На озере Мутном. Часть 4. Духи дикого мира

Ц Ы Г А Н С К И Е   Т А Й Н Ы

Митя рос с цыганами. Когда-то мать обменяла его еще ребенком на возможность почти месяц весело пожить в таборе, разбитом среди дубов, что остались от некогда большой рощи. Затем родная женщина бесследно исчезла. Цыгане имели виды на свое живое приобретение как на будущего перевозчика ценных грузов. Славянская внешность помогала бы тому беспрепятственно просачиваться через милицейские кордоны и облавы.

До той поры Митя был передан на воспитание Палюле. Так звали цыганского ведуна и врачевателя. Ему, как уважаемому человеку в таборе, цыганский барон позволил среди шатров построить подобие дома из последних в дубраве деревьев, еще не сильно кряжистых и высоких. Сюда со временем должен был переселиться его взрослый сын, который бежал от кочевой жизни в молдавское село и всеми там был бит одинаково: цыгане мутузили за измену традициям рода, местное население валило на него вину за любую кражу в округе.

Уже появилась крыша над дубовым домом, когда цыганское "радио" донесло злую весть о смерти Палюлиного сына от жестоких побоев, неизвестно кем причиненных – то ли собратьями, то ли молдаванами, а то и всеми разом. Белокурый и голубоглазый мальчуган, словно чудодейственный стебелек в травяном сборе, трудно, но все же исцелил самого Палюлю от тягучей тоски. Свою еще нерастраченную готовность к отеческим заботам стареющий цыган обратил на своего подопечного.

Уже к четырнадцати годам у Мити открылся дар целителя, и однажды Палюля поставил его выше себя.

Случилось это в начале осени, когда Зара, младшая дочь цыганского барона, собирая бруснику на болотах, наступила на змею. Яд быстро вычернил ногу, сознание растворилось в горячечном бреду. Вмешательство Палюли и врачей не остановило распространение отравленных струй по всему кровотоку.

Под окнами больницы в Нелесске цыгане разбили подобие табора, угрожая расправой всему медперсоналу в случае смерти девушки. Прибыли ОМОН, местная власть, переговорщики и журналисты. В этой суете никто и не заметил, как Митя прокрался в реанимационную палату с живой гадюкой в банке. То, что сделал он затем, осталось на диске видеокамеры. Эту запись затем не раз изучали светила от медицинских наук, но к единому суждению о естественной природе исцеления никогда не приходили.

Только Палюля узнал от Мити, что тот воспользовался древним цыганским заговором на укус змеи. Эту ворожбу Палюля когда-то рассказал мальчику вместо волшебной сказки на ночь, поскольку и сам не считал вероятным подобный способ спасения людей и скота.

Но Митя все же добежал на болота. В клубках змей, изготовившихся заползти в норы на зимнюю спячку, распознал одну, укусившую Зару, по тончайшим отличиям в поведении гадюки, недавно лишившейся яда.

У кровати умирающей девушки он, бесстрашно держа змею в руках, прочитал сразу две тарабарских формулы спасения – на милость и на месть. В первом случае Митя умолял змею проявить доброту и забрать назад свой яд. В другом – пугал ее так, чтобы яд свернулся в теле девушки и потерял свою убийственную силу. Что, в конце концов, взяло верх, не понял и сам юный ворожей. Но девушка быстро пошла на поправку.

Яд иной текстуры все же поразил окружение барона. Чем чаще глава табора возвышал Митю и одаривал его материальными щедротами, тем больше становилось завистников. Буйство страстям молодых цыган добавляли их претензии на Зару, самую знатную и яркую невесту в ближних и дальних окрестностях. Девушка же явно выделяла из всех своего спасителя, вернувшего ее к жизни из иного мира, куда она уже успела заглянуть.

Ученик чародея сделал для Зары оберег для защиты от змей и другого зла, способного на смертельные укусы, по все правилам цыганской ворожбы. Нашел дуб со следами попавшей в него молнии, из черной от огня щепки выстрогал и до блеска отполировал плоский кругляш. Большой иглой выцарапал на нем змею в пламени костра и, подумав немного, изобразил в уголке луну, похожую на сердечко, а, может, и сердечко в форме луны.

Для наделения этого амулета магической силой он на несколько дней закопал его в землю, затем в ночь полнолуния притопил в проточной воде, и, сопровождая ритуал древними заклинаниями, услышанными прежде от Палюли, пропитал свое творение дымом костра.

Зара с улыбкой приняла зачарованный дар с деревянным сердечком и коснулась его губами, не отводя от Мити своих жгучих глаз.

