П. И. Бартенев - первый пушкинист, очерк

         
             Александру Сергеевичу Пушкину

  Перо, чернильница, бумага
  И мысли стройной чередой,
  За ними рифм спешит ватага,
  Строку слагая за строкой.
       Послушны мастерству подбора,
       Ложатся на листок слова,
       Как златошвейницы узоры
       Или коклюшниц кружева.
            Изящной лёгкостью суждений,
            Разящей меткостью острот
            Достиг любви всех поколений
            И поэтических высот!

                Александр Полубедов


  I.  ВЕЩИЙ СОН

        Тебя ж, как первую любовь,
        России сердце не забудет!
              29-е ЯНВАРЯ 1837, Ф.И. Тютчев

   Просыпаться семилетнему Пете Бартеневу ещё не хотелось. Он был одним из младших детей в семье, поэтому спал всегда в маменькиной спальне на своём диванчике, стоявшем близко к её большой кровати с высокими пуховыми подушками. Петя сладко потянулся сквозь приятную дремоту февральского утра и приоткрыл глаза, протирая их руками ото сна. Вопреки обыкновению, маменьки в спальне уже не было. Обычно она выходила несколько позже своих детей, но сейчас её приглушённый голос уже доносился из-за прикрытой двери. Она что-то обсуждала с экономкой, старушкой Евдокимовной.
   Открытые снаружи ставни тоже означали наступившую пору пробуждения. Через расписанные зимними узорами большие высокие окна пробивалось солнце, лучи которого касались верхних изразцов печи. Значит, надо вставать, хотя так хотелось ещё поваляться в постели.
   Заслышав мягкие шаги горничной Маргариты, Петя быстро смежил веки и притворился спящим. Он помнил её с малых лет и очень любил за весёлый и добрый нрав. Петя заведомо знал, что провести чуткую горничную не удастся, но это была у них такая своя давняя игра в притворяшки.
– Бывало, он ещё в постеле: к нему записочки несут! – с ласковой улыбкой, нараспев проворковала Маргарита. – Маменька ваша велела поднимать вас, барин. Так что поспевайте к чаю.
   Маргарита была большой охотницей до пословиц и поговорок. Она умела читать и к случаю применяла двустишия из пушкинского «Евгения Онегина», напечатанные на конфетных фантиках.
   Предупреждение горничной не было пустым, поскольку опаздывать к появлению маменьки Аполлинарии Петровны в чайной комнате не дозволялось. Овдовев два с половиной года тому назад в возрасте сорока лет, она стала главой семьи и положила себе за правило сохранять порядок, ранее установленный её покойным мужем, отставным подполковником Иваном Осиповичем Бартеневым.
   Когда Петя, умывшись и причесав русые вихры, вошёл в довольно узкую комнату, в которой у них было принято пить чай, то ожидаемо обнаружил, что его старшие сёстры Полина и Сарра негромко беседовали за столом. Полине шёл восемнадцатый год, и она всего неделю как вышла замуж за поручика Платона Александровича Барсукова, находившегося сейчас подле неё.
   Теперь в семье первой девушкой на выданье считалась Сарра, которая была тремя годами младше Полины, поэтому предметы обсуждения у них были совместные: шубки, шляпки, платья и здешние липецкие женихи. Пятилетняя Катенька участия в разговорах не принимала.
   Время утреннего чая, когда вся семья собиралась в одной комнате, использовалось для освежения воздуха в других помещениях. Ради сбережения тепла в тесноватом деревянном доме Бартеневых окна на зиму плотно законопачивались, а форточек для проветривания в ту пору ещё и в заводе ни у кого не имелось, поэтому один из дворовых обносил все комнаты благоухающей мятой или чабрецом на разогретом в печи кирпиче.
   Старик Прокофий, давний слуга Ивана Осиповича из костромского поместья, накрыл стол, поставил горячий самовар и удалился в людскую. К чаю подавались сливки в двух кастрюлях: в одной без пенок, для младших детей, а в другой с пенками, для взрослых. Прислуживать за столом остался лакей Иван Горячий с домотканым вышитым полотенцем, перекинутым через левую руку.
   Наконец-то в чайную комнату вошла хозяйка дома в утреннем платье. Она была явно чем-то взволнована. Барсуков в домашнем халате с шалевым воротником легко поднялся навстречу и галантно отодвинул для неё стул.
– Помилуйте, Аполлинария Петровна, об чём же можно столь долго толковать с утра, даже чаю не напившись? – с лукавой усмешкой испытующе взглянул он на тёщу, расправляя двумя пальцами свои щёгольские усы.
– Ах, Платон Александрович, да ведь сон-то мне какой ужасный ноне привиделся! – усаживаясь за стол, пробежала она беспокойным взглядом по лицам домочадцев. «С виду вроде все здоровы», – понемногу стала успокаиваться хозяйка, и вскоре семья приступила к чаепитию.
   Из самоварного краника забулькал по чашкам кипяток, тонко зазвенели ложечки и блюдца, послышались причмокивания и полились неспешные застольные разговоры старших промеж себя. Младшим дозволялось внимать молча. После рассуждений о погодах и съестных припасах до Пасхи, беседа сама собой воротилась к причине маменькиных переживаний.
– Однако ж, Аполлинария Петровна, вы были прямо-таки не в себе, – учтиво поклонился Барсуков. – Что за сон таков?
– Примстилась мне некая персона мужеска полу со страшной рожей! – от воспоминаний Аполлинарию Петровну передёрнуло, как от озноба. – Да как засмеётся этак дико! Зубы оскалил, а изо рта здоровый зуб, возьми да и выпади прямо в снег! Я бежать от него, а ноги – что гири, шагу ступить не могу! Страх меня так обуял, что насилу проснулась! Вот, сударь мой, какие страсти!
   При последних словах Аполлинария Петровна встала и трижды с поклоном перекрестилась на Тихвинскую икону Богородицы в углу.
– Маменька, так к чему бы такой сон? – негромко и настороженно вопросила Полина, опасавшаяся всего, что могло бы повредить её недавно обретённому счастию. – Что ж поведала вам об сём наша Евдокимовна?
   Маленькая сухонькая старушка Евдокимовна слыла не только расторопной экономкой, но и толковательницей разных примет и снов.
– Сказывала, что лишиться во сне здравого зуба означает к болезни. С кровью, то к ро;дному, а ежели без крови, то не с ро;дным, а со знакомым чего-то случится. Да только я со страху не припомню на верное: была ль кровь аль нет?
– Коли не помните, стало быть и не было, – резонно заключил Платон Александрович, радевший о душевном покое супруги. – Сказывают за верное, что воскресный сон до обеда сбывается, не так ли? Так мы с барышнями сейчас кататься-то не поедем?
– И то правда, голубь мой, вели кучеру не запрягать лошадей, – одобрила в душе осмотрительность зятя Аполлинария Петровна. – Да и завьюжило теперь на дворе. Эка снег-то повалил! В иной денёк по зимнику промчитесь – у Бога дней много.
   После чаю Аполлинария Петровна по обыкновению прочла вслух одну главу из Евангелия и отпустила всех домашних по их занятиям, а сама прошлась по дому.
– Петенька, отнеси Евангелие тётеньке Надежде Петровне, – подала она сыну старую толстую книгу с тиснёным православным крестом на чёрной обложке.
   Шестидесятилетняя Надежда Петровна Бурцева, старшая сестра Аполлинарии Петровны, проживала в этом же доме в маленькой комнате. Семьи у Надежды Петровны не было. Столовалась она отдельно, поскольку имела крепостного повара старика Трофима, ежедневно готовившего для неё особое кушанье. Худощавая и скромная, была она строгой постницей и усердной молитвенницей. После Аполлинарии Петровны она прочитывала по три главы из Евангелия, помимо принятых утренних и вечерних молитвенных правил. Столь же охотно Надежда Петровна помогала бедным людям, отчисляя на благотворительность десятину со своих доходов.
   Вообще в семействах Бурцевых и Бартеневых Бога чтили. После пробуждения все члены семьи непременно читали утренние молитвы. Поэтому-то Аполлинария Петровна появлялась из спальни несколько позже, после завершения своего утреннего правила. По этой же причине домашним возбранялось опаздывать к столу: маменька предваряла трапезу молитвой о вкушении. Также перед началом всякого дела и по его окончании читались особые молитвословия. Новорождённых детей старались называть именами святых, почитавшихся в этот день православной церковью. Именно поэтому вторую дочь в семье, рождённую 13 июля, окрестили Саррой в память ветхозаветной Сарры, жены Авраама, прародительницы Иисуса Христа, а также в честь святой Сарры Ливийской, появившейся на свет в тот же день, согласно Святцам.
   Через некоторое время после утреннего чая сёстры встретились в гостиной, чтобы поговорить о житейских новостях и делах. Потом они зашли в чайную комнату, где Надежда Петровна слила оставшийся чай в особую бутыль для приготовления уксуса, который применялся в домашнем хозяйстве.
