Мой пионерский лагерь

       Мой «первый» (и «последний») пионерский лагерь был и остаётся одним из лучших воспоминаний моего чудесного, без преувеличений, детства. Впервые побывав в нём, – нельзя сказать, чтобы я его «полюбил», - скорее, наоборот. И однако же я оставался верен ему на протяжении всех пяти или шести лет, что ездил туда на одну или две летних смены. Это были самые счастливые, самые насыщенные годы моих детства и отрочества. Именно о них и вспоминаешь потом чуть ли не всю  сознательную жизнь. Именно они, как ничто другое, формировали твои сознание, подсознание, всю твою «бессмертную душу», с которой ты уже далее "уйдёшь мерять" всю свою загодя кем-то бережно отмерянную тебе - Богом ли, судьбой ли - жизнь.
 
       Этот пионерский лагерь был от работы отца и назывался «Электрик», поскольку находился на балансе и попечении Лидского завода «Электроизделий», на котором всю свою «гражданскую» сознательную жизнь, - на протяжении тридцати восьми лет, – «дослужившись» от электрослесаря третьего разряда "шумного" механического цеха, - до начальника транспортного участка, - и вплоть до почётного выхода на пенсию, – проработал мой отец. Этот же завод, по естественному ходу дел и событий, явился и моим первым рабочим местом в качестве "ученика электрослесаря"… Но… – «Это уже совсем другая история…», – как любит подытожить свои криминальные сюжеты Леонид Каневский в документальном сериале «Следствие вели…» на НТВ.

       Я точно знаю, что по молодости лет отец лично своим физическим трудом в течение ряда лет участвовал в строительстве этого пионерского лагеря. Именно тогда же, «навек влюбившись» в те удивительно-колоритные, дивные пейзажные места, он, по-родственному щедро, сознательно либо бессознательно, вольно или невольно, и мне передал ту же самую огромную душевную приязнь к тому неповторимому “куточку роднай зямлі”, который лучше всего в душе моей связан со строками бессмертных стихов Якуба Коласа из поэмы “Новая Зямля”: “Люблю цябе, мой бераг родны, Дзе льецца Нёман срэбраводны. Дубы, дзе дружнай чарадою, Стаяць, як вежы над вадою… Мой родны кут, як ты мне мілы!.. Забыць цябе ня маю сілы…".

       Располагался он, – да и доныне, надеюсь, располагается в живописнейшем месте пограничья Лидского и Ивьевского районов Гродненской области на правом берегу Нёмана, - недалеко от деревни Бурносы. 
       От пионерлагеря (ныне же его месторасположение аполитично переименовано в "оздоровительный лагерь "Электрик""), - ниже по течению, в каком-нибудь полукилометре, находится одно «заповедное место»: – «Дубовая роща», или, коротко говоря, – «Дубы», представляющее собою огромную необъятную поляну - самою природою засаженную великанами-дубами возраста от двухсот-трёхсот – и аж до пятисот и более, полагаю, лет, перемежающихся сплошными куртинами деревьев-кустарников разнообразных лиственных пород, повсюду растущих в смешанных лесах Белоруссии - её средней равнинной географической полосы из липы, берёзы, клёна, рябины, черёмухи, сосны, ели. С удовольствием растут там и лещина – "лесной орех", и вечно-зелёный, колкий на ощупь, можжевельник, и многое другое, чего, просто так, походя, и не вспомнишь. То удивительное по природной красоте место: – воистину «заповетное»... Не приведи Господи, чтобы стало оно когда-нибудь «заповедным»…

       Самой впечатляющей, самой замечательной особенностью так полюбившегося мне уже со второго сезона п/л «Электрика» было его местоположение в самом настоящем «Берендеевом царстве» того поистине заповедного леса: – в каких-нибудь ста пятидесяти или, самое большее, – в двухстах метрах от крутого берега исторически прославленной реки: – Нёмана. Дальше, в глубь лесистого берега, нерушимо стоял вековечный «партизанский» бор с его хвойными, порой непролазными, зарослями высоченных елей, под густыми шатрами которых даже в жаркий полдень стоял притенённый сумрак, а порою - и настоящий "мрак". На земле рос длинный зелёный мох рядом с пышными высоченными папоротниками. Настоящими тёмно-коричневыми «курганами» довольно часто возвышались большие, - ну просто огромные, как казалось нам в детстве, солнечными днями кишащие большими тёмно-коричневыми муравьями, - муравейники. Как нигде чаще, - хотя и относительно реже в сравнении с иными местами, - на глаза попадались большие чёрные, специфически пахнувшие, если не сказать просто: - воняющие, ужи с их жёлтыми «ушками», - всегда невольно наводившие на большинство из нас острый неконтролируемый ужас. С бегу-скоку так сразу-то и не разберёшь, кто это так жутко, по-змеиному извиваясь, спешит поскорее уползти из-под твоей только-что занесённой ноги: - безобидный уж или же смертельно опасная гадюка... Маленькая зеленовато-бронзовая медянка меньше страшила нас, но всё-же... Мы равно и её, инстинктивно, боялись. Хотя, надо признаться, были и среди нас бесстрашные "оторвы": "красны-молодцы", безбоязненно бравшие в руки жаб, ужей, медянок и прочую "отвратную болотную нечесть", чтобы до смертного ужаса, беспредельного "децибельного визга" пугать ею наших девчонок…
       Зато по верхам, высоко над головой, – ни секунды не стихая, замирая, на все лады и на все голоса свистело, пело, трещало, верещало много голосовое птичье племя. Не столь же часто, как "птицы небесные", но также нередко нам можно было тогда наблюдать шустрых проказниц белок, снующих по солнечно-красным сосновым стволам. "Чёрные" и "пёстрые дятлы", время от времени, отчётливо выстукивали свои «пулеметные» дробные трели, придавая их деревянно-твёрдыми колдовскими переливами то самое незабываемое впечатление волшебно-сказочного присутствия нашего в том поистине «Берендеевом Царстве»... У некой «Кащеевой Цепи»...
       Тот лес, – тот колдовской «Берендеев Лес»... Тот поистине «лохматый партизанский бор»... Всё то чудное, первозданное царство природы, столь щедро представленное нам пейзажами родной, с детства знакомой земли, как ничто иное создавало у нас «первое и главное» очарование от знакомства с нею. Ну а далее, –  «обезоруженному взору», - открывался сине-серо-голубоглазый красавец Нёман с его непривычно широким простором реки, с её плавно-стремительным течением зеленовато-серой, в тени берега, речной волны.