Юноша-приемыш жестоко поплатился за симпатии дочери главы табора. Соперничавшие женихи ночью избили его до потери сознания и забросили в повозку с лошадью, украденной накануне в совхозе неподалеку. Повозку с Митей цыгане привязали к крыльцу поселковой милиции, залихватским свистом всех подняли на ноги. За конокрадство его, человека славянской внешности с цыганскими повадками и нравом, суд на три года лишил свободы.

За высоким забором с вышками молодой невольник своими кулаками, а затем и своим даром залечивать раны противникам по дракам добился достойного к себе отношения, не потерялся в общей среде. Его прежнее имя Митя заматерело и преобразовалось в Митяя. После освобождения он не застал цыган на прежнем месте. Недавний узник не стал заниматься их поисками, поскольку Палюля, единственный человек, которого он хотел бы видеть, уже был мертв и захоронен под православным крестом на местном кладбище.

На пустыре с пнями от спиленных дубов, где прежде размещался табор, Митяй восстановил прежнее жилье цыганского знахаря и поселился там, дорожа покоем и размеренностью своей жизни.

С поры весенних первоцветов до глубокой осени Митяй часто появлялся у озера. Его тропка пролегала по заросшему берегу и ни в одном месте не была прямой: петляла, металась влево-вправо, упираясь в полянки с лекарственными травами цветами и грибами, кустарники с целебными ягодами. Приближалась даже к ядовитому болиголову, не проникая глубоко в его гущи. Но и того хватало Митяю набрать у озера большую холщовую сумку сырья для снадобий против ста болезней, во всех случаях проявляя спасавшую его осмотрительность опытного знахаря.

В снежные погоды он лопатой прокладывал через сугробы длинные дорожки от своего дома до переправы через Безымянку и еще дальше реки для тех, кто шел сюда за всякими отварами и снадобьями.

Продуктов и денег на питание не хватало, и Митяй согласился с заказами нелесских предпринимателей на заготовку древесного угля.

Еще одним его занятием на Аничковом мосту стало изготовление перепревшего компоста. Митяй засыпал в ямы уже тронутые разложением и снятые с прилавка пищевые продукты, предварительно отделяя их от упаковки. Для окончательного превращения этой смеси в органическое удобрение домешивал туда золу из печей. За компостом, как и за древесным углем, из Нелесска приезжали бригады расфасовщиков.

Цыгане нашли Митяя через тридцать лет, когда целительные таланты прославили его имя на российских просторах. К тому времени это уже был дед Митяй с лицом, укрываемым от чужих глаз темными от сажи нечесаными космами и густой бородой.

Старая, непомерно толстая цыганка в пестрых юбках не сразу выдавила себя из желтого такси, не рискнувшего проехать по Аничкову мосту. С помощью неизвестно откуда появившегося шумного окружения она преодолела переправу.
– Митя, дорогой Митя!
Цыганка сделала несколько шагов навстречу. Ее руки были настолько тяжелыми от навешанного золота, что она не смогла их поднять для объятия. Дед Митяй узнал в ней Зару, дочь цыганского барона, и поймал себя на мысли о том, что не жалеет о трех годах заключения в колонии. Ведь в ином случае для него вероятной была пожизненная каторга.

   – А я ведь всегда о тебе помнила, – цыганка нашла на поясе яркий мешочек, не сразу, погремев в нем прежде другими магическими амулетами, вытащила оттуда дубовый кругляш со змейкой и сердечком. – Благодаря тебе и живу. Правнуками уже обросла.

Зара обернулась, из своего сопровождения вытащила вперед кудрявого мальчишку лет восьми-девяти.

Она намеревалась оставить у деда Митяя своего наследника, с ее слов, для освоения всех премудростей народного врачевания. Звали того Зобаром. После фильма "Табор уходит в небо" в семьях цыган на недавних советских территориях вопреки вековым традициям так называли почти всех новорожденных мальчиков.

Этому Зобарке с рождения не требовалось быть настолько шустрым, чтобы жить по жестким правилам цыганского общежития – кто первым встал, у того  на день – самые красивые одежды. Он рос не в бедной семье, был ленив и не любознателен, с нелепой для его близких мечтой учиться в Лондоне и так, чтобы совсем не учиться. Цыганенка когда-то не удержала надолго даже обычная российская школа, во дворе которой он прилюдно спалил свои учебники и тетради.

К тому же выяснилось, что у деда Митяя старая цыганка попросту хотела спрятать ребенка от разорявшей ее штрафами комиссии по делам несовершеннолетних, предварительно написав заявление о его безвестном исчезновении.

