Слепота

Слепота

«Я пришел, чтобы слепые прозрели
и зрячие ослепли.» (Евангелие от Иоанна)

Сказать – у нее женское лицо, то же, что сказать – вода мокрая. А между тем зовут ее Любовь, но в лице ее нет и намека на эту чудесную новеллу в отношении всего, что составляет мужской род. Лицо ее ничем не озарялось, и было оно бессветным и бесцветным.  Конфигурация черт хаотичная: взгляд плоский, равнодушный, водянистый. Не знало это лицо призывных зарниц женственности. Серое, безликое – формуляр, без страстей и эмоций. Пройдешь мимо и не обернешься.
Но вот фигура – здесь ваятель в своей щедрости явно перестарался. Не фигура, а мечта! Раздеть бы! Щиколотки, икры и бедра – все это венчалось попы античной капителью. А воздушность рук многим сулила заоблачную неутолимость в ласках. И эти многие мечтали исполнить любовный слалом на ее телесных модуляциях и округлостях. Но все предложения неизменно упирались в глухой отказ. Были, конечно были ходатаи, но без кондиций – элементарны и глупы, чьи победы неизбежно уходят в тотальное поражение. И даже если кому-то удавалось урвать свою корочку, покатавшись, она была одноразовой и больше походила на принцип: отдаться, лишь бы отстал.
Закономерно, что личная жизнь моей героини годам к сорока –    сплошной черный квадрат да свалка царских карет, обрывков парчовых риз, окутанных рваной паутиной мечтаний да увядшие букеты, некогда обещавшие не увядать (все-таки доверчивость подлая товарка). А царский путь – сплошь колдобины, ухабы и рытвины. Иными словами – отсутствие всякого вожделенного присутствия.
Да, она могла бы облачиться во все обтягивающее и задружить с опытным визажистом, но: всю юность и молодость она отдала науке, пыльным библиотекам, лабораториям, анатомичкам и экзаменам. И вот за прекрасной покатостью плеч – две диссертации, профессорство в институте офтальмологии и членство в профильной международной ассоциации. Добавим еще и собственную частную клинику, куда приезжали со всего мира жаждущие улучшить износившееся зрение и вернуть красоты видимого мира.
Все равно – скажет иной читатель – жизнь-то удалась. Так ли? Приближалось сорокалетие, а успех тускнел и мельчал. Пациенты выздоравливали и покидали клинику, исполненные  новизны, а она оставалась со своей убывающей молодостью и праздным телом. Им открывался красочный горизонт, а ее горизонт серел и сужался. Хотелось рыдать и рвать зубами холодную подушку.
Перед сном она задерживалась у зеркала, чтобы следить, как неистощимые сокровища тела немилосердно истощаются.  И все острее  дискомфорт именно в той самой теме – ощутить себя пациенткой и забыться в руках какого-нибудь властного Эскулапа, сложив к его волосатым ногам все свои знания, дипломы и достижения. Эти грезы становились все навязчивей, ибо близилась пора, когда так и не придется отведать сладких ягод с полей своего пола, ибо станут немилосердно горчить. Неврастения просочилась даже в сны. Вот один из таких, не прошедших цензуру: она валяется на своих дипломах и регалиях обнаженная, и волосатые ноги грубо и решительно топчут и валяют ее, а руки треплют ее, словно она кудель. Вдобавок лицо супостата принадлежало не захватчику, а ангелоподобному юноше. Просыпалась Любовь в состоянии известного изнеможения.
Однажды зимой на консультацию к ней привели двадцатилетнего Париса (мама его была актриса, чем и объяснилось имя). Но очарование греческой юности в нем было, несмотря на недуг его – совершенную  слепоту. В три года (рассказала мама) после гриппа он ослеп и  уже забыл, как выглядит мир. Впрочем, ущербным юноша совсем не выглядел: был разговорчив и любопытен.
– Он много читает, слушает аудио, самостоятельно выучился игре на фортепиано и гитаре, сочиняет музыку и стихи.
Уходя, мама спросила – сколько времени займет обследование, и, не получив ответа, стала оправдываться: она много гастролирует и даже сейчас спешит на самолет. Сунув в карман халата Любови Юрьевне конверт, она ретировалась.
Уход ее оставил в душе профессорши неприятный след – как будто в душе натянулась некая болезненная струна. Однако подкидыш оказался веселым контактным парнем и на вопрос – чья инициатива обратиться к врачу – ответил, что ему стало не хватать жизненных впечатлений.
