Александр Дюма, Роман о Виолетте - 2. Часть 26

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ


– И всё же позволь возразить, дитя моё, – сказал я. – Во-первых, в твоей версии в пьесе слишком уж много рассказов о прошлом. А в драме должны быть драматические действия, разворачивающиеся прямо перед глазами зрителя. Во-вторых, эпизод с Королём Генрихом Четвёртым требует большого количества действующих лиц, которые затем нигде не задействованы. Это дорого и неэффективно. В-третьих, в одном небольшом отступлении, не связанном ни с основными героями, ни с основным действием, требуется дополнительно два набора декораций. Антрепренёр поднимет меня на смех. В-четвёртых, история обнаружения клейма на плече молодой жены – это ключевой эпизод моей драмы. А в твоей версии этот эпизод раскрывается перед зрителями практически с первой сцены. Исчезнет элемент неожиданности, трагедия превратится в фарс. Вместо того, чтобы ужаснуться непостижимому, невероятному, невозможному открытию, Атос должен будет всего лишь констатировать, что и с ним произошла точно такая же история, как та, которую он услышал накануне! И, наконец, дальнейшие его действия, которые можно оправдать шоком от ужаса всей ситуации, теперь предстанут как холодный расчёт, опирающийся на твёрдую уверенность, что развод с обманщицей хотя и возможен, но обойдётся ему в половину всего того, чем он владеет. Выходит, что он попытался убить свою супругу только лишь для того, чтобы не лишиться половины своих денег? Меркантильный герой не вызывает симпатий, а меркантильный злодей – это именно злодей, театральный, нарочитый! А если сюда присовокупить тот факт, что он ещё не вступил в права наследства, то рисковал он очень немногим. Такой оборот событий превращает Атоса в чудовище! Таким образом, твои дополнения любопытны как образчик полёта мысли, но я их не приму.

– Как скажешь, дорогой, – сказала Виви. – Можешь уменьшить мне тариф, поскольку я ещё недостаточно умна для роли твоего секретаря, а тем более исполнительного директора.

– Ну что ты, Виви! – возразил я. – Я просто пытаюсь научить тебя лучше разбираться в законах драматургии, в характерах героев и, главное, в потребностях публики! Ты превосходная ученица и у тебя очень свежий взгляд на вещи, а также талант литератора, который я бы назвал врождённым, если бы не узнал от тебя, что ты развивала его вместе со своей юной подругой, которая была тебе как сестра.

– Из нас твоих ты – гений, а я всего лишь подмастерье, – продолжала Виви. – Моё дело – подтаскивать тебе камни, из которых ты высекаешь произведения искусства, с которыми ты входишь в вечность.

– Должен признаться, ты довольно точно описала ситуацию, – сказал я с самым серьёзным видом, после чего мы обо расхохотались.

– Только не очень-то зазнавайся, дружок! – игриво добавила Виви, резко сменив тон на озорной. – Я собираюсь прочно занять место твоей лучшей музы. Лучшей, потому что единственной. Других муз я не потерплю, так и знай!

– Других мне и не надо, тебя – больше чем достаточно, – ответил я. – Полностью капитулирую перед твоим весьма лестным предложением, возразить против которого у меня нет ни сил, ни желания. Между прочим, запиши для памяти всё то, что ты мне рассказала, это может пригодиться. Не для пьесы, конечно. Но для новой главы или даже для книги. Если я решу написать вводный роман о юности мушкетёров, это может быть использовано хотя бы частично. Но отсылка к неприятностям графа де Рошфора старшего меня не интересует. Я уже использовал этот эпизод в «Трёх мушкетёрах» и другого клейма в моих романах не будет. Эта ужасная лилия на плече женщины неописуемой красоты, выглядящей столь же невинно, сколь и привлекательно, моя находка, которая не должна повторяться в других романах, кроме пьесы на эту же тему и с этими же героями.

– Твоя находка в «Мемуарах графа де Рошфора», – уточнила с улыбкой Виолетта. – Не хочу тебя огорчать, но должна сообщить тебе, что «Мемуары графа де Рошфора» написаны вовсе не Рошфором, а неким автором по имени Сандра де Куртиль.

– Я догадывался об этом, но не знал имени подлинного автора, – солгал я. – Откуда ты это знаешь?

