Русские как существительные

Бесбашенные новеллы

Матреныч

В досточтимом царстве в достопамятные времена жил-был… Долго ли, коротко ли, только времена поросли травой забвения… Близко ли, далеко ли, только было все точь-в-точь…

Как гладко любимые сказки сказываются! Зримо всплывают в памяти излюбленные до слез образы: старинные замки, убранные хоромы, цари, царицы и царевны, иванушки-дурачки… А в окоеме — синь неба да березовые рощи… И ни тебе облачка, ни тучки. А на сердце — благодать и неизбывная мечта о…

О чем ещё мечтать?.. Всё тут полной мерой: недвижимость, божественность и голуби на чердаке гулькают.

Но, как ни крути, а и в сказках находятся драматические краски: царь хром на заднюю ногу, бабарихи и молодухи завистливы, а уж про иванов, да ивановых наследниках чего только не вызнаешь… То родства не помнят, то на печи засиживаются… А в царстве том, государстве, оказывается, все отношения повязаны интригами да разборками. Тут и сказке конец!

А кто слушал — молодец.

Потому как каждому своя жизнь дадена и прожить её, как говорили в старину, надо во что бы то ни стало. И — чтобы слава о вас сказочная была и немножко материальная. Унаследованная и наследующая отчину и блага для народившихся потомков. Иначе война будет. За выживание. И никто не выживет.

Не о грустном сегодня повесть.

В наших местах в незапамятные времена Матреныч поселился. Кто таков — мало кто знает, хоть и местным был изначально, до отъезда в иные веси по делам судьбы. Возвернулся, стало быть, из дальних странствий. Изменился, наверно, обликом, если мало кто узнаёт. Хотя что в облике можно изменить? Не высок, ни низок, не толст и ни тощ, не красавец на лицо, но и не дурен. С поразительной способностью в глаза собеседников редко заглядывать, словно дурнушка в зеркало, но всё в тех окружающих глазах насквозь видеть. Чего они сами в себе не подозревают. Да и в себе новый поселенец чего-то занимательное высматривает. Да сказать не может. Лет ему эдак за полвека, но ещё не под сто. Занятий никаких не чурается. Сад-огород… в зиму печи топит. В Лету что-то пишет, наблюдая за природными явлениями да многолюдными прохожими. Нормальный человек, хоть и чудит чуток.

С Матренычем и Васевна тут поселилась. Разлюбезная половинка. Потому как — куда же без них, без вторых-то? Человеческий род прервется. Да и не мешают они круговороту событий. А Васевна и вовсе подпевает старинным тенором о временах давних и не очень. И таким образом хранит в памяти стародавние времена. И так складно у них, супругов единомышленных, жизнь получается, будто в русле божьего замысла. И не без задоринки, или сучка какого…

Жизнь семейной их парочки и всего окружающего сообщества — и в ближнем, и в дальнем далеке — накатом идет. Как и положено. Зима, лето… Особенно весна долго тянется. Уже на природу высунуться хочется, а тут на тебе — заморозки. Уже поездка в город запрограммирована, а на трассе гололед нарисовался… И никуда не денешься, ибо такой в высях промысел зиждется.

Матреныч особо кознями не заморачивается. В его летах уже обреченность угнездилась. «И Опыт, [сын] ошибок трудных…», как добавил бы Пушкин. Который, впрочем, та же Васевна не признаёт, а ей — гению интуиции — и местное народонаселение поспешествует. И совместно они, насельчане эти, и являются объектами и субъектами матренычевых наблюдений и летописей.

Так и сосуществуют изо дня в ночь, из происшествия в будни, из лета в годы. Не забывая позавтракать, газеты почитать, в баньке попариться. Телевизор… Этот, зачепированный в подкорку монстр — первая матренычева загвоздка: в курсе держит, как в хомуте. А так хочется выпрягнуться! Помнится, в стародавние времена, когда не было у человечества этого соглядатая, мир строился на личном общении. Муж с женой, кум с кумом, царь с домочадцами… На диванах не засиживались. Дела делались. Дома строили — от хижин до небоскребов… А тут вот это… И ведь, поди ж ты, всех устраивает, как сказал бы тот же Пушкин, «Блаженный гений тех стараний…».

Приходится Матренычу свой алгоритм жизни вырабатывать. Ужин-паужин-ведро помойное вынести… Хомут надрючить. Поездки в город — это из области развлечений. Трата средств, нервов и неумолимый отсчет остаточного века. Времени на летописание остается на кончике пера.

Приходится и поторапливаться: вечность не ждет.

В общем, почнем, засучивши рукава…


Русские как прилагательные

Попутчица

Попутно, от остановки Большая Жня до въезда в Ось, Матреныч подвез девушку. Полинялую молодку с черными глазами, кривой ухмылкой красивых губ, и — вместо букета феромонов и духов — с сильным запахом крепкого пива изо рта.

— Ох-уехала… — ахнула она на подвижку салонного сиденья.

— Тут всё катается. Знаешь, есть песня: «…Профессор в шубе на меху, и два студента на верху, на инженере — инженер, и вся компания на мне, а я на собственной жене… И все катаются вперед и взад»?

Пассажирка заразительно хихикнула.

— В Ось подвезете?

— Хоть в… Кацапетовку.

— Только у меня с оплатой туго.

— Что так?

— Такая жизнь…

— А именно?

Попутчица досадливо дернула головкой. Измеряющим взглядом мельком оценила Матренычеву личность. Помедлила несколько секунд.

— Из десяти штук вся жизнь. Четыре штуки за съемную, четыре на питание…

— А ежели работу сменить?

— Шило на мыло?

— А муж… парень?

— Да есть такая штука, только…

— Значит, уже не десять штук?

— В шиномонтажке работает. Сейчас все на зиму переобуваются, снежок вон пошел. Принес, дал четыре штуки. Я в магазин… А в итоге давай меня же трясти: «Я давал четыре штуки? Давал! Куда впарила?»… А есть-то икру любит, балыки да буженину… да — выпить.

— И?.. Терпишь? Выбора нет?

— Да жалко его. Инвалид он. Взяли новую машину и — въехали. У меня нога пополам, а у него — колено… вдребезги. Очнулся без ноги. Как сам говорит — по самые яйца. Жить не хотел. Сейчас протез. Напрыгается в шиномонтажке, а ночью на мне отыгрывается.

Молодка на последнем слове словно поперхнулась, сглотнула окончание. Отвела лицо в боковое стекло, отслеживая в окне верстовые столбы. Молчала. Молчал и Матреныч, пугаясь своих следующих вопросов: каждый — в новую бездну. И все же через пару минут нашел, казалось, «нейтральный» вопрос:

— Детей нет?

— Нет.

— И заводить не будешь?

— С ним — нет.

— …протез мешает?

— …Сначала один сделали. Вроде удачно. Даже не видно было при ходьбе. А всё равно износился. Другой сделали. Да с такой работой где ж он выдержит?

— …протез?

— Муж…

— Пьет?

— А то.

— У него родители есть?

— Мама. С болезнью Альцгеймера. А после нашей аварии вообще плохо ей стало.

— А у тебя родители есть?

— Нет.

— Уже лучше.

— Почему?

— Нет родителей — нет и ответственности за них.

— Да лучше б была… Я бы к ним каждый день бегала. А сейчас куда?

— Кстати, а сейчас куда?

— …К сестре. Пива выпила, звоню ей: «В баню хочу! Чешусь вся… Шрам, откуда крылья росли, замарался…». Она говорит: автобус уже ушел. Ничего, говорю, кто-нибудь подвезет, если крылья зарубцевались.

— Вот уже и дядька подкатил…

— …ага, спасибо вам.

— А сестра твоя из каких будет?

— Белокопытовы мы.

— Санчины, или Ганчины?

— Спросите, что полегче. Нас тут тьма и маленькая тележка.

— Это да. Но я пошукаю. Может, помощь какая нужна…

— Вот это не надо. У каждого свои заморочки.

— Как знаешь…

У мостика Матреныч высадил эту печаль, помноженную на горе. Боль незаживающую, припорошенную обыденностью жизненной текучки, будто обезболивающей золой. Сколько их в ущербном отечестве бескрылых, усредненных нуждой и терпением, безысходностью и надеждой? Как им помочь, если среда — полусгнивший фундамент, на котором несчастья зиждутся, как паразитирующий грибок?

Где, наконец, может скрываться счастливый исход сказки про золушек да иванов-дурачков, не востребованных никем, ни царствами, ни царями?

А с другой стороны — солнце, вон, дурит через лобовое стекло, прогревая божественным теплом все заплесневевшие чувства. Оно, светило неутомимое, свою работу знает. Траву придорожную ласкает, лики греет, даже в душу проникает… Что ещё нужно для сиюминутного счастья?

— Совет хочешь?

— Не… Все советуют. А толку-то?

— Как хошь. Ну, бывай, — оборвал разговор Матреных. И додумал: «Живи, как сердце велит. Авось… что получится».

— …Спасибо, что подвезли.

— Покеда…

В зеркало заднего вида Матреныч, с изумлением, каковое едва не свезло Жигуль на обочину, увидал, как молодка перешла дорогу и остановилась в ожидании нового попутчика — в обратном направлении… Знать, не в ту баню спешила.

Саньке повезло

Матреныч вернулся домой из магазина удрученно-изумленным. Лучше бы не ходил! По улицам Мира да Штабной не помнил, как и приплелся в свою избушку. На углу, постоял, пооглядывался, словно хотел всё узнанное возвернуть к безмятежному времечку. Неужто и впрямь… случилась? Наслушаешься, насмотришься, а вот тебе и диагноз: расстройство настроения. Ничего, кажется, помрачительного, но досада сердце гложет. Саньке Сердецкому повезло: ногу отрезали. Точнее, ту её часть, какую надо. Правда, до этого счастливого события пришлось ему помытариться неимоверно. Годами терпел. Болела, зараза. По больницам таскался. И даже не мечтал с костыля соскочить. Каждый шаг — с боем. С обмозгованьем: куда да как ступить. И все равно с досадой за утраченную прыть.

По молодости Санька Сердецкий прыток был: руками-ногами, да и натурой тож. Порывист, как клен на ветру. В школе учиться, девчонок любить, на усадьбе скамейки мастерить. К взрослой жизни подготовиться спешил.

На матренычевой свадьбе и познакомились. Санька в сиреневой рубашечке, нежным гулькающим сизарем подсел с правой руки, балагурил, наливочку подливал, Валюха, половинка его, поминутно одергивала, да разве порывы вытравишь? После свадьбы редко встречались: дороги полюсами разошлись. Матреныч с Васевной во взрослую жизнь поуехали, а Санька с Валюхой деревню поднимать остались. Но свадебная расположительность засела в душе, как нектар настоечный: сластила… выходившись с годами, как тот черноморский рислинг. С годами не выветрилась. Спустя целую жизнь, в деревне изредка видясь, по-прежнему, свадебным чувством сближались.

Нынешняя весна застала Саньку в прострации: оперироваться предложили. В Кургане, сказали, чудеса творят с ногами. Как новые делают. Но свои, родненькие — не протезы какие. Хоть и не без железок.

Поехал скорым. Спешил. Жутко оздоровиться торопился. Сначала в больницу не взяли: популярную болезнь нашли в Саньке — сахар в крови. И домой отправили для исцеления. Деньги, собранные на операцию, пропали в разъездах. Вернулся, раздосадованный донельзя. Давление поднялось, зрение упало.

Нога эта, ломаная-переломанная, леченая и не долеченная, вконец испортила санькино существование. Ни два, ни полтора… В машину сесть — за двери цепляется. Пешком прогуляться — только от крыльца до туалета. И тогда Санька на велике научился педали крутить… А всё равно не жизнь: ночами ломило кость ревматически, словно кто отверткой в зубах копался. Иногда посещала одна, но избавительная мысль: может, пульнуть из ТОЗа?

Жена Валентина, вызнав причину сахарного диабета и возможности его излечения, установила мужу жесткий режим питания. Какой там — питания: голодания! Мяса-сала не есть, водки не жрать. И до полного изнеможения.

Матреныч не узнал Саньку, увидав в центре на День Красной Тыквы. За зиму схуднул мужик наполовину. Изумился Матреныч, но всё равно пошутил:

— Физкультурой балуешься? «Восьмое марта близко-близко…».

— Ага. Костыли отжимаю.

