Эпизод 27. Музы и маски

Эпизод 27. Музы и маски.
Квартира Аркадия освещалась мягким золотистым светом, от которого на тёмных стенах рассыпались мелкие искры, словно невидимый архитектор старался добавить в каждую тень по капле тепла. Он стоял посреди гостиной, небрежно опустив галстук и расслабив воротник рубашки. В этом состоянии небрежного домашнего уюта и напускной расслабленности было что-то едва уловимо фальшивое, как поддельная улыбка. В его жизни теперь существовали три женщины, чьи тени переплетались между собой так тесно, что порой он терял грань, где заканчивалась одна и начиналась другая.
Оливия — его жена. С ней всё было просто, понятно, стабильно. С тех пор, как их свели вместе, распределив по партийной разнарядке, она стала его замечательным дополнением: безликим и удобным. Оливия идеально вписывалась в образ супруги высшего сотрудника: строгая, собранная, хладнокровная, её карие глаза смотрели на него, как смотрят на вычищенный пол после генеральной уборки — с лёгким одобрением, лишённым малейших оттенков чувств, а может просто потому, что их у неё никогда и не было. Когда он был рядом с Оливией, всё напоминало искусственно созданную мизансцену, скопированную с какого-то невидимого стандарта: механический секс, дежурные улыбки за ужином, редкие слова, сказанные по заранее прописанному сценарию. Их жизнь не столько шла по рельсам привычки, сколько плотно сидела в рамках инструкций. Оливия всегда знала, что и когда сказать, как наклониться, чтобы касание плечом казалось чуть-чуть случайным и даже, когда повернуться, чтобы их взгляды встречались на расстоянии, достаточном для одобрения, но не близости.
Всё изменилось после её слёз — тех редких, случайных капель, которые прорвались из её глаз в тот странный вечер. С тех пор Аркадий ловил себя на мысли, что ищет в её движениях намёк на новую эмоцию, на рефлекс — на что-то, что не соответствовало бы их ролевым обязанностям, и чем больше он всматривался, тем чаще замечал, как её глаза на мгновение оживают, становясь настоящими. Это было пугающее ощущение, будто за привычной маской скучной, но управляемой Оливией, пряталось нечто иное.
Но если Оливия была его стабильностью, то Муза — женщина, чьё имя он никогда не произносил вслух — была его страстью. Всякий раз, когда она появлялась, он ощущал, как напрягаются его мышцы, как сердце ускоряет ритм, отдавая кровь с пульсирующей силой в каждую вену, её присутствие вызывало в нём странное томление — не просто физическое желание, а жажду чего-то... неизведанного, она могла делать с ним всё, что угодно, играя его чувствами, как опытный дирижёр управляет оркестром. С ней он впервые почувствовал нечто, похожее на страх заключения и одновременно на захватывающее освобождение — она была единственной, кто заставлял его выходить далеко за рамки привычного. Муза была ближе, чем жена, но всё равно оставалась далёкой, её роли никогда не выходили за пределы того, что определялось контрактом — контрактом, о котором даже он сам знал немного. Ближайшая к телу, но самая скрытая в уме, она возникала только по его приказу и исчезала так же внезапно, как и появлялась, она могла рассмеяться его шутке или, наоборот, отвернуться, если того требовала ситуация, но всегда оставалась недосягаемой.
С Интимной же Музой, Натальей, всё стало сложно, слишком сложно.