– За Мишеньку боязно, – поделилась с сестрой переживаниями Аполлинария Петровна.
  Старший её сын Михаил первый год учился во 2-м кадетском корпусе в Санкт-Петербурге.
– Полноте, сестрица, пустое, – успокаивала её Надежда Петровна. – В корпусе шалить не позволяется. В столице присмотр и строгости.
– Так-то оно так, а всё ж волнительно – задумчиво подтвердила Аполлинария Петровна, подходя ближе к окну, в котором заметила какое-то движение на их Дворянской улице. Вдоль ограды быстро шёл коренастый мужчина среднего роста в чёрном зимнем пальто и меховой шапке. По одежде и походке сёстры сразу признали его.
– Смотрите-ка, Наденька! – воскликнула Аполлинария Петровна. – Да ведь это никак Михаил Яковлевич к нам поспешает!
– Едва ли не бежит, сердешный, – подошла к окну и старшая сестра. – Нешто беда какая?
   Михаил Яковлевич Головнин, моряк, отставной капитан третьего ранга (на армейский лад – майор), был их соседом по улице. Они дружили семьями. Его жена Мария Ильинична много читала. От них Бартеневы получали старинные повести и романы. Дети Головниных, два сына и две дочери, дружили с бартеневскими детьми.
Михаил Яковлевич действительно направлялся к дому Бартеневых. Аполлинария Петровна отдала необходимые распоряжения прислуге и перешла вместе с сестрой в гостиную. Лакей принял у гостя запорошенное снегом пальто с шапкой и трость и проводил к хозяйке дома. Когда Михаил Яковлевич здоровался, голос его дрожал, а в глазах блестели слезы.
– Да что ж такое с вами стряслось, батюшка Михаил Яковлевич? На вас же лица нет! – переполошились сёстры.
   Головнин сел в предложенное кресло у стола и едва смог вымолвить трясущимися губами:
– Ох, матушки, беда-то какая случилась! Пушкина убили!
   Сказал и склонил голову в широкие ладони, а для всех присутствующих как будто вдруг гром грянул с зимних небес. Сёстры на несколько мгновений словно онемели от ужаса, да и залились горючими слезами. Заплакали в передней Полина и Сарра, слышавшие этот разговор. От страха за взрослых заревели и малыши. Из людской доносились всхлипывания горничной Маргариты и кого-то ещё.
   В семье любили стихи Пушкина, восхищались их изящной лёгкости, удивлялись меткости и ёмкости неожиданных сравнений и определений. Сёстры с чувством глубокой отрады иногда говаривали о том, что прабабушка поэта Сарра Юрьевна Пушкина крестила их сестру Прасковью, а Надежда Петровна гордилась ещё и тем, что в детстве коротко знала Марию Алексеевну Ганнибал и её дочь Надежду Осиповну, будущих бабушку и мать поэта, проживавших тогда недалеко от Липецка в имении Коренёвщино.
   Особо отмечали, что лицеиста Александра Пушкина благословил на высокий путь стихотворца не кто-либо, а государственный деятель и первый поэт своего времени Гавриил Романович Державин, некогда гостивший в этом самом доме у их отца Петра Тимофеевича Бурцева. В то время Г.Р. Державин, стихотворчеством заслуживший благосклонность императрицы Екатерины II, занимал должность (вместо находился в должности) правителя Тамбовского наместничества, а П.Т. Бурцев служил липецким городничим.
– Как же это случилось? – немного погодя простонала Надежда Петровна, давясь рыданиями.
– На дуэли, – осекшимся голосом выдавил Головнин. – Погубили, ироды, отраду и гордость нашу…
– Ох, свят, свят! Вот и сон-то мой в руку! – вытирала платком слёзы Аполлинария Петровна. – Отколь же весть сия пришла?
– Почтарь, что с Москвы приехал, известие привёз…
– Кто ж он, душегубец-то?
– Французишко какой-то, я в сердцах имя-то его проклятое запамятовал.
– Ведь недаром сказывают, что развелось их, нерусей, в Петербурге – страсть! Что ни немец, то почитай француз! А по-русски при дворе и слова не слыхать!
   В знак общей скорби все домашние облачились в траурные одежды. В тот же день священник липецкого Христорождественского собора отец Стефан, к пастве которого были приписаны Бартеневы, отслужил в их доме панихиду по убиенному великому русскому поэту.
   Гибель Александра Сергеевича Пушкина воспринималась в России очень тяжело. Особо подчёркивалось, что самого лучшего нашего русского поэта убил не кто-нибудь, а именно француз, представитель страны, нашествие которой не так давно, всего двадцать пять лет тому назад, отразила Россия. Француз, от грабителей-соплеменников которого сгорела Москва и другие города, а сотни тысяч русских людей погибли. Француз, соотечественники которого вместе с их пособниками с позором бежали из России, разбитые русской армией. Ещё были живы многие участники Отечественной войны 1812 года и последовавших за ней антинаполеоновских заграничных походов, с оружием в руках отстоявшие Россию.
   Казалось бы, после таких кровавых событий французам не должно быть места среди российской знати, но именно благодаря императору Николаю (удалил «I», он станет им после появления Николая II) оказался при дворе будущий убийца нашего великого стихотворца. Мыслящие русские люди всех сословий видели в этом происшествии измену на самом верху государственной власти. От страха перед народным негодованием властители схоронили поэта по-тихому, словно тайком спрятали в земле то, что украли у русского народа.
   Однако зёрна его проникновенных, «летучих» стихов проросли в благодарных сердцах соотечественников. А первым, кто начал буквально по словечку, по листику собирать пушкинские строки и сведения о жизни и творчестве поэта, оказался Пётр Иванович Бартенев.

   II. ХОРОШ  СОВЕТ  ВОВРЕМЯ
   Увлечение творчеством и личностью Александра Сергеевича Пушкина началось у Петра Ивановича Бартенева в 1847 году во время обучения на первом курсе историко-филологического (словесного) отделения Философского факультета Московского университета (с января 1850 года – историко-филологический факультет).
   Определяющее влияние на него оказал декан факультета Шевырёв Степан Петрович (1806-1864 гг.), личность яркая и притягательная. Для жаждущего познаний деятельного молодого человека оказалось очень большой удачей встретить авторитетного наставника, кем явился профессор С.П. Шевырёв в отношении Петра Ивановича Бартенева.
   Щедро одарённый разнообразными филологическими талантами, С.П. Шевырёв развернул на литературном поприще обширную и плодотворную деятельность: поэт и переводчик, литературный критик и историк литературы, доктор философии и профессор Московского университета, академик Санкт-Петербургской академии наук, участник издания в разные годы литературных журналов «Московский вестник», «Московский наблюдатель» и «Москвитянин».
   В педагогической практике профессор Шевырёв неуклонно придерживался государственной идеологии: православие, самодержавие, народность. Будучи прекрасным лектором, он стал автором первого учебника по истории русской литературы «История русской словесности», составленным из его лекций, чем положил начало русскому литературоведению. Свободное владение санскритом, немецким, французским, итальянским и другими языками позволило С. П. Шевырёву приобщиться к лучшим произведениям мировой художественной литературы, поэтому он воспринимался студентами как пример начитанности и образованности.
   На курсе Бартенева профессор Шевырёв замечательно читал историю литературы, теорию красноречия и поэзии. Его лекции не оставляли слушателей равнодушными.
Особенно он любил рассказывать о поэте Александре Сергеевиче Пушкине, с которым был лично знаком: «… А когда вспомнишь, что этот художник был первый поэт русской, гениально отгадавший тайну нашей народной поэзии; что его мастерская была наша русская жизнь, в которой он наиболее черпал свои вдохновения; что этот чудный мрамор, покорявшийся меткой руке его, был наше русское слово, которого поэтическую тайну он постиг и унёс с собою…».
   Студенты слушали его зачарованно… Невольно хотелось овладеть познаниями наставника, научиться излагать свои мысли столь же свободно, образно и красноречиво.
   Впоследствии Пётр Иванович вспоминал о нём: «С самого первого курса был я счастлив тем, что главным профессором был у нас Степан Петрович Шевырёв, великий трудолюбец, идеалист, строго православный и многостороннейше образованный. У него нельзя было перейти с курса на курс, не подав какого-нибудь доказательства о труде дельном».
   Таким методом профессор Шевырёв прививал студентам навыки самостоятельного изучения материала, его обработки, систематизации и анализа. К примеру, П.И. Бартенев, совместно с двумя своими друзьями студентами, на первом курсе представил «Словарь к памятникам Русской письменности до XIII века»; на втором – статью о разнице своего собственного перевода с санскрита поэмы «Наль и Дамаянти» с переводом В.А. Жуковского с немецкого языка; на третьем – перевод с немецкого книги «Самохарактеристика Гёте, по его письмам».