А вскоре случилось та-а-кое! Перед посадкой картофеля у Матреныча тоже ноги враз отказали. В одну ночь. Не то сурочило, не то эпидемия, не то бог попутал: не подначивай ближнего. И этот по больницам скитаться начал. Доктор направил в Межреспубликанскую больницу, и произнес магические заклинания: «бесплатно, по квоте».

На прием к травматологу-ортопеду Самсамову Матреныч записался на субботу, и угодил на платный прием. Деньги доктор взял лично, в карман положил, по коленкам молоточком потюкал, пальцами потерзал. И, за эти небольшие деньги, выдал выписку из медицинской карты амбулаторного больного, где поставил предварительный диагноз: «посттравматический деформирующий артроз правоколенного сустава. Признаки застарелого повреждения межколенного мешка». Выписал рецепт и настоятельно рекомендовал пройти процедуру «МРТ правоколенного сустава». И тут же повторно воодушевил больного Матреныча магическим заклинанием: «сделаем по квоте». Дал установку: сделать ренгенографию коленного сустава в городской поликлинике.

Как у них, в больницах-то, всё по пунктикам разложено! Лечись — не ленись…

Вторая поездка к Самсамову немножко озадачила Матреныча. Прием проходил бесплатно, штатно, в общей очереди и присутствии медсестрички. Матреныча Самсамов не узнал: много вас тут ходит. На вопрос о квоте ответил так, словно ему рот пересекло. Мол, квота — это святое таинство врачей и — табу для непосвященных. Он добавил в перечень своих прежних рекомендаций препарат, который нужно ввести в коленный сустав уколом-инъекцией стоимостью стоко-то рублей. Дороговато, говорит, зато импортный… препарат.

Огорченный Матреныч пошел на визит к участковому доктору. Выслушав взволнованную исповедь пациента о последней поездке в Межреспубликанскую больницу, к Самсамову, доктор Хренов сказал: «Ша! Будем лечиться на месте, физиотерапией…». И назначил «карипаин с фонофорезом».

Матреныч облегченно вздохнул. Кажется, на поправку пошло! И не долго ходил на процедуры. Далее перешел на самодолечение… И ведь куда что делось!

А Санька Сердецкий, за всё время мытарств Матреныча, лечился от диабета.

На работу звали — ходил, но, как «классный специалист по электричеству», выговорил себе особый режим и пару электриков для верхового монтажа. Зарплатой пришлось делиться. Накопления для курганской операции карманы не оттягивали. Одним словом, по-прежнему, доводила нога.

Погода стояла летняя, пахло прелями огорода, близился сентябрь, а Санька всё худал. Но, после очередной проверки, медики удовлетворенно поцокали языками: сахар упал до нормы. Может, голова в норму пришла, или весна наехала на окружающий мир. А то и женские примочки действие возымели.

И снова засобирался Санька в Курган. Деньги заново собрал по родным и знакомым, билет купил. Там, в Кургане, его обнадежили и убедили: уберут это увечье и будет последующая жизнь, как у кобеля деревенского. Так замотивировали, так обрадовали, что сердце санькино прихватило. Пришлось в кардиоцентр на профилактику лечь. Слава богу, ненадолго.

Матреныч, когда узнал в магазинах о новых злоключениях Саньки Сердецкого, подумал: «Есть бог, а? За что инвалиду такие испытания назначил? Знать, согрешил Санька где-то по-черному».



…И всё-таки повезло Саньке: часть ноги отрезали, и стальной шарнир вживили. Уже через неделю отправили домой, на реабилитацию. Воскрес Санька и душой, и телом. Улыбка с лица, как кожа-то змеиная, теперь не сходит. Костыляет по дому.

Да и Матреныч прихрамывает.


Дурят нас! Или как мошенники опираются на Федеральный закон

Где тонко, туда и суются современные остапбендеры. И везде на прибыль выходят! «Гады… Например, дадут за пачку купюр подержаться, а потом шантажируют: плати, а то „пальчики по мокрому делу пройдут“. И платим с перепуга, да с бессилия, потому как нашему брату по судам таскаться — себе дороже».

Так размышлял Матреныч у парадного подъезда. Галку Бабаежку в суд привез. И пока старая по ступенькам суда карабкалась, мыслительный процесс у Матреныча успел переключиться на мрачную тему.

Вчера вызывает Санька Зубилин на улицу. Иди, говорит, тут акция.

— Да не куру я — отмахивается Матреныч. Зубила того тошнее зовет:

— Акция! Не выборы же. Не то ветеринары понаехали, не то врачи.

— Я корову продал.

— А вдруг убивать кого будут?! — не отстает Санька.

Пошел Матреныч на улицу.

А там уж вороны на придорожном тополе раскаркались. Рядом с гусевской хибаркой микроавтобус растележился. Прямо поперек улицы. Проезд перекрыв, точно баррикада. И пестрые плакаты в глаза пускает. Читай, колхозник! То бишь, электорат…

Матреныч молча народ обошел и в плакаты зенки запустил. Побегал по строчкам. Ничего не понял и вернулся к толпе.

— Что давать будут? — спрашивает.

— Не то лекция, не то… акция. — говорит Мишка Шишкин. Этот тут как тут! Как он, глуховато-подслеповатый, сенсации чует?

— Картину… Репина. — поясняет Зубилин.

— Ага, «Понаехали» называется — подтвердила бабка Жукова. Эта бабушка постбальзаковского возраста по вопросу прояснения своего пенсионного стажа на все акции деревенские заявляется. Стаж у неё более полсотни лет, а толка нет. Пенсия, как эмбрион в зародыше. Должна же где-то открыться справедливость? Не тут ли… тотчас?

Наконец, в собравшейся толпе замолчали. Из микроавтобуса народ посыпался: три девахи и три паренька. Еще двое прикатили на тачке с замазанными номерами. Группировка молодых людей студенческого возраста (и похоже, студенческих манер, почерпнутых в медучилище), с широченными улыбками на каждой роже, подтянулись к толпе. Девахи — одна другой сексуальнее — в топиках и юбчонках на длинную ногу. Груди колышутся, глаза блестят, а пальчики — папочки какие-то поддерживают. Парни с тачки ещё прошлись по домам, пригласили на уличное собрание представителей других семей с обещанием «открыть глаза на…». Например, на «…Новые возможности 27-го Федерального закона, и его второй поправки…». Так написано на плакатах. Возможно, речь о «Законе об основах охраны здоровья граждан РФ»?

Наверно, готовятся веки слепым сельчанам поднять.

Но пареньки девах опережают. Во главе с бойким «ведущим специалистом», как он себя назвал, с показом красных корочек, Вадимом Александровичем Самойленко. В руках у него пусто. Два других парня — коробки за ним тащут.

Без лишних приветствий ведущий специалист, так и назовем его, скороговоркой задал толпе несколько вопросов:

— В последнее время вас лично посещал главный врач районной поликлиники? В последнее время вас информировал уполномоченный из медстраха? Получали вы за последние полгода какие-либо медицинские приборы для профилактики всевозможных заболеваний?

Уверенный в себе, оперируя пунктами прав и обязанностей «Закона, принятого со второй поправкой», открыл-таки веки приглашенным сельчанам. Оказывается, закон прописал некие права и льготы («не путать с соцпакетом»), о которых в деревне и слыхать не слыхали. Возврат половины затрат на медицинские препараты и за часть услуг; оказание бесплатных и льготных процедур в «декаду здоровья» (1—10 октября каждого года) … В т.ч. льготное приобретение дорогостоящего уникального оборудования и медицинских приборов для домашнего пользования — со значительной скидкой.

Вот тут-то ларчик и приоткрылся!

Возможно, у осинцев, и уж точно у дошлых читателей, все эти акты, законы и нормы сейчас вызовут оскомину. Кому интересно что по чем? Разве что нынешним жуликам…

— Кстати! Знаете ли вы, российские пенсионеры, что, можете вернуть половину затрат на услуги, таблетки, медпроцедуры, предъявив своему энсэо, например, «Надежда», правильно оформленные документы? — продолжал чревовещать ведущий специалист.

— Какие именно? Полученные у лечащего врача назначения, заверенные его личной печатью на рецептурном бланке. Товарные счета и кассовые чеки, полученные в аптеке. Лучше это предъявлять в конце календарного года, до десятого декабря. Знаете ли, что экстренная скорая помощь оказывается бесплатно? И даже операции, сделанные в течении не более сорока восьми часов после страхового случая. Спустя этих часов — уже платные. Опоздали! Врачи норовят предложить вам «понаблюдаться у нас дня два для установления необходимости операции». Кто же хочет сразу под нож?!

И ещё вопросы и тезисы, которые Матреныч уже не мог в голову втемяшить. Там, в голове и так уже революция назревала: «Так, значит, должны… положено… обязаны… А мы не в курсе!»

— Нет! — один за всех ответил Санька Зубилин. — Никто! Никогда! Не было этого!

И народ глухо зароптал. В знак одобрения и негодования. Или непонимания. Но Матреныч что-то заподозревал в блестящей речи главного специалиста. Митингом попахивало! Социальной справедливостью воняло! Ах, прохвосты, коррупционеры! Продажные чинуши и политические проститутки! Замыливают, от народа утаивают! Вор-руют!..

Девахи переминались с ножки на ножку, будто сикать захотели. Солнце слепило им в затылки. А ведущий специалист вошел в раж:

— К нам едет Московская комиссия! — эффектно завершил речь Самойленко на «несанкционированном», как сказали бы в прокуратуре, уличном собрании. Его сотоварищи и со… как их там?… в это время писали протокол собрания и составляли акты нарушений…

Девахи покачивали худыми коленками. Но лишь Мишка Шишкин обращал внимание на их колышущиеся груди. Матреныч на груди внимания не обращал, чтобы не путать кашу с маслом.

По всему было видно, что подходил черед выхода пареньков с коробками. По знаку главного специалиста из машины принесли прибор в заводской упаковке с названием «АДАМ-01», некое электронное чудо, избавляющее от таблеток и снадобий. Это чудо пареньки и девахи стали уверенно, как по команде, распаковывать и разворачивать. И вынимать на обозрение. Прибор был показан во всей его дизайнерской красе, побывал в руках у каждого… Со слов Самойленко было понятно, что «Межрегиональный информационный отдел…» активно борется с фармацевтической мафией. И уже удалось ему снизить цену этого медицинского чуда с двадцати четырех до двенадцати тысяч рублей! И вам, представителям граждан села, обманутых коррупционным уполномоченным, представилась счастливое право…», — гладко и уверенно говорил. Сыпал медицинскими и юридическими терминами, смысл которых ласкал слух пенсионеров: «кардио… атеросклероз… коллапс… инфаркт…». В заключение поблагодарил граждан за активность и попросил разойтись по домам, где „с ними ещё поработают его подель… извините, помощники“. Инсценируя написание протокола собрания с внесением сведений из страхового медицинского полиса и страхового свидетельства, помощники заявили, что „для восстановления нарушенных прав и неполученных возможностей, и для поправки утраченного здоровья, будут оформлять на каждого право приобретения на „Адам-01“ с номинально-возможной ценой“, то есть за 4990 рублей».

— Почему не пять тыс?

— Калькуляция!

Ах, вот оно что!!! Вот тут-то ларчик распахнулся до неприличия. Очевидно, кто-то из облагодетельствованных сельчан, обработанный технологией мошеннического маркетинга, приобрел прибор и успешно станет лечится. Очевидно, предприятие рентабельное и даже прибыльное. Ведь поездки по селам российской глубинки не мало стоят! Матреныч понял: маркетинг мошеннического сценария поставлен на высоком уровне. Учтено всё: неосведомленность населения, новые поправки в Законы РФ, падкость на льготы и скидки, негодование на произвол и изворотливость всей чиновничьей братией, мечты на восстановление здоровья за счет какого-либо чуда. Даже втридорога!

Ох, и дурят нашего брата! Ох, и облапошивают!

Плюнул Матреныч в кусты, с досадой на потраченное время, и домой пошел. Калитку на щеколду запер. Чтобы двор, не дай бог, на абордаж не взяли.

Жизнь веселая и собачья

Сэм истошно и с хрипом лаял. Что там такое? Заглянув на задний двор, Матреныч догадался: на Димку.