И сейчас она стояла перед ним, вся в темных кружевах, словно изящная тень на фоне мягкого света квартиры, её тонкие пальцы касались его плеча, и каждый раз, когда она поднимала глаза, Аркадий чувствовал, как под его кожей пробуждается что-то дикое и необузданное, в её взгляде не было той холодной практичности, что он видел у Оливии, и не было скрытой иронии, как у Музы, она смотрела на него, как женщина смотрит на мужчину, как реальный человек смотрит на человека, а не на запрограммированную машину.
«Ты стал другим, Аркадий, — её голос был тёплым, обволакивающим, проникающим в самые глубокие уголки его разума, — я это чувствую, но нравится ли тебе эта роль?»
Он молчал, наслаждаясь тем, как её рука скользнула по его груди, вверх, к шее, от этих прикосновений его тело содрогнулось, но это было не обычное физическое возбуждение, а что-то большее, что он давно не испытывал... или, возможно, никогда не испытывал.
«Я не понимаю, о чём ты, Наталья, — ответил он осторожно, словно каждая буква могла стать ножом, готовым вонзиться в его плоть, — я выполняю свою работу, так же как ты».
«Работа? — она тихо засмеялась, и звук её смеха эхом отозвался в его груди. — Это то, как ты объясняешь себе всё, что происходит между нами? Просто работа?»
Её пальцы замерли у его горла, а затем слегка сжали, и Аркадий понял, что его дыхание сбилось, тепло её ладоней, её запах — всё это разом обрушилось на него, стирая грань, которую он всегда пытался сохранить. Что, если она действительно чувствует что-то к нему и в этом проклятом лабиринте, где все скрываются за масками и сценариями, только они оба, вопреки всему, нашли... реальность?
«Ты говоришь так, будто это не игра, Наталья». — Он попытался отстраниться, но её хватка осталась крепкой, а в глазах мелькнуло что-то опасное, яркое, почти хищное.
«А это и не игра, — её губы прошептали слова, каждое из которых опалило его сознание, как языки пламени, — и ты это знаешь, ты чувствуешь это так же, как и я».
Они застыли, глядя друг другу в глаза, пока их дыхания не слились воедино, он не был уверен, кто сделал первый шаг, но внезапно его руки обвили её талию, а её губы жадно сомкнулись на его шее. Это было словно взрыв — дикий, необузданный, стирающий все границы, Наталья в его руках казалась живым пламенем, и каждый её вздох отзывался в его сознании грозовым раскатом, они переместились к дивану, не отпуская друг друга ни на мгновение, их тела слились в танце желаний и страсти, которому не было ни конца, ни начала, но среди этого хаоса мыслей и чувств, в самой глубине его сознания застряла странная, пугающая мысль: а что, если Наталья реальна и её чувства к нему настоящие? Кто она для него — любовница, союзница... или же просто ловушка?
Эта мысль преследовала его, даже когда они наконец замерли, обессиленные, утонувшие в сумерках внезапного интимного единения.
На следующий день Аркадий медленно шагал по узкому коридору Департамента, замечая по пути строгие взгляды сотрудников. Едва уловимая тревога поселилась в воздухе дымом от невидимого огня. В последние дни он всё чаще замечал перемены — резкие повороты разговоров в его присутствии, неловкие улыбки, задержанные взгляды, коллеги будто чувствовали изменения, но не могли точно понять, какие именно.
Путь привёл его к кабинету начальника отдела надзора, где его уже ждали. Металлическая табличка на двери — безликая и суровая, словно готовая отразить любой взгляд — гласила: «Сектор P-4: Контроль и Валидация». Эта табличка всегда казалась ему каким-то призраком, предупреждением, холодным символом того, что ждёт тех, кто сбивается с предписанных маршрутов.