   Необходимым условием обучения и воспитания студентов Шевырёв считал доступность преподавателя, поэтому с шести до семи часов вечера двери его дома в Дегтярном переулке на Тверской были открыты для слушателей. Характерный для Москвы почти квадратный одноэтажный деревянный особняк с четырьмя колоннами по фасаду, крепко стоявший на каменном фундаменте, был хорошо знаком его подопечным.
   Шевырёв принимал студентов в своём кабинете, вдоль стен которого стояли шкафы и стеллажи с книгами. Обыкновенно профессор располагался в своих креслах за широким двухтумбовым столом, покрытым зелёным сукном. К этому столу был т-образно приставлен другой стол, за которым могли сидеть студенты. Они приходили за советами и для обсуждения учебных вопросов. Их услугам была предоставлена личная библиотека профессора, помимо студенческой библиотеки, которую он завёл в университете. Подчёркивая официальный характер встречи, профессор выходил к пришедшим будучи одетым в тот же университетский мундир, в котором читал лекции. Студенты также являлись в форменных сюртуках и фуражках, как и положено на консультациях у преподавателей.
   Пытливому студенту Бартеневу всегда имелось что спросить у наставника. Повышенный интерес Бартенев проявлял к людям (удалил «лично», потому что это слово есть в следующем предложении), знавшим Александра Сергеевича Пушкина. Бартенев им по-хорошему завидовал и сожалел, что лично не видел поэта, потому что родился тридцатью годами позже него. В глазах Петра Ивановича все знакомые Пушкина были отмечены некой печатью сопричастности к жизни и творчеству великого поэта, а профессор Шевырёв как раз являлся одним из них. С какими бы вопросами ни приходил Бартенев к Шевырёву, в конце беседы разговор неминуемо сводился к Пушкину.
   Весной 1848 года во время подготовки к экзаменам за первый курс обучения Бартенев бывал на консультациях чаще, чем обычно.
– Степан Петрович, отчего же вы до сих пор не облекли в переплёт сочинения Александра Сергеевича? – Бартенев взял с книжной полки один из томов первого посмертного собрания сочинений поэта, выпущенного в 1838 году в простой бумажной обложке. В те годы в таком виде выходили из типографии все книги, что удешевляло их стоимость. В дальнейшем владелец мог заказать в переплётной мастерской кожаный или коленкоровый переплёт с тиснением имени автора, названия книги и своего имени.
   Профессор благосклонно улыбнулся. Хотя до самого окончания университета он всем студентам говорил «ты», но тем из них, кто учился успешно, дозволялось обращаться к нему по имени и отчеству.
– Лелею надежду увидеть на своём веку иное издание, которое по полноте содержания и типографскому стилю оказалось бы достойным памяти нашего великого поэта, – профессор подошёл к тому же книжному шкафу и раскрыл первый том сочинений.
– Взгляни-ка, – перевернув титульный лист, показал он студенту разворот, – сразу же за ценсорским позволением следует роман «Евгений Онегин»! А где же предисловие с оценкой творчества поэта? Где его краткая биография? Их нет здесь вовсе! А должны быть непременно, как у каждого состоявшегося поэта!
   Профессор начинал горячиться, в больших глазах его засверкали молнии негодования, на что студент сочувственно кивал, сопереживая наставнику.
– Ведь почтеннейший Василий Андреевич Жуковский, возложивший на себя хлопоты по изданию, авансировал сообщить (вместо «показать») сведения о поэте! Счастье наше, что портрет Александра Сергеевича напечатали! – профессор жестом предложил студенту присесть к столу, а сам расположился в креслах, намереваясь продолжить беседу.
– Обрати внимание, – указал он на обложку и титульный лист, – здесь не сочли нужным указать отчество поэта! Увы, так принято, но сие неверно. Мы же зовём его меж собою Александром Сергеевичем, как не просто первого поэта, но недосягаемо великого! И вообще типографская печать вышла весьма небрежной, со многими ошибками, опечатками и искажениями слов. Выбран какой-то неуклюжий формат оттиска, бумага должна была быть простой, как заявлено издателем, но она худшая из простых – какая-то бледно-серая, будто обёртка у купца в лавке.
   Профессор положил книгу на стол и, тяжело вздохнув, негромко продолжил, задумчиво глядя на студента.
– Должно признать, что издание сие дурно отредактировано: пиесы размещены безо всякой системы, стихи и проза вперемежку, без соблюдения хронологии; нет никаких пояснений к сочинениям, не внесены даже ранее известные заметки и примечания Пушкина; ни слова о библиографических данных, о прежних изданиях и вариантах. Главный же изъян – вопиющая неполнота! Горько сознавать, что пропущены даже некоторые из творений, помещённых самим автором в 4-х томном собрании его сочинений 1832 и 1835 годов, а также произведения, напечатанные в журнале «Современник» при жизни и после смерти Пушкина. Каково?
– Как же этак вышло, Степан Петрович? – подавленно смотрел на него ошеломлённый дурными известиями студент.
– Пожелали на скорую руку помочь семье поэта и сохранить память о нём, – тяжело вздохнул профессор. – Ведь что представляло собой литературное наследие Пушкина в те годы? При жизни поэта имелось значительное количество публикаций его сочинений в журналах, альманахах и сборниках. Помимо того, многое вышло в свет в отдельных изданиях с 1814 по 1837 годы. Также в семье поэта хранились неразобранными его многочисленные бумаги, а у друзей и знакомых ещё оставались его письма. После смерти поэта потребовалось подвести итог его творческим деяниям. Такой цели более всего отвечало бы издание всех его сочинений. Государь император Николай предусматривал в числе мер поддержки семьи поэта издание его сочинений на казённый счёт. Однако с казной спешить не стали, поэтому объявили подписку желающих получить собрание сочинений по двадцати пяти рублей ассигнациями на простой бумаге или по сорока рублей на веленевой. Цена немалая. Надзор за изданием приняли на себя друзья поэта, известные литераторы Василий Андреевич Жуковский, Пётр Андреевич Вяземский и Пётр Александрович Плетнёв. Подписка позволила собрать сумму, более чем достаточную для приличного издания. Чего бы лучше? Однако первое посмертное издание сочинений, вышедшее в 1838 году в 8 томах, не оправдало ожиданий подписчиков по перечисленным мною причинам.
– Я вижу, что на полке стоят одиннадцать томов, – осторожно заметил студент.
– Именно так, – профессор поднялся с кресел и взял с полки книжку. – Вот, к примеру, том девятой.
   Студент тоже попытался встать, но профессор задержал его на прежнем месте.
– Сиди, вставать не надобно, – положил Шевырёв руку ему на плечо. Бартенев был хром с детских лет и мог самостоятельно передвигаться только с костылём. – В эти три дополнительных тома, выпущенные в 1841 году иждивением издателей и книготорговцев Глазуновым и Заикиным, вошли те самые сочинения, что не поспели в восьмитомник. Да и после того, что ни год, то сыскиваются всё новые записи Пушкина. Пожалуй, что уже и на двенадцатой том набралось.
– В итоге чехарда получилась изрядная, – просмотрел Бартенев оглавление девятого тома.
– В общем об этом многострадальном издании можно сказать, что в нём «смешались в кучу кони, люди», – профессор с сожалением вернул том на полку. – Очевидно, что поэтическое наследие Пушкина требует серьёзного научного подхода.
– И что же? Кто-либо сейчас у нас в России занимается сим предметом? – голос студента как будто немного дрогнул.
Шевырёв многозначительно взглянул на Бартенева и вернулся на своё место.
– До сего дня мне не приходилось слыхивать о подобной личности, –лицо профессора неожиданно осветилось доброжелательной улыбкой. – Однако с этой минуты я полагаю, что такой учёный литератор у нас есть!
– Кто ж сей? – вмиг осипшим тенорком вопросил студент.
– Взгляни сюда, – указал профессор на стену. – Сию минуту тебе его и представлю! Только встань повыше.
   Поднявшись в рост и повернув голову куда велено, Бартенев увидел своё собственное отражение в итальянском зеркале, висящем на стене. Шевырёв был тоже небольшого роста, поэтому зеркало располагалось удобно и для Бартенева.
– Прошу любить и жаловать! – рассмеялся профессор, довольный своей остро;той. – Впрочем, знакомить вас нужды нет! Разве что в ином качестве.
– Вы шутить изволите, Степан Петрович? – сам не будучи уверен в своих словах, повернулся студент к наставнику.
– Нимало, – со спокойной уверенностью заключил профессор. – Я лишь озвучил твоё тайное желание, в котором, возможно, ты сам не отдавал себе отчёта до сей поры.
Собираясь с чувствами, взволнованный неожиданным предположением профессора, Бартенев сел на место.