Пациента разместили в стационаре и в течение нескольких дней обследовали. Затем собрался консилиум. Большинство специалистов высказывались без энтузиазма, ибо Любовь Юрьевна доложила: за двадцать без малого лет сетчатка глаз и ее нервные окончания полностью атрофировались, отчего деградировала местная кровеносная система. И резюме: случай уникальный, но шансов, скорее всего, нет. Однако судьба Париса еще не решилась, ибо Любовь Юрьевна попросила тайм-аут. Через несколько дней она предложила руководству пересадку юноше сетчатки свиньи.
Идея понравилась, и было назначено дополнительное обследование. Стоит ли говорить, что кроме науки за руку Любовь Юрьевну вели амбиции и тщеславие. И еще ей нравилось, что у победы, в случае удачи, будет имя Парис. А состояние современной науки в случае неудачи послужит алиби.
Юноша меж тем терпеливо и благодушно переносил все процедуры: был весел, разговорчив, излучая положительную ауру. Он признался, что мама так за ним не ухаживала, как все обитатели клиники.  Прошло недели три подготовки и, наконец, наступил генеральный день.
Вот и торжественная тишина операционной. Под лампами стол сиял как жертвенник. Медсестры сновали вокруг как летучие мыши. На галерку впустили студентов, и они сидели в храмовом безмолвии. Хирургом вызвался быть Артур Бочкис – ухажер-неудачник в прошлом. Но операцию он провел на высшем уровне.
Из операционной Париса выкатили как из родильной: весь в белом, с забинтованной головой, похожей на шар. Поскольку юноше требовался особый уход, Любовь Юрьевна увезла его в свою клинику, где под одной крышей кроме лечебных кабинетов размещались ее личные апартаменты и уютный гастхауз для состоятельных клиентов. Конечно, больше всего интересовала ее сетчатка свиньи. Однако уже примешалось и чувство жалости и родства к горемыке.
Штучный уход Парису обеспечивала пожилая медсестра Анна Прохоровна и бойкая простолюдинка Телегина, то ли Катя, то ли Маша (Любовь Юрьевна путалась). Но с деревенской хваткой она несла на себе заботы по кухне, стирке и уборке.
На снятие бинтов собрались Артур Бочкис и руководство института. Открыв глаза, Парис доложил – видит только свет. Все оживились, убеждая юношу, что сетчатка должна прижиться и тогда появятся очертания. Но больше всех воодушевилась Любовь Юрьевна: в тот же вечер к клинике подкатила грузовая Газель и рабочие бережно вынесли кабинетный рояль, который в скорости и занял свое место в приемном холле, служившем кают-компанией.
Весь следующий  месяц прошел под звуки фортепианных меланхолий и в ожидании очертаний. И не обманулись: с каждым днем мир становился все четче, и вскоре с помощью очков Парис стал разбирать печатные тексты.
Между тем Европейское отделение международной ассоциации офтальмологов, ознакомившись со статьей в научном журнале об эксперименте, пригласило Любовь Юрьевну и ее пациента в Рим. По приезде их обоих доставили в глазную клинику им Гельмгольца. Париса тщательно обследовали, листали историю болезни, переведенную на английский язык. Потом настал черед Любови Юрьевны, для чего пришлось перейти в актовый зал, так как набралось народу из прессы и студентов.
С помощью переводчицы Оли (эмигрантки) Любовь Юрьевна изложила суть эксперимента и затем отвечала на вопросы. В конце прозвучал вопрос со стороны студентов: «Куда делась свинья?». Ответ был такой же веселый и по-студенчески задиристый: «Отправили на ветчину!»
Заключение конференции вышло как нельзя кстати: руководство и именитые европейские окулисты повели гостей в ресторан. Дорогой Ольга успела познакомить гостей с кое-какими красотами столицы.   
Ресторан размещался возле собора Santa Maria Madjore, имел арочные окна, стрельчатый потолок и витражи. Все расселись за превосходно накрытым столом, который возглавили российские гости. И вот в тот момент, когда пора была грянуть первому тосту, дверь зала с треском распахнулась, и в зал ворвался монах, судя по облачению, с посохом, всклокоченной головой и такой же бородой, и принялся злобно выкрикивать какие-то итальянские тревожные фразы. Явилась охрана и стала его выводить. Но он сопротивлялся и продолжал возглашать, пока дверь не закрылась, и не утихли выкрики. Мероприятие вошло в прежнее рабочее русло, и похвальные речи стерли неприятности странного визита.
Между тостами (пили за успех российских коллег) Любовь Юрьевна украдкой спросила переводчицу о странном визите. Девушка рассмеялась и назвала странного гостя местным юродивым. Но содержание его пафосной речи пересказала приблизительно, так как плохо знает этот старинный церковный язык.
Пересказ звучал примерно так.
