На Кавказе

От автора. «Поздний» Бунин… Если не сказать, опоздавший.  Первый из предпоследнего ряда. Непримиримый эмигрант, любимец дам, любитель дев. Лауреат, надменный попрошайка, индивидуалист, как огня боящийся одиночества. Томящийся безденежьем аристократ с замашками разночинца и психологией подростка. Писательским взглядом обращенный в свое пятидесятилетнее «назад». В себя: каким я был, таким я и остался - до мозга костей и старческого геморроя мотыльком. Метафора включает – порхание, легкость, знойность, быстротечность, недолговечность приятного переживания или приключения.
Ювелир слова, отдававший (по литературоведческим слухам) писательскому труду уйму времени, – тщательно, кропотливо, придирчиво описывать измышляемое. Обрамляя сие блеском блестящей листвы, пряной духотой глянцевых трав, прохладной и голубою липовой тенью. Тонны бунинских трав, километры парковых дорожек,  тысячи кубометров воды из бунинских прудов и речек.
Ни дня без строчки, абзаца, главы. О чем эти главы, абзацы, рассказики?
Об одном – необременительная для героя интрижка. Болезненная, может быть, но необременительная. Вариации самого сочного и яркого «Солнечного удара». Воспевание «случая», его детальное описание, смакование. Поздний Бунин – это на разные лады все тот же солнечный удар, внезапное затмение, вскипание крови. Вследствие чего: измена, случайное соитие, умышленная порча.
Очень часто повествование идет от первого лица. Это честно, нечестен герой: рыцарь без правил и упреков -  увидел, сорвал и съел, бросив огрызок на произвол судьбы. Что дальше? Неважно. Важен момент соединения полов. Важен вкус его, эхо в памяти.
От этого смазанная предыстория, оборванный конец. Иногда в конце звучат выстрелы, но не для правдоподобия, для эффекта. Эффект противоположный – Бунину-рассказчику не веришь, нет в поступках персонажей достоверности. Ни психологической, ни просто логической. Да и не нужна достоверность – просто картинка на фоне моря, усадьбы, самого себя. Поскольку темы, заезженные самим же Буниным еще до отъезда из России, еще когда он не был «поздним». И не только темы. Обороты его литературной речи, ставшие за долгие годы употребления штампами - стиль его так и не развился до легкости, избегающей ненужных деталей и подробностей.
Наоборот, поздний Бунин полностью уходит в ту или иную деталь и подробность, превращая их в событие, достойное описания. Все правильно, как еще доставить себе   удовольствие? Только «пиша» для себя. И только то, о чем тебе приятно писать. Попутно вспоминая и фантазируя, что для Бунина имеет мало различий.
Снова стать молодым и прытким! Ехать на поезде по спящей Смоленщине, плыть на пароходике по Волге, направляясь на каникулы или в отпуск. В какую-нибудь усадьбу, в которой… Или к тетушке, у которой… Вечное лето, вечная весна. Молодое и сильное тело, встретившее вдруг еще одно молодое и сильное тело. Блестит кувшинка глянцем влажного, похожего на палитру листа. Розово-голубое небо словно распухло. Где-то очень далеко гремит гроза…
Поиграем в Бунина.