– Кому ж ещё заняться сим предметом, как не тебе? – продолжил развитие мысли Шевырёв. Ещё пять минут тому назад он и не помышлял о том, что произнёс сейчас, но уже не в первый раз отметив живой интерес Бартенева к Пушкину, вдруг поразился внезапной догадке о судьбоносности сегодняшней беседы. – Тебя же, как никого более из известных мне словесников, интересует абсолютно всё, что связано с именем Пушкина! А ведь именно интерес является главным качеством биографа! Остальное приложится! Ты очень добросовестно относишься к занятиям, и я имею все основания утверждать, что ты обладаешь задатками серьёзного учёного. У тебя всё получится!
– Признаюсь, что мне всею душою хочется заняться Пушкиным, – подтвердил Бартенев догадку профессора. – Однако учёба в университете занимает всё время без остатка.
– А ты всё-таки начни, – ободрил профессор. – Вот сейчас надобно написать хорошую, подробную биографию Александра Сергеевича, коей доселе ещё не бывало в отечественных литературных трудах. Начни прямо с истоков, от происхождения его рода. Собирай о нём все сведения, какие только сможешь достать: всевозможные автографы, письма к нему и от него, стихи и прозу, воспоминания современников и многое прочее. К примеру – адреса поэта! Ведь Пушкин бывал в этом доме, в моём кабинете! Вот в этих самых креслах сиживать изволил!
   При этих словах профессор, сидевший в креслах из карельской берёзы, восторженно хлопнул ладонями по подлокотникам и значительно взглянул на студента.
– Поведаю вам, Степан Петрович, что в прошлом веке моя липецкая родня зналась с бабушкой поэта, Марьей Алексеевной. Её отец, капитан Пушкин Алексей Фёдорович, одно время служил воеводой в Сокольске, который позднее вошёл в черту Липецкого уезда на Тамбовщине, – довольно улыбнулся Бартенев. – Поскольку я и сам липецкий, то мы с ней земляки!
– В таком случае, как говорится, тебе и карты в руки! – завершая консультацию, поднялся с кресел профессор. – Я же со своей стороны обещаю полную поддержку. К примеру, предложу тебе какую-либо тему о Пушкине для написания работы по словесности. И можешь рассчитывать на мои лучшие рекомендации к друзьям незабвенного Александра Сергеевича.

     III. ПУШКИНИСТИКА – ЗАБОЛЕВАНИЕ ДУШИ
   Советы профессора оказались созвучны пожеланиям студента. Получив поддержку наставника, Бартенев обрёл ещё большую уверенность в правильности своих устремлений.
   За отправную точку своей исследовательской деятельности Бартенев принял издания сочинений 1838-1841 годов и, чтобы не повторяться, начал собирать произведения поэта, не вошедшие в указанные выпуски.
   Пётр Иванович учёл неудачный опыт «первого блина комом» предшественников, поэтому вращавшиеся в литературной среде пушкинские стихи, имевшиеся в рукописях, переписывал не в тетрадь, а на отдельные листы, чтобы впоследствии их легко было располагать в хронологическом порядке. Помимо рукописей, он стал собирать журнальные вырезки с напечатанными стихотворениями, статьями и письмами поэта.
   Тогда же Бартенев приступил и к сбору первых доступных ему материалов для пушкинской биографии. С.П. Шевырёв познакомил его со своим другом Погодиным Михаилом Петровичем, бывшим профессором Московского университета, который в своё время очень много общался с А.С. Пушкиным по литературным и издательским делам. М.П. Погодин не был преподавателем Бартенева, поскольку прекратил педагогическую деятельность ещё в 1844 году, то есть за три года до поступления Петра Ивановича в университет, поэтому их знакомство состоялось только благодаря посредничеству С.П. Шевырёва.
   Бартенев не упускал возможности послушать воспоминания о Пушкине профессора Московского университета Грановского Тимофея Николаевича (1813-1855). (точка) В то же время он познакомился с писателями Николаем Васильевичем Гоголем (1809-1852), Алексеем Степановичем Хомяковым (1804-1860), Петром Яковлевичем Чаадаевым (1794-1856), близким другом поэта Павлом Воиновичем Нащокиным (1801-1854) и некоторыми другими современниками поэта, лично знавшими его.
   Годы жизни друзей Пушкина здесь указаны неслучайно. Как видим, быстротечное время, отпущенное Всевышним каждому их них на всё про всё, безвозвратно истекало струйкой песочных часов в пятидесятых годах текущего века. И если Провидению было угодно сохранить память о поэте в воспоминаниях его современников, то в сфере русской культуры обязательно должна была появиться личность, способная собрать и сохранить для потомков устные предания о Пушкине. Однако среди друзей, знакомых и просто современников поэта ни одного такого деятельного человека не нашлось.
   Пушкина при жизни любили многочисленные почитатели его таланта всех сословий, но его ненавидела и над ним ехидно посмеивалась офранцуженная и онемеченная высшая придворная знать, презирающая русский народ, русскую речь и саму русскую культуру. Они видели в Пушкине всего лишь камер-юнкера, мелкий придворный чин в сравнении с их собственными высокими званиями и положением.
   Должно было пройти какое-то время, ведь «большое видится на расстоянии». Следовало подождать, чтобы ушли задетые пушкинскими остротами влиятельные особы, получившие от него по заслугам; чтобы забылись проступки самого Александра Сергеевича, который, по словам его старшего друга В.А. Жуковского, «… только созрел как художник и всё шёл в гору как человек». (убрал многоточие и поставил точку за кавычками).
   И вот наконец на двенадцатом году после пушкинской тризны в литературно-исторической среде России появился молодой человек одного из последовавших за пушкинским поколения, который, в отличие даже от своих сокурсников-студентов, очень близко к сердцу воспринял судьбу и творческие свершения великого русского поэта.
   Худенький юноша небольшого роста, с навсегда разбитым коленом и костыликом, но с сердцем чистым и отзывчивым на истинно возвышенные деяния, положил себе целью, ни много ни мало, служение памяти Александра Сергеевича Пушкина. Высокому служит высокое.
   Свои мысли о творчестве и личности А.С. Пушкина Пётр Иванович впервые письменно изложил на третьем курсе в студенческой работе «Художественное сознание русских поэтов», написанной по поручению профессора С.П. Шевырёва.
Основная же «жатва пушкинских полей» началась для Бартенева после обучения в Московском университете, который он окончил в 1851 году со степенью кандидата.
В ноябре того же года Бартенев приехал в Санкт-Петербург в качестве домашнего учителя детей графини Лидии Дмитриевны Шевич (дочери графа Блудова Д.Н.). Для бартеневской пушкинистики граф Дмитрий Николаевич Блудов, литератор и государственный деятель, интересен тем, что он был очень хорошо знаком с Александром Сергеевичем Пушкиным. Они виделись в детстве, состояли в литературном кружке «Арзамас», впоследствии неоднократно встречались после возвращения поэта из ссылки. Граф Блудов познакомил Бартенева с другими друзьями Пушкина.
   Хорошо знать человека далеко не всегда означает иметь с ним добрые и приятные отношения. Дмитрий Николаевич недолюбливал Пушкина по личным причинам, но его старшая дочь Антонина с удовольствием делилась с Бартеневым своими восторженными впечатлениями о поэте.
   Различные мнения современников о Пушкине помогали Петру Ивановичу воссоздать в своём воображении сложный образ поэта во всём многообразии сторон его живой натуры.
   В свободное от учительских обязанностей время Бартенев реализовал письменные рекомендации С.П. Шевырёва к его петербургским знакомым. Особенно значимой для изыскательской деятельности Петра Ивановича явилась встреча с литератором Петром Александровичем Плетнёвым (1794-1865), ректором Санкт-Петербургского университета.
   Вступив в литературу как поэт, П.А. Плетнёв вскоре зарекомендовал себя авторитетным литературным критиком, с мнением которого считались литераторы. Он придерживался убеждения, что поэтом нужно родиться, но нельзя стать им преднамеренно, посредством каких-либо занятий на ниве словесности.
   Основополагающим качеством писателя он считал талант и очень чутко отзывался на его проявления, оказывая поддержку достойным литераторам вне зависимости от их творческих направлений. Заметив в молодом Пушкине поэтический огонёк и склонность к изящному слогу, Плетнёв в дальнейшем внимательно следил за развитием его литераторского дарования.
   Поначалу Пушкин относился к Плетнёву с иронией, но, находясь в одиночестве в михайловской ссылке, очень сильно зауважал его, поскольку Пётр Александрович сам протянул Александру Сергеевичу руку помощи и добровольно принял на себя заботы об издании первой главы «Евгения Онегина» и других сочинений, не побоявшись прослыть неблагонадёжным из-за общения с опальным поэтом.
