Махно поднимает народ Против течения ч9

    ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

 

  МАХНО ПОДНИМАЕТ НАРОД





      ГЛАВА 1

   
   Пока анархисты раздумывали, как себя вести после разгрома и работать в новых условиях, другая мощная партия в России, эсеры, начала решительное наступление на большевиков, действуя так же, как в царские времена, – устраняя видных советских деятелей. Ими были убиты член президиума ВЦИК и Петроградского комитета РСДРП(б) Моисей Володарский, глава Петроградской Чека Моисей Урицкий, отличавшийся особой жестокостью к арестованным. В Москве террористка Каплан совершила покушение на самого Ленина. Затем, желая спровоцировать войну с Германией, эсеры убили германского посла графа Мирбаха. Убийство посла стало сигналом для начала левоэсеровского мятежа в столице, за которым последовали антисоветские выступления на Восточном фронте и вооруженные столкновения в Петрограде и других городах.
   Указания ЦК партии левых эсеров открыто ориентировали ее рядовых членов на подготовку и проведение террористических актов, восстаний в деревнях и частях Красной Армии. Особую надежду они возлагали на крестьян. Но те уже сами начали повсюду действовать. Не желая терпеть непопулярные меры в виде продналогов, национализации земли и передачи ее крестьянским коммунам, а больше всего – произвол ЧК и красноармейцев, жители сел и деревень поднимали восстания и создавали партизанские отряды для борьбы с советской властью. В центральной России не было ни одной губернии, где бы ни полыхали костры антибольшевистских выступлений. Фактически началась открытая война деревни с городом.
   По мере распространения продразверстки поднялась и вся Украина. Там еще во время немецкой оккупации и гетманщины образовалось множество партизанских отрядов. Ни тогда и ни сейчас, когда объявились новые враги в лице большевиков, белой армии и Директории, свободолюбивые потомки запорожских казаков не хотели мириться с теми, кто отнимал у них хлеб и покушался на их свободу. По бескрайним просторам степей гуляли десятки, а то и сотни боевых отрядов, возглавляемых народными атаманами.
   Однако частая смена власти, разгульная жизнь, легкая нажива при налетах на города, еврейские поселения и немецкие колонии постепенно привели к тому, что многие из них утратили свою первоначальную революционную сущность, предали интересы народа. Кое-кто из них успел послужить и Украинской Раде, и Директории, и Добровольческой армии (Илья Струк даже получил от Деникина чин полковника), и большевикам. И только анархист Нестор Махно, объединивший к тому времени вокруг себя десятки разрозненных партизанских отрядов и отколовшихся от других армий воинских частей, смог перевести народно-освободительную борьбу в организованное революционное движение со своей идеологией и планом строительства общественно-экономической жизни в освобождаемых им районах.
    Сначала его имя редко мелькало в новостных сообщениях. Потом ему стали уделять все больше внимания, признавая его Повстанческую армию самой грозной силой в борьбе с немецко-австрийскими войсками и гетманом, а затем с Петлюрой и Деникиным. Сам Махно не уставал повторять на митингах и в воззваниях, что повстанцы стремятся освободить Украину от всей этой контрреволюционной нечисти, установить на ее территории единственно справедливый анархический строй. «Мы победим, – убеждал он людей, – но не для того, чтобы следовать примеру прошлых лет и вручать нашу судьбу какому-то новому хозяину, а для того, чтобы взять ее в свои руки и строить наши жизни по своему собственному разумению и пониманию правды».
   На освобождаемых от врагов территориях создавались вольные трудовые советы крестьянских и рабочих депутатов – органы самоуправления, независимые от какой-либо центральной власти и партийных организаций. Люди получали свободу, землю и возможность самим распоряжаться и управлять хозяйством так, как они считали нужным. Ни одна политическая партия не находила у них поддержки, а их агитаторы со своими программами встречались враждебно. Такая же участь постигла и советскую власть. Народ игнорировал ее государственные органы, разгонял комбеды, чрезвычайные комиссии и продотряды. В Гуляй-Поле власть не решилась организовать ни одного советского учреждения. В других местах такие попытки приводили к кровавым столкновениям. Повсюду эта чуждая рабочим и крестьянам власть терпела крах.
   В военном отношении Повстанческая армия тоже была необычной. Махно сам изобрел тактику, позволявшую простым мужикам одерживать победу над превосходящими силами противника. Верхом и на пулеметных тачанках (легких рессорных экипажах с установленными на них пулеметами: это тоже было изобретение Нестора) его бойцы стремительно передвигались из одного района в другой, вселяя врагам ужас и страх. Крестьяне сообщали им обо всех передвижениях противника, давали продукты и свежих лошадей. Благодаря этому махновцы могли преодолевать по сто верст в сутки, оставаясь неуловимыми.
   Если же враг оказывался сильней, и бойцы попадали в безвыходное положение, они закапывали в тайниках оружие и расходились по домам, принимаясь за повседневные хозяйские работы и ожидая очередного сигнала из штаба, чтобы собрать свои ружья и пулеметы и снова вступить в бой. Несомненно, их успехи зависели и от исключительных личных достоинств Махно. Этот дерзкий когда-то и темпераментный анархист оказался талантливым командиром, сочетавшим железную волю с необыкновенной храбростью и убеждённостью в правоте своего дела.
   Помня встречу с Махно в Кремле, Ленин с интересом следил за его успехами на Украине, мечтая о ее освобождении не меньше, чем сам Нестор, ибо там были хлеб, мясо, сахар и главное – уголь. «В простом мужике заложены великие силы, – говорил он своим соратникам, довольно потирая руки. – Махно и Григорьев (руководитель еще одной крупной армии, одно время поддерживавший большевиков) помогут нам установить на Украине советскую власть».
   Однако военком Троцкий доказывал Ленину, что Махно со своими анархическими взглядами и стремлением установить на освобождаемой им территории анархический строй представляет немалую, если не бо;льшую, угрозу советской власти, чем другие ее враги. Лев Давыдович ненавидел и не понимал крестьянство, называл его несознательным буржуазным классом, настаивал на применении к нему самых жестких мер. Владимир Ильич тоже видел эту опасность, но, учитывая тяжелую экономическую обстановку в стране, был более осторожен в своих оценках крестьянских вожаков.
  – Пока идет гражданская война, и он и Григорьев бьют наших врагов, – убеждал он Троцкого, – мы должны их всячески поддерживать. Благодаря им наши войска в оккупированных областях встречают как освободителей. Потом можно изменить свою политику, но делать это очень осторожно. Для поощрения надо обоих наградить орденами Красного знамени. Это притупит их бдительность. Помните, что нам нужен украинский хлеб и уголь, без них революция погибнет.





