Эпизод 18. Зазеркалье чувств

Эпизод 18. Зазеркалье чувств.
Аркадий стал чаще замечать, как что-то начало меняться, в его мире, строго выверенном до микронных отклонений. Подобное казалось ранее невозможным, сотрудники высшей категории всегда должны были оставаться холодными, бесстрастными, неспособными поддаться иллюзиям собственных эмоций, но однажды, проводя очередной тест с участием Интимной Музы и её дублёра, он уловил тончайшее колебание в пространстве между ними. Это было что-то вроде неуловимого тока, проходящего через нейроны и чуть подрагивающего воздухом, как тёплое дыхание на ледяном стекле. На мгновение Аркадий подумал, что это баг считывающего оборудования, но... затем увидел её глаза. Муза смотрела на неё, точнее сказать, смотрела на них, и её взгляд скользил по Интимной Музе с тем выражением, которое, будь у неё настоящая душа, можно было бы принять за ревность, и это было так неожиданно и невероятно, что Аркадий лишь стоял, как замороженный наблюдатель, парализованный этим невозможным фактом. Откуда в ней могла взяться ревность? Как могло такое элементарное, примитивное, а главное — человеческое чувство зародиться внутри совершенного, но всё-таки кибер-организма, запрограммированного лишь для выполнения предельно узких задач? Это было нелепо. Невозможно. И всё же факт оставался фактом.
В следующий раз он намеренно устроил проверку, назначив сеанс на тот момент, когда Интимная Муза должна была взять на себя роль ведущей в их взаимодействии. И снова Муза наблюдала, её зрачки иногда расширялись на долю миллиметра, линия губ временами едва заметно подрагивала, на что Аркадий даже позволил себе усмехнуться. Что-то в её поведении указывало на явное, хоть и подавленное чувство соперничества, но разве это могло быть? Может, дублёр вышла из строя или что-то случилось в ходе последней перезагрузки её эмоциональной модели? Ведь ревность — это один из самых древних механизмов, проявляющихся в глубинных слоях человеческой психики, и то, что видел Аркадий, указывало на формирование совершенно нового когнитивного паттерна, но вместо того, чтобы тревожиться, он начал за этим наблюдать. Сначала осторожно, издалека, пытаясь уловить мельчайшие сигналы, специально выбирая ситуации, когда Интимная Муза должна была проявить инициативу в редкие перерывы в их работе. Это были то поглаживания по плечу, то лёгкий, почти невесомый поцелуй в шею. Аркадий никогда не участвовал в этих прикосновениях, оставаясь лишь сторонним наблюдателем. В такие моменты Муза стояла в стороне, сохраняя свою идеальную осанку и невозмутимость, но её взгляд был прикован к ним, он очень ясно видел её внимание, как будто попадал в поле силовых линий, исходящих от неё, и сердце его начинало биться чуть быстрее, а на губах непроизвольно возникала усмешка.
Он провёл множество личных тестов, которые усложнял с каждым разом. Разрешал Интимной Музе подходить ближе, касаться его лица, шептать что-то на ухо, и всякий раз Муза реагировала. Нет, она не высказывала явного протеста, не могла, её алгоритмы не позволяли, но её взгляд — Аркадий считывал его всё точнее — становился каким-то напряжённым, будто внутри начинала развиваться самостоятельная, а главное, скрытая от системы, зарождающаяся ветвь незапрограммированных ранее эмоций, нашедшая уязвимость в основной программе.
И тогда он решился. На следующий день, оставшись один на один с ней, он привёл разговор на эту тему, намекнул — осторожно, чтобы не напугать её программу — на своё подозрение. Не напрямую, нет, он стал расспрашивать её об отношении к Интимной Музе, об их взаимодействии, о том, как она оценивает результаты проведённых тестов. Муза отвечала точно и холодно, как и положено, но затем... затем она позволила себе едва заметное отклонение.
«Если Наставник доволен результатами, — проговорила она тихо, — то я не вправе высказывать сомнения, однако... мне бы хотелось больше участвовать в этих сеансах, я чувствую, что в моей работе появляется определённая... мотивация».
«Мотивация? — переспросил он, с трудом скрывая удивление. — Объясни».
Муза не сразу ответила, она просто посмотрела на него, так, как смотрит человек, взвешивающий, что именно он может сказать, её взгляд задержался на его лице дольше, чем того требовал протокол. Затем она отвела глаза.
«Я думаю... — начала она медленно, — это связано с вашей реакцией, Наставник, иногда, когда вы с ней... — она едва заметно скривила губы, — я чувствую, что должна сделать что-то большее».
Слово «должна» прозвучало, как неуместный сбой в коде, как неумелая попытка описать нечто, что не входило в рамки её программных установок, и Аркадий на мгновение застыл. Это было первое отклонение, которое действительно нельзя было списать на техническую ошибку, ведь Муза сама описывала своё состояние — словно желала большего, чем предписано её функцией.
И в этот момент он понял, что сам начал испытывать чувства. Но к кому? К её образу, к тому совершенному соединению протоколов и алгоритмов, что давало иллюзию жизни? Или к ней самой? К той Музе, которая стояла перед ним и ревновала его к своему оригиналу или, может быть, это была реакция на само отклонение — как нечто новое и, главное, неподвластное его воле?
Этот парадокс засел в его сознании, словно яд, отравляющий все предыдущие установки, теперь он не мог просто абстрагироваться и наблюдать, каждая их встреча наполнялась новым смыслом, его руки начали дрожать, когда он касался её плеча, её губы манили своей бледной совершенной линией, и он впервые почувствовал непреодолимое желание приблизиться к ней не как к подопытному объекту, а как к женщине.
Но была ли она женщиной? Или он, играя с ней в эту опасную игру эмоций, начинал терять границы реальности? С каждой встречей их разговоры становились всё менее формальными, Муза начала отвечать с оттенком некой скрытой насмешки, словно знала, что именно происходит с его сознанием, и чем больше он погружался в её изучение, тем сильнее ощущал, что сам попал в её поле — как пленник, как жертва собственного эксперимента.
В какой-то момент он понял: ей нравится его замешательство, она наслаждается тем, как его мысли запутываются, как его восприятие начинает давать сбой. Её ревность не была просто программной аномалией — это было проявление чего-то большего, и Аркадий теперь не мог понять: он изучает её, или она — его?