   Когда талантливый человек находится в зените славы, то с ним не только достойные личности считают за честь знакомство завести, но и всякий в друзья набивается. Нет! Ты помоги таланту, когда он себе дорогу пробивает, преодолевая чиновничье равнодушие, безденежье, зависть, клевету и злословие! Вот тогда ты ему друг! Известно, что друзья познаются в беде. Как Плетнёв в отношении Пушкина. В благодарность Александр Сергеевич сначала посвятил Петру Александровичу Плетнёву IV и V главы «Евгения Онегина», а впоследствии перенёс это прочувствованное посвящение на весь свой уникальный роман в стихах.
   Подумать только: Пушкин посвятил свой несравненный поэтический роман, своё высшее стихотворное достижение не невесте или жене, не любовнице или любимой женщине, а другу! И не просто другу: дуэлянту, кутиле и картёжнику, которых немало имелось в его кругу, а другу – издателю его сочинений!
   На протяжении двадцати лет отношения Плетнёва к Пушкину прошли сложный эволюционный путь от доброго старшего товарища до близкого друга, и Пётр Александрович сознавал свою значимость, как человек, оказавший неоценимую помощь великому поэту и знавший о нём очень много. Если при жизни Пушкина Плетнёв оберегал его от неприятностей, то теперь он бережно и ревностно хранил память о нём, не подавая повода любителям злословия очернить поэта.
   Бартенева он принял с осторожностью. Хотя и рассказал ему немало интересного о Пушкине и других писателях, но не позволил скопировать не только стихов, но даже ни одного письма поэта. Ну да они ещё между собой спишутся позднее, когда Плетнёв убедится в надёжности Бартенева.
   Иное дело – Сергей Александрович Соболевский. Тоже близкий друг Пушкина, умный и образованный ценитель литературы и увлечённый собиратель книг, автор эпиграмм и шуточных стихов, друг многих русских и иностранных писателей. Соболевский не только помогал Пушкину в издательских делах, но даже предотвращал его дуэли.
   Вольный в обращении Соболевский встретил Бартенева весьма дружелюбно, как будто тот тоже был другом Пушкина. А ведь друг моего друга – мой друг. Вместе они посмеялись над курьёзной рекомендательной записочкой скуповатого М.П. Погодина, написанной им из экономии на жалком клочке бумаги. В ответном послании Погодину Сергей Александрович сообщил не без тонкой иронии, что «получил любезное письмо Ваше». Остроумием, живостью характера и эрудицией Соболевский сходился с самим Пушкиным. Он рассказал Бартеневу немало интересных сведений о нём, а также подарил два автографа и портрет поэта.
   Собственных воспоминаний о Пушкине Соболевский писать не имел охоты, но с интересом просмотрел тетрадь Бартенева с записями рассказов П.В. Нащокина и оставил на полях свои заметки по тексту. В эту тетрадь, которую можно назвать «первой бартеневской тетрадью», Пётр Иванович в дальнейшем продолжил записывать все рассказы о Пушкине его друзей.
   Помимо воспоминаний современников поэта, Бартенев прилежно переписывал на отдельные листы его письма, стихи и прозу. В своё время эти материалы будут им помещены в единый переплёт вместе с автографом и вырезками из журналов и составят «вторую бартеневскую тетрадь», на корешке которой Пётр Иванович сделает надпись: «Письма Пушкина».
   В июне 1852 года Л.Д. Шевич отправила на лето одного из сыновей к своей тётке М. А. Поликарповой в деревню Панафидино Старицкого уезда Тверской губернии. Домашнему учителю П.И. Бартеневу было велено находится при ученике. Таким образом Пётр Иванович оказался недалеко от «заповедных» пушкинских мест: Берново, Курово-Покровское, Малинники, Марицыно, связанных с именем великого поэта и его друзьями из семейства Осиповых-Вульф. В этом краю Пушкин писал VII главу «Евгения Онегина» и другие произведения, что не могло пройти мимо внимания Бартенева.
   Закончив службу у Шевичей в ноябре 1852 года, Пётр Иванович возвратился в Москву и через некоторое время взялся за первую биографическую статью о поэте, которую он завершил 11 июня 1853 года.
   При содействии профессора Т.Н. Грановского статья была опубликована в Санкт-Петербурге издателем Андреем Александровичем Краевским (1810-1889) в № 11 журнала «Отечественные записки» под названием «Род и детство Пушкина» (Материалы для его биографии, собранные П.И. Бартеневым). Таким образом было положено начало написания и печати биографии А.С. Пушкина. Между прочим, именно этой «пушкинской» статье Бартенев обязан получением первого литературного гонорара.
   Дальнейшее развитие пушкинской тематики реализовывалось П.И. Бартеневым в Москве написанием в хронологическом порядке биографических глав под общим названием цикла: «Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии».
Статьи печатались на страницах литературного прибавления к газете «Московские ведомости» литературного критика, издателя и публициста Михаила Никифоровича Каткова (1818-1887), который в годы студенчества Бартенева читал на их курсе логику, психологию и историю философии.
   Московская первая глава, посвящённая детству поэта, повторяла сведения из петербургской публикации и появилась в печати 15 июня 1854 года в № 71. За ней последовали главы о лицейской жизни поэта и периоде 1817-1820 годов, опубликованные в 1855 году.
   Подобными обстоятельными главами Пётр Иванович намеревался охватить весь жизненный путь великого поэта, составив его первую полную биографию. По замыслу Бартенева, следующая, четвёртая глава посвящалась времени пребывания Пушкина в ссылке в Южной России с 1820 по 1824 годы. Напечатать её не удалось, поскольку появились неожиданные административные препятствия, предпосылки к которым возникли ещё несколько лет тому назад, потому что не только у Бартенева душа «болела Пушкиным».

     IV. ПОЛКОВНИК-ПУШКИНИСТ
   В сентябре 1851 года Москва жила взволнованным ожиданием торжеств, посвящённых 25-летию восшествия на престол императора Николая. Строительство железной дороги от Санкт-Петербурга до Москвы ещё задерживалось окончанием, поэтому прибытие Государя с императорским Двором, включая Свиту, ожидалось привычным образом по почтовому тракту. Для подготовки встречи и размещения высоких гостей многие петербургские доверенные лица заблаговременно приехали в первопрестольную столицу.
   Один из них, флигель-адъютант Его Императорского Величества Анненков Иван Васильевич (1814-1887), полковник Конного лейб-гвардии полка, помимо служебных обязанностей имел в Москве и личные интересы. Он возлагал очень большие надежды на предстоящую встречу со старшим братом Павлом Васильевичем Анненковым (1812-1887), который пообещал нарочно для этого подъехать из имения Чирьково Симбирской губернии.
   Уже много месяцев полковник Анненков находился во власти высокой идеи издания достойным образом сочинений Александра Сергеевича Пушкина. Анненкова настойчиво попросил об этом командир его полка генерал-майор Пётр Петрович Ланской, второй муж Натальи Николаевны Пушкиной, вдовы поэта. Просьба имела основания, поскольку И.В. Анненков снискал в военных кругах славу литератора после того, как успешно написал и издал четырёхтомную историю своего полка.
   Иван Васильевич изначально сознавал, что лично ему не по силам столь грандиозная и ответственная задача, как второе издание сочинений Пушкина с его биографией, но он надеялся привлечь к её выполнению своего старшего брата Павла, в полном смысле признанного литературного историка и критика, имевшего успешный опыт сочинения и публикации статей.
   Более года тому назад Наталья Николаевна Ланская прислала братьям Анненковым на квартиру в Конногвардейских казармах на Мойке два сундука с бумагами Пушкина. Даже поверхностный осмотр драгоценных литературно-исторических россыпей показал тогда Павлу Васильевичу, что он совсем не тот ювелир, который способен придать этим «самоцветным каменьям» соответствующую оправу. Он всего лишь подал Ланской некоторые рекомендации по поводу повторного издания и не более того.
Неблагоприятные имущественные дела Павла Васильевича требовали его присутствия в симбирском имении, поэтому зиму 1850-1851 годов и весну он провёл в Чирьково, лишь иногда выезжая в Симбирск.
   Тем временем полковник И.В. Анненков по-прежнему не оставлял намерения помочь Ланским в осуществлении задуманного ими предприятия. В этом устремлении его горячо поддерживал старший брат Фёдор Васильевич Анненков (1805-1869), генерал-майор Свиты Его Императорского Величества, который столь же высоко чтил память о поэте. Вместе они внимательно пересмотрели пушкинский архив и решили всё-таки убедить брата-литератора взяться за дело.
   Встреча братьев состоялась в кремлёвской квартире генерала Фёдора Васильевича Анненкова, второго коменданта города Москвы, назначенного на эту должность годом ранее. По давней традиции коменданты размещались в Потешном дворце недалеко от Троицких ворот, служивших основным местом въезда на территорию Кремля. Генерал Анненков не собирался обживаться здесь надолго, поэтому свою квартиру обставил приличной и недорогой мебелью, взятой напрокат.
   Старший брат заблаговременно предусмотрел для Павла Васильевича удобную боковую комнату, в которой тот и разместился сразу по приезду.
