Томление древности

Солнце неспеша поднималось из-за гор, алою краскою окрашивая сонное небо, легкою дымкой клубились над макушками скал облака, так что казалось, будто бы они все еще спят, закутавшись в одеяла. Город постепенно оживал: начинали свои песнопения птицы, загудели моторы машин, засвистели чайники, и через открытые окна кухонь доносились во двор ароматы приготовляемых заботливыми хозяйками завтраки для домочадцев. Ветер ласкал опадающую с деревьев листву прохладным дыханием. Середина осени, и все, кажется, должно постепенно увядать и готовиться к зимовке, но в каждом явлении жизни виднелось рвение как можно дольше сохранять прежнее течение бытия.
Однако Зара Бимболатовна думала несколько иначе. Жизнь ее, как ей самой казалось, давно уж утратила краски и не имела никакого смысла, кроме как мучить своей бесконечностью. И ей в самом деле казалось, будто прожила она не свои семьдесят с хвостиком, а гораздо больше, точно застала она абсолютно все и что жизнь ее более ничем никогда не удивит, и что в целом весь окружающий ее мир (и в том не могло быть сомнения) давно не тот, а современные люди перестали жить так, как завещали им предки. Бессовестные все! Одной Заре Бимболатовне Бог велел нести свой крест и дальше, и кто она, чтобы идти против воли Всевышнего? Так и жила бедная старушка, сетуя на судьбу, хотя и понимала она, что так было решено еще до ее рождения.
Каждое утро Зара Бимболатовна подымалась с первыми петухами, хотя уже давно не жила в селе - дети ее решили, что старушке лучше будет жить поблизости, чтобы те в случае чего быстро могли приехать и помочь. И она, кажется, каждый день о том только и тосковала: “Вот было бы хорошо сейчас выйти во двор, а там курочки, огород... И к соседке бы на чай зашла. Ох, Хуыцау, мае хъаеу, мае хаедзар(пер."О Господи, мое село, мой дом")!..” Казалось, будто все в ее квартире было такое же древнее, какой ощущала себя Зара Бимболатовна: хрипящие и кашляющие часы, напоминающие этим ее давно почившего мужа, несколько выцветшие ковры на стенах, доисторические серванты с запылившимися сервизами, ожидавшими своего часа (все семейство было уверено в том, что даже если в гости приедет какое-то высокопоставленное лицо, она при всей своей гостеприимности ни за что не достанет сервиз).
Проскрипев пружинами, кровать грустно плюхнула матрацем, точно то встала не старушка, а пузатый бегемот. “Ох, Хуыцау, вот и начался новый день, опять нужно что-то делать, даже если и нечего, маегуыргуры бон(досл.пер."день бедняка", сродни рус."дню сурка")!” - думала Зара Бимболатовна, пока кряхтя ступала по старому паркету. И она чувствовала, что все тело ее, подобно вековому дубу в ветреный день, скрипело и похрустывало, каждый сустав едва разгибался, мышцы ныли, точно едва ли могли держать скелет старушки, которую нельзя назвать ни грузной, ни даже полной - скорее напротив, она была весьма худощава, и тем более вызывала жалость у окружающих: всем она казалась чем-то невероятно хрупким, точно графин из тончайшего стекла, и оттого все старались ей как-либо помочь. Но Зара Бимболатовна не всегда должным образом отвечала на добро: быть может, из-за свойственному стареющим людям ухудшению характера, быть может, из-за того, что в целом жизнью она была не очень-то довольна, но часто на заботу отвечала она фырканьем: “Уж так ли я стара и немощна, какой вы меня выставляете?“ Какой бы древней ни ощущала себя Зара Бимболатовна, с возрастом мириться она была не намерена, и хотя в глубине души она искренне радовалась милосердию людей, на деле зачастую воспринимала это как оскорбление, ведь вместе с томлением древности чувствовала она и тихое волнение по-прежнему юной души. В памяти ее жил образ еще совсем молодой Зары: красивой, стройной, точно молодое деревце, чернобровой и черноглазой девушки с озорным и страстным взором, с острым, точно орлиный клюв, носом, который она подчас несколько поднимала кверху, тем самым давая всем понять о гордости нрава и чувстве собственного достоинства. С ранних лет она была своенравна и эмоциональна, а с возрастом эти качества лишь укоренялись в ней и все более ею завладевали, и вот к старости стала она, как бы плохо то ни звучало, почти несносным человеком.