Это повелось уже давненько. Димка, соседский шкодливый пацан, внучок Матреныча, живущий с папой, мамой и старшим братишкой за забором, имел неосторожность задирать собаку, сидя на крыше своего сарая. Сэм запомнил. И с того момента все Димкины появления — во дворе, на крыше, или в улице — встречал злобным лаем.

Вот и теперь заходился собачьим негодованием.

— Что-то, Димка, на тебя все напустились сегодня. И отец, и мать, и собака моя… Набедокурил чо?

— Не, — пошел Димка в отказ, — я пиво дул.

— А, пиво… То-то Сэм изводится. Он пиво на дух не переносит. А ты зачем пьешь?

— Угостили.

— А ежли б… мочой угостили? Стал бы? — Матреныч ещё тот сарказмик. И небрежно так беседует, будто с благодушием. Димка смущается. Гремит на крыше ржавой загогулиной, выламывая её на запчасти для велика. Его дед с глупой иронией в голосе раздражает. Как и собака его.

Матреныч в дом ушел. А Сэм все тявкает, выполняя нелегкую собачью службу. Его жизнь полна тайн и открытий. Построена по сложным лекалам. Как, впрочем, и у человеков. Только это другое племя. Непонятное Сэму.

Дома Матреныч в телевизор лупится, а видит димкину жизненную обреченность. Шалун Димка — мягко сказано. Вот и отец его, Колька, так считает, и в процессе воспитания применяет только кожаный кнут и сухой пряник. Для Димки у него в обиходе два-три нелестные и неласковые ругательства, мол, лодырь и бездарь… Или не умеет иначе приласкать, или самого так воспитывали-воспитывали, да и… обмишурились. А для димкиной мамки, кажется, вымучивает из себя и того меньше ласк — одна, но весомее, чем его кулак. Мамка, кстати, в душе всех любит, но наяву также не умеет Димку понимать, а Кольку укрощать. Так и мстят друг другу ежедневно, словно кем-то заколдованные. Или в игру такую, замысловато-жизненную играют. И Димка, кажись, от родителей заразился: пакостит и огрызается втихую.

Да мало ли вокруг таких человеческих саг. Заглянешь из двора во второй-третий-пятый и везде — судьбы с драматическими красками. На каждый двор просится свой сценарий. У тех ревностей перехлест, у этих скаредность выше крыши… По той же Мира — в протестанскую веру ударились. А на Ленина — в другую. И вся эта буча из изб на улицу проливается, как лава из иллинойского вулкана: дымит, воняет и жжет землю под ногами.

Сэм заткнулся наконец. А Матреныч, в приступе воспоминаний, перешел на сэмину историю.

Кобель из породы алабаев, завезенных в деревню случайно, как это ни дико звучит, имел свою родословную. Его матерью была сучка по кличке Злата. А отцом — кобель той же породы, специально найденный для случайной случки.

…Злату привезла Аля, невестка, внезапно введенная в жизнь Матреныча и его жены — сыном. Собаченку обнаружили при первом же знакомстве у молодых в доме. И была она удивительно миловидной и ласковой. Прямо-таки ртутью рыжей! И умницей. Носилась, сломя голову, по деревянным тротуарчикам огорода. Но по грядкам — ни-ни…

Как положено по собачьей породе, хвост и уши у Златы были купированы — острижены безжалостными эстетами-экстерьерщиками. Но и куцеухой симпатягой Злата понравилась старикам не по-собачьи. Привыкли к ней и играли, как с ребенком. А и впрямь ребенок: «…то подпрыгнет, то подскочит, то умчится в огород, то стремглав, как черт по кочкам, прибежит из-за ворот…». С Дашей, алиной дочкой, Злата обживала улицы села. И потому Даша была её главной доверенной душой. Даша кормила, выщипывала репьи из рыжей шерсти, бесилась с ней совсем по-собачьи, словом, обожала эту сучку. Тесинские парни обожали и сучку, и Дашку. Наверно, сучку из-за Дашки. Или Дашку с сучкой они воспринимали миловидной сельской красоткой, общаться с которой было легче, чем с красотками, не обогащенными породистыми сучками. Не меньше Дашки они возились с собакой, устраивая и забеги, и заплывы…

А набегавшись, запалившись, собака наблюдала из-под стула за людским племенем, выжидая, очевидно, нового приступа обоюдного бесовства.

Дашу, фарфоровую статуэтку с крепким бюстом (даже стеснялась выпирающей природы), с глазами, сводящими сельских пацанов с ума, и манерами раскованного подростка не любить было невозможно. Мама любила с ревностью. Угадывая в девочке себя, и плюс что-то неведомое, пыталась не прозевать переломного возраста и — строжилась, строжилась… Дашка несколько тяготилась маминой опекой, но терпела. Её жизнь в сравнении с жизнью Димки, была более предсказуемой.

И знаете в чем разница? А сами догадайтесь… Ну, подумайте же малость!

…Но вскоре молодые хозяева Златы и Дашка переехали в край, а собаку «задарили» старикам. И тут же перед новыми владельцами встала проблема-дилемма: посадить на цепь, или приучить к порядку? Матреныч пробовал осваивать режиссерскую науку — кинологию. Натаскивал игривую сучку реагировать на команды «сидеть, лежать, к ноге и фас». Но такие игры Злату не прельщали, и она «косила под дурака». Охотно бегала за «гранатой», но ни за что не хотела отдавать приватизированное имущество. На другие команды поднимала лай и скулеж. И тем самым предписала себе пожизненное постановление: содержать на цепи. Пожизненно. Ох, и жестокие существа — люди!

Однако накануне закабаления Злата пропала. Сбежала из дома, как жертва гражданского приговора. Исчезла собачья тварь напрочь. Матреныч чуть с ума не сошел. Обежал ближайшие огороды, закутки. След собачий не взял. Тогда завел «копейку» и составил в голове план поисков. «Улица вдоль, улица поперек…». Но уже на второй поперечной улице увидел свою собаку, понуро бредущую восвояси. Усталая, потерявшая надежду отыскать обратную дорогу домой, Злата брела вдоль дороги, точно беглый каторжник.

— Зла-а-та! — тихо окликнул Матреныч, высовываясь из окна машины — Поедем домой?

Вам бы увидеть, как обрадовалась собака на знакомый голос и слово «домой»! Как вскинулась, нерешительно-извинительно завиляла обрубком хвоста, и вдруг порывисто кинулась к машине. И прыгая на задних лапах, колотила старика передними, пытаясь протиснуться в окошко. И визжала совсем уж жалобно и слезно…

…Матреныч соорудил небольшой вольер с будкой. А ничего умнее придумать не мог.

Но в природе всё происходит гораздо изобретательнее. Дочь Оля нашла для Златы новых хозяев, владельцев большого коттеджа, которым позарез нужна была умная и преданная служанка. И Злата переехала из вольера во двор коттеджа. И закончилась для Матреныча её биография тем, о чем мы уже намекали: Злата породила Сэма.

А вот Димкина жизнь за пару лет особенно не изменилась. Ласковые окрики, трудовые повинности, эти чертовы велики из металлолома… Как награда, запретная радость, или протестные демарши — пиво. Авось, время все переиначит.

Наверно, таков божий промысел. Иначе давно бы тут райские кущи цвели.

Рецепты бюджетного пирога

Пока Матреныч потел, пропалывая грядку от пырея, солнце взгромоздилось над крышей сарая. Выщипав попутно лебеду и последние корешки мокрицы, обмылся из бочки и ушел в дом.

Чай пить не стал. Застольная работа зазывала. И погода не подвела — небо тучками хмурилось, но дождь обошел стороной. И такая в окно накатила благодать, что сулила необыкновенный денек. Взялся за блокнот. Прочел последнюю заготовку:

«Откатился в историю день 26 июня, отмеченный для местной истории, как «День труженика села».

Приятный был день! День, оставивший в памяти впечатление, как речной прибой, оставивший на берегу реки пену удовольствий. Праздник — чем не фестиваль! — впечатливший и озадачивший одновременно.

Под непритязательным названием.

С атрибутами народных гуляний.

С лицезрением вельможных господ и слуг народа — новоявленной элитой. «…Мы люди хижин, потому — грубы мы. А у неё — дворцовая галантность…». Как идея праздника для тружеников — в апофеозе олигархического капитала — вспенилась и заафродитилась в чьей-то умудренной голове?..».

Обескураженно хмыкнув на неуклюжесть и замысловатость рождающихся фраз, которые недавно казались ясными и точными, поискав новые образы и обороты, Матреныч встал, чтобы все же вскипятить чай. Или сварить капучино? Никто не брюзжал под руку.

Заварив-таки чайку, налив чашку, кинув в неё щепотку мяты для запаха, Матреныч притулился на тюфяк и опять принялся за чтение.

«Вчерашнее утро случилось событийным. На грядки не пошел. Санька Натыра, удивительно кстати, прикатил на малую родину ранним часом. И в свою очередь удивился тем, что он, Матреныч, да со своей любезной половинкой вкупе, да живя тут анахоретом, домоседом и хрен ещё знает кем, не собирается на фестиваль. «Натягивай, говорит, белые штанцы, пошли, пиво попьем, поглазеем».

Саньке отказать нельзя: друган.

Машину санькину, поразмыслив, оставили у дома, пошли пёхом».

«…Идея касалась «Года сельского труженика», объявленного праздничным днем в крае. День за год. «Целью этого мероприятия было — еще раз обратить внимание на село, выразить благодарность сельчанам за их нелегкий и благородный труд» — как разъяснила всё ведающая пресса.

Ещё раз? Это как понимать? Уже такое случалось? Почему не в курсе? Интернет-сниппеты подсказали: праздновали «День труженика села» в разное время года на многих расейских площадках: в Татарии, Карелии, и даже в Казахстане.

Но от этого значимость праздника для Оси не поблекла. Скорее, наоборот.

Самый занятный интернет-сниппет гласил: «После удачи Дня в Оси… жители другого сибирского села…»… Как оказалось, закрепить успех краевая правящая элита решила и в с. Переславке Рыбинского района. В конце лета тамошние сельчане тоже поимели фестиваль… для тружеников села.

Кстати, говорят, идею шушенского фестиваля «Золотое кольцо» учредители когда-то сватали бывшему главе Провинского района, отмахнувшегося: «Не осилим». А шушенцы осилили! И не пожалели».

«Сельчане валили на праздник, как никогда активно. Изголодались. Так бы на сельский сход ходили».

Матреныч, блаженно попивая чай, почти с умилением припоминал, как они с Санькой явились на площадь. Осмотрелись! И вскоре обросли толпой знакомых и друзей детства. Похохатывали, пробавляясь анекдотами. Вспоминали как раньше что-то такое было. Что было, то сплыло! А вот что сейчас будет?

В сценарии — гляди-ка ты! — числилась обширная программа, куда включили «чествование лучших тружеников села», «выставки народных умельцев на подворьях», «презентация новой выставки в картинной галерее», ах-да… «конкурс детских рисунков» …Громадье замыслов! Плюс ещё «книжная выставка-продажа, концерт с элементами театрализации, кинопоказ советских фильмов и мини-спектакль Провинского драмтеатра».

«…Праздник пролетел в один день. Почему не неделя? Осталось впечатление незавершенного производства.

— Ну, и как тебе? — пытались некоторые зеваки друг у друга уточнить собственное впечатление от происходившего.

— Шурум-бурум, а толку нет…

— Мне понравилось! Жалко, не успел всё посмотреть.

— До фестивалей ли вообще? Вот о чем речь…

И в каждом ответе была своя правда. Даже из штаба фестиваля сквозили реплики недовольства, мол, не для села это… Здесь не поймут, не оценят… А главный заводила, как теперь говорят, менеджер, подводя итоги, вероятно, облегченно вздыхает: «Слава богу, без эксцессов».

Тексты не ахти… Полета мысли нет. Но возвращаться к правке рукописи — рука не поднималась. Да и куда это… присобачить? А вот о потраченном на праздник времени Матреныч не жалел.

«Санька Натыра потянул кодлу в очередь за пивом и чебуреками. Нашли свободный стол в тени плакатов и акаций. Кайфовали.

— А это кто? — временами спрашивал Санька, пытаясь связать прошлое с настоящим. — А здесь дырка в сквер была. Помните? Мы через неё в клуб дорогу сокращали.

— Была. А там Ленин стоял… А там кладбище церковное.

— Нет, кладбище под памятником теперь… Где ребята в аттракционах прыгают.

— Может, ещё по коньячку?