Старик увидел в маленьком госте большие риски для себя: его, как человека ранее судимого, могли заподозрить в похищении мальчика. Ему также была очевидной тщетность своих будущих наставнических стараний. Он попытался отказать цыганенку в приюте, сославшись на свои мучительные хвори и полуночные кошмары, доводившие его до умопомрачения. Ночами иногда знахарь действительно чудил, предварительно закрывая двери и ставни на окнах и, для надежности запоров, мелко крестя их. Лунатизм был тому самым простым объяснением.

Хозяин Аничкова моста и его гостья, даже несмотря на то, что их встреча была окрашена отголосками звонких и взаимных в прошлом чувств, никак не могли прийти к взаимному согласию.

Внимание деда Митяя вдруг привлекла пчела. Она собрала сахар с губ Зобарки, который все еще держал во рту круглую конфету на палочке, попутешествовала по его лицу, неторопливо почистила свои усики передними лапками, что-то прожужжала мальчику на ухо и улетела. Зобарка не проявил никакого страха. Напротив, эта встреча в одинаковой мере явно доставила удовольствие пчеле и цыганенку.

А дед Митяй был опрокинут в воспоминания своего детства. На второй день его таборной жизни Палюля, еще не строя никаких планов на малыша, взял его с собой по утренней росе на озеро. После похода старый знахарь у костра разбирал корзину с лекарственными травами, маленький помощник тем временем свою мокрую рубашку растянул на высоких палках для просушки. Из выкопанных с корнем ночных фиалок, заготовленных для приворотных чар, выползла пчела. Она тяжело взобралась на рубашку у огня и, медленно крутясь на одном месте, также стала сушить свои крылья. В костре вдруг громко стрельнула головешка, тотчас из пламени вылетала раскаленная искра. Мальчик каким-то чудом успел встать между ней и пчелой, громко вскрикнул от боли.

Палюля осмотрел ожог, сверху наложил маслянистый листок из своей корзины:
– Пустячок. Все само собой пройдет. Повтори три раза за мной: "Господь терпел и нам велел".

Старый цыган затем поинтересовался:
–  Сейчас не больно?
–  Нисколечко! – соврал Митя, терпя боль.
Палюля заметно повеселел. Неизвестно, что его порадовало в тот момент: чудодейственность слов с упоминанием Господа или демонстрация мальчиком своей воли и хитрости, качеств неплохих для жизни в таборе. Спасение пчелы также могло быть тому причиной.

  – Дело ты доброе сделал, ромалэ, – старик обратился к нему как к равному среди цыган. – Мир так Богом устроен, что только у двух его созданий имеется душа. У человека и пчелы. В цыганской библии есть такая история. Палачи распяли Христа, и захотели они не допустить его воскрешения. Последний гвоздь собрались вбить в его сердце. Один цыган увидел, как в то время пчела села на грудь нашего Спасителя. Крикнул цыган лиходеям: "Вам что одной раны на сердце уже мало!". Показал на пчелу: " Вон гвоздь ваш торчит!" А тот гвоздь цыган украл, спрятал в своих кудрях на голове. Поверили ему палачи. Христос воскрес и в благодарность наделил пчелу душой, а всем цыганам на свете позволил жить обманом, простил их за прошлые и будущие кражи и сохранил нам кудрявые головы. Так и живем – мы и пчелы.

С той поры Палюля уже не отпускал мальчишку далеко от себя. В случае с Зобаркой пчела, вернее, принесенные на ее крыльях воспоминания детской поры, смягчили сердце деда Митяя. Он согласился оставить цыганенка на время у себя на Аничковом мосту.
  – Я дам тебе знать, когда придет пора наследничка забрать обратно, – сказала, прощаясь, старая цыганка.

Дед Митяй с отъездом Зары предоставил Зобарке много свободы в самостоятельной работе над своим характером.

Цыганенок с оставленного ему шумными гостями пестрого бумбокса, переносного магнитофона на батарейках, несколько минут в начале каждого дня слушал курс самостоятельного изучения английского языка. Затем с подушки, заложив под голову руки, до вечера смотрел в потолок, где, как на киноэкране, ему представлялась будущая жизнь в Лондоне, этом сказочном для него таборе.

Иссякли батарейки, но мечты по-прежнему не отпускали Зобарку. При такой занятости он, конечно, не мог быть помощником старому знахарю. Не брался за лопату, чтобы заняться заготовкой компоста, не подходил близко к печам их железных бочек. От сбора лекарственных трав он также всячески отказывался.

Но подручный деду Митяю нашелся сам. Он вышел к дубовому жилищу знахаря на запах топившегося для зимнего хранения барсучьего жира. Это был низкорослый, трехцветный бигль с белой мордой, такого же окраса лапами и хвостом – ему, как могло показаться, не хватило пестрого одеяльца из короткой шерсти укрыться полностью. Этот пес имел отвагу напасть на оленя и был быстр, чтобы загнать зайца. Латунная табличка на кожаном ошейнике содержала иностранную гравировку "Хард". И, как ни странно, но именно Зобарка деду Митяю озвучил собачью кличку, которая в переводе с английского языка означала "стойкий".