      ГЛАВА 2




    Поезд медленно полз по степи, вырывая из темноты то будку стрелочника, то застывшую на переезде телегу с лошадью и задремавшим возницей, то белую хату и вокруг нее плетень с навешанными на него пузатыми глиняными горшками и кастрюлями. Милый сердцу сельский пейзаж, который не способны изменить никакие политические потрясения. Такой плетень и глиняные горшки встретишь в каждом украинском дворе, сразу вспомнишь мать, самого себя в детстве, братьев, когда они после обеда дружно чистили до блеска такие же горшки и кастрюли и вешали их на колья старого забора. «Это и есть частица твоей родины и тебя самого», – умилялся Николай Даниленко, смотря в окно и уносясь в приятные воспоминания.
   Через каждые полчаса поезд останавливался, надолго замирая, хотя не было ни встречных составов, ни следовавшего за ними курьерского поезда, чтобы уступить ему дорогу. Любую непредвиденную остановку пассажиры связывали с налетом местных бандитов. Больше всего почему-то боялись махновцев, говоря, что они на месте расстреливают непонравившихся им людей или увозят их в неизвестном направлении. Тут сидевший напротив Николая крестьянин заявил, что никто не имеет право наводить «напраслину» на Махно, который никогда не обижает простых людей и не позволяет это делать другим.
  – А ты, почем знаешь? – накинулась на него соседка, дважды подвергавшаяся нападениям бандитов и теперь дрожавшая от страха, когда поезд останавливался, и наступала непривычная тишина.
  – Знаю, так как сам с ним знаком, а сейчас еду к нему в Гуляй-поле на II съезд Советов.
  – Вы едете на съезд, – оживился Николай. – Я тоже туда еду. Вы откуда будете?
  – Из села Василёвка, что под Харьковом. Слыхали о таком?
  – Нет, не слышал.
– Величать-то тебя как?
  – Николай Даниленко, из «Набата».
  – А меня – Федосий Середа.
  – Я, граждане-товарищи, о Махно знаю не понаслышке, – пояснил Федосий, польщенный всеобщим вниманием. – Помните весну, когда к нам пришли немцы? Все говорили: цивилизованная нация, культурный народ, а они самые настоящие бандиты, похлеще Круга или Зеленого. Грабили нас каженный день, не оставили даже зерна для будущего посева.
  – Ты, давай ближе к делу, – не выдержал один из слушателей. – Про немцев мы и сами знаем, они и у нас грабили, и насильничали. Так если бы они одни, а то и большевики этим занимались, и григорьевцы, и петлюровцы…Им всем жрать подавай, а нам с голоду пухни. Думают, деревня резиновая…
   – Так и я о том же, – охотно согласился Федосий. К столу была прикреплена плошка со свечой, пламя от нее освещало его худую фигуру, бледное лицо, реденькую рыжую бородку. – Только вы все терпели, а мы собрались с мужиками и перебили варту и немецкую охрану. Тут, знамо дело, нагнали карателей. Те уж поиздевались над нами вволю, село подожгли, всех, кто не успел разбежаться, поубивали. Махно в это время находился в наших местах. Приехал со своими командирами, денег дал, бойцов выделил, чтобы тем, у кого детей поболе, времянки поставили.
  – Тю, – разочарованно протянул его сосед справа, косоватый мужик в засаленном овчинном тулупе. – Я думал, ты к нему в армию подался.
  – Конечно, подался, только меня быстро ранили в левое колено. Нога теперь не сгибается, замучила окаянная, – он вытянул вперед свою больную ногу и слегка погладил. – В партизанах у нас все мужики. Так теперь на нас большевики давят. Новое украинское правительство с энтим, как его главным у них …
  – Христианом Раковским, – подсказал Николай.
  – Да, чтоб ему не ладно было, Раковским, решили отобрать у нас помещичью землю и отдать ее новому хозяину — уездному земотделу. Что ж это выходит? То сами призывали взять землю у помещика, теперь в приказном порядке отбирают ее, да еще в свои коммуны и совхозы загоняют. Нет, такая продажная власть нам не нужна.
  – То были большевики, а теперь пришли коммуняки, хотят своими чрезвычайками уничтожить все крестьянство, – пояснил со знанием дела косоватый мужик.
  – Кто же свою землю отдаст обратно? Наши мужики тоже ее не отдадут, – произнес чей-то простуженный голос в проходе и закашлял.
  – У вас ее силой отберут.
  – На-ка, выкуси, так мы ее и отдали. Костьми ляжем, а свое родное не отдадим.
  – Не отдадим, – поддакнули несколько человек.
  – Так вот, товарищ Даниленко, – невозмутимо продолжал Середа, возвращаясь к своему рассказу. – Командируя меня на съезд, наши крестьяне просили узнать у делегатов и самого товарища Махно, что нам теперь делать. Мы не хотим входить в ихние коммуны и гнуть на них спины. «Если съезд даст на эти коммуны добро, – сказали они мне, – лучше не возвращайся обратно: набьем тебе морду».
  – Так и сказали? – улыбнулся Николай.
  – Именно так. И набьют. Народ у нас крутой.
  – А сами, без помощи других решить не можете?
  – Дело больно серьезное. Махно лучше видать.
  – Большевики возьмут полную власть и загонят вас в коммуны силой, – гудит в проходе прежний голос (из-за плохого освещения Николай не мог рассмотреть его лица). – Сам Ленин дает такие указания Раковскому.
  – Ишь, ты, какой умный. Ну, нет, крестьяне этого не допустят. Знаем мы эти коммуны: половину отдай туда, половину сюда, а тебе от жилетки рукава. Да еще нагло заявляют, что для общего блага.
  – Обращайтесь с нами по-человечески, дайте нам все, что нужно: мануфактуру, обувь, сеялки, плуги и берите себе взамен, что вам нужно. Зачем же силу применять? Мы вам сами хлеб отдадим.
  – Видать, еще не приходили до вас продотряды, они вам дадут мануфактуру – свинец в лоб.
  – … или красного петуха.
  – Я буду работать, а другой — лежать, и из одного котла со мной исти! Хай вони здохнуть зі своєю коммуной!
  – Кажуть, що власть народу, а сами выбырають партийных и прысылають в волости незнайомих людей на должности.
   Федосий пересел ближе к проходу. Его монотонный голос, в конце концов, усыпил Николая. Проснулся он от тишины. Весь народ куда-то исчез. Федосий спал наверху, откуда раздавался его могучий храп. Поезд стоял на крупной, хорошо освещенной станции. Неужели Екатеринослав? Прижавшись лицом к стеклу, он увидел знакомое здание вокзала. Здесь к нему могли присоединиться Волин, Барон и Яков Алый, выступавшие сейчас в городе с лекциями. Сам он собирался побывать у братьев на обратном пути.
   Открыв окно, Николай высунул голову, чтобы подышать свежим воздухом, и остолбенел: у входа в вагон стояла группа людей в кожаных куртках и фуражках. Чекисты! В коридоре послышался возмущенный голос Барона.
  – Ну, погодите, сволочи, вы у меня еще попляшете. Всех к черту перестреляю.
   Выглянув в коридор, Николай увидел всех троих анархистов.
  – Друзья, – позвал он, – идите сюда.
   Барон никак не мог успокоиться, встряхивал головой, как будто его кто-то дергал за веревку. Сева, наоборот, ничего не мог сказать, он где-то простудился и потерял голос. Но и так было ясно: большевики им чем-то сильно досадили.
  – Что случилось? Выкладывайте, – сказал Николай, когда поезд тронулся, и перрон с чекистами остался позади.
  – ЧК запретила нам выступать, – сказал Барон, все еще встряхивая головой от возбуждения. – Лекции анархистов и эсеров у них объявлены «антисоветскими». Еще до нашего приезда они арестовали 50 человек: наших и эсеров. Мы пошли разбираться в городской Совет и получили от ворот поворот.
  – Знакомая история, действуют, как в Москве.
  – На следующий день, я отправился в Нижнеднепровск, а Сева и Яков – в Каменку. Надеялись там выступить. Тоже ничего не вышло.
  – ЧК все время за нами следила, вечером мы вернулись в Екатеринослав; ночью нас арестовали в гостинице и отправили в тюрьму.
  – Произвол, самый настоящий произвол, – вмешался в их разговор Федосий Середа, свесив вниз рыжую бороду.
  – Ты кто такой? – уставился на него Арон, готовый сейчас растерзать любого, кто попадется под руку.
  – Это наш человек, – успокоил его Николай, – едет на съезд. А дальше что было?
  – Из федерации позвонили какой-то партийной гранд-даме, нас освободили и привезли на этот поезд.
  – Дама – Нина Трофимова?
  – Она, кремень-баба, – кивнул головой Алый. – Там и твой брат Сергей заправляет. Тоже неприятный тип. Только ты, Коля, не обижайся. Говорю, как есть. Терпеть нас не может.
  – К сожалению, это так, – согласился Николай.
  – Мы с Севой и Яковом решили после съезда остаться у Махно, все равно большевики работать не дадут. А ты, как?
    Николай растерялся. Он знал о желании Барона и Волина перебраться к Махно, они об этом говорили давно. Исполком «Набата» тоже подумывал о том, чтобы слить свою деятельность с партизанским движением (свои надежды он одно время связывал и с другой армией – Григорьева), но большая работа велась и на предприятиях, бросать ее Николай не собирался.
  – Нет, – сказал он удрученно, так как ему не хотелось расставаться с друзьями, – я пока останусь в Харькове. Будь что будет.
  – Тогда поможешь Фанни выехать в Гуляй-поле, – обрадовался Арон.
   Поезд опять остановился и надолго застыл посреди голой степи. Выговорившись, друзья успокоились и, примостившись, кто куда мог, заснули. Николай уже выспался и думал о словах Якова, сказанных о Сергее. Брат за последнее время сильно изменился, стал раздражительным, злым. Когда Николай первый раз появился в Екатеринославе после возвращения из Москвы, встретил его неприветливо. Даша в этот момент возилась с детьми в комнате, они одни сидели на кухне.
  – Ну, что, – грубо спросил он, – вас из России выгнали, теперь вы сюда приехали мутить народ?
  – Не говори глупостей, – разозлился Николай не столько на слова Сергея, сколько на его тон. – Нас предали, расстреляли, обозвали контрреволюционерами, хотя анархисты, как тебе хорошо известно, и тут, и в России, принимали самое активное участие в революции и до сих пор пользуются у рабочих большим уважением.
  – Анархисты плодят бандитов и грабителей. Махно ничем не отличается от других атаманов-самозванцев.
  – Если он самозванец, то зачем ваш Ревком позвал его на помощь, когда Петлюра занял Екатеринослав?
  – Позвали потому, что в то время не знали, что он из себя представляет. Его отряды в городе занимались мародерством и насилием, а затем сбежали, снова сдав город петлюровцам.
  – Я слышал другое. Ревком объявил себя единственной властью и начал организацию учреждений, не допуская туда представителей Махно и других партий. Эсеры потребовали создать новый Ревком. Вы желаете властвовать одни, не понимая, что народ хочет видеть во власти людей, которым доверяет, а не тех, кто навязывает им свою волю силой. Ты же не можешь не понимать опасность для крестьян декретов о продотрядах и загранотрядах?
  – Почему же? Они вполне оправданы: иначе не накормить город и не остановить спекулянтов. Я читал твои статьи о рабочем контроле на российских заводах. Это вредные идеи, они мешают партии восстанавливать промышленность. Мы идем вперед, а вы нас упорно тянете в никуда.
  – Что-то не видно, чтобы вы шли вперед. Общее положение Екатеринослава и губернии печально. Заводы стоят. Люди сидят без зарплаты, всем недовольны.
  – Это вы своими выступлениями сеете недовольство. На Украине вам не позволят проводить агитацию, ваши федерации скоро разгонят.
   Николай был ошарашен его злостью. Сергей ненавидел анархистов, а вместе с ними и его, родного брата, столько сделавшего для него во время его скитаний по петербургским предместьям. Что с ним случилось? Чужой человек, если не сказать хуже, – враг.
   Николай быстро с ним распрощался и, не отвечая на вопросы Даши, выскочившей из соседней комнаты, захлопнул дверь. С тех пор, бывая в Екатеринославе, он ни разу с ним не общался, передавал деньги и подарки от себя и родных через младших братьев.

