Сказка про Репина

***

Сказывал как-то моему прадеду отец евонный, прапрадед мой, сказку одну интересную, сюжет которой был подсказан самой жизнью. Может, это и не сказка вовсе, а быль самая насущная. Может быть. Кто ж спорит. О чем же сказка, спросите вы. Да вот о чем. Навестил как-то, находясь по делам в Чугуеве, городе своей первой молодости, прапрадеда моего, чугуевского купца, прогремевший уже в то время на всю Россию художник Илья Ефимович Репин, творец таких шедевров, как «Бурлаки на Волге», «Садко», «Иван Грозный убивает своего сына» и других не менее известных картин. Да вы и так лучше меня все эти картины знаете. Женившись вторым браком на воинственной вегетарианке Наталье Борисовне Нордман (слава Богу, не декадентке), Илья Ефимович и сам стал отъявленным вегетарианцем, чем немало расстроил друзей своих и приверженцев таланта своего, привычных больше к статичному прямоугольному столу, полному яств преимущественного животного происхождения, нежели к столу круглому и вертящемуся, богатому яствами исключительно растительными, представляющими из себя зачастую обычный подножный корм. Будучи хлебосольным хозяином и желая в то же время приноровиться ко вкусовым предпочтениям Репина, прапрадед распорядился аккурат к приезду званого гостя накрыть большой обеденный стол в просторной старинной гостиной не овощами и фруктами чугуевских садов и огородов, как стоило бы ожидать от услужливого друга, а уставить его небольшими картинами с изображениями примерно таких же по краскам и по фактуре плодов, какие он видел в своем недавнем заграничном вояже на некоторых понравившихся ему картинах французского художника-импрессиониста Клода Моне, называемых натюрмортами. Действительно, прапрадед мой немало поездил по белому свету, посетил Флоренцию, Рим, Неаполь, Вену, Берлин, Париж и прочие зрелищные города Европы, хаживал по галереям и выставкам тамошним, в мастерские всех более-менее талантливых рисовальщиков и бесталанных мазил заглядывал. Он довольно неплохо разбирался в разнообразных художествах и мог бы даже самостоятельно что-нибудь намалевать на холсте чем-то вроде кисточки для бритья, будь у него под рукой достаточное количество тюбиков с масляными красками. В общем, приглянулись ему отчего-то натюрморты Клода Моне; посему, не догадываясь об отрицательном Ильи Ефимовича отношении к названному живописцу и целому ряду из плеяды ему подобных, стол к приезду Репина был накрыт свежевымытыми, сочными и яркими плодами самого, так сказать, импрессионистического свойства. Не трудно предположить, что Репин ожидал увидеть аппетитные огурцы, восхитительные помидоры, желанные баклажаны, обыкновенную вареную картошку, а может, приличную такую горку грецких орехов – все то, к чему привык он в своем имении Пенаты в Куоккале и о чем не раз как бы между прочим упоминал в письмах, адресованных своему гостеприимному другу детства. Ан нет, совсем не то ждало Репина. Ежели коротко, то вот что случилось. Когда прибыл почтенный гость, прапрадед мой усадил Репина за обеденный стол. Усевшись, воззрился Илья Ефимович сначала на столовые приборы, затем уже непосредственно на сам стол, который был и не столом вовсе, а огромным холстом-самобранкой. Холст этот предлагал ему полакомиться спелыми нарисованными виноградными гроздьями, нарисованными айвой, грушей и дыней. А разве не должна была его порадовать апельсиновая ветка с оранжевыми красочными плодами, на вид совершенно съедобными, которые таковыми лишь кажутся, равно как и ветка лимонного дерева с желтеющими на ней лимонами, которые не совсем лимоны? Я уже молчу про нарисованные в какой-то манере мимолетного романтического умопомешательства персики, про притворяющиеся живыми и готовыми растаять на языке всеми цветами радуги мертвые хризантемы в вазе. На минуту он словно застыл, задумался вдруг о чем-то своем и всем своим видом стал напоминать собственный автопортрет, изображающий мастера в момент наивысшего духовного подъема, грозящего во мгновение ока обернуться сильнейшим творческим упадком. Казалось, он находится в срединном положении между тем и этим. Минута прошла, а Репин не шевелился. Репин как будто продолжал позировать Репину. Ну разве что брови его немного насупились и несколько больше обычного помрачнело лицо, как если бы он увидел охотничий трофей на столе или натюрморт с мясом. Но ведь никакого же мяса не было. Фазаны, вальдшнепы и куропатки пришлись бы по вкусу Ивану Бунину, но не Илье Репину. Это и так всем известно. Прошло уже больше часа. Прапрадед не сводил с него глаз. Репин на фоне представленных блюд казался ему большой-пребольшой огородной репой, известной в кругу щепетильных и охочих до латинских наименований ботаников под своим латинским названием Brassica rapa, которую теперь никакими уговорами не вытащить из-за стола. – Илья Ефимович, а Илья Ефимович, – обратился к нему мой прапрадед, – что это вы в недвижимость этакую превратились? Неужели одно только созерцание рисованных угощений вас в столбняк-то такой ввело? Это же шутка такая, Илья Ефимович. Придите в себя. Или вы притворяетесь? Настоящее лакомство с минуты на минуту будет подано и расставлено для услаждения не только взгляда, но и желудка вашего. Репин не отвечал. Тогда прапрадед мой встал из-за стола, подошел к Репину и попытался вывести его из затяжной прострации тренькающим звуком маленького колокольчика, случайно оказавшегося у него в кармане. Репин не реагировал. Тогда он два раза хлопнул в ладоши прямо