                На Кавказе

  Они решили, что уезжают вместе. План побега придумали оба, но инициатива исходила от него. Как бывало всегда – охваченный возбуждением, он начинал мечтать, составлять проекты, придумывать, непрестанно повторяя: «Пойми же, я не могу без тебя!». Она слушала, нервно теребила платок, потом заражалась от него азартом, и вполне отчетливо вырисовывался их следующий шаг. Иногда опасный, но от этого еще более желанный.
И вот теперь, когда по делам службы он ненадолго приехал в Москву, родилась безумная идея – на время его отпуска скрыться на Кавказе. Недели на три-четыре. А после он поедет в часть, она вернется к мужу. Что будет потом, было не столь важным, главное – организовать и совершить побег.
- Если Андрей меня отпустит, то и примет, – шептала она, прижавшись к его плечу.
От ее волос все еще пахло дождем. И этот прохладный запах его почему-то успокаивал – так оно и произойдет, муж примет, ничего не заподозрив.
 – А отпустить должен – недавно я болела, и доктор посоветовал мне поменять на время климат.
- Болела? Ты мне об этом не писала.
- Так, обычное женское недомогание. Все уже прошло. Но для Андрея я до сих пор не вполне здорова.
Ему не нравилось, что мужа она называет Андреем. В этом «Андрее», которого она не любила, боялась, презирала, слышалось для него что-то очень неприятное, будто муж за ними невидимо подглядывает и посмеивается. Посмеивается от того, что в ее жизни остается место и для него - скучного, презренного мужа, с которым она давно прекратила супружеские отношения.
Встречались они в гостинице, всего несколько раз. И каждое их свидание было очень коротким - она снимала лишь пальто и шляпку, не позволяя раздевать себя полностью.
- Давай потерпим. Ничто не должно вызывать у Андрея подозрения. Для него я сегодня поехала к модистке на примерку.
- Но мне этого мало! Ты даже представить себе не можешь, какая это мука! Видеть тебя и не сметь обнять, чтобы не испортить прически. Почему? Неужели ты…
Она его останавливала, прикладывая указательный палец к его губам. Он пытался палец поцеловать, она начинала смеяться. Но через мгновение снова становилась беспокойной и бледной. И вот тогда он предложил:
- Давай уедем! Туда, где ты не будешь бояться. Где не нужно рассчитывать время и прислушиваться к шагам в коридоре.
- Но куда?
- На Кавказ! Я куплю билеты. Ну? А почему бы и нет?
- Действительно, - вдруг удивилась она. – А почему бы и нет?
                ***
Прозвенел уже второй звонок. Он сидел в небольшом купе первого класса и слушал дождь, мягко барабанящий по крыше вагона. Ему казалось, что это барабанят последние секунды, после которых всякая надежда исчезнет, прозвенит в третий раз, и поезд, тяжело качнувшись, тронется.
Но вдруг, сквозь щель между задернутыми занавесками в толпе он увидел ее и мужа. И оторопел, хотя именно этого ждал уже почти час, запершись в душном, полутемном купе. Она была одета в темный плащ, длинную юбку и небольшую шляпку с вуалью. На шляпке отсвечивала брошь, преображенная освещением перрона в драгоценность. Такими же яркими   бликами вспыхивали носки ее лаковых сапожек.  Муж держал ее под руку и что-то быстро говорил. Неуклюжий господин в тяжелом пальто, смешном котелке, делающим его лицо широким и низколобым. За ними катил тележку носильщик.
Он замер. Прилепился к спинке дивана. Закрыл глаза и начал шептать «Слава тебе, Господи… Слава тебе, Господи…» Чувствуя, как стучит сердце, и что мундир стал внезапно тесен. И осознав совершенно трезвую мысль – переодеться в штатское, и до конца отпуска форму не надевать.
Зазвенело, послышались торопливые шаги провожающих, чей-то смех и лязг – проводник захлопнул вагонную дверь. Потом дернуло, и с металлическим, плачущим скрипом поезд начал движение.
И только через час, когда она вошла к нему, сорвав с головы свою нелепую шляпку, крепко его поцеловала, он почувствовал, что приключение началось.
- Ты знаешь, перед самым выходом из дома Андрей спросил меня…
Но он приложил ладонь к ее губам:
- Ты знаешь, я ничего не хочу слышать об Андрее. Давай это время, которое сейчас мне кажется вечностью, не будем никого вспоминать. Только ты и я. У меня с собой бутылка вина и конфеты. Предлагаю выпить за наш успех.