– Я разыскала книгу «Подлинные мемуары мессира д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты мушкетеров короля, содержащие множество вещей личных и секретных, произошедших при правлении Людовика Великого» и узнала имя его настоящего автора, а затем выяснила, что ещё написал этот же самый автор, –  ответила Виви. – Эти поддельные мемуары написал тот же самый автор, который написал поддельные же «Мемуары графа де Рошфора».

Я пребывал в шоке. Как умна и пытлива эта девочка! Может быть, не следовало столь категорически отвергать её трактовку молодости Атоса? Мне сдало стыдно, я был излишне категоричен. В литературе нет твёрдого «невероятно» или твёрдого «невозможно», как и не существует твёрдого «достоверно», или «психологически точно». Все люди разные. Реакция одного человека отличается от реакции другого на те же самые события подчас просто диаметрально. Один в той ситуации, в которой оказался Атос, стал бы бушевать и ругаться, другой, умчался бы прочь, третий уселся бы и молчал, словно окаменевший, четвёртый, быть может, действительно решился бы на убийство, пятый предпочёл бы самоубийство. Так что писатель, описывающий реакцию своих героев на те или иные события, чаще всего описывает собственную реакцию на что-то подобное, но лишь в своём воображении. Очень может статься, что на самом деле он реагировал бы совершенно иначе в подобной же ситуации. Возможно, он описывает не свою реакцию, а ту реакцию, которую считает правильной, или лучшей, или более естественной, но сам он, возможно, в подобных обстоятельствах не бывал и никогда не побывает. Таким образом, все мы, писатели, лгуны, фантазёры, сказочники. А что требуется от сказочника? Чтобы он развлекал! Это первое и главное. Но ещё требуется, чтобы он не учил плохому, не так ли? Отнюдь не все об этом помнят. Да и не все об этом знают! Да и я сам почти всегда забываю об этом. Если я превращу свои романы в поучительные притчи, мои гонорары не прокормят меня. Даже при самой скромной диете. Возможно, они просто исчезнут! Если я буду писать то, что должно сказать моим согражданам, ни один издатель не возьмёт мои книги в работу! Я вынужден потакать вкусам развращённой толпы. Кажется, миновали времена, когда народ с удовольствием собирался на Гревской площади, чтобы поглазеть на казнь преступника. Чем ужаснее была казнь, тем больше собиралась толпа. Горожане брали с собой малых детей, включая грудных младенцев. Люди побогаче снимали на время казни соседние дома с окнами, выходящими на площадь, чтобы полюбоваться казнью с наиболее удобного места, где всё видно наилучшим образом, где можно удобно расположиться и разглядеть всё в деталях. Ушли ли эти времена? Кажется, первая революция и её последствия насытили толпу этими ужасными зрелищами. Публичные казни отошли в прошлое. Навсегда ли? Боюсь, что нет! Окажись у власти новый Марат, который превратит эти казни в новое развлечение для толпы, и новые поколения составят когорту зрителей с не меньшим удовольствием, чем это делали их деды! Теперь уже подобные представления перестали потрясать Париж. Поэтому народ жаждет видеть их на сцене. Им подавай зрелище с казнью Марии Стюард, или Карла Первого Английского, или Равальяка, или же Жака Клемана, или Жанны д’Арк, или маркизы де Бренвилье. 

Я пишу на потребу толпы! Эта девочка открыла мне глаза на моё творчество! Она выпятила и утрировала один эпизод моего лучшего романа, воспользовавшись уже известными сюжетами. И я разглядел его во всём его уродстве! Мне следовало бы снять драму «Молодость мушкетёров» со сцены и вернуть аванс издателю, а также вернуть уже полученный гонорар антрепренёру и директору театра! И я готов был бы это сделать! Я мог бы это сделать! Легко! Но в этом случае я должен немедленно съехать с той квартиры, которую снял для нас с Виолеттой. И расстаться с Виолеттой. Готов ли я заплатить эту цену за право смотреть на своих читателей сверху вниз?