— Погодите, я давече спотыкач видел, счас добуду.

Санька ушел. И разговор затих. Шум фестиваля забавлял разноголосицей и отдельными выкриками зазывал от мегафона».

…Матреныч прочел записки, озаглавленные им «Рецепты бюджетного пирога», допил остывший чай и снова отвалился на тюфяк.

О самой идее «Дня…» и её реализации он успел высказался раньше, в общественном пространстве. И достаточно откровенно:

— Хоть шерсти клок…

А зачем ещё правку наводить?


Как Валерка помер

Сидя на соломе, Матреныч не понужал лехиного Гнедка: некуда спешить. Соломы набрал в меру, затянул возок бастриком и, забравшись наверх, упал животом на мягкое жито. Стояла благодать зимнего денька, не порченного морозцем и не испоганенного хиузком. Весной попахивает… Соломы до лета хватит. Козики её не особо жуют, а подстилка дешевая. Хорошо бы ещё жердей на заборчик подвезти. Но это уже дело другого дня. Как-нибудь выбраться надо… Пока силов хватает… Валеркин двор стоит. А Валерки — тю-тю. Закопали вчерась…

Матреныч передернул озябшими плечами и, покрутившись на возке, сел на бастрик. Да, нетути теперь Валеры… Как-так сделалось — уму непостижимо. Хотя что тут мараковать. Всё вчера и вызнал. Валерка помер с перепоя. Даже сам не ожидал. Сколько раз выпивал и проносило. А тут также ординарно выпил и — помер. Ему, конечно, невдомек, как это произошло. И, главное, почему. Ведь тыщу раз до этого не доходило. Да и не валеркина это проблема — причину отыскивать. Он свое дело сделал.

А Матреныч озадачился. Пошел в Центр земляков поспрошать: что случилось с Валеркой?

По старости умереть Валерке рановато было. Вчера ещё на ферму ездил, скота кормил. Недавно на скамейке вместе с Матренычем сидели. На вопрос «как жив-здоров» отвечал «как бык». Шутил, может? Многие так отвечают. Да земляков не проведешь. Как бык — это для тех, у кого кровь с молоком. А у Валерки, она, скорее, с технарем. Правда, Валерка, не показатель в этом смысле. Мало ли других земляков с технарем в крови благополучно здравствуют!

В Центре — автобусная остановка, как культурный центр для обмена слухами. Здесь они сходятся, съезжаются, слетаются, и, обогатившись важными подробностями, рассеиваются по планете. И Матреныч, как носитель и потребитель информации, частенько пользовался Центром.

— Почему Валерка помер? — спросил у других носителей. Таких тут было трое: Гоча, Лёха Бешеный и Зойка Сидорова. Гоча и Зойка сами, похоже, не в курсе. А Леха Бешеный палец приложил к губе.

— Никому не скажешь?

— Могила.

— С технаря… У Людки брал. Она его на ржавых гвоздях настаивает.

— А ты почем знаешь?

— Так вместе пили.

— А зачем на гвоздях?

— Ржа — цветом, как коньяк грузинский.

— А ты почему живой?

Леха пожал плечами. И, соскочив с места, убежал. Потому и Бешеный. Он, когда в разговор встревал, шибко горячился. Волновался, что ли… Как шило в заднице таскал. Может, бешеным на Зоне стал, куда его за шаловливые ручки упрятали. И после Зоны не прошло. Соскочил вот и драпанул от разговора. Больной, что ли? Или с бодуна вчерашнего. Или из-за Валерки? На вид Леха тощий, длинный, с ввалившимися в череп глазницами и слезящимся правым глазом. Но физиономия, по мнению Надьки Соевой, у которой Леха топчан арендует, «миловидная и даже не противная». Правда, левую ногу подволакивает.

— Ты его не слушай, Матреныч, — возмутился Гоча на лехину неуважительность. — Он вчера со мной выпивал. А мы у Тоськи брали. И не ржавый, а красный, на кирпичной глине. Да и не при чем тут технарь. Он же весь из одной бочки разливался, из микроцистерны — по канистрам разным. А я из многих пробовал и, как вишь, живой… как пить дать.

— Не с технаря, значит… — Матреныч задумался. Не с технаря, не по старости… и не убили, вроде. Почему тогда помер? Говорят, с перепоя. И Матреныч пошел в филипповский магазин, где можно было уточнить диагноз смерти. Зойка следом увязалась. Ей компания Матреныча доверие внушала.

— Не люблю две вещи: — в стопятьдесятлохматый раз поведала Зойка, — бляство и когда водку лакомятся. Ненавижу. — Ей было подсраку лет, а по морщинам лица и того больше. Но на ногу Зойка была легка и подвижна. Потому и топталась в Центре спозаранок. Матреныч знал, что до магазина он услышит ещё, что Зойка любит пассажирский поезд (работала до пенсии проводником) и автобус. И что до смерти любила своего Ваню, мужа и спарщика в поездках. И без зойкиных признаний знает, что внучок её ушел по-английски в мир иной, а младший сынишка выпивает, а старший, алкаш запойный, сживает мать со свету. И Зойка вынуждена целыми днями бесцельно (и льготно) ездить в город автобусом, ходить без денег по магазинам, ночевать в бане, или огородной ботве. И никому нет дела до её пагубы и обреченности.

— Ходила Валерку провожать? — спрашивает Матреныч Зойку.

— Не-а. Туда ему и дорога.

— Чо так?

— Так пил, ляский рот…

В магазин Матреныч не пошел. Чего ему людей пытать, когда и так всё ясно. Не технарь и всё тут. А если и технарь, так что теперь?

А тем, кто не знает, что такое технарь, я объяснять не буду. Не пробовали и — валите отсюда.

— Но-о, Гнедко! Поспешай помалу…

Обращение фермера к пайщикам

Во времянке, задрав ноги на стол, Матреныч уединился от лишних глаз и изучал газетное обращение фермера. На глаза попалось! Газетный заголовок те глаза, как фара автодорожная, ослепил. Не случайно, видать, попался!

Матреныча нужда прижала: свою землю с паем любезной половинки этому фермеру сдали в аренду. А вот арендную плату оговорить не получилось: утекал фермер от встреч и разговоров из года в год, как змейка с Егорихи. Засевать засевал, а платить с прибылей не стал.

Видно, есть бог, если Матреныч на статью в газетке внезапно наткнулся:

«Уважаемые владельцы земельных долей массива „Крах Ленина“ в доме культуры состоится собрание с повесткой…»

Тут Матреныч очки о штанину протер. Слеза навернулась. Неужели у фермера совесть всколыхнулась? Или новые земельные веяния в гондурасе наметились? Иное ли учудилось божественное явление, которому нет пока объяснения…

Перехватив дыхание, водрузил очки на лоб, вчитался в газету:

«Договор с регистрацией… Своевременная выплата арендной платы… Реализация отходов зерна… Сезонная вспашка огорода… бесплатно…»

— Свят-свят-свят… Не верю собственным глазам — пронеслась в голове Матреныча молниеносная мысль. Может, что с очками случилось? Или газета снова описками согрешила?

«…Выделение и подвоз соломы осенью в количестве 40 цн., бесплатно. Размол зерна на муку и дробленку по доступным ценам…

Оформление договора аренды готов взять на себя с условием получения от вас доверенности…».

— Ну, точно газетная утка! — решил Матреныч и отшвырнул газету на стол. — Даже в советские времена, погрязшие в пропагандистской лжи, таких ляпов не публиковали.

Выйдя во двор, взялся за самую грязную работу: ограду подмел. Мел и думал: «Не мог фермер так рисковать. Такие обещалки на весь район развешивать. Вдруг кто прочитает! Как он людям в глаза смотреть будет?» Мел и думал-думал… И газетка та, отброшенная с остервенением, ум сжигала. Словом жгла! Матреныч отбросил метлу. И рысцой подхватился в дом. Снова напялил очки и схватил проклятую газетенку. Ага, вот…

«…После выхода этого обращения, руководители ОАО «Крах Ленина» приняли решение: «Заключить договоры с теми собственниками, с которыми они ранее не были заключены… Сегодня за ОАО «Крах Ленина» числится 150 га. не востребованных паев, а это около 2000 га пашни, за которые вообще нет оплаты. … Вам вообще ничего давать не будут, скажут: забирайте свою землю и как хотите, чем хотите обрабатывайте ее, вот ваш финал…»

— Ваш финал — это чей значит? Наш? Финал, значит? — чертыхнулся Матреныч — Эк выражается, магнат долбаный…

«…Почему сегодня со слов руководителей колхозов и совхозов не выгодно работать на земле? Тем не менее, они стараются выделить тем, кто выходит из состава для организации фермерского хозяйства, самые не пригодные и не удобные земли, в разных местах. И все это происходит с молчаливого согласия земельного комитета и администраций района и села.

Все это делается для того чтобы кучка руководителей за счет основной массы жила более доходно чем остальные, и чтобы вы были всегда у них просители».

— Хм-м… — третий раз силится Матреныч понять газетные строки: — «Своевременная выплата арендной платы… Заключение договора… Реализация отходов зерна… подвоз соломы…. Выбор за Вами…». И где все эти обещалки гнездились в прошлые годы? Где пахота огорода? Размол фуража?.. Неужели все арендные преференции Матреныч прозевал? Упущенная выгода…

И тут-то на глаза Матреныча попадает дата выпуска номера этой газеты: 2009 год!

— Так это пять лет назад было! Вот где собака зарыта… А то ум за разум зацепился… На момент запроса в аренду земли пайщиков, фермер в обещаниях, как соловей на дубу заливался. А получил — и сдох соловей в нём…

Плюнув в угол, Матреныч скомкал газетку и швырнул её вслед за плевком.

— Вот, говорит, «Ваш финал…». Как в воду смотрел, стервец.

И пошел Матреныч пыль по ограде мести. Здесь его земля…


Как пить дать

Матреныч докрашивал створки гаража. Полуденное солнце бликовало в черной краске, прищуривая глаза маляра. Он стоически, молча переругиваясь с досады, уворачивался от бликов, спеша завершить свои художества. Не заметил как на горизонте объявился Гоча. Односельчанин, одноклассник, и ко всему прочему о, ещё и родня с половинкиной семьи. Он был целеустремлен именно сюда, именно сейчас, сиюминутно… Спиной Матреныч Гочу не признал, по походке тоже, но родню специфическим чувством почуял с пол-оборота. Впрочем, это не тот был… Гоча. Не совсем тот Гоча, не в его прежнем облике и образе. Что-то неуловимо знакомое, но поразительно новое. Тот же рост, вес, походка, курчавая голова… Руки?.. Ноги?.. Точно, не Гоча — Георгий Федорыч! Собственной персоной, вышедший, как Венера из пены морской, омытый океаном степей до блеска и даже лоска. Так же высок, с разведенными, словно для объятий, руками, горделивой подвижной головкой и зараз покоряющей улыбкой. Как когда-то в дальнем далеке…

…В той жизни Гоша был знаменит. Лихо играл на гармони — бабы плакали. Молодой и озорной, пользовался знаменитостью своей для завоевания недосягаемой и смазливой Галки, покорения остального женского племени, и — чтобы среди пацанов харизмой выделяться. И гармошка — инструмент взращивания его знаменитости — первой покорилась ему. Пальцы на ладах и басах не играли — плясали. А лицо выражало всю гамму нежных и искренних чувств. Всё ему давалось по щучьему веленью. Даже присказку прижил: «как пить дать!». Мол, легко. Играть — как пить дать. Учиться — как пить дать…

И выпивать стал — как пить дать.

Да и вся их большая семья — пять братьев и сестра — была знаменитой по сельской мерке. Гармонь и баян покорились всей мужской её половине. Женщины же в гармонисты не лезли. В каждом школьном классе был свой гармонист — из них, гошкиных братьев. И полная монополия на гармошкин талант. А на концертах они сходились в битве гармоней. И все же именно Гоша выигрывал главный приз. Так и определился в жизни — играть. Как пить дать. Освоил баян, садился даже за пианино. Мечтал о консерватории. Правда, педучилище закончил по специальности «учитель начальных классов», вырос до Георгия Федоровича, но это музыкальной его наклонности не меняло. По специальности работал мало. Играл. Концерты, смотры, фестивали… Свадьбы и похороны. Проводины и встречины.

