Отряд поручика Лермонтова. Гл. 5

ГЛАВА ПЯТАЯ


Глава пятая

И презирал он этот мир ничтожный,
Где жизнь — измен взаимных вечный ряд;
Где радость и печаль — всё призрак ложный!
Где память о добре и зле — всё яд!
Где льстит нам зло, но более тревожит;
Где сердца утешать добро не может;
И где они, покорствуя страстям,
Раскаянье одно приносят нам...

(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)
    Поручик Лермонтов сидел на камне, покрытом буркой, и со щемящей грустью взирал на расстилающееся пред ним Ханкальское ущелье. Неподалеку сутулились в надвигающихся сумерках сторожевые башни чеченов - полуразрушенные, не представляющие сейчас никакой угрозы; фыркали в тишине лошади, похрустывая духмяным сеном. Сердито роптал ручей, пробивая дорогу в камнях, и потрескивали казачьи костры, вырывая из сумеречной зоны изменчивые, странные в отблесках огня лица казаков, сидящих у костра.
Все гуще становился сумрак, и таинственные тени зашарились в прибрежных кустах и в близкой дубовой роще. Над головою поручика кто-то невидимый медленно растягивал лиловый бархатный полог, на котором плескался бескрайний звездный океан. Вступала в свои законные права ночь - нарастала безграничная, ползучая, пугающая неизвестностью. И начинало уже казаться, что оживает пред очами дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, черные тени в черкесках. Вылетят бешеные, размахивая шашками и кинжалами, распаленные ненавистью, с воем, с гиком и… аминь! Прощай христианская душа!
- Тута ночью чечен хозяин! – размышлял у костра кто-то из казаков. – Поручиться ни за шо тута низзя… Заскочуть с хлангу, налетять скопом, и… пошла потеха. Тьфу ты, черт их забери! Ну что за народец?! Недарма их батька Ермолов «хичниками» прозвал!
«Что-то здесь не так, не логично!» - подумал Лермонтов, услышав слова казака. «Ведь это не горцы вторглись в пределы России, а мы пришли к ним с войною.  И они  ясно сознают, что с покорением Кавказа русскими войсками, горцы потеряют свою свободу, независимость, будет нарушен национальный уклад их жизни. Поэтому и не удивительно, что они самоотверженно и беззаветно, не щадя живота своего, защищают свою землю, отражая нападение более сильного врага всеми доступными им средствами. И вряд ли это можно назвать «хищничеством». Очевидно же, что хищник не тот, кто защищается от нападений, а тот, кто нападает. Надо же признать, наконец, что наши экспедиции здесь – суть карательные экспедиции, в ответ на которые  чеченские наибы Ахверды-Магома, Джават-хан, Шоаип-Мулла, Ташов-Хаджи, Домбай объединились и дали бой нашему войску в Гехинском лесу и на речке Валерик. Говорят все вокруг, что Валерик - это была наша победа. Господи, я не погрешу душой – это было наше поражение!» 
     По обеим сторонам ущелья - не горы, скорей плавающие в ночном тумане холмы или возвышенности, от подножий до вершин покрытые вековыми лесами - Сюиль-Корт и Сюир-Корт. От своего кунака - чеченца Галуба Лермонтов узнал историю Ханкальского ущелья, которое с глубокой древности являлось воротами, ведущими в горную Чечню. Хан-Кале на языке предков чеченцев означает «сторожевая крепость», а Сюир-Корт – «гора воинов». На другой вершине - Сюиль-Корт находилось «святое» место, высоко чтимое чеченскими племенами. Здесь собирался совет старейшин чеченских тейпов, которые принимали важные решения, касающиеся всей Чечни.
Тихо подошел и присел рядом Руфин Дорохов, к которому поэт питал самые приязненные чувства.
- О чем задумался, Мишель? – спросил Дорохов. – Не о прошедшей ли битве?
- Нет, мой друг! – ответил Лермонтов, улыбнувшись и указав рукой на небеса. – Совсем иные мысли меня посещают, когда взираю я на сей бархатный купол, щедро засыпанный алмазными брызгами. Взгляни только на этот гигантский темный абажур ночи и в нем пляшущие огни казачьих костров! Что видишь ты, mon cher?!
- Ничего! – нахмурив брови, произнес Дорохов. – Кроме мутно-черной тоски!  Что еще могу я видеть за тысячу верст от дома, в страшной ночи? В Ханкальском ущелье… А поутру вновь загремят шашки, взвоют гортанные голоса, засверкают кинжалы, газыри с серебряными головками. И вновь треск горящих кукурузных стеблей, клубы черного дыма в аулах…