       Впервые я попал в «Электрик» в первую лагерную смену – в начале июня. И было мне тогда лет девять, не больше: только-только во второй класс перешёл. А если посчитать даты, годы, то окажется - год 1972-й. Вот и полвека минуло, – будто «корова слизнула». И только память: – наша изощрённая бесконечным учением людская  память, а ещё весомое, полноценное - "на скрижалях истории" - записанное человеческое слово, не дают нашему прошлому (оно же, - если взглянуть под другим углом), - и нашему будущему, исчезнуть без следа.

       В лагере было три отряда, и в каждом из них, – человек по сорок-пятьдесят ребят. Не больше. На большее число отдыхающих в одну смену детей он попросту не был рассчитан.
       Самым младшим по возрасту был третий отряд. В нём обитали «сопливые октябрята» – дети девяти-десяти лет, которые по шкале советской системы всеобщего среднего образования соответствовали школьникам, перешедшим во второй-третие классы. Средним по возрасту живого «наполнителя» считался "второй" отряд. В нём были собраны дети, перешедшие в четвёртый-пятый классы «среднего-обра». И, наконец, "первый" – самый старший отряд, с обитателями наиболее старших пионерских возрастов: – ребят, перешедших в шестые-седьмые классы средней общеобразовательной школы. И всё. Далее, начиная с восьмого - для многих «выпускного» класса, – наступал возраст вступления в комсомол, и «детский пионерский» лагерь для подобных переростков навсегда закрывался. Для них же действовала система спортивно-оздоровительных, трудовых летних лагерей, в которые можно было попасть вплоть до предпоследнего – девятого, и "окончательного" - десятого – класса средней общеобразовательной школы. А поскольку в детстве возрастная разница между детьми весьма существенна, то разница в один год может быть одновременно как велика, и так и практически незаметна. Другое дело, – разница в два-три и даже – в четыре – года. Здесь какая-либо продолжительная дружба между представителями столь удалённых возрастных групп практически не встречается. Так что представленная здесь градация лагерных отрядов по возрастам была правильна как с житейской, так и воспитательно-дидактической точки зрения. А
поскольку процедура предоставления и получения лагерных путёвок из года в год повторялась, то и в наш пионерский лагерь попадали, как правило, те же самые - уже знакомые - ребята, которые прежде уже хотя бы раз побывали в нём, и им летний отдых в густом лесу на живописном берегу Нёмана, несмотря на досаждавших по вечерам “гигантских” комаров, – очень и очень нравился. В числе таких вот будущих лагерных старожилов, – ещё на стадии первоначального “третьего” отряда, - попал и я. А уже став старожилом на стадии первой возрастной группы второго отряда, – стал частью основного костяка прекрасно между собой знакомых ребят, - давно и "крепко" сдружившихся, превратившихся в давних лагерных друзей. Такая детская дружба, порою, начиналась в первой-второй возрастной группе третьего, – и оканчивалась в последней группе первого отряда.

       Так произошло и у нас с Наташкой Чирук.
       Она была на год (а точнее – «на класс») старше меня, и очень нравилась мне своим внешним идеальным соответствием моему внутреннему эстетическому вкусу. «Дымчатая брюнеточка», – вот как бы я в двух словах определил этот в меру часто встречающийся тип женской красоты. Нечто среднее между ещё молодыми "Мирей Матьё" и "Софи Марсо". Было в ней "что-то" и от "Жаклин Кеннеди" - жены посмертно- знаменитого "ХХХV-го Президента США". Но на мой неискушённый вкус, когда я ещё абсолютно не знал ни тех знаменитых прообразов её внешне схожих "двойников", она уже тогда казалась и была значительно краше их всех троих, взятых вместе и по одиночке. Довольно было уже того, что она была значительно моложе и куда как красивее всех здесь представленных мною - в виде прообразов - знаменитых красавиц.
 
       Впервые мы познакомились и почти сразу же приглянулись друг дружке, когда я переходил в пятый класс, попав в "младшую подгруппу" второго лагерного отряда. Она же переходила в шестой класс и тоже обреталась во «второй половине» второго обряда, будучи в его старшей возрастной подгруппе. Однако этого её старшинства в тот начальный период нашего знакомства мной совсем не ощущалось. Видимо, мы с ней были одного года рождения, но она оказалась на три-четыре-пять месяцев старше, и в школу пошла с семи лет, тогда как я, – с восьми. Поначалу наше сильное взаимное влечение ограничивалось только скромными взглядами-переглядками и, разумеется, жадными взглядами друг дружке «в спину», когда объект твоей ярой симпатии также ищет твоего заинтересованного взгляда: - ловит любой намёк на взаимность. А затем уже идут общие игры, названия которых я уже даже не помню, но в которых мы невольно показывали друг дружке всю меру взаимной и глубокой симпатии, – вскоре уже совершенно этим даже не стесняясь. Потом она всякий раз стремилась попасть в «моё» племя в очень даже ярких коллективных играх «в индейцев». И в «мой партизанский отряд» в наших массово-подвижных играх «в войнушку», - "в войну"... А затем, естественно, было несколько «белых» медленных танцев с её приглашениями меня на танец. А там и мои ответные приглашения её в «обыкновенных медленных», где «дам» приглашали «кавалеры»...
       Последняя наша с ней лагерная смена запомнилась мне особенно. Нет, не вся смена, а только один эпизод. Однако его хватило мне на долгую любовную память о ней - о моей далёкой лагерной любви.