Ночь они лежали на разных постелях. Но его это не смущало и не раздражало, он понимал, что необходимо привыкнуть к свободе. Ей, ждущей от мужа подвоха, но это плохо скрывающей, и ему, неспособному от пережитого волнения к физической любви в таких условиях: бешеный стук колес, огни оставляемых позади станций, громкий разговор за стенкой, кажущейся тонкой и прозрачной, как стекло.
Утро встретило их новым миром – за окном проплывала выжженная пыльная степь, по которой тащились повозки с громадными колесами. В коридоре было душно, мутно, неприятно пахло уборной, а потный проводник возился возле титана, готовя никому не нужный чай. Пили лимонад и минеральную воду в грязных вокзальных буфетах. После, ходили вдоль состава, удивляясь вязкой жаре и подсолнухам, растущим в самых неожиданных местах.
К вечеру, после бесконечного солнечного дня на горизонте показались синие изломы далеких гор.
                ***
Два дня они пробыли в Геленджике. Откуда она послала мужу открытку, уведомляя его, что поедет дальше, в Гагры. Там они тоже задержались ненадолго – хотелось абсолютной «дикости» и полного безлюдья. В Гаграх она снова написала домой, придумав описание несуществующей санатории, в которой якобы остановилась.
Они наняли себе небольшой флигель с обедом и ужином. В тихом, стоящем почти на берегу городке. Этот одноэтажный городок, отличающийся от деревни бугристой мостовой на главной улице и почтой с выцветшим Российским флагом, утопал в тропической растительности – высокие чинары, кипарисы, пышные магнолии, похожие на яблони гранатовые деревья. И даже пальмы, вызвавшие у нее детский восторг. Все вперемешку, покрыв собой пологие холмы и крутые взгорья. И постоянный тихий шум – либо близкого изумрудного моря, либо густой, растревоженной теплым ветром листвы.
Он был счастлив. Чувствуя себя любовником-супругом. Любуясь ее улыбками, смехом и удивлением. Она тоже казалась счастливой. Но иногда становилась печальной. Ненадолго. Но в эти минуты он ощущал себя одиноким – она исчезала. Задумавшись, погрустнев, обратившись мыслями к Москве. И с этим он ничего не мог поделать, единственный способ – воспринимать такое ее настроение, как неизбежную плату за рай, в котором они оказались.
Утром, когда она еще спала, он уходил купаться. Когда возвращался свежий, бодрый и вновь полный сил, то  будил ее, прикладывая мокрое полотенце к ее шее или спине.
Затем они пили чай, шли вместе на море, где уже вдвоем купались и лежали, подставляя себя еще не злому солнцу. Потом возвращались, переодевались и шли в харчевню. Оттуда возвращались к себе в хижину, где валялись на кровати, разговаривая или целуясь, предвкушая ночь. Днем ее тело еще больше его возбуждало. Как возбуждала ее стыдливость ни с того ни с сего появившаяся – она закрывала платком свою грудь, а простынею низ живота, загоревшие стройные бедра.
Вечером снова море. Ужин с вином и ласки. До изнеможения.
Иногда он не спал. Она засыпала, а он не мог, представляя, как у нее происходило с «Андреем». Стараясь подавить в себе глупую и неуместную ревность. Желая Андрею внезапной и безболезненной смерти, разрешившей бы разом ее сложную ситуацию.
Из леса доносилось похожие на кошачье мяуканье крики орлят и приглушенный рык барса. Так ему казалось – первобытные дебри, в них прячется голодный барс, а он – Адам, охраняющий свою Еву.
                ***
Но однажды, в начале третьей недели, она исчезла. Он пришел с моря, а ее нет. И нет ее вещей, а на столе, придавленная его папиросницей записка: «Прости. Я уехала в Москву. Двойственность и лживость моего положения отравляет каждую минуту. Или ты или Андрей. Я поняла, что…»
Запись обрывалась.
Целый день он лежал, глядя на трещины оштукатуренного когда-то потолка. Трещины были похожи на карту: русла рек, дороги, железнодорожные пути, не ведущие никуда…
В сумерки он вышел наружу. Сходил на море, искупался с мылом. Вернулся, побрился, надел мундир. Выкурил две папиросы подряд и сделал глоток местного вина. Показавшегося кислым и слабым.
Затем он снова полез в чемодан и вынул револьвер.
Сел на стул лицом к ковру, висящему над кроватью. Взвел курок, вздохнул, приставил дуло к пульсирующему правому виску и выстрелил…

А через пять минут выстрелил снова. Пустив пулю в  висок левый. Для надежности….

Париж, 1937 год.