   Отношения между тремя братьями сложились взаимоуважительные и доверительные. Наследственное имение, хотя и поделённое, у них имелось всего одно и требовало рачительного распоряжения. Известно, что каналья-управляющий, сколь его не поощряй, прежде всего свой личный интерес блюдёт, а не хозяйский. Фёдор и Иван не могли оставить успешно сложившуюся военную карьеру, поэтому присматривать за вотчиной досталось Павлу, оставившему вопреки своему желанию литературный Петербург и переехавшему ради общей пользы в Чирьково. В меру сил контролируя сельские доходы и расходы, Павел Васильевич иногда благодетельствовал братьев, пересылая им причитающиеся долевые суммы. Братья были ему безмерно благодарны и не упускали случая оказаться ему полезными.
– Опять же говорю тебе, Павлуша, – с доброй улыбкой старшего младшему поворотился к брату Фёдор Васильевич, – это дело верное! В пушкинских сундуках великое множество очень хороших вещей как для сведения, так и для печати!
– Неужто довольно станет для дополнительного тома? – исподлобья взглянул на него Павел Васильевич.
   Они сидели в гостиной, вольно развалившись на трёхместном ореховом диване с рельефной резьбой и шёлковой обивкой. В таком же стиле был подобран весь мебельный гарнитур. Придя со службы, Фёдор Васильевич не переменил строгого генеральского мундира на мягкий халат, поскольку в любую минуту мог быть вызван по делам. Свидетельством единственной уступки домашнему комфорту служили расстёгнутые петли расшитого золотом стоячего воротника.
– Уверяю тебя, что вполне хватит! Ты отписал нам, что в сундуках только плесень сыскать можно, а наш неутомимый Ванюша достал оттуда толстую тетрадь неопубликованных стихов, которую непременно должен был бы обнаружить ты, Павлуша, если бы не твоя привычная леность и самоуверенность! – пристально и иронично наблюдал он за братом.
   На это Павел Васильевич глубоко вздохнул и развёл руками. По его полуприкрытым веками глазам и несколько пухлому лицу с широкими усами (лишнее убрал) нельзя было положительно определить, чего более выражал его взгляд – недоумение или сожаление. Недоумение как проявление недоверия к словам брата или сожаление о безвозвратно потерянном времени, о без малого двух годах с того дня, когда он впервые осмотрел пушкинский архив, увы, весьма поверхностно.
Из прихожей послышались звон колокольчика, звуки открываемой денщиком двери, и вскоре в гостиную вошёл самый младший из братьев полковник Анненков Иван Васильевич, с золотыми аксельбантами и вензелями флигель-адъютанта на погонах. Он только что приехал из Чугуева, что близ Харькова, где по поручению императора проверял юнкеров.
   Братья поднялись ему навстречу и радостно приветствовали, здороваясь и обнимаясь. Чертами лиц все они были схожи: красивые кареглазые брюнеты с аккуратными правильными носами и волосами угловым мыском вперёд по середине линии лба, что характерно в их семействе.
   Бо;льшим сходством выделялись Фёдор и Иван. Стройные, подтянутые гвардейские кавалеристы с причёсками на армейский лад того времени, определявший, что виски следует зачёсывать вперёд «по-императорски», они немного отличались только усами. У послужившего генерала усы опущены вниз, а у молодого полковника кончики усов лихо загибались вверх. Павел же, как человек гражданский, волосы носил подлиннее, а животик содержал повольнее.
   Внешний облик человека всегда свидетельствует о склонностях его натуры. Приученные к однозначным и чётким командам братья-военные привыкли быстро уяснять задачу, оценивать обстановку и действовать в соответствии с принятым решением.
   Предоставленный произвольному сплетению мыслей Павел подолгу не мог определиться с отданием предпочтения чему-либо конкретному, оставляя дела их естественному течению.
   Фёдор и Иван с юности выбрали себе военную стезю и не сходили с неё, дослужившись до генеральских званий. Павел с родом занятий определился не сразу: сначала поступил в Петербургский горный институт, но оставил обучение, затем немного послужил в министерстве финансов и тоже уволился.
   Когда он понял, что более всего ему по душе литературная деятельность, то зачислился вольнослушателем на историко-филологический факультет Петербургского университета. Он искал общения с литераторами и сумел обратить на себя их внимание.
   Определяющим в судьбе двадцатилетнего Анненкова оказалось знакомство с Николаем Васильевичем Гоголем, который был всего тремя годами старше, но уже начал публиковаться в литературной печати. Острый аналитический ум и умение Павла Васильевича поддерживать интересную беседу пришлись Гоголю по нраву, и он ввёл Анненкова в литературные круги. Как близкий друг, начинающий литератор присутствовал на премьере «Ревизора» и первом чтении «Мёртвых душ».
В дальнейшем способности П.В. Анненкова высоко оценил литературный критик Виссарион Григорьевич Белинский, также оказавший ему поддержку. Он видел в Анненкове будущего литературного историка и критика.
   В 1840-х годах П.В. Анненков дважды отправлялся за художественными впечатлениями в Европу. Результатами его литературных опытов стали очерки «Письма из-за границы», опубликованные в журнале «Отечественные записки». Через несколько лет полюбившийся жанр записок путешественника продолжился «Письмами из Парижа», вышедшими в журнале «Современник».
   Павел Васильевич не упускал возможности заводить и поддерживать знакомства с литераторами. Помимо уже упомянутых Н.В. Гоголя и В.Г. Белинского, он встречался и переписывался с И.С. Тургеневым, А.И. Герценом, И.Т. Грановским, В.П. Боткиным (очеркист и критик), издателями М.Н. Катковым и А.А. Краевским, а также многими другими пишущими деятелями, включая даже Карла Маркса.
   Близкое общение с известными литераторами оказало благотворное влияние на формирование личности Павла Васильевича как тонкого и глубокого ценителя художественной литературы и авторитетного литературоведа.
   Однако способность критика оценить произведение писателя совсем не означает возможность первого самому написать нечто лучшее вместо второго. И писатели, и критики, которые им оценки ставят, доподлинно знают, что править текст на бумаге значительно легче, чем внове создавать сюжет с чистого листа. Поэтому объяснима робость Павла Васильевича при первом приближении к изданию Пушкина. Он сомневался в себе вполне обоснованно, поскольку до сих пор ему приходилось писать о персонажах, ему известных, но с Александром Сергеевичем Пушкиным он даже не был знаком лично. В своё время Н.В. Гоголь намеревался ввести его в пушкинский круг, но случая не представилось. Да и полноценного историко-филологического образования он не получил, ведь вольные слушатели посещали либо не посещали занятия по своему желанию, экзаменов не сдавали, документов об окончании университета не получали. А ведь биография представляет собой сочетание истории со словесностью. Наиболее желательным образованием для биографа является именно историко-филологическое, с которым он всего лишь соприкоснулся на «вольных» лекциях, но не получил его в полной мере.
   Предполагалось, что биографию поэта мог бы написать кто-либо из его друзей литераторов. Среди них целое созвездие значимых в русской литературе имён: В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, П.А. Плетнёв, Н.В. Гоголь, П.Я. Чаадаев, Н.М. Языков, М.П. Погодин, В.А. Соллогуб, В.Ф. Одоевский, и этот перечень не полон. Пишущих много, а потрудиться над биографией Пушкина оказалось некому.
   Что же касается П.В. Анненкова, то он к тому времени ещё не проявил всех своих потенциальных возможностей. Павел Васильевич тогда ещё не был личностью, способной поднять гигантский пушкинский пласт. Даже он сам не подозревал в себе таких творческих сил.
   А вот его брат полковник Анненков Иван Васильевич нимало не сомневался в том, что Павел сможет подготовить полноценное издание Пушкина. Надо только его хорошенько организовать: раскачать, заинтересовать, убедить и придать нужное направление его действиям.
   Иван Васильевич присел на стул возле стола перед братьями, занявшими прежние места на диване.
– Павлуша, я в самом деле подписал условие с генеральшей Ланской, – улыбнулся он брату. – Теперь ретирада невозможна. Только вперёд!
– И во что же нам обойдётся твоя затея, Ванюша? – забарабанил пальцами по подлокотнику Павел. – Вопрошаю не из праздного любопытства, а как наш общий казначей. Голов у нас три, словно у Змея-Горыныча, а желудок-то всего один, и он нам общий – единственное наше имение. Чья бы глотка не перепила, а тошно станет всем.
– Твои сомнения безосновательны, Павлуша. Разобрав дело со всех сторон, я нашёл его верным и взялся за исполнение твёрдо. Я решительно обязался уплатить генеральше пять тысяч рублей серебром, но с дохода после продажи книг! Сие означает, что не надобно платить сей час, но после того, как дело свершится. Ты доволен условиями договорённости?
– Не просчитаться бы нам с вами? – размышлял Павел Васильевич, посматривая то по сторонам, то на братьев.