У деда Митяя пес стал тотчас зваться Харчем. Пес откликался на любую кличку, на любой голос, за которым угадывалось предложение еды.
От собаки было больше пользы, чем ущерба от дополнительных трат на его корм. Она по запаху находила нужные целебные травы, всегда обходила опасные гущи болиголова, не требовала присмотра и ухода – в постные для нового хозяина дни исчезала на день в поисках пищи на городских дворах или у озера.

Возможно, из-за британской породы пса и его английской клички цыганенок также переключил на него свое внимание с прежде появлявшихся в его грезах картинок Лондона на потолке над кроватью. Мальчика и собаку можно было иногда встретить у озера Мутного.

Ночью Харч нес чуткую службу у кровати старого знахаря и стоило тому еще только заметаться во сне в предчувствии приступа неведомых собаке сил, как ее шерсть щетинилась и становилась острой как у ежа, она заходилась грозным, не по ее стати, знакомым деду Митяю лаем лагерных овчарок, которыми обычно встречался новый этап. Французы называли эту породу собак "луженая глотка".

Люцик, побывав на Аничковом мосту, меньше всего интересовался судьбой и именем его хозяина. Конопатого авантюриста восхитило, как молчаливый гигант доставал из недр своего темного одеяния красивую печать, заверял ею свою подпись на товарных накладных, а иногда, по просьбе клиентов, – и на пустых бланках. Как раз последнее обстоятельство и помогло Люцику определиться с выгодным ему маршрутом в махинациях  с "просрочкой".
 
 
 
С Л Ё Т   Д У Х О В

Самого острого зрения не хватило бы разглядеть за каждой тварью на Мутном озере и в его окрестностях покровительствовавшего духа, у которого функции сбережения ее все же не являлись обязательными. Это могло быть результатом сговора духов. Они с сожалением, но жертвовали опекаемыми зверем, птицей, рыбой для обеспечения гармонии и единства всего живого мира, где одна особь наделялась правом поедания другой.

Когда чудным образом в этих местах оказались представители иных ареалов обитания, как это случилось с Птахом, Чилом, Шухом и китайской, пусть и медной, жабой Тянь-Нянь, само собой их духи должны были согласовать взаимоотношения в этой географической точке и встроить новичков в межвидовые отношения у Мутного озера. Переводчики для таких встреч не были нужны – духи общались на понятном всем языке, им также были доступны смыслы всех голосов и немых жестов, а то и телодвижений любой единички местной фауны.

Слет духов прошел в жилище деда Митяя на Аничковом мосту. Место уже было знакомым им еще со времени знахаря и ведуна Палюли, после того как змея, укусив дочь барона, нарушила прежнее согласие у Мутного озера. Тогда все было поставлено в зависимость от дальнейшего исхода судьбы девочки. А она выжила благодаря русскому подростку из цыганского табора. Юный врачеватель со временем обратился в деда Митяя, который, сам того не ведая, с дубовым  строением от Палюли приобрел статус привратника магического портала для встреч духов живой природы на стыке реального и недосягаемого нашему сознанию космосов.

 С виду крепость, дом деда Митяя имел между бревнами большие зазоры, законопаченные мхом. Этот природный утеплитель не пропускал холод снаружи, но не препятствовал проникновению вовнутрь бестелесных призраков.

Едва хозяин вслед за Зобаром и Харчем погрузился в ночной сон, как в дом стали просачиваться духи, которые, затем, коснувшись пола, обретали формы иногда реальных, иногда сверхъестественных существ. Местные и потому мелкие с виду духи приозерной и водной фауны, духи первого уровня, разместились на лавках у дубовых стен. Главенствующее положение у правой стены занял дух Жерлянки, непохожей на Шуха только в деталях: пятна и узоры на брюшке не повторялись, у духа они были яркими, как боевой окрас индейца.

Дух Жерлянки своими возможностями и влиянием во многом превосходил земной оригинал, между тем именно монаршее положение Шуха среди лягушек на озере позволило и его духу приобрести право на особое почитание в своем кругу.

И сейчас местные духи напитывались от духа Жерлянки воинственным настроением, чтобы не допустить внедрение новых звеньев в уже отлаженные пищевые цепочки.
В центр дубовой избы вышла серая гусыня, прибывшая издалека как дух, покровительствовавший алтайскому соколу Птаху.