       В то лето она переходила в восьмой, я – в седьмой класс. Мы теперь тоже были в одном отряде, с той лишь разницей, что у нее это был последний лагерный сезон, а у меня – предпоследний. И наша разница в возрасте меньше чем за год, которая ещё год или два тому назад не чувствовалась совсем, стала вдруг заметна и ощутима. Наташка за год, что мы не виделись с ней, вдруг вытянулась: – стала вровень со мной, а может быть, даже и чуток выше; вошла, что называется, «в тело» и почти совсем превратилась в молодую девушку, готовую к настоящей плотской (если не сказать большего – «половой») любви. Я же ещё оставался в возрастной нише «отрока тишайшего», в основном мечтающего о разных подвижных играх, детских рыбалках, нежели о девушках и возможности тесного физического общения с ними. О плотской любви с очень нравившейся мне девушкой я ещё не только не помышлял, но скорее бы элементарно страшился таковой. Вся моя детская страсть к «Чиручке» по-прежнему носила исключительно платонический характер.
       Ей же, видимо, уже страстно хотелось «настоящей любви», полноценной физической близости, которой я, в силу крайней возрастной стеснительности и еще «детской» возрастной неопытности предоставить ей не мог. И её, естественно, потянуло к старшим, по возрасту, парням.
       Помню, как смутило меня её игривое предложение поучить меня целоваться. Сделано это было во время вечернего киносеанса, проходившего в лагерной столовой. Я весь «вспыхнул лицом», остро почувствовав это, хотя в темноте зала этого видно не было. Бросил ей в ответ: «Нет!», но не ушёл, а продолжал сидеть рядом, делая вид, что увлечён сюжетом кинокартины. Она же продолжала по-кошачьи заигрывать со мной: тесно прижималась боком, наклонялась вперед и заглядывая мне в глаза, желая, наверное, прочесть в них «огонь юной страсти», пряча истинные свои намерения за наивное заигрывание и «признание» о том, что ровно ничего в происходящем на экране не понимает, – прося меня растолковывать ей всё происходящее. Сама же краем глаза следила не за экраном, а за мной. Пожалеть о своём отказе мне пришлось спустя год или даже два, когда её уже рядом не было…
       А ведь первоначально мною было написано так. «Помню, как в темноте столовой, при просмотре очередного художественного фильма, она всё теснее прижималась ко мне плечом, бедром, ласково шепча мне на ухо, что «ровным счётом ничегошеньки не понимает в этом кино» и чтобы я ей его объяснял, мечтая, видимо, лишь о том, чтобы я, наконец, дал волю рукам: стал обнимать её всю и, так сказать, «лапать»…
       Я же был ещё совсем «сопливый лапоть», и только отодвигался от неё, зло шепча в ответ, чтоб «отстала от меня» и «не мешала смотреть фильм».
       Ну что же, - «дождался»... Она отодвинулась, села прямо, положив руки на колени, и уже больше не мешала мне смотреть «то грёбаное кино». А после и совсем «оставила меня в покое», переключившись на более старших, по возрасту, ребят: – своих сверстников.
       До сих пор не могу понять: подтолкнуло её к этому более раннее половое созревание, некая роковая развратность красивой «сучки» или желание накоротке проучить, наказать меня доселе ещё неиспытанной ревностью?..

       За всю лагерную эпопею, длившуюся лет пять или шесть, наверное, были у меня и другие «любови»-влюблённости. Самой первой из них, и ещё в «третьем»,  первоначально-раннем отряде, была некая Галина (фамилия её давно позабылась – за ненадобностью). Это была рослая блондинка с вьющимися, пшеничного цвета волосами, заплетёнными в толстую, до пояса – косу; с красивыми голубыми глазами: – ни дать ни взять: писанная архангельски-вологодская красавица, от северно-русской ладной красоты развитой фигуры которой всё-таки повевало то неким нордическим холодком… А может, это мне, с непривычки, только казалось?..
       Помню, я поначалу, заигрывая с ней, часто дёргал за её толстую косу. А когда же, наконец, догадался, что и она испытывает ко мне явную симпатию, придумал писать ей записки… Она не сразу, но всё же стала отвечать. И мы, таким образом, стали играть «в почтальона». И незаметно «проиграли» до окончания лагерной смены. Ни взаимных признаний, ни скромных поцелуев, а тем более – «обнимашек-зажимашек» тогда ещё “в моде” не было, – да и не могло ещё быть. Что взять с детишек, только что перешедших в третий класс?
       А уже на следующих летних каникулах, будучи во второй лагерной смене (поскольку первая была бездумно-напрасно испорчена маминой инициативой отправить сыночка «в свой» пионерский лагерь: «Березка», находившийся в СШ № 2 п.г.т. Берёзовка Лидского района, – откуда я дня через три, кажется, «сбежал», слёзно упросив маму «забрать меня отсюда поскорей!..»), – и у меня случилась другая пассия: Маринка Стуканова, учившаяся в нашем классе в четыре года начальной школы. После этого она то ли перешла в СШ № 1, то ли совсем уехала из нашего города (отец у неё был военный). Однако «заметил» я её только после четвёртого класса: серьёзная такая шатеночка, «строгая», с «твёрдым взглядом» зелёных небольших – в общем-то обыкновенных – глаз. И с очень «редкой», по красоте своей, весьма милой «мимолётной» улыбкой. Казалось, что именно в ней, в этой улыбке и средотачивалась вся прелесть её «рядового», по сути, лица. Когда она улыбалась, именно та её улыбка необычайно расцвечивала, ярко озаряла всё её лицо со смуглой тонкой и нежной кожей, ярче начинавшими «зеленеть» небольшими «крыжовинами» глаз и мраморно-белёсыми ровными зубками, к которым более других подходило определение – «пёрлышки».
       После Стукановой была «у меня» и Маринка Беларусова: с похожим типом внешности («зеленоглазая шатеночка»), но чуток менее красивая, нежели Стуканова. Там всё «быстро промелькнуло и забылось». Она тоже училась в нашей школе и была по годам-классам моей ровесницей, но вот только училась в параллельном «Б» классе.
       Ну и два или три последних лагерных сезона, – как я уже писал выше, – была "у меня" Наташка Чирук. Впрочем… Вполне может быть, что почти все лагерные смены, – за исключением двух или трёх первых, – да плюс ещё тридцать «с хвостиком» лет после этого, можно было смело прибавлять не одни только летние каникулы, а и целые годы, десятилетия, в которые мне очень нравилась «ещё одна любимая девочка», которая так никогда и не стала «моей»… А ныне уже чересчур поздно!.. И мне самому удивительно, как это я смог, фактически, всю активную часть собственной жизни «пролюбить» её одну: – не совсем, может быть, заурядную девочку, – однажды лишь увиденную в нашем летнем дворе на красном дамском велосипеде марки «Орлёнок»: – в её восьмилетнем возрасте (мне на то время шёл, кажется, одиннадцатый), – и так ни разу и не признаться ей в своём неизбывно-«тайном» чувстве, скрывать которое было просто до невозможного глупо...

       Детство даёт душе чувственный задел (или "закал"?) на всю грядущую жизнь. Чем интереснее, насыщеннее на эмоции, впечатления, событийные игры пройдёт оно, тем интереснее, насыщеннее и на внешние события и внутренние впечатления, с переживаниями, думается мне, будет складываться и вся последующая жизнь.
       Моё детство, по сути, было прекрасно, особенно, удивительно. К сожалению, не достаёт ни терпения, ни таланта, чтобы в красках подлинно описать, изобразить его таким, каким оно, на самом деле, у меня и было. Хотя бы пятую часть его, с этой целью, «отщипнуть»!.. И поэтому я избрал более лёгкий, более доступный мне путь: описать лишь фактическую сторону произошедшего со мной в стиле “non-fiction”. Разумеется, далеко не всё, что было, будет описано здесь. Многое забылось; многое не вспомнится, как ты ни желай этого. Опишу-ка хотя бы то, что наиболее запечатлелось в моей памяти, а по cему и сохранилось в ней до настоящей минуты.
       Но довольно мне всяких отступлений и прочих предисловий!.. – В путь.

