немного про возраст

Стоило только дождаться возраста «баба ягодка опять», как тут же повылазили сочувствующие, спешащие рассказать, что жизни вот за этими морщинами нет, а брыли (что это вообще?) способны перечеркнуть всю эту жизнь новорождённой годки на корню. Сижу, слушаю, переживаю, не, не за себя — за сочувствующих: бедные мои, как вы вообще в зеркало без валидола смотрите? Тут морщины наскальной росписью по всему лицу, там грудь на коленях, да и сами колени от возраста в раскоряку стоят, и на всё это глядят глазки, что без патчей заморских открываться отказываются. У меня от таких россказней аж икота началась. Несчастные вы мои, сочувствующие, сколько же у вас проблем в жизни! Горячо вам сопереживаю, от всей души.

Подошла к зеркалу, огляделась: ну да, не шестнадцать, но что надо – стоит, из висящего только серьги, в целом — бабочка хоть куда. Могу вагоны разгружать, борща наварить человек на триста. Чё ещё надо-то? А, точно, счастья-то, любви-то неземной на данный момент нету, в этом же весь прикол для сочувствующих, имеющих два чемодана разочарований и платоническую любовь к Бреду Питу тридцатилетней выдержки. У меня же ни того ни другого. Для меня главное — чтоб мозги не обвисли да душа не усохла, иначе и правда хана.

Моя бабуля дожила до девяносто восьми, в одиночку обтрясала сливу, которую мужики втроём обхватить не могли. Как сейчас помню её последнюю свадьбу через пять месяцев знакомства в очереди на анализы.

— Жизнь слишком коротка, чтобы жаловаться и на потом откладывать. Как-нибудь после себя пожалеешь, — любила говорить она, — если Альцгеймер раньше не догонит.

Жили «молодые» в разных деревнях, а поликлиника одна на всю округу. У него радикулит, её пчёлы покусали, оба так хохотали сидя в коридоре перед кабинетом врача, что их приняли вне очереди, лишь бы восстановить порядок, а то два десятка пожилых людей, обменивающихся анализами и анамнезом, могли запросто вызвать небольшой коллапс в отдельно взятом округе. А после бабуля взялась лечить «молодого человека», которому было уже шестьдесят девять, пчёлами, а он помогал варить варенье и ловко выщёлкивал косточки из вишен.

Прошло месяца три. Сад пожелтел, пчёлы готовились к зимней спячке, а погреб был заставлен банками с вареньем, как вдруг на пороге появился старший внук деда. Он и объявил, что не сможет больше катать его из одной в деревни в другую, и поэтому пусть «молодые» женятся и переезжают друг к другу или да здравствует «Почта России» и почтальон в валенках. Бабуля, которая к тому времени вытребовала у меня парикмахера на дом, украсившего её голову химией в «мелкий бес», и щеголявшая в кружевном халатике с блестящими пуговками, хитро подмигнула и ловко полезла под кровать. Там, в чемодане с «похоронным приданым», хранились белоснежные сапожки.

Вот так бывает: готовились к похоронам, а вышла свадьба. Соседки завистливо шептались, что бабуле повезло отхватить жениха на десять лет моложе, и передрались за свадебный букет. Невеста блистала в кримпленовом платье и посылала всем воздушные поцелуи, жениха, как всегда, заставили, но он крепился и мужественно выкупал будущую супругу из лап меркантильных детей и внуков. Неделю свадьба пела и плясала, и, кажется, раздербаненный по соцветиям букет соединил ещё несколько судеб.

Восемнадцать лет они прожили, заботясь о пасеке, варя варенье и устраивая весёлые представления с ревностью к бывшим ухажёрам. По утрам пекли друг другу оладушки, по вечерам пели песни, сидя на крылечке, провожая зорьку и загадывая желания на падающие звёзды. Стрекотали кузнечики, шептались травы, и два старичка, похихикивая в кулачки, разыгрывали друг друга чуть ли не ежедневно.

А потом он умер. Быстро. Просто не проснулся. А она проворчала, что вечно он торопится, и в этот раз не дождался, и полезла под кровать за своим похоронным приданым. Её не стало через пару часов: так же мирно уснула и пошла следом за человеком, что обещал разузнать, как там всё устроено, чтобы ей не было страшно.

А мне тут рассказывают про брыли, морщины и что сорок лет — это конец.