Минув коридор, она прошла на кухню. Синие языки пламени облизывали бока толстопузого чайника, готовившегося вот-вот засвистеть так, что Зара Бимболатовна, как обычно, пустила по воздуху долгое, с оттенком возмущения: “Ох, Хуыца-а-а-а-ау, вот горланит-то как!” Вскоре после этого появился на столе пестрый, узорчатый заварник, блюдца с чашками, по кухне разлился тонкий аромат свежезаваренного крепкого черного чая и кислые нотки лимона. Зара Бимболатовна звучно отхлебнула чай, положила в рот ложку варенья, по привычке налила в стоявшую рядом чашку горячий напиток и наблюдала за тем, как пар тонкой змейкой поднимается куда-то к потолку, меж тем как утренняя суета за окном набирала обороты. “Ох, заеронд куыдз(пер."старый пёс"), - в сердцах обращалась она в пустоту, - и на что ты меня оставил, черт седовласый! Что вот я делаю без тебя? Даже выругаться-то не на кого...” Соленая слеза хрустальной каплей упала в чай: “Знал бы ты, мае заердае(пер."сердце мое"), как не хватает тебя, и не найдется в мире человека, который смог бы хоть сколько-нибудь сравниться с тобой... Ай, хаейраег дае бахаераед(пер."черт бы тебя съел")! Опять ты меня до слез довел” - при этих словах Зара Бимболатовна взяла стоявшую подле нее вторую чашку с уже остывшим чаем и резким движением выплеснула ее содержимое в раковину.
Подпирая голову руками, старушка просидела так за завтраком еще где-то с полчаса, после чего также медленно и скрипя всем телом, поплелась обратно в комнату, где взяла с покрытого кружевною салфеткою комода семейный фотоальбом. Со старых черно-белых фото глядели на нее родные и близкие ее люди, и думалось Заре Бимболатовне, как хорошо было бы в эту минуту вернуться в то время, когда все они еще были рядом, когда можно было прикоснуться к ним и поговорить с ними пускай даже о каких-то глупостях, но находясь рядом и глядя в глаза, в которых можно было бы разглядеть душу. Да хоть бы даже помолчать. Хоть с минуту. Хоть с одно лишь мгновение... Осторожно и с трепетом перелистывая пожелтевшие страницы заскорузлыми пальцами, она тихо всхлипывала, иногда подтирая нос платком с вышивкой полувековой давности - то был подарок ее младшей сестры Фатимы, с которой теперь видятся они до того редко, что будто и не видятся вовсе: та еще много лет назад уехала в Турцию, на память о себе оставив этот желтый, обшитый красною нитью платочек, и теперь, хотя и скучала по своей малой родине, приезжала она до безобразия редко. “Ай да бессовестная!.. - так же в сердцах, как прежде обращалась она к супругу, восклицала Зара Бимболатовна. - Ведь сама же скучаешь по родной земле, по семье своей, а приезжаешь раз в пару лет!” Безусловно, она понимала, что у Фатимы уже давно своя семья где-то там в Турции, что не может она, все бросив, уехать обратно на родину в Осетию, но до того щемило ей сердце то, что единственный оставшийся в живых член ее семьи (не считая ее детей и внуков) был столь далеко, был столь недосягаем, что остается лишь бесконечно долго тосковать в ожидании следующей встречи. “Хуыцау дын тархонгаенаег(пер."Господь тебе судья")... Все равно ведь, как бы ни злилась, люблю безумно,” - и Зара Бимболатовна, остановив взгляд на фотографии Фатимы, в очередной раз прижала платок к носу.
Оправившись после душевного волнения, старушка отчего-то начала собираться на улицу. Одевшись и подойдя к зеркалу, она взглянула на отражение: кожа на теле уж вся покрыта морщинками и пигментными пятнами, в глазах все еще выдавали давешние слезы, покрасневший орлиный нос с годами точно сильнее сгорбился и покрылся конопушками. “И куда ушла та прежняя Зара? - старушка выправилась, насколько то позволило ее несколько обрюзгшее тело, и чуть подняла голову, как делала это в юности. - Разве это я? Ах, нет, не мое это тело! Ох, Хуыцау!.. На что обрек ты свои творения на старость? Во всем твой промысел вижу я, но ответь мне, Хуыцау, отчего все никак не могу я принять то, что Ты определил, что каждое живое существо смертно?..” Почувствовав возвращение прежнего состояния духа, она махнула на отражение и, поморщившись, отошла от зеркала, взяла свою неизменную спутницу-сумочку и направилась ко входной двери.
