Чужие сны

Весь мир вокруг ненастоящий. Деревья, реки, города – всё это бутафория, мираж.
Вы что, не знали? И я ненастоящая. Я никакая не девчонка, а разведчик 353-й стрелковой дивизии, старший лейтенант Петров. Мне двадцать пять и я смертельно ранен.
Я лежу в глубоком сыром овраге с запрокинутой головой, надо мной раскинулось синее небо.
Оно такое синее, что больно глазам.
Я не вижу ничего кроме этой ослепительной сини, только слышу, как где-то рядом журчит ручей, да шелестит куст шиповника на ветру.
Скатившись в овраг, я разорвал об него гимнастерку и до крови оцарапал ладонь. Но это ничто по сравнению с болью в раненой ноге.


Галифе мое намокло от крови, мне страшно, хочется пить и клонит в сон. Я умираю.
И чтобы мне не было страшно и одиноко, они придумали этот мир.
Я закрываю глаза и вижу себя маленькой девочкой.
Мы с мамой едем в город на Неве Ленинград.
За обедом в детском саду воспитательница говорила нам, детям:
- Ленинград – это город-герой, и люди, выжившие девятьсот дней без хлеба – герои! А вы маленькие никчемные свиньи, вы им и в подметки не годитесь. Особенно ты, Михайлова, – воспитательница останавливала на мне злобный взгляд. – Ты опять разлила молоко. В Ленинграде бы тебя за это расстреляли.
И вот мы с мамой едем в Ленинград на поезде. Я всю дорогу реву: за что? Ну за что? Мне нельзя туда. В шесть лет не очень-то хочется умирать лишь за то, что терпеть не можешь пенки в молоке.


В черном от сажи тамбуре пахнет гарью и табаком, в лучах заходящего солнца струятся пылинки.
Колеса стучат чу-чух-чух-чух – ду-дух-дух-дух, а за окном мелькают телеграфные столбы, березовые рощи и умытые дождем деревеньки.
Мелькайте, мелькайте, я-то знаю, что всё это не взаправду. Я умираю, а вы зачем-то нарядили меня в девичье платье, усадили в плацкартный вагон и раскачиваете его взад-вперед.


Сколько времени у вас ушло на то, чтобы настрогать эти игрушечные домишки, расставить вдоль дорог картонные деревца и пустить гулять по улочкам переодетых в крестьянок актрис?
Эй, кто ты там, покажись! Хватит изображать летний ливень – окатывать из шланга бутафорских коров, я давно догадался, что внутри них засели статисты. Они крутят рогами, отгоняют веревочными хвостами мух и, понизив голос, делают: «му-у». Это обман.


Я устал и хочу спать, я потерял слишком много крови. Но когда я проснусь, они подстроят всё так, что я вновь превращусь в девчонку.
Они не могут меня спасти, но и смерти моей не хотят.
Им кажется, что жить в придуманном мире гуманней, чем медленно и мучительно угасать в овраге. Но ведь я всё равно умру, какая разница, сейчас или через пятьдесят лет.
Спи, спи, – шелестит на ветру куст шиповника. Не-ду-май ни-о-чем, – щебечет лесная птаха, и я послушно закрываю глаза.


Мы в Ленинграде.
Остановились в общежитии у маминой сестры и ее мужа, моряка дяди Саши. Но я-то знаю, дядя Саша никакой не моряк, иначе, где его морская форма и бескозырка? Где боевые медали и ордена? Почему он сидит дома и пьет коньяк, вместо того, чтобы бороздить моря-океаны на военном катере. Он только прикидывается моряком. Его подослали, чтобы со мной покончить. Нарочно запихнули меня в девчоночье тело и отвезли в город, где не церемонятся с неряхами-детьми. Разлил кисель? Не доел за обедом суп? Приставят к стеночке и привет.
Интересно, где дядя Саша прячет свой пистолет – в заднем кармане, а может, за поясом?


