Вскрывая память

Удаляя память, как рисунок, сделанный простым карандашом: даже если сам карандаш стерся, следы все равно останутся, так как нажимали на него достаточно сильно.

 
Сейчас я смотрю на фотографию, как, мне думается, 1997—1998 годов (примерно взяла годы, потому что в точности идентифицировать возраст почему-то не представляет возможности). На фото отображены эпоха 90-х годов, сразу бросающейся в глаза, потому что в углу стоит старый телевизор, а под ним, как я называла в детстве, чёрная коробка, куда вставляют кассету. Помню лишь несколько таких кассет, на одной мы смотрели свадьбу дяди, на второй слушали песни Кадышевой, когда были какие-то застолья. Кстати, о застольях. В те времена на каждый праздник собирались семьями. Это всегда был большой стол, много родственников, чаще с которыми и общались лишь вот на таких мероприятиях. Мне верится, сейчас уже так не собираются, а если и собираются родственники, то явно уже не так, как это делали ранее. Я не любила ни праздники в детстве, ни вот такие семейные застолья. Перед у меня всегда присутствовал страх. Страх, что произойдёт в конце обязательно что-то ужасное. Всегда именно так и происходило. Люди, собиравшиеся за такими столами, много выпивали алкоголя, и это не могло не сказаться.
 
Однако я, смотря на эту фотографию, не хочу вскрывать из памяти что-то плохое из того времени. Мне наоборот хочется запечатлеть в памяти из снимка эпоху того времени и что-то, что меня тогда, как ребёнка радует. Я по-настоящему рада, что эта фотография сохранилась у меня спустя столько лет. На ней по центру на старом диване сидим, как мне сейчас кажется, в самых тёплых объятиях, я и бабушка. Бабушка по материнской линии, о которой я часто пишу в своих текстах. Мне думается, что по-настоящему и искренне меня тогда любила только она. Память удивительная вещь, мы что-то можем прожить и напрочь забыть, а что-то будем помнить всю сознательную жизнь. Почему я не помню ни одного объятия с матерью или отцом? А может быть, я не помню, потому что это вовсе не было?
 
Я смотрю на фотографию и пытаюсь понять, а что меня роднит с той девочкой, живущей тогда в 90-х и с той женщиной, что сейчас смотрит это фото? Тогда у меня были коротко пострижены волосы. Жгучий чёрный цвет их напоминает свежую покраску волос. Какая-то будто неестественная густота волос. Карие, почти чёрные глаза. И сияющая улыбка, словно там я испытываю детское счастье и мне правда хорошо. Но от той меня и той, что сейчас отделяют годы и прожитая боль от смерти бабушки, которая так и не столь угасла как будто со временем. Ну и, кстати говоря, внешне естественным образом, я тоже поменялась. Глаза обрели почему-то зелёный окрас, а волосы местами бордовый оттенок, местами шоколадный. Я не могу сказать, что мне это не нравится.
 
Ранее мне казалось, что невозможно скучать несколько долгих лет по человеку. Мне казалось, что боль от утраты, словно ластиком, но медленно, будет стираться. И в целом часть из того, что связанное с этим человеком, я попросту забуду. Да, я продолжаю жить свою жизнь, но иногда в абсолютно любой момент меня может накрыть, словно резкой волной, взявшиеся из ниоткуда, слезами и жуткой тоской. Боль возвращается снова и снова. Она будто живёт во мне и не уходит. Лишь утихает спустя некоторое время после того, как возник душевный шторм.
И для меня это уже естественный процесс, что необратим, и я ему не сопротивляюсь.
 
На фото также отображена эпоха, ведь видно старый магнитофон, куда тоже вставлялись кассеты. Я помню, как мы дурёхи с сестрой распутывали ненужные кассеты и игрались с лентой, делали себе длинные волосы. И правда, я не понимаю, как мы тогда жили, во что играли, чем занимались? Помнятся мне какие-то бумажные куклы, помню бумажный домик, сделанный нами из листов тетрадей. Сейчас у меня растёт дочь, и моё детство в корне отличается от её. Вот даже сейчас я пишу этот текст во время проведения в нашем городе Саммита БРИКС, где нас временами отрезают будто от мира, потому что интернет работает с перебоями. А с интернетом теперь и всегда завязана вся наша жизнь. Я то последнее поколение, которое помнит и не как что-то совершенно ужасное, игры в бумажные куклы и банку консервированной сгущёнки, как что-то безумно вкусное. И наши дети и в последующем внуки никогда не поймут, мне думается, той роскоши, что была у нас. Мою дочь, скажем, сгущёнкой сейчас точно не удивишь.
 
На фото есть и кошка, что прожила с бабушкой много лет. Звали её, как мне кажется, почти всех кошек тогда, — Мурка. Трёхцветная красивая кошка, что в какой-то из дней пропала. И, кстати, место это напоминает мне какую-то глушь, будто далеко от города, ведь в доме бабушки было всего два окна на кухне, а в комнате окон не было. Сейчас этой улицы давно нет, во всяком случае названия точно. Тогда она называлась Ямская, что располагалась недалеко от железнодорожного вокзала. Крайне странное расположение двухэтажных домов, квартиры которых были, как будто в хаотичном порядке разбросаны друг на друге. Дома эти напоминали конструкцию, сделанную ребёнком. В тех домах не было туалета. Подумать только, разве сейчас такое возможно? Но я отчётливо помню, как ходили в ведро, что стояло днём в сенях (так называли тогда, как сейчас бы называли коридор или балкон, где собирался весь хлам), а ночью ведро ставили на кухню. И всё это было естественным и абсолютно нормальным. И, надо полагать, в этом же самом ведре бабушка как-то утопила котят, что родила Мурка. Не понимая тогда, зачем это делать, ведь котят можно просто оставить и жить большой дружной семьёй.
 