С правой скамьи духи зашикали, приняв ее за нерасторопного гуся Гусара.
– Эй, увалень, зачем приперся? – выкрикнул кто-то. Но вопрос в явно больной носоглотке настолько искажался, что звук "л" в гнусавом преломлении был произнесен как "д", а вместо "м" послышалось "б".
Серый гость возмутился:
– Мое имя – Великая Птица. Я обладаю властью второго уровня над всеми птицами в небесных просторах от южных морей до северной тундры. Каждую весну и осень пролетала над вами, но не представляла себе, насколько вы неучтивы.

– Госпожа, – склонился перед ней белый китайский дракон небольшого размера.
 По своему статусу дракончик был порученцем у Красного Дракона Луна, многометрового повелителя стихий неба, воды и огня и во многом в своем поведении подражал ему. – Я научу этих папуасов правилам хорошего тона!

Дракончик выглядел, будто неправильно собранный пазл из фрагментов множества нарисованных диких животных, – с головой верблюда, красными глазами кролика, коровьими ушами, туловищем змеи, чешуйками зеркального карпа, когтями орла, передними лапами, будто заимствованными у тигра. Крыльев не было, но две энергетические шишки ближе к затылку, напоминавшие рожки молодого оленя, благодаря свойствам, немыслимым для европейских аналогов летающих чудовищ, позволяли этому творению легко перемещаться по воздуху. Если бы дракончик, метр с кепкой, встал во весь рост, подогнув под себя хвост для упора, то его можно было бы сравнить с буквой русского алфавита "Ё". В дальнейшем повествовании он будет именоваться нами как Белый Ё, поскольку не совершил еще хотя бы одного подвига, чтобы в китайских мифах получить звучное и длинное имя, достойное дракона.

Дракончик Белый Ё взлетел на стол. Оттуда, явно для устрашения местных духов, попытался выпустить струю огня, но вместо этого из пасти выпорхнуло облачко пара, как это бывает при разговоре на морозе.
 – Будь проще, червяк! – не унималась скамья у правой стены.
Белый Ё воздел глаза к потолку и обратился к Красному Дракону Луну:
 – О, господин всему сущему в Поднебесье, покарай огнем всех, кто не способен на этом болоте увидеть за мной твое лицо и твою силу!
 – А давайте я их всех сейчас затопчу, – предложила Большая Черепаха, третий гость приозерья и дух третьего уровня. Ее влияние одновременно распространялось не только на класс рептилий – змей, ящериц, крокодилов и тех же черепах, но также на земноводных с лягушками и даже на птиц, которым она была прародительницей на первых этапах эволюции.

Тотчас в дубовом доме поднялся шум и гвалт. Дед Митяй во сне беспокойно заворочался. Проснись он сейчас, встреча бы незамедлительно прервалась. Великая Птица же явно не хотела без мирового соглашения на слете духов возвращаться на заполярные озера.

Она оглядела гостей по правой стороне дома. Вначале определила, кто мог выкрикивать гнусавые оскорбления старшим по своему положению духам, – ей и Большой Черепахе, а также посланнику китайского Красного Дракона. Как ни странно, но это была похожая на крупного леща Говорящая Рыба! Конечно, не сама рыба, а дух рыб Мутного озера. Говорящая Рыба сама не отважилась бы на такие дерзости. Но она сидела рядом с духом Жерлянки, и тот явно подчинил ее своей воле.

Гусыня уставилась на треугольные зрачки глаз духа Жерлянки, достаточно больших для маленькой головы, все больше и больше убеждаясь в том, что это и есть главный смутьян. Взгляд Великой Птицы был прямым и угрожающим. Она вытянула шею и закивала головой подобно ручному насосу, закачивая в свое сердце гнев. Но и этим воинственным жестам дух Жерлянки не придал нужного значения – он продолжал верить, что перед ним, как прежде было на Мутном озере, гримасничает простоватый гусь Гусар. За невнимательность пришлось поплатиться.

Гусыня в полной тишине, чтобы не потревожить сон деда Митяя, атаковала духа Жерлянки, поколотила его крыльями и защипала. Вожак местных духов, как существо бесплотное, боли не почувствовал. Однако бурное нападение на время смутило его.
Великая Птица приняла смятение противника за признак его смирения.

Дракончик Белый Ё попытался успокоить озерных духов китайским нравоучением для смирения представителей живого мира со своим местом в пищевых цепочках:
 – Повелитель неба, воды и огня Могучий Лун, самый великий из прошлых, нынешних и будущих Красных Драконов, сказал однажды: "Пользы всходам не приносит тот, кто не пропалывает их. Губят всходы и те, кто, стремясь помочь им, подтягивает к солнцу ростки, отрывая от корней". Я – не повар, чтобы сказать, кого можно бросать в котел, кого нельзя. Наша подданная божественного происхождения Тянь-Нянь не кормится вашими комарами и мухами, ей подаются блюда иной кухни. Моя миссия в том, чтобы просить вас впредь относиться к ней с подобающим почтением в стремлении не прогневить Повелителя неба, воды и огня.