– Все полагают, что дёшево запросил Ланской, да ещё не сразу, а в долг, – заметил генерал.
– Многие знакомые, узнав о выгодном контракте, ломятся ко мне в дело, но не вижу в них прока, – подтвердил Иван Васильевич. – Тот же Николай Алексеевич Некрасов, издатель «Современника», хочет принять участие, да нам ни к чему, ведь он человек безденежной. Сами справимся. Я счёл тщательно, что печатать надобно пять тысяч экземпляров, при этом затраты возместятся при продаже половины книг, а остальное пойдёт в прибыль.
– Какие ещё предвидятся расходы, Ванюша? – открыл блокнот для записей литератор.
– Поскольку мы не платим Ланским сразу, то выходит так, будто они предоставили нам право печати в кредит. За это мы должны будем приплатить им ещё четыре процента со всей суммы со дня подписания условия, что составит 200 рублей в год. Словно наших пять тысяч уже лежат на их счету в банке, и на них идёт указанный процент, что нахожу справедливым. Платёж сей уже насчитывается и подстёгивает нас, как саврасок, дабы не спали в хомуте, а посему приступать к делу нужно отнюдь не медля.
– Не осрамиться бы с нашим изданием, как вышло с первым, – по тону Павла Васильевича можно было предположить, что он колеблется. – Ты писал мне, что за ходом издания берутся смотреть Плетнёв и князь Вяземский? Однако, ведь именно они следили за подготовкой первого издания, которое получилось столь скверным.
– Ну, теперь-то они знают, на что следует обратить внимание и к чему стремиться! – попытался развеять сомнения полковник. – Помимо них проверит Боткин. Даже Некрасову покажем, чтобы не говорил потом, что его не позвали. Образцы бумаги и оттиски печати я тебе высылал, а также стихи и мою тетрадь с выпиской того, что ещё не было напечатано, чтобы тебе не искать в сундуках. Сии новые стихи станут залогом успеха! Средь них есть цельные, а есть неоконченные, но такие замечательные, что их непременно надобно печатать. К примеру, послушай!
   При последних словах полковник встал и, обращаясь к братьям, прочувствованно прочёл по памяти:
  Два чувства дивно близки нам;
  В них обретает сердце пищу:
  Любовь к родному пепелищу,
  Любовь к отеческим гробам.;
  На них основано от века
  По воле Бога самого
  Самостоянье человека,
  Залог величия его.
  Без них нам целый мир пустыня,
  И жизнь без них мертва;
  И как Алтарь без божества…

  На этом месте полковник немного помолчал, справляясь с охватившим его волнением, и добавил:
– Стихотворение не окончено, но можем ли мы смести в сторону сии близкие каждому человеку высокие мысли поэта? А ведь из пушкинских сундуков этакие сокровища хоть горстями доставай! И их надобно подать достойно. Да мне сейчас все друзья Пушкина помогают, предоставляют материалы, потому что рады, что за печатание взялся я, а не кто-то из книготорговцев. К уже упомянутым могу добавить Соболевского и Виельгорского. Издание украсится двумя портретами Пушкина, детским и взрослым, его собственноручными виньетками и образцами почерка. Айвазовский взялся написать картины к морским сюжетам стихов! В результате трёх месяцев моего постоянного труда печатание вышло на столь высокий уровень, что сие есть не искание выгоды, а желание всех друзей Пушкина исполнить издание наилучшим образом. Я же взял на свои плечи общие хлопоты по изданию и затраты. Если всё-таки просчитаюсь, то один виноват в том буду, а в случае успеха рады будем все. Но при таком исходе есть риск затмить твоё имя в литературе, Павлуша, а я сего не желаю. Тебе надобно перенять от меня все дела по печатанию, написать биографию и критический разбор творчества поэта, и поступать далее, как сочтёшь нужным во благо издания. Коли ты откажешься, то я сыщу кого-либо со стороны, но жаль будет новых расходов, да и не хочу пускать в наше дело посторонних.
– Что ж, Павлуша, берёшься ль ты за это дело? – поинтересовался старший брат генерал. – Постигаешь ли, что мы к великой славе тебя подвигаем? Нас с Ванюшей позабудут, тех, кто понукал тебя и подталкивал к пушкинской стезе, а твоё имя прославится и останется в памяти России, доколь Пушкина помнить будут!
– Мне представляется странным, Павлуша, что это я тебе предлагаю взять в свои руки издание Пушкина, а не ты просишь меня: «Ванюша, твой командир полка – Ланской? Ведь он женат на вдове Пушкина? Узнай, не сохранились ли у неё бумаги поэта? Возможно, она позволит мне их издать на неких условиях?» – полковник в лицах разыграл предполагаемый диалог и добродушно рассмеялся.
   Заулыбались и братья. Они встали с дивана, и Павел Васильевич протянул им руки для пожатия.
– Убедили! Согласен!

    V. КТО ВСЛЕД ЗА ПЕРВЫМ, ТОТ ВТОРОЙ
   Весть о том, что Павел Васильевич Анненков взялся продолжить дело брата, быстро облетела Москву. Новость получила подтверждение из первых уст на вечере у М.П. Погодина 7 октября того же 1851 года. Михаил Петрович периодически устраивал «литературные поминки Пушкина», на которые являлись друзья поэта. Сюда и привёл П.В. Анненкова Николай Васильевич Гоголь. Именно на этом вечере познакомились молодой пушкинист с начинающим: двадцатидвухлетний кандидат Московского университета П.И. Бартенев, несколькими месяцами ранее окончивший историко-филологический факультет, и тридцатидевятилетний литератор П.В. Анненков.
   Каковы бы ни были в дальнейшем достижения последнего в пушкинистике, это будут успехи второго пушкиниста, потому что он пришёл не на пустое поле – пушкинскую ниву до него уже плодотворно возделывал Бартенев.
   По просьбе Анненкова Пётр Иванович показал ему свои пушкинские изыскания, полагая, что через него ему удастся что-либо уточнить о жизни поэта. Ожидания не оправдались, ведь конкуренты не смогут стать искренними друзьями. Вероятно, оценив цепкую хватку Бартенева в пушкинистике, Павел Васильевич обеспокоился, как бы первый биограф Пушкина не обошёл на костылях их великолепную анненковскую тройку.
   Профессионального литературоведа Бартенева, в отличие от Анненкова, совсем не устрашала «громадность задачи» освоения пушкинского наследия. Напротив, Пётр Иванович обладал всеми необходимыми качествами биографа и всеми силами стремился получить как можно более полные сведения о поэте и его творчестве. Уж он-то отчётливо понимал, что именно нужно делать для подготовки нового издания сочинений поэта, и очень сожалел, что не имел доступа к пушкинскому архиву.
   С того времени развитие пушкинистики получило состязательный характер. Навёрстывая упущенные годы, П.В. Анненков отправился в Санкт-Петербург для изучения пушкинского архива, благо, что его брат Иван Васильевич провёл огромную предварительную работу по разбору пушкинских бумаг.
   Бартенев же, не откладывая дела в долгий ящик, уже в ноябре опубликовал «Отрывки из писем Пушкина к П. В. Нащокину» в погодинском журнале «Москвитянин» (№ 23, за 1851 г.). Михаил Петрович благоволил Бартеневу, признавая его настоящим биографом и считая, что «лучших рук и представить нельзя». Но как-то ещё проявит себя Анненков? Ведь в его распоряжении весь архив, а Бартенев вынужден довольствоваться малым.
   Следуя параллельными курсами, беседуя с одними и теми же друзьями Пушкина, оба пушкиниста взялись за написание биографии поэта.
Несмотря на скромные возможности, Бартеневу удалось собрать достаточно сведений о жизни поэта, чтобы сказать о нём своё слово. «Не без основания думаю, что издание Анненкова не совсем уничтожит мои труды… Хочу состязаться в любви к Пушкину и во внимательности к его творениям», – писал он П.А. Плетневу в конце 1852 года.
   Предвосхищая олимпийский принцип: «Хоть упади на финише, но коснись ленточки первым!», Бартенев опередил Анненкова в публикации. Первую статью о биографии поэта Пётр Иванович написал 11 июня 1853 года и опубликовал в ноябре того же года (см. главу III).
   П.В. Анненков закончил писать биографию А.С. Пушкина 26 июля 1853 г. Печатать её предполагалось в составе издания, первым томом которого она являлась. Последующие пять томов сочинений поэта были составлены им в августе-сентябре того же года. Разрешение цензурного комитета на издание всех шести томов выдано в октябре 1854 года.
   Через месяц в печати появилась уже следующая глава Бартенева о жизни поэта.
В феврале 1855 года из типографии вышли первые два тома издания Анненкова. Следующие четыре тома были напечатаны в течение этого же года. Дополнительный, седьмой том появится в 1857 году.