       …Часто и много, пацанами, мы играли «в индейцев»: гораздо чаще и дольше, чем, например, «в войнушку». В наших квартирах: – в резиновых покупных, но особенно часто, – в пластилиновых, которых сами же и лепили. Во дворе же, - «на ульке», – уже в настоящих, «всамделишных», которыми становились сами же. Точно в таких же «настоящих, всамделишных» играли мы ис с новыми друзьями в пионерском лагере, благо недостатка в «человеческом материале» для создания полноценных "враждующих племён" у нас, не было.
       Я, помнится, всегда «вводил себя» (помните известную песню Владимира Семёновича?) на роль вождя – или же сына вождя: либо «Винниту – вождя аппачей»; либо «Винниту – сына Инничуна». И «племя моё» чаще всего называлось «апачи». Ну, а если же «дакота», то там уже я был либо «Серым соколом», либо – «Чинганчгуком».
       Вооружившись вырезанными-сломанными палками разных "калибров" и размеров, игравшими в нашем запросто всё оживляющем воображении роль всех видов индейского оружия: – луков, стрел, копий, ножей, ружей и томагавков, – мы носились по окрестному, близко прилегающему к лагерю лесу, попеременно то нападая на враждебные нам племена «сиу», «гуронов», «навахо», – то побеждая их, то унося ноги от превосходящей нас по численности вражеской погони. И что характерно, в индейцев мы играли исключительно за пределами лагерной территории, огороженной деревянным забором, когда нашим «третьим» отрядом, – или сразу же несколькими отрядами, – уходили на берег Нёмана: - «в Дубы»; к "ближнему" немецкому "дзоту" или же на деревенский выгон, где находился специально оборудованный лагерный пляж. И всё дело было в том, что для полноценной игры в индейцев нам непременно требовался "оперативный простор". В самом же лагере места едва хватало для строго «узаконенных» воспитателями лагерных, так называемых «подвижных», игр: а как то - в футбол, в волейбол, в «третьего лишнего», в «прятки-салочки» и т.п..

       Особенно ярко вспоминается мне один случай. Мы в тот раз «уходили от погони», и было нас человек пять: – всё "лучшие воины племени «дакота»". «Сиу» либо «гуроны» загнали нас далеко, километра за полтора от стоянки нашего "третьего" или уже "второго" лагерного отряда где-то в начале урочища «Дубы». Мы сами, почувствовав, что слишком далеко убежали и, боясь заблудиться, вовремя прекратили погоню и решили поскорей вернуться. Однако,  разгорячённые бегом, далеко не сразу остановились, а лишь попав в непролазные дебри старого сумрачного ельника, где солнечные лучи, казалось, уже никогда не достигали земли. Ковёр влажного сочного мха расстилался под ногами. Старые обомшелые пни с чёрной «сукровицей» настоянных древесных «чернил» из дождевой влаги, собирающейся в сердцевине тощих стволов засохшего, на корню, ельника… И что тогда же поневоле показалось нам «самым ужасным», так это то, что мы напрочь потеряли какой-либо ориентир. В какую сторону двигаться, чтобы выйти к нашему отряду?.. Кто-то указывал одно направление, кто-то – другое; был же, ещё, и третий… После краткого обмена мнениями, мне, всё-же, удалось настоять на своём. Всё-ж-таки в тот раз я был «вождём племени».
       И вот бредём мы в сумеречной лесной чаще, хотя день с утра, казалось бы, зачинался быть солнечным. А мы не столько идём, сколько, согнувшись в три погибели, продираемся под нижними – тонкими и сухими, колюче хватающими за одежду - ветками. Наконец, выбираемся из окончательно вымотавшего нас ельника, и тут же окрестный лес, как по заказу, заметно меняет свой внешний вид. Сразу становится намного светлее, и уже не одни хмурые ели с ещё довольно редко встречающимися соснами да берёзами, редкими покамест рябинами да лещинами, а там-сям начинают встречаться на пути и «радостно-пушистый», запашистый можжевельник, который всё чаще и чаще «перебегает нам дорогу»... Но лес, пока, всё ещё "тот же": – скорей дремучий, «партизанский» лес, чем радостно-весёлый: – светлый и просторный... И вот я уже начинаю сомневаться, правильно ли веду своих «краснокожих братьев».  Как вдруг слышу (или только почудилось мне): – далёкий голос, похожий на короткий клик или зов, долетевший точно оттуда, куда, по наитию, я упрямо продолжаю вести своих "братьев". И вот, чтобы убедиться, не послышалось ли мне, я спросил у пацанов: слышал ли кто ещё из них тот дальний короткий крик или возглас. Оказалось, что никто их них, кроме меня одного, больше не слышал. Но мы всё так же упорно идём всё в том - однажды выбранном - направлении... И очень тихо вдруг стало вокруг: как будто ничего и не бывало…
       Но мы всё же прошли те «положенные» нам половины и четвертины никем несчитанных километров. Да при этом, – прямиком по лесу: не выбирая дороги: – на ходу «сверяясь» лишь одному мне вЕдомым "правильным" направлением...   
       А там и вскоре неожиданно выскочили на наш пойменный берег, где сплошь росли раскидистые кусты лещины в сочной густой траве; в цветах… Пчёлы да мухи, оводы со шмелями повсюду себе "мирно" летают, звенят, невидимо жужжат в траве. Солнышко ярко светит вверху и впереди, за кустами. Хоть ещё не видна, но уже явно угадывается, свежестью дышит близкая река… И вдруг совсем рядом, внезапно- неожиданно звучит команда: «Отряд, строиться!»… И вот мы впятером, – как ни в чём не бывало, – выскакиваем из ближайших кустов, словно всё это время бегали рядом, неподалёку: –спокойненько себе играли в своих индейцев, «горя не зная», а до беды-то было так недалече... Достаточно нам было бы свернуть «в другую сторону», да пробежаться лишь всего какую-нибудь дополнительную «малую милю», а после ненароком растеряться: не определить верного направления пути к нашему - уже относительно "далёкому" отряду, или, хотя бы, – к лагерю... Слава Богу, в тот именно раз всё для нас сложилось как нельзя удачно. А вот если бы повернулось совсем по-другому… 
       А вот теперь вы можете себе представить, насколько круто вырос мой авторитет в глазах «соплеменников», а также представителей «враждующего племени», невзначай узнавших о том, какой долгий путь мы проделали обратно, и только, по счастью, едва не заблудившись. После того памятного случая меня уже практически всегда, и даже не сговариваясь, ребята сами дружно избирали "вождём племени".