Длинная речь Белого Ё дала возможность духу Жерлянки оправиться от растерянности после недавнего натиска гусыни. Тот шепнул что-то Говорящей Рыбе и та своим гнусавым голосом произнесла:
– Китайского чайника нам только не хватало. В утиль его!
– Нет! Я их все же затопчу, – Большая Черепаха двинулась к правой скамейке.

Вдруг дом осветился красными всполохами.
– О, Повелитель мой Красный Дракон Лун, ты прилетел, ты услышал меня! – с восторгом закричал Белый Ё.
– Пожар! – своим гнусавым воплем Говорящая Рыба усилила панику, среди духов, которые бросились спасаться во все щели.

Загавкал Харч.Дед Митяй, почесывая седую бороду, подошел к окну и зевнул. Ночная лень еще не отпускала его. Перед восходом солнца пурпурное зарево на полнеба, ошибочно принятое духами за отблески близкого пламени, было предвестником затяжной во времени ветреной и мокрой погоды. Но старый хозяин и без того ожидал скорого ненастья: ломило кости, голову, словно тяжелые тучи, наполнила боль.

Той же ночью Птаху приснился гусь. Тот выглядел точно так же, как и Гусар, изо дня в день щипавший траву у озера. У этого же гуська были иные повадки. Он смело приблизился к соколу и сказал:
– Теперь ты будешь под защитой Великой Птицы.
Птах огляделся :
– А где она, Великая Птица?
–  Рядом с тобой, – Гусыня коротко кивнула головой.
 – А как же мои алтайские духи?

Птах еще помнил их пестрые широкие одежды. Он даже ощутил, как небесный нектар из легкой чаши доисторических времен наполняет его тело свежестью и мощью горных вершин. Его крылья еще хранили начертанные алтайскими духами тайные знаки для шаманов в песках Аравийской пустыни.

 – Забудь все! – сказал Гусар. – Держись теперь меня. Птах вздрогнул и проснулся в своем гнезде. "Приснится же такое", – подумал он и до восхода солнца не смог больше уснуть.

После встречи духов из-за медлительности Большой Черепахи не было обозначено положение Шуха в приозерном мире. В этом были и свои преимущества. Враги, которым он по законам борьбы за существование не должен был оказывать яростного сопротивления, не были названы. Он получал свободу отношений с приозерным миром, но и этот мир одновременно получал свободу на заговоры и свержение монарха.
   

 
Ч И С Т И Л И Щ Е

Крайне редко конопатый водитель появлялся на Аничковом мосту, куда чаще он, выехав за ворота Полигона, выруливал к озеру. Там, в густых ветвях плакучих ив, происходило превращение грузовой "Газели" в небольшой цех по восстановлению товарного вида "просрочки".

На землю выгружались термосы с горячей и холодной водой. Замшелую колбасу Люцик мыл стиральным порошком. Мясо вновь обретало свежий вид в емкости с марганцовкой. Сморщенные сосиски и сардельки наполнялись былой упругостью в обычной воде. А в озере, в зеленых капроновых сетках для овощей, выполаскивалась осклизлая от длительного хранения в гипермаркете дорогая рыба всех морей и океанов.

На втором этапе обновленная продукция высушивалась автомобильным феном. Затем в работу включался итальянский упаковочный аппарат с очертаниями пишущей машинки. Помещенные в новые красочные обложки произведения не первой свежести затем развозились Люциком совсем не в библиотеки, а по адресам, только ему известным.

Однажды на озере его вспугнула собака. Люцик взял из машины монтировку для обороны. Но встречный лай не содержал недовольства или угрозы, напротив, был явно перенасыщен просительными тонами. К тому же песик не был крупным и в нем явно просматривались признаки хорошей породы, что Люцику помогло бы при первой же возможности дорого его продать.

Несколько брошенных ему разом сосисок пес перехватил на лету, не давая им упасть в траву.
 – Харч, Харч! – прозвучало вблизи, но Харч, а это был он, даже ухом не повел и по-прежнему не отрывал заискивающего взгляда от Люцика.

Через приозерные заросли продрался мальчик, в котором легко было разглядеть цыганенка по его темному лицу с лукавым и веселым взглядом из-под черных кудрей. О его былой роскоши напоминали несколько стразов на остатках рубашки из уже выцветшего шелка и основательно разбитые некогда стильные сапожки. Но Люцик в большей мере удивился русско-английскому разговорнику, который кучерявый незнакомец прижимал к груди.
– Ваше имя, милорд? – спросил Люцик.
–Зобар, – ответил цыганенок не без намека в голосе на особую значимость своего имени.
– Не имеет ли желание Зобар заключить со мной сделку?

