Отряд поручика Лермонтова. Гл. 7

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Глава седьмая
Уж близко роковое поле.
Кому-то пасть решит судьба?
(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)
Руфин Дорохов был из породы удальцов. 1 марта 1838 года Дорохов за «нанесение кинжальных ран» отставному ротмистру Сверчкову был назначен рядовым до выслуги в Навагинский пехотный полк. Но он «…ранен в ногу, ходить не может, следственно будет плохой солдат в пехоте, - пишет Жуковский генералу H.H. Раевскому в апреле 1838 года, - посадите его на коня: увидите, что он драться будет исправно. Одним словом, нарядите его казаком».
Раевский исполнил просьбу Жуковского и прикомандировал своего бывшего подчиненного к казачьим линейным войскам. В 1840 году ему был присвоен чин хорунжего, что соответствовало пехотному званию «подпоручик», и позволено собрать команду казаков-охотников для ведения разведки и выполнения других, крайне рискованных задач.
 Лермонтов сошелся с ним по-приятельски, хотя не просто и не сразу.
     День был праздный, и офицеры сидели под сбитым из жердей навесом, потягивая из кружек крепкий чай с сушками. К Дорохову, который пришел под навес первым, вскоре присоединились Лев Пушкин, Глебов, граф Пален, князь Сергей Долгорукий, Баумгартен, Михаил Пущин - декабрист, разжалованный в рядовые гвардейский капитан, которому холодную Сибирь заменили на «теплый» Кавказ. И здесь, будучи рядовым сапером, он не стал изгоем среди офицеров, которые всегда общались с ним на равных. В своей солдатской шинели, Пущин руководил и мелкими и крупными инженерыми работами, от вязания фашин и туров до работ киркой и лопатой, от устройства переправ и мостов, до трассировки и возведения укреплений, и кроме того исполнял множество других, не менее важных обязанностей. В той же солдатской шинели Пущин присутствовал и на всех офицерских «посиделках». У него была черкеска, подаренная полковником Фрейтагом, но он ни разу ее не одел и ходил в одежде рядового.
      Лермонтова не было за столом, его даже в крепости не было, но почему-то разговор зашел именно о нем. И начал разговор Лев Пушкин, вынув из кармана лист бумаги.
- Вот послушайте, господа офицеры! - он оглядел присутствующих. - Я прочту вам только часть из сочинения нашего общего товарища Михаила Лермонтова. И попрошу: ему о том, что я ознакомил вас с сим творением, ни слова. Ибо я клятвенно заверил, что не предам огласке без его ведома то, что он доверил мне, адресуя даме.
Пушкин встал и продекламировал:
...Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать...
Все молчали за столом...
- Бьюсь об заклад, - наконец произнес Руфин Дорохов, - что сии стихи написаны им после дела на реке Валерик. Думаю, никто другой не сказал бы стихами так мощно о трагедии смертоубийства на войне. Хотя в скуке и безделье наш Лермонтов кажется совсем другим, повесой, скажем,  романтического склада, на войне, в деле он преображается. Мы приятельствуем с ним, вы знаете. Не буду кривить душой, не сразу задружили, бывало, и ссорились по пустякам. Но в одной из экспедиций, куда пошли мы с ним вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих татары чуть не изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. Что ж скрывать, люблю его и как друга, и как воина, и как поэта.
- Да уж! - отозвался Баумгартен. – Война меняет людей! Удивительно, когда столичный денди вдруг предстает пред тобою беззаветным воином-храбрецом.
- Да полноте вам, сударь! - сказал, подходя и плюхаясь на лавку, барон Лев Россильон, подполковник Генерального штаба, служивший в дивизии Голофеева квартирмейстером. - Лермонтов на самом деле неприятный, насмешливый человек, а хочет казаться чем-то особенным. Он хвастается своею храбростью, как будто на Кавказе, где все храбры, можно кого-либо удивить ею! Когда я видел его в Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую (разновидность старинной шелковой ткани с полотняным переплетением нитей – автор) рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука, который носит он без эполет. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! - ибо кто же кидается на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись.
- И совершенно напрасно! - не согласился Дорохов. - Во время похода Лермонтов просто разделяет жизнь солдат - «молодцов» и не хочет дозволять себе излишних удобств и комфорта противу солдатского житья. Одним словом, в армейском быту, в походе он сливается во всем с простым солдатом. Не думаю, что стоит осуждать его за это, хотя не многие из нас согласятся на походный неуют, когда есть возможность приобрести даже малую толику каких-то удобств.  Ну, а то, сударь, что вы над ним смеялись за его храбрость, так не изволите ли иметь поединок со мною за оскорбление насмешкою моего друга?