                «День рыбака»

       Насколько я помню, этот памятный день в календаре приходился, приблизительно, на десятое-двенадцатое июля очередного года. Не то, чтобы «праздник», а так: – памятный профессиональный «полу-праздничный» день в перекодном календаре. И отмечали его у нас, в Белоруссии, наверное, одни только заядлые рыбаки-рыболовы, любители, поскольку серьёзного «сетевого-траволого» рыболовства у нас в республике отродясь не было. Разве что в отдельных районах некоторых областей: может быть, Минской, Витебской, Гомельской, Брестской, где в относительно "большой озёрной воде" ещё водилась кое-какая некрупная, по большей части, и абсолютно непромысловая, – или: полу-промысловая рыба. Что же касаемо нашей Гродненской области, то уж ничего подобного там уж точно нет и никогда не было. Однако «повод», что называется, был: – пускай и в усечённом виде. Ну а нам, октябрятам-пионерам, этот повод, по любому, оставался на полуформализованном, полуофициальном уровне всеобщего лагерного мероприятия, когда можно было запросто посоревноваться не столько в умении, сколько в удачливости в ловле рыбы.
       Сейчас уже точно не вспомню, сколько лет мне в ту пору было. Десять или все одиннадцать? Помню лишь, что уже был, типа, «старшеньким» для «самой малой третье-отрядной мелюзги». Но и полноценным членом второго отряда, кажется, тогда же ещё, не числился… Зато каков же был тот самый день, и всё происходившие в нём действо той памятной спортивной рыбалки, запомнилось мне очень хорошо и весьма, я бы сказал, подробно. Вот что значит яркий эмоциональный окрас столь важного в личной биографии памятного события.

       В ту далёкую пору в Нёмане было полно пескарей. Да и прочей некрупной пресноводной рыбёшки. Не то, что ныне: словишь нежданно-негаданно ерша или окушка и радуешься им, что в том "бородатом" анекдоте: «Форэл?..» – «Кефал!», – «Дохлый?..», – «Спит!»… – и так далее, по тексту. Радуешься им, как какому-нибудь чуду-расчудесному, – настолько редкими они вдруг, почему-то, стали. А тогда пескаришки клевали, не церемонясь, – стоило только закинуть в воду крючок с наживкой. В роли последней, чаще всего, был обыкновенный дождевой червяк, добыть которого не составляло никакого труда: перевернул камень побольше, лежащий, желательно, в сыром затенённом месте, - и ты непременно застанешь их в одном или в разных местах, несколько замедленно стремящихся уползти в спасительную тень и в сырую темень «матушки сырой земли». Ну, тут уже сам не зевай: скоренько собирай, выколупывай вёртких и скользких «питателей» твоей будущей добычи.

       Пескарь в те поды считался самой неприхотливой, «сорной» речной рыбой, потому как в неисчислимом множестве обитал во всех, без исключения, реках, реченьках, речулках. И клевал он, казалось бы, исключительно на неприхотливую природную наживку: – дождевого или навозного червя. Уже плотва, уклейка (а по-нашему – «верховодка») с удовольствием брали на блин, батон. Пескарь же, как придонный обитатель и неутомимый чистильщик дна реки предпочитал что-то посущественнее. И мы, записные лагерные рыбаки, ловили в тот день исключительно на дождевого червя: благо на одного выползка можно было поймать не одного и не двух, а до трёх-четырёх, а то – и пяти - шустриков-пескарей.
 
       Ловили мы в тот раз по очереди одной удочкой, собранной прямо на месте. Удилище было  вырезано тут же – из орешника. Достаточно толстая бесцветная леска (№ 0,3-0,4) с немаленьким крючком (№ 6, наверное) с длинным цевьём, – на червя. Гусиный утяжелённый поплавок и свинцовое грузило под стать ему, – вот и весь стандартный универсальный набор для ловли той неприхотливой рыбки в те годы.
Плавно опустишь наживлённый крючок недалеко от берега и тут же, не дожидаясь «стойки-смирно» у поплавка, тут же идёшь ровным пологим берегом, согласуясь лишь со скоростью течения, дожидаясь лишь поклёвки. Придонный обитатель речного дна – проныра-пескарь – долго себя ждать, как правило, не заставлял: – клевал бойко, смело: – что твой воробей хлебную корку. Дербанёт разок-другой, и – потащил!.. Тут уже не зевай, рыбачок: – подсекай, тяни!.. Поймал, – снимай с крючка: полюбуйся на размер трофея и опускай в  общее ведро, поскольку трёхлитровых банок, вёдер поменьше, бидонов на каждого желающего половить рыбку было «не напастись», и потому каждый считал и запоминал «свою» – лично им пойманную рыбу. Поэтому далее удочку брал следующий претендент на удачу, – и всё повторялось сызнова. Даже сам проход вдоль берега реки с удочкой был строго ограничен сами же участниками процесса: «Ага! – Клюнула? – Поймал?! – Сорвалась?! – Ничего: – следующий!..». Как говорится, удача: – девица капризная: сам поймал? – дай и другому половить!..».
       А поскольку соревнования велись по заранее определённой и оговорённой самими же участниками продолжительности индивидуальной проводки удочки на строго определённое расстояние, обозначенное между двумя натурными отметками на берегу, – то и подсчёт, и контроль за количеством набранных баллов в виде всей пойманной рыбы, - обеспечивался автоматически самими же участниками соревнований.   

       Человек семь или восемь нас тогда было: – азартно соревнующихся «рыбачьих душ». И я сейчас, к сожалению, уже никого среди них не помню: – ни по внешнему облику, ни по именам… А ведь лет сорок, сорок пять тому назад ещё, наверняка, ещё всех прекрасно помнил…