Галка, точеная фигурка с пышной грудью и соблазнительными бедрами, покорилась без боя. Вскоре родила дочку. И в перерывах между сном и стиркой пеленок восхищалась гошкиной виртуозностью. А в отсутствии его — для подъема настроения — выпивала по граммульке. Дальше — больше. И вообще далеко это зашло как-то удивительно быстро.

Разошлись супруги, когда дочка вышла из-под опеки. Поступила в вуз. Галка пошла своим путем, а Георгий Федорович — прежним. Как-то незаметно он перешел от активной концертной деятельности к активной бездеятельности. Попросили. А вскоре и вообще баян забросил. И перешел из состояния Георгий Федорович в состояние Гоча. С тем и пребывал в селе.

— Я пить бросил — сообщил Гоча свою новость, словно известие о падении Пизанской башни — уже три месяца не пью.

— Ты что, заболел? Или влюбился? Хотя, по внешнему виду, с тобой что-то похлеще произошло. Что случилось, колись?!.

— Говорю же — пить бросил.

— А-а-а! Побрился! Помылся, поодеколонился… И-и-и… Как это — пить бросил? Как Павка Корчагин?

— Павка курить, вишь ты… А я — пи-и-ить.

— Пи-и-ить?! Бросил? Ты? Не может того в природе произойти.

— А бросил — три месяца, вишь ты…

— Ой, Гоча… Шел бы ты, а то у меня черная краска на гараже краснеет из-за твоего вранья.

— Матреныч, Матреныч, сам не веришь, позови мою племянницу… Я ей сообщу.

— Это уже было, Гоча. Раз триста пятьдесят три… Твоя племянница при твоем образе в обморок падает… Хотя, погоди. Вроде ты как-то неуловимо… необъяснимо… как-то… каким-то другим боком… вышел? И пинжак постирал. И штанцы… Гладил, что ли?

— Да я уже в хор снова записался. В школе кружок открываю.

— Как это? Закодировался снова? По новой методе?

— Просто бросил. Не пью и не манит.

Матреныч поставил краску на стул. Снял перчатки. Долгим взглядом посмотрел Гоче в глаза. Недоуменно махнул головой. И что-то сообразив, с досадой сплюнул.

— Так ты у племянницы занять хочешь?

— Зачем? Я пенсию получил, дочке две штуки отправил. Брюки, рубашку с галстуком купил.

— Ничего не понимаю… Не пьешь?

— …Нет.

— Три дня?

— …месяца.

Матреныч снова стал натягивать перчатки. Потом, обойдя Гочу кругом, подошел к окну и постучал:

— Где ты там? Выйди, дядя нарисовался. Говорит, галстук купил. Где, кстати, галстук-то?

— Так он концертный… Да ты что, Матреныч, правда мне не веришь, или придуряешься? Ты глаза-то разинь. Вишь ты, как я поправился? Три месяца в рот не брал, а ты — три дня, три дня… Скажешь тоже! —

Матреныч хмыкнул. Он знал Гочу, как облупленного. Быка опойного, опускающегося в пьяную преисподнюю на рогах. Небритого и не мытого. Бутылка — мать родная, победила его виртуозный баян, свалила со сцены, скатила в канаву. Жена сама спилась, а вот дочка оставила батю на произвол судьбы, проиграв в неравной борьбе с дьявольским искушением. Была семья — лопнула. Да что это — новелла, что ли?! Таких гоч до Москвы раком не переставишь… Из другой оперы, но какая разница! Все равно — горькое похмелье и быков с ног валит.

— У меня, Гоча, только один-единственный случай в жизни был, когда знакомый геолог пить навсегда бросил. Мы пьем, а он газировку из горла тянет. Мы пульку под стопочку, а он — книжки читать… Двадцать пять лет радемую не пьет! Говорит, когда он служил в войсках брандербургского герцога, насмерть проспиртовался. Жена с офицериком связалась — простил. А вот сын… родная кровь… избегать стал — душа не вынесла. Себе поклялся, что ни капли за жизнь… Ты можешь поклясться?

— Как пить дать! — срезался Гоча.

…Гоча не пил больше года. Работать пошел — ночным сторожем на колхозных складах. Выглядеть стал значительно свежее. И поговорить к автобусной остановке иногда выходил. Но жил на территориях чужих времянок и даже бань.

Правда, в хоре заново не прижился. Что-й-то с нервами не в полном ажуре делалось. И музыкальный кружок в школе быстро распался. И галстук концертный кошки заиграли…

Такая, видно. канитель пошла по жизни, что невмоготу пересилить. Наехала, как пить дать, нужда несусветная. В государстве возня мышиная, словно дележ красной свитки на Сорочинской ярмарке. В телевизоре такой шабаш ведьм и сатаны, что глаза повылазили. Пенсия, как пособие по погребению… Может и какие другие причины повылазили на свет безбожный.

Не справился Гоча с трезвачом. Выпил пива — и пошло. Точнее, поехало. Даже понесло.

Последнее, что предпринял, не дает нам права точку поставить. Уехал из деревни к брату Толику. Говорят, снова пить бросил. Под давлением авторитетного брата.

Однажды посетил деревню, отправившись в географический круиз по местам прежних обитаний: где родные люди прижились. Опираясь на подаренный братом посох, кондылял по злачным местам молодости. Зачем поехал? Вероятно, тяга…

…Матреныча отыскал в школе, промышляя ночлег. К дому-гаражу не пошел: там остро-сердечная встреча с племяшкой могла на психику больно капнуть. Да и в полуночной школе обоюдо-острый состоялся диалог между закадычными… язвами.

— Брось палку, композитор, — по-родственному съязвил Матреныч.

— Подарок брата.

— А гармошка где?

— Так я, вишь ты, не в концертном турне.

— А где другие ашуги-ходоки? Которые — друг за дружку — ищут кому на Руси жить хорошо?.. Хор, или кружковцы какие-некакие?..

— В прошлом. Это… У тебя переночевать… буду.

— Ладно. Собакой не кинусь… Куда путь держишь?

— Повидаться.

— А чё не веселый? В завязке?

— Палка мешает.

— У палки два конца. Правда, у твоей — второй конец крючковатый чуток. Это чтоб за сани цепляться?

— За жизнь, вишь ты…

— Одобряю. Ладно. Пошли — определю на ночь.

Утром пути двух неприкаянных судеб разошлись на школьном крыльце. Гоча спустился лесенкой, опираясь на палку, преступая ногами каждую ступеньку, и ушел прямиком в… Дом престарелых.

А Матреныч остался смену сдавать, пересиливая досаду. Все служит… И чё надрывается?


Депутат Василий Бес

— Матреныч, здравствуй, дорогой! Мир твоему дому. Есть минутка? Два вопроса… Много времени не займу. Спасибо. — с утра позвонил Вася Бес. Беспокойный сельчанин. Неуёмный чел. Занятный и колоритный муж.

Вообще-то Бес художник… Фотограф талантливый. Строитель качественный. А как человек — нарочито конфликтная личность. Новые знакомства с конфликта у него начинаются. Случайно, или замысленно делает, но так уж получается с каждым. Чтобы, видимо, впечатлить нового знакомца на всякий случай и на всю жизнь. Такой уж Бес есть.

К Матренычу пришел сразу, как прослышал, что «какой-то экзотический человечек появился на селе». Якобы что-то копает по музейным делам да пишет. Творческая, видать, ипостась у человека.

Ипостась, система, знаменатель, — это из лексикона Беса. Его способность запутывать человека громоздкими словами — вторая поразительная черта натуры. Филологическая способность! Скажет иной раз, как в воду… пёрнет. Вроде, и знакомые слова, а смысл глубоко зарыт. Сам-то себя понимает? И конфликты у него, возможно, с каждым встречным-поперечным возникают по причине вычурного словаря.

А уж для Матреныча, «пишущего экзотического человечка», этот словарь Беса — редкая находка. И этого уникума записывать стал в отдельную книжечку.

— Во-первых, приглашаю на завтра в амбулаторию. Бехтурева соблагоизволила разобраться с моими избирателями. Ты не мог бы поприсутствовать?

— А во-вторых?

— У тебя тыща найдется до понедельника? Мне в пенсионный проплатиться надо.

Сэм уже смирился с васькиными визитами и даже не вылез из будки поприветствовать, когда Бес пришел за тысячей. А надо бы. Воробьи вон свое отрабатывают, хоть и не должники. И тучки по небу караваном пошли, видать, к непогоде. Весенним ветерком крынки на заборах колыхает, пылищу с улицы Мира на улицу Ленина заворачивает. А на крестике улиц — и той и этой, да и на всех окраинных крестах — вихри завевает, как торнадо местного пошиба. Стонет кто-то в небесах… Ставню на бабараином домике сквозняком болтает, как крылом подбитого юнкерса: скрипит и раму ломает. А у Соколихи трубу покосило: дым криво идет. У Нестеренков на дому всё крепко прибито, только нет этих Нестеренков уж лет эдак сто… Другие поселились недавно: Тува вытуренная повсюду понаехала…

— Меня Булганина убила. Говорит, вы зачем людей подбиваете. Чего вы добиваетесь? Я ей говорю, вы, сударыня, за речью-то следите. Вы же власть придержащая. Не надо мне тут калипсис устраивать… Понимаешь, Матреныч?

— Смутно.

— Люди мне вопросы задают. Почему это так? Почему эдак? Я им говорю: это не моя компетенция, идите к главе.

— Почему не твоя компетенция?

— Не моя. Я социальная комиссия. А это по бюджету. Например, откуда бензин на «Скорую помощь»… А сама главврачиха на ней кажин день в город, заметь, в город, а не в Управление. Это как? Люди меня спрашивают. А, говорю, вызовем Бехтуреву. Ты как думаешь: это в моих полномочиях?

— Это же социальные вопросы.

— Убила… Я ей говорю, вы дайте решение о ДТ-75. Она мне говорит, представляешь, это не в её компетенции. К главе отсылает. Я ей тут же пишу запрос.

— Главе?

— Секретарю то есть… — тут Бес обратил внутренний взор на свою память и стал считывать, очевидно, глубоко продуманное и пережитое

— Главе Инского сельсовета от депутата Э-нского сельского Совета депутатов четвертого созыва Беса Вэ А депутатский запрос. Прошу дать письменное разъяснение о необходимости приобретения администрацией сельсовета транспортной единицы трактора ДТ-75 и соблаговолить о ваших намерениях в связи с этими обстоятельствами. А именно: на каком основании приобретен трактор, из каких средств планируется финансировать восстановление этой единицы техники… запчасти и комплектующие, затраты ГСМ, зарплату тракториста, налоги и страхование транспортного средства и хранение… И подпись. Жду, пока зарегистрирует.

— И?

— У них на формализм десять дней. Потом пойду за ответом.

— Какое отношение трактор имеет к амбулатории?

— Никакого.

— А к социальной комиссии?

— Меня Зерников попросил. Разберись, мол.

— А о чем речь пойдет завтра в амбулатории?

— Матреныч, я пошел. Ты извини, надо срочно… Шофера незаконно уволили. Давай встретимся в амбулатории и там знаменатель подведем, ладно? Ты не обиделся? Спасибо.

И Бес ушел. Матреныч не обиделся и решил завтра сходить в амбулаторию. Кстати, посмотреть, наконец, на это оздоровительное заведеньице изнутри. Рано или поздно, но обойти его услуги не удастся. Хотя… как бы не сглазиться. И снова обратился мыслью к Васе.

Бес возглавляет партийную ячейку КПРФ. Депутат опять же… Предпринимателем числится, все налоги исправно платит, а работы постоянной нет. И не ищет! Точнее, не идет в наймы к «дяде», а работает, как свободный… поденщик. Баньку починить, крышу, крест сварить на могилку, или даже оградку… и от этого возникают у Василия, так сказать, финансово-экономические кризисы. До пенсии пока не дожил. Однако, не ординарный он человек — неуемный, говорливый, в меру активный, и не всегда обязательный. Такой тип личности на селе — тоже местная экзотика.

Но как ни конфликтен есть человек, ни с кем не подрался и в общении никому не отказал. Талант, словом, органический.

Зачем-то в амбулаторию призвал…

— Василий Алексеевич, объясните нам: зачем вы вчера устроили в амбулатории несанкционированный митинг? — заметно волнуясь, задал вопрос Ханов, исполнительный глава.