Пока Люцик разглядывал гостя, тот сам уже успел ко всему присмотреться:
– Что надо делать?
– Заняться вот этим чистилищем, – Люцик показал на термосы и сетки с рыбой невиданных для озера форм и размеров.
Он затем с жалостью посмотрел на свои руки, на которых уже грозили появиться цыпки.

Начался торг по оплате за работу. Договорились по деньгам для Зобара и с питанием для Харча.
– Собаке-то колбаса за что? – недоумевал поначалу Люцик.
– А чтобы не гавкала.
– Ну, если это – плата за секретность нашей операции, то соглашусь.
Работа в этом чистилище, в грязи и вони, заняла часа два.

Зобарка привел себя в порядок и заглянул в разговорник, чтобы завершить начатую Люциком игру английской фразой примерно такого содержания: "Я благодарен Вам, сэр, за отличное предложение улучшать мое благополучие с каждой встречей с Вами", но после тщетных усилий ограничился традиционным "Сэнкью".

– Задержись еще, – попросил Люцик перед тем, как уехать. – Мусор надо собрать за собой.
– За отдельную плату.
– Обойдешься!
– Вы так добры ко мне!
Зобарка кое-как, но все же перетащил с лужайки под ближайший куст старую упаковку внешне обновленных продуктов. Он не хотел сразу портить отношения с человеком, деньги от которого уже были в его кармане и тем самым приближали планы на лондонскую жизнь.

Периодичность дальнейших встреч не была заранее оговорена. Харч тонко улавливал звук Люциковой автомашины, подъезжавшей к озеру, и сопутствовавшие запахи еды. Тотчас начинал торопить Зобарку, скуля и покусывая цыганенка за икры ног.
 
 
   
П И Р О Г И   И   П О В О Р О Т Ы

На Полигоне между тем произошла череда событий, повествование о которых было будто заимствовано из следственных протоколов.

Все началось с неожиданного и громкого появления Аслана. Он искал Анюту, кляня ее на чем свет стоит. Если бы кто-либо потолкался рядом с ним минут пять до момента, когда Анюта была обнаружена, то по отрывкам фраз он смог бы узнать причину такого негодования.

Больше десятка любителей его осетинских пирогов накануне попали в больницу с острым отравлением. Санитарно-эпидемиологическая служба перетрясла пирожковое заведение, которое размещалось на рынке в наполовину разрезанном вагоне. Лаборанты выявили обилие вредных бактерий, проросших в остатках просроченного сыра подобно ядовитым грибам на старых пнях у озера.
– Почему ты, Хэфса, это сделала со мной? – стонал Аслан и волосатыми пальцами тыкал в Анюту, как это делают, осаживая взбухшее тесто.

Оскорбительное слово "хэфса", иначе "лягушка" в переводе с осетинского языка, указывало на то, что Аслан не то чтобы подозревал Анюту, а был уверен в ее злых намерениях: сыр, как и другие продукты, он приобретал с большими скидками из ее подсобки, минуя кассу. Эта акция совсем не случайно происходила в дежурство Фа, всячески отвлекаемого Анютой, разговорами и улыбками, от досмотра автомашины Аслана на выездных воротах.

На рынке белым днем вдруг образовалась толпа, с громким азиатским плачем об отравлении своих детей она направилась жечь пирожковую. В драке на стороне Аслана в защите торговой точки, неожиданно оказался конопатый горлопан, который сам же и подвозил пестро разодетых погромщиков к рыночным воротам на дурно пахнувшей Газели. Тот сунул в руку вспылившему осетину кухонный нож с разделочного стола. Один из нападавших получил тяжелую рану. Аслан был арестован и до приговора суда заключен в камеру следственного изолятора.

Затем другие происшествия потрясли уже сам Полигон.

Его учредители прежде, чем подступиться к строительной площадке, вложились в надзорные инстанции, где не последней была торговая инспекция. Договоренности в ее больших кабинетах были сокрыты от рядовых сотрудников. А между тем некоторые из них, как одинокие американские рейнджеры, самостоятельно начали свою охоту на новой торговой территории.

Такой вот охотник выявил обман на кассе, через последовавший затем шантаж вышел на сеть махинаций в продуктовом зале. Не скоро, но осознав, что вторгся в заповедные для него места и уже сам может поплатиться за такую отвагу своей должностью, он передал результаты частного сыска выше по службе.

До завершения официально назначенной проверки Анюта избегала общения с кем-либо, на время обеденных перерывов уходила на озеро.