За дверью царил полумрак, тусклый свет искусственных ламп озарял огромный полированный стол из чёрного стекла, на котором, словно мрачные трофеи, стояли три монитора. За столом сидел Никита Владимирович Баранов — глава отдела надзора, человек, чья репутация в Департаменте граничила с мифом. Узкое лицо, ледяные глаза, идеальная причёска, не меняющая своего положения даже, пожалуй, во время урагана. Он был известен тем, что мог раскусить любого за три минуты, без единого вопроса, — просто наблюдая, и сейчас его взгляд был сосредоточен на Аркадии.

«Присаживайтесь, Укусов, — Баранов указал на кресло, стоящее прямо напротив, — нам нужно обсудить вашу недавнюю деятельность».

Аркадий занял предложенное место и попытался сохранить расслабленное выражение лица, он ожидал этого разговора. Лёгкая прохлада кресла пробралась через тонкую ткань его рубашки, и это помогло ему удержать себя в руках, но стоило ему посмотреть в глаза начальника этого жуткого кабинета, как холодная волна сомнения накрыла его с головой.

«Прошу вас, Никита Владимирович, поясните, чем вызван этот неожиданный вызов».

«Не будем юлить, Аркадий, — Баранов подался вперёд, облокотившись на стол, — скажем так, в вашем сегменте отмечены небольшие отклонения, ваши показатели всегда были безупречны, но вот последние тесты…»

На мгновение в этой тишине зависла неопределённость, словно все звуки из комнаты испарились, оставив их наедине с этой вязкой паузой. Упоминание тестов заставило Аркадия насторожиться, последние эксперименты на реальных объектах прошли успешно, но он знал, что в одном из случаев позволил себе слишком мягкое воздействие на субъект, а это была непростительная ошибка, которую он постарался замаскировать более жёсткими протоколами в последующих сессиях.

«Я не понимаю, о каких отклонениях идёт речь, — Аркадий сохранил ровный голос, но внутри него начал нарастать прилив адреналина, — всё в рамках установленных параметров, насколько я осведомлён».

Баранов посмотрел на него долгим, тяжёлым взглядом, и этот взгляд был хуже допроса с пристрастием, он искал нечто, спрятанное глубоко внутри, пытаясь вытащить наружу все скрытые мысли и сомнения.

«Ваши результаты действительно остаются в пределах нормы, но вот что любопытно, Аркадий, — Баранов наклонился ближе, понизив голос до едва слышимого шёпота, — вас словно проверяют на каждой сессии, с каждым объектом — словно не вы оцениваете их, а они вас. Вы сами это замечали?»

Он выждал мгновение, ожидая реакции, и когда Аркадий невольно склонил голову, словно не понимая, о чём речь, Баранов отвёл взгляд и щёлкнул на своём планшете. Экран перед ним мгновенно наполнился графиками, таблицами и цифрами — лабиринтом статистики, в котором можно было заплутать, даже не начав анализа.

«Вот, посмотрите, — указал он на один из графиков, — здесь чётко видно, в дни проведения вами особых сеансов ваша эмоциональная активность выходит за пределы обычных показателей. Вот этот всплеск, видите? И вот этот… они чертовски похожи на вспышки того самого проклятого чувства… человечности, которое вам категорически запрещено. Ваши эмоции, Аркадий, нестабильны и это — проблема».

Он уставился на экран, потом снова перевёл взгляд на Аркадия, и в его глазах мелькнула тень, неявно напоминающая то ли сочувствие, то ли... понимание.

«Мы ввели новые протоколы слежения, и с этого момента каждый ваш сеанс будут отслеживать на более глубоком уровне, вам также будут назначены дополнительные проверки, что временно, конечно, всего лишь для проверки наших предположений.

Аркадий ощутил, как внутри всё сжалось, значит его подозревают, и не просто наблюдают за ним — его проверяют. В этот момент он понял, все его успехи последних недель привлекли слишком много внимания, он был чрезмерно безупречен, чем и совершил главную ошибку — показал себя идеальным, а значит, ненадёжным, такие в этом мире всегда под подозрением.

«Конечно, я полностью готов подчиниться любым проверкам, — с лёгким наклоном головы сказал он, сдерживая дрожь, поднимающуюся в груди, — я благодарен вам за такое внимание к моей работе, Никита Владимирович».

Его слова прозвучали с учтивостью, граничащей с подчинением, и Баранов кивнул, но что-то в его глазах говорило Аркадию, что это далеко не конец.

«Мы будем наблюдать, Укусов, мы будем очень внимательно наблюдать, — произнёс Баранов, медленно отклоняясь в своём кресле и поглаживая кончиками пальцев идеально вычищенную поверхность стола, — и если увидим что-то... не то, будьте уверены, Верховный узнает об этом первым, а вы знаете, что это будет значить для вас».

Разговор был закончен, Аркадий встал, сдержанно попрощался и вышел из кабинета, стараясь удерживать ровную походку и холодное выражение лица, но внутри его сознания начался хаос.

Новые протоколы слежения. Он знал, что это значит — тотальная прозрачность его деятельности, каждый его шаг, каждое слово теперь будут внимательно проверять и анализировать на предмет малейшего отклонения, и что ещё хуже — он больше не будет единственным, кто контролирует своих Муз, теперь за ними будут наблюдать так же тщательно, как и он. Они ждут ошибки, ждут слабости, ждут… проявления недопустимой в их мире человечности.

Аркадий остановился перед зеркальной стеной в холле и на миг задержал взгляд на своём отражении. Взгляд был чужим, настороженным. Где он допустил промах? Может, это Наталья? Или... Оливия? Или даже сама Муза? Теперь каждая из них — потенциальная угроза.

Мягко выдохнув, он направился к выходу. С этого дня началась его новая игра — игра на выживание.