— Я объясню! — с нажимом ответил Бес. — Только у меня предложение. Давайте позовем сюда секретаря с ручкой и бумагой, и пусть она пишет протокол. Как положено: число… повестка дня, присутствовали… — И тогда я отвечу!

— Мы пригласили вас не для того, чтобы… для продолжительной беседы. Не надо путать райсовет с прокуратурой. Просто доверительно побеседовать.

— Побеседовать приглашают лично, но не распоряжением главы администрации. А подать сюда ляпкина-тяпкина, Василия то бишь! Почему мне лично не позвонили, не пригласили побеседовать?.. Так что будем говорить под протокол. А потом вы сделаете мне его копию.

— Василий Алексеевич! Ну, что вы такой ершистый? Вы же понимаете: вчера в вашем селе произошло ЧП — несанкционированный митинг…

— Не было такого! Кто-нибудь призывал свергнуть власть, или громить сельсовет? Может, кто угрожал чьей-нибудь жизни?

— Было!

— Я бы назвал это… встреча жителей села с районными специалистами. Какой митинг? Люди с вилами пришли? Баррикады делали? Речи с трибун говорили?

— Ну, вы скажите… Объясните — как было… по-вашему?

— А по-вашему?

— Дайте я скажу, если вы не понимаете. Вы просто обманули нас. — вступила в перебранку Бехтурева, чиновница от медицины. — Пригласили посоветоваться по трудным вопросам здравоохранения, а тут напустили на меня специально настроенных людей. Как они кричали! Вам же пришлось сдерживать их. Разве можно в такой обстановке говорить конструктивно?

— Да у людей наболело. Вы понимаете? На-бо-ле-ло. У вас зубы болели когда-нибудь? Хоть на стенку лезь… Вот у энских людей болит: скорая помощь приказала долго жить… зубопротезирование прекратилось. Льготных лекарств нет… узких специалистов в помине…

— …да знаем мы обо всех болячках… только помочь не в силах!

— Хорошо. Я знаю: амбулатория не лицензирована. Средств в бюджете, как мышей на аркане. А вы-то на что? Почему вы не бьетесь в колокола? Люди болеют… Умирают.

— Вы все митингуете… — снова перебил Ханов. — Конструктивных предложений не внесли? Вы бы лучше настроили людей на здоровый образ жизни. Чтоб не болели, не пьянствовали… пробежки по утрам не забывали…

— Спасибо, Сан Палыч. Славно поговорили.

— … ага, пообщались без протокола.

— Надеюсь, руководство тоже получило свою порцию кнута и пряника? Извините за такой афоризм…

Депутат Василий Бес уехал домой. По дороге у него голова разболелась, зуб схватило. Тошнота подступила: так на душе муторно было.

Слава богу до скорой помощи не дошло. Не доехало. Да и не было её в означенном пункте.

Вся полнота жизни

Матреныч возвращался из города автобусом. Какой бес руководил его поездкой, кой черт программировал день, а только не обошлось без козней поднебесных.

— В Ось, будьте добры…

— Все билеты проданы…

Вот те раз. С запуском работы обновленного автовокзала у Матреныча выработался собственный алгоритм на городские поездки. День он обделывал делишки в «новой части города». Шатался по Торговому центру и нужным адресам. Обедал в кафе. Остаток времени просиживал в архиве, библиотеке, или картинной галерее — в «старой части города». И был в этом алгоритме свой нюанс: последний час предназначался для покупки билета на автобус. Не купишь — все равно поедешь, но — стоя… Место в автобусе в иную поездку не доставалось. И никто не уступит. А ноги — не казенные. Хоть и воцарился рыночный сервис в отечестве, однако, лукаво не замечает, что обкрадывает пассажира, не обеспечив ему за те же деньги комфортный сидячий проезд.

Чиновники рыночной власти, «сити-менеджеры», планирующие транспортный хаос пассажирских перевозок, так подработали дорожное расписание, что без булды не разберёшься. Алгоритм расписания — так сказать, логистика перевозок — как вскоре выяснилось, сложился не в одной ушлой голове, а в подавляющем множестве управляющих голов. Не для одного загородного рейса, но для всех маршрутов. И, очевидно, во многом множестве российского транспортного дикого рынка.

Подумать только, как все логично: город-вокзал-село… и обратно. Если бы не ушлость «сити-менеджеров». У них в голове вызрел маршрут «вокзал-торговый центр-село», умышленный для дополнительных сборов (в т.ч. пассажиров по городу). Возможно, по иной причине? Например, для удобства пассажиров? В том числе для тех, кто «торговый центр»?

Словом, «сити-менеджеры» учли все запросы. И овцы целы, и волки сыты.

Матреныч выработал свой алгоритм «базар-вокзал-свободное кресло» Сегодня — не повезло. Билет не купил. Но… присел в чужое кресло. Прокатит?

Автобус переполнен. Но закон есть закон, и автобус пошел по расписанию на Торговый центр. Здесь подсели — в обзоре из кресла Матреныча — две колоритные пассажирки. Место для одной из них зафрахтовали её товарки:

— Зинуль. ты де?!… Да Тоська это… А мы ужо в автобусе… Да я, Катюха и Гера Крахова. Тебе, птичка, место держим. Токо в заду мы… самом. Ага, пробивайся там…».

…Новелла Ивановна, дама бальзаковского возраста, круглотелая, словно колодезная бочечка, обремененная тремя сетко-сумками, втиснулась на уступленное ей место, потеснив подобную себе, но пожилую пассажирку Марию Спиридоновну. Последней пришлось собственные две сетки, распухшие от городских покупок, водрузить на коленки. Дамы будто бы разрезинили пространство, втиснув тройной объем в двойное сиденье.

Матреныч, зажатый в углу Тоськой, Зинулей, Катюхой и Герой, поперед себя был заперт Новеллой и Марией.

Автобус благополучно миновал ямочно-ремонтные асфальты города и вышел на загородную трассу. Сумерки сквозили в запотевшие окна. Водитель погасил огни салона. Пассажиры, рассредоточенные тряской и качками, похохатывавшие и чертыхающиеся, постепенно затихали. Товарки рядом не могли успокоиться, переживая сумбур городского дня. Делились добытым впечатлением:

— Последний раз ездила… Хоть умру — не поеду.

— Так ты кажин раз говоришь.

— …а ну их на…

— А я, дура, к снохе зашла. Говорит, чё приперлась. Иди за бутылкой. Вынудила — пошла ведь… Теперь каясь.

— А я думаю, чё это окна запотели.

— Новый маркет видели? Ну, чисто ангар самолетный. Три в одном… И все по тридцать девять…

— Как это?

— Цена везде одинаковая: что на крупу, что на рыбу в банках. Нахапала вот…

Гера вдруг привстала и попыталась двинутся в проход.

— Ты… куда это?

— Лучше постою…

Бабы недоуменно замолчали, не пытаясь уступить ей проход. Гера шевелила торсом и головой. Пошлепывала губами. Садилась и через секунду снова вставала.

— Погоди, че ты… Поплохело, чё ль?

— Да ничо, ладно. Освоилась, вроде. — Села, развернув-таки торс спиною к бабам.

Последние недоуменно переглянулись.

— Садят, как селедку в бочку…

— Так и всегда было.

Матреныч, оценивший телодвижение Геры, словно непознанное природное явление, озадаченно думал. Точнее, чутко дремал. Его угол, словно пулеметная амбразура, защищал от мира сего. Качка и тряска уже не беспокоили, но убаюкивали. Полутьма салона щурила глаза.

Внезапно, прорываясь сквозь дремоту, словно отодвигая пулеметную амбразуру, Матреныч увидел, как Мария Спиридоновна пытается уплыть под сиденье, скособочивая тело. Ей мешает сетка на коленках, переднее сиденье, соседка справа и собственное грузное тело.

Клонясь то вправо, то влево, она запускает руку между ног. Виновато смотрит на Новеллу. Новелла, наконец, просыпается.

— Чё тако?..

— Та сетка… соскользнула… туда.

Сетка с яблоками упала под сиденье. Как на зло — сиденье над колесом автобуса, неудобно закругленное под ногами. Яблоки, очевидно, раскатались…

— Как же… надо ж… чё же… — соседка вертит головой, но не торопиться двинуться с места. Безмолвно осмысливает ситуацию.

— Так и че же? Не достанешь?..

— …да ладно бы… да выходить скоро.

— Ну, счас встану.

Новелла Ивановна оглядывает проход, выискивая место куда поставить сетки. Ничего не высмотрев, все же пытается встать… Бочковой её вес и корабельные габариты, втиснутые между подлокотниками сиденья, остаются на месте, словно памятник на постаменте. Точно волны Адриатического моря в движение приходят и стоящие в проходе пассажиры. Они колышатся, вибрируют, откатывают тесноту в глубь салона. Наконец, Новелла Ивановна видит место для сумок и сеток. Извернувшись, ставит сетки на пол и начинает выворачиваться из кресла. Грудь её перевешивает зад. В проход она становится на колени. Опирается руками в пол. Поднимает зад выше головы.

Мария Спиридоновна не теряет момента. Подвинув свой торс на освободившийся плес, она заныривает под сиденье. Вышаривая рукой сетку, собирает яблоки…

В салоне автобуса — мрак и тишина. И только шум шин да мотора озвучивают салонную интермедию.

Матренычу неуютно, стыдно и ещё как-то не по себе… Встать и помочь — исключено по обстоятельствам полного хаоса. Остается — посочувствовать. Однако, и этого чувства не возникает, как ни тужись. Досадно, что эта реальная картина мира обнажилась до бесстыдства и обреченности. Кто виноват? Теснота. Полнота. Душевная немота…

Словом, «в зеленых плакали и пели», как и сто лет назад. Не исключено, что и на будущие сто лет.

Автобус тормозит на первой остановке. И после обычной сутолочной толкотни высвобождается от лишних пассажиров. Новелла, Мария, Зинуля, Катюха, Гера и Матреныч едут до конца. Им уже не много осталось.

Депутат Василий Бес. (Продолжение)

— Василий Алексеевич, объясните нам: зачем вы вчера устроили в амбулатории несанкционированный митинг? — Заметно волнуясь, задал вопрос Ханов, исполнительный Глава.

— Я объясню! — с нажимом ответил Бес. — Только у меня предложение. Давайте позовем сюда секретаря с ручкой и бумагой, и пусть она пишет протокол. Как положено: число… повестка дня, присутствовали… — И тогда я отвечу!

— Мы пригласили вас не для того, чтобы… для продолжительной беседы. Не надо путать райсовет с прокуратурой. Просто доверительно побеседовать.

— Побеседовать приглашают лично, но не распоряжением главы администрации. А подать сюда ляпкина-тяпкина Василия Алексеевича! Почему мне лично не позвонили, не пригласили побеседовать?.. Так что будем говорить под протокол. А потом вы сделаете мне его копию.

— Василий Алексеевич! Ну, что вы такой ершистый? Вы же понимаете: вчера в вашем селе произошло ЧП — несанкционированный митинг…

— Не было такого! Кто-нибудь призывал свергнуть власть, или громить сельсовет? Может, кто угрожал чьей-нибудь жизни?

— Было!

— Я бы назвал это… встреча жителей села с районными специалистами. Какой митинг? Люди речи с трибун говорили?

— Ну, вы скажите… Объясните — как было… по-вашему?

— А по-вашему?

— Дайте я скажу, если вы не понимаете. Вы просто обманули нас. Пригласили посоветоваться по трудным вопросам здравоохранения, а тут напустили на меня специально настроенных людей. Как они кричали! Вам же пришлось сдерживать их. Разве можно в такой обстановке говорить конструктивно? — вступила в перебранку Бехтерева, чиновница от медицины.

— Да у людей наболело. Вы понимаете? Наболело. У вас зубы болели когда-нибудь? Хоть на стенку лезь… Вот у людей болит: скорая помощь приказала долго жить… зубопротезирование прекратилось. Льготных лекарств нет… узких специалистов нет…

— …да знаем мы обо всех болячках… только помочь не в силах!

— Хорошо. Я знаю: амбулатория не лицензирована. Средств в бюджете, как мышей на аркане. А вы-то на что? Почему вы не бьете в колокола? Люди болеют… Умирают.

— Вы все митингуете… — снова перебил Ханов. — Конструктивных предложений нет? Вы бы лучше настроили людей на здоровый образ жизни. Чтоб не болели, не пьянствовали… пробежки по утрам не забывали…

— Спасибо, Сан Павлович. Славно поговорили.