 

      * * *


   В Гуляй-Поле их встретил «набатовец» Марк Черняк. Все уселись в повозку. Бородатый возница Федор в овчинном тулупе, подпоясанном широким кушаком, как заправский городской кучер, весело покрикивал на лошадь, легко бежавшую по ровной шоссейной дороге (село находилось от станции в семи верстах). По краям ее тянулись окопы, заваленные соломой, – остатки сражений махновцев с немцами.
    Въехали на центральную улицу. Здесь, как в любом большом селе, были двухэтажные каменные дома, магазины, парикмахерская, кинематограф, красное здание гимназии, из-за крыш виднелись купола церкви. Стороной объехали шумевший базар. Вполне мирная, провинциальная жизнь, если бы не наличие большого количества вооруженных людей, напоминавших о том, что здесь находится штаб большой армии. Бойцы увешаны пулеметными лентами, при саблях и пистолетах. Одеты, кто во что горазд: немецкие и австрийские шинели, овчинные полушубки, волчьи шубы, на головах – фуражки, кубанки, папахи, каракулевые пирожки.
   Съезд открывался в три часа дня в здании Совета депутатов. Делегатов было много, почти 250 человек. В качестве гостей пригласили большевиков и матросов из Одессы и Севастополя. Последние выделялись своей формой, но больше всего самодовольным выражением лиц – все моряки считали себя главными участниками октябрьских событий 17-го года. Около подъезда духовой оркестр играл «Марсельезу» и военные марши. Махновские командиры, прибывшие с фронта, встречали людей на крыльце, пожимали руки, говорили приветливые слова. Махно еще не было. Его ждали с минуту на минуту.
   В вестибюле Николая окликнула Маруся Нефедова. Вот кого он не ожидал здесь увидеть. Из газет он знал, что недавно в Москве над ней проходил суд Революционного трибунала. Ее обвиняли в дискредитации советской власти, неисполнении приказов, незаконных реквизициях и грабежах. Это был уже второй суд над ней. В прошлый раз ее обвинили в грабежах и насилии, собирались даже расстрелять, но, благодаря заступничеству Антонова-Овсеенко и Дыбенко, знавших ее как боевого, отважного командира, оправдали и сняли все обвинения. Теперь обвинения были намного серьезней: Маруся подняла голос на самих большевиков.
  – Тебя оправдали? – спросил он, радостно обнимая ее и рассматривая ее одежду: она была в черном мужском пиджаке, поддевке и шароварах, на голове красовалась высокая каракулевая шапка-папаха.
   – Черта с два. Обвинения в реквизициях и грабежах сняли. Все остальное оставили в силе и запретили полгода занимать командные должности. Хожу у Махно в заведующих детскими учреждениями.
  – Неужели это правда, что пишут о тебе в газетах? Ты и – ограбление магазинов с убийствами?.
  – Все это ложь большевиков. Связалась с ними, а они требуют полного подчинения, вот я и взбунтовалась. Хотя, конечно, случаются и грабежи, и убийства. Это же война. Попробуй, удержи ребят, когда они после боя входят в большое село или город. К тому же и есть хочется. За красивые глаза тебя никто не накормит.
  – Спасибо, что откликнулась на Лизину просьбу.
  – Это ты насчет тех дружков, которых мои ребята убрали?
  – Они унесли из дома все ценные вещи, рояль, твою акварель…
  – Можно вернуть, только скажите.
  – Все равно растащат, не эти, так другие, а нас еще больше возненавидят.
   Заседание начали без Махно. Он появился в президиуме, когда кончили обсуждать повестку дня. Незаметно войдя из боковой двери, присел у края стола. В зале его заметили и бурно захлопали. Нестор нахмурился и, продолжая сидеть, поднял руку; видно было, что такие овации ему не по душе. Кто-то предложил передать ему председательство, но он отказался, сославшись на то, что нужно постоянно держать связь с фронтом и выходить в коридор. Вести заседание продолжал Борис Веретельников.
   После московской встречи Николай видел Махно в третий раз и удивился, насколько он изменился с тех пор. От того пьяного фанфаронства не осталось и следа. Мало того, что Нестор сумел поднять чуть ли не пол-Украины на борьбу с немцами, гетманом, а теперь и Деникиным, он твердо придерживался анархистских взглядов, никто и ничто не могло их изменить.
  … Обсуждали текущий момент. Веретельников как основной докладчик рассказал, что недавно ездил в Россию с надеждой «найти там свободу и духовный простор», а нашел лишь полный разгул угнетения, тяжелой зависимости рабочих и крестьян от начальства свыше. Теперь и на Украине партийная бюрократия, этот вновь вернувшийся на шею народа привилегированный класс издевается над крестьянами, узурпирует права рабочих, не дает никому свободно дышать. Прежняя деспотия власти как была, так и осталась.
    В том же духе прозвучали и остальные выступления. Махновцам было обидно, что в конце января, исходя из общих интересов борьбы с Петлюрой и Деникиным, они заключили союз с советской властью. Надеялись получить от командования помощь в виде одежды, оружия, боеприпасов, но так ничего и не дождались.
   Махно тоже выступил с большой речью. Осветил положение на Украине, поругал большевиков, но сказал, что, пока они борются с буржуазией и теми, кто ее защищает, они должны поддерживать новую власть. Каждое его слово люди впитывали в себя, как воздух.
  – Как же практически должны поступить мы, революционные повстанцы, – горячо говорил он, – чтобы наша борьба принесла нам желанные плоды, настоящую свободу и подлинное равенство? Выступать ли против существующей власти в целях ее свержения и установления другой, «лучшей», как говорят меньшевики и левые эсеры? Нет и нет! Всякое свержение власти сейчас вызовет к жизни другую власть, не лучшую, а скорее худшую. Не в замене одной власти другою найдет народ свое избавление от позора рабства и гнета капитала, но лишь в устройстве жизни, при которой вся полнота власти находится у самого трудового народа и ни в какой степени не передается какому бы то ни было органу или политической партии...
   Неожиданно глаза его вспыхнули, и он резко взмахнул правой рукой, как будто рассек саблей невидимого для всех врага или ударил его нагайкой.