Нет, нет и нет! Я люблю эту девочку. Этого ангела. Эту живую античную богиню! Каждый изгиб её молодого тела вызывает у меня юношеский восторг. Я ощущаю себя вдвое моложе! Я чувствую рядом с ней себя почти её ровесником. Я – старый доктор Фауст, который в преклонном возрасте, далеко за сорок, стоящий по этой причине одной ногой в могиле, вдруг глотнул живительного напитка вечной юности. Плевать мне на то, что этот кубок наполнил мне Мефистофель! Он дал мне его и указал на эту новую Маргариту, на Виолетту, которая моложе, красивее, ошеломительнее моей самой дерзкой мечты о красавице! Троянцы похитили Елену, из-за которой началась война. Мне всегда казалось это чушью. Но если Елена была такой, как моя Виолетта, я твёрдо верю, что такое возможно. Два государства запросто могли бы воевать друг с другом по прихоти их правителей, если бы эти правители оспаривали бы право обладать Виолеттой! И если бы я был главой одного из таких государств, я возглавил бы свои войска, не задумываясь, я пошёл бы на смерть ради неё! Нет, я не верю себе. К чему умирать ради любви? Чтобы этой любовью воспользовался кто-то другой? Обожаемый мной Александр Пушкин умер для того, чтобы защитить честь своей обожаемой Натали! И каков же итог этой жертвы? Не в том ли, что его обожаемая жёнка стала супругой одного из трёх братьев-генералов Ланских, который сквозь пальцы смотрел на избыточно частые танцы её супруги с императором Николаем Первым? И чтобы к четырём детям от Пушкина бедная вдова во втором браке добавила бы трёх дочерей от Петра Ланского? И от Ланского ли? Нет, я не готов положить жизнь за любовь! Но я готов всю жизнь любить одну женщину, и, как бы ни было это тяжело, противоестественно для любого мужчины, и как бы ни было это невозможно уже при том опыте общения с женским полом, который я уже имел к моменту близкого знакомства с Виолеттой, я всё же добровольно и сознательно готов отказаться от всех женщин мира ради неё одной, чтобы быть с ней вечно, до того рокового момента, когда моё сердце перестанет биться, чтобы с последним поцелуем благословить её.

Какие, однако, мрачные мысли родятся у меня при мысли о светлой любви!

– О чём ты задумался, дорогой? – спросила Виви.

– Сделаем остановку, – сказал я.  – Отобедаем в ресторане у Максима, а потом направимся домой. Мы продолжим чтение моей драмы «Молодость мушкетёров», которую ты так великолепно критикуешь. Мне понравилось это занятие. 

– Вследствие приписки к договору? – спросила Виви, хитро улыбаясь.

– По большей части именно по этой причине, – откровенно признался я.

– Иными словами, ты признаёшь мою победу над тобой? – спросила Виви с гордой и самодовольной улыбкой.

– Запомни, дитя моё, – сказал я. – Во все времена и во всех войнах победитель – это не тот, кто в действительности победил, а тот, кому удалось убедить весь мир в том, что победил именно он. В Бородинском сражении не победил никто, поэтому русские считают победителями себя, а мы – себя. На самом же деле победили Сатана и мародёры. Точнее истинными победителями сражения являются те, кто не участвовали в нём. Любая война – это поражение всех сторон. Но в истории победителями значатся те, кто пишут эту самую историю. Ты можешь считать, что победила меня, но если свет будет думать, что это я тебя завоевал, так оно и останется в истории.

– Разве наши отношения вошли в историю? – спросила Виви.

– Меня читает вся Франция, – напомнил я. – А Франция – это всегда мировая история. Следовательно, дамы, которые окажут мне честь, позволив мне разделить с ними их постель, будут восприниматься историей как дамы, которым я, великий писатель, оказал честь побывать в моей постели.

Этими словами я закрепил свою победу над Виолеттой, по крайней мере, в моём собственном сознании.

– Сударь, это я оказала вам честь, и в отношениях между нами это навсегда окажется именно так, – сказала Виолетта с подчёркнутой горделивостью. – А на мнение света мне наплевать. Это не ты меня завоевал, а я тебя.

– Но ещё до этого я завоевал тебя с помощью своих книг, сам не подозревая об этом и вовсе не намереваясь это сделать, – напомнил я.

– Невольная победа в необъявленной войне в зачёт не идёт, – сказала Виолетта.

Я смолчал. Ведь я знаю, что лучший способ победить в споре с женщиной, это сделать вид, что победила она, и предоставить ей сказать последнее слово в споре.