   Успех издания Павла Васильевича Анненкова был ошеломляющим. Литераторы славили его имя. Наконец-то читающая Россия получила наиболее полное по тому времени и достойно изданное собрание сочинений с биографией любимого поэта! В этом заключается главная заслуга второго пушкиниста П.В. Анненкова. Для читателей имя издателя не имело существенного значения: тот ли, другой ли – какая разница. Главное, что дело было сделано. Пушкин-то однозначно выиграл! Труды и память великого национального поэта должным образом увековечены на книжной полке!
   Да, первая биография поэта состоялась, однако изложить материал можно по-разному. Все ли события из жизни поэта нашли своё отражение? Все ли стихи и письма отысканы? Насколько компетентны комментарии к произведениям поэта и к эпизодам его судьбы? Бартенев не прекратил «состязаться в любви к Пушкину и во внимательности к его творениям».
   Невзирая на достижения конкурента, Бартенев в том же 1855 году подтвердил серьёзность своих намерений опубликованием ещё двух биографических пушкинских глав, чем предоставил читателям право оценить, чьё же перо лучше. В этих главах он указал на обнаруженные им неточности, а также на отсутствие некоторых пушкинских стихов в издании П.В. Анненкова.
   Публикации Бартенева могли повредить успехам Анненкова, поэтому, чтобы устранить соперника, братья задействовали возможности административного ресурса. Полковник И.В. Анненков воспользовался своим положением члена негласного цензурного комитета и добился запрета на печатание трудов П.И. Бартенева.
   Подставил плечо ради успеха общего семейного дела и старший брат генерал Ф.В. Анненков, служивший в описываемое время Нижегородским губернатором. На ярмарке 1855 года он распорядился допускать купцов к торговле не иначе, как после покупки ими за 12 рублей серебром билета на получение анненковского издания сочинений А.С. Пушкина. Требовалось рассчитаться с вдовой поэта и выплатить кредит, взятый для расходов по печати.
   Что же касается П.И. Бартенева, то его имя как первого пушкинского биографа временно оказалось в тени П.В. Анненкова. Однако Бартенев остался на всю жизнь «влюблен в поэзию Пушкина и в память об нем» (из письма С.П. Шевырёва к П.А. Плетнёву). Он настойчиво продолжал работу над своей пушкинской серией. Новые главы, не изданные по произволу Анненковых, положили основу его книги «Пушкин в Южной России. Материалы для его биографии», которая вышла в свет в 1862 году.
В жизни Петра Ивановича Бартенева пушкинская тема стала наиглавнейшей во всей литературе, и он продолжал настойчиво отыскивать всё новые и новые сведения о поэте. Сам того не ожидая, но благодаря своей собирательской деятельности Бартенев сохранил некоторые из пушкинских стихотворений, оригиналы которых неизвестны до сих пор. Будучи основателем, издателем и редактором историко-литературного журнала «Русский архив», Бартенев в период с 1863 по 1912 годы опубликовал на страницах этого издания свыше 230 материалов о Пушкине, в том числе более 30 своих работ.
   Подошла пора, когда улеглись восторги, относящиеся к анненковскому изданию, и наступило время сравнения и анализа. Литературоведам стало очевидно, что упомянутое издание, при всех его достоинствах, действительно имеет очень много изъянов.
   Объективности ради надо признать, что составить совершенно точное жизнеописание любого человека невозможно, потому что даже в хронологии некоторых событий собственной жизни ошибается каждый. Тем более вероятны ошибки биографа в отношении исследуемой личности.
   В качестве примера уместно вспомнить о том, что даже год рождения П.В. Анненкова, умершего в 1887 году, указан его женой на могильной плите спорный – 1813-й. Сам Павел Васильевич, обращавшийся в 1832 году в духовную консисторию, получил ответ, что метрическая книга с записями о крещении младенцев сгорела в пожаре. Однако нашлись свидетели, в том числе дьякон церкви, которые подтвердили факт его крещения в июне 1812 года.
   Можно ли верить показаниям свидетелей через двадцать лет после события? В данном случае – вполне возможно, потому что вся жизнь москвичей тогда поделилась на «до» и «после» наполеоновского нашествия и московского пожара, в котором и сгорела эта церковь. Свидетели запомнили, что ребёнка крестили перед нашествием, а не после, когда уже и церкви-то не существовало.
   На памяти жены Анненкова Г.А. Ракович (1831-1899), появившейся в его жизни довольно поздно, только в 1861 году, не имелось в жизни мужа хронологических точек отсчёта почти восьмидесятилетней давности. Годом раньше, годом позже – перепутала или не знала? Вот так и появляются ошибки в жизнеописаниях людей. Даже жена оказалась неточна в отношении своего мужа.
   А у нас «в предмете» – целый ПУШКИН! Да им же академия наук в течение века должна заниматься, настолько пушкинская тема обширна и значима для России! Несколько поколений литературоведов, критиков, историков, писателей и биографов должны искать, проверять, сравнивать, комментировать, писать и публиковать его произведения, письма, воспоминания друзей и сведения о нём! Так и получилось в отечественной пушкиниане, вклад в которую внесли десятки литераторов, каждый по своему направлению деятельности.
   Особое место среди них занимает герой нашего повествования – Пётр Иванович Бартенев.
   По мнению известного пушкиниста Мстислава Александровича Цявловского (1883-1947), «главная заслуга Бартенева перед пушкиноведением – это собирание и публикация материалов по биографии поэта. В этом отношении не было и, конечно, не будет среди пушкинистов равных ему».
   Авторитетный пушкинист Борис Львович Модзалевский (1874-1928) полагал, что «П.И. Бартенева следует считать главою научного пушкиноведения, основателем «науки о Пушкине». Человек с большим научным и литературным образованием, с обширнейшими историческими и историко-литературными познаниями, с редкой склонностию к русской словесности и с благоговейной любовью к Пушкину – он был первым русским учёным, который спустя лишь десяток лет после смерти поэта начал собирать материалы о нём и его литературном наследии».
   Исследуя жизнь Пушкина, первый биограф великого поэта, наверное, не подозревал, что наступит время, когда его собственная биография станет предметом внимания потомков. К счастью, Пётр Иванович иногда проставлял на собираемых листах даты своих записей. Впоследствии это обстоятельство позволило М.А. Цявловскому установить, что самая ранняя запись пушкинских строк Бартеневым сделана 6 мая 1848 года. Именно эту дату можно с полным основанием считать началом бартеневской, а значит, и российской пушкинистики. Историческую хронологию науки о Пушкине уже нельзя изменить.

     БАРТЕНЕВ И ПУШКИНИАНА

При жизни не были знакомы
Поклонник рифмы и Поэт.
Уж таковы судеб законы:
Кто жил до нас, тех с нами нет.
     Поэта лира замолчала,
     Оборвалась его строка,
     Перо ещё бы написало,
     Но пистолет взяла рука.
          Дуэльным выстрелом прервался,
          Поник главой Великий Росс…
          Бартенев эхом отозвался
          Чрез много лет, когда подрос.
               Он собирал его творенья,
               Воспоминания друзей,
               Извлёк их письма из забвенья,
               Добавил вырезки статей.
Студентом университета,
Лет восемнадцати едва,
Он стал биографом Поэта,
Пушкинианы голова!
     Подход научный соблюдая,
     Он описал Поэта род,
     И детство, и лицей включая,
     И долгой южной ссылки ход.
          Желал и дале, шаг за шагом,
          Он в жизнь Поэта заглянуть,
          Но вдруг чиновничьим обшлагом
          К печати преградился путь,
                Чтобы другому дать дорогу,
                Кто взял перо, заполучив,
                Хоть и ценил его немного,
                Посмертный пушкинский архив.
Соперник был известен свету
В столичных пишущих кругах,
Он сочинения Поэта
Готов издать в шести томах.
     Его брат, цензор в комитете,
     Пресёк Бартенева печать.
     Другой, сочтя купцов в ответе,
     Велел тираж им раскупать.
          А что ж Бартенев? Огорчённый,
          От цели он не отступил
          И, продолжая труд упорный,
          Всю жизнь Поэту посвятил.
                Бальзам души – пушкиниана,
                Она владела им сполна,
                Ей врачевал он сердца раны,
                Ради неё лишался сна.
Архива Русского страницы
Тотчас готов был ей открыть,
Чтоб даже малую частицу
Пушкинианы сохранить
     Для тех, кому наш Пушкин дорог,
     Кто ценит слог его стихов
     И полюбил, без оговорок,
     Напев его воздушных строф.
           Но, слава Богу, что в России
           Поклонников Поэта – рать!
           Однако, кто ж средь них «мессия»
           И чьё нам первенство признать?
                Двух первых сразу не бывает.
                Кто вслед за первым, тот второй.
                По одному детей рождают,
                И буквы пишут по одной.
А потому, природе вторя,
Перевернём сомнений лист.
Один лишь вывод в этом споре:
Бартенев – первый пушкинист!

              Александр Полубедов
25 июня 2024 г.