Забывшись в собственных мыслях, утонув в них, как в морской пучине, она обошла весь парк вдоль и поперек. Но что-то точно остановило ее, и она подняла взгляд от земли: деревья были как будто нарисованные, так и пестрили красною и желтою листвою меж вечнозеленых елей, лучи солнца, пробиваясь сквозь их кроны, озорливо стрельнули Заре Бимболатовне в глаза. Сощурившись, старушка улыбнулась - картина вызвала у нее до того теплые и нежные чувства, что на мгновение забыла она обо всех злоключениях в ее жизни, забыла о всех этих бессовестных и невоспитанных людишках, которых на самом деле, несмотря на не самые лестные слова, отпускаемые ею в их адрес, она горячо любила. И на мгновение это жизнь как бы вновь обрела утерянные некогда краски, и развеяло томление древности в старушкиной душе, так что даже почувствовала она каждой клеточкой своего тела, как теплятся в ней те забытые волнения юности. Она вздохнула полной грудью так сладко и с таким удовольствием, что от всего ее тела так и повеяло чем-то приятно теплым, чем-то, что обыкновенно называют добром. И не хотелось ей в ту минуту допустить того, чтобы хоть одна скверная мысль завладела ее разумом: “О, пускай это чудесное мгновение длится целую вечность. Ох, Хуыцау, сделай же так, молю тебя, чтобы все оставалось так, как ощущаю я сейчас!” - прошептала, едва шевеля губами, Зара Бимболатовна и подняла голову к небу. В просвете между кронами деревьев, она увидела, как белыми островками плыли по лазурному небу облака, и время словно замедлило свой ход, и стало идти столь же покойно, сколь и эти пушистые клочки ваты двигались в голубом озере небосвода.
Насилу Зара Бимболатовна заставила себя вернуться домой. И стоило ей переступить порог входной двери, как прежнее состояние сковало ее душу, точно некий капкан захлопнул свою металлическую челюсть. И она вновь легла на кровать, вперившись глазами в тошнотворно-белый потолок. Старые часы будто закашлялись и захрипели, после чего резко замолчали и даже перестали тикать, за окном утихло птичье щебетание, и в квартире повисла столь гнетущая тишина, что с ума сойти можно. Одно лишь старушкино сердце билось быстро и громко, так что пульс больно ударял по вискам. Сжимая иссохшими руками голову, Зара Бимболатовна повернулась на бок и чуть притянула ноги к груди, после чего, убрав ладони от висков, обхватила ими колени: “Что же это делается со мной?.. Неужто уж помирать пора пришла...”
Но тут кто-то спешно, но несильно постучал в дверь. Потом еще раз. И еще... Кое-как найдя в себе силы, Зара Бимболатовна доковыляла до двери и, распахнув ее, так и ахнула: перед ней стояла ее единственная дочь, зять с внуками и (Боже правый!..) Фатима со своей семьей. “Ваййиии! - взвизгнула старушка, положа руку на сердце. - Неужто я брежу?.. Ох, Хуыцау, скажи мне, что все это правда!” Но то была отнюдь не злая шутка помутившегося рассудка, а самая что ни на есть счастливая реальность. Семья. Семья в полном сборе!..
“Я здесь. Насовсем здесь... - когда уж все семейство вошло в квартиру, все еще стоя на пороге, прошептала Фатима сестре. - Душа разрывалась, домой звала... Знаешь, Зарочка, ведь не там дом, где живешь, а там, где ждут тебя родные и где живет твоя душа. Тосковала я, Зарочка. Хуыцау мын аевдисаен(пер. "Господь мне в свидетели")! Каждый день о тебе думала, и наконец все бросила и с семьей приехала”. Зара Бимболатовна так и засияла, беззвучно двигая губами, словно пытаясь что-то сказать и хоть как-то выразить те чувства, что овладели ею в ту минуту. Но может ли слово в точности передать состояние человеческой души? Даже самый мудрый и опытный словесник не сумеет того сделать: что можно, лишь почувствовав, понять, язык, увы, не в силах описать.