Однажды она исчезла. Ее одежду нашли на берегу. Водолазы напрасно ныряли, в одном месте даже не смогли достать дна. Конечно, никто не пытался запросить батискаф для глубоководного погружения с Байкала.
– Глубже здесь будет! – сказал дед Митяй, выйдя на шум с корзинкой уже собранных целебных трав.
– Ты кому другому свои сказки рассказывай, но не мне! – ныряльщик отвернул свое лицо от согревавших его лучей солнца, взглянуть еще на одного знатока больших глубин.

Старый знахарь между тем подтвердил свою осведомленность о процессах в толщах воды:
– Такой холод, такая силища оттуда прут! Ты, добрый человек, поберег бы себя.

Милиция, еще не переименованная в полицию, не стала возбуждать уголовного дела. Отсутствие явных криминальных линий в этой ситуации не побуждало ее к какой-либо работе.
Мастер Фа был иного мнения. Утром, сменившись с ночного дежурства, он на своем велосипеде сворачивал к озеру.

Звери и птицы помогали вести дознание. Не то, чтобы они, рыча или щебеча на ухо охраннику, высказывали свои версии случившегося. Их образ жизни, особенности поведения и отклонений от него в экстремальных ситуациях при наложении на историю с Анютой подводили Мастера Фа к некоторым умозаключениям. Череда рассуждений при этом им же самим громко озвучивалась, поскольку в собеседники он выбрал Рыбодума, казавшегося мудрым в своей молчаливой отрешенности, не нарушаемой даже внезапными движениями поплавка на воде.

– Могла ли девушка купаться в том месте, где много комаров и пиявок? – спрашивал Мастер Фа человека с удочкой.
Ожидаемо не получив ответа, сам же отвечал себе:
– Не могла, – но большой уверенности в голосе не было.

У воды рядом с местом, где нашли одежду Анюты, рос аир, высокая трава с запахом лаврового листа. Родиной ее являются юго-восточные земли Азии. На древнюю Русь ее ломкие корни в походных сумках принесли татаро-монгольские орды для очистки воды из любого источника на их пути. Вот почему и через восемь веков после нашествия степных кочевников в наши дни дед Митяй, как и многие другие знахари, пополняя этой травой свои лекарственные сборы, называли ее татарским зельем.

Аир рос на Мутном озере один сезон – с ранней весны до глубокой осени. Плодиться он не мог: на чужой территории появлялись только пустоцветы. Между тем каждый разлив реки, соединяясь с озером, прибивал к берегу хотя бы одну частицу корня аира, и та была способной дать новую жизнь иноземному растению.

Мастер Фа не удивился, почему Анюта перед своим исчезновением место для отдыха нашла рядом с этим красивым кустом травы, нависшей над водой. Но купаться здесь?!

Он зашел было в воду, отмахиваясь от полчищ комаров, но, содрогнувшись при виде пиявки, быстро вернулся на берег. Обнимашка, а это была она, в оцепеневшее состояние в тот момент впала из-за раздумья – проплыть мимо неловкого купальщика или заключить его в свои объятия.

Мысли, отягощенные альтернативой выбора, отвлекли пиявку от реалий окружавшего ее мира. А тем временем с обратной стороны острого листа аира вдруг отделилась и солдатиком вошла в воду наяда. Но не та наяда, женоподобное божество, населявшее реки, озера и ручьи Древней Греции, а получившее такое красивое название самое безобразное создание озерного мира  – личинка стрекозы.
Разогнавшись под водой по подобию торпеды, она с ходу вонзилась в пиявку.

Подобные поединки не были новы. Личинки стрекозы, и пиявки появились в середине палеозойской эры, когда древняя планета наполнялась различными видами живой природы, еще до динозавров, и за триста миллионов лет не изменили свою форму и натуру. Исход встречи этих доисторических хищников также не отличался разнообразием: челюсти будущей стрекозы всегда сокрушали противника.

Но на этот раз, когда острые резцы еще не проникли глубоко в тело жертвы, рядом появилась большая рыба, похожая на луну своими округлыми и золотисто-коричневыми боками. Из непропорционально маленькой головы трубкой вытянулся рот, который обхватил наяду и неспешно втянул ее в себя. Личинка несостоявшейся стрекозы внутри леща нагнала на него неуемный жор.

Рыба, далеко не отплывая от берега, уже скоро закружила вокруг вареной горошины, приготовленной Рыбодумом. Вместе с наживкой был проглочен и крючок. Леска натянулась, удилище чуть не выскользнуло из рук отставного полковника. Вытащив улов, он не прервал свои мысли о сыне, который блуждал по чеченским горам и которого, как в дикой природе, мог сейчас скрытно отслеживать чей-то хищный взгляд.

Рисунки Алёны Петрухиной, 12 лет, г.Москва.