— … ага, пообщались без протокола.

— Надеюсь, руководство тоже получило свою порцию кнута и пряника? Извините за такой афоризм…

Депутат Василий Бес уехал домой. По дороге у него голова разболелась, зуб схватило. Тошнота подступила: так на душе муторно было.

Слава богу до скорой помощи не дошло. Не доехало. Да и не было её в означенном пункте.


Сага про отпайки

Стояла глубокая осень. Выпал снег и обратил черное в белое, а мрачное в просветленное. Словом, осень — в зиму.

Матреныч брел по насту укатанной улицы на смену. Дышалось удивительно легко. Оттого душа тихо подпевала.

В школе его ждала записка, оставленная неизвестно кем. Из содержания её авторство не прояснялось.

И писалось в ней, мол, приходи, Матреныч, к пяти часам вечера завтрашним днем на заседание комиссии в контору. «На заседание рабочей группы для проведения экспертизы общественных инициатив».

А внизу приписка: «По вопросу бесхозных инженерных сетей (отпайки).

…Вы-то знаете, как пишутся подобные официозные приглашения! Этому даже в школе учили! Писать таким макаром, чтоб из всего текста вы могли понять лишь — где и когда.

Матреныч тупо смотрел в записку и думал о своем: зачем его приглашают на отпайки? В последние годы не паял, не сваривал, в сетях не путался. Может, это группа собирается по поводу лыжной вылазки в заснеженный лес? Сказано же — общественных инициатив! Правда, от вылазки до отпайки кругов пять дать надо!

Так всю смену Матреныч шараду сию разгадывал. А вечером следующего дня пошел в контору. Нынешний снежок скользил под ногами, а сумрачный туман глаза слезил.

На пороге конторы Глава администрации курила.

— Курить вредно, — напомнил Матреныч. — И за пятнадцать метров от конторы надо… — просветил Главу нормой нового закона.

— Я знаю, — уверила Глава. Выбросила окурок в снег и вслед за Матренычем пошла в кабинет.

Контора — место, где совершаются главные сельские государственные акции. А кабинет Главы — её сакраментальное сердце.

«Избушк-избушк! Повернись ко мне передом, а? А, избушка?..».

Иногда не слышит избушка голоса путников, ищущих счастье, не поворачивается передом, не способствует сказочным ожиданиям. То ли ноги, натруженные до смерти, не хочет топтать, то ли спину греет на солнышке. Порой возникает чувство, что для некоторых избушек «повернуться лицом к ближнему» подразумевает «отвернуться от солнца». Кто же сподобится?

В кабинете сидели другие заседатели рабочей группы, приглашенные такими же записками. Матреныч подумал-было с кем встанет на лыжне в пару. Но речь пошла вразрез темы со здоровым образом жизни. О тарифах и платежах.

Дошла до вашей избушки горячая (да и холодная) вода по трубам, — заплатите. Естественно! А сколько заплатить — иногда неестественно… много. По тарифу — тыща, а за так называемые «потери» — полторы. Что тут естественного? Кто потерял и при каких обстоятельствах? Если ваша избушка украла и её застукали, вы платите без булды. Если другие воруют, или сберечь не удосужились, то при чем здесь ваша избушка? И вы не платите, а ищете справедливость. Например, к Закону прибегаете, к кодексу и договору. Закон для всех един и все его соблюдать должны безусловно. А договор писал заинтересованный поставщик услуг, а вы только подписали. Читали перед тем, как расписаться? Вряд ли. А зачем? Проверить всё равно невозможно! Вам же технический паспорт, где фигурируют метры, градусы, проценты… — не выдадут. Нет таких в природе. А не подпишете — тепло и воду отрежут. И глазом не моргнут! Не судиться же с вами, если не платите по счетам. Вам это надо? А какая там, в договоре, есть выгода для поставщика — в избушках все равно не разберутся. Ведь не юрист, не спец, а простая избушка.

Ищите защиты у Главы.

Вот по этому поводу и собрались члены избушек в сакраментальном месте конторы — защиты искать. Глава объяснять устала. Убеждать устала. И вообще устала социальную справедливость искать. Хотя именно для этого её и посадили в сакраментальное место.

Может, сакральное сердце в избушку пересадить, где поставщик тепла трубы за долги отрезал. Как поведет себя глава? Будет в контору ходить? В суд пойдет?

Долго члены так обсуждали, только ни к чему не пришли, да и прийти не могли. Не пойманный — не вор. Поставщик не вор, простые избушки не воры. А Глава — не полицейский уполномоченный. Некогда ей и не по рангу потери искать. Спасение ограбленных потерями Глава считает делом рук самих ограбленных.

И покатился он дальше, колобок этот. Ой, простите, сказка давно закончилась.

А Матреныч, так ничего и не поняв собственной миссии, ушел домой лыжи смазывать. Завтра — на лыжню. Там думы о избушках мозги не клинят.

Стоит глубокая осень и снегом припорашивает.


Как объехать телеграфный столб

Матреныч пил горькую. В печи гудела пламенная вьюга, из окна несло январской стужей, а по ящику «укры» бомбили Дебальцево. С ума сводящая зеленая кровь клеверной настойки от полусмерти не помогала, а на жизнь никто и не претендовал. Санька Зубилин торчал на крестике улиц военным регулировщиком, засунув тяжелые руки в карманы фуфайки. В окне напротив отражался другой Санька, с сигаретой в зубах, с нахмуренной бровью и слезящимся глазом. Но никакого отношения к телеграфному столбу они не имели и Матренычу, в его молчаливом застолье, не мешали.

Тут другое дело. Валеркино. Не уголовное, но не менее правохранительно-процессуальное.

Горький осадок собственного майдана. Клеверная — слаще, пожалуй.

Матреныч отхлебнул очередные пять капель и выключил ящик. Н-да. Надо что-то делать…

Как объехать телеграфный столб? Вспомнил, как потешался ироничный Юра Михалев: «Васыл Макарыч, видишь там столб… посреди футбольного поля? Туда не рули…». И Василий Макарыч, осваивая езду на новом «Запорожце», зарулил-таки в этот столб. Больше за руль в жись не садился. Но и «Запорожец» не продавал. Вероятно, как грозное напоминание об опасности.

Так и тут. Говорили же Валерке: «Не садись за руль. Дорого стало рысковать». А — сел. Вот теперь и расхлебывай…

Подбросив угля в огнедышащую пасть печки, Матреныч углубился в Валеркино дело.

А было так… В пятницу, вернувшись с работы, домой Валерка не поехал, а сразу — к свату. На юбилей. Посидели по-семейному. Даже засиделись… за полночь. Так хорошо пошло, что и счет времени потеряли. «Ты домой не езди, — сказал сват, — машину прогрей, мы ещё за твой пылесос не выпили». Пылесос Валерке на дне Подсолнуха вручили. Как лучшему агроному в районе. И хоть обмывали успех уже полгода, но сват не забывал лишний раз напомнить о радостном событии. И тут не забыл.

Валерка вышел в ночь. Сел за руль. Завел «Жигули». Пока машина прогревалась, водила слегка задремал. И почудилось ему, что излился из вселенной божественный свет. И некто громовым голосом будил его: «Предьявите права!»

Матреныч представил ещё раз, как друг его, вальяжный медлительный увалень, разомлевший от выпитого, в блаженно-расслабленном виде вдруг услышал: «Пре-дъя-ви- те пра-ва… А-а-а-а». И когда до него дошло — офонарел. Силился сообразить, что это за божественное явление. И пялился в свет фар, ослепивший его, широко вытаращив глаза. И — и-и… онемел.

Менты, в количестве двух рож, тем временем стучали в стекло двери, по крыше салона, пытались в правовом поле вытащить Валерку из машины. Долго ли коротко ли длилось божественное ослепление матренычева друга — история умалчивает. Но ментам удалось-таки открыть дверь и найти в правовом поле зацепку: «У вас ремень не пристегнут». Валерка молча стал пристегивать ремень.

— Водитель, предъявите права. — Валерка стал расстегивать ремень. И застегнуть, и пристегнуть — было делом не простым, сопряженным с поиском гнезда защелки. И водителю в шоковом состоянии удавалось с трудом.

— Куда следуете? — спросил полуночный мент, исследуя права. Этот вопрос тоже вывел Валерку на размышление. Где он? И куда следует? Ответил интуитивно-точно: «Домой». И зачем-то добавил: «С юбилея».

Дальше все проходило как в замедленной киносъемке. Менты достали из темноты вариометр и принудили Валерку дышать. Показали промили, обозначившиеся на шкале прибора, которые Валерка в его состоянии сомнамбулизма даже не разглядел, но в существовании которых ничуть не засомневался: основания были. Пригласили в свою машину, стоявшую поперек его «Жигулей», и по-прежнему излучавшую божественно-белый свет. И когда Валерка, втиснулся на заднее сиденье, один из них стал писать протокол, а другой вовсе исчез из поля зрения.

Валерка протрезвел. Все «божественное» стало до горечи приземленным. И каждая новая мысль отравляла. «Права отберут. На работу завтра опоздаю. Жена убьет. Оштрафуют на… Нахер пошел греть-то?!.. Жена с ума сойдет… Кто её на вокзал повезет? На работе со смеху сдохнут… Уволят, наверно… Как вообще на работу добираться?!.»

Матреныч с трудом отошел от Валеркиных переживаний. Налил ещё пять капель клеверной… Пересел к окну. Санька так и не оставил свой пост на крестике улиц, но теперь уже «зацепился языками» с соседкой Танькой. Хиус слегка шевелил полы танькиного бушлата времен первой мировой войны, Саньку же заставлял жмуриться, ежиться, сморкаться… Матренычу сквозь оконное стекло было не понять, чем улица дороже теплой печки. И об этом он думал не больше, чем о Валеркином деле.

…Менты уехали. Валерка никак не мог прийти в себя. Не знал за что схватиться, как действовать. И, главное, не понимал кто он теперь… Почти не агроном. Конченый муж. Алкаш, застигнутый по всей строгости закона на месте преступления. А что дальше? Скота разводить? Рыбачить? Сторожем куда нить пристроиться? Ага, лапти плести да продавать их англичанам…

Поехал домой.

Всю неделя Валерка был в шоке. На работе не признавался в содеянном, дома, как и следовало ожидать, получил свое — вполне заслуженное: упреки, угрозы, репрессии.

Поехал, наконец, к Матренычу: что делать будем? Есть ещё шансы?

Долго они кумекали возле теплой печки, аналитики деревенские. Додумались до ходатайства.

Матреныч ещё раз вынул лист с чайной полочки и заново прочел:

«В Инский мировой суд

Мировому судье судебного участка №140 О. Л. Заботиной

От ЗАО «Крах Ленина»

Ходатайство об истребовании доказательств

Ваша честь, В Вашем производстве находится гражданское дело на Гужайло Валерия Михайловича, главного агронома ЗАО «Крах Ленина».

Валерий Михайлович попал под судебное расследование по странным обстоятельствам. Нам стало известно, что 18 января 2015 года в 01.05 часов ночи в с. Сошино, на сельской улице (не на центральной трассе) его арестовали инспекторы Провинского ГИБДД, когда он пытался прогреть свой автомобиль, и предъявили обвинение в нарушении правил вождения. Якобы, он находился за рулем в состоянии опьянения. Валерий Михайлович действительно в это время прогревал свою машину, то есть сидел за рулем. Никуда не ехал. Никакой угрозы для транспортного движения не представлял. Однако, инспекторы предложили ему тест на алкотестере. При этом во время проверки не присутствовали понятые. Инспекторы ГИБДД не предъявили ему паспорта и свидетельство о проверке алкотестера.

Этим вечером он был в гостях у свата, на его юбилее. Сват же предложил ему остаться у него ночевать, но предварительно разогреть автомобиль на морозе, так как утром Валерий Михайлович должен был ехать на работу в с. Ось. Никуда ехать этой ночью он не собирался, а на дворе автомобиль требует прогрева, чтобы утром можно было завести без проблем.

