, though unshaven,
Were touched by the lips moist and hot as in hell or in heaven.

The trumpet is silent, the lips – they got cold long ago.
What for do we need those years of youth? They are gone.

The heart doesn’t listen, it’s fluttering – we’re almost there –
The dome and the belfry, and what is the name of the square?

The square, the church and the street – isn’t this the same alley?
And these maple trees – they were rustling above us, I tell you!

But where is the garden? – It’s lost among churches and towers.
The house is changed, reconstructed, repainted, recolored.

And some are long gone, and the others are past recollection,
A cloud of memory flows in unknown direction.

What for do we strive to come here, as pilgrims to Mecca?
What for do we try to re-enter these rivers, these matters?

We’ve bade farewell to the past, we have left, and it’s senseless
To do it again and again, since the circle is endless.

But something is pushing us further – a hunger, a fear?
A neighborhood, suburbs, a town – what town is here?

* * *
Осенняя роща, едва запотевший янтарь,
и реки, и броды.
Пора опадающих листьев, высокий алтарь
притихшей природы.

Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь,
живу ожиданием встречи,
а то, что меня окружает, всего только лишь
кануны её и предтечи.

Чего ожидаю? Зачем так опасно спешу
всё метить особою метой?
Живу ожиданьем одним, только им и дышу,
как рощею этой.

Осенняя роща, о мой календарь отрывной,
мой воздух янтарный,
где каждый берёзовый лист шелестит надо мной,
как лист календарный.

О мой календарь! Спаси и помилуй меня,
приблизь эти числа.
Иначе все дни и все числа без этого дня
лишаются смысла.

Живу ожиданьем, помилуй меня календарь,
живу ожиданием встречи.
...Осенняя роща, природы священный алтарь,
и теплятся свечи.

* * *
The grove in the fall – weeping amber, the circling of leaves,
the dark slow water.
The season of fall, and the temple of quietened trees,
the nature’s high altar.

The season of fall, what’s your promise? I live in suspense,
in anticipation
of some future date, of the meeting, and everything else
is just preparation.

What’s it that I wait, labeling things as the omens in haste?
The dangerous follies.
My life is this waiting, my breath is this waiting, this place,
this autumn, this forest.

The grove of the fall, you’re my calendar. Birch leaves, in turn,
fall through amber air,
and each of them is like a calendar sheet to be torn
on its day of the year.

My calendar, save me, have mercy upon me, I pray,
bring nearer the meeting.
You see, all my days, if not crowned by the one single day,
are senseless and fleeting.

I live for the meeting, have mercy, bring nearer the future,
the meeting, the meaning.
...The grove of the fall, sacred temple, the altar of nature.
The candles are gleaming.

Тревожное отступление

Я выдохся. Кончился. Всё. Ни строки.          
И так я, и этак – и всё не с руки.             
Река замерзает, и ветер с реки.               
Пора ледостава, и время бесптичья.               
И в голову лезут одни пустяки.               
Одни пустяки начинают меня               
тревожить –               
ну, скажем, вопросы величья,               
забвенья и славы,               
наличья врагов,               
а то – ещё лучше –               
вопросы наличья               
долгов перед кем-то и просто долгов,               
а то ещё – тоже –               
вопрос безразличья               
влиятельных критиков,               
узких кругов,               
от коих зависят вопросы величья,               
а также вопросы наличья долгов.               
Вот ход моих мыслей. Примерно таков.
Я выдохся. Кончился.
До неприличья,
до ужаса даже – пуста голова.
С трудом вспоминаю простые слова.
Совсем задыхаюсь от косноязычья.
 
Но после бессонницы ночь напролёт,            
когда уже, в лестничный глядя пролёт,               
решаю –               
а что, если вниз головой? –               
внезапно я звук различаю живой,               
шуршанье и клёкот,               
как будто бы птичья               
гортань прочищается. Тронулся лёд!            
И что-то случилось. Почти ничего.             
Всего только дрогнули чаши весов.             
И ключ повернулся. И щёлкнул засов.            
Но это,               
возникнув бог весть из чего,               
моих журавлей предвещало прилёт.               
(Вот тут и поди, разберись, отчего,            
откуда всё это начало берёт!)               
Но клёкот, шуршанье, и сдавленный зов,         
и множество смутных ещё голосов…               
Да что же случилось? Пока ничего.             
Но тронулся, тронулся, тронулся лёд.          
Теперь не пытайтесь тягаться со мной!         
Нет, вам не подняться теперь до меня!         
               
О Господи, что ж это было со мной?            
Неужто и впрямь начинали меня               
Серьёзно тревожить вопросы величья,            
забвенья и славы,               
наличья врагов, 
а то – ещё лучше –               
вопросы наличья –               
ну, словом, весь этот набор пустяков?         
Нет, дудки! Ищите себе дураков!               
Моих журавлей начинается лёт!               
И ветер охоты подул на листы,               
и пороховницы мои не пусты,               
и ход моих мыслей сегодня таков,
что впору с богами соседствовать мне!
Да что там – с богами! Я сам из богов!
Движенье созвездий и ход облаков
Решительно благоприятствуют мне.
И всё-то мне на руку,
всё мне с руки,
и всё на мою только мельницу льёт.
Так что же случилось?
Пока ничего.
Но тронулся, тронулся, тронулся лёд.