       …Вот так мы все и ходим «кучкой»: – туда-сюда, краем берега… – ловим никому не нужную рыбёшку только ради того, чтобы поймать её численно побольше, а в итоге: стать победителем соревнований и выиграть титул победителя: самого умелого и самого удачливого рыбака пионерского лагеря «Электрик» - такой-то смены… такого-то года…   
       А в то же время все прочие наши отрядные ребята, незадействованные в соревновании по ловле рыбы, – не исключая девчонок, – играли себе в «бэрака» («догонялки», по-русски); в «радостный» пляжный волейбол; купались в специально отведённой купальне под присмотром воспитателей и пионер-вожатых, физрука и музыкального организатора, - всех прочих взрослых доброхотов, случайно вдруг собравшихся вместе "в одном месте" в определённый период времени…
       Что же касалось до нас, – «тихо помешанных» заядлых рыбаков, – то никому до нас, ровным счётом, не было никакого дела. Мы же с головой были увлечены процессом ловли живой рыбы, и даже не смотрели за тем, кто конкретно и чем именно занимался в отряде, помимо нас.
       Уже у каждого из нас в общем ведре плавало от пяти до десяти, приблизительно, разноразмерных пескариков, плотвичек, «ершей-ершовичей», – как вдруг у меня, – и причём на совершенно невзрачного, "тщательно пережёванного" тремя или четырьмя, выловленных на него же пескарей, измочаленного червя, – неожиданно клюнул «приличного размера» окунь. Кто-то из нас даже «ахнул» непроизвольно, – не совладав с вдруг охвативших всех нас (или почти всех) восхищением. "Его Сиятельство, Красавец Окунь": - этот бесстрашный речной разбойник; гроза пескарино-плотвичного, поистине неисчерпаемого "мирного" рыбьего ресурса, на сей раз картинно лежал на берегу, грозно «расщеперив» свои ярко-оранжевые колючие плавники. Будучи же невольно сравнён со всей до него пойманной мелкою «шелупонью», этот «первый» "настоящий" окунь, уже казался каждому из нас вполне себе «приличествующей торжеству момента» достойной наградой и "главного приза" добычей, однозначно претендующей на роль «главного трофея».
       …Я и сам, признаюсь, внутренне «ахнул», как только выдернул его на берег. Пока снимал с крючка, глубоко впившегося в окунёвую глотку, а после отпускал в ведро, вдруг вспомнил, как зимой читал в толстой отцовской книге «Жизнь и ловля пресноводных рыб» про то, что окунь – рыба хищная, и поэтому, как всякий хищник, предпочитает жрать малька, разную рыбью мелочь, от жадности хватает небольшие спиннинговые блёсны. А что касаемо до его клёва на червя, то на эту незатейливую наживку окунь берёт, как правило, в отсутствие более лакомой, более крупной и сытной добычи. Он-то и клюнул у меня по-особому: не так, как пескарь: - без лишних проб и подходов. Одним махом: раз! – и утянул поплавок на глубину. Зато и сопротивление моему выуживанию было у него такое, что и пять пескарей, дружно собравшись разом, – ничего подобного не произведут.
       Вспомнил я и про два наглядно проиллюстрированных способа цепляния живца на крючок при ловле хищной рыбы, представленные в книге. А поскольку правилами соревнований загодя было установлено, что тот, кто поймал более редкую и ценную, нежели пескарь, а тем более крупную рыбу, тот имел право, в виде поощрения, совершить ещё одну внеочередную проводку удочкой вдоль берега.
       Я передвинул на жало крючка ничтожный обрывок вконец измочаленного червя и снова вернулся в начало очередной проводки. И очень скоро клюнул совсем уж мелкий пескарь. Я его вынул: – это был «позавчерашний малёк». В ведро такого опускать совсем не хотелось: показалось «западло». Следовало бы сразу отпустить, но тут кстати вспомнилась глава из книги: «Ловля хищной рыбы на живца».
       Зацепив "малька" на жало крючка в районе середины спинного плавника и в таком неестественно-горизонтальном положении плавно опустил в воду. После этого я прошёл берегом совсем немного времени, – каких-нибудь семь-восемь шагов. И как только выпрямившийся, было, плавно потопляемый живцом поплавок встал в вертикальном положении на поверхности воды, как вдруг он, – сперва плавно, а затем - и резко нырнул в тёмную глубину… Я тут же интуитивно поддёрнул удилище вверх… Сопротивление крупной и сильной рыбы в глубине сразу же показалось мне намного значительнее предыдущего. Да и дёрнул я при этом, от неожиданности  спровоцированный резкой поклёвкой, тоже "резко вверх"… Ещё один полосато-зелёный, с  оранжево-красными плавниками мощный «красавЕц»-удалеть, – едва ли не вдвое крупнее «первого», увесисто трепыхающийся на крючке эдаким живым изворотливым расписнЫм «лаптем», с шумом-плеском и каскадом разлетающихся во все стороны брызг, – по-прежнему неподражаемо вылетел из воды, и, раззявив, на лету, пасть, – увы, на сей раз для него запоздало, – быстренько выплюнул «чертяку»-обглоданного пескаришку вон, но только по инерции, пролетев по параболе отмерянное случаем расстояние, - безвыходно для себя, - упал в траву…
       Ну, тут уже моим, пополам, восхищению с восторгом, прямо скажем, никакого удержу не было. Я автоматически становился безусловным лидером - и несомненным фаворитом: - «Лучшим рыбаком» той незабываемой лагерной смены, поскольку у всех других, соревновавшихся между собой ребят, на момент окончания состязания, никакой другой, более лучшей и ценной рыбы, кроме вышеперечисленной мной, не было. А тут уже вскоре и время сбора, и возвращения в лагерь на обед и прочие обыденные дела, согласно распорядку, подошло к концу. Так что до конца теперь уже второй лагерной смены, – а заодно и до конца сезона лагерного отдыха в том поистине незабываемом году, – я по-прежнему продолжал числится лучшим рыбаком нашего чудесного пионерского лагеря.

                «Зеркало»

       К тому же, приблизительно, «детскому возрасту» относится ещё одно памятное событие, оставившее в душе моей неизгладимый след.
       Была когда-то в урочище «Дубы» первая, по счёту, старица, если идти по направлению от лагеря, берегом Нёмана, - вниз по течению реки - до крутого, чуть ли не «восьмидесятиградусного» поворота реки в сторону дальней деревни Докудово.  Та "первая по счёту" старица была небольшая, узкая по сравнению с другими, более похожими на маленькие озёра, озерца, расположенными ниже по течению. Обросшая по берегам густым аиром, с наклонившимися над ней «чёрными бородавчатыми» берёзами и с прозрачно-чистой водой. Белые кувшинки, жёлтые кубышки недвижно, кое-где, красовались на её поверхности. Озёрная ряска там и сям, на водной глади, начинала отвоёвывать себе место под солнцем…
       Один берег у старицы, как у реки, был крутой; другой же, – пологий. И если сесть в траву на вершине крутого берега, то в ясный солнечный день, когда вся толща воды до дна просвечивалась солнцем, – глубина старицы казалась на удивление впечатляющей, – принимая во внимание при этом мои рос и возраст: – что-нибудь "в районе" метра пятидесяти трёх сантиметра роста в неполных одиннадцать лет. Примерно на середине глубины той кристально-чистой воды можно было в тихий ясный день, в тиши и одиночестве, можно было с большим интересом наблюдать за незначительными по численности стаями достаточно крупных и средних по величине окуней, спокойно себе плавающих по середине того небольшого природного водоёма-"аквариума.
       Если медленно-осторожно спуститься поближе к воде, то не вспугнутые осторожным продвижением окуни становились ясно видны в глубине, как на ладони. Их тёмно-зелёные, на светлом, вертикальные полоски на боках туловищ; их рубиново-алые грудные и хвостовые нижние плавники; их зоркие – чуть-чуть зеркальные – круглые глаза явных хищников… То зрелище и впрямь было завораживающим. Живой природный "аквариум", удобно расположенный прямо перед тобой. Лежи себе в траве, задрав на спину ноги: - смотри, сколько хочешь... Тогда как этот чудесный «аквариум», – в целом мире, – открыт одному тебе...