  – Здесь много говорилось о преступных действиях большевиков на Украине. Так вот, эти товарищи-большевики должны знать: если они идут из Великороссии к нам помочь в тяжелой борьбе с контрреволюцией, мы должны сказать им: «Добро пожаловать, дорогие друзья!». Если они идут сюда с целью монополизировать Украину, мы скажем им: «Руки прочь!».
   Эти слова окончательно определили настроение делегатов. Они выразили недоверие правительству советской Украины, которое крестьяне «не избирали», а получили в виде назначенцев из Москвы, заявили о полной самостоятельности Советов на местах. Созданный на съезде Районный военно-революционный Совет крестьян, рабочих и повстанцев – высший исполнительный (но ни в коем случае не властный) орган всего движения, должен был выполнять наказы и постановления съездов, ведать всеми общественно-политическими и военными делами. В любую минуту съезд мог этот Совет распустить и избрать новый.
   В предпоследний день решался один из главных вопросов, ради чего и созывался съезд: о мобилизации людей в Повстанческую армию. В тот момент она насчитывала около 20 тысяч бойцов-добровольцев, изнуренных непрекращающимися боями с деникинскими войсками и другим противником. Нужны были свежие силы.
   Ставя этот вопрос на усмотрение делегатов, Махно волновался. Все попытки мобилизации населения Центральной радой, Скоропадским и большевиками кончались провалами. А здесь еще весна на носу. Крестьяне ждут не дождутся, чтобы начать посевные работы и получить хороший урожай.
   Говорили долго и горячо: о пустых амбарах, о голоде, о том, что война и без того унесла всех мужиков: в селах остались бабы с детьми да старики. Кто будет пахать и сеять, если в армию уйдут последние мужики? Им возражали, что амбары пустые из-за немцев и карательных отрядов гетмана, а теперь пришли новые вороги – деникинцы. Эти еще больше ненавидят крестьян, отнимают у них землю, восстанавливают власть прежних хозяев и землевладельцев, как при Скоропадском. Не дашь им отпор, так они поставят всю деревню на колени. Свои проблемы вносят и большевики, которые на свободных от белых территориях создают совхозы. Выйдя на трибуну, Федосий Середа просил делегатов дать его сельчанам ответ, что делать с этими совхозами.
  – А вот, что делать, – вскочил со своего места Веретельников, – гнать этих коммуняков с их совхозами в шею, землю разделить между крестьянами.
   Все это время Махно молча хмурил лоб и чертил что-то на бумаге. На кону стоял вопрос не только о жизнедеятельности Повстанческой армии, но и о его личном авторитете: верят ли ему люди, пойдут ли за ним до конца или вверх возьмут собственные интересы? Съезд ему верил. Выплеснув все свои эмоции, делегаты проголосовали за всеобщую, добровольную и уравнительную мобилизацию жителей свободного района.
   Никто не принуждает их вступать в повстанческую армию, каждый действует так, как подсказывает ему совесть. Но всем должно быть понятно, раз съезд вынес такое постановление, значит, армия крайне нуждается в своем пополнении. Уравнительная же означало то, что крестьяне всех сел и волостей будут поставлять бойцов на равных основаниях.
   Вечером Махно принял «набатавцев» в штабе – красивом двухэтажном кирпичном здании с балконами, украшенном тяжелыми черными знаменами. Довольный, что Барон, Волин и Алый, самые уважаемые анархисты, решили у него остаться, он долго пожимал им руки. На Николая бросил исподлобья свой острый взгляд.
  – А ты, Даниленко, не надумал?
  – Пока нет. В Харькове полно работы.
  – Опять в Харькове, – недовольно буркнул Нестор, – поймите вы, наконец, что здесь сейчас идет основная работа. Лекторы, агитаторы нужны в каждом полку, каждой роте, каждом взводе. Не хватает листовок и номеров газеты. Провели удачно бой, – давай листовку. Проиграли – разъясни людям, почему какой-то петлюровский или деникинский отряд смог нас одолеть, покажи бойцам их промахи. Для этого вы мне все тут нужны, весь ваш «набатовский» актив. Троцкий вон выпускает свою газету «Путь к свободе», нам ее подбрасывает, людей смущает. Мы должны отвечать ударом на его удары... И Аршинову давно пора приехать. Все кормит меня обещаниями.
  – Нестор, ты на нас не можешь обижаться, – возразил ему Николай. – Мы тебе помогли с типографией, прислали наборщиков, печатников, вагон бумаги.
  – Мне этого мало. Нужны грамотные люди, нужен еще один печатный станок, а для работы в полевых условиях – бостонки. Мы боремся под знаменем анархизма, а многие крестьяне не имеют о нем никакого понятия.
  – Хорошо, постараемся прислать еще станок и людей. Ну, а насчет бостонок честно тебе скажу, не представляю, где их взять.
  – Скоро здесь будет центр всей вашей работы. «Набат» перейдет сюда, – гнул свое Махно.
  – Не торопи, Нестор, события. Этот момент еще не наступил.
  – И так видно: большевики на вас и эсеров наступают. Вчера арестовали лекторов, завтра арестуют ваш актив и начнут атаку на конфедерацию. Они и нас терпят, пока мы сдерживаем Деникина. Подлейшие твари, – воскликнул он в сердцах. – Идемте, покажу вам село и потом ко мне, на ужин.
   Гуляйпольцам было чем гордиться: в селе находилось три гимназии, высшее начальное училище, с десяток приходских школ, детские коммуны, много мельниц и маслобоен, разные предприятия, десять госпиталей. В одной из гимназий они зашли в класс литературы. На стене висели художественные портреты Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Шевченко, рядом – современные поэты Блок и Есенин. Поймав удивленный взгляд Николая, молоденькая учительница, сама недавняя выпускница гимназии, сказала, что эти портреты по ее просьбе нарисовала Маруся Нефедова.
  – Вы и Есенина знаете?
  – Да. Мне нравятся его стихи. Товарищи, зная об этом, раздобыли где-то старую московскую газету «Знамя труда»  с его «Сельским часословом». Вы читали его?
  – Нет, даже не слышал о таком, – Николай переглянулся с товарищами. Те тоже пожали плечами. – Эту газету давно закрыли.
  – Удивительно то, – девушка покраснела, смущаясь присутствием Махно и гостей, – что удалось его напечатать, ведь он направлен против новой власти. «Где моя Родина, – восклицает поэт с горечью, – где Русь, что с ней случилось, что над нею сделали?» Хотите, прочитаю отрывки? Нестор Иванович, вы не торопитесь?
  – Читай, – сказал Нестор, довольный, что его учительница обскакала городских интеллектуалов.