The disturbing digression

I can’t force a line. I am finished. Run dry.
Try this way, and that – everything is awry.
The river is freezing, and grey is the sky –
the season of birdlessness, ice and stagnation.
All kinds of boloney, in endless supply,
creep into my thinking and feed my frustration,
for instance:
the questions of greatness, of my
renown,
my posthumous fame,
reputation
among influential critics and such
(with biased opinions in their gazettes),
or else – none the better – of money and debts,
(the latter, for sure, depends very much
on former’s presumptuous evaluations) –
all these are the thoughts that pile up in my head.
That’s it.
Not a word. Not a line. Not a shred
of anything worthwhile. My tongue is worn out.
I’m smothered by tongue-tie. I now forget
the usual words. What a shame.
No doubt,
my mind is the scene of complete devastation.
But then, after sleepless and torturous night,
when I, from the top of the stairs, look down,
a little bit playing with project of diving, –
I suddenly hear some subtle and light
and all but inaudible tentative sound,
a whisper,
a birdie that clears its throat,
a turn of the key,
brooklet’s murmur arriving
from-God-knows-where,
a half-muffled note,
that’s tipping the balance and tilting the scales.
And God knows why, but it now entails
debacle, approaching break-up of the ice.
What changed?
Almost nothing. But this tiny voice,
intangible whisper – it now contains
the hundreds of voices still hidden in skies.
It now foretells the return of my cranes.
I feel their wingbeats, I hear the call.
What happened? Still nothing important at all,
but – yes, it is breaking, it’s breaking, the ice!
Oh, now don’t try to keep hold of me, guys!
My God, what was it? What had happened to me?
My Lord, were they really bothering me? –
These questions of greatness,
of fame,
reputation,
of money and enemies,
scarce compensation,
the question of having?

My God, what had happened?               
It wasn’t for real! Ha! Not on your life!
I now don’t care. My cranes will return.
I now don’t care. My cranes will arrive.
The air of hunting is filling my sheets.
My powder’s dry in my powder-horns.
My mind’s now clear, and keen are my wits.
And even the stars play in favor of me,
and all constellations play into my hands,
and clouds above me bring grist to my mill.
In daring thoughts I’m a brother to gods –
yea, a brother to gods,
I’m talking to skies,
yea, I’m god-like myself,
no barriers ahead...
What’s it, what has changed? Almost nothing, as yet.
But – yes, it is breaking, it’s breaking, the ice!


Второе тревожное отступление

Ну, вот и вернулись твои журавли.
И ветер охоты подул на листы.
И пороховницы твои не пусты.
Ну, что же, прекрасно!
 
И ход твоих мыслей сегодня таков,
что можешь с богами соседствовать ты.
Да что там – с богами! Ты сам из богов!
Ну, что же, возможно.
 
А всё же давай разберёмся сперва –
с чего закружилась твоя голова?
Всего-то с того, что умеешь слова
писать на бумаге?
 
Что можешь придать им порядок такой,
чтоб строки стояли строка над строкой
и чтобы одна отвечала другой
своим окончаньем?
 
Что вместо, к примеру, «весна» и «сосна»
ты нынче рифмуешь «весна» и «весла» –
и в этом ты зришь своего ремесла
прогресс несомненный,
 
как если бы рифма «весна» и «весла»
уменьшила в мире количество зла
хотя б одного человека спасла
от пули, от петли?
 
А ты не подумал, садясь за стихи,
что, может быть, это и есть пустяки –
уменье писать на бумаге стихи,
стихи на бумаге?
 
И разве тебе не казалось порой,
что ты занимаешься детской игрой,
в бирюльки играешь во время чумы,
во время пожара?
 
Что все эти рифмы – безделица, вздор,
бубенчики на шутовском колпаке,
мальчишки, бегущие с криками вдоль
рядов похоронных?
 
Ну, что ж, опровергни, отбрось, отмети
все знаки вопроса один за другим,
предай осмеянью, сотри в порошок,
чтоб камня на камне...
 
А всё же ты должен пройти этот круг
сомнений, неверья, опущенных рук,
пускай не сегодня, не сразу, не вдруг,
а всё же, а всё же...

The Second Disturbing Digression

OK, it has happened. Your cranes have returned.
The air of hunting is filling your sheets.
Your powder’s dry in your powder-horns.
Oh, well, this is great!
 
And even the stars play in favor of you,
and all constellations play into your hands,
in daring thoughts you’re a brother to gods –
well, “t may be so.
 
But, nevertheless, let us look and decide,
what’s it that inflates you with passion and pride?
The fact that you’re able to rhyme and to write
words on paper?
 
Your flair for some intricate verbal designs?
Your knack in arranging and stringing the lines,
one over the next, making them interwine
by similar endings?
 
For instance, instead of the rhyme «sun» and «fun»,
you nowadays would prefer «sun» and «swan» –
you think that it shows your skill getting on,
your mastery progress,
 
as if any word, any rhyme that you choose
could lessen th’amount of vice and abuse,
could save anyone from a bullet, a noose,
at least one person?
 
And haven’t you thought, when composing a verse,
that it’s chickens’ play that is not worth a curse, –
a bauble, a trifle, a trinket – a verse –
just words on paper?

And don’t you, at times, see it all in this way:
that you’re like a kiddie immersed in a play,
you play while the world is being ruined by plague,
by plague and fire?
 
That all of your rhymes – they are gewgaw, Dutch gold,
your iamb and trochee are the cap and bells,
your strophes are gamins that rattle along
a funeral train?
 
OK, you can contest all these question marks,
deflate and demolish, refute, controvert,
laugh out of court, and then grind to the dust,
tear to tatters...
 
But still you will hardly avoid this motif
of doubt, uncertainty and disbelief,
not now, perhaps, but sometime, while you live –
you must go through...