перед его лицом, пытаясь вызвать этим пусть и не бурю эмоций, но хотя бы легкое их дуновение. Ноль внимания. Он даже не удосужился моргнуть. Возможно, Илья Ефимович пытался все это время сфокусировать взгляд на фруктах, расставить их по полочкам, классифицировать, делая мысленные их эскизы, уточняя отсутствующие детали, доводя до совершенства то, что казалось забавой ребенка в альбоме для рисования, ибо они, то есть плоды эти, были, скажем честно, несколько не в фокусе, весьма размыты по краям, да и мякоть их, несмотря на сочную цветовую гамму, казалась то малость расплывчатой, то чересчур помятой. Так хотелось порадовать старого друга, а оно, оказывается, вон как вышло. Прапрадед не на штуку перепугался. Стал было тормошить Репина, пытался вытащить его из того странного шокового состояния, в котором он оказался. Обхватил прапрадед туловище Репина клещами мясистых своих рук, сжал его, тянет-потянет, вытянуть не может. Репин словно прирос к стулу, а стул словно врос в деревянный пол, пустил там корни и сдвинуть его с места с сидящем на нем Репиным не представлялось возможным без посторонней помощи. Помощь подоспела в виде расторопной прапрабабки, сидевшей тут же в качестве глухонемой почетной супруги. Тянут-потянут Репина вдвоем, вытянуть не могут. Позвали на помощь прислугу. Выстроились в цепочку, тянут впятером, тянут вдесятером. Все без толку. Пригласили внуков и внучек, внучатых племянников и племянниц, позвали на выручку того и этого, тех и этих. Пытались использовать тягловый скот. Пустили в дело даже специальный механизм на паровой тяге. Заручились поддержкой Князя Мышкина из романа Достоевского «Идиот». Да что там князь Мышкин! Мышь дрессированную, в конце концов, раздобыли у бродячих артистов цирка – и та не помогла. Бесполезно. Прирос Репин к стулу, а стул к полу. А пол, видать, с землей вступил в неразлучную связь. Хоть раму на него надевай да на выставку художественную отправляй. Убрали тогда со стола импрессионистические фрукты, унесли цветы в вазе. Навели порядок в гостиной. Решил прапрадед написать письмо в адрес Товарищества передвижных художественных выставок, дабы помощи у них попросить, пусть в виде совета какого-нибудь что ли. Сначала обрисовал он вкратце сложившуюся аховую ситуацию, а потом таким вот задался вопросом: как, мол, вытащить из созерцательной трясины великого художника, как вывести его из состояния затянувшегося беспамятства, не то окоченеет вконец. Сидит Репин вторую неделю на стуле ровно, как шпалу проглотил, не ест, не пьет, не разговаривает, глаз не смыкает ни днем, ни ночью. На пятую неделю последовал на скоропалительное письмо к передвижникам ответ долгожданный от них же за подписью Ивана Крамского, что, дескать, да, описанный вами случай и впрямь фантастический, сказочный какой-то. Нашей артели никак уж не вытащить Репина из омута так живо описанной вашим пером телесной пассивности и духовной инертности, которой, по всей видимости, охвачен Илья Ефимович. Ну обмотаем мы его крепкой пеньковой веревкой, ну выстроятся по ранжиру все входящие в Товарищество передвижники, ну впрягутся в лямку, ну запоют «Эх, дубинушка, ухнем». Да сомневаюсь я, что достанет сил у того же меня или, например, у Мясоедова, у Шишкина, у Поленова, у Сурикова или у Брюллова, чтобы сдвинуть с места не то что Репина, а обычную барку какую-нибудь. В сем деле окажет решающее значение если не чудо, то вмешательство поистине титанических сил. На мой взгляд, заключает Крамской (а взгляд этот, по его словам, соответствует мнению всего Товарищества передвижных художественных выставок), в данных обстоятельствах могла бы пособить компания настоящих бурлаков в составе одиннадцати душ, до сих пор промышляющих где-то на Волге. Кто как не они воплощают в себе мощь, целеустремленность и не реализованный потенциал многомиллионного и многострадального русского народа! Вот когда и они опустят руки, не справившись с возложенной на их плечи и стиснувшей им грудь задачей, тогда остается только уповать на крестный ход в Курской губернии. Впрочем, вытащить Илью Ефимовича из внезапного паралича помогли не бурлаки и не крестный ход, а жена Репина, вегетарианка (как было уже сказано выше) и вдобавок ко всему сыроедка (как сказано только что) Наталья Борисовна Нордман. О ней почему-то никто и не вспомнил, не уведомил ее заблаговременно телеграммой о несчастном с ее мужем случае за столом, а ведь супруга все-таки. Узнав о произошедшем с Репиным творческом параличе из чуть ли не желтой прессы, она примчалась в Чугуев как нельзя скорее и вернула его к здоровом образу жизни с помощью всего лишь одной чайной ложки бульона из сена (рецепт см. на стр. 27 «Поваренной книги для голодающих», С.–Петербург, Первая Женская типографiя Т-ва «Печатного станка», ул. Глинки, 6. В той же книге можно найти рецепт котлет из картофельной шелухи, хлеба и пирогов из репы, жаркого из морковного зайца, кофе из свеклы и печенья из подорожника), который несомненно свел бы в могилу живого как жизнь Корнея Ивановича Чуковского и не представляющего себе застолья без водки, рябчиков и ветчины уже упомянутого нами выше Ивана Алексеевича Бунина. Прапрадед же после такого случая с Репиным решил с искусством более не заигрывать, поклялся любить живую природу более, чем природу мертвую, и не скармливать залежавшимися французскими натюрмортами людей, до конца остающихся верными принципам реализма. Да пускай хотя бы и магического, добавил бы я теперь. Что с того?

***