– Самозванцы и слуги дьявола! Свет ваш лжив! Если Бог кому-то не дал зрения или отнял его, то быть по сему! Ибо тьма для таких горемык спасительна! Но вы воюете с Богом! Безумцы! Вы исправляете Бога! Вы погрязли в гордыне! Но Бог не ошибается, и поругаем не бывает! Ваш свет пагубен, он несет разврат и будет вам в погибель! Покайтесь! Пока не поздно!
Банкет шел своим чередом: играла музыка, в тостах и в вине недостатка не было. Наперебой говорили о прорыве в офтальмологии и необходимости поработать Любовь Юрьевне в какой-нибудь европейской клинике. Говорили много комплиментов, которые, конечно же, смущали. Но вскоре все отчасти объяснилось. Возвращаясь из дамской комнаты, и проходя мимо зеркала (взгляд на которое прежде ее не радовал), она, словно, споткнулась: зеркало ей донесло, что за эти дни она похорошела. В чертах и глазах ее засиял свет женственности, а в облегающем брючном костюме она выглядела теперь штучкой. В состоянии необычайного душевного подъема она вернулась в банкетный зал и не могла не чувствовать себя невестой. И дело было вовсе не в профессиональном успехе – нет. Она призналась себе – преображением она обязана исключительно волшебной близости Париса.
Украдкой она взглянула на свое «детище», чувствуя распирающее ее материнские чувства, но Парис был скованн, как манекен, что, конечно же, следовало из событий последних дней. Даже наличие счастливого билета как-будто им еще не осозналось. Как вдруг он встал и, провожаемый тревожным взглядом патронессы, подошел к роялю. Гости замерли. А Парис уселся и заиграл, а потом и запел на сносном итальянском языке. И о чудо: тут же весь зал, разогретый вином, подхватил знаменитую итальянскую песенку «Вuona notte», обработанную Брамсом. Второй куплет пели уже в полный голос, так что открывались двери из смежных помещений. Символично было то, что песенка, в сущности, была колыбельной, и что именно европейские светила офтальмологии воспели поэзию ночи, а не белого дня.
Потом Любовь и Парис гуляли по городу, любуясь далеко не партикулярной, но безмерно чувственной архитектурой. Вернув зрение, Любовь вдохновенно возвращала юноше красоты четырех векового возрождения.
Перед сном сидели рядом и делились впечатлениями. Но вдруг Любовь Юрьевна потянулась к юноше с материнским объятием благодарности. Встречный отнюдь не сыновний поцелуй оказался как лобовое столкновение. И случилась близость! Да какая! Торопливая, воровская, изголодавшаяся – та самая, когда ближе уже некуда! Вразнос пошли тормоза, шлюзы и дамбы. Все тело Любови пело – не струною, но многозвучной арфой. Парис, сам того не зная, щедро открывал ей «науку страсти нежной». На постель она взошла богиней, а сошла рабыней. Она даже не представляла, что юношеское целомудрие так упоительно.
Правда, опыта у Любови не было никакого, чтобы разбираться в юношеском целомудрии. да и своих возможностей в означенной науке не ведала.
Утром поспешила в женский салон, бывший в отеле, и завтракали уже в новой прическе. А потом их снова поглотил любовный туман, который рассеялся вынужденно – при сборах в аэропорт. По сути, ей хватило двух дней, чтобы бутон ее, будучи на грани увядания, вдруг раскрылся и заблистал, и коллеги по ее возвращении сразу отметили в облике профессорши небывалый альковный шарм – шарм поздней красоты, осенних чар хризантем.
Можно было уехать в городскую квартиру, но Парис нуждался в постоянном медицинском надзоре, поэтому «молодые» поселились при клинике Любовь Юрьевны. Вдобавок юноша не хотел расставаться с роялем, с которым теперь соперничал еще и домашний кинотеатр. Да и как остаться без прислуги в лице Телегиной и Анны Прохоровны?
В «молодой» семье быт наладился быстро и пошли разговоры о бракосочетании и непременном венчании. Парис ответил как-то  монохромно, мол, если это нужно, то не возражает. Тут же и договорились: без свадебного гвалта (Любови хотелось окружить событие сакральностью) и  гостей. Невеста уже перебирала фасоны брачного наряда, и Парис с энтузиазмом помогал ей.
Единственную шероховатость в отношения вносил ночной клуб «Эпицентр». Туда пару раз в неделю Париса приглашали к пианино и в образе слепого музыканта создавать томный климат. Приходилось мириться – не ради денег, конечно, а ради социализации пациента.
Спустя неделю Любовь Юрьевну вызвали в Кельн на консультацию, откуда через пять дней  возвращалась на крыльях и навьюченная подарками. Первое, что услышала, входя в прихожую, меланхоличные звуки рояля. Сложив дары, она двинулась поцеловать юношу в макушку, но тут в  гостиной ей на глаза попались красные трусы, небрежно торчащие из диванных подушек. Трусы эти она видела на Телегиной.