  О солнце, солнце,
  Золотое, опущенное
  в мир ведро,
  Зачерпни мою душу!
  Вынь из кладезя мук
  Страны моей.

  Каждый день,
  Ухватившись за цепь
  лучей твоих,
  Карабкаюсь я в
  небо.
  Каждый вечер
  Срываюсь и падаю в
  пасть заката.

  Тяжко и горько мне...
  Кровью поют уста...
  Снеги, белые снеги –
  Покров моей родины –
  Рвут на части.
  На кресте висит
  Ее тело,
  Голени дорог и холмов
  Перебиты...

  Волком воет от запада
  Ветер...
  Ночь, как ворон,
  Точит клюв на
  глаза-озера.
  И доскою
  надкрестною
  Прибита к горе
  заря:

  Исус Назарянин
  Царь Иудейский

… О, красная вечерняя
  заря!
  Прости мне крик
  мой.
  Прости, что спутал я
  твою Медведицу
  С черпаком
  водовоза...

  Пастухи пустыни –
  Что мы знаем?..
  Только ведь
  приходское училище
  Я кончил,
  Только знаю библию
  да сказки,
  Только знаю, что
  поет овес при
  ветре...
 
  Да еще
  По праздникам
  Играть в гармошку.

  Но постиг я...
  Верю, что погибнуть
  лучше,
  Чем остаться
  С содранною
  Кожей.

  Гибни, край мой!
  Гибни, Русь моя,
  Начертательница
  Третьего
  Завета.

 
   Девушка читала с большим чувством, расставляя те акценты, которые вкладывал в каждую строчку и каждое слово сам поэт.
  – Наш человек, – воскликнул Нестор, находясь под сильным впечатлением от этих строк, – прямо в душу заглянул. А как точно сказано: «Верю, что погибнуть лучше, чем остаться с содранною кожей». Это про нас. Надо этот «Часослов» отдать в типографию. Пусть размножат и раздадут бойцам.