Я подбегаю к окну. Внизу на улице змеится длинная очередь. Ее всасывает в себя тяжелая дубовая дверь, а пестрый хвост человеческой змеи исчезает в переулке.
- Хочешь мороженое? – спрашивает дядя Саша.
Ну вот, началось.
Он уверяет, что это очередь за эскимо. Так я ему и поверил!
- Ты пробовала эскимо? – не унимается дядя Саша. – Шоколадное, на палочке.
Нет, я не пробовал эскимо.
- За мороженым таких очередей не бывает. Это очередь к Ленину, в мавзолей.


Дядя Саша, кажется, удивлен:
- Ты путаешь, малыш. Ленин в Москве, а мы с тобой в Ленинграде.
Он что, ничего не знает? Или только делает вид?
- В том-то и дело, – горячо шепчу я, – Ленина в Москве нет. Он был там когда-то, когда был еще жив, но потом его увезли и спрятали в магазине под вывеской «Соки-воды». Стали бы иначе называть город в честь вождя!
Дядя Саша хватается за живот и сгибается в приступе смеха.
Всё ясно, он мне не верит.


Целый день я ничего не ем. На все мамины просьбы съесть бутерброд, или хотя бы откусить яблочко, мотаю головой:
- Спасибо, не хочется.
Не могут ведь они пристрелить меня просто так, ни за что.
На третий день такой голодовки я уже едва держусь на ногах, и родственники силой тащат меня в столовую. Я сажусь за стол и вижу, что весь он в хлебных крошках.
Уборщицы выносят тарелки с рисовой кашей и вываливают объедки в мусорный бак.
Значит, дядя Саша меня не убьет? Ну конечно! Никто не желает мне зла. Они просто морочат мне голову. Ведь стоит мне умереть и показывать придуманный мир станет некому. Пропадут декорации, грим, маски – без девочки Наташи всё это потеряет смысл.


Эй, долго мне еще тут лежать и глядеть ваше глупое кино про себя?
Это не я, слышите вы меня, нет?
Как я могу быть шестилетней девчонкой, приехавшей в Ленинград, когда я солдат Красной армии, погибающий от смертельной раны.
За рекой гремят пушки, рвутся снаряды, строчит пулемет. Это война, здесь не может быть всё понарошку.
Слушайте, а может, это лишь сон? Тогда почему мне так больно и откуда столько крови?
И кто эти люди, бегущие по склону?
У них автоматы, они машут мне и что-то кричат, но я не понимаю их каркающего языка. Я вообще уже ничего не понимаю.
***

- Наташа, что ты там делаешь?
- Играю, мамочка. Смотри, я красноармеец, меня ранили немцы, и теперь я лежу вниз головой и вижу всё вверх тормашками. Ты хочешь меня спасти?
- Не выдумывай, быстро вылазь из шкафа!
- Но мам…
- Я кому сказала!
***

Я в немецком плену. Завтра утром меня казнят. Всё будет кончено.
А девочка – как же она? Хотя зачем я об этом спрашиваю, никакой девчонки нет. Она плод моей воспаленной фантазии. А, может, и не моей. Тогда чьей?
***

- Хватит реветь, Наташа! Вся подушка уже мокрая. Я говорила, не надо было ей давать смотреть этот фильм, да еще на ночь глядя. Она чересчур впечатлительная.
- Мамочка, они убили его…
- Кого, дочка?
- Красноармейца Аркадия. Он был сильным и смелым, а фашисты его повесили-и-и.
- Глупенькая, это же кино. Там всё неправда. Твой красноармеец обыкновенный актер.
- Не актер! Не актер! Он настоящий, я знаю!
- Миш, подай градусник. Похоже, она действительно простудилась. Вон, какой лоб горячий. Не вертись!
***

Вчера ночью они говорили со мной. Я их не видел, они стояли за спиной, но я слышал их голос. Они сказали, что ничем не могут помочь, кто-то из нас двоих должен уйти. Из нас? – переспросил я. Да, ответили они – либо ты, либо девочка.
***