       В те благословенные времена только-только начинали выходить в эфир и впервые звучать, издаваясь, как правило, на грампластинках, – в виде синглов, – популярные песни Юрия Антонова: «Зеркало», «Несёт меня течение...», другие. Точно такой же сингл был и у меня. Когда же я бывал дома, – во всякую удобную минуту, –  частенько слушал его, а посему те две песни давно и хорошенько знал и помнил наизусть. И первая из них: – самая лучшая, как я считаю до сих пор, песня Юрия Антонова «Зеркало», на стихи Михаила Танича («…Иногда о любви забываю, но про всё забываю любя…»), навсегда так и связалась у меня в памяти с той удивительной старицей, которую я однажды, совсем нечаянно, «открыл» в своём удивительном детстве-отрочестве, едва ли не один-единственный враз как-то проходя мимо неё «незнакомой тропкой»…
       О том же, что это было песня о любви «мужчины к женщине», я узнал значительно позже. Для меня тогдашнего, это была песня о любви к родине, к той чудесной старице, так удивительной похожей на «волшебное зеркало детства»…

       Что же касаемо до другой Антоновской песни: - «Несёт меня течение», – то она также была живым поэтически-музыкальным воплощением самой близкой душе моей, самой большой и красивой реки: – Нёмана, который протекал шагах в тридцати левее той старицы, если по-прежнему идти вниз по течению правым пологим берегом. Так и остались навсегда в моей памяти: «старица-зеркало» вблизи любимой - самой красивой реки детства - с её плавным и вместе с тем быстрым течением речной воды... Именно там: – в том самом сокровенном в душе моей месте те две «Антоновские» популярные песни навсегда остались живыми в моей памяти: «Зеркало» и «Несёт меня течение...».

                «Песняры»

       Любой человек, обладающий мало-мальски правильным музыкальным слухом, и к тому же любящий популярную эстрадную музыку, невольно запоминает и связывает конкретное музыкальное произведение, впервые услышанное и ярко затронувшее его душу, с определенными местом и временем, когда такое знакомство у него состоялось. Как правило, подобное знакомство в душе музыкально-чувствительного человека, остаётся вплоть до отдельной, порой очень даже важной страницы его личной биографии.
       Что же касалось меня, то данное утверждение относится исключительно к популярным советским песням периода 70-х – 80-х годов минувшего века. И «первыми» среди них, а значит – и лучшими, – были песенные композиции белорусского вокально-инструментального ансамбля «Песняры», – начиная с 70-х и до вплоть начала-середины 80-х годов минувшего века, - явившие собой целую эпоху в советской музыкально-вокальной и песенной культуре. Что же до бешенной популярности «Песняров» как творческого музыкального явления Советской Страны, то думаю будет достаточным помянуть тот факт, что дикая популярность ансамбля давно и надолго переросла все возможные географические рамки не одного только Советского Союза, но разнеслась и далёко за пределами не токмо «старухи-Европы», Соединенных Штатов "Армеии", но и всего, если взять вообще, цивилизованного мира.
       …Итак, начало 70-х годов прошлого века. «Песняры» выпускают музыкальные  альбомы на виниловых дисках, а говоря проще, – пластинках, которые, практически не стихая, крутятся в домах-квартирах чуть ли не всех, огульно, советских граждан на стареньких радиолах, тогда уже современных радио-проигрывателях, на бабинах крупногабаритных плёночных магнитофонов типа «Комета», «Орбита», "Маяк", - на всём пространстве  той огромной советской социалистической родины, считая от Бреста до Владивостока - с запада на восток - и от Мурманска до Кушки - с севера на юг. Популярность ансамбля была сногсшибательная, и прежде всего, – на родине, в месте его «географического рождения», – в Беларуси.
       Да оно и понятно: первые, ставшие популярными их композиции были созданы на стихи и музыку выдающихся белорусских национальных поэтов, и иже с ними - популярных советских композиторов: Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Богдановича; Игоря Лученка; Николая Добронравова; Александры Пахмутовой и других.
Вначале у меня было стойкое убеждение, что их голосами однажды взяла и запела сама земля Белоруссии с её первозданно-чистой, непреходяще красивой природой. И всю ту несказанную прелесть, однако же, однажды взял и создал непревзойденный гений, - русский природный человек, родившийся и выросший в Екатеринбурге (Свердловске), – Владимиром Георгиевичем Мулявиным.
 