     ГЛАВА 3



    Утром Федор на той же повозке отвез Николая на станцию. Он рассчитывал вскоре быть в Екатеринославе, однако, проскочив без приключений Александровск, поезд остановился посреди степи и так простоял несколько часов. Никто не знал в чем дело. Только в два часа дня выяснилось, что Екатеринослав занял большой отряд григорьевцев, отколовшийся от своей основной армии. На подступах к городу стоят эшелоны с артиллерией и пулеметами. «Вот так оказия, – расстроился Николай, – несколько дней назад там никого не было, а теперь пожаловали «незваные гости».
   Люди стали обсуждать, что делать дальше. Возвращаться назад, не имело смысла, да и далеко; стоять здесь не только бесполезно, но и опасно: если восставшие будут отступать в эту сторону, то разнесут их поезд на части. Послали делегацию к машинистам. Те ждали указаний из Александровска.
   Наконец по вагонам прошел кондуктор, объявил, что поезд пойдет на Кременчуг, минуя Екатеринослав. Ехать было одно мученье; каждую минуту поезд останавливался, в вагоны влезали подозрительные люди с ружьями, спрашивали документы, но больше заглядывали в корзины и отбирали в них то, что им понравилось. Все молчали, провожая их ненавистными взглядами.
   Один старик в белом тулупе и сам весь белый (с белой бородой и белыми заросшими бровями), когда у него потребовали показать, что он везет в двух корзинах, стал испуганно оправдываться.
  – Та що ж я везу, ничего такого я не везу. Трошки яичек, трошки сала. Діти вдома чекають… Вельможие пане, вы все-таки по-божецки, не все берите...
  – Мовчи, – толкнула его в бок жена.
  – А що у тебе під яйцями, мабуть гранати?
  – Та що ви пани, – перепугался на смерть старик, – беріть хоч все, для таких шанованих людей мені нічого не наде.
  – Все і візьмемо, нас багато, а ти один, – сказал, нагло улыбаясь, здоровый детина с широким, как тыква, лицом и мутными от пьянки глазами, и забрал у старика обе корзины. Тот даже не сопротивлялся, лишь бы его самого не трогали.
  – От дурень, – зашипела на супруга жена, – я ж тобі казала: мовчи. Тепер з порожніми руками, куди ми поїдемо.
   Старик не выдержал и заплакал.
   За Екатеринославом Николай приготовился к выходу и на повороте, когда поезд замедлил ход, спрыгнул вниз. Далеко впереди горело зарево Брянки. Ориентируясь на него, он пошел в ту сторону и вскоре оказался на окраине Чечелевки.
   Поселок были занят войсками. На улицах горели костры. Григорьевцы, одетые, как и махновцы, во что попало, спали вповалку на земле или приводили в порядок оружие.
   На 3-ей Чечелевской улице небольшая толпа жителей угрюмо слушала григорьевского оратора – высокого худого мужика в длинном черном пальто и остроконечной теплой шапке, смахивающего своим видом и одеждой на монаха. И говорил он так же странно, как будто обращался с амвона к верующим.
   – Труженик святой! Божий человек, посмотри на свои мозолистые руки и оглянись кругом; повсюду неправда, ложь и насилие. Ты – царь земли, ты кормилец мира, но ты же и раб, благодаря святой простоте и доброте твоей… Если ты дорожишь своей свободой, бери власть в свои руки…
   Дождавшись, когда оратор закончит свою смутную речь, Николай вместе с толпой дошел до дома Сергея. Калитка была заперта изнутри. На стук на крыльцо выбежала Даша – в теплой кофте, накинутой на ночную рубашку, с распущенными волосами.
  – Коля! – в голосе ее послышалось разочарование. – Я думала Сережа, выскочила, не одевшись. Идем в дом. Как же ты тут очутился, кругом бандиты…
  – Приехал из Александровска, а где Сергей?
 – Его второй день нет. Как ушел позавчера на совещание в ревком, так и пропал. Сердце всю ночь болело, боюсь, не случилось ли чего.
  – Ребята с ним?
  – Не знаю. Проходи сразу на кухню, накормлю тебя. Держу все горячим для Сережи.
   Пока он умывался, она поставила на стол борщ и отварную картошку в чугунках.
  – Ешь, не стесняйся.
  – Попробую пробраться в город, – сказал Николай быстро расправившись с едой. – Где находится Ревком?
  – Был в отеле «Астория» на Екатерининском проспекте, теперь не знаю…
  – Это где, что-то новое…
  – «Пальмиру» и «Бристоль» знаешь?
  – Знаю.
  – Увидишь напротив них пятиэтажное здание. Только, как ты попадешь, если кругом солдаты? Артиллерия гремит, не переставая. Нам еще на окраине везет, а там, поди, все дома разрушены.
  – Кто же с ними воюет? Я был у Махно на съезде, его армия в другом месте…
  – Наши рабочие отряды и студенты. У Сережи ноги болят, еле ходит и туда же полез. Что за жизнь проклятая? То петлюровцы, то австрийцы. Теперь вот эти.
  – В Ромнах то же самое, власть меняется без конца.
  – Вы с Лизой не жалеете, что вернулись из-за границы?
  – Мы об этом не думаем. Долго оставаться в чужом месте нельзя. Тоска замучает.
  – У Сережи плохо с ногами. Ему нужно серьезно лечиться.
  – Я не знал. Что у него?
  – В плену били палками. Вены вздулись, как толстые провода.
  – В больницу обращались? Там раньше были неплохие врачи.
  – Никуда он не ходит. Я сама разговаривала с доктором Волковым, бывшим коллегой Володи. Такие вены удаляют, но Сергей и слышать об этом не хочет. Хоть бы ты его уговорил.
  – Волкова знаю. Ему можно довериться. Непременно с Серегой поговорю, – пообещал Николай, заглушив свою обиду на брата.
   Дождавшись темноты, он отправился в город. На Гимназической улице задумался, куда идти дальше. Отсюда недалеко до того места, где жили братья, но вряд ли они были дома, если, по словам Даши, с григорьевцами сражались рабочие отряды и студенты. Решил все-таки идти на Екатерининский проспект, чтобы разыскать Сергея. По дороге встретил знакомого рабочего с Брянки Семена Луценко. Тот был ранен в руку и шел домой в Чечелевку.
  – Ты не в курсе, где сейчас могут быть ревкомовцы? – спросил его без всякой надежды Николай.
   Все еще находясь под впечатлением боя, Семен взволнованным голосом стал объяснять, что последний раз разговаривал с Ковчаном в гостинице «Астория», а где они сейчас, не знает.
  – Будь осторожней, – сказал он, – бандиты обстреливают вокзал и проспект со стороны Потемкинского дворца. У них там много пушек.
  – Проводить тебя до дома?
  – Да что ты, сам как-нибудь доковыляю, – смутился Семен и бодро зашагал дальше.
   На Екатерининском проспекте стоял страшный грохот. Два или три орудия, не переставая, били и били по домам и высоким тополям. У тротуаров застыли покореженные автомобили, в двух местах лежали на боку трамваи с открытыми дверями. Кругом валялись стекла, обломки кирпичей и куски штукатурки, пустые гильзы, винтовки. Несколько раз в темноте он натыкался на трупы.
   Прижимаясь к домам, чтобы не угодить под обстрел, Николай пробрался к гостинице «Астория». Стоявший перед входом охранник, спросил:
  – Вы к кому?
  – Мне нужен кто-нибудь из Ревкома.
  – Там, по-моему, никого нет. Посмотрите в 12-й комнате на втором этаже.
   В огромном вестибюле с красивыми панно на стенах сидели и лежали на полу люди. Приглядевшись внимательней, он заметил, что все они спят. Время от времени кто-нибудь громко всхрапывал, и проснувшиеся соседи бесцеремонно толкали его в бок.
   На втором этаже несколько человек около окна курили, громко разговаривая. При его появлении все разом замолчали. Он спросил их, где находится 12-я комната. Ему указали на массивную дубовую дверь с золотой ручкой.
   В большой комнате, уставленной диванами и креслами, оказалась одна Нина Трофимова. Не удивившись его появлению, как будто он только что куда-то выходил и вернулся обратно, она сказала, что студенческий отряд разбит, Илья ранен и отправлен в больницу. О Сергее ничего не знает. Все члены Ревкома участвуют в боях.
  – А Ваня?
   Нина вытащила сигарету и закурила. Руки ее дрожали.
  – Нина, что с Ваней? – спросил он, чувствуя в ее молчании что-то неладное.