Любовь Юрьевна вышла в кухню, держа трусы двумя пальцами как пойманную крысу. Анна Прохоровна подтвердила, что да – она вертелась тут все три дня. Любовь вызвала ее.
– Полчаса на сбор и – вон!
После ужина, который прошел в полнейшем молчании, Любовь ушла в свою спальню, куда вскоре явился Парис.
– Кажется, я тебя огорчил – чем-то нехорошим.
– Она тебе нравится?
– Она другая, совсем другая. – Он присел на край кровати. – У тебя есть все, а у нее ничего.
– Ты ее пожалел?
– Она молода и не истощима, – простодушно ответил Парис.
– А со мной тебе было плохо?
– Я тебя уважаю и благодарю… С тобой хорошо разговаривать, но не в постели.
– А с ней?
– С ней хорошо засыпать, а с тобой – просыпаться. Ты мне нравишься как мама, нет – больше.
Он наклонился и поцеловал ей руку, потом шею.
Мир был восстановлен вроде бы в полной мере, и струна затрепетала прежним ладом. Но, увы: юношеское покаяние обокрало ее: вожделенная мечта о браке отчалила от ее берега и растаяла в тумане небытия. Женское банкротство завывало сиреной.
Через пару дней он задержался в баре «Эпицентр» и домой явился за полночь. С ним была смазливая девица.
– Она тоже? Неистощима? – иронично спросила Любовь Юрьевна.
Юноша был непроницаем.
– Ей негде ночевать.
Любовь Юрьевна постелила им в разных спальнях. Однако ночью она  поднялась и заглянула в спальню: горел ночник, обнаженные оба лежали на кровати и в обнимку спали. Струна лопнула с оглушительным визгом.
Утром за завтраком хотела спросить – тебе такая жизнь нравится? Менять не хочешь? Но не спросила, а он не оправдывался.
Дня через три (после работы в «Эпицентре») он опять заявился – теперь уже с двумя шальными по виду девицами. В пакете у них было две бутылки шампанского.
– Им негде переночевать, – сказал Парис, пряча глаза и уводя девушек наверх.
Всю ночь Любовь Юрьевну мучил один вопрос – что делать? Но спросить было некого.
Утром Любовь Юрьевна вывела их самолично из дома, показав, где электричка. А через несколько дней он предстал в компании  смазливого подростка. Ночью Любовь Юрьевна поднялась посмотреть, как  ее «мальчики» лежат голыми, обнявшись в постели. Весь следующий день Парис смотрел кино и иногда играл на рояли.
О прежней близости говорить стало неприлично: словно у монтера, обрезавшего все провода, выпрашивать света. 
А спустя неделю заявилась Телегина. Обычные джинсы она сменила на непривычное  платье. Людмила Юрьевна сразу определила под платьем живот, аккуратный как арбузик.
– Имейте в виду, он мне не нужен! – заявила безапелляционно. – Если  вы его не заберете, я сделаю аборт, – повернулась и ушла.

Утром перед завтраком (по заведенному порядку) Парис получил из рук Людмилы Юрьевны очередную порцию микстуры и глазные капли. Был весел, словно ничего не случилось – даже наоборот: как будто только теперь до него дошло, что он вытащил счастливый билет. Именно так трактовал он мадам ЛЮ (Анна Прохоровна доложила, что именно так называл он ее за глаза), которая как дойная корова отрешенно принимала его проделки.
Но к вечеру почувствовал слабость и в глазах туман. Вслед за этим появились равнодушие и вялость: с постели теперь вставал, только чтобы поесть и поиграть на фортепьяно. Перестал читать и ходить на работу.
На заседании малого ученого совета мадам ЛЮ сухо доложила, что  началось отторжение тканей сетчатки, и слепота вернулась. Обсуждение было вялым, и витала мысль о том, что ученый имеет право на ошибку; мол, каждое поражение – ступень к успеху. В конечном итоге сошлись на необходимости положить юношу в институт на обследование.
Через две недели Париса привезли к Любови Юрьевне без всякого просвета. Она приняла его без колебаний, рассудив – это ее крест, тем более что идти ему было некуда. Любовь Юрьевна робко пыталась наладить духовный контакт: «Не тоскует ли он по свету?»
Ответ был такой: мол, в его тьме больше света, нежели в тьме мира.
Телегина выполнила угрозу и принесла ребенка. Любовь Юрьевна безропотно его приняла и оформила необходимые документы. Таким образом, не быв женой, она стала матерью двух младенцев.
Кстати, все эти события переносить было бы тяжело, если бы не хирург Артур Бочкис. Руки ее он хоть и не просил, но действовал так, словно ее он уже получил. Возможно, и ему блеснула заря ее дивного преображения, скрытая от многих. И заря та покорила его.