Его автомобиль ВАЗ 21074 регистрационный № У000СХ24 используется в нашем хозяйстве, как служебный. Каждый день Валерий Михайлович, живущий в с. Сошино, едет на нем на работу в с. Ось, и с. Городок. И возвращается вечером обратно. Зачастую подвозит на нем и других сотрудников нашего хозяйства, также проживающих в Сошино, Шерлыке. Валерий Михайлович Гужайло работает в ЗАО «Крах Ленина» главным агрономом с 2003 года. За этот период проявил себя очень грамотным специалистом и ответственным руководителем. Никаких проблем, связанных с пьянством, в его биографии нет и не было. Как и с использованием автомобиля в нуждах нашего хозяйства.

Ваша честь, ходатайствуем об объективном рассмотрении Вами его дела. И просим учесть приведенную выше характеристику. Наше хозяйство испытывает трудности со специалистами такого уровня. Особенно сейчас, накануне посевной компании этого года.

Генеральный директор ЗАО «Крах Ленина» И. А. Бедведев»

Санька вконец замерз, докурил сигарету и побрел в сторону магазина. Танька вернулась домой. Матреныч вернул листок с ходатайством на место. И снова налил пять капель клеверной… От давления крепко помогает. Валерке надо оставить. Авось, и ему поможет.

…………………………………………………………………………………

На суд Валерка ездил дважды. В первый раз на вопрос судьи «Вы согласны?..» ответил твердо «нет». Во второй раз «ваша честь» призвала свидетелей Валеркиного преступления — ментов, тех самых, да ещё и с видеорегистратором. «Видите, вот вы сели за руль?» — показывали менты свое «железное доказательство». «Вижу» — соглашался Валерка, — но я же никуда не еду“. „А вот видите ваш автомобиль спятился назад?..“ — добивали менты Валеркино самообладание. „Вижу, тормоза отпустил, машина скатилась…», — бормотал Валерка, уже не веря в судебное правосудие.

«Ваша честь» констатировала: «Это документально подтвержденное доказательство Вашей вины. Я лично Вам сочувствую, но ничего поделать не могу». И вручила Валерке под роспись квитанцию на оплату штрафа в законные 30 тысяч рублей и Постановление суда о лишении его водительских прав на полтора года. Финита ля — как говорили древние.

Матреныч достал свою клеверную настойку и допил её разом. Не капая.


А может у него тут гнездо

…И тут Матреныч вспомнил Вовку Плугина. Владимира Александровича, топографа с их работы. Такую личность вряд ли забудешь до смерти.

И не то, что был Плугин неким героем, или особенным хулиганом, совершил подвиг в достопамятные времена, или зажилил очередной долг… Не так и не эдак! Просто запомнил себя в памяти коллег самобытными словечками и афоризмами. Ножик называл режиком. Жену Тамарку — Тамажонкой. А когда она приставала к нему с домашними заданиями, отбрехивался: «Отойдь от… пропасти». Но за словечками у Вовки Плугина стояла не пустая брехня, а, простите уж за пафос, душещипательная участливость. Желание оказывать внимание каждому, кто стоял на пути. Хоть иногда и не желательное…

Матренычу работать с ним довелось и в тайге, и в камералке, жить в одной палатке, ездить на чем попало и часами просиживать над картами и кроками. В этакой многоосевой карусели так человека узнаешь, что тайн не остается.

В экспедиционной камералке Плугин сидел с геологами. Стояло в их кабинете пять-шесть столов, заваленных топокартами, полевыми пикетажками, каменными образцами, газетами местными и столичными, личными безделушками. Ни занавесок на окнах, ни цветков в горшках: кто бы за ними ухаживал. Здесь пили чай, и не только. Делились новостями и анекдотами. Плугин — преуспевал.

— Вовк, давай чо нить про геологов сморозь. А то засыпаю… — жалуется Юра Свиридов.

— Так… а лето же… Где тут морозца наскребешь… А ты теперь и в ночь вахтуешь?

— В смысле?

— Днем засыпаешь… Это с устатку, или с пережору. Ночь, наверно, на развод тратишь.

— Тьфу на тебя! Какой развод? Живем душа в душу…

— Так а я о чём? О потомстве. Про нищету… плодить.

— Плугин, ты что как тот уклонист? Тебе про Хому, а ты про Ерему. Давай про…

— Только не про пиво.

— А чо так?

— Туалет-то в капремонте. На эту пятилетку запланирован.

— Опеть ты за своё… Пиво… криво…

— Мое — это отсчеты по теодолиту.

Во! Хорошая тема. Один топограф у меня спрашивает «А вы с какой ошибкой запасы подсчитываете?»

— А ты ему — без ошибок, мол, вкалываем…

Ну все ты знаешь, а ср… какать не просишься.

— Сами скакайте…

— Вчера нам Шумилов рассказал анекдотец, закачаешься… — вступает в тему Игорь Круть. — Про рыбалку. Грит, Васыл Макарыч хочет сынишку усыновить. А ему не дают, старый мол. Так мы ему, мол, ты дятла усынови.

— Зачем? — спрашивает.

— Чтобы задолбал!

Камеральщики хмыкают, копаются в картах, пикетажках. Отмахиваются от мух. Уже завелись, заразы. Значит, скоро в поле попылим. Соскучились по полям-то…

— Это Игнасу надо кого нить усыновить. Один, как перст… — ещё советчик выискался. Витька Лоргин. Сердобольный, и тоже не одинок, как пестик в ступе. Может, не про Игнаса у него думка?

— А за Игнаса в поле того парня посылать будем? — недоумевает Женька Федоткин.

— Какого того?

— Ну, за того… За какого мы все… опосля как за себя…

— А… Стахановцы, то есть…

— Ес!.. Стакановцы! О. кстати, айда похаваем?

После сытного обеда, который буднично поглощался дома, Вовка Плугин всегда возвращался в приподнятом состоянии. И входя в кабинет, первым делом бил себя кулаками по пузу и сообщал: «Набил требуху под завязку! Как Николай Тюфеич говорил: „Едой и сном сил не вымотаешь!“ Ах-ух! Теперь можно и попахать…» — и похохатывая, улыбаясь во все уши, с шумом усаживался за столом. Тут же вступал в дружеские пикировки геологов по поводу собственных цитат. И вдоволь наболтавшись, увлекался рабочими журналами. Искал цифровые описки и раскидывал неизбежные неувязки. Случались у Володьки с этими описками и неувязками периодические казусы. Инструментально-привязанные скважины и канавы выползали на неприступные хребты, пробитые с теодолитом и топором профиля, путались, словно стежки-дорожки пьяных мужиков. От претензий геологов Вовка ужасно конфузился, сникал голосом и даже видной фигурой. И молча уходил искать неувязки и описки. Все как-то позднее устраивалось лучшим образом.

В бесконечной производственной болтовне, Вовка Плугин ещё не раз взрывал общество афоризмами собственного сочинения. Повторяемыми им самим бессчетно раз. Пока они не «прилипали» к другим языкам. Становились солью анекдотов. «Болтать-то мы научились, научиться бы молчать, как прибалты» — говорил Плугин по этому поводу. — Скажи, Игнас? — И геолог Игнас Купстайтис, литовец, попавший в Сибирь по распределению, и проживающий здесь холосто и обреченно, каждый раз отвечал Плугину:

— Н-на-ху… тор.

И все дружно поддерживали разговор жеребячьим ржанием.

— Вовк, а расскажи, как ты в прошлом годе с медведём бодался? — просит Витя Лоргин, тот ещё заноза.

— Не-а, Вовка по два раза не повторяется, — защищает Юра, — как Задорнов.

— Хо-хох!.. Был такой случай… — охотно отзывается Плугин. — Бежит мужик в зимовьё, спотыкается о колоду и на бок падает. А за ним-то Мишка гнался! Ну, медведь есть мадметь… По закону инерции и массы тела влетает внутрь зимовухи. Мужик вскакивает сзади, захлопывает наглухо дверь и кричит под дверь: «Ванюшка, ты с этого шкуру сымай, а я пойду еще сохатого добуду»…

— Это… Едет чукча, гля, а вышка стоит, трясется… Мужики потные трубы крутят. А густобородые, как староверы, сидят… Чукча к ним:

— Скажи, что мужики делают?

— Что-что… не видишь, бурят!

— Не-ет, не обмануть чукчу! Бурят, однако, не так делают!

— Кончай про чукчев. Игнас за них обижается. Скажи им, Ионо…

— Н-на-ху… тор.

Новый смешок быстро гаснет. Надоело языки чесать. Работать тоже надо.

И была ещё одна особенность у Володькиного характера: уединяться любил. Особенно там, где для уединений был неограниченный выбор.

Селились геологи часто в палатках, вблизи таежных деревенек, а то и в них, бесплатно арендуя какой-нибудь брошенный дом, сарай, или другую помойку с крышей. В некоторых не было даже полов. Раскладушки размещали на земле, между половых балок. Такую «бесполую жизнь» в «глуши помоек» Володька Плугин старался избегать. Ставил возле дома палатку, крышевал худой дровяник, заброшенный дырявый сарай. Мучался сквозняками и дождевыми протёками, но в теремок не просился. Утром заявлялся в общую ночлежку раным-рано, шумно топтался возле ближайшей раскладушки с одним и тем же, позаимствованным у Матреныча, слоганом «Вставайте, граф, рассвет уже полощется!». И будил остальных.

Как-то раз поехали на шлиховую съемку в предгорьях Западного Саяна, поселились для очередной десятидневной заездки в поселковой школе, здании деревянном и просторном, обогреваемом в прохладные летние дни и ночи только собственным теплом геологов. Но ни простор, ни общинное тепло, ни близость кухни и поварихи не удовлетворили Володьку Плугина. Выйдя во двор, он обозрел окрестности, выбирая место под палатку. И внезапно обнаружил под окном школы лестницу. Мысль созрела мгновенно. Пыжась, он водрузил лестницу на стену, супротив слухового окна крыши. И полез. А когда уже спускался вниз, неожиданно присел на перекладине. Володьку поразил вид с лестницы: красно-багровый закат над темно-зеленой маревой тайгой. Фантастический такой космос… Невообразимое умом пейзажное полотно. Полюбовавшись, Володька уже не тормозил. Спустился, водрузил на спину огромный абалаковский рюкзак, захватил в левую руку спальник и полез вверх по лестнице.

— Э-э-й! Ты куда?!. С ума сдурел? — завопил вслед ему Юра Свиридов. Да и другие школьные поселенцы выскочили на его изумленный крик. И тоже добавили комментарии:

— Вернись, запасного топографа нет.

— А если понос?..

— Н-на-ху… тор.

— Вовка, а как же насчет банкета «на влазинье»?

И ещё что-то содержательное, и напутственное. На что Вовка Плугин, на мгновение остановившись и обернувшись вниз, уныло и обреченно ответил:

— А, может, у него там гнездо, — и полез дальше. Под лестницей не то треснуло, не то хребет Западного Саяна раскололся. На хохот геологов выбежала даже повариха, бросив на пол кастрюльку с чаем. Но Вовка молча и неукротимо поднялся до окна, ввалился в него с рюкзаком и спальником. И уже не вышел ни на банкет, ни в удобство во дворе.

Никто не покушался на авторство афоризма, да и не принадлежало оно Плугину, но с этого дня новое вовкино изреченье пошло по р… ртам. «А, может, у него там гнездо!» — вопили распоясавшиеся рты на любое удаление: в сортир ли кто шел, на свиданку ли с местной красоткой, на крик ворон из кущи леса, или на испуганный утёк деревенского боровка.

По утрам топографа Плугина можно было наблюдать сидящим на лестничной перекладине. Туман над таежным распадком, подсвеченный восходящим солнцем, озвученный дальним криком безумной кукушки, мог свести с ума неземной явью. Лучи блистали цветным вееров, гасли мириадами фонариков и тут же вспыхивали, поджигая темноту хвойного горизонта. И даже по шиферной крыше искрило золотом.

Все десять дней (утр и вечеров) того заезда Плугин поднимался-спускался из своего «гнезда», не предав своего выбора. Никто из геологов, и даже дюже расположенный Матреныч (тогда ещё просто Лёша), и не пытались посетить его с дружеским визитом. Никто не видел «гнезда» воочию. А когда уезжали, Вовка выбросил из слухового окна спальник, за ним рюкзак, спустился сам, даже не закрыв за собой створки. Не убрал на место лестницу и загрузился в вахтовку.

— Правильно, оставь… лестницу… Может, вернемся через год-другой — одобрил вовкино решение Юрий Михалыч.

И когда уже деревенька осталась едва видимой группой замшелых домишек, кто-то прощально обронил:

— А, может, у них там гнездо… было…