- Боженька, миленький, сделай же так, чтобы красный командир выжил. Он хороший, пусть наши солдаты его спасут. Я тебя очень прошу, ну пожалуйста…
- Что она там бормочет?
- Бредит, наверное. Жар.
***
 
Я проваливаюсь в глубокий, пылающий огнем колодец. Лечу вниз и слышу голос доктора. Он говорит кому-то: сердце не выдержит, с такой температурой не выживают. Чье сердце? – хочу крикнуть я, но не могу, мое горло обожжено.
- Если ты умрешь, с ней всё будет в порядке, – говорят они. – Останешься в живых – она погибнет.
- Она не может умереть, – возражаю я. – Ее не существует. В этом мире есть только я.
- Ты так думаешь? – усмехаются они. – Правда в том, что тебя тоже не существует. Чтобы один из вас стал живым, другой должен исчезнуть, навсегда.
- А она знает об этом? Вы ее спрашивали? Ведь если всё, что вы говорите – правда, она тоже должна обо мне знать.
- Да, она о тебе знает, – соглашаются они. – И она уже свой выбор сделала.
- Какой? – затаив дыхание, спрашиваю я. – Что она выбрала?
- Она готова уйти.
- Вот как? А я не согласен! Она несмышленый ребенок, как она может решать? Забирайте меня. В конце концов, я так долго ждал смерти...


- Мы не можем забрать вас двоих, – отвечают они. – Но и оставлять вас вместе опасно.
- Почему? Разве мы с ней не одно и то же?
- Нет! Вы как день и ночь в сутках. Если всё оставить как есть, вы оба останетесь жить во сне. Ты станешь засыпать, она просыпаться, и снова засыпать и видеть сны о тебе. А пока она спит, ты будешь тенью блуждать в ее сновидениях. Это не жизнь.
- Но разве такое не происходит с другими людьми?
- Происходит. Сплошь и рядом.
- Тогда в чем опасность?
- Опасность в том, что если один из вас обо всем догадается и пробудится по-настоящему, другой сойдет с ума или покончит с собой.
- И что же нам делать, чего ждать? Хотя постойте, если девочка жива, значит, я уже мертв?
- Это ничего не значит, – говорят они. – Кроме того, что ты спишь.
- Скажите, какой сейчас год, – требую я.
- Не важно. Времени как такового не существует.
Я ослаб. У меня больше нет сил. Я закрываю глаза.
***

- Мама! – девочка спрыгивает с кровати. Слабые после болезни коленки дрожат, но девочка не обращает на это внимания и бежит на кухню вприпрыжку .
Там горит яркий свет, аппетитно пахнет уксусом, репчатым луком и лавровым листом. За столом о чем-то тихо шепчутся за родители.
- Мама, папа, я есть хочу!
- Вот как? – удивленно поднимают головы они. – А как ты себя чувствуешь, зайка? Горлышко не болит?
- Ни капельки!
- У тебя была ангина, сильный жар, ты три дня звала какого-то красного командира Аркадия. Это, наверное, из-за того фильма, помнишь?
- Я не знаю никакого красного командира Аркадия. Я хочу пельмени!
***

- Очнулся? Живой? Ну, слава Богу! Тихо-тихо, это свои, свои. Эк, тебя, брат, угораздило. Ну ничего, ничего, потерпи, сейчас я тебя перебинтую. Пить хочешь? Тебя как звать-то?
- Аркаша.
- Ну вот, другое дело, а то заладил: Наташа, Наташа. Жену что ль так зовут али сестренку?
- Не знаю. Не помню.
- Ну и Бог с ними. Лежи, отдыхай. Натерпелся. Можно сказать с того света вернулся. Эти изверги тебя почти повесили. Помнишь?
- Нет...
- Ну ничего-ничего, может, оно и к лучшему. Ты лежи, вот так. Удобно тебе? Вот и ладно. Сейчас наши подойдут, отправим тебя в госпиталь. Всё будет хорошо. Мы, Аркаша, с тобой еще повоюем, верно я говорю? То-то же. Ну спи-спи. Отдыхай. Спи.