Выше над нами на фото висит круглое зеркало, почему-то вызывающее у меня лишь грустные воспоминания. Помню, как смотрела в него с ужасной болью в ушах и, видимо, с безнадёжностью в глазах. Подруга бабушки тётя Нина сделала мне самодельный прокол ушей иголкой, просунув в уши обычную нитку. Насколько помню, обрабатывали это дело водкой. С одной стороны, это грустное воспоминание, а с другой — это же самое воспоминание вызывает и улыбку, полагая, что таких тёток Нин было в каждой второй семье.
Также я помню, как смотрела в это зеркало, когда дядя случайно разбил мне губу одним зимним поздним вечером, где мы гуляли семьёй по старой улице Баумана, в центре города. Улица эта отображена и на огромном календаре, что висит на стене рядом с зеркалом. Да, тогда мы жили в старом центре города. И я училась начальную школу в лицее, который абсолютно не остался в моей памяти.
 
На фото мы сидим на старом диване, которых сейчас нет, покрывало на диване достаточно плотное, бордово-жёлтое, что тоже сейчас уже нигде не встретишь. Если только такие старые вещи можно ещё найти в деревнях у какой-нибудь бабушки лет так под девяноста.
При написании этого текста мне вдруг ещё вспомнилось приятное воспоминание, связанное с моей бабушкой. Когда мы переехали с этих трущоб, я пошла, если не ошибаюсь, в класс 6. Бабушка очень волновалась за меня, и каждый раз, когда я уходила в школу, наблюдала с балкона, а перед школой давала деньги на обед. Как помню, это было пять рублей монетой, на которые я всегда брала два пирожка с картошкой и стакан чая. И разве можно представить в современном мире покупку на пять рублей? А ведь тогда это был для меня полноценный обед между уроками.
 
С этим местом и временем меня связывают противоречивые чувства. Что-то я по-прежнему хочу забыть, как самый ужасный ночной кошмар, а что-то сохранить всеми силами. И если откатом назад провести над собой усилия, то скорее больше я всё-таки хочу забыть.
 
 
Мне думается, что меня отделяет от той юной девочки на фото с той женщиной, смотрящей на эту девочку сейчас не только боль от смерти бабушки. Также ещё и то, что после вскоре эта девочка познаёт остро тему алкоголя в семье, домогательства со стороны родственника, а также в последующем первый неудачный брак. Та я девочкой ещё ничего этого не знала и понятия не имела, что ждёт впереди. Та женщина, что уже пережила всё это, сейчас спустя многие годы, смотрит со слезами на эту маленькую девочку. Мне казалось долгие годы, что боль заливалась в меня, как бетон, постепенно и лишь укрепляясь во мне со временем. Убеждённая, что Я и есть Боль, приравняла себя к тем, кто считает, будто с ним что-то не так.
 
 
 
Литература во многом имеет терапевтический эффект. Я верю в то, что смогла простить себя и тех, кто причинял боль, и по большей части, мне кажется, это произошло именно из-за письма. Только сейчас я пришла к выводу, который покажется весьма мистическим, если угодно, но он сформирован во мне. Карие глаза и чёрные волосы стирались постепенно как постепенно уходила боль. Глаза видели много ужаса для детских глаз, волосы хранили воспоминания. Помню, как несколько лет назад отрезала волосы, что растила, если не ошибаюсь, всё детство. Моё первое каре, после которого я почувствовала облегчение и лёгкость на голове. Можно представить, что значит состричь длинные чёрные, да ещё и густые волосы чуть ли не до крестца.
Ещё через некоторое время я случайным образом обнаружила, что глаза обрели золотисто-коричневый оттенок, затем постепенно вовсе зелёный. Темнота стала стираться. Пропал жгучий, как называю, приторно-чёрный, цвет волос, темно-карие глаза исчезли. И вся та боль, что жила во мне долгие годы, постепенно сгорала, оставляя лишь потухшие угли.
 
 
Мне больше не стыдно говорить про какие-то моменты в своих автофикциональных текстах, про ту же боль или что-то ещё. С каждым текстом я оставляю стыд и боль в письме, пусть даже не всегда опубликованным. И теперь с той же болью (в большей части), я встречаюсь лишь в творчестве. Я искренне верю в то, что, помогая себе, мы правда помогаем другим. Ведь историй, похожих на мои, очень много. Ведь боль, что пережила я, пережили многие. Но каждая история по-своему уникальна, имеющая свой оттенок. И каждый по-своему переживает то или иное, испытывая свою боль. Поэтому я убеждена: истории, что были у меня, смогут поддаться рассказу только от моего лица.
 
 
Вскрывая память, как вены, причинив себе боль, чтобы стало легче…