  – Его убили, – сказала она, глядя мимо него в сторону, в огромное окно, за которым виднелись темные верхушки тополей.
   Николай опустился в кресло, закрыл лицо руками. Нина подошла к нему, прижалась головой к его спине, обняла за шею.
  – Прости, что сообщила тебе такую неприятную новость. Хороший был паренек, похож на тебя в эти годы. Ты, наверное, удивишься, но я пыталась отговорить его вступать в отряд…
  – Где он сейчас? – Николай вытер глаза и поднял голову.
  – Есть специальные люди, которые подбирают убитых и раненых и отправляют в больницы. Оставайся пока тут. А сейчас прости, мне нужно к телефону.
   Только тут он обратил внимание, что черный аппарат на столе звонит, не переставая. Нина принимала какие-то сообщения и передавала их дальше, по назначению. Время от времени она подходила к большой карте на стене и переставляла на ней красные и синие флажки, обозначавшие границы боя. Красные все больше смещались к вокзалу – большевики теснили туда григорьевцев.
  – Я пришел из Чечелевки, – сказал Николай, – там полно солдат.
  – Там их уже разбили. Сами войска не велики – отколовшиеся от Григорьева части, но у них много орудий. Все в наш город стремятся за добычей, нет сил отбиваться. Многие рабочие воюют в Красной армии с деникинцами и Колчаком.
   Нина выглядела уставшей, разбитой. Он чувствовал к ней благодарность за то, что она пыталась остановить Ваню от участия в боях. В голове не укладывалось, что брат погиб. Этот серьезный, ласковый мальчик, мечтавший стать врачом и спасать людей. Вспомнилось, как когда-то, давным-давно, когда Ване было лет пять, они катались в Ромнах с горки по ледяной дорожке, брат упал, разбил лицо. Николай подхватил его на руки, и малыш, плача от стыда и обиды, стал оправдываться, что упал случайно. Ему хотелось быть таким же сильным и смелым, как старший брат. И вот этого мальчика нет. Зачем и почему его убили? И что будет с мамой, когда она об этом узнает?
   Телефон все звонил и звонил. Нина курила и передвигала на карте флажки, теперь на ней оставались одни красные, синие кучкой возвышались на столе.
   За огромным окном светало. Вместе с рассветом наступила тишина. Артиллерия на проспекте замолчала. Звуки боя теперь слышались где-то далеко: на мосту или на той стороне Днепра.
   Пришли какие-то люди. Нина сказала Николаю, что они едут на городское кладбище: там будут похороны погибших, и велела ему идти с ними.
  – Я попросила разыскать Сергея, чтобы он приехал туда, если, конечно, он сможет, – добавила она. – Ты знаешь, что у него больные ноги?
  – Только сегодня узнал от Даши.
  – Мы его видим каждый день. Это невозможно скрыть.
  – Спасибо тебе, Нина, за все, за моих товарищей, которых ты помогла освободить из ЧК.
  – Я всегда помню о тебе. В Екатеринославе сейчас находится Петровский. Его прочат на место Председателя Всеукраинского ЦИК.
  – Вот как. Он будет на кладбище?
– Должен быть.
– Не хотел бы с ним встретиться.
   У подъезда стояли два грузовика с гробами погибших бойцов, прикрытыми брезентом. Среди них мог быть и Ваня.
   Николай сел в кабину передней машины. Проехав несколько кварталов, свернули на Первозвановскую улицу. Знакомый скорбный путь. По этой дороге они провожали в последний путь Мишу Колесникова и доктора Караваева. Кто бы мог подумать, что через несколько лет по ней будут везти убитого Ваню?!
   К удивлению Николая, на кладбище собралось много народу. Сергей был тут, весь какой-то сникший, подавленный, с красными ободками вокруг глаз. За последнее время он сильно изменился и постарел. Ему уже сказали, что Николай приехал в Екатеринослав и все знает. Братья молча пожали друг другу руки. Ладонь у Сергея была горячая.
  – Как твои ноги? – участливо спросил Николай.
  – Уже нажаловались. Если честно, еле стою. Смотри, – он приподнял вверх брючину на правой ноге, и Николай увидел сильно распухшую красную ногу, едва умещавшуюся в ботинке. – И вторая такая же. Сапоги не могу носить.
  – Надо лечиться.
  – Сейчас не до этого, – отмахнулся брат.
   Подошло еще несколько машин с телами погибших. Для прощания гробы ставили на специально сколоченный стол. Поставили гроб с Ваней. Он был в студенческом кителе, без фуражки, с растрепанными русыми волосами. Слева на виске виднелась маленькая дырочка с застывшей по краям темной кровью. Наверное, смерть наступила мгновенно, лицо его казалось спокойным, без страданий, даже с каким-то радостным детским выражением и, если бы не эта дырочка на виске, можно было подумать, что он спит и видит во сне что-то хорошее. Подошла девушка в черном пальто и белом платке, сползшем на затылок, положила ему на грудь гвоздики, поцеловала в губы.
  – Его невеста Ирина, – шепнул Сергей, голос его дрогнул. Девушка подошла к ним и, разрыдавшись, уткнулась Сергею в грудь.
  – Ну, ну, Ирина, крепитесь, – растерялся Сергей и, когда она подняла лицо, указал на Николая. – Это – еще один наш брат, Николай.
   Девушка с безразличием взглянула на Николая и отошла в сторону.
   Ждали Петровского. Он приехал через полчаса, когда уже решили начать без него. Николай его не узнал, настолько он изменился, как-никак они не виделись больше десяти лет. Депутатство в Государственной думе пошло ему на пользу: из простого рабочего он превратился в солидного интеллигента (типичного русского либерала) в круглых очках и с бородкой клином. Полтора года он занимал пост наркома по внутренним делам России и был в числе тех, кто подписал директиву о красном терроре, развязавшую руки ЧК .
   Подойдя к братской могиле, Григорий Иванович окинул толпу уставшим взглядом. Говорил тихо и мало, отметив, что все погибшие – герои, они спасли Екатеринослав от бандитов, город их никогда не забудет. Затем выступали члены Ревкома, Горкома партии, Совета депутатов, преподаватели Горного училища и нового университета, студенты. Все клялись отомстить за погибших товарищей и помнить их вечно. Был среди них и профессор Александр Митрофанович Терпигорев. Вот также много лет назад они вместе с Николаем проводили митинг на могиле Миши Колесникова. Так же, как тогда, качались от ветра деревья и носились над толпой перепуганные вороны.
   Прозвучал оружейный салют. Военный оркестр исполнил Интернационал.
   В последний момент откуда-то вынырнул Дима Ковчан, как всегда, занятый организационными вопросами, радостно пожал Николаю руку.
  – Студенты приняли на себя основной удар, – сказал он угрюмо, как будто был виноват в гибели Вани, – и вообще народу много погибло. Не хватает времени обучать людей военному делу... Ты еще долго тут пробудешь?
  – Не знаю. Хотел с вами поговорить насчет наших лекторов, почему ЧК запрещает анархистам выступать на заводах?
   Ковчан отвел его в сторону.
  – Скажу тебе откровенно: мы с ЧК не всегда согласны, но они слушают Москву, а не нас. Предупреждаю тебя по-товарищески: «Набат» скоро ликвидируют. Есть на его счет негласное указание. Нашу губЧК возглавляет бывший анархист Арон Наумович Могилевский, знаешь такого?
  – Не может быть. Помнишь, дело Дуплянского? Твой родственник еще помог нам с побегом из полтавской тюрьмы Лизиного брата Иннокентия. Могилевский был главный участник того убийства и ограбления… Теперь стал большевиком, да еще возглавляет тут ЧК? Чудны дела твои, Господи!... Жестокий человек.
  – Не то слово. Чуть что, хватается за револьвер. У него все – бандиты и контра.
  – Школа Дзержинского. Тот причислил анархистов к бандитам и врагам революции, громил наши отделения в Москве с пулеметами.
  – Лично мы с Ниной не согласны с такой политикой, – сказал Ковчан, понизив голос. – Нам многое не нравится.
   Его позвали, и он ушел, оставив Николая в растерянности.
   Подошел Сергей.
  – Я договорился насчет машины, нас отвезут в больницу. Илья тебе будет рад.
 