С их чудесными мелодичными песнями меня впервые познакомил Алик Якубовский, бывший года на три-четыре старше меня, но довольно-таки тесно, по-приятельски, общавшийся со мной в детстве-отрочестве, поскольку жили мы в одном дворе, и наши семьи близко дружили. И мне было на ту пору лет девять-десять, кажется, – что-то порядка 1972-1973 годов. Помнится, была у Алика большая виниловая пластинка, и на ней – первые знаменитые песняровские песни: “Спадчына”, “Касіў Ясь канюшыну”, “Вераніка”, “Алеся”, “Завушніцы”, “Хлопец пашаньку пахае”, “Скажы мне Ганулька”,“За пол часа до весны”. Когда Алик, что называется, сам “до отвала” наслушался тех песен, то вдруг взял да и отдал мне “на прослушку”, - на неопределеное время, - тот “золотой” песняровский диск. Да так и “забыл” о нём (дай ему Боженька здоровья и долгих-долгих лет жизни!..). И я слушал тот диск каждый день, приходя со школы, до того урочного часа, пока не наступало время усаживаться за домашние задания. А вечером, после возвращения “с ульки” и до ужина, а также до того часа, когда пора уже было идти спать. В конце концов, я дослушался тот "золотой диск" до того, что наизусть выучил весь его репертуар, и  пел его как “про себя”, так и в голос, когда бывал дома один. И мне, пожалуй, самовлюблённому юнцу порой казалось, что я пою также здорово: - “ну один в один!” – точно так же, как слышалось мне у моих любимых “Песняров”…
       Помню, классе в третьем или в четвёртом мы некоторое время дружили с Вадиком Куликовым: вместе ходили со школы домой, поскольку жили в одном микрорайоне: - “в центре”, - и я ему не только про бесконечные приключения двух друзей рассказывал, сочиняя на ходу, но и в один прекрасный день взял, да и пропел ему “всю дорогу” песен семь или восемь из давно мне известного и любимого репертуара.
       Вадик слушал с серьёзным лицом, и в конце, на вопрос: “Ну как?!.” – на полном серьёзе, “без подколок”, выдал свой вердикт: “Хорошо. Очень похоже”. И знаете, я до сих пор за те простые, сказанные без лести и абсолютно серьёзно пару  добрых искренних слов, так и оставался ему бесконечно благодарен. Жаль только, что пропал где-то наш Вадик в свои 25-27 лет, будучи в Москве или в Московской области “на заработках” (был конец 80-х – начало 90-х "лихих" годов). Наши ровесники, полагаю, и по сей день по-разному вспоминают то непростое время. Ну а Вадик наш, ещё со школьной скамьи постепенно и неуклонно “правил свой утлый чёлн” прямиком в группу риска: рановато, всей душою, возлюбил “рюмочку-чарочку” да "портвейн с вермутом". Вскоре же и на более крепкие напитки “перешёл”, – что, в общем-то, было закономерно. Ну, а как известно: в отсутствие крепкого и своевременного тормоза, - лихо разогнавшийся грузовик на крутом вираже непременно слетает в овраг, в кювет иль же в какую-нибудь ещё более “судьбой предназначенную для безвременного конца” калюжину... Так что, видать по всему, нет больше нашего Вадика в “списке живых”… А вот зато его доброе приветливое слово, сказанное однажды, – «на заре» нашего с ним «золотого» детства, отрочества, – осталось для меня “живым и ласковым” - навсегда…

                Первый медленный танец

       Я тогда был в третьем отряде, в его "старшей группе": - класс в четвертый переходил. И лагерная смена, по тем ощущениям, помнится, была чуть ли не “третья” по счёту, поскольку хорошо помню: чувствовал я себя тогда уже вполне “старожилом” лагеря.
       Каждый вечер в лагере, после ужина и до отбоя, в распорядке значилось «свободное время», которым, по желанию, можно было распорядиться по-своему усмотрению. Но поскольку мало кто из нас – разновозрастных «ребят-октябрят» и даже – «пэонЭров», – ещё умел «по-взрослому» распорядиться отведённым ему "свободным временем", то мы по-прежнему тянулись друг к дружке?: – к привычному с раннего детства коллективному времяпрепровождению: «ясли-сад», «детсад», «начальная школа». Оно и неудивительно: ведь один ни в футбол, ни в волейбол, ни в «прятки-салочки» не поиграешь. Многих весёлых и интересных историй, забавных анекдотов не услышишь, да ещё более того: – не расскажешь. То же касалось и всяких там «страшилок» у костра, – да на сон грядущий.
       Ещё мы «играли» или, вернее, - «заигрывали» с девочками «в любовь». Естественны были взаимные и «не очень» симпатии-антипатии, страсти-мордасти либо абсолютное равнодушие кого-то к кому-то. Проявлялись же романтические флюиды отчетливее всего вечерами - на танцах. Вот почему наиболее эффективной угрозой со стороны лагерного начальства в деле наведения должного порядка в отрядах и водворения надлежащей дисциплины среди подопечных, - являлась угроза запрета вечерних танцев на день-два и в виде «крайней меры» наведения "строжайшего" «дисциплинарного» подядка. Даже отсутствие очередного кинофильма, привозимого, как правило, через день передвижной кинобудкой «дом-культуровским» киномехаником, ощущалось не столь болезненно, как отсутствие танцев. Словом, исподволь просыпавшийся «инстинкт продолжения рода», – пусть даже в его самой зачаточной форме-стадии, – никто ни загасить, ни отменить не мог: - ему можно было только чинить препятствия, чем наше лагерное начальство, порой, и занималось, скуки ради, пробуя на нас свои «педагогические приёмчики». 
       Однажды на танцах, – я как всегда ещё «жался у стенки», сам ещё не танцуя, а только жадно наблюдая со стороны, и при этом, - жестоко завидуя танцующим: – их смелости, раскованности движений, – что особенно касалось умения красиво танцевать «шейк».
       Как вдруг объявили «белый танец», во время которого нам, пацанам, в большинстве своём становилось ясно, кто из мальчишек и какой девочке нравится... И вот ко мне вдруг, неждагго-негаданно, подходит Ленка Михайлова, - моя одноклассница, - и приглашает меня на танец.
       Годом или двумя ранее, надо признаться, я к ней даже испытывал явную симпатию. Проще говоря, нравилась она мне, как девочка. Но в тот момент я не столько её выбором, сколько смелой её самоуверенностью, был, что называется, ошарашен.  А ещё, дело в том, что я не умел танцевать. И, разумеется, очень стеснялся показывать перед другими этот изъян воспитания. Попытка отказаться, – не прошла: - не на ту напал! Михайлова, молодец, взяла инициативу на себя и уговорила попробовать «хотя бы один разик», обнадёжив тем, что ничего сложного в «медленном вальсе» нет, и что «она меня запросто научит». Что же мне ещё было с ней делать?! Оставалось согласиться.
       И вот мы переминаемся с ней с ноги на ногу под грустную мелодию о взрослой любви в исполнении ВИА «Поющие сердца» (или практически таких же «Поющих гитар»), держа друг дружку на вытянутых руках  и на «пионерском расстоянии»: она – прямо положив мне руки на плечи; я же – едва касаясь её талии своими робкими (не сказать, чтобы потными) ладошками. И вдруг я чувствую, въяве ощущаю, что прежнее чувство «прошлогодней нехилой симпатии к ней», и, что естественно, некоей боязни её, по мимо воли, - как-то властно, и само-собой, возвращается ко мне…
       Каким именно было «то чувство», - я уже ныне ни препарировать, ни надсмехаться над ним не буду. Помню лишь только одно, что именно Ленка Михайлова впервые пробудила во мне чувственность, и что именно благодаря ей я не только навсегда поборол комплекс страха перед танцами, но ещё почувствовал, смутно понял то, что не только для совместных игр, розыгрышей, дёрганий за косички и измазывания друг дружки зубной пастой по ночам «были нам нужны в этом мире» девчонки, но ещё и для чего-то несравнимо большего, лучшего, таинственно манящего своей запретной запредельностью, смутно обещающей духовно-телесное блаженство впереди: – всей ещё «кем-то обещанной нам впереди» жизни.