- М-да, - протянул Лермонтов. – Экий ты, братец… Не романтик! Не-ет, отнюдь не романтик! Ты только представь, как же это здорово – Господь наворотил здесь громады утесов. В ущельях промеж горами плывут серые клочковатые туманы. В прорезях гор трепещут взбитые перины грозовых туч. И бурно плещет по каменьям мутный вал. … И злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал…
- Ах, Мишель, ты поэт даже в этом, по сути, пустом разговоре в темени ночи! И что тебе это ущелье? Как может оно натолкнуть на поэтический лад?! Не пойму…
- Погоди, mon cher! – воскликнул Лермонтов. – Я еще не закончил свою мысль. Дай же мне возможность нарисовать для тебя всю картину! Я продолжаю:  аулы растянулися на плоскости Ханкальского ущелья на фоне синеватой дымки гор. Пылят по дорогам арбы, двуколки мирных горцев. Лихие гребенские станичники вихрем проносятся к крепости... И вот пред нами злобно ревет река, вгрызаясь в камень…
Шумит Аргуна мутною волной;
Она коры не знает ледяной,
Цепей зимы и хлада не боится;
Серебряной покрыта пеленой,
Она сама между снегов родится,
И там, где даже серна не промчится,
Дитя природы, с детской простотой,
Она, резвясь, играет и катится!
Порою, как согнутое стекло,
Меж длинных трав прозрачно и светло
По гладким камням в бездну ниспадая,
Теряется во мраке, и над ней
С прощальным воркованьем вьется стая
Пугливых сизых вольных голубей...
(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)
- Э-э, братец, - произнес Дорохов, - вот ты, ты уж верно, поэт! Ну, а по мне, так лучше уж не предаваться пустому созерцанию местных красивостей, а  завалиться сей же момент на бурку, пока все тихо. Вон там, где рядами лежат такие же черные бурки - то спят истомленные недавним сраженьем  казаки. И пред тем, как отправлюся я в царство Морфея, снова будет мниться мне, что для меня сей поход кончится скверно. Хотя, с этой мыслью я давно уж помирился. Стараюсь внушить себе, что вся моя бивачная жизнь здесь - это сон. Длинный и скверный…
Дорохов попрощался кивком головы и, отряхнув казачьи шаровары, отправился к кострам. Он шел и думал о… Лермонтове. Почему-то на память пришли слова, сказанные о поэте их общим добрым приятелем князем Лобановым-Ростовским: «Этот человек - воплощение разных стихий: умный, задумчивый, грустный, нежный, резкий, злой, добрый, высокомерный, горделивый, язвительный, скучный, желчный, заносчивый, воплощение ума, буйства, разгула, насмешки».
- Да кто ж его, такого загадочного, как улыбка Джоконды, все-таки знает? – вполголоса произнес Дорохов. - Разумеется, не в плане родственных, дружеских, а тем паче, амурных отношений, вовсе нет! А кому же когда-либо Мишель как на духу приоткрыл тайники своей мятежной души? Ответ: ни-ко-му... Вот уж поистине – знакомый незнакомец! Порой зыбкий, угловатый, чаще - непонятный. Порой восхищает. Порой отторгает. Я знаю его профессиональным военным, отважным офицером. В то же время он гениальный писатель, художник, творец чего-то нового, умеющий смотреть всеобъемлюще и видящий посему далеко вперед. Такой вот он по жизни этот человек – друг мой и соратник Мишель Лермонтов!
      А Лермонтов еще долго глядел, как золой, будто инеем, покрываются угли костров, и чувствовал, как мертвым холодом тянет по ущелью…
    Лишь только засерел над громадами деревьев бледный далекий рассвет, будто вострым ножом разрезая ветреной белой полоской утра далекие горы, прогоняя сумрак, отряд генерала Голофеева продолжил свой поход. Перестрелки и краткие схватки, как записано в Журнале военных действий, продолжались на пути к селению Ачху (современный Ачхой-Мартан), при переходе через реку Натаху (чеченское Нитхи – в переводе «Крапивница») и «деревню» Чильчихи (ныне не существующее селение Шельчихи на правобережье реки Ассы - притоке Сунжи). Затем, воспользовавшись традиционным бродом через Сунжу, отряд вышел на ее левый берег и 15 июля возвратился в крепость Грозную, совершив несколько коротких вылазок на правый берег реки.