 


       * * *


   Седенькая нянечка, может быть, даже та, что работала в больнице при Володе, торопливо открыла им входную дверь и повела на второй этаж.
  – Волков здесь? – спросил у нее Сергей.
  – Недавно ушел, целый день возился с сыном Хазиной.
   Николай не придал значения этой фамилии, возможно, даже ее не расслышал – так он был занят мыслями о гибели Вани.
   В палате, кроме Ильи, лежали еще пять человек. Около одного из них сидела женщина в халате и белой косынке. Когда они вошли, она обернулась, и он узнал Лялю Зильберштейн, Лизину близкую подругу в гимназические годы.
   Она тоже его узнала, медленно поднялась и, не имея сил сдвинуться с места, ждала, когда он подойдет к ней.
  – Ляля, а ты тут с кем? – удивленно спросил он и увидел на кровати мальчика лет семи с перевязанной головой.
  – Это мой сын, Сережа, – сказала она шепотом, еле сдерживая слезы. – Наш дом попал под обстрел. Старшая дочь и свекор погибли, а сына контузило в голову.
  – Мама, с кем ты разговариваешь? – спросил мальчик.
  – Это мой очень хороший знакомый, Николай Ильич.
  – Здравствуйте. Вы кого здесь навещаете?
  – Своего брата, он находится в этой же палате.
  – Он не видит, – шепнула Ляля. – Я тебе потом все расскажу.
   Илья лежал на кровати, уставившись немигающим взглядом в потолок, как будто там что-то изучал. Он слабо пожал Николаю руку и, оставаясь в той же позе, сказал, чтобы его ни о чем не расспрашивали.
  – Можно узнать, хотя бы как ты себя чувствуешь?
  – Это никому не интересно, раз Вани больше нет.
  – Ты в этом не виноват.
  – Виноват не виноват, я должен был за ним следить.
  – Пуля не выбирает, в кого попасть.
  – Ты пришел меня утешать?
  – Я страдаю не меньше тебя.
  – Прости, мне надо все пережить. – Илья, наконец, оторвался от потолка и повернулся к брату. Николай увидел в его глазах невыразимую боль и застывшие слезы. – На фронте люди гибли сотнями – и ничего, а здесь – как будто осколок засел в сердце. Мальчика тоже жалко. Сын мерзавца Хазина, а жена – хорошая, приносит нам еду и фрукты. Ты ее знаешь?
  – Лизина близкая подруга. Скажу тебе по секрету: Володя был в нее влюблен, только у ее отца оказались меркантильные интересы, и он насильно выдал ее за Хазина. Володя очень страдал из-за этого.
  – Она – красивая. Может быть, он до сих пор ее любит?
  – Не знаю, – улыбнулся Николай, вспомнив прощальный ужин в ресторане «Пальмира», устроенный Володей перед отъездом в Петербург. Брат тогда долго скрывал от Ляли свой отъезд, боясь огорчить ее.
  – Ирина была на кладбище?
  – Была, подходила к нам.
  – Я этих гадов всех уничтожу, даю вам слово, – сказал Илья, сжимая в руках угол простыни. Глаза его, до этого наполненные страданиями, вспыхнули гневом.
  – Ты, боец, давай выздоравливай, – остановил его Сергей, – потом будем думать, что делать дальше.
   Подошла Ляля.
  – Сережа заснул. Коля, ты можешь мне уделить несколько минут?
  – Да-да, конечно. Я сейчас вернусь, – сказал он братьям и пошел за Лялей в коридор. Она сняла косынку, и ему открылись ее чудесные золотисто-рыжие волосы, уложенные в прическу.
  – Молодец, что сохранила длинные волосы, – улыбнулся Николай, чтобы как-то подбодрить ее, – а Лиза свои подстригла.
  – У вас есть дети?
  – Двое.
  – Я ничего о вас не знаю. Хотела сходить к Сергею, да так и не решилась. Он тут – большая власть… Большевики нас всего лишили. Когда родителей выселили из дома, папа не смог этого пережить, умер от последовавших один за другим апоплексических ударов. У свекра тоже особняк отняли. Он и мама потом жили у нас.
  – А муж?
  – Он давно уехал из города. Детей он любил.
  – А тебя?
  – Ты же знаешь, как мы поженились… Жили, каждый сам по себе.
  – Если хочешь, в следующий свой приезд я отвезу вас с сыном в Ромны. Там тоже круговорот бандитов, но все-таки спокойней, чем здесь. Лиза будет рада.
  – Подожди, Коля. У Сережи очень тяжелое ранение. Он ослеп, доктор Волков, помнишь, что был тогда с нами в ресторане «Пальмира», говорит, что операцию делать бесполезно, прогноз на будущее самый неутешительный. Я уверена, что Володя сможет его спасти. Это по его профилю.
  – Ты хочешь отвезти сына в Москву? Но это невозможно. Пассажирские поезда идут в Россию только из Белгорода, кругом бои.
  – Как-нибудь доберусь. Надо успеть, пока, пока… – Она заплакала. Николай обнял ее и только тут заметил в ее прическе седые волосы. Сколько испытаний выпало на ее долю за эти годы.
  – Я завтра или послезавтра поеду в Харьков. Поедем вместе. Помогу вам перебраться через границу. В Москве у меня есть жилплощадь. Дам тебе еще несколько адресов и телефонов. Мои друзья тебе обязательно помогут.
  – В Москве живет мамина сестра, моя тетя. Лишь бы Володя взялся за операцию, иначе… не знаю, как жить дальше.
   Они вернулись в палату. Илья, зная, что старшие братья находились в ссоре, протянул Николаю ключи от своей квартиры, тот покачал головой: теперь неуместно говорить о какой-то ссоре.
   Внизу их ждала машина. Сергею надо было еще заехать в Ревком и решить какие-то важные дела.
   Автомобиль выехал на Екатерининский проспект. Над городом разливался вечерний закат. На его фоне особенно нелепой казалась страшная картина разрушений: обвалившиеся стены домов, зияющие пустотой окна, покореженные машины и трамвайные линии. Удивительным образом сохранились башенные часы с музыкой на колокольне Успенского собора, выписанные когда-то купцом Остроуховым в Москве в фирме братьев Бутеноп, тех самых, что поставили куранты на Спасской башне в Кремле. По «успенским» еще в бытность его учебы здесь сверял свою жизнь весь Екатеринослав. Они шли, и вскоре отбили пять часов вечера.
   Народ потихоньку выходил на улицы. Кое-где открылись лавки, обычно в такое время уже прекращающие свою торговлю, показались извозчики. Давя сапогами осколки стекол и кирпича, нестройным маршем прошел отряд рабочих с винтовками. Раненый город оживал.
   Дома братья много пили, курили, утешали рыдающую Дашу. Ссора была забыта.
   Сергей организовал для Ляли и ее сына необходимые документы в Россию и достал три билета на Белгород, там Николай должен был посадить их на московский поезд и вернуться назад.
   До последней минуты братья решали, кто сообщит домой о гибели Вани. Вмешалась Даша, разумно рассудив, что какое-то время можно все скрывать. Мужчины переглянулись и согласились с ней.

 


      * * *



   В Харькове Николая ждал приятный сюрприз – письмо от Шарля Готье. На нем стояли штампы Парижа – от 12 марта прошлого года, Петрограда – от 18 декабря и Харькова – от 1 февраля этого года. Долго же оно бродило по белу свету.
   Шарль восторженно писал о социалистической революции в России, и это понятно: вся правда о большевиках до Европы не доходила, о разгроме анархистов там и подавно могли не знать. На рассказ Николая о рабочем контроле, он уточнял, что идею рабочего самоуправления сформулировал еще Пьер Прудон, и именно она легла в основу появления профсоюзов. В Европе рабочий контроль особенного развития не получил. Возможно, в России он окажется более эффективным. Эту уверенность, по его словам, вселяет статья Ленина «Государство и революция». Во Франции анархисты и синдикалисты встретили ее с энтузиазмом: большевики отходят от своей диктатуры и решаются на строительство общества без государства. Бедный Шарль! Как можно глубоко заблуждаться, не имея ежедневных новостей из России.
   Писатель сообщал, что Франсуа закончил книгу о войне, назвав ее «Все круги ада». Жорж Дютуа (парижский издатель Шарля) ее отлично издал, сопроводив текст рисунками французских художников-фронтовиков. Книга имела успех. Теперь Франсуа мечтает побывать в России и увидеть строительство нового мира своими глазами. Шарлю тоже хотелось побывать в России, но, увы! здоровье и возраст не позволяют.
   Была важная семейная новость. Каролина вышла замуж за музыканта-скрипача из Гранд-опера и ждет ребенка. Старшая сестра ее опередила, родив третьего сына, так что он теперь дед, богатый внуками.
   Николай написал ему в ответ длинное послание. Подробно описал разгром (расстрел) анархистов в Москве и по всей России, разрушивший все их надежды на создание безгосударственного общества.
   «Со дня победы большевиков, – писал он дальше, – в России установилась диктатура одной их партии. Ленин и его правительство (Совет народных комиссаров – Совнарком), как спрут, опутали все стороны деятельности государства. Для управления революционным народом они повсюду создают свои государственно-административные органы, рассылают им указы и постановления. Все должны подчиняться только им, жить, работать и даже думать (всякое инакомыслие жестоко преследуется) под их бдительным оком. Любой протест, сопротивление или творческое начинание преследуется специально созданными для этого чрезвычайными комиссиями – ЧК.
   На опыте России мы убедились, что придуманная Марксом диктатура пролетариата – совершенно не нужная в революции стадия. Без нее вполне можно обойтись, сразу перейдя от буржуазно-капиталистического строя к анархическому коммунизму. И осуществлять это должны вольные Советы, а не большевистские, управляемые своей партией и превратившиеся в настоящее время в принудительные учреждения.
   В начале революции кое-кто из наших товарищей считал возможным входить в Советы и другие массовые организации, чтобы разлагать власть изнутри. Из этого ничего не получилось и не могло получиться, этих людей было слишком мало, чтобы побороть огромную махину государственного аппарата.
   В связи с этим мы выдвинули лозунг «третьей революции». Февральская революция свергла самодержавие, власть помещиков; октябрьская – Временное правительство, власть буржуазии; новая, «третья» должна сбросить советскую власть, власть рабочего класса, и устранить государство вообще, то есть ликвидировать государство пролетарской диктатуры».
   В конце он не удержался и описал посещение в Москве спектакля своего близкого друга Петра Остапенко «Смерть атамана» – рождение нового советского искусства. «Жаль, что вы не пишете больше книг, – посетовал Николай, – была бы хорошая возможность порассуждать обо всех наших революционных опытах».