Мертвая тишина повисла под жердями навеса, и слышно стало, как где-то далеко за крепостной стеной заблеяла коза.
Барон Россильон медленно поднялся, утирая лоб белоснежным платком. Надев фуражку, он обвел тяжелым взглядом присутствующих, не заметив ни единого сочувственного взгляда.
Конечно, он знал репутацию Дорохова как неисправимого бретера, которого трижды разжаловали в рядовые из-за дуэльных поединков, знал, что охотники Дорохова, не признавая огнестрельного оружия, вырезали хищников-горцев целыми партиями…
Знал и понимал, что сейчас на кон поставлена его собственная жизнь, потому что он читал известные строки об отряде Дорохова:
«Пестрою группою лежали люди в самых разнообразных костюмах: изодранные черкески порою едва прикрывали наготу членов, дорогие шемаханские шелки рядом с рубищами доказывали полное презрение владельцев к внешнему своему виду. На многих замечалось богатое и отлично держанное оружие... Лица загорелые и смуглые выражали бесшабашную удаль и при разнообразии типов носили общий отпечаток тревожной боевой жизни и ее закала. Принадлежали они к конной команде охотников, которою заведовал храбрец Дорохов. Бесшабашный командир сформировал эту ватагу преданных ему людей. Все они сделали войну ремеслом своим. Опасность, удальство, лишения и разгул стали их лозунгом. Огнестрельное оружие они презирали и резались шашками и кинжалами…»
На кон была поставлена его жизнь, и нужно было принимать решение… Пожалуй, самое ответственное решение в судьбе офицера Генерального штаба.
И Россильон решился.
- Я понимаю, что допустил бестактность по отношению к… вашему другу, - слова давались барону с трудом, но иного способа спасти свою жизнь он не видел. - И готов просить прощения за свои слова. Пред всеми присутствующими здесь каюсь за несдержанность. За сим, разрешите откланяться!
Вздох облегчения пронесся над столом легким ветерком. Никто не сомневался в исходе поединка, если бы он состоялся. А закончилось бы это для Руфина Дорохова, по меньшей мере, новым, четвертым в череде, разжалованием в рядовые.
- Глядя в широкую спину барона, не смел бы и подумать, что он труслив, как гимназистка! - громко, так, чтобы услышал Россильон, произнес Дорохов.
Не в правилах дворянина и офицера не отвечать на вызов - это знали те, кто находился сейчас под навесом. И трусость подполковника была очевидною.
Спина барона вздрогнула и ссутулилась, но ноги продолжали свой путь к штабному дому. Он сделал свой выбор…
Офицеры отвернули головы от жалкого зрелища…
- После дела на реке Валерик я карандашом набросал портрет Мишеля Лермонтова в профиль, - тихо сказал граф Дмитрий Петрович Пален, состоявший прикомандированным к Генеральному штабу в отряде генерала Голофеева. - Он посмеялся над своей «физиономией» и сказал, что судьба, будто на смех, послала ему «общую армейскую наружность».
За столом все еще сохранялась напряженность…
- Позвольте же, господа, я прочту вам еще несколько строк! - сказал вдруг Лев Пушкин, явно желая увести компанию от только что состоявшегося инцидента.
Офицеры дружно засмеялись, давая выход напряжению - всем была понятна хитрость боевого товарища.
- Извольте, mon cher! - сквозь смех сказал Долгорукий.
Но едва Пушкин произнес первые слова, смешки разом прекратились…
Впереди же
Все тихо - там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь все спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но в этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно…

- Эх, братцы! - сказал Баумгартен. - Что же за чудо - поэт наш дорогой Мишель Лермонтов!
- Надо же уметь, вот так - исключительно точно! - поддержал его Дорохов. - Средь множества деталей и обстоятельств сражения он неизменно отбирает наиболее выразительные и значимые! Потом обозначает их двумя-тремя словами - и полная картина дела нарисована. Не чудно ли?!
- Тала-ант! - протянул князь Долгорукий. - Даже сравнить не с кем из ныне здравствующих поэтов!
- А надо ли сравнивать? - спросил, поднимаясь, Дорохов. - Не хотите ли, господа, по кружке чихирьку у Марфы в лавке поднять за здравие нашего дорогого друга Михаила Лермонтова?